Редактор. Закулисье успеха и революция в книжном мире

Sara B. Franklin

THE EDITOR

How Publishing Legend Judith Jones Shaped Culture in America

Credit shall be given to Atria Books, an Imprint of Simon & Schuster, LLC as the original publisher.

© Sara B. Franklin, 2024

© Комягина Л. В., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке. ООО «Издательство Азбука», 2025

КоЛибри^®

Душевно и познавательно. Настоящий праздник как для библиофилов, так и для гурманов.

Publishers Weekly

В «Редакторе» Джудит предстает проводником перемен в представлениях о том, что значит быть женщиной – как в личной, так и в публичной сфере. Но в первую очередь эта книга, конечно, история любви – романа между женщиной и ее работой, действие которого растянулось на семьдесят лет.

The Atlantic

Франклин заполнила все пробелы, восстановила культурный контекст и подсветила все истории побед этой необыкновенной женщины.

The Washington Post

Интереснейшая книга о пионере книжного мира – женщине, чья любовь к письменному слову ярко осветила всю ее карьеру.

San Francisco Chronicle

Джонс – крайне увлекательная личность, и этой искусно написанной, увлекательной, яркой биографией Франклин действительно отдала ей должное.

Booklist

«Редактор» извлекает Джонс с задворок истории книгоиздания, подтверждая ее важнейшую роль в формировании культурного ландшафта после Второй мировой войны: художественной литературы, кулинарии и многого другого.

The Millions

Введение

Утром 22 августа 1961 года младший редактор знаменитого нью-йоркского издательства «Альфред Абрахам Кнопф» (Alfred A. Knopf) пришла на работу. В офисе царила тишина. В те самые знойные дни лета издательская индустрия практически замерла. Старшие редакторы разъехались по загородным домам и пляжам, дав отпуск секретаршам, поэтому печатные машинки, которые обычно наполняли здание непрерывным щелканьем, в кои-то веки молчали. Воздух был густым и неподвижным.

Редактор прошла к столу, который ей выделили среди машинисток, – в «Кнопфе» ее всегда сажали с «девочками». По обе стороны ее печатной машинки, словно стража, лежали горы исписанных замечаниями страниц рукописей и аккуратные стопки внутриофисных записок. Работы было много. Редактор повесила сумочку на спинку стула, села, разгладила юбку и начала печатать: «Дорогая мисс Плат. Сильвия[1], мы только что получили из Англии от “Хайнеманна” (Heinemann) подписанный контракт на “Колосс и другие стихотворения” (The Colossus and Other Poems). Невероятно, насколько медленно иногда вращаются шестеренки официальных структур! Поэтому я спешу сообщить вам, что мы поставили книгу в график на апрель 1962-го и готовы начать работу над ней. <…> Я рада, что мы наконец-то приступим».

В марте того года редактору исполнилось 37 лет. Сама по себе цифра непримечательная, но впереди был очень важный год, который превратил ее в законодателя литературных вкусов и предрек легендарную карьеру.

Редактор добилась прав на публикацию в Америке дебютного сборника поэзии Сильвии Плат «Колосс». У 27-летней на тот момент Плат был ребенок на руках. Поэты редко становятся знаменитыми, но редактор почувствовала в Плат столько амбиций и дисциплины и такой оригинальный голос, что посчитала, что та может стать исключением.

Редактор также недавно начала работать с Джоном Апдайком. 30-летний писатель трудился не покладая рук: всего за два года он выпустил свои первые сборники поэзии и рассказов, а также дебютный роман. Апдайк сам попросил работать именно с ней. И за ее внимание сражался не только он. В феврале 1960 года обладатель Пулитцеровской премии (The Pulitzer Prize) поэт Теодор Рётке написал ей[2], чтобы узнать, не поможет ли она опубликовать в «Кнопфе» в мягкой обложке его сборник «Слова на ветер» (Words for the Wind), получивший Национальную книжную премию (National Book Award) 1959 года.

Была еще и кулинарная книга, написанная двумя француженками, Симоной Бек и Луизеттой Бертолль, и американкой Джулией Чайлд. Они все были совершенно неизвестны читателям. «Кнопф» редко выпускал кулинарные книги: они не считались достаточно литературными ни по содержанию, ни по форме. Но весной 1960 года редактор, которая сама любила готовить и есть, убедила начальство рискнуть. Она полагала, что эта французская кулинарная книга сможет полностью преобразить домашнюю готовку американцев. К тому времени она уже больше года работала над рукописью. «Кнопф» выпустил ее той осенью.

Редактором была Джудит Джонс, и, хотя вы вряд ли знаете ее по имени, вы точно знакомы с ее работами. «Дневник Анны Франк» (The Diary of Anne Frank). «Уроки французской кулинарии» (Mastering the Art of French Cooking). Вся библиография Джона Апдайка и несколько десятилетий романов Энн Тайлер. Работы Джона Херси и Уильяма Максвелла, многолетнего редактора и автора статей для The New Yorker. Поэзия Томаса Кинселлы, Лэнгстона Хьюза, Уильяма Мередита, Сильвии Плат и Шэрон Олдс. Перечень кулинарных книг, который напоминает настоящий гастрономический зал славы: Клодии Роден, Эдны Льюис, Марион Каннингем, Айрин Куо, Марчеллы Хазан, Мадхур Джаффри, Джоан Нейтан, Мэри Фрэнсис Кеннеди Фишер, Лидии Бастианич, Джеймса Бирда и, разумеется, Джулии Чайлд. У Джудит была потрясающе многогранная и длинная карьера: она более 50 лет работала редактором в издательстве «Альфред Абрахам Кнопф». Рассуждая о карьере Джудит в 1986 году, Джон Херси сказал, что она была «одной из немногих, кто выполняет весь функционал редактора, а не просто “упаковывает” книги»[3]. Санни Мехта, многолетний главный редактор «Кнопфа», заявил, что «редакторское портфолио Джудит <…> не имеет равных в индустрии»[4].

Джудит Джонс пришла в «Кнопф» в 1957 году, в разгар эпохи перемен как в американской культуре в целом, так и в роли женщины в частности. В 1940-е годы женщинам пришлось работать ради нужд фронта, но, когда Вторая мировая война подошла к концу, их отправили обратно на кухню. В послевоенные годы преобладающее мнение заключалось в том, что патриотический долг женщины – отказаться от оплачиваемой работы вне дома. Считалось, что вернувшиеся с войны солдаты захотят снова занять свои должности. Некоторые женщины испытали облегчение, вернувшись к более традиционным гендерным ролям, но других возмущал этот консервативный переворот. В любом случае многим женщинам казалось, что у них нет иного выбора, кроме как выйти замуж, родить детей и заниматься домашним хозяйством. Но затем в 1960 году Управление по контролю качества пищевых продуктов и лекарственных средств (Food and Drug Administration, FDA) одобрило производство противозачаточных. Возможность отделять секс от деторождения предоставила женщинам невиданный ранее контроль над своим телом и жизнью. Теперь любая могла определять для себя, что значит быть современной женщиной. Пока зарождающаяся вторая волна феминистского движения боролась с навязываемой СМИ мыслью о том, что женщины должны довольствоваться ролью матери и домохозяйки, Джудит выстраивала карьеру и жизнь неординарной женщины.

Она поднялась по карьерной лестнице в издательском мире, когда им все еще управляли одни мужчины. Ее редакторское портфолио свидетельствует о ее проницательности. Книги, отредактированные Джудит, отражают культурные противоречия эпохи, освещают конфликт между личной и общественной жизнью женщин и исследуют как ожидания, предписанные им извне, так и их настоящие желания. Некоторые из этих книг сегодня считаются частью феминистского канона: гомоэротичная проза Элизабет Боуэн, рассуждения Флориды Скотт-Максвелл о стареющих женщинах, теоретическая монография на тему андрогинии Кэролин Хейлбран и чрезвычайно искренние изображения материнства, супружеских ссор и ментальных расстройств в поэзии Сильвии Плат. Десятки кулинарных книг, которые выпустила Джудит – большинство из них написанные женщинами, – размывали грань между дидактическим материалом, проявлением заботы и искусством. И хотя Джудит не ставила перед собой четких феминистских целей, ее работа имела значительный политический эффект. Она показала американцам – и особенно американкам, – что у них больше возможностей, чем они думали.

Джудит Джонс оставила неизгладимый след в американской прозе и культуре, но история ее выдающейся жизни и карьеры мало кому известна. Отчасти это ее осознанный выбор. Работа редакторов намеренно незаметна, а их труд скрывается за кулисами. Они служат на благо своих авторов, а не самих себя, и их почерк должен быть с трудом (а лучше вообще никоим образом) различим читателями. Романистка Энн Тайлер назвала стиль Джудит «очень тонким и изящным, практически невесомым»[5]. По словам Лоры Шапиро, читая авторов Джудит, мы ощущаем «невидимую руку потрясающего редактора»[6]. «Разумеется, мы ее не видим. Поэтому она и была великой».[7]

Диапазон функций редактора плохо представляют себе даже самые заядлые читатели. Их задача заключается не только в том, чтобы перемещать слова по странице. Они служат проводниками для отдельных авторов и отвечают за литературный ландшафт в целом. Они должны одновременно быть сосредоточенными на нуждах своих писателей и следить за изменениями в культуре. Они попеременно должны выполнять роль поверенных и внимательных читателей, терпеливых тренеров и надсмотрщиков. Для этого необходимо обладать деловым складом ума и эмоциональной открытостью. Хороший редактор достаточно гибкий, чтобы лавировать между этими запросами, и достаточно чуткий, чтобы понимать, когда какую роль взять на себя. Редко кто сочетает в себе столь обширный набор навыков. Посвятить свою жизнь служению в этой должности – акт самоотдачи. Редактура скорее призвание, чем просто работа. И Джудит всю жизнь отвечала на этот зов.

Но ее невидимость нельзя приписывать только позиции за кулисами. Ее вклад в историю малоизвестен из-за того, что она женщина: мизогиния сформировала траекторию ее жизни и карьеры и продолжает преуменьшать ее наследие по сей день. Влияние Джудит на американскую культуру и литературу также недооценивают из-за жанра, который принес ей наибольшую известность, – кулинарных книг.

Хотя еда занимает полноправное место в центре культуры Америки XXI века, раньше (и в какой-то степени до сих пор) книги о еде вызывали у литературного мира снисходительное отношение. Несмотря на популярность кулинарных книг, их зачастую считают техническими инструкциями, а не источником историй, воспоминаний и индивидуальности, и их авторов воспринимают как ремесленников, а не художников. Создание кулинарных книг требует невероятной точности, изобретательности, компетентности и огромного количества усилий и времени. Как и каждодневный труд по приготовлению еды, большинство книг о ней написаны и отредактированы женщинами. И, подобно этой рутинной работе, тексты о еде не только недооценивают, но и зачастую полностью игнорируют. В таком случае неудивительно, хоть и прискорбно, что писатели, избравшие своей темой еду, часто сталкиваются с пренебрежением, а самый известный редактор кулинарных книг на протяжении всей жизни тоже терпела высокомерное отношение к себе. «Долгое время к женщинам – а это в основном были женщины, – которые писали о еде, относились как к людям второго сорта, – сказала Джудит в интервью от 2015 года. – И все потому, что они готовят!»[8]

Для Джудит все формы письма имели ценность. Она считала, что кулинарные книги заслуживают того же внимания и редакторской педантичности, что и романы, мемуары, эссе и поэзия. «Она построила свою репутацию на том, что находила хорошо образованных и недооцененных по достоинству поваров вроде [Марион] Каннингем, Марчеллы Хазан и Мадхур Джаффри и делала из них звезд»[9], – писала Ким Северсон в некрологе Джудит в The New York Times. С помощью умелой редактуры и чуткого понимания культуры Джудит выпускала кулинарные книги, которые переизобретали их форму и были наполнены тихим, но неистовым политическим сопротивлением. «К еде стали относиться с настоящим уважением во многом благодаря ей, – сказала Рут Райшл, бывший ресторанный критик The New York Times и последний главный редактор Gourmet[10][11]. – Говоря о революции в кулинарных книгах, мы подразумеваем именно ее»[12]. Однако, несмотря на рост ее репутации в качестве редактора кулинарных книг, Джудит старалась не загонять себя в рамки. «Я никогда не хотела, чтобы меня воспринимали в какой-то одной роли», – говорила она мне.

Джудит была гениальным редактором с искушенными, пусть и испытавшими влияние католицизма, вкусами, но она, как и все, не была лишена предубеждений, которые формировали ее мировоззрение. Со временем обнаружились ее слабые места: она отказалась издавать «Под стеклянным колпаком» (The Bell Jar) Сильвии Плат, посоветовала главному редактору «Кнопфа» не публиковать «Собрание стихотворений» Фрэнка О’Хары (The Collected Poems of Frank O’Hara) и дважды отвергала рассказы Элис Манро, которая впоследствии получила Нобелевскую премию. В кулинарных книгах, особенно поначалу, Джудит нередко упрощала опыт своих небелых авторов. Стремясь сделать «экзотику» еще более привлекательной для читателей, большинство из которых, предположительно, были белыми, она слишком часто сглаживала признаки идентичности своих подопечных, особенно в том, что касалось расы и класса. Джудит не была идеальной. В ее работе и подаче себя присутствовали парадоксы.

Близкие Джудит знали ее как чувственного, игривого и даже озорного человека. Она была мягкосердечной, романтичной во многих смыслах этого слова, глубоко верующей и крайне энергичной. Но на работе она вела себя замкнуто. Ее публичный образ был результатом дисциплины, жесткости и приверженности работе. Постоянной сдержанности. Джудит быстро научилась понимать, кому и как стоит посвящать свое внимание и энергию. Как делиться своими ресурсами с умом. Но когда Джудит отдавала себя, то делала это полностью – настолько, что иногда на людей в ее личной жизни уже почти ничего не оставалось. По всем этим причинам, как систематическим, так и более конкретным, фигура Джудит в течение многих лет была покрыта тайной.

В 2007 году в возрасте 83 лет Джудит выпустила мемуары под названием «Десятая муза: моя жизнь и еда» (The Tenth Muse: My Life in Food). Однажды во время учебы в колледже я наткнулась на эту книгу в книжном магазине. Я никогда прежде не слышала о Джудит Джонс, но меня интересовала еда, и подзаголовок «Десятой музы» привлек мое внимание. Я спонтанно купила ее.

Эта увлекательная книга представляет собой радужную прогулку по Парижу послевоенных лет и рассказывает о величайших хитах американской кулинарной культуры XX века, но ей не хватает рефлексии. Рассказывая историю своей жизни, Джудит обошла стороной литературную ее часть. Она также умолчала о своих разочарованиях, трудных решениях, ошибках и боли. Я подозревала, что жизнь Джудит была более неоднозначной, чем она показывала миру, но лишь когда мне представился шанс на протяжении нескольких месяцев брать у нее интервью о ее жизни и работе в кулинарной отрасли, я начала осознавать это в полной мере.

Когда мы познакомились, Джудит было 88 лет и она недавно вышла на пенсию. Она была крошечной – не более полутора метров ростом – и худой, как жердь. Ее седые волосы были острижены в девичье каре. Она относилась к своему возрасту как к данности: он был не чем-то плохим и не чем-то хорошим, а всего лишь фактом, с которым ничего не поделаешь. В 2013-м мы работали в течение полугода, сначала в квартире Джудит на Верхнем Ист-Сайде на Манхэттене, затем летом в ее втором доме на севере Вермонта. Мы всегда готовили и ели. Работа на кухне и общее удовольствие от еды заложили основание наших отношений. Мы нюхали и ощупывали продукты, резали и помешивали. Мы облизывали пальцы. Мы не пользовались рецептами, а доверялись инстинктам, опыту и советам друг друга. Таким образом мы познакомились и стали доверять друг другу. Только помыв посуду и налив себе кофе, мы начинали интервью. В некоторых вопросах Джудит была очень откровенна и почти не нуждалась в моих подводках. В других она оставалась сдержанной и немногословной. Наши разговоры длились часами и были полны отступлений, интимных подробностей и анализа прошлого. Многие открытия Джудит удивили меня. Она призналась, что и ее тоже.

После того как я завершила свой проект и отправила интервью на расшифровку, мы продолжили общаться. Мы стали поверенными. Подругами.

В 2015 году после более девяти десятилетий жизни крепкое здоровье Джудит резко ухудшилось. А в 2017-м в возрасте 93 лет ее одолела болезнь Альцгеймера. На мемориальной службе для родных и друзей Джудит в Вермонте ее приемная дочь Бронвин Данн отвела меня в сторонку и спросила, не хотела бы я приехать в квартиру ее мачехи и взглянуть на ее личные документы. Она знала, что я несколько раз писала о Джудит, и посчитала, что это может быть мне интересно. По ее словам, материалов было много – целых две комнаты.

Я скучала по Джудит и восприняла предложение Бронвин как шанс и подарок – теперь у меня было больше времени на то, чтобы подумать о Джудит. Чтобы побыть с ней. Чтобы искать ответы на вопросы, которые до сих пор занимали мои мысли, оставшись не отвеченными или даже не заданными при ее жизни. Поэтому я согласилась.

На первый просмотр материалов у меня ушло больше года. Они датировались вплоть до 1930-х годов, когда Джудит была еще ребенком. Я читала ее переписку с родными и друзьями, бывшими возлюбленными и авторами, с которыми она сотрудничала на протяжении многих лет. Ее фотографии, записные книжки и прочие бумаги позволили мне глубже понять ее как человека и как редактора. Я не только увидела, как Джудит работала, но и познакомилась с ее мотивациями и предпочтениями. Чем больше я узнавала, тем яснее мне становилось, что история Джудит была гораздо более запутанной, чем она описывала сама.

Я начала читать о Джудит все, что только могла найти, но информации было очень мало. Она мельком упоминается в биографиях некоторых из ее авторов и бывших коллег. В конце 1990-х годов, когда «Дневник Анны Франк» поставили в театре, ее роль в публикации книги наконец стала широко известна и краткосрочный шквал статей отмечал ее дальновидность. Когда она выпустила «Десятую музу», кулинарные журналы какое-то время оживленно обсуждали огромный вклад, который она внесла в эту отрасль. Чаще всего имя Джудит встречалось в тандеме с именем Джулии Чайлд, где ей отводилась роль спутницы, а не давней партнерши и ведущей фигуры в создании карьеры Джулии. Я нигде не могла найти изображение Джудит, которое бы хотя бы отчасти демонстрировало ее пытливый ум и тонкий вкус, ее многогранность и проницательность, ее находчивость и хитрость, ее влияние на нашу жизнь – то, что мы готовим и едим, и истории, которые мы читаем и рассказываем, – и на литературные и издательские сообщества в целом. Написав эту книгу, я попыталась отдать должное ей как редактору и как женщине.

Личные документы Джудит восходят к временам ее юности и начинаются с ее дневников и переписки 1930-х годов. Я прочла сотни написанных от руки писем Джудит, и они подарили мне бесценный доступ к начальному этапу ее жизни. В архиве «Кнопфа» в Центре Рэнсома в Техасском университете в Остине (The Ransom Center at the University of Texas at Austin) хранится значительная часть профессиональной корреспонденции Джудит за первые два десятилетия ее работы в издательстве. Когда она начинала там работать в 1950-е годы, все письма печатались в тройном экземпляре: оригинал для получателя, копия для отправителя и еще одна для архива. Благодаря скрупулезно и систематически сохраненной бумажной переписке в «Кнопфе» эти годы жизни Джудит освещены наиболее полно. После появления факса как ежедневная работа издательства, так и объем бумаг в архиве сильно изменились. Впоследствии электронная почта – к которой Джудит так и не привыкла, из-за чего обращалась за помощью к ассистентам и друзьям – заменила факс, что еще заметнее сократило следы ее переписки. Большинство информации о последних десятилетиях работы Джудит в издательстве отрывочно, а редакторские файлы некоторых из ее авторов не заполнены до конца или и вовсе пропали. Где возможно, я заполняла эти пропуски словами коллег, авторов, родных и друзей Джудит. Но некоторых из них я не смогла найти, а некоторые отказались давать мне интервью или официальные комментарии. И к тому времени, когда я начала работу над этой книгой, многих из тех, кто знал Джудит, особенно в молодости, давно не стало.

Даже самые полные архивы не могут исчерпывающе рассказать историю чьей-либо жизни. Слова, которыми Джудит обменивалась с возлюбленными и друзьями, светские беседы в офисе и за едой, по телефону, в поездках, прогулках в парке и по тихим грунтовым дорогам Вермонта. Неозвученные желания и разочарования. Сохраненные тайны. Большинство из того, что составляет жизнь любого человека, остается незадокументированным, и жизнь Джудит не стала исключением. Я хочу сказать, что пропуски повлияли на эту книгу так же, как и доступные мне материалы.

В течение жизни Джудит поработала с более чем сотней авторов. Пытаясь рассказать историю всех этих отношений, я бы написала невыносимо длинную и нудную книгу. Стараясь показать жизнь Джудит с детства до ее последних дней, я предпочла не всесторонний, а избирательный подход. Я отдала приоритет тем авторам, которые сыграли важную роль в траектории жизни Джудит, и тем, которые ознаменовали ключевые моменты в эволюции ее вкусов. Джудит Джонс, которую вы встретите на этих страницах, – это гибрид того, что я узнала из оставленных ей материалов, и того, какой я знала ее в настоящей жизни. Я имею в виду, что история Джудит, рассказанная здесь, не единственно возможная, а всего лишь один из вариантов, на который повлияли наши отношения, зародившиеся, когда она анализировала свою жизнь, пока та подходила к концу. Эта книга не основополагающая биография, а портрет близкого мне человека, в котором я стремилась продемонстрировать дальновидность и невероятное влияние Джудит на американскую культуру, а также очеловечить ее образ на протяжении всей жизни, с детства и до глубокой старости.

Немного об именах. На протяжении всей книги я называю Джудит по имени. Так я звала ее при жизни, и это же имя использовали все, с кем я про нее разговаривала. По отношению к другим людям я применила более гибкий подход: упоминая их опубликованные работы, общественную жизнь или профессиональные роли, я использовала полные имена или только фамилии, а когда мне нужно было показать более фамильярную переписку или близкие отношения, которые Джудит выстраивала с авторами в течение долгого времени, я использовала только имена.

И напоследок – все имеют право рассказать свою историю и ожидать, что их опыт примут за правду. В данной книге я постаралась как можно точнее изобразить настоящую Джудит, которую я знала. Ее волновало то, как воспринимают ее слова. Уважая ее желания, там, где это возможно, я позволила Джудит говорить за себя.

1

В январе 1942 года Джудит пришла к дому № 14 на 49-й Западной улице в свой первый рабочий день в «Даблдей, Доран и компания» (Doubleday, Doran & Company). Ей было 17 лет. Переходя улицу, она запрокинула голову: перед ней возвышалось огромное здание со сверкающими окнами. Офис издательства располагался в Рокфеллеровском центре, строительство которого нефтяной магнат Джон Дэвисон Рокфеллер закончил в ноябре 1939 года[13]. На стройке работало более 40 000 людей – на тот момент это было самое большое здание в частной собственности. Афиша мюзик-холла «Радио-сити» была усеяна звездами: там прошла премьера «Кинг-Конга» (National Velvet). На 65-м этаже, где вращался танцпол и играл оркестр, находился каток и ресторан «Радужная комната» (The Rainbow Room), который посещали Джоан Кроуфорд, Бетти Дэвис, Марлен Дитрих и Лоренс Оливье[14][15] (King Kong)[16], а также «Национального бархата»[17][18]. В этом месте стремились показаться все. Это чрезвычайно внушительное здание стало сенсацией Нью-Йорка той эпохи. Джудит взволнованно прошла через стеклянные двери и попала в вестибюль с высокими потолками.

Всего за месяц до того, 7 декабря 1941 года, Япония атаковала Перл-Харбор. Президент Франклин Делано Рузвельт заявил, что этот «день с позором войдет в историю». Внезапно Соединенные Штаты оказались в состоянии войны. Ожидая, что страну втянут в глобальный конфликт, в сентябре 1940 года ФДР объявил призыв. Тысячи мужчин записались добровольно. К концу 1941 года армия США насчитывала 2,2 миллиона человек. В тылу появились инициативы, призванные поддержать фронт. Ситуация требовала жертв, а должности, которые вдруг бросили американские мужчины, нужно было кому-то отдать. Ожидалось, что каждый внесет свой вклад. Все быстро менялось.

Джудит не любила сидеть сложа руки. Она хотела понять, что происходит вокруг, и жаждала чем-то помочь. Ее всегда мучила жажда. Но путь девушки из интеллигентной семьи не был очевидным. Поэтому она обратилась к тому, что знала, – историям и словам. Она понимала их силу и потенциал. Они всегда вызывали в ней эмоции. Формировали ее. Джудит подумала, что, возможно, сможет оставить след в этом мире, мире книг. Она не была уверена, как именно, но она была молода, легко обучалась и обладала смекалкой. И была намерена попробовать. Джудит уже не терпелось попасть внутрь.

Джудит Фифилд Бейли родилась 10 марта 1924 года. Она была второй дочерью Чарльза Монти Бейли, адвоката из Монтпилиера, штат Вермонт, и Филлис Хедли Бейли, младшей из трех сестер в семье, которая приехала в Нью-Йорк ради больших возможностей в фармацевтической индустрии. Семья Бейли проживала в доме № 139 на 66-й Восточной улице, в непримечательном девятиэтажном кирпичном здании между Третьей и Лексингтон-авеню на Верхнем Ист-Сайде на Манхэттене. В этом же здании со своими мужьями и детьми жили сестры Филлис, Хильда и Хелен, и три семьи совместно владели и управляли зданием. Они также вместе воспитывали детей. У Джудит, ее старшей сестры Сьюзен и их кузенов и кузин была одна няня. Именно она, а не их родители, изо дня в день заботилась о них.

Мать Джудит, Филлис, и ее сестер всю жизнь готовили к тому, чтобы они поднялись по социальной лестнице и стали членами высшего общества. И хотя дом № 139 на 66-й Восточной улице был не лучшим адресом на Манхэттене, ничего больше сестры Хедли и их мужья не могли себе позволить. Они надеялись, что со временем цена их недвижимости возрастет, а близость здания к особнякам из известняка на Парк-авеню и Миле миллионеров на Пятой авеню станет символизировать и одновременно закрепит восхождение их родственников в классовой иерархии.

Филлис стремилась быть образцом безупречности и дочерей вырастила по своему подобию, ожидая, что они будут безукоризненными во всех отношениях. Но с раннего возраста Джудит не оправдывала этих ожиданий. Ребенком она часто болела и проводила много времени в постели с собакой и книгой на коленях. Сначала она читала детские книжки-картинки, затем – поэзию и Священное Писание (Бейли были практикующими христианами). Ее привлекал красивый язык, который она обнаружила в книгах. Рассказы и всевозможные стихотворения помогли Джудит представить более богатую и глубокую жизнь, чем та, которую ей прочили. Книги утешали ее и предоставляли убежище, но только в ее голове. Чем больше она читала, тем больше ей хотелось на собственном опыте узнать и почувствовать то, что существовало за пределами ее замкнутого мирка.

Дом № 139 на 66-й Восточной улице был полон формальностей, предписанных ролей и больших ожиданий. Отцы ходили на работу, а матери посвящали время выходам в свет и хозяйству. Мать Джудит в этом вопросе была крайне дисциплинированна. Хотя Филлис никогда не работала вне дома, она применяла на практике свои организационные навыки. Она придумывала дизайн штор, покрывал и одежды для дочерей и все шила сама. Она планировала социальную жизнь семьи и все приемы пищи, заказывая по телефону продукты у местных зеленщика и мясника. «Моя мать, – говорила впоследствии Джудит, – была экспертом». Но заботливой или теплой Филлис назвать было нельзя. Для этого существовала кухня, а там – Иди.

Филлис редко заходила на кухню: она полагала, что женщина высокого положения не должна без надобности марать руки работой по дому. Готовила Иди, прислуга Бейли. Джудит тянуло на кухню, где она проводила с Иди столько времени, сколько могла. Посреди кастрюль и сковородок, слушая, как шлепается на столешницу густое тесто и булькает в миске жидкое, она чувствовала себя оживленно и комфортно. Иногда Джудит помогала Иди натереть чеддер для макарон с сыром или растопить масло, чтобы окунуть в него листья артишоков. За работой Иди часто рассказывала Джудит о своем детстве на Барбадосе: о красной почве острова, в изобилии растущих там фруктах и местных блюдах, приправленных острым перцем. Истории Иди возбуждали ее воображение – это был первый опыт столкновения девочки с чужой культурой. «Я ее просто обожала, – сказала мне Джудит, – потому что с ней я каким-то образом видела другой мир».

Но во время приемов пищи Джудит приходилось скрывать свое любопытство и интерес к еде. Они с сестрами должны были молча есть, демонстрировать хорошие манеры, быть красивыми и опрятными. «Мне велели никогда не упоминать еду за столом, – рассказала мне Джудит. – О таких приземленных вещах не разговаривали». Филлис считала еду столь же вульгарной темой для разговора, что и секс. Дамы не получали удовольствие от еды и не озвучивали свои желания. «Но я была бунтаркой! – сказала мне Джудит. – Думаю, так и появляется это прекрасное чувство, что ты растешь, вырываешься на свободу и находишь свой мир».

Джудит жаждала еще больше дистанцироваться от господства Филлис, чем у нее получалось в обществе Иди. С юных лет она мечтала, чтобы их семья жила в Вермонте, родном штате Монти и месте, где они с Филлис познакомились и начали встречаться. Родственники со стороны отца полностью отличались от зажатой Филлис и сестер Хедли. Бейли и особенно их женщины были увлекающимися, жизнерадостными и прагматичными людьми. Они упорно трудились и умели веселиться, и Джудит с удовольствием проводила с ними время. Каждое лето, когда Филлис собирала вещи девочек в конце долгих каникул в Штате Зеленых гор, Джудит жалела, что им придется вернуться в Нью-Йорк. В Вермонте ей было гораздо комфортнее, чем в большом городе. «В детстве я топала ногами и говорила: “Я не из Нью-Йорка, я из Вермонта!”» – рассказала она мне.

В 1935 году, когда Джудит было 11 лет, она уговорила родителей позволить ей провести год со своей бабушкой по отцовской линии, Фанни Хаббард Бейли, в Монтпилиере. Джудит привела убедительные аргументы: весной она провалила вступительный экзамен в элитную школу Брирли (The Brearley School), где, по настоянию Филлис, они с сестрой должны были учиться в старших классах. Джудит предстояло второй раз отучиться в шестом классе, и она предложила провести год в государственной школе в Вермонте, подтянуть оценки и пересдать экзамен. Она обратила особое внимание Монти и Филлис на то, что так они сэкономят деньги на оплату целого года обучения в частной школе. Это было находчиво со стороны Джудит: семья ощутила на себе удар Великой депрессии[19], и, хотя они до сих пор вели комфортный и привилегированный образ жизни, им с трудом удавалось оплачивать ипотеку и делать вид, что все в порядке. После долгих раздумий родители Джудит согласились, и в конце августа 1935 года, когда остальное семейство Бейли отправилось домой на Манхэттен после очередных каникул в Гринсборо, Джудит села на поезд, который отвез ее в Монтпилиер в 30 милях к юго-западу. «Я ехала в Вермонт, чтобы повзрослеть», – заявила она впоследствии.

Фанни Бейли – «бабуля», как ее звала Джудит, – была сильной женщиной. После смерти мужа в 1925 году она жила одна в большом, облицованном сайдингом доме на излучине реки Уинуски, где вырос отец Джудит. Дом стоял на углу Стейт-стрит и названной в честь семьи Бейли-авеню – они были настолько влиятельными в Вермонте. Бейли одними из первых белых семейств поселились в штате, и их родственники приложили руку ко всему, от политики штата до инфраструктуры, от медицины до производства. Покойный муж Фанни, Бёрнсайд Б. Бейли, работал на Центральной железной дороге Вермонта и впоследствии стал заместителем секретаря Вермонта.

Фанни серьезно относилась к обязательствам, диктуемым ее статусом: всю жизнь она состояла в советах директоров и служила на благо тех, кому повезло меньше, чем ей. В детстве Джудит узнала, что бабушка подкармливает бездомных, вырезая на вязе во дворе особый символ, который дает им понять, что ее дом – безопасная гавань, где они могут отогреться и бесплатно поесть. Фанни была не только порядочной, но иногда и «изумительно озорной»[20]. Чаще всего после школы Джудит делала домашние задания, пока Фанни попивала шерри у камина[21]. Но каждый понедельник они, взявшись за руки, шли в кинотеатр в центре города, а потом в «Аптеку Джексона» за крем-содой[22].

Фанни пестовала в Джудит самостоятельность и давала внучке возможность открывать для себя мир и развиваться. В период золотой осени она отправляла Джудит кататься на лошадях, а зимой – играть в сугробах[23]. Девочка каталась на велосипеде по всему Монтпилиеру и приглашала подруг на ночевки к тете Мэриэн, живущей неподалеку от дома Фанни. Мэриэн чудесно готовила и, хотя она могла позволить себе нанять кухарку – ее муж был влиятельным в городе терапевтом, – предпочитала делать это сама. «Готовя с любовью, она выражала свои чувства к домашним и родным, – впоследствии говорила Джудит. – На меня это повлияло». Когда Джудит оставалась на ночь у тети, то наутро просыпалась от запаха завтрака. Иногда это были «горы» пфитцауфов, которые Джудит намазывала «толстым слоем джема и крема»[24]. Мэриэн радовалась тому, какое удовольствие ее стряпня доставляет племяннице, и, в отличие от Филлис, поощряла девочку удовлетворять свой аппетит.[25]

Джудит сдержала обещание, которое дала родителям, и не только веселилась, но и достойно училась в монтпилиерской школе. Во второй раз она блестяще сдала вступительный экзамен в школу Брирли и начала учиться там осенью 1936 года. Одноклассницы Джудит видели в ней нечто выдающееся: в выпускном альбоме ее называли «милой» и «притягательной», «исключительным человеком, привлекающим самых разных людей»[26]. Однако Джудит не отвечала им взаимностью. Напротив, она считала своих одноклассниц столь же скучными и серыми, как Ист-ривер, которая текла рядом со школой.

Тайком она издевалась над ними. В одной тетради она написала:

Ближе к выпускному одноклассницы Джудит разделились на две группы: те, которые уже были обручены и направлялись к алтарю, и те, которые собирались поступать в колледж. Последние не избирали другой путь, а просто оттягивали тот же результат – в ту эпоху женские колледжи считались передержкой для девушек в ожидании подходящего предложения руки и сердца. Образование готовило их к браку, и ожидалось, что женщина забудет о нем, как только выйдет замуж. Джудит, чьи амбиции не ограничивались ролью матери и жены (и у которой в любом случае пока не было ухажера), хотела найти место сродни продвинутому пансиону благородных девиц, где бы стимулировали ее интеллект и расширяли ее кругозор. И хотя многие выпускницы Брирли с нетерпением подавали документы в колледжи Семи сестер[27][28], Джудит мечтала лишь о Беннингтоне (Bennington College).

Этот колледж, принявший первых студенток в 1932 году, находился на передовой обучения свободным наукам и искусствам. В нем обучение считали «чувственным, этическим и в то же время интеллектуальным процессом»[29] и стремились формировать студентку целиком: физически, умственно и духовно. Образовательная программа уделяла особое внимание практическому опыту и самостоятельному обучению. Помимо этого, колледж находился в Вермонте, а Джудит не терпелось уехать подальше из Нью-Йорка.

Она давно считала снобистские классовые предрассудки своей матери оскорбительными, но с возрастом они стали и вовсе душить ее. Филлис держала у телефона экземпляр светского журнала – списка номеров телефона и адресов сливок нью-йоркского общества, – чтобы постоянно напоминать дочерям, кем, по ее мнению, они являлись и кем должны были стать[30]. Поэтому, когда весной 1941 года Джудит получила письмо, в котором говорилось, что ее приняли в Беннингтон, она не раздумывая согласилась. Это был ее шанс.

Джудит выбрала Беннингтон за прогрессивные взгляды, но, подавая документы, она еще не осознавала, насколько высоким окажется уровень преподавания и как это повлияет на доступные ей возможности и то, чему она там научится. В колледже особенно ценили литературу и исполнительские искусства и нанимали деятелей, находящихся в авангарде своей области, чтобы подготовить молодых студенток к выходу в менявшийся мир[31]. Когда Джудит начала учебу осенью 1941 года, преподавательский состав включал Леони Адамс, в 1948 году назначенную седьмым консультантом по поэзии при Библиотеке Конгресса (с 1986 года эту должность переименовали в «Поэт-лауреат и консультант по поэзии», но в обиходе используется название «Поэт-лауреат»), и ее мужа, критика Уильяма Троя. Кэтрин Кит Озгуд Фостер была и уважаемым литературным ученым, и обожаемой преподавательницей. В колледже еще преподавал экономист Льюис Вебстер Джонс, один из основателей Беннингтона, в 1941 году ставший его президентом. Петер Фердинанд Друкер, социолог и экономист-философ, был особенно требовательным на занятиях и стал любимым преподавателем Джудит. «Бывало, сделаешь какое-то громкое заявление по молодости, думая, что все знаешь, – говорила она мне. – А он заманивал тебя в ловушку и задавал вопросы до тех пор, пока ты не выставляла себя полной дурочкой. Это было потрясающе! Я никогда до этого не встречала такого хорошего учителя».[32]

Каждую зиму Беннингтон распускал студенток на длинные каникулы, в ходе которых ожидалось, что они будут путешествовать, работать и пользоваться «образовательными преимуществами жизни в метрополии»[33]. Посыл был ясен: в Беннингтоне полагали, что женщина может быть чем-то большим, чем жена и мать. У нее могла быть карьера.

Джудит поступила в колледж, интересуясь литературой. Когда пришло время выбирать место для зимней работы, она просмотрела список организаций, которые принимали студентов, и отметила в нем издательский дом «Даблдей» (Doubleday). Опыт в издательстве казался ей хорошим способом приблизиться к миру книг, понять, как они делаются, и пообщаться с людьми, которые их пишут и создают. Друг семьи Бейли, который знал кого-то в издательстве, написал Джудит рекомендательное письмо, и ее взяли.

К тому моменту, как Джудит пришла в «Даблдей», американское книгоиздание превратилось из децентрализованного нишевого бизнеса в гигантскую культурную индустрию. Книжная торговля появилась в нынешних Соединенных Штатах с первыми европейскими поселенцами, но на протяжении столетий она имела небольшой охват из-за высоких цен на печать и доставку и низкого уровня грамотности. В конце XIX века индустрия быстро развивалась из-за технологических инноваций, связанных с войнами и расширением железнодорожной системы. А к началу XX века Нью-Йорк закрепил за собой звание центра американского книгоиздания.

Издательства, называемые «магазинами» или «домами» на жаргоне книжного бизнеса, росли в числе, и с ростом индустрии в ее структуре произошли перемены. Важную роль стали играть литературные агенты, являвшиеся посредниками между писателями и издательствами. Платить авторам и их агентам, которые как тогда, так и сейчас работали за проценты от продаж, начали в форме авансов – платы, осуществляемой после того, как заключен контракт. Также была введена система роялти, при которой издатели платят процент прибыли от каждой проданной книги, если доход от всех ее продаж превышает сумму, выплаченную при подписании контракта. Бум 1920-х годов принес в американское книгоиздание беспрецедентный приток капитала и предпринимательских инициатив. В 1927 году «Даблдей» объединился с «Компанией Джорджа Генри Дорана» (George H. Doran Company) и стал крупнейшим издательством в англоязычном мире[34]. Многие издательства не пережили Великую депрессию. Но «Даблдей» выжил за счет сочетания нескольких источников дохода, в том числе розничной торговли, огромного количества заказов по почте и крупнейшего книжного клуба в стране.

В таком большом издательстве, как «Даблдей», работал огромный коллектив, начиная с сотрудников почты и секретарей и заканчивая теми, кто занимал высокие должности. Большинство издательств оперировали ради денег, а не из интереса к литературе. Были и исключения: созданный в 1915 году «Альфред Абрахам Кнопф» славился преданностью своим авторам и литературному миру. Но по большей части, как гласит знаменитая фраза Фрэнка Даблдея – младшего, начальники издательств «книги продавали, а не читали»[35].

Как впоследствии говорил Альфред Абрахам Кнопф, в те дни «все было довольно просто. Нам поступали книги. Мы публиковали их в том виде, в котором они были написаны»[36]. Но к 1940-м годам роль редакторов начала расширяться. Когда в издательство приходила рукопись, задача редактора заключалась в том, чтобы оценить талант писателя и попытаться определить его потенциал. Редакторы начали более тесно сотрудничать с авторами, помогая им отточить свой слог, подготовить присланный текст к публикации и, как выразился писатель и издатель Кит Дженнисон, «вместе с авторами требовать от книги большего»[37]. По словам писателя Джона Херси, постепенно редакторы стали «максимально пестовать талант каждого писателя, с которым они работали»[38] и с течением времени выстраивать с ними отношения. Именно эту роль без какого бы то ни было опыта, но с удовольствием взяла на себя зимой 1942 года Джудит.

Новый главный редактор «Даблдея» Кен Маккормик задействовал Джудит в первый же день. У него была куча работы. Той зимой в «Даблдее» не хватало сотрудников: многие редакторы поступили на военную службу и уехали за границу[39]. Раньше женщинам были доступны только секретарские должности, но с началом войны им представился беспрецедентный шанс поучаствовать в издании книг. За первую неделю Маккормик дал Джудит массу заданий: сделать редактуру и корректуру памфлета для больницы Ленокс-Хилл (Lenox Hill Hospital), прочесть стопку присланных рукописей, высказать свое мнение по поводу каждой – стоит ли «Даблдею» предложить автору сотрудничество или нет? – и отредактировать роман венской писательницы еврейского происхождения Вики Баум «Отель “Берлин”» (Hotel Berlin).

Баум родилась в 1888 году, но начала писать профессионально только в 31 год, спустя много лет после рождения своего первого ребенка[40]. К тому моменту она вышла замуж, развелась и снова вышла замуж. Свой первый рассказ она опубликовала под фамилией первого мужа. В 1920-е годы, живя в Берлине с двумя детьми, Баум начала заниматься боксом. Турецкий профессиональный боксер Сабри Махир научил ее «неплохому прямому удару левой и быстрой двойке». На такое «не всем хватало жесткости», и лишь несколько женщин, в том числе Марлен Дитрих, выходили на ринг с Махиром.[41]

Баум ценила жесткость и непоколебимость. Впоследствии она говорила, что трудовая дисциплина, которой она обучилась на ринге, помогла ей в писательстве[42]. «Я не знаю, как в то мужское царство попали женщины»[43], – писала она потом в своих мемуарах. Но Баум была Новой женщиной и намеревалась устроить свою жизнь сама. В 1929 году, когда ее роман «Гранд-отель» (Menschen im Hotel) стал бестселлером, Баум исполнился 41 год. А когда в 1932 году книгу адаптировали в получивший «Оскар» фильм, Баум мгновенно обрела международную славу. После этого она написала свыше 50 книг, более десяти из которых экранизировали, а также сценарии для театра и кино.[44]

Отдав рукопись Баум Джудит, Маккормик не дал ей четких указаний. «Он сказал: “Над ней надо поработать”, но не определил, как именно, – рассказала мне Джудит. – И я решила довериться своим инстинктам». Она начала читать роман, вычеркивая лишние фразы и переставляя фрагменты местами для более логичного повествования. «Я редактировала! В 17 лет!» – говорила мне Джудит, до сих пор не веря в это спустя столько лет. Она провела в «Даблдее» только зиму 1942 года, но этого оказалось достаточно, чтобы Джудит пристрастилась к издательскому ремеслу. Она стала незаменимой, но при этом оставалась невидимой. Она так и не познакомилась с Вики Баум. «В “Даблдее” меня никогда не показывали авторам», – объяснила мне Джудит. Для юной девушки, которая только разбиралась в себе, подобная редактура за кулисами стала идеальным вариантом. «Я была в восторге от этого процесса. И мне казалось, что я вполне хорошо справляюсь», – сказала мне Джудит.

Маккормик был согласен. Он увидел в Джудит проницательную читательницу, которая не отступала от своей точки зрения, «продираясь сквозь тысячи слов посредственных рукописей». «Я хочу отметить то, как ты сохраняла баланс, – написал он Джудит в марте, когда ее пребывание в «Даблдее» подошло к концу. – Ты мастерски переплетала свои прекрасные идеи с нашими предложениями вместо того, чтобы просто наложить их на полученный материал. <…> Нам жаль, что тебе придется продолжить учебу. Надеюсь, нам еще представится удовольствие снова сотрудничать с тобой»[45]. Джудит запомнила эту похвалу и назвала ее «своей гордостью и радостью»[46].

Джудит разгладила покрывало и раздвинула накрахмаленные белые занавески, чтобы впустить в комнату теплый ветерок[47]. На юг Вермонта наконец пришла весна. Ее одногруппница и подруга Матильда поставила джазовую пластинку, а другая подруга, Лора, суетилась с закусками. Сара Мур, лучшая подруга Джудит в Нью-Йорке и ее соседка по комнате в Беннингтоне, наполнила пять бокалов скотчем Haig&Haig. Найти выпивку оказалось нелегко – казалось, все самые вкусные продукты во время войны выдавались лишь порционно, – но Джудит надеялась, что их усилия окупятся. Беннингтон только что нанял поэта Теодора Рётке, который осенью должен был начать вести продвинутый семинар по поэзии. Джудит и все ее подруги хотели на него попасть. Отведав издательской жизни в Нью-Йорке, Джудит была намерена как можно ближе подобраться к литературному сообществу в кампусе и поэтому организовала тем вечером небольшую вечеринку в их с Сарой комнате в общежитии.

В Беннингтоне студентки нередко общались с преподавателями. Свободы, в том числе и сексуальные, составляли центральную часть идеалов колледжа. Как сказал один из его основателей, «мы хотели создать учебное заведение, в котором девушка могла бы свеситься с дерева вниз головой в блумерсах, если ей вздумается»[48]. Подобное попустительское отношение к вольным выходкам заработало колледжу репутацию «маленького красного публичного дома на холме»[49]. Там не было комендантш, комендантского часа и запретов на общение в общежитиях. А из-за того, что многие мужчины ушли на фронт, «нам не хватало внимания и приходилось соблазнять профессоров», объясняла Джудит. Девушки планировали включить все свое обаяние, чтобы попасть на курс Рётке, куда брали только по приглашениям[50].[51]

Рётке ворвался на литературную сцену в 1941 году с выходом сборника «Мой дом открыт» (Open House). Его стихотворения были крайне личными. Заглавное начиналось со строк: «Кричат секреты вслух, / К чему язык теперь?» Опубликованный в «Кнопфе» тонкий сборник стал результатом десятилетней работы. Издательство напечатало тысячу экземпляров первого издания – настоящий подвиг для поэтического дебюта. The New York Times назвала Рётке «щепетильным мастером», чьи «даже самые нежные стихотворения обнажают каркас техники»[52]. Уистен Хью Оден[53][54] назвал «Мой дом открыт» «полным триумфом»[55], а Элизабет Дрю написала в The Atlantic, что «его поэзию отличает контролируемая грация движения, а его образы – высочайшая точность <…> аскетизм размышлений и лишенная прикрас строгость языка, которая совершенно не присуща нынешним поэтам»[56]. Творчество Рётке потрясло Джудит, которую давно притягивала потусторонняя сила поэзии.

У Рётке была репутация нетрадиционного преподавателя[57]. Однажды на лекции о физическом действии он вылез через окно на крышу аудитории. Иногда он проводил занятия в местном баре. Но он также был требователен. Он, словно мантру, повторял: «Движение равно эмоции»[58] и увещевал: «Не закрывайтесь – позвольте своему разуму жужжать!»[59] Он был намерен привить своим ученицам чувство ритма в поэзии и настроить их слух на индивидуальный голос. Перед анализом стихотворения Рётке умолял их: «Слушайте, слушайте, слушайте». Этот урок стал одним из самых долгоиграющих в жизни Джудит.

Тем вечером поэт, которого его друг, поэт Стэнли Куниц, называл «настоящим исполином» и «неуклюжим гигантом»[60], воспользовался уделенным ему вниманием и после ужина пригласил всех четырех девушек к себе домой. Но, как сказала Джудит, «мы все (и он в том числе) решили, что, каким бы прогрессивным ни был Беннингтон, это уже выходило за рамки приличия»[61]. Однако гостеприимство студенток не прошло даром – еще до конца вечера Рётке предложил и Джудит, и ее подругам принять участие в его семинаре.

Проведя целое лето на бессмысленных коктейльных вечеринках матери в окружении ее подруг, осенью 1943 года Джудит с облегчением вернулась в Беннингтон. Она с нетерпением ждала семинара Рётке, а также занятий с Кеннетом Бёрком по прозвищу «Папа». «В этом семестре у нас новый преподаватель. Кеннет Бёрк. Вы о нем слышали?[62] – написала взволнованная Джудит домой в начале учебного года. – Он довольно известный критик и ведет чудесный курс по литературной критике, который я прохожу». Как и Рётке, Бёрк находился в авангарде литературного сообщества. Он считал, что влияние литературы не ограничивается текстами, а может менять жизнь[63]. Он выдвинул идею о том, что слова способны «формировать взгляды и побуждать к действию»[64], что очень воодушевило Джудит. Когда Бёрк объявил о начале «максималистского курса» по Элиоту, Джудит немедленно на него записалась.[65]

В том году Бёрк часто вел занятия в поле, пока его студентки пололи грядки. «Нет ничего лучше, чем твердо стоять ногами на земле, позволяя мыслям парить», – вспоминала его слова Джудит. Но он приводил их на ферму также для того, чтобы они выполняли свои трудовые квоты.

В 1942 году, после того как США вступили в войну, американцев стали поощрять выращивать еду самим. Продовольствие нужно было за границей, и местные сады отправляли его в Европу. Правительство США призывало граждан выращивать еду у себя дома, в общественных местах и учебных заведениях. «Продукты для победы!» – гласил слоган. Беннингтон, кампус которого раньше был фермой, воспринял этот призыв серьезно. К весне 1942 года студентки посадили в теплице 14 000 саженцев и более 15 акров земли засадили овощами. Они также ухаживали за скотом. В 1943 году студентки Беннингтона закатали более двух тонн мяса собственноручно выращенных свиней и заморозили более 3000 тонн кур, которых они сами забили и переработали. В период с 1943 по 1944 год огромный сад превратился в настоящую ферму, занимавшую более сотни акров.

Она отлично кормила Беннингтон, но настроения среди студенток зачастую пребывали в упадке. Большинство девушек были родом из богатых семей – на тот момент Беннингтон являлся самым дорогостоящим колледжем в стране – и ни разу в жизни палец о палец не ударили ради еды. Некоторые находили производство еды забавным, но другие – раздражающим[66]. Студентки жаловались и менялись сменами за деньги. Джудит открыто проклинала сельхозработы. Одногруппницы обвиняли ее в том, что ей не хватает «коллективного духа»[67] и она «не помогает на ферме», написала Джудит в письме отцу, «потому что я отказываюсь убивать кур». «Я не могу пробудить в себе ради этого патриотический дух»[68], – писала она родителям. Джудит всеми способами увиливала от тяжелого труда. «Дражайшая мамуля, – писала она Филлис в начале весны 1943 года, – с наступлением холодов я решила, что определенно терпеть не могу работу в полях, и поэтому теперь занимаюсь заготовкой овощей. Я обучаюсь хитростям консервирования, начиная с нарезания и снятия кожуры и заканчивая использованием мощного электрического автоклава. Должна признать, в сентябре мне пришлось притвориться, что у меня аллергия на амброзию, чтобы перейти на это место, но теперь я так прилежно тружусь, что уже скоро меня повысят до начальницы группы»[69]. Джудит хотела посвящать время и внимание поэзии и самому Рётке. На семинаре поэта она быстро попала под его чары.

Рётке стал одним из главных учителей Джудит и ее первой любовью. Ему было 35 лет, ей – 19. Джудит была без ума от всех его черт: работы его интеллекта и крупной неповоротливой фигуры. Ее интриговала его серьезная линия подбородка и даже подверженность мрачным настроениям и склонность к выпивке. Весь его вид указывал на эмоциональную ранимость и уязвимость, которые Джудит редко встречала у мужчин. Она находила его совершенно неотразимым.

Под влиянием Рётке работы Джудит стали более дисциплинированными и взрослыми. В «небольшой курсовой», которую она написала для него по Вордсворту и Вогану, она смело комментировала работы этих поэтов, размышляла над концепцией пантеизма, заключавшейся в «веровании в то, что все в этом конечном мире является проявлением Бога»[70]. Она также сама пробовала писать стихотворения.[71]

Она назвала его просто «Стихотворение» и подписалась: «Джудит Бейли». Рётке сохранил его до конца своей жизни.

Отчасти Джудит была влюблена в Рётке, потому что он воспринимал ее всерьез. В первом издании «Мой дом открыт» – в 669-м экземпляре изначального тиража – он написал: «Посвящается Джуди, хорошей, но по-прежнему недостаточно смелой писательнице»[73]. Он одновременно признал выдающийся интеллект Джудит и резко ее раскритиковал. Рётке, сам бунтарь по натуре, призывал Джудит проторить свою индивидуальную тропу. Он видел ее неограненный талант и подстегивал реализовать его. До этого еще никто так не делал.

Джудит посвятила себя Рётке, несмотря на его ненадежную приязнь и переменчивые настроения. Иногда он был воодушевлен подъемом творческой энергии, а иногда становился угрюмым и склонным к самобичеванию и терял желание писать. Рётке всю жизнь страдал от маниакально-депрессивного (биполярного) расстройства. В ту эпоху эта болезнь еще была не до конца изучена и для нее не существовало безопасных и успешных методов лечения. После первого нервного срыва Рётке в 1935 году, когда он преподавал в Колледже Лафайетт (Lafayette College), его перепады настроения стали лишь более сильными и частыми. Поэт вряд ли рассказывал об этом инциденте Джудит, поэтому глубина поглощающего его мрака сбивала ее с толку. Она недоумевала, как кто-то настолько одаренный может быть подвержен такому оцепенению и неуверенности в себе. Но она уже была очарована Рётке и слишком влюблена, чтобы отдалиться и спасти себя.

Последний год в Беннингтоне дался Джудит нелегко: роман с Рётке приносил ей много страданий, и она была перегружена учебой. Ее назначили главным редактором литературного журнала колледжа «Силос» (Silo), над которым она работала долгими ночами и по выходным[74]. Ее разум был возбужден, но тело не могло за ним угнаться: ее мучила бессонница и бесконечные болезненные менструации, из-за которых она по нескольку дней не вставала с постели. Она писала Филлис, что лечение некоего доктора Льюиса не давало никаких результатов. «Можешь передать нашему бесполезному другу <…> что мое состояние ни в коей мере не улучшилось»[75]. Симптомы Джудит не просто досаждали ей – каждый месяц она теряла способность учиться, думать и трудиться.

Тем не менее под руководством Бёрка она сумела написать выпускную квалификационную работу, которую решила посвятить викторианскому поэту и иезуитскому священнику Джерарду Мэнли Хопкинсу, находившему путь к Господу с помощью чудес природы. Эта концепция духовности казалась Джудит одновременно прекрасной и истинной. Ее работа начиналась следующим образом: «Поэзию Джерарда Мэнли отличает <…> утверждение позитивной доктрины веры. <…> Его заботили не просто индивидуальность и самовыражение, но индивидуальная душа, ее значение в масштабах большего целого, ее жизнь и спасение. <…> Мистический опыт сопровождается наслаждением физической красотой мира»[76].

К концу обучения в Беннингтоне Джудит наблюдала за тем, как ее одногруппницы «исчеза[ли] одна за другой»[77]. В военное время отношения развивались быстрее, и многие подруги Джудит прерывали учебу или и вовсе бросали колледж, чтобы выйти замуж, как, например, сделала ее сестра Сьюзен в ноябре 1942 года. Филлис во всеуслышание радовалась союзу своей старшей дочери и объявила о помолвке и свадьбе в The New York Times[78]. Джудит не имела намерений последовать примеру сестры. Она была влюблена в Рётке, но не собиралась официально оформлять их отношения и так скоро остепеняться. «Полагаю, вы немного нервничаете, миссис Беннет», – писала Джудит домой, намекая на мать главной героини «Гордости и предубеждения» (Pride and Prejudice) Джейн Остин[79]. Джудит подразумевала, хоть и не сказала открыто, что она Элизабет Беннет, своенравная героиня романа, которая отказывается выходить замуж тогда, когда этого желают окружающие. Джудит с удовольствием озвучивала ожидания Филлис и с еще большим – глумилась над ними.

Слушая в июне 1945 года речь судьи Верховного суда Фрэнка Мёрфи на выпускном из Беннингтона, Джудит не знала, что ждет ее дальше, но понимала, что не отправится по проторенной тропе. Как впоследствии говорила она сама, если в колледже ее чему-то и научили, так это «жить бесстрашно»[80].

2

Джудит старалась поспевать за широко шагающим Кеном Маккормиком, который вел ее по лабиринту офисных коридоров. Он выглядел эффектно, хоть и немного неординарно в свободных коричневых брюках, яркой рубашке и пиджаке в клетку[81]. Джудит подумала, что за последние несколько лет он сильно постарел: за время службы в воздушных войсках на его лице появились морщины и углубилась складка на лбу. Но Маккормик оставался дружелюбным и непринужденно болтал с Джудит, называя ее то «крошкой», то «милашкой», как и всех женщин в офисе[82].

Маккормик привел Джудит в небольшой кабинет, в котором было два стола, один телефон и ее коллега Бетти Арнофф. Главный редактор представил девушек друг другу, похлопал Джудит по плечу и оставил их наедине. Вокруг гудел издательский процесс. На дворе был 1947 год, и Джудит вернулась в «Даблдей».

Но прежде ей пришлось помотаться. Не имея ни мужа, ни работы, ни денег, выпустившись из колледжа, она была вынуждена вернуться к родителям. Чтобы сбежать из-под контроля матери, ей нужна была работа. Но для женщин число возможностей, возросшее за годы войны, снова уменьшилось. «Мальчики» возвращались из-за границы, и американских женщин отправляли обратно по домам. Мужчины зарабатывали больше, чем когда-либо раньше. В конце войны, в сентябре 1945 года, средний доход по США составлял 1400 долларов в год, а к 1952 году эта сумма выросла до 2300 долларов[83]. Однако для женщин наступил застой: к 1947 году число работающих женщин вернулось к довоенному показателю[84]. Многим желающим нередко отказывали в работе, и Джудит испытала это на собственном опыте[85].

Спустя несколько месяцев после выпускного она написала Рётке. Они до сих пор состояли в отношениях, которые теперь осложнялись расстоянием. Ситуация усугубилась, когда у поэта произошел второй нервный срыв. В начале весеннего семестра 1946 года Рётке заперся у себя дома в приступе мании, заявив, что выйдет, только если его друг, поэт Стэнли Куниц, заменит его в Беннингтоне[86]. Куниц, который только что вернулся со службы, никогда в жизни не преподавал. Тем не менее его тут же наняли в Беннингтон, а Рётке отправился домой в Сагино, штат Мичиган, чтобы отдыхать.

«Дорогой Тед, – писала ему туда Джудит в апреле 1946 года, – я всю зиму ищу работу только потому, что, уверяю тебя, постоянно пустые карманы очень удручают и привязывают к famille»[87]. Она обратилась во все места, которые пришли ей в голову, кроме газет. Немного поработав в New York Post, Джудит решила, что больше ни за что не вернется в газетную редакцию. «Нас всех звали мальчиками. Нам буквально говорили: “Эй, мальчик, отнеси это…” Но все мальчики были девочками!» – рассказывала мне Джудит. Она писала в издательства и журналы по всему городу, но никто не предлагал ей работу. Она «пыталась продать себя» Барбаре Лоуренс, редактору Harper’s Junior Bazaar, предлагая идеи для статей, но тщетно. Ее вызвали на собеседование в The New Yorker, на котором Уильям Шон, на тот момент являвшийся помощником редактора, был к ней «слишком добр, и мне пришлось выбить [из него] признание в том, что мне в самом деле нечем будет заниматься до осени, – опечаленно писала Джудит Рётке. – Но, возможно, меня все отправляют восвояси по доброте душевной. Ведь всегда есть ужасный шанс того, что в последний момент меня наймут и я стану девушкой, зарабатывающей 30 долларов в неделю, привязанной к Нью-Йорку и какому-нибудь противному офисному столу»[88].[89]

Наконец осенью 1946 года ей предложили должность ассистентки в отделе продвижения издательства «Эдвард Пэйсон Даттон» (E. P. Dutton). В «Даблдее» Джудит стажировалась в редакторском отделе и работала непосредственно с рукописями писателей. В продвижении задачи были другими. Редакторы помогают авторам и их книгам зародиться, а сотрудники отдела продвижения – появиться на свет. Джудит создавала короткие, привлекающие внимание описания книг для каталогов и торговых материалов, чтобы убедить книготорговцев заказывать и продавать книги «Даттона». Она также писала тексты для рекламных кампаний и обложек, которые должны были поощрять потребителей (то есть читателей) покупать их. За время, проведенное в «Даттоне», Джудит поняла, что у книги не просто так появляется читательская база – ее создает издатель.

Одним из новых младших редакторов в период работы в издательстве Джудит был Гор Видал. Он был на полтора года младше ее и только что вернулся из армии. Работая там, он получил доступ к литературному сообществу и возможность содержать себя финансово, хоть и не очень хорошо, пока пытался писать. 35 долларов в неделю, которые платили Видалу[90], не дотягивали до среднестатистического заработка по стране – 3000 долларов в год[91]. Этого было мало и уж точно не хватало на жизнь, но Видал говорил, что эта работа «пускала на вечеринки»[92]. Книгоиздание было мужской индустрией: «Нам платили гроши!» – говорила мне Джудит, – и лишь привилегированные могли в ней работать.

Джудит Видал сразу понравился. Она восхищалась его остроумием и внешностью: волосами песочного цвета, стройной фигурой и задумчивыми глазами в золотистую крапинку[93]. Она беспрестанно с ним флиртовала. «Иногда мы ужинали вместе, – рассказывала мне Джудит. – И я не понимала, почему он никогда не клал мне руку на плечо или что-нибудь в этом роде. А потом однажды он пришел в офис и сказал: “Я влюбился”, а я спросила: “Ой, и кто она?”» Джудит знала, что у Видала было много интрижек, но она была не в курсе, что он спал как с женщинами, так и с мужчинами[94]. Она не была знакома с квир-культурой и пока не понимала того, чего не видела. Джудит смеялась, вспоминая свою юную наивность. «Это было мое знакомство с совершенно другим миром», – сказала она мне.

Свой первый роман «Вилливо» (Williwaw) Видал опубликовал в «Даттоне» в 1946 году в возрасте 21 года. Когда осенью того же года в издательство пришла Джудит, оно готовило к публикации второй его роман «В желтом лесу» (In a Yellow Wood). Джудит поручили написать саммари, которое размещается на внутренних клапанах обложек книг в твердых переплетах и должно заинтересовать читателя. Видал познакомил девушку со своими друзьями, молодыми и гламурными представителями богемы. Джудит открыла для себя другой Нью-Йорк. «Он мне очень помог, – рассказала она мне. – И мы стали хорошими друзьями».

Джудит не задержалась в «Даттоне» надолго. «От меня ждали, что я буду записывать протокол совещаний, но я так и не научилась стенографии, – объяснила она мне. – Я просто не справлялась с этой задачей». Но дело было не в отсутствии мотивации. Скорее наоборот. «Я не хотела обучаться стенографии», – призналась Джудит. Отказываясь получать секретарские навыки, она отвергала единственную легкодоступную для женщин роль в издательском деле. «Поэтому меня скромно попросили уволиться», – сказала она. Джудит снова оказалась без работы и вернулась к своему бывшему начальнику Кену Маккормику. На этот раз у нее под мышкой был экземпляр «Вилливо», а в резюме – знакомства со звездами литературной тусовки вроде Видала, Рётке и ее наставника в Беннингтоне, Кеннета Бёрка. Она также упомянула имя Джона Вомака Вандеркука (Джека, как она его называла), репортера, радиоведущего и восходящей звезды NBC, а с 1938 года – мужа ее кузины Джейн Г. Т. Перри, с которой Джудит росла в доме № 139 на 66-й Восточной улице. Впечатлившись ее очевидной компетентностью и растущей сетью знакомств, Маккормик предложил Джудит работу.[95]

С тех пор как Джудит впервые работала в «Даблдее», компания выросла. К 1947 году она насчитывала почти 5000 сотрудников и являлась крупнейшим издательством в США[96]. Однако штату не хватало разнообразия: в нем было всего два темнокожих работника и почти не было евреев и женщин[97]. По воспоминаниям Джудит, они с Бетти Арнофф были двумя из трех женщин, не занимавших секретарских должностей в огромном издательстве[98]. Третья, Клара Клауссон, работала над кулинарными книгами. На тот момент Джудит об этом жанре почти ничего не знала. Разумеется, двух молодых девушек-редакторов в море мужчин «Даблдея» посадили вместе, и это оказался амбициозный и весьма необычный союз.

Джудит и Бетти работали бок о бок в своем крошечном кабинете. Их задача заключалась в том, чтобы уменьшить объем работы более опытных редакторов, прочитав присланные в «Даблдей» рукописи. Они неделями читали их, а затем решали, есть ли у книги потенциал или от нее стоит отказаться. «Это был размеренный процесс, – поведала мне Бетти. – Не то что бешеный темп нынешнего книгоиздания»[99]. Все это время Джудит сохраняла «личную дистанцию»: она всегда ждала, пока Бетти выйдет из кабинета, прежде чем кому-либо звонить, что лишь усиливало ее «загадочную ауру». «У меня всегда было ощущение, – призналась мне Бетти, – что все, что она мне про себя рассказывала, проходило какую-то цензуру. Информация никогда не была сырой и всегда выглядела отредактированной». Джудит казалась Бетти непохожей на их сверстников, особенно манерой речи. «Она использовала слова прямиком из романов Бронте или Остин, – говорила Бетти. – Она казалась почти чопорной». Тем не менее девушки вскоре подружились и придумали совместный ежедневный ритуал.

Они приходили в офис примерно в девять утра и тут же спускались на завтрак в один из ресторанов на первом этаже здания. Потом снова поднимались, немного читали, делали пару телефонных звонков и уходили на обед. На 40-х Западных улицах появились французские рестораны. Именно в них Джудит впервые попробовала ремулад с сельдереем и деревенский паштет[100][101]. Иногда более опытные редакторы приглашали ее на деловые обеды с литературными агентами, которые надеялись продать им книги. «Они выпивали по два-три мартини, – вспоминала Джудит, – и курили на протяжении всего обеда». В этой индустрии не было ожесточенной конкуренции и упорного труда. «Работы было мало, – рассказывала Бетти. – Мы просто много общались»[102]. Каждый день девушки уходили домой в пять часов, а затем начинались вечеринки.

Джудит проверила в зеркале помаду и поправила выбившуюся из волос шпильку. В отражении она увидела официанта, несущего поднос с коктейлями «Манхэттен». Она обернулась и взяла бокал у проходящего мимо парня. Повернувшись обратно, она надкусила одну из вишен в коктейле. Окна в комнате были открыты и впускали горячий ночной воздух. Смех и звон бокалов на вечеринке разносились над Центральным парком.

На дворе был июнь 1947 года, и родители Бетти уехали из города на лето[103]. Они оставили ей побольше денег на случай, если ей что-нибудь понадобится, пока их не будет, и Бетти сразу поняла, что с ними делать. Она выбрала дату и попросила Джудит и остальных недавних выпускников колледжей, которых они встретили в издательствах, пригласить всех своих важных знакомых к ней на вечеринку. Бетти, Джудит и их друзья были молоды, голодны и в ожидании новых возможностей хотели закрепиться в мире книг[104].

Война закончилась 2 сентября 1945 года, и книгоиздание расцвело. За границей многие солдаты приобрели привычку к чтению, поглощая дешевые издания бестселлеров в бумажных обложках, которые распространял Военный книжный совет (ВКС) (Council on Books in Wartime, CBW)[105]. В 1943 году ВКС в массовом порядке начал печатать «Издания вооруженных сил»[106]. К концу войны и функционирования совета ВКС выпустил почти 123 миллиона книг[107]. В военное время ВКС помогал издателям и журналам держаться на плаву, а также демократизировал чтение[108].

Закон о льготах для солдат (G.I. Bill) 1944 года, самый амбициозный образовательный эксперимент в истории[109], отправил огромное количество американских ветеранов в вузы – 2 232 000 человек[110]. Высшее образование означало более высокую зарплату, а с увеличением среднего класса возросли и траты граждан. С ростом процента грамотности и свободного времени американцы начали покупать больше книг[111]. Началась золотая эпоха американского капитализма и книгоиздания[112]. «Печатное слово было королем, – написал Эл Силверман, много лет занимавший пост председателя клуба “Книга месяца” (Book of the Month) и впоследствии редактировавший работы Томаса Корагессана Бойла, Уильяма Кеннеди и Сола Беллоу в издательстве “Викинг” (Viking), – а литература находилась в центре американской культуры»[113].[114]

В начале вечера Джудит, Бетти и их друзья нервно жались к бару, слишком быстро пили коктейли и сомневались, что кто-либо вообще придет. Но к тому времени, как летнее солнце растаяло на Вест-Сайде, квартира Арнофф была под завязку забита писателями, их друзьями, агентами, редакторами и молодыми людьми, которые стремились присоединиться к их числу.

Джудит пригласила Вандеркуков и Гора Видала, которые привели своих известных друзей. Ее кавалером стал Рётке, который был в городе проездом. Бетти была потрясена тем, какие звезды окружали ее коллегу и подругу. «Джудит знала столько авторов. Любое общение с ровесниками было для нее второстепенным», – сказала мне Бетти[115]. Проведя год в «Даблдее», она только начала строить отношения с авторами, которыми восхищалась. Но во время гулянок она видела, что Джудит в этом плане вырвалась уже очень далеко вперед. На подобных вечеринках Бетти начала знакомиться с иной стороной Джудит. «Пара коктейлей, и она становилась совершенно другим человеком, – рассказывала мне Бетти. – Гораздо более свободной. И менее скованной»[116]. Бетти начала понимать, что строгий офисный образ Джудит был намеренной и продуманной подачей себя для окружающих. «Я и не подозревала, какой увлекательной была ее жизнь», – вспоминала Бетти.

Но Джудит она таковой не казалась. Как только она вернулась к родителям после выпускного, дом № 139 на 66-й Восточной улице стал магнитом для потенциальных ухажеров, которых Филлис приглашала на коктейли или ужин, с нетерпением ожидая, когда ее дочь наконец найдет себе мужа и остепенится. «Я должна была найти хорошего мужчину, который бы желательно работал на Уолл-стрит и много получал, – пояснила мне Джудит. – Я должна была быть образованной и общительной. Возможно, вступить в клуб. Попасть в светский журнал. Она была настолько ужасным снобом. – В ее голосе звучала насмешка. – Такой я должна была быть. Но хотела я быть свободной». Поэтому весной 1947 года, когда Сара Мур сообщила Джудит, что ее родители на все лето уехали на Лонг-Айленд, и пригласила ее пожить в квартире на Риверсайд-драйв, пока их нет, Джудит сразу согласилась. Ей нужно было передохнуть и все осмыслить: прошедший год вышел очень сумбурным.

Гуляя с коллегами и кузиной Джейн, Джудит знакомилась с множеством мужчин. В «Даблдее» «никого не было. Все либо были женаты, либо хотели быстрой интрижки». Она ходила на свидания, но никто не приковывал ее внимания. «Американские мужчины были скучными», – призналась мне Джудит. Рётке оставался единственным, кто заставлял сердце Джудит трепетать, но она не была уверена, что у их отношений есть какое-либо будущее.

Весной 1946 года, успокоившись после маниакального эпизода, Рётке начал искать новую преподавательскую должность. Он хотел жить в Нью-Йорке, но там ему ничего не предлагали. Вместо этого его наняли в Университет штата Пенсильвания (Penn State), располагавшийся 250 милями западнее. Ему было скучно и одиноко, и он требовал от Джудит внимания. «Что ж, я на месте, и здесь ужасно уныло, – писал он ей в письме в феврале 1947 года. – Было бы так здорово, как ты выражаешься, услышать “Привет”, произнесенное твоим низким голосом по телефону. С любовью, Т.»[117]. У Джудит болела душа из-за разделявшего их расстояния и мрачного настроения Рётке, но, когда поэт приехал в Нью-Йорк, она оставила все сомнения в стороне. Они попивали коктейли, ходили по джазовым клубам с друзьями, а потом переплетались на простынях в отельном номере Рётке, пока она не была вынуждена уходить домой. Даже когда они были вместе, Джудит всегда ожидала расставания. От этого она чувствовала себя уязвимой и неуверенной в себе. На выходных после вечеринки у Бетти она написала: «Пожалуйста, прости мне мои трудные моменты. Я хочу, чтобы ты запомнил лучшую версию меня. Ты мне слишком нравишься – в конце концов, ты сам в этом виноват. С большой любовью, Джуди»[118].

Рётке оставался непредсказуемым и нередко отменял планы в последний момент. Джудит находила эти эмоциональные качели утомляющими и унизительными. Она разозлилась и обиделась, когда в начале июля поэт не пришел на их встречу в Нью-Йорке. Он забрасывал ее письмами из Саратога-Спрингс, куда только что приехал в резиденцию в Яддо с июля по август. Но несколько недель Джудит совсем ему не отвечала. «Дражайший Тед, – написала она наконец, – думаю, твое молчание – ответ на мое. Ладно, но не забывай, дорогой, что я всегда потакала тебе в моменты рассеянности и в целом хаотичного состояния твоего разума»[119]