Консоламентум. Следы на камнях

Глава 1. Журналист из Парижа (вместо посвящения)

«Любовь – это нечто большее, чем просто чувство. Это тайна, которая требует разгадки, и каждый раз, когда ты думаешь, что понял её, она ускользает, как тень на закате».

– Умберто Эко, «Имя розы»

Франция, окрестности Люберона, май 1922 года.

Величаво разливался закат над холмистой долиной, поливая медью колышущиеся луга. Мерные вздохи ветра превращали этот живой ковер в волнующееся драгоценное озеро.

Рассекая волны диких цветов и трав, приобретших единоцветие, плыла тонкая женская фигурка.

Девушка была удивительно хороша собой: стройная, невысокая, с волосами, повторяющими цвет окружающего пейзажа. Белая кожа, окрашенная закатом, отливала жжёной охрой. Казалось, сама богиня Иштар спустилась на Землю провести смотр своим владениям! Такое совпадение времени, света, природных явлений и человека, вполне могло бы сойти за фантазию художника-импрессиониста.

Смеющиеся золотисто-карие глаза изумительно гармонировали с этой природной оптической престидижитацией. Четко очерченная, небольшая грудь, скорее девичья, нежели женская, дополняла образ ожившей статуи, предназначенной для свершения древних культов. Богиня любви и плодородия.

Едва касаясь руками гребней мерно колышущихся растений, она смотрела на заходящее солнце, не щурясь, как будто была с ним одним целым. Вдыхая вечерний аромат долины – пряный, медовый, – грудь девушки вздымалась в такт бегущим волнам.

Вдалеке, едва различимо, синей лентой раскинулась роща. Девушка уверенно направилась в её сторону. Ещё полчаса – и она увидит крышу знакомого коттеджа, спрятанного под сенью свежей весенней листвы.

Дом. Уже без малого два года, подчиняясь прихотливой механике небесных сфер, они находили друг друга в этих стенах – то на миг, то на целые луны, – словно их свидания были вписаны в вечный гороскоп мироздания таинственной рукой астролога-демиурга, чьи расчеты включали не только движение планет, но и метафизический трепет человеческих желаний, зашифрованный в хитросплетениях звездной пыли.

Багряный прямоугольник света угасающего вечернего неба лёг на деревянный пол одиноко стоящего дома, выпорхнув из-за отворённой двери. Лёгкая тень проскользнула в чрево коттеджа.

Сильные руки подхватили девушку как пушинку, заставив её тело слегка вздрогнуть. Знакомый запах древесины с примесью табака защекотал тонкие ноздри – Алессер. Сердце забилось учащённо. Мрак помещения скрыл от молодого человека румянец, внезапно окрасивший белую кожу красавицы.

В углу медленно разгорался камин. Слегка сырой воздух дома, смешиваясь с запахом горящей осины, дурманил, пьянил. Стол был практически пуст, что позволяло хрусталю фужеров играть своими гранями симфонию света – отблесков огня камина, усиленную цветом рубинового вина. Деревенская еда не многообразна, но то, что нужно для утоления голода после долгой прогулки, было: сыр, хлеб, холодный цыплёнок, пожаренный ещё в обед, какая-то зелень…

Он ждал. Наверное, приехал ещё накануне. Пыли не было, кровать слегка помята, но не разобрана – спал не раздеваясь, поверх покрывала. По комнате витал лёгкий шлейф табака – курил ночью у камина. При ней он себе этого позволить не мог. Значит, накануне.

Между ними царило молчание, но не то косное, тягостное, какое бывает между чужими людьми, а насыщенное, как старый мускат в их бокалах, – молчание, в котором растворялись невысказанные мысли, подобно тому как дубовая терпкость тает в долгом декантировании.

Его взгляд, прямой и неотрывный, словно взор инквизитора, изучающего еретика перед аутодафе, не столько наблюдал, сколько «извлекал» – вытягивал из неё признания, которых она никогда не произносила. Возможно, в этом и заключался главный его гедонизм: не в пище, не в вине, а в этом почти тактильном проникновении сквозь зрачки прямо в лабиринты памяти, где ещё хранились обрывки её прежней стыдливости.

Когда-то, в те первые недели, когда каждый жест между ними ещё был обставлен церемониальными оговорками, – такой взгляд заставлял её пальцы судорожно сжимать салфетку, будто это был единственный якорь в внезапно разверзнувшемся океане смущения. Но постепенно, как средневековый пилигрим, привыкающий к тяготам пути, она научилась не просто выносить это пронзительное созерцание, но и обнаружила в нём странную прелесть. В нём угадывалось противоречие, достойное схоластического диспута: жадность адепта, требующего откровения, и в то же время – потерянность ребёнка, который, зачарованно глядя на фреску, забывает, где кончается изображение и начинается реальность.

– Ешь, давай, – усмехнулась она, жестом приглашая разделить с ней трапезу, – я всё одна не осилю!

– Я написал ещё одну главу, – осторожно начал Алессер, – интересно?

На столе догорали свечи, а между тарелками лежала рукопись. Всегда рукопись.

Он поднял взгляд. Эти глаза – серые, почти голубые, – всегда смотрели сквозь. Как будто её тело было зеркалом, за которым начинался мир Льюиса Кэрролла.

– Я дописал главу о Бернаре, – он провёл пальцем по краю бокала, – он всегда верил, что мир можно рассчитать. Но забыл, что любовь – это не формула. Это погрешность.

Она подошла, наступив на страницу. Чернила отпечатались на её ступне татуировкой.

– Ты не ошибся, Жан недолюбливает погрешности. Выбрасывает данные, которые не вписывались в его теорию заговоров.

– Потому его теория так и останется незавершённой, как уравнение с потерянной переменной, – уголки его губ дрогнули, намекая на первую за вечер улыбку. – Он так и не узнает, что истина строится на погрешностях.

– Ты сам ему расскажешь, когда вернёмся в Марсель? Я, пожалуй, тогда оставлю вас двоих – слушать споры ночь напролёт… это без меня.

– Ну, читать ему придётся немало, у меня текста уже на новый том Элифаса хватит!

– Тогда оставим чтения на потом, – ответила Кира, вставая со стула, – каждый раз это лишает равновесия.

Девушка ловко обогнула стул, слегка задев подолом платья лежавшие на отодвинутой табуретке босые ступни его ног, ловко вскочила к нему на колени, заставив мышцы мужчины напрячься.

– Кошка…

Она потянулась, держась руками за его напрягшуюся шею, и издала звук, и правда напоминающий кошачье урчание.

Их дыхание сплелось медленной семантикой желания. Алхимия жидкостей упругих тел превращалась в физиологический практикум. Их руки вели топографический диалог – объёмную картографию страсти…

Было слышно лишь мерное покачивание маятника старых часов в углу да треск поленьев в камине.

Звёзды за городом светили ярко, образуя знакомые со школьной скамьи созвездия. Сидя на поленнице, плечом к плечу, закутавшись в плед, они слушали пение цикад, сулящих жаркий день. Горизонт уже прочертил чёрное пространство между небом и землёй бледной полосой, предвещавшей восход.

– Пойдём в дом? – предложил он.

– Ты хочешь спать? – удивилась она.

– Я хочу проснуться с тобой…

Девушка встряхнула головой, сгоняя дремоту. Волосы волной упали на плечи. Она потянулась и взяла его протянутую руку. Он снова пристально смотрел на неё…

– Давай проснёмся позже…

***

Застывший в кресле напротив кровати, как алхимик перед тиглем, рождающим золото, он наблюдал. Тлеющие угли камина – единственный источник света в комнате, погружённой в ночную тишину, – играли в её волосах, превращая их в расплавленный янтарь, в переливы тёмного шёлка, вытканного из самого света. Каждый завиток, каждая прядь становились частью тайного шифра, который он безуспешно пытался разгадать с самой первой встречи, – шифра, где под слоями обыденности скрывалась истина, доступная лишь посвящённым.

Она спала – не просто сомкнув веки в усталом забытьи, а погрузившись в бездну сна, в ту глубину, где время теряет линейность, а тени воспоминаний сплетаются с пророчествами будущего. Тело её, освобождённое от тирании сознания, стало лёгким, как опавший лист, уносимый тёплым ветром над усыпанными лавандой холмами Прованса.

Сон Киры был погружением в Лабиринт Леви. Её дыхание вышивало рунические паттерны «Ансуз» и «Перт» в воздухе, мерцавшие, как грани «Ключа» в бликах нервных всполохов. Полуоткрытые губы шептали знаки: сплетённые «Райдо» и «Лагуз», солнечный меридиан Дарема. Казалось, «Астральный Лабиринт» проецировал свою карту на её кожу.

Внезапно её тело напряглось. Из глубин сна вырвался шёпот: «Камень… Голубь… Муно Эгу…» Алессер почувствовал ледяной ветер Монсегюра. «Через шесть, семь, восемь лет…» – День Голубя был близок. Он, чистя линзы купленного в Тулузе теодолита, наблюдал, как семиотик перед шифром: вздох, дрожь века, тени на шее становились значимыми в тексте сна. Предупреждение? Указание на «узел»? Его пальцы потянулись за листом бумаги – зафиксировать знаки. Её сон был индексом силы книги, иконой Лабиринта, символом пророчества.

В тихом потрескивании углей ему слышался ропот толпы, скандировавшей непонятные ему лозунги. Тень «Хагалаз» легла на её лоб. Они знали. Они шли. Покой Бонньё был зеркалом надвигающейся бури. Их отношения – ключевая переменная в формуле управления сущим. Единственный верный код старинного шифра, который не взломать. Её сон – текст на языке земли и страха. Он – интерпретант. Истина Лабиринта – в их связи. Она дрожала перед ним, беззащитная и бесконечно важная.

***

Бескрайнее небо царило над холмами, одетыми в переливчатый наряд. Серебристо-зелёные волны молодой лаванды прошиты первыми, ещё разреженными островками цветения. Их аромат, пока лёгкий и терпковатый, смешивался с пыльным дыханием нагретой земли, запахом диких трав и горьковатой свежестью сосен на склонах. Каждый стебель тянулся к солнцу, неся на себе короткие колоски бутонов, лишь местами приоткрывающие сиреневые искорки. Каждая капля утренней росы на узких листьях – словно обещание грядущего изобилия. Природа здесь не спешила, бережно собирая силы для июньского чуда, и в этой неторопливой подготовке под бездонным небом таилась своя, трепетная красота начала.

Островком уюта и покоя среди этого яркого безумия был дом. Его стены, выбеленные солнцем, хранили тепло прожитых лет, а крыша, покрытая черепицей, слегка поросшей мхом, будто шептала истории о тех, кто когда-то здесь жил. Он был окружён ивами; их серебристые листья переливались на солнце, создавая причудливую игру света и тени. Ветви деревьев, казалось, обнимали дом, защищая его от суеты внешнего мира.

В этом месте время словно останавливалось. Часы тикали тише, а минуты растягивались, как карамель на солнце. Здесь реальность и мечта переплетались, создавая новую, почти волшебную действительность. Дом был наполнен тишиной, но не пустой, а живой: шелестом листьев, пением птиц и далёким звоном церковного колокола. Каждый вдох здесь был как глоток свежести, каждый взгляд – как открытие нового мира, где всё было возможно. Архитектура, сочетавшая элементы традиционного деревенского стиля с влияниями ар-нуво, была оснащена системой водоснабжения. Трубы тянулись вдоль плинтуса, уходя через отверстие в стене в комнату с медной ванной.

Сама ванна была глубокой, но в длину не превышала полутора метров, так что разместиться вдвоём в ней не представлялось возможным. Быстро приведя себя в порядок и подшучивая друг над другом, они собрались и выбрались во двор.

Солнце было в зените. Тени ив, охранявших их убежище своими кронами, едва прикрывали собственные корни, узловато выступающие на поверхность красноватой почвы. На небе не было ни облачка. Июнь ещё не наступил, но лето в долине было уже в самом разгаре. Молотили своими маленькими молоточками кузнечики в кустах травы, перелетали с цветка на цветок пчёлы. Долина жужжала, стрекотала и шептала налетавшим изредка ветерком.

Люберон, Бонньё, воскресенье 28 мая 1922 года.

До деревни идти было недолго, каких-нибудь пятнадцать минут – ровно столько, сколько требовалось, чтобы прочитать «Отче наш» апостольским числом или вспомнить все грехи со времени последней исповеди. Их путь лежал через каменный мостик, построенный, если верить выбитой на парапете дате, в год, когда Наполеон отправился в Египет за тайнами пирамид. Мост перекинут через холодный ручей, начинавшийся в роще, которая служила ориентиром по направлению к их дому. Ручей так и назывался – «Холодный», хотя местные старики шептались, что прежде он носил имя «Ручей Забытых Клятв». Вода в нём журчала тихо, будто шептала древние секреты, а вокруг, в тени деревьев, воздух был напоён свежестью и ароматом влажной земли, смешанным с едва уловимым запахом серы – возможно, от близлежащих минеральных источников, а возможно, это было игрой воображения.

Бонньё встретила их каменными домами, словно вырастающими из самого холма, как грибы после дождя. Узкие улочки, вымощенные булыжником, петляли между старыми зданиями, покрытыми рыжей черепицей, цвет которой напоминал о закатах времен трубадуров. Фасады, украшенные ставнями в пастельных тонах – голубыми, как глаза Мадонны на фресках Джотто и розовыми, как щёки флорентийских портретов Боттичелли, увиты плющом и цветущими бугенвиллиями. Каждое строение казалось частью пейзажа, а каждый камень – страницей истории, причем истории не линейной, а циклической, где прошлое постоянно возвращается, переодевшись в современные одежды.

Они прошли мимо старинных фонтанов, где когда-то собирались местные жители не только для того, чтобы набрать воды, но и обменяться новостями, которые в этих местах часто оказывались древнее самих фонтанов. Вышли на площадь, которая была небольшой, но уютной, словно созданной для того, чтобы здесь останавливалось время или, по крайней мере, замедляло свой бег до скорости прогулки старика с тростью.

Старая церковь «Église Haute», возвышавшаяся над деревней, её массивные каменные стены и строгие романские линии напоминали о временах, когда она служила не только местом молитвы, но и крепостью, крепостью не столько от земных врагов, сколько от врагов невидимых, тех, что приходят во снах и говорят на забытых языках. Они поднялись по ступеням, выщербленным за века ногами паломников и грешников, и перед ними открылась панорама долины. Виноградники, оливковые рощи и поля лаванды расстилались до самого горизонта, а вдали синели холмы, покрытые лесами, в которых, по преданию, ещё можно было встретить потомков тех самых друидов, что противостояли римлянам. Солнце пылало ярче театральных софитов, заливая долину золотом, и казалось, будто земля дышит – медленно и глубоко, как спящий алхимик перед открытием великой тайны.

– Красота, которая заставляет забыть о времени, – прошептала она, глядя на пейзаж, в голосе её звучала ностальгия по чему-то, что она никогда не знала, но что, казалось, наполняла ее целиком.

Он кивнул, чувствуя, как история этого места проникает в душу, как вино в старый пергамент. Бонньё была не просто деревней – она была воплощением вечности, где прошлое и настоящее сливались воедино, как две нити в пряже, сотканной на станке времён.

***

Трактир «Le Fournil» встретил их, как всегда радушно. Терпкое дыхание дрожжевого брожения окутывало трактир, словно незримая пелена, пропитывая стены и своды вековым знанием ферментации. На полках, как древние фолианты в монастырской библиотеке, выстроились багеты, чьи золотистые корочки хранили тайны ферментации, известные только мастеру-пекарю, чьи руки напоминали потрескавшуюся глину старых горшков, испещрённые шрамами от ожогов – возможно, не только от печи, но и от прикосновения к чему-то, что обычным людям лучше не трогать.

Длинная деревянная столешница, начинавшаяся у самого входа, казалось, была вырезана из того же дерева, что и Ноев ковчег. За ней стоял ряд стульев, настолько разных, что казалось, будто их собрали со всей округи, а может и не только с округи. Один, с резной спинкой в виде дракона, явно происходил из какого-нибудь нормандского замка; другой, простой и грубый, мог стоять в хижине рыбака; третий, с бархатной обивкой, словно сошёл с картины Вермеера. Хозяин заведения, любитель старины, не просто собирал их – он создавал своеобразный музей, где каждый экспонат хранил память о руках, которые к нему прикасались.

Из кухни доносился аромат тушёных овощей и жареного мяса – целая симфония запахов, в которой угадывались прованские травы, наверняка собранные в определённую фазу луны, и вино, выдержанное в бочках из особого дуба, растущего только на северных склонах местных холмов.

– Доброго дня! – приветствовал хозяин, и в его голосе звучали все сорок лет, что он провёл в этой долине. – Ну и жара сегодня! Перекусить или по рюмочке?

– Доброго дня, – ответили они в унисон.

– Сегодня действительно душно. Есть ли сидр? – Утирая ладонью испарину со лба, поинтересовался Алессер.

– Вчера вечером Анри привёз партию прошлогоднего розлива, – сказал хозяин, и в его глазах мелькнуло что-то, когда он произнёс имя винодела, – но если вы хотите чего-то особенного, у меня есть бутылочка яблочного напитка, который делали по рецепту, найденному в архивах аббатства Сенанк. Говорят, этот рецепт восходит к временам, когда монахи ещё помнили язык птиц.

Они заказали сидр и антрекоты. Облюбовав столик в углу, они сели подальше от окна, туда, где солнечный свет смешивался с полумраком. Сидр освежил, сняв ощущение сухости в горле. Мясо дымилось на тарелках, наполняя помещение густым ароматом.

Он слегка коснулся её коленей под столом.

– «Ле Фурниль» – так алхимики Средневековья называли тигель, где смешивались элементы, рождая философский камень, – пошутил Алессер.

– А печь – алхимический горн, где базовые элементы преобразуются в золото, – в унисон ему улыбнулась Кира.

– Как дела в Париже? – осторожно начал Алессер.

– Последнее задание Бернара… – тень грусти пробежала по лицу Киры, – его знакомый библиотекарь помог. Я раньше многое не понимала. Ты знал, что Блаженный Августин девять лет был манихеем? А потом преследовал их. Мне почему-то все время кажется, что эти старые истории все время повторяются: сначала Савл гнал христиан, затем стал апостолом Вселенской церкви. Симон Волхв хотел купить у Петра дар Духа Святого – был осужден как еретик. А католичество (основанное на Камне сем) преследовавшее не одно столетие еретиков всех мастей за симонию – продавало индульгенции, возвело главу в сан непогрешимости, монополизировало право на истину.

– Ладно, ладно! – Алессер рассмеялся. – Я только хотел узнать, как дела в магазине, у Ренара, давно не видела Пьера?

– Ренар с Пьером – заложники своей «религии». Магазин… Заходил один тип, наверное, полицейский… но я не уверена, – водя вилкой по тарелке, задумчиво ответила Кира.

– Ничего, здесь нас не потревожат. Деревня тихая, здесь каждый сейчас думает только о том, чтобы просто прокормить семью.

– Что ты нашёл? Что нового в романе?

– В романе… Европа после войны – сплошные вопросы без ответов. Люди, потерявшие всё, вдруг решили, что, может, магия и астрология – это и есть ответ. Ну, или хотя бы способ отвлечься. А Прованс? О, это идеальное место для таких экспериментов. Лавандовые поля, древние руины, замки, где, по слухам, алхимики варили зелья, а ведьмы танцевали под луной. И вот тут-то появились они – «Золотая Заря». Граф Луи де Монтобан, который тратит своё состояние на поиски древних артефактов, как будто это коллекционные марки.

– Лихо! – глаза у Киры заблестели. – А дальше?

– Они собираются в старом замке графа, зажигают свечи, читают заклинания на латыни (или на том, что они считают латынью), и всё это под аккомпанемент вина и местных сыров. Их ритуалы выглядят как смесь научной конференции и театрального представления. Но они искренне верят, что могут прикоснуться к древним знаниям, которые изменят мир. Ну, или хотя бы сделают их богаче.

– Помнишь, в мой магазин, на улице Муффтар, заходил этот тип… Он интересовался некой историей, связанной с тобой и происшествиями на Монмартре. Спрашивал, не связан ли ты с каббалой или что-то в этом роде.

Алессер удивлённо поднял брови.

– Я сказала, что не видела тебя уже давно. Подумала – полицейский… Ладно, продолжай.

– Я тут, случайно, подслушал ваш разговор, – вмешался хозяин заведения, – журналист один крутился здесь, пару недель назад. Он тут выспрашивал нечто похожее… Вы не его друзья?

– Мы разное обсуждаем… – напряглась Кира, – Вы о чём?

– Ну, про огни нашего графа… Этот тоже всё выспрашивал: где, когда, кто…

– Нет, мы его не знаем, – пара переглянулась. – Он остановился здесь, в деревне?

– Не могу сказать ничего определённого – с тех пор его никто не видел. Просто позволил себе предположить, что вы из одного круга. Мой друг Анри – тот самый винодел – рассказывал, как этот всезнайка приходил к нему с допросами: кому поставляете бочки, что знаете о замке?.. – трактирщик нервно сжал кружку, оставив на дереве влажные отпечатки пальцев. – Посему, если вам доведётся бродить у подножия Монтобана и узреть в сумерках мерцающие огни – не уподобляйтесь героям готических романов. У нас здесь обосновался австриец Отто Ран, именующий себя историком. Человек этот, – он понизил голос, – состоит в переписке с графом де Монтобаном и, как поговаривают, делит постель с нашим старостой. А эти господа… – он многозначительно обвёл взглядом закопчённые стены, – питают особую неприязнь к праздному любопытству. Вам бы не хотелось, чтобы ваш досуг приобрёл… неожиданный исторический колорит?

– А о каком замке вы говорите? – удивилась Кира. – Мы много где были, здесь повсюду полно развалин. Кроме груды камней, оставшихся от замка де Сада в Лакосте, мы больше ничего поблизости не находили.

– Вы же сами говорили про нашего графа, – трактирщик почувствовал, что над ним насмехаются, – про замок Монтобан! – он ткнул пальцем через левое плечо, по направлению к вершине холма, на склоне которого ярким пятном расползлась деревня.

– Никогда не видел там и намёка на какое-то строение… – как бы про себя сказал Алессер.

– Вот и не надо его видеть! Я же уже вам всё сказал, – было похоже, что гости совсем впали в его немилость.

Ели молча, растягивая мгновения, как последние капли сидра в бокалах. Когда бутылка опустела, кивок Алессера хозяину заведения стал их единственным диалогом. Откинувшись на спинки стульев, они растворились в послеобеденной истоме – он втягивал запах её духов, смешанный с терпкостью яблок; она следила, как капли пота скользят по его шее к воротнику. Их пальцы сплелись сами собой, будто повинуясь закону тяготения, а взгляды, встретившись, замерли. В этом молчании слышалось больше, чем в сотне слов: треск цикад в высокой траве, биение сердец, шелест невысказанных мыслей.

– Хочешь прогуляться? – спросил он.

Оставив на столе купюру, они вышли на площадь, не разжимая рук.

Резкий переход из прохладного полумрака на ослепительное солнце ударил по глазам, словно вспышка магния. Свет, жёсткий и безжалостный, опалил кожу, заставив её слегка дрогнуть, будто под прикосновением невидимого пламени.

Церковный колокол охнул дважды – медные удары, тяжёлые и властные, покатились над деревней, отражаясь от черепичных крыш и растворяясь в зное.

Со второго этажа самого «крепко сбитого» дома – того, чьи стены, казалось, вросли в землю за века, – на балкон вышел староста. Полный, с лицом, одутловатым от привычки к доброму вину и долгим послеобеденным снам, он лениво обвёл взглядом площадь. Его глаза, маленькие и блестящие, как изюминки в тесте, скользнули из-под тяжёлых век: на мгновение задержались на очертаниях стройных ног девушки, оценили упругость её шага, затем перешли к широкой спине её спутника, в которой читалась скрытая сила. Потом – равнодушно, почти скучающе – староста отвернулся и растворился в тени комнаты, словно марионетка, которую дёрнули за нитку и тут же отпустили. На улице было пустынно. Лишь изредка доносились обрывки разговоров из садов, а где-то вдалеке звякнул велосипедный звонок. Провинциальная идиллия.

Они направились вдоль живой изгороди из жимолости и сирени к берегу Холодного ручья. Под навесом весенней листвы они прилегли на траву. Поля, ещё вечером казавшиеся медной гравюрой, теперь были пурпурными, с золотистыми переливами, а над холмами на горизонте нависли лиловые громады, грозящие ливнем.

Он, зажав в зубах травинку, начал щекотать её бедро, медленно опускаясь к икре и ступне. Девушка вздрогнула и вопросительно посмотрела на него.

– Душно, – пробормотал он. – Похоже, будет гроза. Вон какая туча! – Он указал на горизонт.

– Так ты точно не знал о замке. Оказывается, он у нас всегда был под носом!

– Я думаю, что стоит проверить. Но не сегодня. Он на вершине – туда только пешком.

– Может, есть дорога? Если трактирщик не врал, а он, по-моему, не врал – очень уж он разнервничался.

– Если там и есть дорога, местные её нам вряд ли покажут. И действительно, чего это он так разнервничался?

Дождь налетел внезапно, словно разъярённый зверь, накрыл деревню стеной воды и превратил ручей в мутный поток. Полуденный зной сменился резким холодом.

Поскальзываясь на мокрой траве, они вскочили и побежали к ближайшему амбару, тёмным силуэтом возвышавшемуся над скошенным участком степи. Фермер уже приготовил подводу – огромную деревянную телегу, заваленную свежим сеном.

Добежав до амбара, они нырнули под навес и поспешно скинули промокшую до нитки одежду, укрывшись в стогу сена.

***

От земли поднимался пар; птицы галдели, отдавая дань снова появившемуся солнцу, радуясь теплу и жизни.

Надев ещё влажную одежду, они направились на другой конец деревни, прямиком к винному погребу Анри.

Алессер перенёс Киру на плече через вздувшийся ручей, едва не поскользнувшись на мокрых камнях. Старая мощёная дорога блестела под косыми лучами, петляя между лужами, словно змея, сбрасывающая чешую после ливня. Ванильный запах кустов гортензии – холодноватый, прозрачный, растворяющийся сразу после дождя. Капли воды, падающие с веток деревьев, накрывающих тракт, ледяными мурашками падали на шеи и плечи.

Звонили к мессе. Шпиль церкви вонзался в закат, как раскалённый клинок. Алый свет лизал каменных горгулий – те казались живыми, готовыми сорваться вниз, чтобы подобрать крошки их разговоров. Гравий хрустел под ногами, словно кости древней мостовой. Церковный шпиль манил их, как игла компаса. Два поворота – направо, где кусты шиповника цепляли платье Киры; налево, в тень, пахнущую гнилыми яблоками – и они вышли на каменную тропу, гладкую от столетий. По площади важно шли, одетые к службе, селяне. Пройдя мимо них и обогнув каменную ограду деревенского кладбища, парочка вышла на улицу позади церкви, не разжимая рук. Там было тихо. Пройдя между домами, увитыми плющом и отгороженными розовыми палисадниками, они наконец добрались до длинного строения с вывеской, на которой была нарисована виноградная лоза, выцветшая от времени.

В холле дома винодела им компанию составили только ряд дубовых бочонков «Cassis AOC – Reserve Privée», важно подпиравших противоположную стену. Хозяина видно не было. Поздоровавшись с пустотой, они принялись искать Анри. Дойдя до конца прилавка, заканчивающегося небольшой конторкой с установленным на ней рычажным кассовым аппаратом, они увидели винтовую лестницу с коваными перилами.

Анри – сухощавый, загорелый человек в клетчатой рубахе с закатанными до локтя рукавами, полотняных штанах на подтяжках и серой кепке – разливал по бутылкам красную жидкость из большой бочки.

Вообще было непонятно, как эта махина оказалась здесь. Возникало ощущение, что дом был построен уже после того, как здесь оказалась она; наверное, сам дом был построен вокруг неё и для неё.

Винодел, скорее всего, слышал звуки шагов на лестнице, гулким эхом отражавшимся от каменного потолка погреба. Поэтому ничуть не удивился пришедшим, даже не прервал дегустацию из поднесённого ко рту стакана.

– Добрый вечер, Анри.

– Добрый… – ответил хозяин. – Как там наверху? Ещё бушует?

– Всё закончилось, – ответила Кира.

– Мы сегодня пробовали ваш чудесный напиток в «Пекарне», – добавил Алессер.

– Пейте на здоровье, новое вино будет только через три месяца, – усмехнулся Анри. – Не хотите ли красного? Выдерживал шесть лет, – указал он на бочку, – Думаю, для этого сорта – лучший срок!

– Слышали, что сюда на днях заходил один не местный… – Алессер провёл пальцем по пыльной бочке.

– Тут часто заползают разные, как слизни после дождя… – уклончиво ответил Анри. – Был какой-то шустрик, всё про нашего старосту выспрашивал, про какого-то профессора, местной знатью интересовался…

– И? Что вы ему рассказали? – напрямую поторопилась с вопросом Кира.

– А вы что, из полиции? Хорошеньких теперь привлекают… – «масляно» глянул на неё Анри. – Я ничего не знаю, моё дело – виноградник. Прошу меня извинить, занят я.

***

Когда дверь погреба захлопнулась, Кира прижала бутылки к груди, как трофеи. Они шли молча, но в этом молчании была музыка: скрип сверчков, шелест её юбки о крапиву, их синхронные шаги – будто кто-то невидимый отсчитывал ритм. Вечер был напоён ароматами влажной земли и цветущих растений. Небо, очистившееся после грозы, стало глубоким и прозрачным, а на востоке уже загорались первые звёзды. Лужи на дороге уже начали подсыхать, оставляя после себя тёмные пятна на камнях. Сладкий шлейф запаха цветущей жимолости смешивался с терпким ароматом влажной травы. Где-то вдалеке слышалось пение, а из садов доносился лёгкий звон колокольчиков, подвешенных на ветках деревьев, чтобы отпугивать птиц.

Дом встретил их тишиной и теплом. Камин уже потух, но в комнате ещё сохранился уютный полумрак. Алессер зажёг лампу, и мягкий свет озарил комнату, выхватывая из темноты знакомые очертания мебели и книг, разложенных на столе.

– Интересно? – Он протянул ей несколько исписанных листов бумаги. – Прочти.

Кира села в кресло у камина, развернула листы и начала читать. Алессер наблюдал за её лицом, стараясь уловить каждую эмоцию. Сначала её брови слегка приподнялись от удивления, затем губы сложились в лёгкую улыбку, но вскоре выражение её лица стало серьёзным, почти тревожным.

– Алессер, – наконец произнесла она, отрываясь от текста. – Ты уверен, что это просто роман? – Кира беспокойно перебирала страницы. – Вот! «Глава IX. Там, где сходятся тени.

Истинный Лабиринт не имеет стен, ибо выстроен из времени и человеческого выбора. Семь его врат отлиты из одного металла: первое – Вода, растворяющая память; второе – Огонь, испепеляющий ложь; третье – Воздух, уносящий имена; четвёртое – Земля, поглощающая следы. Но три последних врата суть Тень, Зеркало и Молчание – и лишь тот, кто познал себя как ключ, отыщет их в собственном сердце. В центре же Лабиринта лежит не сокровище, но Чаша, наполненная звёздным светом. Пей из неё – и станешь пустым сосудом для истины.

Так говорил мне Голос в снах, где я бродил меж руин Монсегюра, а на стенах мерцали руны, написанные пламенем…»

Он молчал, глядя на неё. В её глазах читалось беспокойство, и он понимал, почему.

Кира перелистывала лист за листом:

– Стилизация под Леви: алхимические элементы как метафоры духовного пути, таинственный «Голос», отсылки к катарам и рунам. Напоминает «Ключ к Астральному Лабиринту». Я не понимаю, как прошлое, настоящее и будущее переплетаются в твоём романе. Что реально, что выдумано. «Глава XII. Ариадна. Руна пути „Райдо“ – не стрела и не дорога, но само движение. Тот, кто ищет её в земных тропах, подобен слепцу, тыкающему палкой в звёздную карту. В древних текстах сказано: „Она ведёт сквозь тьму, но требует платы – всех твоих имён“. Я понял это, лишь когда нашёл плиту на Линдисфарне: вода смыла буквы, но знак остался. Так и душа, стёртая временем, оставляет лишь символ – да и тот растворяется в приливе. Кира взяла эту руну с собой. Теперь, когда я закрываю глаза, вижу, как она светится у неё в груди, словно маяк в тумане…»

– Милый, это, конечно, романтично и приятно. Наверное, лучший комплимент, который я от тебя получала… И снова свойственный для Леви приём: соединение мистического толкования символа с личным откровением. Руна как живая сущность, требующая жертвы. Напоминает рассуждения о Таро в «Догме и ритуале высшей магии».

– Что именно тебя смущает? – спросил он, стараясь говорить серьёзно.

– Твой текст скорее напоминает трактат Элифаса… – ответила Кира, перечитывая строки. – Это меня пугает: « Видел я башню на утёсе, а в ней – Камень, прозрачный как лёд, но горящий изнутри синим пламенем. Вокруг него ходили тени в белых одеждах, шепчущие: «FLAMMIS» – и с каждым словом пламя в Камне вспыхивало ярче. Затем явился Голубь, но не белый, а цвета пепла. Он клюнул Камень – и тот раскололся, а из трещины хлынул свет, затопивший весь мир. Проснулся я со вкусом железа на языке и знаком Одал, начертанным сажей на стене. Но к утру знак исчез, будто впитался в камень… Кира говорит, что это Монсегюр. Но почему тогда во сне я слышал немецкую речь?»

Вздохнув, он сел напротив неё:

– Ты же знаешь, – признался он, отводя взгляд. – это… похоже на то, как приходят сны. Те самые. Слова просто льются на бумагу сами собой… Но это же роман, Кира! Я просто пишу… Я не могу это контролировать, и не могу объяснить, откуда берутся именно эти образы.

Кира смотрела на него, пытаясь понять. Её взгляд был полон вопросов, но она не произнесла ни одного из них вслух. Вместо этого она протянула ему пачку обратно.

– Прочти это ещё раз, – сказала она. – Может, ты сам поймёшь, что это значит: «Сырой холод склепа въедался в кости глубже, чем морозный ветер. Я стоял перед саркофагом в аркосолии Клавдия. Пепельный мрамор светился мертвенной белизной, леденя не только тело, но и взгляд. В памяти вспыхнули слова „Хроник Пермских“: „Прах Первого Наставника сокрыт под сердцем Волчицы“. Здесь покоился Симон – сердце древнего Гнозиса, камень преткновения для самого апостола Петра. И тогда – как удар: „…дам ему белый камень…“ (Откр. 2:17). Calculus candidus. Белый камень Откровения. Мой взгляд скользнул вниз, к массивной глыбе у основания стены. Не реликварий… скорее – пьедестал, основание. Всплыли образы: павликиане, несущие свои щиты-иконы; катары, сгорающие в пламени Монсегюра; слова самого Симона, будто доносящиеся сквозь века: „Не в храмах Бог, а в камне сердца“. – Ubi est Gradale? – прошептал я, ища ответ в камне. Пальцы скользнули по шершавой поверхности порфира, нащупывая выбитые буквы. HIC IACET VERITAS QUAM PETRUS DAMNAVIT. „Здесь лежит Истина, которую осудил Петр“. Воздух перехватило. Грааль… Это была не чаша. Не сосуд. Это был саркофаг. Фундамент самой веры, спрятанный в основании. Я посмотрел под ноги. Каменные плиты пола внезапно ощутились как ледяная гладь озера. Мы стояли на Нём. На отвергнутом Камне, ставшем краеугольным. На самом Граале.»

Бонньё, суббота 3 июня 1922 года, утро.

Жандарм ожесточённо чесал затылок, глядя на лежавший в засохшей бурой луже, дурно пахнущий труп. Солнце припекало, несмотря на ранний час. То ли вчерашние катаклизмы природы, то ли не в меру выпитое накануне, в честь праздника Святой Троицы, мешало местному блюстителю закона сконцентрироваться на дальнейших действиях.

Вспоминая, что им читал по криминалистике квартальный шеф-маршал, мсье Жакуй будто проговаривал правила проведения первичного осмотра предполагаемого места преступления, бормоча себе под нос:

– Следственное действие, состоящее в обследовании места происшествия и предметов… ммм, в целях обнаружения следов преступления и последующего закрепления полученных данных в материалах дела… А-гхм… Вместе с рядом других протоколов образует самостоятельный вид доказательств…

Анри, сидевший рядом на ступеньках у входа в свою лавочку, курил, стеклянными глазами смотря на происходящее…

С противоположной стороны стояли две домохозяйки, одетые по последней моде двадцатилетней давности, строили свои версии произошедшего, периодически давая ценные советы мсье Жакую.

– Придётся докладывать в комиссариат, – бурчал Жакуй, – пускай присылают инспектора.

Старательно прикрепив белую ленту по периметру этой мизансцены, он попросил Анри сбегать к нему домой и позвонить в комендатуру кантона.

Простоять на этой жаре придётся ещё не меньше двух часов: пока почешется комендант, пока найдут инспектора (он-то, наверное, ещё в постели!) … Одутловатое лицо мсье Жакуя недовольно сморщилось.

Весть о случившемся быстро разнеслась по деревне. Теперь лицо жандарма стало выражать скорее обеспокоенность – половина местного населения уже гудела на узкой улочке, толкалась, пытаясь протиснуться к месту трагедии. Громкие окрики стража порядка имели мало значения для этой изголодавшейся по событиям публики.

– Кто это?! Такой молодой…

– Да, просто стукнулся головой, когда падал – алкаш…

– Ага, стукнулся! Лежит ничком, а разбит затылок! Вон и стекло… Стукнули!

***

Заунывно заскрипела ручная сирена, прикреплённая к капоту чёрного полицейского фургона, который, подпрыгивая на ухабах, протиснулся между домами. Полиция прибыла из Марселя меньше чем за два часа – видимо, гнали на всех парах, несмотря на разбитые просёлки. Впрочем, для инспектора это было обычным делом: если в деревне находят труп с проломленным черепом, значит, скоро понадобится и парижский телеграф…

Из машины выскочил жилистый человек в тёмных очках. Быстрым, немного нервным движением он вытащил из внутреннего кармана распахнутого чёрного пиджака удостоверение и, не останавливаясь, раскрыл его.

– Инспектор д’О, – представился он мсье Жакую. – Вы обнаружили тело?

– Жандарм Жакуй! – отрапортовал тот. – Так точно, я обнаружил, точнее… Мне рассказал об этом Анри – владелец этого погреба. – Показал пальцем Жакуй на стоявшего в проёме энотеки владельца. – Я действовал по инструкции! – Вытирая платком шею и лицо, бубнил он.

Инспектор, записав что-то в появившийся у него в руках блокнот, «сфотографировал» взглядом мертвеца и направился прямиком в прохладную тень входа энотеки, по пути дав рекомендацию жандарму распустить толпу.

– Вас зовут Анри? – посмотрел инспектор поверх очков.

– Анри Дюмон. Я владелец этого заведения.

– Вы позвонили коменданту?

– Я пошел к мсье Жакую… У нас маленькая деревня – все друг друга знают. Я пошел к нему домой.

– Вы обнаружили тело… когда? – Держал ручку наготове инспектор.

– В шесть утра… Я открывал свое заведение. А тут он… Лежит… Ну, я и побежал к Жакую…

– Вы знали убитого?

– Нет, видел один раз. Он заходил ко мне недели две назад… Задавал кучу вопросов про деревню, про местных. Наверное, журналист.

– Вопросы? Поконкретней.

– Да не помню я! Что-то про графа нашего, про огни в горах… Чушь какая-то. Потом, про него еще парочка спрашивала, девка – видная… – начал было болтать винодел.

– Кто такие? – одёрнул его инспектор.

– Туристы. Второй год здесь околачиваются, то приезжают, то уезжают. Так ничего… Дом они снимают неподалеку, у полей…

– Когда Вы закрывали свою лавку, ничего не видели? Кстати, во сколько Вы обычно закрываетесь?

– Обычно в семь, вчера припозднился – купажировал вино в подвале. Закрылся в девять.

– Никого не видели, когда закрывались?

– Нет. Я живу здесь же, на втором этаже. На улице было темно, я просто закрыл дверь, поднялся по лестнице к себе.

Инспектор осмотрелся и прошёл обратно ко входу.

– Отправьте срочную телеграмму в Париж, – сказал он помощнику.

Тот, сидя на пассажирском сиденье «Ситроена», открыв дверцу и свесив одну ногу на землю, рассеянно записывал в блокнот показания местных – противоречивые и больше напоминающие незамысловатые фантазии.

– Монмартр, рю Клиньянкур 12—14… комиссару Рено. Это срочно, Филипп! – закончил инспектор д’О.

***

Утро в коттедже началось поздно, как всегда.

Солнце, уже поднявшееся к зениту, заливало комнату ослепительным светом, но плотные ставни превращали его в золотистую вуаль. За окном волнами колыхались бесконечные лавандовые поля, теряющиеся в дымке горизонта. Аромат цветов, густой и пьянящий, просачивался сквозь щели старых рам, смешиваясь с прохладой каменных стен.

Девушка стояла у стола, обнажённая, как античная нимфа. Она пила молоко прямо из глиняного кувшина, и белые капли, словно жемчужины, скатывались по её шее, задерживались в ямочке между ключиц, затем исчезали в тени между маленьких, упругих грудей. Солнечный луч, пробившийся сквозь ставни, скользил по её телу, очерчивая влажный след на животе.

Пара блестящих глаз наблюдала с кровати за этим священнодействием. Алессер, полулёжа на смятых простынях, подпирал голову рукой и смотрел, как солнечные блики играют на её мокрых губах, как капли молока медленно скатываются по её телу – живая картина, достойная кисти Ренуара. Он наслаждался спектаклем, в котором был единственным зрителем, а угол подушки – его личной ложей в этом утреннем театре.

День действительно обещал быть знойным. Через открытое окно врывался ветер – не освежающий, а тяжёлый, пахнущий нагретой лавандой и пылью просёлочных дорог. Он обжигал кожу, напоминая, что за стенами коттеджа уже разгорается настоящее провансальское лето.

– Давай возьмём машину? – Алессер развалился в кресле, закинув ноги на стол. – В деревне есть «Ситроен». Фиолетовый, как эти поля, – кивнул он в окно. – Почти новый.

Девушка провела тыльной стороной ладони по губам, смахивая молочные усы:

– Куда ехать?

– К термам. Там, за холмами. – Он встал, и свет очертил его торс, подчеркнув тень между рёбер. – Озеро, кипарисы… Вода как парное молоко.

Она повернулась к окну. За стеклом растекалась расплавленным золотом долина, и ветер гнал по ней серебристые блики.

– Ты сходи, – сказала она, проводя пальцем по подоконнику, где лежали засохшие соцветия. – А я останусь – хочу залезть в ванну…

Позавтракав – ломтём сыра, горстью олив, допив остатки молока – он накинул рубашку, лёгкие штаны, надел теннисные туфли и бегом направился в деревню на поиски автомобиля.

***

Деревня бурлила. Всюду сновали группки людей, громко шушукаясь и оживлённо жестикулируя.

– Нет, ну вы представляете?! Инспектор считает – убийство!

– Цыгане… конечно, цыгане… кто ещё?

– Вот вечны вы так. Может, просто с собутыльником не поделил что.

– Нет, это какой-то журналист из Парижа!

Прослушав очередной полилог, Алессер почувствовал прохладу в ногах, низ живота предательски напрягся, шею начало сводить. Автоматически он свернул налево от «площади», в сторону энотеки Анри.

Там тоже было многолюдно, но тихо. Санитары на носилках засовывали большой чёрный мешок в карету скорой помощи. На гравии дорожки, ещё огороженной белой лентой, виднелись бурые пятна. Рядом с каретой стоял невысокий сухощавый мужчина. В растерянности он рассматривал толпу, по очереди задерживая взгляд на лице каждого присутствующего. Не желая участвовать в этой дуэли, наш герой медленно отошёл за выступ стены ближайшего дома, в тень растущей здесь смоковницы.

Пот стекал обильно, белая ещё утром рубашка потемнела, казалось, что на неё только что вылили таз воды. Мысли жалящим роем залетели в голову. Так же медленно мужчина, не выходя из тени, повернул за угол и, ускоряясь, пошёл в сторону фермы, где планировал арендовать мотор.

Идти нужно было минут двадцать. Бежать он уже не мог: ноги были как из ваты. Встречаемые группы людей на него внимания не обращали – он хоть и был не местным, всё же за пару лет его лицо уже примелькалось. Кого-то он знал по имени, с кем-то просто здоровался… В общем, интереса он у местной публики уже давно не вызывал.

«Ситроен» блестел железными боками на солнце, словно готовый к бою преторианец, – новая модель Type B2, пурпурно-белой расцветки, была почти новой, трёх лет от роду, одна из первых, сошедших с парижского конвейера в Жавеле. Андре Ситроен был одним из первых производителей, внедривших конвейерное производство в Европе, что позволило выпускать автомобили в больших количествах и по доступным ценам. Алессер провёл пальцем по капоту, чувствуя кожей мелкую вибрацию ещё не остывшего мотора. Три года – для машины возраст младенческий, но местный сыровар, владелец этого чуда, использовал её лишь по особым случаям: дважды в год – на ярмарку в Арле, да раз в месяц – к любовнице в Авиньон.

– Двойная стоимость бензина, – усмехнулся Алессер, перебирая в кармане монеты. Дешёво, учитывая, что за такую машину в Марселе с него бы содрали тройную цену.

***

Волосы ещё были влажные. Расчёсанные на пробор, они приятно охлаждали плечи, спину и грудь. Лучи солнца, прорываясь через плотный белый тюль на окнах, горячими щипцами хватали за руки, ноги, раскаляли тело. Кира всё время вертелась, чтобы не покидать опасную зону из-за зеркала, находившегося рядом с окном. Нанеся лёгкий макияж, надев свободное льняное платье, защитившись широкополой белой шляпой и сандалии, она опасливо выглянула во двор.

Привыкнув к яркому свету, девушка скользнула под сень ив, окружающих дом.

Запах трав накрывал с головой плотным ватным одеялом. Стрёкот насекомых как оркестр отбивал свой особый ритм лета. Ни облачка, ни птицы, ни человека на всю бескрайнюю ойкумену фиолетово-зелёной вселенной, накрытой лазурным куполом!

Резкий лязг тормозов выбросил её из состояния медитации. Созданная автомобилем воздушная волна окатила девушку клубами горячей дорожной пыли. Из открытого окна мелькнула кисть, характерным движением манящая занять место рядом с водителем.

– Может, снова в ванну?! – съязвила она.

– Не сейчас, – хмуро ответил Алессер.

– Что с тобой? – удивилась Кира.

– Садись, поговорим по пути…

Кира, нахмурившись, скользнула на пассажирское сиденье, хлопнув дверью. Машина рванула с места, оставляя за собой облако пыли и тревожную тишину вместо стрекота насекомых. Алессер молчал, крепко сжимая руль.

Прованс, Гланум, суббота 3 июня 1922 года.

Аметистовые поля сменились ровным ковром изумрудных лугов, окаймлённых оливковыми рощами. По краям извилистой дороги, словно статные часовые, выстроились кипарисы.

Алессер и Кира приехали в Гланум, когда солнце, собиралось перебраться за холмы, окрашивало небо в золотые и розовые тона. Дорога из Бонньё заняла у них чуть больше часа, но казалось, что они попали в другой мир. Арендованный Ситроен, медленно катил по узкой грунтовой дороге, ведущей к древним руинам. Кира, сидя рядом, молча смотрела в окно, её мысли были далеко, но в её глазах читалось облегчение – они были в безопасности, хотя бы на время.

Гланум встретил их тишиной. Руины терм, полускрытые зарослями оливковых деревьев и диких трав, казались призраками прошлого. Камни, из которых были сложены стены, всё ещё хранили тепло дня, но пространство уже начинало наполняться вечерней прохладой. Алессер остановил машину в тени большого кипариса, и они вышли, оглядываясь по сторонам.

– Здесь красиво, – тихо сказала Кира, её голос звучал почти шёпотом, как будто она боялась нарушить покой этого места.

– Да, – согласился Алессер, – и здесь нас никто не найдёт.

Они нашли небольшое укрытие среди руин терм, где сохранились остатки стен и арок. Место было защищено от ветра и скрыто от посторонних глаз.

Озеро поблескивало сквозь заросли самшита, но желание искупаться осталось где-то в утренних настроениях:

– Ты говоришь, что его убили? Разбили голову?

– Да, именно так говорили в толпе. Журналист из Парижа! И инспектор там… очень знакомое лицо.

– Ты говоришь, его убили разбив бутылку о голову?! Но… – Ужаснулась Кира.

– Брось! Это же просто совпадение. Такое бывает… Это было давно, ничего не известно. А газетам подавай беллетристику. Просто кажется, что все эти происшествия похожи одно на другое… – попытался смягчить диалог и успокоить любимую Алессер.

– Стоило уезжать из Парижа? – съязвила Кира.

– Посмотри вокруг! – рассмеялся, скрывая напряжение в голосе, Алессер.

Кира кивнула, но её взгляд был рассеянным. Она смотрела на руины, на камни, которые когда-то были частью величественного здания.

– Ты думаешь, они знали, что их термы станут руинами? – спросила она, указывая на остатки стен.

– Наверное, нет, – ответил Алессер. – Римляне строили их так, будто думали, что они будут стоять вечно.

Свернувшись калачиком, на заднем диване Ситроена, Кира спросила:

– О чём ты дальше напишешь? – спросила она.

– О нас, – ответил Алессер, не отрывая взгляда от её глаз. – О том, как мы нашли это место, как оно стало нашим убежищем.

Кира улыбнулась:

– Ты всегда находишь вдохновение, даже в таких ситуациях.

– Это помогает мне не сойти с ума, – признался он.

– Спасибо, что привёз меня сюда, – тихо сказала Кира.

– Спасибо, что поехала со мной, – ответил Алессер, перелезая, через спинку переднего сидения, к любимой.

Автомобиль, притаившийся в тени разрушенного нимфея, превратился в камеру-обскуру, где свет и тень рисовали подвижные фрески на бледной коже двух пленников страсти. Кира, освободившаяся от льняных оков платья, напоминала теперь античную танцовщицу с помпейской фрески – её изгибы повторяли линии полуразрушенных колонн, ставших статистами для их дуэта.

Алессер обнаружил, что его пальцы движутся по её спине, как археолог по клинописной табличке – расшифровывая неведомый доселе язык, где каждая родинка была знаком, а мурашки – пунктиром забытого послания. Её дыхание слилось с шёпотом оливковых ветвей, создавая странный контрапункт, достойный фортепианных прелюдий Сен-Санса – тех самых, где каждая нота висит в воздухе, как капля масла на древней амфоре.

Когда она откинула голову, последний луч заката скользнул по её шее, повторив траекторию золотого стиля на чернофигурной вазе – той, что хранится в запасниках Лувра и изображает Диониса, склоняющегося к спящей Ариадне. В этот момент весь Гланум превратился в гигантский театр с декорациями. Кипарисы замерли, как хор в античной мелодраме. Развалины терм образовали продуманную мизансцену. Даже сверчок в траве соблюдал паузу, словно ожидая реплики.

Их соединение напоминало процесс реставрации фрески – медленное, бережное раскрытие слоёв, где каждый прикосновение могло как разрушить, так и явить миру забытую красоту. В финальный момент Кира закусила губу, и эта гримаса странным образом повторила выражение лица менады с барельефа из Арля – той самой, что хранила тайну двухтысячелетней давности.

После они лежали, словно две фигуры на метопе – застывшие в вечном движении, разделённые трещиной времени, но всё равно составляющие единое целое. Запах нагретого солнцем камня смешался с ароматом её волос, создавая странный букет – половина Прованс, половина что-то неуловимо личное.

– Мы как эти мозаики, – прошептала Кира, проводя пальцем по его груди, – Сложены из тысяч кусочков, и никто, кроме нас, не знает истинного рисунка.

Алессер молчал. Он думал о том, что каждая близость – это палимпсест, где новые впечатления ложатся поверх старых, не стирая их полностью, а лишь делая чуть менее различимыми. Где-то в темноте запел соловей, и его трель стала последним мазком на этой странной картине – живой, дышащей и такой же хрупкой, как римское стекло, пережившее двадцать веков.

– Замок, – сказал он вдруг, голос звучал глухо в вечерней прохладе. – Монтобан. Он где-то возле деревни, совсем близко. Трактирщик указывал на вершину Бонньё.

Кира приподнялась на локте. В её глазах вспыхнул огонёк азарта, смешанный с остатками страха. – Ты хочешь… сейчас?

– Нам все равно возвращаться… – Он сел, обхватив колени руками. – Эта смерть… Мартель… Она слишком похожа на ту, в Фонтенбло два года назад. Как будто кто-то отправил послание. Или… – он замолчал, не решаясь договорить.

– Или ты каким-то образом предвидел? – закончила за него Кира. – Или замок, и граф, и этот профессор Ран… Может быть они связаны с Фальком? Может, там есть что-то, что объясняет… это совпадение? Или связь?

– Или там есть ответ, почему журналист, интересовавшийся тем же самым, теперь мертв, – добавил Алессер мрачно. – Трактирщик предупреждал не соваться. Но после сегодняшнего… Нам нужно знать. Хотя бы просто увидеть его. Убедиться, что он реален.

Мотор завелся с одного нажатия на кнопку стартера. Резко повернул руль, и машина снова выехала на узкую грунтовую дорогу, ведущую обратно к дому.

Дорога петляла меж заросших склонов, становилась всё уже и круче. Виноградники и лавандовые поля сменились густым кустарником и низкорослыми дубами. Воздух стал холоднее, пахнуть хвоей и влажным камнем.

– Ты уверен, что это туда? – прошептала Кира, вглядываясь в серый полумрак. – Ничего не видно.

– Должны быть близко. Трактирщик говорил – над деревней, на склоне…

Внезапно дорога вывела на небольшую, заросшую травой площадку. Алессер заглушил мотор. Тишина обрушилась, звенящая и плотная. Они вышли.

Перед ними, на самом гребне холма, вырисовывался силуэт. Не груда камней, как в Лакосте, а нечто монументальное и мрачное, утопающее в буйной зелени столетнего плюща. Замок Монтобан. Он казался не столько построенным, сколько выросшим из самой скалы, его башни и стены сливались с очертаниями холма. Окна, темные провалы в каменной плоти, смотрели слепо. Ни огонька, ни признака жизни. Гнетущее ощущение покинутости и вечности висело в воздухе.

– Господи… – выдохнула Кира. – Он есть. И он… жуткий.

– Заброшенный? – Алессер сделал несколько шагов вперед, стараясь разглядеть детали в нарастающем свете. – Выглядит так. Но трактирщик говорил про огни… Профессор Ран…

Они осторожно приблизились к массивным, почерневшим от времени воротам. Медная табличка с девизом «LUX ASTRA NOBIS DUCES» была покрыта патиной, но буквы читались четко. Сами ворота, окованные железом, казались наглухо запертыми на века. Заросшая тропинка вдоль стены также не показывала следов недавнего присутствия человека.

– Ничего, – разочарованно прошептал Алессер. – Как будто здесь и правда сто лет никто не был. Может, трактирщик просто…

Он не договорил. Кира, обходившая замок с другой стороны, где земля была более влажной и мягкой, внезапно замерла. Она присела, вглядываясь в грунт у края дорожки, ведущей к задним, менее внушительным воротам.

– Алессер! Смотри!

Он подбежал. В грязи, еще не высохшей после вчерашнего ливня, отпечатались четкие, свежие следы автомобильных шин. Они вели от замка вниз, по направлению к другой, скрытой в кустах дороге, которая, судя по всему, шла в обход деревни. Следы были четкими, не размытыми дождем, им не могло быть больше суток. Внезапно замок уже не казался просто заброшенной руиной. Плющ на стенах выглядел уже не декором, а камуфляжем, а каждый оконный проем – наблюдателем. Все приобрело зловещий оттенок. Здесь бывали. Совсем недавно. И уехали на машине, чьи следы вели в неизвестность, возможно, к месту убийства.

– Нам пора. Сейчас же, – сказал Алессер, хватая Киру за руку. – Здесь живут. И если они вернутся… или если кто-то видел нашу машину…

Они бросились обратно к Ситроену. Прекрасный пурпурный цвет машины теперь казался им кричаще заметным. Замок Монтобан, молчаливый и мрачный, провожал их своими слепыми окнами-глазницами. Они нашли его. И то, что они увидели – не развеяло страхи, а лишь подтвердило худшие подозрения и добавило новую, материальную улику: свежие следы шин, ведущие от ворот тайны прямо в жерло реальной опасности.

– Нам пока не стоит появляться в деревне, – сказал он. – Не сейчас. Если инспектор д’О начнёт задавать вопросы, мы окажемся в центре внимания. А это последнее, что нам нужно.

Кира кивнула, хотя её интуиция не предвещала спокойствия. Дорога плыла за стеклом, будто недописанный рассказ, а в такт гулу мотора стучало одно: «неотвратимость» – слово, которое в её лексиконе давно заменило «страх». Они ехали в молчании, только шум двигателя и шуршание редких камушков под колёсами нарушали тишину.

Вечер на юге, как и всегда, свалился на мир внезапными сумерками звездной прохлады…

Фары осветили гравийную дорожку, захватив в поле видимости массивную деревянную дверь, с бронзовым кольцом и стрелками дверных петель.

В доме было тихо. Алессер развёл огонь в камине. В буфете стояла бутылка вина из погреба Анри, было получено молчаливое согласие на сигарету, ночь начиналась медленно.

Глава 2. Сегодня – новое вчера

Глава 3. Фальк

«Когда боги умирают, их место занимают демоны. Это попытка создать новых богов, но эти боги будут требовать жертв.»

– Стивен Кинг «Колдун и кристалл»

В туманных легендах древности остров Туле был краем света, местом, где боги оставили свои тайны. Но в 1918 году это имя стало символом чего-то более тёмного и загадочного. Общество «Туле», основанное в Мюнхене, было не просто клубом мистиков и мечтателей. Это был плавильный котёл, где оккультизм, национализм и политика сплелись в единую паутину, готовую изменить ход истории.

Члены «Туле» – аристократы, военные, интеллектуалы – верили в существование древней арийской расы, наделённой божественной силой. Они искали её следы в мифах, рунах и даже в современных событиях. Их ритуалы, наполненные древними символами (включая свастику, тогда ещё воспринимавшуюся как мистический знак) и обращением к древним богам, были попыткой пробудить эту силу. Но за мистической аурой скрывалась тёмная реальность: антисемитизм, расизм и мечты о «чистой» империи.

Рудольф фон Зеботтендорф, эксцентричный аристократ и оккультист, стал основателем общества. Он верил, что через мистику можно достичь власти над миром. Под его руководством «Туле» поддерживало националистические движения, включая Немецкую рабочую партию. Идеология расового превосходства, которой было суждено превратить Европу в поле битвы, находилась в остром противостоянии с идеологией Коммунистического Интернационала (Коминтерна).

Но «Туле» была не только политической силой. Их собрания напоминали театральные мистерии: свечи, заклинания, древние тексты. Они верили, что через оккультные практики смогут вернуть Германии былое величие. Однако за этой мистикой скрывалась жестокость.

В 1919 году по приказу общества была убита куртизанка Зофия Штадельхофер в отместку за то, что та донесла революционным властям Баварской Советской республики о тайном штабе общества в отеле «Четыре времени года». Наёмники, связанные с «Туле», действовали безжалостно, и это убийство, к сожалению, не стало единственным…

Генрих Фальк, человек с холодным умом и железной волей, стал одной из ключевых фигур в подпольных кругах Германии после Первой мировой войны. Его история – это не просто история дворянина, потерявшего всё, но и история человека, который сумел превратить своё поражение в оружие. Его замок, некогда символ могущества семьи Фальков, был конфискован, а земли перераспределены в рамках репараций. Однако Генрих не предавался ностальгии по утраченному. Вместо этого он увидел в хаосе послевоенной Германии возможность для создания нового порядка – порядка, который он сам бы контролировал.

Фальк не был типичным лендлордом старой закалки. Он не стремился восстановить монархию или вернуть себе прежние привилегии. Его взгляд был устремлён в будущее. Он понимал, что мир изменился и старые методы больше не работают. Поэтому он обратился к теневым организациям, которые начали формироваться в Германии после Версальского договора. Эти группы, часто состоявшие из бывших военных, промышленников и политиков, стремились восстановить мощь Германии, но не через открытую конфронтацию, а через подпольную деятельность, шпионаж и экономическое влияние.

Сотрудничество с организацией фон Зеботтендорфа открыло для него новые возможности. Его происхождение давало ему доступ к определённым кругам, а его аналитический ум позволял видеть связи и возможности, которые другие упускали. Он стал одним из стратегов, разрабатывающих планы по восстановлению немецкого влияния в Европе. Его предложения были тщательно продуманы: использовать экономические рычаги, чтобы ослабить соседние страны, и одновременно поддерживать националистические движения, которые могли бы дестабилизировать их изнутри.

Одним из ключевых элементов его стратегии была работа с промышленными магнатами. Фальк понимал, что без мощной экономической базы никакие политические или военные амбиции не могут быть реализованы. Он налаживал связи с представителями крупного капитала, убеждая их в необходимости тайного финансирования военных разработок и подготовки кадров. Эта деятельность позволяла Германии обходить ограничения, наложенные Версальским договором, и постепенно восстанавливать свой военный потенциал.

Фальк не ограничивался только экономикой и политикой. Он также активно участвовал в создании сети агентов за границей. Эти агенты собирали информацию, саботировали действия враждебных правительств и распространяли пропаганду, направленную на ослабление морального духа потенциальных противников. Фальк курировал несколько таких операций, демонстрируя способность мыслить на несколько шагов вперёд. Оккультные ритуалы «Туле», вероятно, были для него лишь инструментом влияния на одержимых мистикой соратников; его собственная вера была в холодный расчёт и реальную силу.

Однако за всей этой расчётливостью скрывалась личная мотивация. Фальк не просто хотел восстановить Германию – он хотел перекроить Европу так, чтобы она стала отражением его собственных амбиций. Он мечтал о мире, где Германия доминировала бы не только в военном и экономическом плане, но и в культурном. Он видел себя архитектором новой империи, где его семья снова заняла бы своё место среди элиты.

Агенты, которых вербовал Фальк по всей Европе, занимали самые разные посты на особо значимых, по мнению их руководителя, предприятиях. Особое внимание Генрих уделял узлам связи и прессе – «свободной прессе». Ведь самый простой способ манипуляции умами – это «правдивая и трогательная статейка» в каком-нибудь уважаемом издании.

Монмартр, Пля дю Тертр, вторник 6 апреля 1920 года.

Алессер со всех ног бежал в редакцию. Было пять часов утра. Он летел словно ветер, а во внутреннем кармане его пальто лежал небольшой бумажный сверток. Первый рассказ был готов! Нужно было срочно передать его редактору, чтобы тот успел отправить текст в печать вечернего выпуска «La Lumière».

– Деланж, где тебя черти носят? – грозно уставился на Алессера его патрон. – Еще пять минут, и верстка для вечерней газеты будет завершена! Ты написал?

– Да, патрон. Причем полностью, поэтому и опоздал… Почувствовал, что не смогу оторваться от стула, пока все не закончу.

– Я очень, слышишь, Деланж, ОЧЕНЬ надеюсь, что мне его читать не надо. Сразу беги к Тьери в верстку! О чем, кстати, рассказ?

– Под самым носом у полиции орудует тайное общество! «Таинственное похищение» – вот название. На Монмартре похитили известного художника… Все очень запутанно, патрон. Но сюжет держит в напряжении всю дорогу, и финал – сам не ожидал от себя такого!

– Ладно, вечером прочту… Но, смотри мне! Если что – это будет твой последний рассказ в Париже. Да что там, во Франции!!!

Алессер уже не слышал последних угроз мсье Леблана, летевших ему вслед: он убегал на подвальный этаж верстки.

***

На часах было 10:00. В известном богемном районе Парижа жил и работал художник-символист Люсьен Деверо. Его творчество было уникальным: он создавал полотна, наполненные мистическими образами, древними символами и рунами, которые вызывали как восхищение, так и тревогу у зрителей. Деверо был известен своей склонностью к эзотерике и интересом к древним культурам, что отражалось в его работах. Его картины часто интерпретировались как попытка передать скрытые знания или тайные послания.

Этим утром соседи Деверо заметили, что его мастерская, обычно открытая для посетителей, была закрыта. Когда они вошли внутрь, то обнаружили, что помещение полностью разгромлено: холсты были порваны, краски разбросаны, а мебель перевернута. На одной из стен красной краской была нарисована свастика – символ, который в то время уже начал ассоциироваться с оккультными и националистическими группами, включая «Туле». Самого художника нигде не было.

Рабочий день в комиссариате восемнадцатого округа начался с тревожного звонка.

Мадам Клермон, соседка художника Люсьена Деверо, стояла у двери его мастерской, дрожащими руками сжимая платок. Дверь была приоткрыта, но внутри царила тишина, нарушаемая лишь шорохом ветра, гулявшего среди разбросанных холстов и разбитых бутылок с краской. Она не решалась войти.

– Полиция! – крикнула она, едва услышав шаги на лестнице. – Скорее!

Первым на место прибыл инспектор Поль Рено, высокий мужчина с проницательным взглядом и вечной сигаретой в углу рта. За ним следовали два полицейских – молодой Жерар Дюбуа, только начавший службу, и седовласый ветеран Анри Моро, чьё лицо было изрезано морщинами, как карта Парижа.

– Что случилось, мадам? – спросил инспектор, подходя к ней.

– Деверо… Его нет. Мастерская… – она махнула рукой в сторону двери. – Всё разгромлено.

Рено кивнул и, не говоря ни слова, вошёл внутрь. Его взгляд сразу же упал на хаос, царивший в комнате. Холсты были порваны, краски разлиты по полу, а мебель перевернута. На стене, прямо над пустой рамкой, красной краской был нарисован странный символ. Он мог сойти за перевернутую букву «Y», но сильно стилизованную под какой-то античный алфавит. Инспектор снял шляпу и провёл рукой по волосам.

– Чёрт возьми, – пробормотал он. – Жерар, осмотрите комнату. Анри, опросите соседей.

Молодой полицейский кивнул и начал осторожно перебирать обломки, в то время как Моро вышел на улицу. Рено подошёл к стене с символом. Краска ещё не высохла. Кто-то был здесь совсем недавно.

– Инспектор, – позвал Жерар, поднимая с пола обрывок бумаги. – Посмотрите.

Рено взял бумагу. На ней были нарисованы странные символы, напоминающие руны. Он нахмурился.

– Деверо… – прошептал он. – Что ты задумал?

Рено обернулся к Жерару.

– Запиши показания мадам. И найдите всё, что может быть «ценным» в этом бардаке.

Молодой полицейский кивнул. Рено подошёл к окну. За стеклом виднелись крыши Монмартра, окутанные утренним туманом. Он закурил сигарету и задумался. Деверо исчез. Его картины испорчены. А на стене остался символ, который, как он знал, был связан с чем-то тёмным и опасным.

– Жерар, – сказал он, оборачиваясь к молодому полицейскому. – Мы начинаем расследование. И будьте готовы ко всему.

Жерар отсалютовал инспектору и вышел на улицу. Утренний туман начинал рассеиваться, но тень, которую оставило исчезновение Деверо, только сгущалась.

Редакция газеты «La Lumière» на Монмартре, четверг, 8 апреля 1920 года.

– Алессер, – сказал Леблан, хитро щуря глаза, – может, мне тебя перевести в отдел сенсаций?

Патрон был явно возбужден. Алессер опешил – он только что зашел в редакцию…

***

Утро было прекрасным. Проснувшись в шесть часов под впечатлением от первого вышедшего номера газеты с его рассказом, он тщательно собирался на улицу Муффтар. Чисто выбритый, он надел свежую рубашку цвета зимнего покрова Альп. Выходной костюм-тройка, чёрный, забранный им накануне вечером из чистки с площади Клиши, сидел на нём идеально. В распахнутых настежь створках окна стайка птиц, растревоженная дворником, стремилась вытащить солнечный диск из-за крыши дворца на набережной д’Орсе.

Он сидел в своей комнате под самой крышей, в мансарде. Из окна дома номер 60 по улице Мартир открывался чудесный романтический вид – творения барона Османа, великолепные бульвары, оттенявшие ряды многоэтажных домов зарождающейся весенней зеленью и ставшие ювелирной оправой самых известных архитектурных шедевров Парижа.

Он ждал, когда колокола на базилике Сакре-Кёр позовут к утренней мессе.

В девять он должен был быть на противоположном берегу Сены. Ему необходимо было увидеть Киру. Можно было выпить по чашке шоколада рядом с её магазином, показать газету, рассказать о планах… Увидеть её!

Алессер, слегка нервничая, подошёл к двери антикварного магазина на Рю Муффтар. Он поправил галстук, взял в руки вечерний номер газеты со своим рассказом и, глубоко вздохнув, открыл дверь. Колокольчик над входом мягко зазвенел.

– Доброе утро! – раздался знакомый голос Киры. Она стояла за прилавком, перебирая старые книги. Её длинные распущенные волосы взвились ярким пламенем, когда она повернулась к вошедшему, а светло-карие глаза заиграли, словно янтарные светлячки.

– Кира! – вместо приветствия почти выдохнул Алессер; у него перехватило дыхание.

Она накинула пальто, собрала волосы под платок, и они вышли из магазина в кафе напротив.

– Я… я принёс тебе кое-что, – сказал он, когда две чашки, медный чайничек с дымящимся шоколадом, фарфоровый молочник и пара круассанов были аккуратно расставлены на столике между ними.

– О, это газета? – она перегнулась через стол, и её взгляд упал на заголовок. – Твой рассказ?

– Да, – он протянул ей газету. – Это мой первый опубликованный рассказ. И я хотел, чтобы ты первая его увидела.

Кира взяла газету, её пальцы слегка дрожали. Она быстро пробежала глазами по тексту, а затем подняла взгляд на Алессера.

– Это прекрасно, Алессер. Ты действительно талантлив. Надеюсь, та книга, что я дала, хоть немного помогла?

– Она вдохновила… – он покраснел. – Но твоя похвала для меня значит куда больше. Я… я хотел бы пригласить тебя сегодня вечером. Может быть, прогуляемся в районе Сен-Жермен? Там подают бургундское фондю; возьмём бутылочку красного – отметим мой дебют!

Кира задумалась на мгновение, затем улыбнулась.

– Это звучит заманчиво. Но только если ты пообещаешь рассказать мне о себе.

– Обещаю, – ответил Алессер, и его глаза загорелись. – Я расскажу тебе всё. И, возможно, ты поделишься своими секретами. Хочу знать о тебе больше, чем о твоём магазине.

– Договорились. Тогда здесь, в семь?

– В семь, – кивнул Алессер. – Я буду ждать.

Улица сразу подхватила его учащённый пульс: утро, полное надежд, обещало вечер, который, как он верил, станет началом чего-то нового.

***

– Ну, что скажешь? Не хочешь стать новым сыщиком нашей газеты? – подмигнул Леблан Алессеру. – Ловко это у тебя получилось с рассказом. Признавайся, – патрон снизил голос до доверительного шепота – как это ты узнал о похищении? У нас уже с утра прокурил мой кабинет этот Рено – полицейская ищейка: спрашивал про автора рассказа в вечернем издании, про тебя, между прочим.

Алессер молчал, не зная, что сказать.

– Рено? Полиция? Похищение?…

– Рено, полиция, похищение, – передразнил его Леблан. – Как ты узнал? Ладно, адрес твой я продиктовал инспектору, он наверняка с тобой захочет переговорить… А пока знай: я плачу деньги за сенсации! Можешь называть это рассказами. Но сегодня утром скупили весь непроданный вечером тираж! Похоже, нам придется сверстать свежий номер с повтором твоего рассказа. – Глаза патрона сияли! – Мой мальчик, я жду от тебя новой сенсации!

Алессер вышел из здания газеты ошарашенный. Ничего не было понятно из монолога Леблана. Но нехороший холодок все же пробежал от затылка к низу спины ледяной змейкой. Ноги сами понесли его к площади дю Тертр.

Из «La Crémaillère» уже тянулись запахи тушёной утки и гротена. Не зная, куда идти дальше, он решил пообедать и обдумать услышанное.

Столик, за который присел Алессер в кафе, находился у окна, с видом на купола и колокольню Сакре-Кёр.

Механически насаживая очередной кусок мяса на вилку и отправляя его в рот, он думал о далеком от еды. Он пытался осмыслить слова Леблана: полиция, похищение, инспектор Рено… Как его рассказ, который он сам сочинил, мог быть связан с реальными событиями? Он чувствовал себя уставшим и потерянным.

– Мсье Деланж? – раздался чей-то голос над его ухом.

Алессер вздрогнул и поднял голову. Перед ним стоял высокий мужчина в длинном пальто и шляпе, с проницательным взглядом и сигаретой в углу рта.

– Инспектор Рено, – представился мужчина, не дожидаясь ответа. – Могу я присоединиться?

Алессер кивнул, не в силах произнести ни слова. Рено сел напротив него, снял шляпу и положил её на соседний стул.

– Ваш рассказ, мсье Деланж, – начал он, выдыхая струйку дыма, – весьма… интересен. Особенно если учесть, что его опубликовали до того, как мы нашли мастерскую Деверо.

– Я… я не понимаю, – пробормотал Алессер. – Это просто вымысел. Я ничего не знал о похищении.

Рено внимательно посмотрел на него, затем достал из кармана газету и положил её на стол.

– «Таинственное похищение», – прочитал он заголовок. – Художник, похищенный тайным обществом, свастика на стене… Вы действительно не знали о Деверо?

– Нет, – твёрдо ответил Алессер. – Я просто писал рассказ. Всё, что в нём описано, – это плод моего воображения.

Инспектор задумался, затем кивнул.

– Возможно, – сказал он. – Но совпадения слишком уж точные. Вы не могли бы рассказать, что вдохновило вас на этот сюжет?

Алессер замялся. Он не мог рассказать о книге, которую дала ему Кира, о странных символах, которые он увидел в ней. Это было слишком личное.

– Инспектор, вы католик? – осторожно начал он.

Рено внимательно посмотрел на него, затем кивнул.

– Я тоже. Открою вам небольшой секрет: видите ли, я заметил, прочитав немалое количество книг, что все сюжеты, используемые в литературе, за последние две тысячи лет берут свое начало в священных писаниях. В Библии всего двенадцать сюжетных линий. Скажите, какова вероятность того, что из тысяч преступлений я случайно описал одно из них заранее? Уверяю вас, похожие похищения происходят по разу на дню в разных уголках Европы. Так случилось, что я написал об одном из них…

– Хорошо, мсье Деланж. Но если вспомните что-то, что может быть полезным для нашего расследования, пожалуйста, свяжитесь со мной. – Он достал визитку и положил её на стол. – Это мой номер телефона. Надеюсь, вы часто бываете в конторе? Там точно есть аппарат.

Алессер взял визитку и сунул её в карман.

– Конечно, инспектор, – сказал он. – Я сделаю всё, что смогу.

Рено кивнул, надел шляпу и вышел из кафе. Алессер остался сидеть за столом, чувствуя, как его сердце бьётся всё быстрее. Он понимал, что попал в какую-то игру, правила которой ему были неизвестны. И теперь ему предстояло выяснить, кто же на самом деле стоит за всем этим.

Сен-Жермен-де-Пре, четверг 8 апреля 1920 года, 9 часов вечера.

Кафе «Les Fondus de la Raclette» славилось среди любителей обжаривать сырое мясо в кипящем масле, нанизанное на металлические спицы, до той степени готовности, которая удовлетворяла личному вкусу жарящего. Это было не столько простое желание вкусно поесть, сколько стремление провести своеобразный кулинарный ритуал, избавленный от таких последствий, как мытье посуды и чистка медного горшка от остатков масла.

Помимо внушительной горы свежего мяса, на столе появилась раклетница, блюдо с молодым картофелем и корнишонами. Запивать этот пир, против всех кулинарных правил, они решили белым савойским.

Алессер и Кира неторопливо ужинали, окружённые густым запахом расплавленного сыра и жареного мяса. Свеча на столе догорала, её пламя колебалось, отбрасывая тени на их лица. Париж погружался в ночь. Оба были счастливы находиться так близко друг от друга. Он уже вкратце пересказал произошедшее с ним за день, пока они шли к месту вечернего свидания. Он крепко держал ее руку в своей, будто боялся, что она вдруг исчезнет. Кира слушала его молча, не перебивая. Для него это все было не вправду, как дурной сон. Его мысли больше занимала она – Кира. Так близко, рядом, и так долго он еще с ней не был…

– Твой рассказ, – начала Кира, её голос был тихим, но твёрдым. – Он не просто вымысел, не так ли? Ты знаешь что-то, чего не говоришь.

Алессер нахмурился, его пальцы нервно постукивали по краю бокала.

– Я просто его писал, – ответил он. – Но совпадения… Они слишком точные. Свастика, похищение художника…

– Совпадений не бывает, – отрезала Кира. – Ты сам это знаешь. Ты писатель, ты понимаешь, как устроены истории. Они всегда связаны, даже если мы не видим связей.

– Ты думаешь, что я наткнулся на что-то большее? – спросил Алессер, его голос звучал сдержанно, но в нём чувствовалось напряжение.

– Возможно, – сказала Кира, её глаза сузились. – Ты читал книгу, которую я дала тебе. Там были символы, намёки на тайные общества. Ты использовал их в своём рассказе. А теперь эти символы появляются в реальности. Как ты это объяснишь?

Алессер молчал, его мысли метались, как пойманная в ловушку птица. Он вспомнил страницы книги, которые читал, символы, казавшиеся ему тогда просто игрой воображения. Теперь они обретали новый смысл.

– Ты думаешь, что кто-то следит за мной? – наконец спросил он.

– Не за тобой, – поправила его Кира. – За тем, что ты знаешь. Или за тем, что ты можешь узнать. Тайные общества, Алессер, они не любят, когда их секреты становятся достоянием публики.

– Но я ничего не знаю! – воскликнул он, и его голос дрожал. – Я просто писал рассказ!

– Ты использовал символы, – холодно сказала Кира. – И кто-то заметил это. Ты стал частью игры, в которой правила тебе неизвестны.

Алессер почувствовал, как холод пробежал по его спине. Он посмотрел на Киру, её лицо было серьёзным, почти суровым.

– Что же мне делать? – спросил он, и его голос звучал почти как шёпот.

Кира взглянула на него. Её ответ был неожиданным:

– Вопрос риторический. Как часто мы, погружаясь в лабиринты собственных мыслей, задаём себе вопросы, на которые не ожидаем ответа? Вопросы, которые висят в воздухе, как неразгаданные загадки, как тени, скользящие по стенам нашего сознания. Они не требуют ответа, потому что сам вопрос – уже ответ. Или, может быть, потому что ответа просто нет. Или он настолько очевиден, что его не нужно произносить вслух. Вопросы, которые мы задаём себе, продолжают блуждать в поисках смысла. Вопросы, которые остаются без ответа, потому что иногда сам вопрос – это и есть путь.

– Значит, ответ – «действовать»? – переспросил Алессер, глядя на неё. – Писать дальше? А что, если всё повторится?

Кира на мгновение задумалась, затем улыбнулась:

– Начни с книги, – сказала Кира. – Вернись к ней. Ищи связи, ищи намёки. И помни: каждая деталь имеет значение. Ничто не случайно.

***

«Людвиг, как Вы допустили, чтобы агенты Вашей группы так прокололись! В то время, когда наши отважные фрайкоры бьются плечом к плечу с этой красной чумой, Вы допускаете, чтобы какая-то паршивая газетенка разоблачала наши планы, мешала нашей борьбе?!…»

Телеграмма от барона была, как всегда, напыщенной.

«…и я хотел бы узнать, откуда у них информация о нашей системе оповещения? Я очень сомневаюсь, чтобы у них был доступ к моей личной библиотеке! Мы ещё не успели очистить наши добрые имена, допустив прошлогоднюю казнь наших соратников, как Вы снова допускаете такие промахи?!»

Генрих Фальк, сидя в своём кабинете, затянутом дымом сигар и тяжёлыми шторами, читал донесение от своего агента в редакции «La Lumière». Лицо его оставалось непроницаемым, но в глазах мелькнула тень раздражения.

Рассказ Алессера Деланжа, опубликованный в газете, слишком точно совпадал с реальными событиями, организованными по его – Фалька – приказу. Это было не просто совпадение – это была угроза. Полиция уже начала расследование, и если они свяжут все нити, то Фальк окажется в опасности.

Он откинулся в кресле, медленно выпуская дым сигары. Его ум работал быстро, как всегда. Этот Деланж был неизвестным писателем, наверняка мечтателем, но он мог стать проблемой.

Он решил действовать тонко. Прямое давление могло вызвать подозрения, а Фальк предпочитал, чтобы его жертвы сами шли в его сети. Времени на особую подготовку не было.

В здании издательства «La Lumière» в подвальном помещении зазвонил телефон.

– Виктор Тьери у аппарата, – произнёс верстальщик, вытирая пот со лба. – Какого лешего, кто-то ещё её хочет? Уже всё сверстано и готово отправиться к наборщикам в типографию… – Кто говорит? Что вы хотели?

– Виктор? Это Вайс… – мне нужны от Вас пояснения! Вы, наверное, уже догадываетесь о чём?! – голос звонившего не предвещал ничего хорошего.

У Тьери простая испарина превратилась в лёгкие струйки, неприятно защекотавшие его бока.

– Да, я понимаю…

– Мне нужны все данные о нём: с кем он встречается, где живёт. Всё, немедленно!

Латинский квартал, Рю Муффтар, понедельник, 12 апреля 1920 года, полдень.

Кира стояла за прилавком, она записывала в каталог предметы серебряного сервиза, когда дверь магазина открылась. Внутри появился мужчина в строгом костюме, его взгляд был холодным и оценивающим. Он оглядел помещение, словно изучая каждую деталь, прежде чем подойти к ней.

– О, чудесный молочник семнадцатого века! Какая редкость! – с видом знатока произнёс посетитель. – Да, у Вас практически полный сервиз!

– Бонжур, мсье, Вы разбираетесь в серебряном литье? – уважительно спросила Кира.

Человек театрально приподнял цилиндр и слегка поклонился.

– Насколько я могу судить – работа Клода Баллена. Этому остатку роскоши место в музее, Вы согласны?

– Я думала об этом, – ответила Кира.

– Как я Вас понимаю! – заулыбался гость. – Я бы, на Вашем месте, даже убрал его подальше от чужих глаз… Всё-таки «королевский мастер».

– Вам что-то угодно? У меня есть и другие замечательные экземпляры, разных мануфактур…

– О, меня больше интересует букинистика и кодикология… – Посетитель взмахнул рукой. – Я смотрю, у Вас приличное собрание сочинений! – указал он на шкафы книг в глубине помещения. – Меня интересуют: нумерология, оккультизм, каббалистика. Я, знаете ли, пишу труд – сейчас очень в моде всё, ээ… мистическое. Если у Вас найдутся интересные экземпляры Ицхака Лурии, Кордоверо, Виталя?…

От Киры не ускользнуло, как эксцентричный посетитель произнёс последнее слово «Виталя». Его шипящее «В» куда-то пропало, и имя известного средневекового каббалиста тот произнёс на чистом французском, без всякого акцента.

– Мсье?…

– О, прошу меня извинить, – ещё больше усиливая акцент, произнёс посетитель, поклонившись снова. – Меня зовут Людвиг Вайс! Я – профессор теологии Мюнхенского университета, вот моя визитка. Я сейчас, временно, читаю курс лекций в Сорбонне…

– Очень приятно, профессор! Моя фамилия де Шатель. Я владелица этого магазина. Мне, если позволите, нужно время – свериться с картотекой. Но, по-моему, то, что Вас интересует, можно приобрести сейчас у многих букинистов…

– О, ищу нечто редкое, может быть, что-то не столь древнее… Но редкое – символы, знаки, цифры. Вы меня понимаете? Я готов заплатить за редкую вещь!

– Ну… на ум мне приходит одна книга, но она сейчас у одного моего друга, действительно редкое издание – середина прошлого века, автор Элифас Леви.

– Что ж, у меня достаточно средств. И как долго он будет её хранить? – глаза профессора блеснули.

– Он писатель, использует её для вдохновения – пишет рассказы для «La Lumière».

– Я бы с удовольствием приобрел её, даже не глядя, – забеспокоился профессор. – Сейчас так трудно найти что-то необычное… не тривиальное!

– Хорошо, зайдите на следующей неделе. Думаю, что мой друг наверняка уже успеет прочесть её.

– Auf Wiedersehen, мадемуазель де Шатель… – произнёс он, слегка наклонив голову. Надел цилиндр и вышел, звякнув колокольчиком входной двери.

Кира оторопела: откуда этот незнакомец узнал фамилию её отца? Она посмотрела на визитку, но на ней значился лишь адрес кафедры университета Людвига и Максимилиана. Она выбежала на улицу, но посетитель уже растворился в шумной толчее улицы.

Глава 4. Инспектор Рено

Глава 5. «Райдо»

«Цени каждый новый день своей жизни, ведь он может стать последним!»

– Философ-стоик.

Рю Мартир 60, вторник 18 мая 1920 года, около 3 часов ночи.

Алессер медленно поднялся по узкой лестнице, ведущей к его комнате в мансарде. Каждый шаг отдавался в висках, словно эхо от ударов молота. Усталость, накопившаяся за эти последние дни, давила на плечи, но он знал, что расслабляться нельзя. Его пальцы сжали ключ так крепко, что металл впился в ладонь. Он остановился у двери, прислушиваясь. Тишина, обволакивающая словно ватное одеяло, почти давила на уши.

Дверь открылась с лёгким скрипом. Алессер замер на пороге, его глаза медленно скользили по комнате… Книги, которые он так бережно расставлял на полках, валялись на полу, их страницы были измяты и порваны. Матрац сброшен с кровати, ящики комода выдвинуты, а их содержимое – одежда, бумаги, личные вещи – разбросано по полу. На столе чернильницы были перевёрнуты, их содержимое растеклось по рукописям, превратив слова в бесформенные кляксы.

Ощущение того, что кто-то так бесцеремонно вторгается в твой мир, вызывает очень сильные эмоции. Сначала это укол страха, затем чувство потери, пустоты… и затем они, закручиваясь вихрем: «Какого чёрта?!» – дают выплеск агрессии, ярость. Кто бы что ни говорил, а это сильно заряжает. Человеческий организм аккумулирует, наверное, где-то у себя во внутренних «батарейках», запас энергии на такой случай.

Алессер был взбешён. Но в то же самое время осознание произошедшего привело к очень важной мысли – Кира! Она может ничего не знать. Он навещал её последнее время каждый день. У него вошло в привычку сообщать ей о своих планах. А ведь он пропал на трое суток…

Мозг работал, как динамо-машина. Он начал собирать самое необходимое: Деньги не тронули, они так и продолжали лежать пачкой в дальнем углу верхнего ящика стола. Паспорт… паспорт, скорее всего, остался в кабинете у Рено, чёрт! Ладно, это сейчас не важно. Его движения были резкими, почти механическими.

Но одна злорадная мысль всё же грела его душу: та книга, за которой все охотились… давно уже вернулась к законной владелице. Он отнёс её в магазин в тот день, когда она попросила его помочь с составлением каталога фолиантов из коллекции Владимира, буквально за пару дней до ареста. Теперь не оставалось сомнений: нужно срочно увезти Киру из города!

Он схватил саквояж и вышел из комнаты, двигаясь быстро, задевая превратившийся в хлам когда-то ценимые им вещи. На улице было темно, только слабый свет фонаря освещал мостовую. «Форд» ждал его, словно верный «Маренго» Наполеона.

Домчался он до намеченной цели за каких-то 15—20 минут. Вниз по улице Мартир, налево на рю Фобур-Монмартр, пересек Гран-Бульвар, по рю Монмартр перескочил на рю де Лувр, поворот налево в сторону набережной де ла Жевр, дальше резко направо на Пон-Нотр-Дам. Перелетев по мосту через Сену, он рванул по рю де ла Сите на мост Пти-Пон, снова блеснула рябью, отражённой луны, река – он на левом берегу. Рю де Пти-Пон, Сен-Жак, Гей-Люссак, Клод-Бернар, поворот на рю Рато и, наконец, он резко затормозил на рю дю По-де-Фер – напротив монастыря «Сестёр Святого Причастия». Этот шумный, полный людей до самого вечера квартал спал. До магазина Киры оставалось пробежать каких-то триста метров.

Благодаря ежедневным длительным прогулкам его ноги легко стерпели очередной рывок. Добежав до нужного поворота на рю Муффтар, он резко остановился. На улице оказалось неожиданно шумно! Нет, не то чтобы он был наивен и, пока летел на «жестянке» по пустому Парижу, он готовился к возможной засаде людей этого неизвестного «Генриха», которым пугал по телефону своего собеседника Ле Культр. Он даже продумывал план штурма, с этой целью он держал наготове револьвер, удачно выбитый им из руки лже-адвоката. Но тут, похоже, уже происходили батальные экзерсисы.

***

Улица, обычно тихая и спокойная, теперь напоминала поле боя. Редкие выстрелы разрывали ночную тишину, эхом отражаясь от каменных стен домов. В центре этого хаоса, прижавшись к стене, стоял сержант Анри Моро. Его лицо было бледным, а рука, сжимающая револьвер, дрожала.

– Держитесь, Моро! – крикнул кто-то из его коллег, пытаясь прикрыть его огнём. Но Моро уже не мог двигаться. Он чувствовал, как силы покидают его, а сознание начинает затуманиваться. Он упал на колени, опираясь одной рукой о стену, а другой всё ещё сжимая оружие. Его взгляд упал на тротуар, где лежал один из нападавших – мужчина в одежде рабочего, с лицом, искажённым болью.

Тень, прилипшая к стене, будто вырезанная из самой субстанции ночи, двигалась прерывисто, как маятник, колеблющийся между инерцией страха и импульсом долга. Алессер, сгорбившись, ощущал под пальцами шероховатость камня – тот же песчаник, из которого в XIII веке возводили стены Тампля, поглотившего шёпоты еретиков и звон мечей крестоносцев. Гул выстрелов, разрывавших воздух где-то за спиной, напоминал ему какофонию церковных колоколов, звонивших набат во времена Варфоломеевской ночи.

– «Париж никогда не меняется», – подумал он. – Только маски меняют носителей.

Моро, распластавшийся на мостовой, стал теперь частью этого многовекового контрапункта – ещё одна жертва, вписанная в маргиналии Истории.

Дверь магазина Киры, украшенная резьбой в стиле «ампир», казалась порталом в иное измерение – туда, где время замедлялось, обволакиваясь запахом пергамента и ладана. Алессер метнулся к ней, как алхимик, спешащий спасти философский камень от рук невежд, и в последний миг, подняв глаза, увидел в окне второго этажа лицо, словно сошедшее с гравюр Дюрера: бледное, отрешенное, с глазами, в которых читалась тревога. Жест Киры – кивок, едва уловимый, как движение крыльев моли вокруг свечи – был полон семиотической насыщенности: согласие, предупреждение, обет.

Внутри магазина царил гербарий апокрифов, упорядоченный по канону Александрийской библиотеки – каждая полка, как глава Книги Бытия, хранила не линейную историю, а древо сефирот, где трактаты по каббале переплетались с черновиками Ньютона, искавшего число Зверя в Откровении Иоанна. Полки, вздымавшиеся к потолку, хранили фолианты, чьи корешки пестрели тиснёными символами: розенкрейцерские трактаты соседствовали с манускриптами по некромантии, а «Молот ведьм» Шпренгера лежал рядом с запрещёнными стихами Вийона. Алессер, прижавшись к витражу с изображением святого Михаила, вслушивался в затихающие звуки битвы – словно средневековый хронист, фиксирующий агонию осаждённого города.

– Куда ты пропал? Что там снаружи? Что происходит? – скороговоркой шептала Кира, захлопнув дверь с готическим звяканьем ключа. Её голос звучал как голос Сивиллы, вещающей из жерла пещеры. – Они ищут тебя, Алессер?

Он молча указал на полку, где между первым изданием сборника стихов Эдгара Аллана По и «Пикатриксом» алебастровым гребнем поблёскивал корешок «La Clé du Labyrinthe Astral». Леви, этот еврей-мистик, переодетый католиком, словно усмехался с портрета на фронтисписе: «Ищите путь через звёздную ось, но помните – каждое зеркало есть дверь в ад».

– Марсель, – выдавил Алессер, чувствуя, как тяжесть фолианта в саквояже превращается в груз веков, – это не бегство. Это peregrinatio academica.

Она повела его к шкафу, за которым скрывался механизм, созданный, возможно, самим Фулканелли для алхимиков fin de siècle. Нажатие на панель, замаскированную под паркетный медальон с гербом семьи де Гиз, вызвало скрежет шестерёнок – звук, знакомый любому, кто изучал трактаты о машинах Леонардо. Тоннель, открывшийся за шкафом, пах сыростью катакомб, где покоились кости шести миллионов парижан – немой архив революций, чумных эпидемий и тайных обществ.

– Знаешь, почему катакомбы в форме лиры? – спросила Кира, направляя луч фонаря на своды, украшенные граффити масонов. – Орфей спускался сюда за Эвридикой. Но здесь, в подземном Париже, теряют не возлюбленных, а рассудок.

Они шли, и Алессеру мерещилось, что тени на стенах складываются в фигуры: Николя Фламель с супругой Пернеллой, Сен-Жермен, поправляющий кружевной манжет, Элифас Леви, выжигающий пентаграмму в самой пустоте. Пространство гудело, словно старый пергамент, на котором ещё читались голоса инквизиторов, спорящих с герметистами, звон цепей узников Консьержери – как будто камни впитывали крики веков.

– Стой, – внезапно замерла Кира. В темноте впереди что-то звякнуло – возможно, шпора агента Сюрте (правильно: Sûreté), а может, меч тамплиера, призванного охранять секреты. Фонарь выхватил из мрака табличку, покрытую патиной времени: «Rue d’Enfer, 1789».

– Ирония, – пробормотал Алессер, – мы бежим от ада, чтобы найти его на улице с тем же именем.

– Ад – это другие, – процитировала Кира, но Сартр здесь, в подземельях, казался всего лишь эпигоном Данте.

Они продолжили путь, и Алессер думал о том, что книга в его сумке – не ключ, а зеркало. Каждый, кто вглядывается в астральный лабиринт, видит в конце концов лишь собственное отражение, искажённое бесконечностью коридоров. Но теперь, когда за ними охотились и полиция, и тени иллюминатов, обратного пути не было – только вперёд, сквозь слои истории, туда, где миф и реальность сплетаются в единый палимпсест.

***

Перестрелка угасла внезапно, как пламя, задутое резким порывом ветра. Когда инспектор Поль Рено прибыл с подкреплением, хаос рассеялся, оставив после себя лишь следы насилия: двое нападавших, распластанные на мостовой, их тела ещё хранили остаточное напряжение смерти; Моро, стонущий от раны, был увезён в больницу с лицом, искажённым страданием; а наборщик Тьери, теперь скованный наручниками, сидел, бледный, как страница недопечатанной книги, его глаза метались, словно искали спасительную строку в путанице событий.

Рено, ощущая свой просчёт, подошёл к двери антикварного магазина. Дубовая панель, покрытая патиной времени, не ответила на его стук. Он надавил на ручку – замок, старинный и упрямый, сопротивлялся.

– Мадемуазель де Шатель! – его голос разрезал тишину, но стены поглотили звук, как будто само пространство отказывалось сотрудничать.

Минута ожидания превратилась в тягостную рефлексию. Ни шороха, ни вздоха – лишь молчание, плотное, как пергамент средневекового манускрипта. Рено понял: он допустил просчёт. Девушка исчезла, унеся с собой разгадку, и теперь дверь перед ним была не просто преградой, а символом ускользающей истины.

Завтра он пошлёт жандармов к Деланжу, разошлёт приметы, но уже сейчас знал – это лишь формальность. Алессер и Кира растворились в парижских переулках, а с ними и книга, та самая, чьи страницы, вероятно, содержали ключ ко всему. «Ключ», который теперь, как и многие истины в истории, уходил в тень, оставляя его с грузом вопросов и тенью сомнения.

Катакомбы Парижа, вторник 18 мая 1920 года, около 4 часов утра.

Пара медленно продвигалась вперёд, освещая путь фонарём. Туннели были узкими и сырыми, а воздух – спёртым. Они двигались быстро, но осторожно, стараясь не шуметь.

– Куда мы идём? – спросил Алессер, держа Киру за руку.

– Если наша конечная цель – Марсель, то нам надо попасть на вокзал Гар-де-Лион. Ближайший поезд отправляется в пять утра.

– Обычный маршрут ведёт на юг, – продолжала она. – Там есть выход на Данфер-Рошро, а нам нужно в противоположную сторону.

Алессер кивнул, не зная, что ответить. Идти сейчас по улице возможности не было, у них не было выбора. Они должны были бежать, чтобы остаться в живых.

– Есть короткий путь, но я никогда еще им не пользовалась.

Она пошла медленнее, освещая фонарём стены слева и справа, на уровне чуть выше головы.

Темнота здесь не была просто отсутствием света – она обретала текстуру, плотность, почти осязаемую вязкость, как будто сама тьма состояла из миллионов частиц пыли, осевших за века. Своды катакомб, сложенные из костей, смотрели пустыми глазницами, и каждый череп казался немым стражем, хранящим тайну.

Беглецы двигались на ощупь, пальцы скользили по влажному известняку, выискивая едва заметные зарубки – знаки, оставленные теми, кто знал путь. Эти метки не были простыми указателями; они складывались в тайный язык, систему намёков, где крест мог означать тупик, а три параллельные линии – поворот к скрытому ходу.

Где-то впереди, в лабиринте ответвлений, слышался отдалённый шорох – то ли крысы, то ли преследователи. Сырость и тлен каждым вдохом напоминали, что под Парижем лежит не просто сеть тоннелей, а гигантский спрут, где слои истории смешались с костями.

Внезапно стена под пальцами оказалась неровной, с едва уловимой щелью. Надавив плечом, Алессер ощутил, как камень поддаётся – скрип, лёгкий ветерок, и перед ним открылся узкий проход, ведущий в ещё более древнюю часть катакомб. Здесь уже не было черепов – только грубая кладка времён римлян, возможно, забытый акведук или тайный ход средневековых алхимиков.

Бежать значило не просто ускользать от погони – это было путешествие сквозь слои смыслов, где каждый поворот мог оказаться символом, а каждый тупик – зашифрованным посланием. И если бы преследователи искали их в лабиринте смерти, то они сами становились тенью, исчезающей в семиотических глубинах подземного мира.

В одном месте Кира резко остановилась, и Алессер, всматриваясь в то место, где луч фонаря остановился, разглядел символ, похожий на букву «R».

– Я знаю, что это! – сказал он, указывая на знак. – Я видел его уже, – он многозначительно похлопал рукой по саквояжу. – Это «Райдо», руна, обозначающая «путешествие». Кто её здесь оставил? У меня складывается впечатление, что я – Алиса, попавшая в зазеркалье…

Прямо под руной обнаружилась сливавшаяся со стеной металлическая дверь с углублением вместо ручки. Если бы не Кира, он бы просто прошёл мимо.

Девушка просунула кончики пальцев в отверстие и, нажав на что-то, с лёгкостью толкнула толстый лист металла.

***

Они шли по тёмным переходам уже около четверти часа, когда Кира дотронулась до его руки и показала на нишу в очередном тоннеле справа от них.

– Мы пришли, – тихо произнесла Кира.

Протиснувшись через узкий проход, они оказались в небольшой камере, где стояла старая железная лестница, ведущая вверх. В потолке тесного колодца был люк, запертый на ржавый замок. Она вытащила из кармана жакета ключ, который точно вошёл в скважину.

Выбравшись из люка, они оказались в комнате с оштукатуренными стенами, похожей на кладовку. Кира подошла к двери и, использовав уже пригодившийся им ключ, отперла её. Выйдя, Алессер озадаченно взглянул на Киру:

– Пальмы? – не верил он своим глазам. – В Париже растут пальмы? Прямо на улице?!

– Мы в оранжерее! – тихо рассмеялась Кира. – Мы в «Jardin des Plantes de Paris». Я и забыла, что ты недавно в Париже.

Дверь позади закрылась, повеяло теплом влажного тропического леса. Они пошли по дорожке в окружении высоких пальм, их листья шуршали над головой. Справа и слева виднелись густые заросли растений, среди которых скорее угадывались по запаху орхидеи, гибискусы и другая экзотика.

Где-то вдалеке было слышно журчание воды.

Дорожка начинала сужаться, и они заметили, что растения вокруг становятся менее густыми. Впереди была стеклянная дверь, за которой виднелся тусклый свет зари.

Они прошли мимо последних лиан, которые всё ещё пытались обвить стволы деревьев, и мимо нескольких пальм, чьи листья, уже не такие высокие, как в центре теплицы, едва дотягивались до плеча Алессера.

Открытая дверь встретила их свежим бризом с Сены. Теплица осталась позади.

– До вокзала нам идти ещё минут двадцать, – сказала Кира, – нам останется минут десять, чтобы купить билеты и успеть занять свои места.

– Нам нужно ехать без «посторонних глаз», – ответил ей Алессер, – билеты в вагон первого класса – это то, что нам нужно… – Он замялся. – Ты не против?

Кира кивнула, несколько угловато, как показалось Алессеру, и быстро пошла по направлению к Сене. Ворота они миновали, используя всё тот же «волшебный ключ». Перед ними открылся чудесный вид…

Набережная Сены встретила их прохладным ветерком, который играл с полами их пальто. Вода в реке медленно текла, отражая серое парижское небо. Впереди возвышался мост Аустерлиц, его каменные арки словно парили над водой.

Мост отозвался гулким эхом стука их каблуков. По обе стороны тянулись чугунные перила, украшенные изящными узорами. На мосту не было никого в этот ранний час. Они остановились на мгновение, чтобы взглянуть на Сену. Вода была тёмной, почти чёрной, и лишь редкие блики света скользили по её поверхности.

Перейдя мост, они оказались на бульваре Дидро. Широкая улица, обсаженная деревьями, вела прямо к вокзалу. По бокам стояли старинные здания, их фасады украшены лепниной и балконами с коваными решётками. Они шли мимо ещё не открывшихся небольших кафе, где за столиками днём сидели люди, обсуждая последние новости или просто наслаждаясь безделием. И как каждое утро – это начиналось с запаха свежеиспечённого хлеба.

Вскоре вдалеке показалось здание Лионского вокзала – его массивные часы показывали без двенадцати пять.

***

«Гар-де-Лион» в это раннее утро был словно ожившая картина Клода Моне: солнечные лучи, пробивающиеся сквозь высокие стеклянные своды, играли на мраморном полу, создавая причудливые узоры. Вокруг витал аромат свежесваренного кофе, смешанный с лёгким запахом угольного дыма от паровозов. Редкие в этот час пассажиры, ещё сонные, спешили к своим перронам. На стенах висели циферблаты, стрелки которых настойчиво напоминали время до отправления поездов.

Билетная касса, расположенная в углу зала, была небольшой, но уютной. За стеклянной перегородкой сидела молодая девушка-кассир, лет двадцати пяти, с аккуратно уложенными каштановыми волосами и лёгким румянцем на щеках. Её форма – тёмно-синий жакет с золотыми пуговицами – сидела на ней идеально, а на груди блестел значок с именем: «Мари». Она работала быстро, но с улыбкой, словно ранний час не мог испортить ей настроение.

– Два билета в купе первого класса до Марселя, пожалуйста, – произнёс Алессер, протягивая деньги через окошко.

– Сейчас! – Мари весело кивнула, её пальцы быстро пробежали по клавишам кассового аппарата. Она выписала билеты на плотной бумаге с водяными знаками и золотым тиснением, аккуратно проставила печать и протянула их через окошко. – Ваши билеты, месье, – сказала она, улыбаясь. – Стоимость – сто двадцать франков за каждый. Поезд отправляется через пять минут, третий вагон, купе номер семь. Поспешите!

Беглецы поспешили к перрону. Они почти бежали… мимо пожилого господина в котелке, который что-то бормотал себе под нос, держа в руках газету; молодой пары, явно влюблённых, которые смеялись, споря о том, кто забыл зонтик; и носильщика, который, несмотря на ранний час, уже успел обзавестись лёгкой испариной на лбу.

На перроне их встретил кондуктор – высокий мужчина с седыми усами и добродушным лицом. Его форма была безупречно выглажена, а на груди красовался значок с надписью «Старший кондуктор». Он проверил билеты, кивнул и жестом пригласил следовать за ним.

– Третий вагон, купе семь, – произнёс он, открывая дверь вагона. – Если что-то понадобится, я буду в конце вагона.

***

Купе первого класса было настоящим воплощением роскоши. Мягкие сиденья, обитые тёмно-синим бархатом, зеркало в позолоченной раме, шторы из тяжёлого шёлка с вышитыми узорами. На столике стояла ваза со свежими розами, а в углу располагался небольшой шкафчик для багажа. Пол был покрыт ковром с замысловатым орнаментом, а на стенах висели картины с видами французской провинции.

– Я только сейчас поняла, как устала, – прошептала Кира, садясь на один из диванов и снимая жакет.

– Нам следует быть осторожнее, – ответил Алессер, закрывая дверь на ключ и задергивая шторы единственного окна. – Неизвестно, кто нас видел и как скоро об этом узнает Рено или те, которые за нами гнались…

– Надолго это? – спросила она. – Мой магазин… за ним никто не присмотрит.

– Милая моя, дорогая Кира! – он сел рядом, обнимая её за плечи. – Всё будет хорошо, нам бы только добраться до Марселя. Там у меня есть друзья. Думаю, месяц-другой… Мы снова сможем вернуться!

Она смотрела на него как-то по-другому: в глазах не было ни упрёков, ни грусти…

Секунда – ничтожный миг, едва уловимый пульс Хроноса, если измерять её в категориях земных потребностей: скажем, в жестах, необходимых для поднесения ложки ко рту или пережёвывания куска хлеба. Но та же секунда, вырванная из линейного потока времени, способна стать бездной, в которой умещается целая вселенная. Достаточно мгновения – одного-единственного, нерасчленимого кванта бытия – чтобы осознать: любовь, та самая, что не подчиняется законам энтропии, уже пустила корни в самой глубине души, и никакие бури судьбы не вырвут её оттуда.

Поезд с глухим стуком сцепок пришёл в движение, и за окном поплыли, словно страницы иллюминированного манускрипта, пейзажи – тщательно прописанные, но лишённые подлинной жизни, как всё, что остаётся по ту сторону стекла. Заря – та самая, что в иных обстоятельствах могла бы стать символом надежды, – теперь лишь робкий наблюдатель. Её взгляд, украдкой скользящий к седьмому купе, тут же отводился, словно перед незримым запретом, и тогда она растворялась в собственном смущении, как алхимик, так и не сумевший добыть философский камень.

Комиссариат XVIII округа Парижа, среда 19 мая 1920 года, 9 утра

– Жерар, есть ли вести от Моро? Как он там? – Инспектор Рено стоял лицом к окну с чашкой кофе в одной руке и дымящейся сигаретой в другой. Движения его рук были скованными, и он уже несколько раз ронял пепел на лацкан своего пиджака. Лицо его казалось вытянутым. Щетина на подбородке и щеках грозила превратиться в бороду.

– Он будет жить, патрон, – своим спокойным манером ответил сержант Дюбуа. – Даю ему месяц, дольше валяться в кровати он не выдержит, – добавил он бравурно, решив, что небольшая разрядка не помешает для поддержания настроения начальника.

– Месяц… Я остался с одной «рукой», Жерар! Мы с тобой и так на «последнем издыхании». Ладно! – продолжил он. – Собирайся, мы снова едем в Санте.

***

Камера для допросов в тюрьме Санте была тесной, словно гроб, запертый в подземелье. Воздух здесь был тяжёлым, пропитанным запахом сырости, пота и страха. Виктор Тьери сидел за столом, его руки, скованные наручниками, лежали на коленях, словно безвольные плети. Лицо его, бледное, почти прозрачное, казалось вырезанным из воска, а глаза, глубоко запавшие, словно вглядывались в какую-то невидимую бездну. Губы, сухие и потрескавшиеся, были сжаты в тонкую линию, будто он боялся, что из них вырвется что-то, что не в силах удержать. На столе перед ним стоял стакан воды, но он даже не притронулся к нему, словно боялся, что глоток воды станет последним, что он сделает перед тем, как его душа окончательно покинет тело. Его пальцы, тонкие и нервные, постукивали по поверхности стола, словно отбивая такт его внутреннего смятения.

Инспектор Поль Рено вошёл в комнату медленно, размеренными шагами, словно его ноги были скованы невидимой цепью. Сев напротив арестованного, инспектор молча, многозначительно осмотрел помещение и, наклонившись вперёд, холодным и пронзительным взглядом вонзился в Тьери.

– Виктор, – начал он спокойным голосом, – давайте начнём с самого начала. Вы работаете в газете «La Lumière», верно? Наборщик… Не самая заметная должность, но важная. Расскажите, как вы оказались втянуты во всё это?

Тьери опустил глаза, его пальцы сжались в кулаки, словно он пытался удержать остатки своей гордости, своей человечности. Он молчал, как будто каждое слово, которое он произнесёт, будет стоить ему куска души.

– Я… я просто хотел подзаработать, – прошептал он едва слышно. Голос его дрожал, словно он боялся, что каждое слово станет последним. – Зарплата наборщика – гроши. У меня семья, дети… Мне предложили деньги за информацию. Я думал, это просто конкуренция между газетами. Ничего серьёзного.

***

Вербовку Виктора провёл лично Вайс. Это произошло в одном из парижских кабачков, надёжно укрытых завесой табачного дыма, со стенами, пропитанными запахом дешёвого вина и пива. Людвиг Вайс, видом своим напоминавший беззаботного стареющего буржуа, подсел к Виктору за столик, словно случайный попутчик. Перекинувшись с подошедшим гарсоном парой тривиальных фраз, он заказал два бокала пива, и между ними завязался разговор, который, казалось, был ничем не примечательным – обычная болтовня о жизни, работе, несправедливости мира. Но Вайс, с хитрой улыбкой и мягким, почти отцовским тоном, постепенно подводил Виктора к мысли, что тот слишком мало ценится в своей газете, что его таланты и труд остаются незамеченными, а зарплата – ничтожной.

– Ты же понимаешь, друг Виктор, – говорил Вайс, слегка наклонившись вперёд, чтобы его слова звучали как доверительный шёпот, – в этом мире ценят только тех, кто умеет брать своё. Ты работаешь, как вол, а получаешь гроши. Разве это справедливо?

Вайс заказал ещё пива, и Виктор, уже подвыпивший и размягчённый льстивыми словами, кивал, чувствуя, как в его душе поднимается давно забытое чувство обиды.

– Я, знаешь ли, редактор одного очень известного журнала за границей. Мы всегда ищем людей, которые могут помочь нам получать новости быстрее других. Ты же понимаешь, в нашем деле скорость – это всё. Если ты будешь сотрудничать со мной, то получишь не только хорошие деньги, но и уважение. Ты ведь заслуживаешь большего, правда?

Виктор, польщённый и соблазнённый обещаниями, согласился. Он не сразу понял, во что ввязался, но к тому моменту, когда осознал, что стал пешкой в чужой игре, было уже поздно. Вайс, с его мягкими манерами и умением играть на человеческих слабостях, уже крепко держал его в своих руках.

***

– И что вы должны были делать? – спросил Рено, его голос стал тише, но от этого только опаснее.

– Сначала просто сообщать о материалах, которые готовятся к публикации. Особенно если там упоминались тайные общества, оккультизм, что-то в этом роде. Я должен был звонить на определённый номер и сообщать, если что-то подобное появлялось.

– И вы звонили? – Рено записал что-то в блокнот, его рука двигалась медленно, словно он боялся упустить хоть одну деталь.

– Да, – прошептал Тьери. – Поначалу всё было просто. Я передавал информацию, получал деньги. Но потом… потом они начали давать конкретные задания. Следить за людьми, передавать записки, иногда подкладывать что-то в редакцию. Я не хотел, но они начали шантажировать меня. Говорили, что если я откажусь, то расскажут обо всём моей жене, начальству… А потом и вовсе начали угрожать моей семье.

Рено кивнул, его лицо оставалось непроницаемым, но в глубине глаз читалось понимание. Он видел, что Тьери был не просто жадным, но и запуганным, загнанным в угол, как зверь, который уже не может сопротивляться. Однако это не оправдывало его действий.

– Кто эти «они», Виктор? – спросил он. – Кто отдавал приказы?

Тьери снова замолчал, его глаза метались по комнате, словно ища спасения, которого не было. Он явно боялся сказать что-то лишнее, боялся, что каждое слово может стать его последним.

– Я… я знаю лишь тех, что уже назвал, – наконец произнёс он. – Они всегда звонили с разных номеров. Но однажды… однажды я услышал, как они говорили между собой. Один из них назвал другого «профессор».

– Людвиг Вайс, – повторил Рено. – Что вы знаете о нём?

– Почти ничего, – признался Тьери. – Я видел его только пару раз. Последний раз вчера ночью, мы сопровождали его на улицу Муффтар, к магазину этой девчонки – подруге Деланжа.

– А, вот! Когда я сообщил Ле Культру по телефону, что не смог найти нужную им книгу в квартире нашего писаки, Ле Культр назвал его по-другому. Он назвал его «Генрих».

Рено замер, его рука с ручкой остановилась над блокнотом. Это было новое имя. Генрих.

– Генрих? – переспросил он. – Вы уверены?

– Да, – кивнул Тьери. – Ле Культр сказал: «Генрих будет недоволен». Правда, потом сказал, что я неправильно расслышал, что он сказал – «Людвиг». Но я-то знаю, что перепутать не мог…

Рено записал имя в блокнот, его мозг работал быстро: мысли вертелись, словно шестерёнки в механизме, который вот-вот развалится: Генрих. Людвиг Вайс. Ле Культр, Деланж, де Шатель, книга…

– Виктор, – снова начал он, его голос стал мягче, словно он пытался успокоить загнанного зверя. – Вы сказали, что искали книгу. Что это за книга?

– О, точно я не знаю. Но мне сказали, что это очень важная книга – ей лет сто, так сказал Реми. Сказал, что я сразу узнаю её.

Тьери снова опустил глаза, его пальцы сжались в кулаки, словно он пытался удержать остатки своей воли. Он явно боролся с собой, пытаясь решить, стоит ли говорить дальше.

– Не знаю… но думаю, что Деланж как-то умудрился предвидеть те жуткие события, о которых мы напечатали, используя эту книгу. Очевидно, мои наниматели думали так же.

Рено кивнул, его мысли работали быстро, словно он пытался ухватить нить, которая вела к разгадке. Теперь у него было больше информации, но ещё больше вопросов. Кто такой Генрих? Что за книга? И как всё это связано с «Туле»?

– Хорошо, Виктор, – сказал он, закрывая блокнот. – Вы сделали правильный выбор. Но если вы вдруг решите что-то скрыть… – он не договорил, но его взгляд говорил сам за себя.

Тьери опустил голову, его тело дрожало, словно он уже чувствовал холодную руку смерти на своём плече. Он понимал, что теперь его жизнь зависела от того, насколько полезной окажется его информация.

Рено встал и вышел из комнаты, оставив Тьери наедине с его страхами. В коридоре его ждал Дюбуа, верный сержант, лицо которого выражало нетерпение.

– Что теперь, патрон? – спросил Дюбуа, его голос звучал как эхо в пустом коридоре.

– Теперь, Жерар, – ответил Рено твёрдым, но усталым голосом, – нам нужно найти молодых людей, которых мы вчера упустили. И раздобудьте мне информацию о неком профессоре Людвиге Вайсе.

Глава 6. Марсель

«Дом – это место, куда можно прийти, и тебя всегда впустят.»

– Марк Твен

Район Ле-Панье, воскресенье 13 июня 1920 года.

В начале лета, когда солнце, ещё не достигшее своей полуденной мощи, мягко касалось волн Средиземного моря, рыбацкий квартал Марселя просыпался под звуки криков чаек и скрип деревянных лодок, качающихся на волнах. Этот район, расположенный к востоку от Старого порта, был местом, где время текло медленнее, чем в остальном городе, но где каждый день был наполнен трудом, надеждами и борьбой за выживание. Здесь, среди узких улочек и домов, выцветших от солнца и соли, жили семьи рыбаков – люди, чья жизнь была неразрывно связана с морем.

Рыбацкий квартал Сен-Жан, известный просто как район Сен-Жан, был лабиринтом узких улочек, где дома, словно старые друзья, стояли так близко друг к другу, что почти касались крышами. Их фасады, выкрашенные в пастельные тона – розовый, голубой, жёлтый – уже потеряли былую яркость под воздействием солнца и ветра. Окна, обрамлённые ставнями, которые давно не видели свежей краски, смотрели на улицу, как глаза стариков, видевших слишком много. На некоторых домах висели сети, сушившиеся на солнце, а на других – горшки с геранью, которые женщины выставляли на подоконники, чтобы добавить немного жизни в этот суровый мир.

Улицы были вымощены булыжником, отполированным за столетия до блеска под ногами поколений рыбаков. Здесь не было широких бульваров или роскошных зданий – только скромные дома, где каждая деталь говорила о простоте и функциональности. На углах улиц стояли фонари, которые по вечерам зажигались, чтобы осветить путь тем, кто возвращался домой после долгого дня.

Жизнь в рыбацком квартале вращалась вокруг моря. Ранним утром, когда солнце ещё только начинало подниматься над горизонтом, мужчины отправлялись на лодках в море, чтобы вернуться с уловом к полудню. Их жёны и дети уже ждали их на причале, готовые помочь разгрузить рыбу и отнести её на рынок.

– Робер, как прошёл улов? – спрашивала одна из женщин, её руки уже были готовы схватить корзину с рыбой.

– Неплохо, Моник, но ветер был сильный, – отвечал муж, его лицо было покрыто каплями солёной воды.

Дети, босоногие и загорелые, бегали между лодками, помогая родителям и играя в свои игры. Их смех, подобный звону колокольчиков, разносился по всему кварталу, добавляя немного радости в этот тяжёлый труд.

Рыбацкий рынок, расположенный недалеко от причала, был сердцем квартала. Здесь, среди криков торговцев и запаха свежей рыбы, разворачивалась ежедневная драма жизни. Женщины с корзинами на головах торговались с покупателями, их голоса были громкими и уверенными.

– Свежие сардины, только что из моря! – кричала одна из них, её руки были покрыты чешуёй.

– Сколько за килограмм? – спрашивал покупатель, его глаза оценивали качество товара.

– Для вас, месье, всего два франка! – отвечала она, улыбаясь, но в её глазах читалась усталость.

Рыбацкий квартал был местом, где социальные связи были крепче, чем канаты на лодках. Соседи знали друг друга по именам, делились едой и помогали в трудные времена. Вечерами, когда работа была закончена, они собирались на улице, чтобы поговорить, посмеяться и обсудить последние новости.

– Слышал, Люсьен нашёл новое место для ловли? – спрашивал один из мужчин, выпуская дым из трубки.

– Да, говорят, там много рыбы, – отвечал другой, и его глаза светились надеждой.

Традиции здесь передавались из поколения в поколение. Дети учились рыбачить с раннего возраста, а старики рассказывали истории о море, которые становились частью семейной легенды.

Жизнь в рыбацком квартале была нелёгкой. Рыбаки зависели от капризов моря, а их доходы были нестабильными. В плохие дни, когда улов был скудным, семьи едва сводили концы с концами. Но даже в самые трудные времена они не теряли надежды.

– Завтра будет лучше, – говорили они друг другу, и их глаза смотрели в сторону моря, где солнце садилось, окрашивая небо в оранжевые и розовые тона.

Рю Мартегаль, таверна «Le Dernier Quai»

На улице Мартегаль, недалеко от Старого Порта, располагалась таверна, бывшая сердцем квартала. Её называли «Последний Причал». Это название, как и всё здесь, было связано с морем. Для рыбаков, проводивших дни в борьбе с волнами, это заведение стало местом, где они могли обрести покой и утешение.

Таверна была небольшой, но уютной. Её стены, выкрашенные в тёмно-синий цвет, украшали старые фотографии рыбаков, их лодок и уловов. На одной из стен висел большой якорь, найденный, по слухам, на морском дне много лет назад. Над барной стойкой красовалась вывеска с надписью: «Здесь каждый найдёт свой причал».

Внутри таверны всегда стоял шум. Рыбаки, их жёны и дети собирались здесь, чтобы выпить вина, закусить свежей рыбой и поговорить о жизни. По вечерам, после трудового дня, здесь звучали песни и смех, сливавшиеся с шумом волн в древней гавани.

За барной стойкой стоял хозяин заведения по имени Луи. Невысокий и худощавый, он обладал лицом, испещрённым морщинами, – словно видел в жизни слишком много. Его тёмные, проницательные глаза всегда светились пониманием и сочувствием.

– Луи, налей-ка ещё вина, – просил один из рыбаков, и его голос хрипел от усталости.

– Конечно, дружище, – с улыбкой отвечал Луи, проворно и уверенно управляясь с бутылкой.

В дальнем углу зала, за столиком, освещённым лишь светом ламп с барной стойки, сидели трое молодых людей: двое мужчин и женщина лет двадцати. Мужчины, судя по ностальгическим ноткам в голосе, были друзьями детства. Девушка внимательно их слушала, изредка задавая уточняющие вопросы и искренне смеясь над историями из их прошлого.

– Ну, как возвращение в фамильное гнездо после столичной жизни? – с хитрой улыбкой подтрунил Пьер. – Полгода – это уже серьёзно! – продолжал он дразнить друга. – И, я смотрю, главный трофей ты оттуда прихватил!

Пьер рассмеялся и потянулся за бутылкой, чтобы наполнить бокалы.

Лицо Киры на мгновение покрылось румянцем, и Алессер, залюбовавшийся ею, отвлёкся от язвительных шуток старого приятеля.

– Лучше Марселя только Париж! – уверенно заявил он. – Но кое в чём Марсель столицу превосходит. Дом есть дом…

– А как же карьера? Старина Бернар говорил, тебя звали в какую-то газету… Уж не выгнали ли тебя, бездарь? – продолжал Пьер, по-дружески издеваясь.

Алессер взглянул на Киру, та кивнула, и, немного помедлив, он рассказал обо всех своих злоключениях. Упомянул он обо всём, кроме книги.

Пьер слушал, не перебивая, лишь изредка ворчал и качал головой. Его весёлое настроение улетучилось.

– Скажи-ка, друг, а не хочешь попробовать, с твоим-то даром предвидения, поработать на родине и… для родины? – задумчиво произнёс он.

– Ты имеешь в виду что-то конкретное? – заинтересовался Алессер.

– Что слышал о «Всеобщей конфедерации труда»? – начал издалека Пьер.

– Социалисты?

– Коммунисты! Это наш профсоюз. Наш лозунг: «Мы не будем молчать! Мы требуем справедливости!». Наш профсоюз выпускает газету – «La Voix du Peuple», воистину Голос Народа!

– Друг мой, я пишу детективы: убийства, похищения, тайные общества… – возразил Алессер.

– Все эти твои «Туле» и им подобные – наши враги! Одни предатели и декаденты! Ты слышал, как они расправились с рабочим движением в Мюнхене в прошлом году? А их идеи о «высшей расе»? Нет, друг, они ещё покажут себя, поверь!

– Понимаешь, – помрачнел Алессер, – я бы с радостью писал, но для трудоустройства в газете нужен паспорт, а мой остался в кабинете того инспектора.

– А вот тут не беспокойся. У меня хорошие связи с «Корсиканскими братьями»… мы помогаем друг другу. Как же иначе? То им что-то припрятать надо, то нам – оборудование из Америки доставить. Местный префект у них на крючке – любой паспорт сделают! Самый что ни на есть настоящий!

Алессер, удивлённый влиятельностью старого друга, лишь молча кивнул. Деньги, оставшиеся с прошлой работы, подходили к концу.

– Ладно, судя по всему, и с главным редактором ты знаком?

Пьер в ответ лишь ухмыльнулся.

После раскола в социалистическом движении и создания Французской коммунистической партии многие портовые рабочие Марселя, особенно симпатизировавшие коммунистам, активизировались в профсоюзах. Коммунисты призывали к радикальным мерам: всеобщим забастовкам и солидарности с рабочими всего мира.

«Рабочие всех стран, соединяйтесь!» – этот лозунг, вдохновлённый Марксом, часто звучал на собраниях докеров. Профсоюз портовых рабочих в Марселе имел разветвлённую структуру, включая комитеты, которые занимались организацией забастовок, переговорами с владельцами компаний и поддержкой уволенных активистов. Эти комитеты собирались в рабочих клубах или профсоюзных помещениях, где обсуждали стратегии и планы. Их главным рупором была газета «La Voix du Peuple».

Район Ле Панье, рю Сен-Лоран, понедельник 14 июня 1920 года.

Дом №12 на улице Сен-Лоран был типичным для того времени: два этажа, с узким фасадом и черепичной крышей. На первом этаже располагалась небольшая мастерская, где мать Алессера, Элен, шила одежду для местных жителей. На втором этаже находились жилые комнаты: кухня, где пахло рыбой и травами, и гостиная, где отец, Жан Деланж, рассказывал сыну истории о древних греках и мореплавателях.

Окна дома выходили на площадь, где каждое утро разворачивался рынок. Там можно было сидеть у окна, наблюдая за жизнью квартала: за торговцами, которые раскладывали свои товары, за детьми, игравшими в прятки между лотками, за стариками, которые обсуждали последние новости.

Рядом с домом находилась небольшая церковь, чья колокольня была видна из окна квартиры семьи Деланж. Церковь с её старыми камнями и тихим внутренним двором была местом, где мальчиком Алессер часто бывал, чтобы побыть наедине со своими мыслями.

Было уже восемь часов утра. Алессер, сидя на кровати, накинул рубашку и, просунув ноги в легкие парусиновые штаны, обернулся на утреннее приветствие:

– С добрым утром! – Кира тоже проснулась. Проведя рукой по спине Алессера, она потянулась, сбрасывая с себя остатки сна. – Ты собрался куда-то?

– Вообще-то надо приготовить нам завтрак, – ответил он, улыбаясь, и с нежностью перехватил ее запястье. – У нас есть яйца, сыр, масло, хлеб и джем. Могу сварить нам кофе – и завтрак готов!

– Хорошо, я сейчас приду, дай мне пять минут. – Кира улыбнулась в ответ.

Спустя полчаса она вышла на кухню, свежая, как утренний бриз:

– Кофе еще не остыл? – настороженно и вдохнув запахи кухни, спросила она.

– Только что налил… – ответил Алессер.

«Пунктуальность – это скорее недостаток для такой красоты», – подумал он.

– Яйца всмятку, хлеб с маслом и джемом, сыр и оливки! – отрапортовал он шутливо. – Все для моей госпожи!

Она рассмеялась и быстро уселась за стол, поджав стройные ноги, выбившиеся из-под халата.

– Кошка! – Алессер посмотрел на подругу с восхищением. – Ты двигаешься с грацией кошки и так же щуришь глаза, когда тебе хорошо… Ты определённо – кошка! – Он словно смаковал это прозвище.

Когда Кира съела достаточно, чтобы начать баловаться с булками и джемом, Алессер внезапно стал серьезен и осторожно спросил:

– Я много думал… – начал он нерешительно, – но есть определенные моменты в нашем… хм-м-м… приключении в Париже, которые мне не совсем понятны… Мы с тобой теперь достаточно близки, чтобы я мог тебя кое о чем спросить?

Кира настороженно отложила в сторону нож, которым намеревалась нанести слой джема на хлеб, и вопросительно посмотрела на своего друга:

– Ну, а это что-то конкретное или вообще? – интонация в голосе скорее была неуверенной, чем недовольной.

– Начни со странного подвала у вас в доме. Что это за таинственные коридоры в катакомбах, о которых никто не знает… и почему там был знак из этой книги, которую ты дала мне почитать? И, кстати, может быть, ты знаешь, почему её все так хотят заполучить?

Комиссариат XVIII округа Парижа, понедельник 14 июня 1920 года, 11:00

Виктора Тьери держали под стражей почти месяц. Он напрасно ждал помощи от своих загадочных друзей. Дни стали однообразны и коротки; время, проведённое в изоляции, превратилось в тягучую, скучную субстанцию, что обволакивала мысли, чувства, самое тело. Недалёкое будущее – суд, каторга… Чуда он больше не ждал. Тягостные мысли о семье, о каком-либо благоустроенном будущем покинули его.

Металлический скрежет затвора вырвал Виктора из омута серых, липких раздумий.

– Тьери, на выход! – объявил вошедший надзиратель. – Руки перед собой…

Тьери вздрогнул, ещё не вполне очнувшись от своего оцепенения, поднялся с койки и, словно марионетка, покорно вышел в коридор. В дальнем его конце, у массивной решётки, отделявшей ряд глухих дверей от освещённой дежурной площадки, он узнал знакомый силуэт сержанта Дюбуа.

Тот молча наблюдал за действиями надзирателя, не выказывая ни малейшего интереса к процедуре.

Шум начинающегося трудового дня гулом проникал сквозь зарешечённые окна полицейского фургона. Рокот мотора лишь задавал ритм этой какофонии, не противореча, а вливаясь в унисон с голосом огромного города. Лето было в разгаре: за окном мелькала зелёная палитра аллей и палисадников, солнце отражалось в стёклах и на вымытой брусчатке, бликами вспыхивала Сена. Трамваи, повозки и уже нередкие в этот час автомобили грохотали по стыкам моста Нёф. Кричали, как всегда, разносчики газет. Гудки «Bateaux-Omnibus» и прочих «Bateaux touristiques» заглушали окрики погонщиков с обеих сторон набережной.

Отправляясь в путь из мрачного бастиона Санте – этого «паноптикума в миниатюре», где самый воздух пропитан вековыми вздохами узников, – вы неминуемо оказываетесь перед выбором: подчиниться «линейной логике бульваров» или же избрать «лабиринтовый ритуал старых переулков».

Покинув Rue de la Santé (ирония топонима, да не ускользнёт от внимателя!), вы въезжаете на Boulevard Arago – ось, что рассекает мир больниц и мир тюрем. Здесь архитектура «говорит» на языке власти: слева – больничные корпуса, справа – тюремные стены. Держитесь правой стороны, дабы не погрузиться в дискурс безумия, ибо левый поворот приведёт вас прямиком в Hôpital Saint-Anne.

Избрав Rue Soufflot, где тень «Пантеона» намекает на бренность всех маршрутов, вы спускаетесь к Сене – реке-нарративу, вечно текущей, но никогда не завершающей свой рассказ.

Pont Neuf, «Новый мост», – старейший мост Парижа, парадокс, достойный Борхеса. Его камни помнят королевские кареты и кровь Варфоломеевской ночи. Пересекая его, вы совершаете акт временного смещения: слева – Лувр, музей-кладбище цивилизаций, справа – Консьержери, где Мария-Антуанетта ждала гильотины.

Rue de Rivoli, бульвар-диктатор. Свернув на него, вы попадаете в «царство геометрической власти»: Наполеон спланировал эту артерию как путь для пушек, но ныне здесь царят туристы и лавочники. Обратите внимание на аркады – они мимикрируют под венецианские, но суть их чисто парижская: показная роскошь, за которой кроется коммерция.

И – восхождение на Монмартр: от хаоса к святости. Покинув «бульварную империю», вы устремляетесь вверх по Boulevard de Magenta – цвет имени кровавой битвы, но ныне место мигрантов и дешёвых кафе. Затем – резкий поворот на Boulevard Barbès, где африканские торговцы раскладывают поддельные украшения рядом с облупленным ампиром XIX века.

И вот он – Rue des Clignancourt, улица-контраст. С одной стороны – «блошиный рынок», где старые зеркала хранят отражения умерших, с другой – модерновые салоны, где молодёжь наносит на кожу символы: смысл одних уже забыт, других – ещё не разгадан.

Такова онтология парижской дороги: даже самый краткий путь неизбежно становится путешествием вглубь «текста» города.

Автомобиль затормозил у подъезда дома 12—14 на улице Клиньянкур…

Кабинет инспектора Рено напоминал душную камеру пыток для документов. Прокуренный воздух застыл плотной пеленой, несмотря на распахнутое окно, в которое врывались звуки Парижа. Пространство между заставленными архивными папками стеллажами и массивным, вросшим в стену сейфом занимал огромный письменный стол из чёрного дерева. На нём царил организованный хаос – кипы бумаг, пепельница с окурками и потрёпанное досье с грифом «Совершенно секретно».

Виктор Тьери сидел на краю стула, его пальцы нервно теребили край пиджака. Он только что подписал собственный смертный приговор. Или спасение? Бумага лежала перед Рено, ещё пахнущая свежими чернилами.

– Подпись красивая, – проворчал инспектор, затягиваясь. – Жаль, что больше ты ею не воспользуешься. По документам ты теперь Франц Келлер, уроженец Регенсбурга.

Дым кольцами поплыл к потолку, когда Рено достал из ящика новый паспорт и швырнул его на стол.

– Тьери, – начал он после паузы, – ты говоришь на немецком?

Плечи Виктора, узкие и покатые, сжались. Он втянул голову, будто ожидая удара:

– Не… не очень хорошо, – прошептал он, уставившись в паркет.

– Месяц. Ровно месяц у тебя есть, чтобы освоить баварский диалект на уровне уроженца, – Рено щёлкнул пальцами, и в кабинет вошёл сухопарый мужчина в очках. – Это Курт. До 1914 года преподавал в Гейдельберге. Будет твоей тенью до отъезда.

Виктор поднял глаза, в которых читался немой вопрос.

– Не волнуйся, – усмехнулся Рено, – в Мюнхен тебя не отправят. Твой Вайс не дурак – он никогда не поверит, что мы просто так отпустили… «связующее звено». Завтра «Le Figaro» опубликует заметку о казни французского предателя Виктора Тьери. Анатоль Дейблер лично подтвердит, что выполнил приговор.

Он пододвинул к Виктору свежий номер газеты с заготовленной статьёй. Тот побледнел, увидев собственное имя в заголовке.

– Моя семья… – голос Виктора сорвался.

– Жена получит пенсию «вдовы изменника», – холодно пояснил Рено. – Дети продолжат учиться в лицее. Всё, как ты хотел. – Он наклонился вперёд, и его хриплый голос стал похож на шёпот: – Если, конечно, ты не предпочтёшь настоящую гильотину этой… театральной.

Пепел с сигареты осыпался на подпись Виктора.

– Ты внедришься в ячейку вашей «Туле» в Марселе, – зло ухмыльнувшись, продолжил Рено, разминая затекшую шею. – Вернее, в то, во что они превратились под руководством этого австрийского ефрейтора. Да-да, твой «барон» теперь разве что подаёт им кофе.

Виктор резко поднял голову:

– Но я же…

– Знаю, знаю, – махнул рукой Рено, – ты мелкая сошка. Но у тебя есть то, что им нужно – опыт работы с Вайсом и… – он постучал пальцем по газете, – прекрасная легенда. Скажешь, что работал с Тьери, был его связным.

– Провокационные вопросы о себе не застанут тебя врасплох! – Саркастический каламбур заставил комиссара подавиться смехом и табачным дымом.

Он встал и подошёл к окну, спиной к Виктору:

– Нас интересуют их отношения с коммунистами. Не спрашивай, какие – сам не знаю. Контрразведка шепчет что-то о «красной угрозе», но мне-то что? – Рено повернулся, и в его глазах вспыхнул холодный огонь. – Мне нужны доказательства их причастности к убийствам на Монмартре. И информация о тех двух библиоманах с улицы Муффтар. Помнишь их? Они уехали с Гар-де-Лион в южном направлении. Чем чёрт не шутит: может, столкнёшься с ними на мессе в Нотр-Дам-де-ла-Гард.

Он резко захлопнул папку, и звук ударил по тишине, как гильотинный нож.

– Курт объяснит детали. У тебя три дня, чтобы выучить свою новую биографию. Виктор… – Рено наклонился так близко, что Виктор почувствовал запах табака и мяты, – если твои новые друзья заподозрят неладное, мы не станем тебя спасать. Для Франции ты уже мёртв.

В уличном шуме доминантой прозвучали колокола Сакре-Кёр, словно отсчитывая время до начала операции. Виктор понял – обратного пути нет. Его больше не существовало.

Марсель, Район Ле-Панье, четверг 1 июля 1920 года.

Рю Сен-Лоран извивалась, как змея, вымощенная брусчаткой, хранившей следы бесчисленных шагов – рыбаков, торговцев, революционеров. Ветер с моря нёс запах соли и грядущей бури.

Улица дышала тревожным ожиданием. Брусчатка, выщербленная годами и революциями, звенела под сапогами Пьера, словно предупреждая о приближении бури. Он шел впереди, широкоплечий и неудержимый, как сама революционная волна, накрывавшая Европу.

Он шёл впереди, его хлопковая куртка надувалась, словно парус, при каждом порыве ветра. Он обернулся, ухмыльнулся:

– Ну что, писатель, готов увидеть, где рождается правда?

Алессер молча кивнул. Кира шла рядом, её пальцы слегка сжали его руку – предупреждение или ободрение, он не был уверен.

– «La Voix du Peuple» – не просто газета! – Пьер остановился перед старым зданием, где на дверях висела вывеска с потёртой краской. – Это оружие. И мы даём его в руки тем, у кого раньше были только кулаки.

Дверь скрипнула, открываясь в просторное помещение, заставленное печатными станками.

– Вот она – революция! – Широко улыбнулся Пьер… – Ты понимаешь, Алессер, – он обернулся, его глаза горели фанатичным блеском, – слова сейчас важнее пуль. Каждая строчка в нашей газете – это выстрел в сердце буржуазного порядка.

Алессер молча кивнул, сжимая потрёпанную папку с рукописями. Кира шла рядом, ее пальцы нервно перебирали ремешок кожаной сумки, висевшей у нее на плече.

Дверь в редакцию «La Voix du Peuple» скрипнула, как старый корабль, впуская их в царство свинца и чернил.

Из-за горы газет поднялась знакомая Алессеру фигура.

– Бернар?!

Старый типограф ухмыльнулся, разглаживая пегие усы.

– Ну вот и наш блудный литератор пожаловал. Только теперь, вместо всякого бульварного чтива, будешь писать о классовой борьбе?

Алессер остолбенел:

– Как ты… Почему ты…

– Почему я здесь? – Бернар громко рассмеялся и хлопнул по печатному станку. – Этот «старый печатник» печатал листовки еще для Парижской Коммуны! Когда Пьер нашёл меня в типографии и сказал, что нужно поднимать рабочих Марселя… Он многозначительно постучал пальцем по виску. – Кто лучше старого наборщика знает силу слова?

Пьер, прислонившись к стеллажу с газетами, добавил:

– Мы искали человека, который понимает и печатное дело, и цензуру изнутри. Бернар провёл за этим – он потряс в воздухе гранками, – больше лет, чем ты живешь, Алессер. Когда его типографию в Лионе закрыли за «подрывные публикации» лет десять назад…

– Они думали, что могут заткнуть мне рот! – внезапно взорвался Бернар. – Да я эти шрифты знаю лучше, чем собственные морщины! Пьер предложил: «Будем печатать правду в Марселе». А я ему: «Только если по-настоящему, без этих буржуазных недомолвок!»

Алессер медленно обводил взглядом помещение: печатные станки, пахнущие машинным маслом, стопки свежих газет, чернильные пятна на полу – всё это было настоящей историей, которую создавали прямо сейчас.

– Но почему я? – наконец вырвалось у него. – Я писал детективы, развлекательные истории… С чего вы двое решили, что я смогу?

– Именно поэтому! – Пьер резко шагнул вперёд. – Ты умеешь зацепить читателя, вести его за собой. Твои парижские очерки о «Туле» – это же готовый материал о нацистской угрозе!

Бернар достал из стола пожелтевший номер «La Lumière»:

– Вот, читай сам: «Тайные общества Монпарнаса». Ты еще тогда, сам не зная того, разоблачил их связь с промышленниками. А теперь представь – ты будешь писать о том, как эти же капиталисты грабят докеров Марселя!

Кира, до этого молча наблюдавшая за разговором, неожиданно вступила:

– Это не просто политика, Алессер. Они ищут то же, что и мы. – Ее пальцы сжали ремешок сумки.

– О чём ты? – нахмурился Пьер.

Она медленно открыла сумку, откуда виднелся уголок старинного фолианта.

– Мой отец был не просто антикваром. Он был мастером, «Великим Хранителем» ложи «Северной Звезды» в Петербурге. Эта книга… – Голос Киры стал шепотом. – Она содержит не просто ритуалы. Она объясняет, как символы правят миром.

Бернар ахнул:

– Так это правда! «La Clé du Labyrinthe Astral»! Я думал, это просто легенды…

Бернар был потрясён:

– Ходили слухи, что он написал её сразу после «Dogme et Rituel de la Haute Magie» – тоже редкая вещь. Но эта! Я думал, что это только вымысел…

– «Ключ к Астральному Лабиринту». Год написания 1856, якобы утерянная рукопись, созданная вскоре после «Догмы и Ритуала Высшей Магии». Согласно слухам, в последние годы жизни Элифас Леви работал над тайным трактатом, в котором раскрыл связь между древними египетскими мистериями, каббалистической геометрией и астральными вратами – порталами в иные измерения. Книга якобы содержала зашифрованные схемы «Астрального Лабиринта» – сети невидимых путей, соединяющих священные места силы Европы и Ближнего Востока. Тот, кто разгадает код, сможет: находить «узлы» астральной энергии для усиления магических ритуалов; проникать в «Храм Невидимых», где хранятся тайные знания исчезнувших цивилизаций; управлять «Эфирными Стражниками» – сущностями, охраняющими порталы.

– А вот и ответ на мой вопрос: «Почему они её ищут»… – Алессер покосился на подругу.

– Почему её ищут?! – взорвался Бернар.

– Эти сумасшедшие верят, что книга содержит координаты «Гиперборейского портала» – места, где можно пробудить древнюю арийскую силу.

– Масоны всего мира, высшие градусы, конечно, подозревают, что в тексте скрыт утраченный ритуал «Строительства Небесного Иерусалима» – аллегория духовного преображения, но также и реальный архитектурный шифр.

– Католическая церковь считает книгу еретической и натравила на её поиски иезуитов, так как в ней якобы описано, как «перехитрить ангелов Страшного Суда».

– Рукопись якобы написана на пергаменте с чернилами, смешанными с золотом и кровью (по слухам, самого Леви).

Иллюстрации включают: лабиринт с движущимися стенами (при изменении угла зрения); символ «Пентаграммы Астрального Ключа» – вариант пентакля с вписанным глазом Гора; шифр, основанный на комбинации «Кода Трансильвании» (из личной переписки Леви) и «Языка Птиц» (алхимический арго). Легенды гласили, что Леви спрятал её в катакомбах под Парижем, охраняемых призраками розенкрейцеров. Часть страниц была передана русскому мистику Папюсу, а затем попала в руки Григория Распутина. Слышали, что его убить так и не смогли?

– И «Туле» знает, что она у вас? – резко оборвал её Пьер, его пальцы непроизвольно сжались в кулаки.

Бернар внезапно застыл – глаза смотрели сквозь присутствующих куда-то вдаль:

– Я всё это время думал, что я упустил, пока вы мне рассказывали о своих приключениях… Алессер, твой первый рассказ, который ты принёс в газету. Сейчас, подождите! – Бернар вскочил с кресла и побежал наверх по железной лестнице. – Она там, в архиве…

Спустя две минуты он, прервав немую сцену молча переглядывающихся молодых людей, бросил на стол еще один номер популярной газеты.

– Вот! Читайте:

«Дым сигареты инспектора висел в воздухе неподвижно, как будто и он застыл перед странной картиной, представшей перед нами. Лавка пахла старым деревом, воском и чем-то ещё – медным, резким. Кровью.

Старик Леви лежал на спине, его седые волосы слиплись от красной лужицы, растёкшейся по полу. Шея была перерезана аккуратно, почти хирургически – один глубокий, точный надрез. Но не это заставило сержанта присвистнуть.

– Чёрт возьми, инспектор, взгляните-ка!

На полу, рядом с телом, кровью был выведен знак: две пересекающиеся линии, а над ними – ромб, будто корона.

– Это что, руна? – спросил сержант, снимая фуражку.

В этот момент из подвала донёсся крик жандарма:

– Инспектор! Здесь есть потайная дверь!

Потайная комната была крошечной – не больше чулана. В центре стоял сундук, обитый железом, с тем же проклятым символом на крышке. Открытый. Пустой.

– Кто-то опередил нас, – пробормотал жандарм.

Инспектор наклонился, поднял с дна сундука клочок бумаги.

– Немецкий. Готический шрифт.

– Что там? – спросил доктор, зажигая спичку. – «Der Schlüssel ist nicht das Ende, sondern der Anfang. Der Wächter erwacht.» – «Ключ – не конец, а начало. Страж пробуждается», – перевёл он на французский.

Наверху, в лавке, где лежал мёртвый старик, часы пробили десять.

Доктор, поправляя пенсне, фыркнул:

– И какое отношение это имеет к убийству?

– Самое прямое, – ответил инспектор, поднимая голову. – Убийца не просто резал горло старику. Он оставил послание.»

– Это мой рассказ, – ответил Алессер. – Что ты хочешь этим сказать, Бернар?

– В твоём рассказе только одно имя собственное: «Леви»! Почему ты выбрал для убитого именно это имя?

– Ну… времени было мало… «Элифас Леви»?! Чёрт, я даже не подумал…

– Да, похоже, пока эту взаимосвязь видим только мы, – сказал Пьер.

– И они… Я не рассказывала раньше. Тогда, в Париже… Ко мне заходил один профессор – немец. Вайс, Людвиг Вайс. Он интересовался эзотерикой. Очень хотел купить эту книгу. Я рассказала ему, что её у меня временно забрал – ты! – Кира стояла бледная, еле дыша.

– М-даа… Сюжет лихо закрутили, вы оба… – с горечью в голосе усмехнулся в пегие прокуренные усы Бернар. – Вывод: первое, каким-то образом эта книга влияет на твоё творчество, мой мальчик; второе, полиция пока не знает, где тебя искать и что это за книга; третье, фаталистично-агрессивно настроенные люди из тайного общества, готовые на убийства, ищут тебя и книгу.

– Мне кажется, что они пока не подозревают, какую именно книгу они ищут, – Алессер облокотился на стол сжатыми кулаками. – Может, они, зная имя автора, наверняка знакомы с его творчеством…

– Альфонс-Луи Констан… – произнёс Бернар, – настоящее имя автора. «Вся магия заключается в воле, направленной к добру или злу, но всегда преображённой светом истины» – «Догма и ритуал высокой магии», он написал это в то же время, что и ваш – весьма опасный манускрипт.

– Констан-Леви был странным гибридом: друг социалистов – в молодости участвовал в кружках Фурье; учитель оккультистов, его ученики – от Папюса до Алистера Кроули. В 1861 году его арестовали за… карикатуру на императора, магия тут была ни при чём. – Остроумия Бернару было не занимать.

– Значит, эти мрази убили человека, думая, что «мифический» фолиант у него, из-за фамилии? Они же знали, как на самом деле звали автора, не могли не знать! – Пьер был в ярости.

– Когда на кону шанс заполучить инструмент, способный повлиять на расстановку сил в Европе? Такие люди ни перед чем не остановятся, – высказал своё мнение Бернар.

– Значит, не подозревают? – сощурившись, глядя на друга детства, уточнил Пьер.

Кира покачала головой:

– Они подозревают. Но не знают главного. – Она посмотрела прямо на Алессера. – Что ты уже начал её расшифровывать.

Тишина накрыла невидимым куполом собравшихся, только тиканье часов на стене сохраняло ощущение реальности.

– Я? – Алессер почувствовал, как холодеют ладони. – Я просто записывал символы… как они выглядели…

– Именно в той последовательности, в которой их нужно читать, – прошептала Кира. – Ты, сам того не ведая, активировал древний механизм.

Рю Сен-Лоран 14, четверг 1 июля 1920 года, вечер.

На город обрушился самый настоящий средиземноморский шторм. Дождь хлестал по стеклам, ветер гудел в трубах, изредка сотрясая старый дом глухими ударами. В спальне, окутанной теплым светом настольной лампы, царила тишина – будто в защитной капсуле, отгороженной от бушующей стихии. Алессер и Кира лежали на широкой кровати, окруженные разбросанными книгами, картами и остывшими чашками черного кофе. В центре этого творческого хаоса покоилась та самая книга – «Ключ к Астральному Лабиринту».

Палец Алессера скользил по странице, вычерчивая контуры странной схемы:

– Подожди… – он нахмурился, вглядываясь. – Это же… Плеяды? Альциона вот здесь. Но… – его палец ткнул в другое скопление точек, – …это не так! Положение звезд… оно неверное. Совсем не такое, как на настоящем небе. Почему? Со школы помню – так не бывает.

Кира приподнялась, укрывая ноги одеялом.

– Может, ошибся Леви? Или… это не карта, а загадка? Если не ошибка, – пробормотала Кира, – то что он хотел показать этой неверной картой? Не просто так же…

Она потянулась за чашкой, но кофе уже остыл. Вместо этого Кира взяла грифель и перенесла несколько линий из книги в блокнот, пытаясь воспроизвести загадочный узор.

Где-то на крыше заскреблась ветка. Алессер на мгновение оторвался от страницы, прислушался, но шторм объяснял любой шорох. Он перевернул страницу.

– Если это действительно ключ, то где же дверь?

– Может, она прямо здесь? В этой комнате. В этом доме. – Кира намеренно говорила легким тоном, стараясь разрядить накопившееся напряжение. – Ты же сам говорил, что Леви любил прятать вещи на виду.

Ее пальцы скользнули по старой дубовой панели у кровати, испещренной царапинами времени. Алессер наблюдал за ней, затем внезапно поднялся и подошел к окну.

Запотевшее стекло отражало их двоих – уставших, но собранных. Где-то внизу, в городе, мелькнули фары машины. Или это ему только показалось?

– Слушай! Вот что он имел в виду? – Алессер процитировал, переходя на торжественный тон: – «Он говорил с ними притчами, ибо знал: слова – как листья на ветру. Сегодня они зеленые и сочные, завтра – сухие, истертые в прах временем. Люди будут спорить о букве, забыв о духе, будут дробить истину, как камень, пытаясь извлечь из нее искру, не замечая, что свет уже льется с небес».

Кира задумчиво продолжила:

– Поэтому Он рассказывал о сеятелях, о потерянных овцах, о блудных сыновьях. Не потому что не мог сказать прямо, а потому что прямое слово – как меч: оно ранит, если держать его неосторожно. А притча – как семя…

– …упадет в сердце и прорастет, когда почва будет готова, – закончил Алессер. – Думаю, Леви пытался дать ключ к пониманию Евангелия. Помнишь, апостолы спрашивали Иисуса, почему Он говорит притчами?

Кира кивнула:

– Иисус передавал знания через иносказания, предвидя, как язык со временем изменится, исказив прямые указания. Поэтому сегодня многие библейские тексты понимаются неоднозначно – кроме притч. Их суть осталась нетронутой, защищенной мудростью образного слова.

– От этих мыслей у меня мурашки по коже, – передернула плечами Кира.

Алессер серьезно посмотрел на нее:

– Нам нужно принять решение. Либо завтра мы уезжаем и прячем книгу там, где ее никто не найдет, либо…

– Либо находим то, что искал Леви, – перебила Кира. – А потом решаем, что с этим делать.

Внезапно Алессер признался:

– Я начал писать роман. Не для газет, – он покачал головой, видя ее удивленный взгляд, – просто для себя.

– О чем он? – осторожно спросила Кира.

– О нас. О тебе. Обо мне…

***

Шторм превратился в живую семиотическую систему. Ветер выводил курсивные узоры на мокром стекле, дождь пунктуировал пространство частыми ударами, а раскаты грома служили восклицательными знаками в этом природном манускрипте. Казалось, сама стихия говорит на забытом языке, где каждое дуновение – морфема, каждый проблеск молнии – сакральный иероглиф.

Алессер читал Киру как драгоценный свиток – через случайные прикосновения и многозначительные взгляды. Его пальцы, скользящие по ее ладони, пытались расшифровать послание: линии жизни и судьбы складывались в текст более откровенный, чем любые слова.

Когда их губы наконец встретились, это было слиянием двух алфавитов – мгновенным узнаванием родственного кода. Ее вздох стал диакритическим знаком над гласной тишины, его объятия – скобками, заключающими целую вселенную.

Ураган достиг апогея: ветер выл глаголами повелительного наклонения, дождь ставил точку в конце предложения. Но в комнате родился новый язык – где молчание значило больше слов, а прикосновения становились идеальным переводом с тайного на единственно верный.

Они разомкнули объятия, лишь когда в окне появился первый свет – бледный, как карандашный набросок на полях творящегося дня.

– Это был диалог в твоем романе? – сонно прошептала Кира, засыпая у него на плече.

– Нет, – поправил Алессер, проводя пальцем по ее губам, – это был пролог.

Символика их отношений больше не требовала перевода. Знаки говорили сами за себя.

Глава 7. Опасные связи