Тысяча и одна тайна парижских ночей

Глава 1. Как девица Жанна д’Армальяк стала одержима бесом в лето от Р. X. 1873-е

В тот год случилось странное происшествие, о котором много говорили в Париже.

Однажды вечером в отеле на бульваре Мальэрб пять молодых девушек, три иностранки и две француженки, собрались во время отсутствия своих матерей, уехавших на бал. Бал был официальный, число приглашенных ограниченно, и взять этих девушек никак не получалось. Впрочем, они рассчитывали повеселиться ничуть не меньше, нежели у министра.

Они начали с игры на фортепьяно, пения, танцев.

Так как после этого первого выражения веселости у них оставалось еще много времени, они стали опасаться скуки и спрашивали одна другую, как бы еще позабавиться. Каждая озвучила более или менее внятно собственную мысль.

– Ни одного мужчины! Это очень грустно! – сказала первая.

– Только одного? – вздохнула вторая. – Это или слишком много, или недостаточно.

Третья промолчала. Четвертая решилась упомянуть черта, а пятая весело предложила:

– Не пригласить ли его пить с нами чай?

Молодые девушки, хотя и христианки, были несколько суеверны. По их понятиям, Дух Божий давно восторжествовал, и монсеньор Сатана скончался в эпоху Средних веков более или менее поучительной смертью.

– Однако ж, – сказала первая, – нельзя слишком на это полагаться.

– Правда, – согласилась вторая, – веря в существование духа зла, мы верим в существование черта.

Третья заметила, что римско-католическая апостольская церковь зиждется на вере в духов. Она всюду допускает двух стражей: торжествующего ангела и падшего духа. Что же такое падший дух, как не воин Сатаны, который хватает вас при выходе от обедни и ввергает в бездну страстей. Не слова ли это святого Августина?

– Ну, – возразила пятая девушка, – если дьявол существует, то вызовем его.

Эта девушка – самая решительная, храбрая, смелая и самая необузданная в своих увлечениях, называлась д’Армальяк.

Легко сказать: вызвать дьявола, но еще нужно знать, как его вызывают. Одна предложила сделать круги, долженствующие изображать спиральную лестницу в ад. Другая упомянула о вертящихся столах.

– Что касается меня, – заявила Жанна д’Армальяк, – то я не знаю ни белой, ни черной магии, но думаю, что можно вызвать дьявола, сказавши: «Сатана, если ты не театральный черт, не страшилище, нарисованное на картине, то приди в полночь пить с нами чай».

– Я не осмелюсь говорить так с духом тьмы, – выразила опасение одна из девушек, Мина Томсон, – впрочем, думаю, он не придет.

Д’Армальяк припомнила слова одного спирита, учившего, будто нужно подарить что-нибудь дьяволу, чтобы приобрести его расположение.

– Поступим так, – сказала она.

Первая не заставила себя упрашивать; в этот день она получила письмо от двоюродного брата, который хотел побрататься с нею; она вынула это письмо из портмоне и бросила в огонь.

– Настоящее адское пламя, – заметила на это д’Армальяк.

– О, потому, что письмо было пламенное, – отвечала жертвоприносительница.

– К несчастью, я не могу сжечь любовной записки, – пробормотала ее соседка. Она открыла портмоне и вынула оттуда банковый билет в двадцать франков.

– Вот все, что я могу подарить.

Она бросила в огонь двадцатифранковый билет. Он не запылал, подобно любовной записке, но, без сомнения, горел так ярко, что дьявол должен был почувствовать удовольствие.

Третья бросила в огонь прядь своих белокурых волос, упрямую прядь, которая являлась истинным магнитом для всех добивавшихся ее сердца и приданого.

– Вот так подарок! – вскричала д’Армальяк. – Я никогда не решилась бы на подобный поступок. Вспомните, что если дьявол поймает вас хотя бы за один волос, то овладеет всем телом.

– Я не боюсь, – заверила ее белокурая девушка. Но в глубине души она ужасно боялась.

Четвертая держала в руках платок, до того тонкий, что прошел бы через игольное ушко, дорогой для нее не потому, что стоил ее матери пять луидоров, а по иной причине: накануне в вальсе ее кавалер прижимал его к своим губам.

Сгорая вместе, платок и прядь волос распространили нежное благоухание.

– Ну, Сатана, ты должен быть доволен! – вскричала д’Армальяк.

Тщетно пробовали девушки еще потешаться над дьяволом, переглядывались без улыбки или с принужденным смехом, испытывая неопределенное беспокойство, которое охватывает душу в момент событий.

– Но вы, – сказала американка девице д’Армальяк, – вы еще ничего не подарили.

– Правда, я напрасно ищу подарка; у меня ничего нет. Первая пожертвовала любовь, вторая – деньги, третья – кокетство, четвертая – воспоминание. Что же мне подарить Сатане?

– Последуйте средневековым примерам, подарите себя.

– Как вы прытки, хотя сами пожертвовали только двадцатифранковый билет.

– А если я вместе с тем отдала и себя, потому что, имея эти деньги, могла сделать доброе дело и искупить смертный грех.

Д’Армальяк встала и нагнулась к огню зажечь свой веер в виде павлиньего хвоста – чудо, скрывавшее внезапный румянец и бледность ее бабушки.

Она принесла эту жертву единственно из похвальбы.

Странное и страшное зрелище представилось тогда: описывая круги горящим веером, д’Армальяк вскричала с увлечением древней пифии:

– Сатана, отдаю тебе свою особу на один год со днем!

Глава 2. Маркиз Сатана

За сим наступило гробовое молчание. Д’Армальяк хотела рассмеяться с той целью, чтобы изгладить неприятное впечатление от своего поступка, но смех замер на ее губах.

– Не заметили ль вы, как дрожал дым? – пробормотала американка.

– Я заметила только то, что часы показывают теперь полночь, – ответила Мина Томсон.

Часы пробили раз, два, три.

– Странно, – сказала американка, – они остановились.

Раздался четвертый удар, потом пятый, шестой, но так медленно и тихо, будто отголоски боя часов вдали.

Наконец, прозвучал седьмой удар; это была минута сильнейшего страха, потому что все пять молодых девушек явственно слышали, как человеческий или нечеловеческий голос проговорил каждой из них на ухо: семь – восемь – девять – десять – одиннадцать.

Двенадцать – это слово произнес голос над ухом д’Армальяк.

– Слышали?

– Да – кивнула Мина Томсон, – мне казалось, что ад открыл над моим ухом огненный рот и прокричал одиннадцать.

– Точно так, как и мне, – сказали прочие.

Пять молодых девушек придвинули кресла и стулья к камину, так что образовали плотную группу перед огнем, пораженную внезапным страхом. Вошел слуга и доложил о графе Корнвалийском.

Пять красивых головок повернулись; ни одна из девиц не знала графа Корнвалийского.

– На свете нет графов Корнвалийских. – Д’Армальяк знала наизусть родословную книгу титулованных фамилий.

Когда вышел слуга, гость сказал, кланяясь д’Армальяк:

– Вы правы; я для того только принял этот титул, чтобы войти в дом, не беспокоя вашей прислуги.

– Кто вы?

– Маркиз Сатана.

При этом имени все побледнели.

– И этого имени нет в родословной книге, – сказала Жанна д’Армальяк.

– И, однако ж, – отвечал маркиз, делая шаг, – я принадлежу к самым древнейшим родам. Некоторые дворянские фамилии начинаются со времени потопа, мой род еще древнее.

Д’Армальяк попробовала рассмеяться, но побледнела как смерть и не нашлась, что отвечать.

Маркиз Сатана продолжал:

– Вы сейчас вызывали меня. Я явился, что вам угодно?

Молодые девушки встали; они уже не смеялись, ибо перестали сомневаться в том, что видят перед собою дьявола. Одна упала в обморок, другая скрылась в соседнюю комнату, третья перекрестилась и спряталась за оконной драпировкой, четвертая упала на колени; одна только д’Армальяк сохранила присутствие духа.

– Я не боюсь вас, – сказала она, стараясь говорить твердо.

– Я также не боюсь вас, – возразил маркиз Сатана, нежно взявши ее руку. – Да и зачем меня бояться? Я добрый малый; приказывайте, и я буду повиноваться, но только помните: каждую полночь я буду господином вашего сердца и вашей судьбы.

– Что же вы сделаете?

– Это мой секрет. Теперь прошу спрятавшихся девиц прийти в себя и сделать мне честь пить со мною чай. Пусть не говорят, что вы меня вызвали только для того только, чтобы вытолкать за дверь как первого бродягу; не забудьте, я маркиз.

Он наклонился над упавшей в обморок девицей и дал ей понюхать спирта. Она открыла глаза и нашла его лицо до того красивым, что позволила ему поднять себя и посадить в кресло.

Потом маркиз обратился к стоявшей на коленях девице и сказал:

– Встаньте!

Та повиновалась бессознательно. Спрятавшаяся за оконной драпировкой сама возвратилась к камину, повинуясь таинственной воле маркиза. Последний отправился в соседнюю комнату и вывел оттуда Мину Томсон.

– Как! – мягко упрекнул он ее. – Вы, храбрейшая из всех, убежали скорее прочих!

Молодая девица почти улыбалась, желая видеть в маркизе лишь молодого человека, подслушавшего их разговор и хотевшего воспользоваться случаем.

– Вы никогда не убедите меня в том, что вы дьявол, – сказала она, всматриваясь в маркиза.

– Думайте, что вам угодно; я овладел вами, потому что беру свое всюду, где его нахожу.

Глава 3. Как пять молодых девиц пили чай с дьяволом

Маркиз позвонил; в дверях показался лакей.

– Подайте чаю, – велел ему маркиз тоном хозяина.

Приказание было немедленно исполнено.

Молодые девицы переглянулись, спрашивая самих себя, не сон ли это. По знаку маркиза они сели за стол, но почти не дотрагивались до чая и только толкали друг друга локтем или коленом, не смея поделиться вслух своими впечатлениями.

Чтобы развеселить их, маркиз принялся рассказывать им несбыточные анекдоты, но девицы не смеялись; впрочем, Мина Томсон попробовала улыбнуться насмешливо. Маркиз Сатана сидел между нею и Жанной д’Армальяк.

– Вы свой в этом доме? – спросила последняя, продолжая считать все за шутку.

– Я свой в каждом порядочном доме.

Маркиз разливал чай с женской грацией.

Молодые девицы тайком поглядывали на него.

– Посмотрите, – сказала испанка своей соседке, – как искрятся его глаза.

Маркиз услышал эти слова.

– Я отчасти ваш соотечественник, долго жил в Испании и назывался там Дон Жуан – Сатана.

Д’Армальяк скрыла свое волнение, рассыпавшись в любезностях маркизу.

– Дон Жуан – Сатана! Я хотела бы, чтоб мой муж имел такое прекрасное имя.

– В этом случае готов служить вам.

– Но я не жена вам.

Маркиз отпил чаю из японской чашки.

– Чай отличный в этом доме, и я приду опять, – сказал он, обращаясь к Томсон.

– Ну, монсеньор Дьявол, уходите, – сказала девица. – Напившись с нами чаю, вы должны доставить это же удовольствие другим. Скоро возвратится моя мать и сделает нам строгий выговор, если застанет в обществе такого прекрасного молодого человека.

– Не извольте беспокоиться, ваша мать не увидит меня. Я виден только вам, потому что вы меня вызывали; точно так же каждую полночь вы одни будете меня видеть.

Маркиз показал им волшебный камень: темно-зеленую яшму с красными крапинками.

– Этот камень скрывает меня от всех глаз.

– Как бы то ни было, – возразила Томсон, – я тогда только буду довольна, когда вы уйдете.

– Повинуюсь. – Маркиз поднялся. – Тем более что меня ждет в высшей степени добродетельная женщина, с которой я совещаюсь каждую полночь.

Маркиз встал, поцеловал руку Жанны д’Армальяк и вышел в дверь, как простой смертный.

– Наконец-то убрался! – выдохнула та, разглядывая прикрытую дверь.

– Эта шутка переходит всякие границы, – сказала испанка. – Кто он такой?

Все отвечали, что никогда не встречались с маркизом Сатаной, который явился так кстати.

– Однако ж я напрасно стараюсь смеяться, – признала Томсон. – Я вся дрожу. Видите, не следует шутить с огнем, особенно с адским.

Все пятеро старались убедить себя, что если это не был сон, то они принимали молодого человека, который ошибся дверью и подслушал их разговор.

Глава 4. Не следует шутить с адом

Решили скрыть все, и на другой день четыре молодые девицы вспоминали о приключении с единственной целью – посмеяться над ним.

Но пятая, д’Армальяк, проведя всю ночь в лихорадочном состоянии, почувствовала, что все ее мысли заняты исключительно приключением.

Вечером она отправилась в гости вместе со своей матерью. В полночь, к ее немалому удивлению, она вальсировала с маркизом Сатаной, хотя прежде обещала этот танец другому кавалеру.

– Это вы? – удивилась она.

– Ведь теперь полночь!

Ужас оледенил девицу.

– Пощадите! Пощадите!

И она хотела вырваться из рук маркиза, но чем больше старалась, тем крепче держал ее маркиз.

Но страннее всего было то, что он увлекал ее в танец с такой страстью, что Жанна, несмотря на свой ужас, чувствовала какое-то дикое, неведомое упоение.

– Как ты бледна, – сказала ей мать по окончании вальса.

– О, если бы ты знала, мама!

Мать изъявила желание знать, но дочь молчала.

На другой день Жанна д’Армальяк осталась дома и рано легла спать, но в полночь проснулась и увидела маркиза Сатану, который смотрел на нее с любовью.

– Опять вы! – сказала она, бросаясь к другому краю постели.

– Опять я! – отвечал он нежно. – Не говорил ли я вам, что в полночь всегда буду вашим господином?

Пробило полночь.

– Как долго бьют часы! – воскликнула девица, приходя в еще больший ужас.

Прежде чем раздался двенадцатый удар, маркиз Сатана успел прижать ее к своему сердцу и поцеловать.

– Странно, – сказала она, побледнев, – я как будто пьяна.

К счастью, маркиз уже исчез.

И всякую следующую полночь, где бы ни находилась – в театре, на балу, концерте или у себя дома, – она получала поцелуй. Маркиз Сатана не заставлял ждать себя.

Напрасно защищалась она: ее сжимали пламенные объятия и целовали огненные уста.

Она приходила в трепет, бледнела, иногда вскрикивала и падала в обморок; поэтому ее мать говаривала:

– Я в отчаянии: у моей дочери бывают минуты умопомешательства.

Эти минуты длились не больше двадцати секунд, но секунды эти были двадцатью веками для Жанны д’Армальяк. И никто, кроме подруг девиц, участвовавших в приключении, не знал причины внезапной бледности и обмороков Жанны.

Она удивлялась, что ее мать не видит маркиза Сатану, являющегося в полночь. Однако припомнила, что маркиз показывал ей драгоценный камень, делавший его невидимкой.

Четыре подруги начали думать, что дело принимает серьезный оборот.

Они не слишком хранили тайну, но говорили о событии с таинственным видом. Некоторые из знакомых им спиритов, предавшихся мании столоверчения, утверждали, что Сатана набирает себе сторонников в Париже.

Мина Томсон, единственная наперсница Жанны д’Армальяк, говорила себе: «Она дурно кончит».

Но все это происходило зимой 1873 года.

Глава 5. Разъезд после оперы

Около того же времени случилось другое происшествие.

Это было во время разъезда после оперы. Женщины не скрывали своих бриллиантов – улыбок – взглядов. Все они так или иначе сыграли в зале свою маленькую комедию, но окончательное слово произносили на лестнице.

Одна прощалась со своим любовником, подмигивая ему через плечо мужа; другая оскорбляла соперницу высокомерным взглядом.

Немного выше выступала герцогиня С. Клотильда, гордясь своей добродетелью.

Свежая и румяная графиня, прозванная Саленсийской розой, просила своего кузена, гусарского лейтенанта, охранять ее юбки. На шлейф ее платья наступили еще только три раза – и это был ее кузен!

Нельзя думать обо всем. Гусарский лейтенант был занят единственно модной девицей, сидевшей в амфитеатре и скрывавшей свою бурную ревность и грубые прелести под платьем цвета увядших листьев.

Юная проказница на невероятных каблуках со своей обычной дерзостью говорила ополоумевшему музыканту, вознесшемуся на седьмое небо:

– Потрудитесь убрать свой нос, который мешает мне видеть бриллианты мадам Паива.

Музыкант повернул свой нос, громадный, как монумент. К несчастью, проделав это, он помешал другой любопытной особе созерцать жемчуг госпожи Мюзар.

В эту минуту рассеянный дворянин наступил на шлейф княгине, декольтированной донельзя.

– Глупая тряпка! – отреагировала княгиня.

– О, – возразил рассеянный дворянин, – ей приличнее быть на вашей груди, чем в устах.

– А-а! – сказал кто-то. – Вот идут лишенные трона короли.

Действительно, я увидел двух испанских, трех итальянских королей и нескольких французских принцев, спускавшихся с лестницы.

– Посмотрите, – сказала герцогиня, указывая на герцога Омальского, – разве он не был бы прекрасным королем Франции, если бы не вмешивался в наши дела?

– Вмешательство очень полезно, – заметил Каролус Дюран.

– А что вы скажете о герцоге Немурском? – произнесла одна дама. – Вот настоящий Генрих V, потому что он похож на Генриха IV.

Затем спрашивали, не принадлежит ли к числу сверженных королей красивый мужчина, шедший рядом с принцами как равный с равными.

Это был молодой человек, белокурый, с рыцарской осанкой, изящно одетый и во всевозможных орденах. Он обедал у министра, предполагал ужинать у актрисы.

Я обводил глазами живую лестницу, кланяясь направо, налево и отыскивая одного из четверых моих друзей.

Четыре друга – не более и не менее.

К несчастью, ни один из них не был в опере, хотя давали «Дон Жуана». Но это была золотая клетка без соловья.

Белокурый повернулся ко мне и сказал с симпатической и вместе с тем насмешливой улыбкой:

– Вы ищете своих друзей? Первый курит перед Тортони; второй позлащает свои железные цепи; третий ложится в постель с намерением читать Монтеня.

Я молча взглянул на странного репортера; он продолжал:

– Ах, извините, я не имел чести быть вам представленным, но мы старинные знакомые. А вот, кстати, и Мари Коломбье, которая послужит нам соединяющим звеном.

Хотя я не люблю знакомиться с первым встречным, однако покорился обстоятельствам. Коломбье представила мне своего друга, говоря:

– Господин Сатана, благородный иностранец, отечество которого мне неизвестно, так как он много путешествовал. Он очень умен и очень богат. Мы ужинаем вместе, и вы должны быть нашим собеседником.

Пока говорила Мари Коломбье, я заметил, что благородный иностранец поднял руку над проходившей женщиной, будто приветствуя ее.

Но это не было приветствие.

Я немного удивился, заметив, что указательный палец нового знакомца загорелся ярким пламенем.

– Что вы делаете? – спросила актриса.

– О, это старая привычка. В своих путешествиях я выучился по-еврейски и, чтобы не забыть, написал на этом языке предсказание на лбу этой дамы.

Он поклонился нам и ушел вслед за ожидавшим лакеем; у подъезда стояло купе монсеньора.

И я сказал Коломбье, что ее знакомый странная личность.

– Берегитесь, вы, возможно, принимаете одного из тех иностранных принцев, все владение которых ограничивается парижской мостовой.

– Не бойтесь, я видела его паспорт: он мальтийский командор, испанский гранд, герцог и еще кто-то, но путешествует инкогнито, под именем господина Сатаны.

– Господина Сатаны! Чертовское имя!

– Ведь я говорила вам, что он древнего рода! Пойдем ужинать.

Глава 6. Ужин

Маркиз Сатана не заставил себя долго ждать. Он вошел в гостиную актрисы, как барон в свои владения; разговаривал со всеми будто возвратившийся из путешествия друг, а не как посторонний человек, ни с кем не знакомый.

Случаю угодно было посадить нас почти рядом за ужином – разделяла нас только прозрачная актриса.

Ужин был очень весел.

Остроумие искрилось, как шампанское в бокалах.

Маркиз, объехавший Землю, говорил, как подобает человеку, повидавшему целые миры.

Он знал все. Он вызывал тени прошедшего, начиная от самой глубокой древности, будто являлся современником великих людей всех времен. Речь его была звучна и блестяща. О чем бы его ни спросили, он тотчас отвечал. Его нашли бы обворожительным, если бы в нем не проглядывала по временам какая-то презрительная снисходительность к собеседникам.

Разумеется, говорили о театре. Он допускал только трех комических поэтов: Аристофана, Мольера и Бомарше. Остальные, по его мнению, только литераторы, самый скверный род людей, потому что они живут и говорят, повинуясь не своему сердцу, а согласно прочитанным книгам.

– Например, – сказал он, – я знал одного из них, начавшего мастерски и окончившего ученически, потому что имел несчастье заглянуть в книгу, вместо того чтобы по-прежнему читать великую книгу природы.

Говорили преимущественно о женщинах: и в этом отношении, как во всех прочих, маркиз доказал, что никто не может его превзойти.

Было три актрисы, готовых защищаться зубами и когтями. Болтовня достигла сверхъестественных размеров. Все удивлялись тому, что имели столько ума и, казалось, находились в неведомой доселе атмосфере, наполненной электрическими искрами.

Вдруг Коломбье вскричала:

– Что-то горит! Разве не ощущаете вы запаха?

– Кто знает! – ухмыльнулся маркиз. – Быть может, под нами открыта дверь в ад.

После ужина, когда стали разъезжаться, он предложил мне место в своем купе.

Как только мы расселись по углам, он закурил сигару, которая загорелась сама собой.

– Я позабыл предложить вам, – сказал он. Достал сигару с искоркой на кончике и совсем зажженную подал мне.

Я не хотел, чтобы он продолжал рисоваться передо мной.

– Мой друг, – обратился я к нему, – благодарю за первый шаг к сближению. Мы старые знакомые, но я видел вас только издали.

– Серьезно? Вы меня знаете?

– Знаю хорошо. Ведь вы Сатана.

Маркиз засмеялся.

– Тсс! Я путешествую инкогнито.

– Зачем приехали в Париж?

– Развлечься, подобно всем развенчанным королям.

– Так вы развенчанный король?

– А вы этого не знаете? Нашли, что мне нечего делать; что я даже слишком много работал. Теперь, когда дан толчок, зло развивается само собой. Захотели сберечь мое жалованье. Меня лишили всего, даже прогнали. К счастью, я переслал несколько миллионов в чужие края. Я пользуюсь неограниченным кредитом у Ротшильда. У Вечного Жида было пять су в кармане, у меня же – двадцать пять луидоров. Я нашел, что ваши добродетели и ваша совесть мне по плечу.

– Тише! – возразил я. – Во Франции еще есть французы и француженки.

– О, немного!

Я стал защищать своих соотечественников и соотечественниц.

Дьявол разразился совершенно адским хохотом.

– Вам, – продолжил я, – известны только совесть честолюбивых и добродетели полусвета.

– Вы говорите о совести и добродетели?

Он язвительно-насмешливо улыбнулся.

– Мой друг, я не имею ни величия, ни достоинства, ни энтузиазма – никакого подобного качества, – но обладаю рысьими глазами и волчьими ушами. Я умею видеть и слышать. Жизнь – бал, где все надевают маску и домино, чтобы скрыть свои совесть и сердце. Не хотите ли заняться их сниманием?

– О, это будет новое схождение в ад, – покачал головой я. Мы подъехали к моей двери. – Серьезно, как ваше имя?

– Вы сами сказали: дьявол. Вот моя карточка:

Маркиз Сатана, герцог д’Антас.

24, Авеню де Инператрис.

Я прочитал эту карточку при свете каретного фонаря.

– Даже в Испании нельзя называться Сатаной, – сказал я маркизу, – притом вы знаете: я не верю в черта.

– Не прикидывайтесь неверующим. Неужели вы думаете, что я первый черт, попавший в Париж? Благодаря Богу это наше второе отечество. Всякий из нас является сюда поживиться насчет женщин. Нельзя быть хорошо воспитанным, не пожив в Париже. Но мы остерегаемся говорить, кто мы. Черти далеко не так скверны, как их представляют. Мы всегда строго следовали моде и даже предупреждали ее. Мы задавали тон, а хорошим тоном не зовется ли теперь дурной? Однако я заговорил вышедшим из моды языком, следовало бы сказать «шик». Знайте, мой друг, всегда среди самого лучшего общества в Париже у вас был какой-нибудь черт и служил вам примером.

– Ерунда какая, – снова возразил я маркизу. – Мы сами могли бы поучить черта.

– Потому что постоянно учитесь у него, – отвечал он. – До завтра! Не забудьте, мы ужинаем вместе.

– В котором часу вы ужинаете?

– В полночь.

– А где ужинаем? В аду?

– Успокойтесь: в парижском аду.

– Прощайте.

Глава 7. Письмо, пригодное для того только, чтоб его бросили в печь

На другой день я получил следующее письмо, достойное быть прочитанным:

Будем друзьями, но не спрашивайте меня, кто я: человек или не человек – все равно.

За свои грехи я осужден быть любопытным.

Вот почему меня изгнали из традиционного ада в парижский.

Я не апеллировал против приговора.

Творец, не желающий смерти грешника, потому что смерть есть покой или отдых, дал мне отличное место в адской комедии несравненного города.

Для меня нет масок. Нет и игры веером.

Я читаю во всех сердцах и забавляюсь глупостью влюбленных, которые не умеют читать. Хотелось бы иногда подсказать им роль, но я осужден молчать.

В качестве зрителя, знающего игру страстей, я в самом начале уже вижу конец. Я сужу о драме или о комедии, но не аплодирую и не свищу.

Сегодня у меня нет дела, и я готов рассказывать вам романы.

Нет, не романы, а истинные события.

Я вижу, как перед моими глазами развивается то веселый, то трагический сюжет: смех на мотив отчаяния.

Чем больше изучаю я парижскую жизнь, тем больше убеждаюсь в том, что человек должен пройти сперва через сферу зла, чтобы достигнуть области добра.

Не есть ли Магдалина символ этой теории, дьявольской – высказанной Мефистофелем?

Итак, если угодно, я начну рассказывать вам странные и драматические события «Тысячи и одной парижской ночи».

Мой кузен, Хромой Бес, вскрывал крыши домов, чтобы узнать тайны. Я все упростил. Я сделался парижанином, безупречным, если не бесстрашным. Я бываю на всех празднествах – как у принцессы, так и у актрисы. Я вожусь со спортсменами, охотниками, театралами, клубными игроками и с жертвами мадемуазели Цветок Зла.

Я представляюсь всюду, здесь и там, и еще дальше. У меня в кармане двадцать пять луидоров. Мне говорят: этого мало. Я отвечаю: довольно с избытком.

Чего нельзя купить даже за пять луидоров?

Но оставим это в стороне. Если позволите, мы будем беседовать после каждой истории. Мораль стану объяснять я – как добрый малый.

Маркиз Сатана

Р. S. Не забудьте, что завтра я жду вас ужинать.

Читая это письмо, я обвинял дьявола в педантизме, но напрасно хотел прекратить это дурное знакомство: тайная сила влекла меня невольно.

– Ну, alea jacta est![1] – сказал я, подбрасывая шляпу. – Перейду адский Рубикон и отправлюсь ужинать с чертом.

Глава 8. Схождение в ад

В полночь я стучался в дверь маркиза Сатаны – в дверь красивого отеля рядом с принцессой.

Стоявший постоянно на часах негр проводил меня к Его Мрачности.

– Вот и я, любезный дьявол, с адским аппетитом, – проговорил я.

– Дорогой философ, – отвечал мне дьявол, – сегодня мы ужинаем не вдвоем, несколько молодых девиц назначили мне свидание в Английской кофейной. Для вашего ума это будет настоящий пир, потому что каждая из них постарается произнести побольше глупостей. Но час ужина еще не пробил, и, если угодно, мы отправимся пока в парижский ад.

– Разве, по вашему мнению, Париж ночью стоит Парижа днем?

– Вы правы, за добродетель перестали награждать, и всякий человек спешит показать новый порок.

Маркиз Сатана напомнил мне схождение Данте в ад; но что значит ад Данте, ад наказаний, в сравнении с Парижем, адом проклятий?

С Данте углубляешься в мрачную ночь мучений, но плачут одни только призраки. Париж же есть ад живых: слышны крики и рыдания, но кричат и рыдают страсти. Люди стремятся невесть куда, закрыв глаза, через изменяющую, через продажную, через убивающую любовь. Ради увеселения сердца – должны же смеяться уста – терпят ненависть, гнев, мщение, позор всякого рода; переходят от отчаяния к отчаянию. Отвергают сестру, жену, дочь, если только не хотят жить профанацией и развратом.

Каччанемико Данте продавал свою сестру, прекрасную Гизолу; сколько людей продают своих жен и дочерей, и нет демона, который бичевал бы их, крича: «Прочь, развратник! Здесь нет продажных женщин».

Судьба смеется над всеми; многие носят крест за измену отечеству или другу; этот бросает свой герб в банковую тьму; тот принимает псевдоним, чтобы низвергнуться в ад журнализма.

Вот женщина идет творить добрые дела, но она не вернется домой иначе, как предав разврату мать своих детей; вот другая, одержимая неутолимой жаждой золота, продает себя путем брака восьмидесятилетнему старцу, чтобы приобрести вскоре двадцатилетнюю праздную жизнь; вот прелестные шалуньи, отправляющиеся в рощу в столь небрежно-сладострастных и невинных позах, замышляют разорение семейств; но для них мало черпать золото обеими горстями: они возьмут также и сердце и бросят его под ноги своих коней, они возьмут также и душу и ввергнут ее во мрак раскаяния.

Но обратимся в другую сторону. Вот прибегающие к Творцу, но отвергаемые им, потому что выходят из дома молитвы в сопровождении семи смертных грехов; да, эта молится, но молитва не сломит ее гордыни; та преклонила колени на холодном камне, но сладострастие сжигает ее постоянно. Маркиза завидует герцогине; герцогиня жадна и физически, и нравственно, она хотела бы отнять для своего завтрака всю долю бедных. У этой мещанки кошелек набит золотом, но она редко его открывает. Эта угрюмая добродетель оскорблена до глубины души и гневается на всех красивых женщин; она бьет своих детей, чтобы наставить их на путь истины; она бьет саму себя, чтобы оправдать свою злобу. Эта мать семейства, окруженная целыми толпами, засыпает на ложе из роз, не помышляя о соломенном одре своих детей. А сколько еще других смертных грехов, кроме символизованных церковью? Что такое ложь? Измена? Клевета? Тому, кто сказал, что женщина – четвертая богословская добродетель, можно бы ответить: это восьмой смертный грех. Но что значат все эти грехи? Мы в розовом аду, спустимся по спиралям преступления. Вот угол воров: все воруют; не смотрите за весами торговца, но берегитесь его совести. Все поддельно, как у торговца общественными удовольствиями, так и у продавца колониальными товарами, в которых нет ничего колониального. Взгляните на мелкого торгаша, когда он спускается в погреб, заперев свою лавочку; уверяю вас, что он имеет целью фабриковать вино и кофе, в которых не будет ни того ни другого; но успокойтесь, его сегодня же обокрал биржевик, которого обворует его любовница, а ее обкрадет друг ее сердца, не говоря уже о ее кухарке.

Поднимемся на одну ступень. Вот свадьба; женится молодой скептик, скрывающий свои долги; но завтра же его поймает тесть, который на другой день обанкротится или вступит в новый брак.

Что остановило вас на краю набережной? Не эта ли несчастная, бросающая в воду своего ребенка? Не осуждайте ее. Она обезумела от любви и не отступает перед преступлением, потому что у нее еще осталась последняя искра невинности. Где виновный? Он весело ужинает в Золотом Доме. Язон отдал своему вознице прекрасную Гипсипилу [2]. Данте осудил его бегать от одной пропасти к другой перед окровавленным кнутом. В Париже Язона увенчали бы розами.

Напрасно отвращаете взоры: всюду одно и то же зрелище, если только оно не заменяется убийством и грабежом. Но подождем еще спускаться в этот кровавый ад: мы встретили бы на первом шагу Чакко [3] Данте, мрачное сумасшествие маркиза де Сада, измельчавшее бешенство сладострастия Нерона, контрабандный таинственный яд Медичи и всевозможные кровавые оргии.

Данте, мрачный и глубокий гений, освещает страсти адскими факелами и небесным светом; но не преступил ли он меры, бичуя живым огнем стольких непокорных и грешных людей, которые были бы приняты в лучшем парижском обществе? Не жестоко ли наказана Франческа да Римини [4] за два поцелуя, которые едва были преддверием прелюбодеяния? Данте был страшен для бедного мира: он вызвал бурю, чтобы разбить сластолюбцев о неприступные скалы, он выпустил, как в отчаянной битве, чудовищ против скупцов, он погрузил обжор в вечную грязь, гневливых – в кипучий ил, тиранов – в кровяное море, законников – в вечно кипящую смолу; он дал огненное ложе еретикам, свинцовую мантию – лицемерам, жупел – лесбийцам; он превратил самоубийц в страдающий кустарник, мошенников – в гадов; он одел Улисса огненным одеянием; он вскрыл утробу Магомета; он набросил гнойный покров на жену Пентефрия [5]. Данте придумывал всевозможные мучения, всегда находя, что мучимый мало страдает.

От всех мучений огня он перешел к мучениям холода, от которых падает клочками плоть. Здесь умирают, не умирая. Замерзанием во льду начинается бесконечный ряд других страданий: это гробовая тишина, но не смерть! В холодном аду нет утешения в движении или жалобе; никто не говорит, никто не слышит. Там-то трехглавый Сатана льет слезы из шести глаз, когда жует знаменитого грешника Иуду, постоянно пожираемого и вечно не умирающего.

Я понимаю казнь Иуды, предавшего своего Бога, учителя, друга; но зачем та же казнь для Брута? Изменил ли он своему отечеству, поразив Цезаря?

Данте грозит во имя Бога-мстителя; ему неизвестен милосердный Бог. Что сказал бы он теперь о парижском аде, где всякого рода измена, лицемерие, роскошество, мошенничество живут на широкую ногу, с безоблачным челом, светлым взглядом, с улыбкой на устах. И между тем все эти личности, полные гордости и окруженные удовольствиями, уже давно пребывают душой в аду, и только их телесная оболочка осталась на земле.

Бросив беглый взгляд на тайны ночного Парижа, мы отправились в Английскую кофейную ужинать с актрисами, в числе которых находилась Роза-из-Роз, считавшая себя остроумной потому, что была шумна; Олимпия, считавшая себя красавицей потому, что ее одевал Ворт; Мария, считавшая себя молодой потому, что была раскрашена; Адель, считавшая себя неодолимой потому, что ее прозвали Цветком Зла.

– Это ваша кузина? – поинтересовался я у дьявола.

– Троюродная сестра. Она работает отлично и уже разорила трех глупцов. Вчера из-за нее дрался один идиот, завтра будет убит другой. Полезно оказаться в числе ее друзей.

Ужин был богат шампанским, но не весел. Роза сделала открытие, будто шампанское располагает к глупости, потому что сегодня вечером все глупы.

– Недурно! – заметил дьявол.

Говорили о любви и вышедшем из моды божке, который нашел себе убежище в комической опере. Дьявол решил, что следовало бы послать его в провинцию.

– Нет, нет, – возразила Цветок Зла, – я сделала из него себе грума. Он передает мои письма. Я заставлю его носить шлейф моего платья.

– Я, – сказала Мария, – я верю еще в любовь и докажу это тем, что оставлю вас всех, как только мой любовник покажет нос в дверях.

– Полно! – усмехнулся маркиз Сатана. – Ты любишь своего любовника?

– До безумия. Я готова за него броситься в огонь.

Дьявол вынул свои легендарные двадцать пять луидоров и бросил их Марии.

Это были пять монет по сто франков, новенькие, с молоточка.

– Отлично! – сказала Мария с радостью на лице.

Остальные четыре протянули руки.

– Хватит на всех! – вскричала Роза.

– Посмотрите, – обратился ко мне дьявол, – все пятеро соблазнены пятью стофранковыми монетами. А между тем они принадлежат к числу богатых актрис, имеющих кареты.

– О, – вскричала Цветок Зла, – я беру свою долю только по принципу. Что значит пять луидоров!

Дьявол посмотрел ей в лицо и отвел ее к двери.

– И ты любишь своего любовника, старого парикмахера, который благодаря твоей протекции играет теперь роли первых любовников в Монмартрском театре?

– Кто это сказал тебе?

– Я знаю все.

– Ну так знаешь и то, люблю ли я его.

Маркиз Сатана взял ее руку:

– Держу пари, что сегодня же ты откажешь ему, если я вздумаю предложить тебе свои услуги.

– Pardieu! [6] У тебя денег куры не клюют.

Дьявол соблазнил Цветок Зла.

– Но, – предупредил он ее, – твой любовник похудеет с горя.

– Пусть умрет, если хочет, – ответила Цветок Зла, целуя стофранковую монету.

Глава 9. Дурное знакомство

Я остался с тремя актрисами.

– Он отличный человек, – сказала Роза-из-Роз, когда уехал маркиз Сатана с Цветком Зла.

– Да, – заметила Мария, – человек, который дает по пятьсот франков, не требуя платы той же монетой.

Для этих особ плата той же монетой есть женщина.

Я возвратился домой, размышляя обо всех моих дурных знакомствах, начиная с маркиза Сатаны.

Кто бы он ни был, я не боялся его и даже находил некоторое удовольствие презирать его влияние, гордиться перед ним и громче него смеяться над человеческой мудростью. Он дал мне неслыханный дар: второе зрение. При помощи его глаз я видел так же, как своими собственными, и потому с этих пор не существовало для меня никаких тайн. Я прослежу обе параллельные линии, по которым идет человеческое сердце, я разгадаю загадку истины и загадку лжи; присутствовал ли когда кто-нибудь при подобной комедии? Жизнь – маскарад, на котором не будет для меня масок.

С тех пор как черт подал в отставку и ушел из ада, он, вероятно, расхаживает между нами в виде любезного человека, прекратившего дела, и нет в нем ничего адского. Колдуньи перестали собираться на шабаш, ворожеи не открывают более своих святилищ, алхимики перестали делать золото. Фауст был последним воплощением Сатаны.

Если с эпохи Возрождения он и пробовал расставлять сети на земле, то никто не попал в них, потому что он добрый малый. И, однако, напрасно ратуют против вызывания духов: страсть к чудесному присуща человеческому сердцу.

Как бы то ни было, я далеко не восхищался своим знакомством с маркизом Сатаной; он был большой барин, но вместе с тем авантюрист. Он забавлял меня своим резким и глубоким умом; своим искусством увлекать женщин, своими злыми выходками против человечества; казалось, он побывал в университете Лабрюйера, Ларошфуко, Шамфора и Бомарше [7]. Напрасно говорил он мне, что явился прямо из ада, – я не хотел верить ни одному слову. И, однако, с ним я переходил от одного удивления к другому.

Каким образом знал он так хорошо все известное и неизвестное мне, мне, читающему уже давно книгу современных страстей? Почему так близко знаком с Парижем, хотя случайно попал в него? В одну зиму он сделался общим другом, но преимущественно другом модных женщин. Нет актрисы, которая не ужинала бы с ним! Ни одной куртизанки, которая не предложила бы ему места в своем купе! Ни одной женщины полусвета, которую бы он не уверил в том, что она покоряет свет большой.

Париж тем замечателен, что иностранцы, едва вступив в него, чувствуют себя как дома. Русский, испанец, англичанин, итальянец всюду имеет доступ, лишь бы принадлежал к порядочной фамилии и был богат; даже туда, где не скоро пускают благородного парижанина, иностранец входит первым; он присутствует на всех публичных и семейных праздниках; у него не спрашивают, откуда и куда идет. Ему оказывают шотландское гостеприимство, никогда не спрашивая о его происхождении. Вот почему встречаешь иногда в лучших салонах принца, которого не пустили бы на порог в другом городе.

Каждый день я давал себе слово проверить титулы маркиза Сатаны, но поток жизни увлекал меня, не давая времени опомниться. Однако в один прекрасный день я отправился к префекту полиции и заговорил с ним о маркизе.

– Кажется, – начал префект с улыбкой, – вы хотите порыться в полицейских актах, относящихся к маркизу. К несчастью, Коммуна [8] сожгла их все. С тех пор как стали путешествовать без паспорта, можно приехать из ада с нарочным поездом, и я не буду иметь права спросить: «Откуда ты и куда едешь?» Все уверены, что это дьявол; почему же не так? Его сила и лукавство доказываются тем, что он никогда не говорит о себе. Маркиз Сатана бывает в лучшем обществе, если только есть теперь лучшее общество. Он платит наличными, и притом щедро. Он порицает добродетели, но не бьет женщин. Следовательно, префекту полиции не о чем спросить его.

– Я полагал, что Франция и ад хотя и соседи, однако договора об уничтожении паспортов не подписывали.

– Я доложу об этом правительству. А зачем вам такие подробные сведения?

– Этот черт вверил мне политические тайны, которые приведут вас в содрогание. Он сказал мне, как окончится Республика, как принц…

– Тсс, – произнес префект, – если станете рассказывать дальше, мне придется вас арестовать.

– С вами за компанию.

Префект предложил мне сигару.

– Это сигара маркиза Сатаны. Вот все, что я знаю.

– Курил! Курил их! – отвечал я, кланяясь остроумному префекту.

Я отчаялся разгадать тайны дьявола. Я ничем не рисковал; продолжал видеться с ним из-за непреодолимого любопытства, тем более что захотел расспросить его о некоторых загадочных женщинах, и преимущественно о д’Армальяк.

Глава 1. Муж и жена

В этот день монсеньор Сатана звал меня в лес.

Его лошадь – самое капризное в мире животное, родившееся на заводе герцога Гамильтона. Все любовались ею, поэтому она капризничала, как захваленный актер; например, хотела во что бы то ни стало идти на двух ногах, будто человек, подняв две остальные с радостным ржанием.

Мы ехали в баснословно легком экипаже, так что я считал себя на волосок от смерти и не рассчитывал на спасение. Раз взял вожжи: лошадь принялась вальсировать, толкая все проезжавшие экипажи.

– Роза! – крикнул дьявол Розе-из-Роз, вышедшей из экипажа на берегу озера. – Помогите укротить лошадь, с которой вы так хорошо управляетесь.

Действительно, Роза некоторое время владела этой сумасшедшей кобылой. Она уверенно подошла к животному, говоря с ним ласковым и твердым голосом. Лошадь, казалось, узнала Розу, навострила уши и стала перед ней как вкопанная.

– Видите ли, – сказала нам Роза, – мне стоит сказать слово, и все повинуются. – Потом прибавила: – Как люди, так и животные. – И принялась ласкать свою старую подругу. – Теперь можете продолжать свою прогулку; лошадь полетит как стрела.

– Услуга за услугу, – сказал дьявол Розе, – сегодня вечером умрет один из ваших друзей; навестите его около полуночи.

Едва мы успели поклониться, как были уже далеко.

– Что значат ваши последние слова? – спросил я у спутника.

– Не знаю еще сам, что случится, – ответил он, – но знаю, что готовится странная драма. По возвращении из леса мы отправимся, если угодно, взглянуть на эту кровавую комедию.

Через полчаса мы оказались на проспекте Эйлау, в маленьком старинном отеле; разумеется, дьявол не замедлил предложить мне историю.

В комнате собрались пять человек, не считая умирающего: священник, напутствовавший его и оставшийся поговорить; сестра милосердия, читавшая отходную; лакей, поддерживавший умирающего; старый друг, желавший закрыть ему глаза; наконец, врач, удивлявшийся медленному наступлению смерти.

– Кончено, – сказал вдруг врач.

Лакей отнял руки от покойного, священник подошел к постели, старый друг нагнулся над ним, взяв его за руку.

– Мой лучший друг! – прошептал он.

Этот единственный друг покойного был Лашапель, спортсмен, занимавшийся исключительно лошадьми и хорошенькими женщинами.

Был декабрьский вечер, но подступала ночь, ибо небо покрылось густыми тучами; поэтому зажгли свечи на камине, хотя было еще только четыре часа.

Сестра милосердия, подумавшая обо всем, вышла и почти в ту же минуту возвратилась с двумя восковыми свечами, которые поставила возле смертного одра.

Недалеко от постели находился сосуд для святой воды в виде ангела, который несет младенца на небо, – чудное произведение византийского художника. Сестра милосердия обмакнула древесную ветвь в святую воду и окропила лицо умершего.

В комнате царило глубокое молчание, побудившее кухарку Викторию сказать:

– Точно боятся разбудить бедняжку!

Этот бедняжка был виконт Арман де Мармон, который еще в ранней молодости отличался задорной гордостью в модном свете. Он вступил на дипломатическое поприще, но, в сущности, жил сложа руки, хотя имел весьма ограниченное состояние.

Он был беден и дерзок, ни с кем не уживался и ссорился со всеми. Доброе сердце и плохая голова. У него остался только один истинный друг. В минуты гнева он восстановил против себя всех своих знакомых.

Находясь при лондонском посольстве, он женился на шотландке оссиановского типа, символе воплощенной поэзии, что, впрочем, не мешало ей иметь все стремления плотской и животной жизни. Жадная, злая, сластолюбивая, без всякого движения в душе, она понимала только чувственную жизнь.

Виконт де Мармон любил ее до безумия, больше, чем она желала, для нее существовала только та страсть, которая начинается вечером и прекращается утром. Проснувшись, она предпочитала чашку шоколада платоническим излияниям; небольшой кусок ветчины казался ей гораздо приятнее поцелуев мужа. Для ее укрощения и обуздания необходима была сила, все прочее оказывалось бесполезным. К несчастью, Мармон, несмотря на всю свою дерзость, был платоник в любви, он много говорил о наслаждениях, но слишком часто не шел дальше предисловия.

Как бы то ни было, но однажды разнеслась молва, что виконт де Мармон, женатый на красавице шотландке и проживавший в Париже, разошелся с ней по несходству характеров, так как один из супругов был холоден как лед, а другой пылок как огонь.

Это известие удивило целый уголок Парижа. Знали хорошо, что виконт ревнив, что прекрасная шотландка любила страстно балы, театры, скачки, летние поездки на север и юг и пренебрегала своим домом; что вся ее привязанность сосредоточивалась, конечно, не на муже… Но, во всяком случае, она была не хуже прочих женщин, которые ищут удовольствий, потому что им нечего делать. Никто не предвидел столь быстрой развязки в виде развода, ибо со дня свадьбы прошло только три года.

Что стало с молодой женщиной?

Виконт де Мармон отправился в свое перигорское имение, чтобы избежать выражения соболезнования, и, вероятно, все поскорее забыть; прекрасная шотландка, без сомнения, возвратилась на родину, в старый замок, где познакомился с нею виконт во время охоты. В Париже все совершается так быстро, что спустя несколько недель перестали говорить как о муже, так и о жене.

Развод произошел в последний карнавал; наступило 13 декабря, несчастный день; следовательно, уже полгода Мармон жил уединенно, страдая душой и телом.

Кухарка, не теряя времени, пошла за простыней, чтобы накрыть ею своего хозяина.

– Самая тонкая простыня! – сказала она, развертывая ее перед огнем. Потом, обращаясь к Лашапелю, продолжала: – Все это удивительно. Оба молоды и красивы, и что же? Какой конец! Жена где-то пропала без вести, муж умер. Видите ли, барин слишком любил барыню, и любовь его была настоящая тирания.

– Тс! – сказал друг виконта.

Но кухарка продолжала словно самой себе:

– У него было доброе сердце, но иногда он приходил в бешенство. Когда убежала его жена, выгнал всех из дома. Я самовольно вернулась через несколько дней и по-прежнему разговаривала с ним откровенно; и если осталась, то потому только, что не осуждала его жену; он умер с горя, бедняжка.

Лашапель хотел сперва отослать кухарку на кухню, но потом стал внимательно слушать.

– Что же, в сущности, произошло между ними? – спросил он вполголоса.

– Барин бил барыню; барыня была прелестна, но немного глупа. Ее постоянно окружали влюбленные. Не скажу, что она заходила слишком далеко, но тем не менее устраивала для барина адскую жизнь; поэтому в дни ссор я всегда боялась, что он пустит в ход револьвер или кинжал. Вам известно, что в минуты гнева барин не помнил себя. Так-то, как говаривала моя мать, никто не избегнет своей судьбы.

Священник спросил тогда у лакея, давно ли заболел виконт де Мармон; лакей недавно поступил в дом и потому предоставил кухарке отвечать за него.

– Вот в чем дело. Барин сначала прожил здесь пять недель, оплакивая разлуку с барыней; он был в отчаянии, и я думала, что он никогда не утешится. Однако ж барин подавил наконец свое горе. Я посоветовала ему съездить к родным в Периге. У него нет в живых ни отца, ни матери, но есть сестра, которую он очень любил. Поездка утешила его несколько, но все же он возвратился, совершенно убитый горем.

Затем кухарка рассказала, что по своем возвращении виконт пожелал устроить себе спальню в той самой комнате, в которой умер; при этом ссылался на то, что комната выходит в сад, по которому он гулял день и ночь; напрасно кухарка говорила ему, что эта комната сыра, – он приказал поставить в ней постель, говоря, что каждый день станет топить камин. С наступлением осени кухарка высказала ему, что комната настоящая могила и что следует перейти на второй этаж; но никакие ее убеждения не могли побудить виконта расстаться с этой комнатой.

– Без сомнения, бедняжка непременно хотел умереть здесь, – прибавила кухарка в заключение своего рассказа.

И, в свою очередь, обмакнув древесную ветвь в святую воду, окропила покойника с истинной верой простых людей.

Смерть уже наложила свои безжизненные тени на лицо виконта. Еще не закрыли глаз де Мармону, но, очевидно, чувство зрения уже угасло в нем.

Опять наступило молчание; всякий смотрел на покойника, силясь разгадать тайну смерти.

Тогда сказала кухарка:

– Огонь гаснет.

Она зажгла развернутый журнал, чтобы растопить камин, но обожглась и бросила на пол горящую бумагу; огонь от последней перекинулся на приготовленный саван.

Тогда произошла одна из тех странных сцен, в возможности которых сомневаются даже сами очевидцы.

Глава 2. Тайны смерти

Умерший полчаса тому назад, смерть которого подтверждена врачом, накануне еще утративший всякое чувство и доживавший в беспамятстве последние часы, не могший даже поднять головы при напутствовании святыми дарами… встал с поразительной быстротой, соскочил с постели, протянул высохшие пальцы, схватил горевший журнал и саван, бросил их в камин и возвратился к постели, на которую упал без движения к величайшему ужасу всех присутствовавших.

Врач подбежал к нему и, прикладывая руку к сердцу виконта и поднося зеркало к его губам, вскричал:

– Он умер! Умер!

Кухарка, в свою очередь, подбежала с пузырьком в руке.

– Полноте, – сказал ей врач, – вы можете облить его уксусом четырех разбойников, и он не дрогнет.

Священник стал читать молитву.

Мертвого уложили в постель и повели разговор о странном случае.

По словам врача, некоторые нервные натуры сохраняют еще искру жизни, хотя по наружности они совершенно мертвы; этим объясняется их минутное возвращение к жизни, но, во всяком случае, это последняя искра.

Лашапель, практичный человек, любящий добиваться объяснения всему, задавал себе вопрос: по какой причине Мармон, после двенадцатичасовой агонии, уже мертвый, почти похороненный, мог испугаться горевшего журнала, который упал на ковер? Какое ему дело до земных происшествий, даже до пожара в доме? Это удивляло Лашапеля тем более, что характер виконта был очень беззаботный: будь он здоров, не стал бы тревожиться из-за пожара.

После минутного размышления Лашапель, казалось, открыл причину: он полагал, что его друг, отличавшийся таинственностью, скрыл под паркетом золото и драгоценные вещи.

Мы вышли из дома вместе с Лашапелем. Он высказал нам свое мнение о сокровище виконта. Маркиз Сатана предложил ему сигару, чтобы не выразить своих мыслей.

Вечером, рассказывая в обществе женщин легкого поведения, пообедавших в Золотом Доме, случай ожившего мертвеца, Лашапель был до того неосторожен, что вторично высказал свое предположение о сокровище, вероятно, спрятанном на том месте, где лежал ковер.

Эти слова не пропали даром.

В числе женщин находилась одна, которая в течение нескольких недель являлась любовницей виконта до его брака. После развода виделась с ним, но не могла ни утешить, ни воскресить его любви. Во всяком случае, она, добровольно или насильно, была вхожа в дом.

Этой женщиной была упомянутая выше Роза-из-Роз.

– Ах! – вскричала она. – Виконт умер, не простившись со мною. Это тем хуже, что он обещал дать мне долю в наследстве. Он был пресмешной человек, подарил мне бриллиантовые серьги и отнял их накануне своей свадьбы. Правда, заплатил мне за них, но все же серьги мои.

Она дала себе слово побывать у виконта на пути домой.

Глава 3. Отчего Роза-из-Роз упала в обморок

Роза уехала рано, желая посетить умершего.

Кухарка не благоволила к ней, однако к кому ж еще было обратиться около половины двенадцатого ночи? Со слезами на глазах Роза сунула кухарке в руку стофранковый билет, умоляла дозволить ей взглянуть на умершего, ссылаясь на свое знакомство с ним и повторяя, что это был единственный человек, которого она любила.

Кухарка, расправляя стофранковый билет, отвечала, что не находит в этом ничего дурного, но что в комнате умершего сидит сестра милосердия, которая ни за что в мире не сойдет со своего места.

– Скажите ей, что я сестра покойного; это тем правдоподобнее, что, по словам виконта, мы очень похожи друг на друга.

Кухарка, по-видимому, решилась и пошла вперед. Возвратясь через несколько минут, она сказала Розе, что сестра милосердия, уступая просьбе, оставит ее на два часа с покойником.

Кухарка провела Розу к смертному одру.

– Если вам сделается страшно, позовите меня, – предложила кухарка, утирая две слезинки уголком передника.

– Чего мне бояться? – прошептала Роза. – Я никогда не делала ему зла, а он всегда желал мне только добра.

– В таком случае я отведу сестру милосердия наверх, где она уснет ненадолго, а между тем, если достанет сил, я приберу в доме.

Роза осталась наедине с мертвецом, но недолго смотрела на него: не за тем ведь пришла сюда. Она приблизилась к камину, в котором весело горел огонь, и взглянула на опаленный ковер.

– Здесь.

Комната освещалась только двумя восковыми свечами и каминным огнем; поэтому Роза зажгла свечи на камине, потушенные в момент смерти виконта.

– Здесь, – повторила она, отрывая ковер при помощи носка и каблука туфли. Потом топнула ногой по паркету: ей показалось, что под полом зазвенело золото и драгоценные вещи. Как проникнуть под паркет, куда влекла ее непреодолимая сила?

Роза хотела сперва сделать кухарку участницей своего предприятия: женщина сговорчивая, взявшая, не задумавшись, стофранковый билет. По всей вероятности, она не откажется от другого билета за свое участие в тайне, тем более что Роза не хотела украсть наследство, а только надеялась отыскать свои бриллиантовые серьги, а также и те драгоценные вещи, подарить которые обещал ей виконт несколько раз. Вот и все.

Она позвонила, но кухарка не пришла на зов.

Она позвонила еще раз, отворила дверь и позвала Викторию – такое имя носила кухарка. Не дождавшись, сама отправилась за ней со свечой в руке и нашла ее в глубоком сне перед расходной книгой.

– Виктория! – сказала Роза, тряся ее за плечо.

Но Виктория спала тем сном, который охватывает человека после утомительных дней, полных волнения.

Роза возвратилась, говоря:

– Тем хуже для нее, я одна сумею справиться.

Она прихватила поварской нож, полагая, что он окажет ей существенную услугу, и вошла в комнату мертвеца. Сердце Розы сильно забилось, но она победила свое волнение.

Она с лихорадочной торопливостью принялась за дело и вскоре заметила, что ковер был прибит у камина медными гвоздями и по ширине камину соответствовал; следовательно, предположение Лашапеля оказывалось в высшей степени вероятным. Но как вытащить шесть гвоздей? Роза попробовала сделать это ножом, но при первой же попытке отломился кончик орудия; тогда она стала действовать ножом как долотом, и вскоре извлекла все гвозди.

Ковер снят; как теперь сладить с паркетом? Всматриваясь пристальнее, она заметила, что размеры предполагаемой крышки тайника совершенно соответствуют размерам снятого ковра.

Роза уверяла себя в невозможности поднять паркет, но непреодолимая сила удерживала ее на коленях. Жадным взглядом она впилась в кусочки дерева, под которыми скрывалось сокровище. Ей мерещились бриллианты.

– Странно! – сказала она вдруг, заметив дюжину винтов; следовательно, паркет можно снять, как ковер. Но величина тайника приводила ее в изумление.

Подумав, Роза решила, что виконт, без сомнения, не призывал слесаря всякий раз, когда хотел полюбоваться на свое сокровище. Почему бы ей не повторить то, что проделывал он?

Не веря даже в возможность достигнуть цели, она попробовала отвернуть один винт концом обломанного ножа; винт легко вывернулся. Продолжила с прочими и без особенных препятствий извлекла остальные винты.

Как поднять эту часть паркета, почти такую же тяжелую, как дверь у погреба? Воля дает силу и ум. Роза засунула два пальца в отверстия для винтов, ближайших к камину, и потянула вверх часть паркета, которая наконец уступила ее усилиям; в первый раз она выпустила крышку тайника из рук, но во второй подняла ее настолько, что в образовавшуюся щель смогла просунуть щипцы и порадоваться своей победе.

– Наконец-то! Стало быть, нет ничего невозможного.

Роза просунула руку в щель и отдернула ее с трепетом, но захватила одну серьгу.

– Точно лед там лежит, – сказала она себе. Посмотрела на серьгу: это был камень в восемнадцать каратов.

– Не странно ли, что я тотчас напала на нее? – удивилась Роза своей находке. – А другая серьга? – Опасаясь, что ее застигнут во время работы, поднялась и заперла дверь на задвижку.

А возвращаясь к камину, увидела себя в зеркале и испугалась своей бледности. Взглянула на покойника, будто хотела сказать ему: «Не бойся; я ничего больше не возьму». Потом стала на колени и сразу откинула приподнятую часть паркета.

Перед нею предстало такое зрелище, что Роза вскрикнула и упала в обморок.

Глава 4. Сокровище виконта

Что же увидела Роза? Она еще лежала в обмороке, когда через некоторое время прибежала перепуганная кухарка, не знавшая, как долго проспала. Она очень удивилась тому, что дверь заперта на задвижку.

На ее стук не последовало ответа; она окликнула, ей не отвечали.

– Что произошло? Не испугалась ли она?

Кухарка опять окликнула; страх обуял ее, и она побежала будить сестру милосердия.

Был час ночи. Все соседи спали. Слышался только шум ветра. Кухарка сожалела о том, что осталась на ночь одна с сестрой милосердия, ибо в случае несчастья нельзя было рассчитывать на постороннюю помощь.

– Видите ли, сестра, – сказала Виктория, потрясая дверь в комнату мертвеца, – если дверь не отопрется, то нам останется одно: влезть в окно, выходящее в сад.

Но дверь недолго сопротивлялась усилиям Виктории, обладавшей руками Геркулеса и железными ногами. Задвижка отскочила. Сестра милосердия вошла первая и тотчас увидела Розу, лежавшую около камина.

– Ого, – сказала кухарка, – она здесь уснула.

Сестра милосердия подошла поближе. И, в свою очередь, вскрикнула и упала на колени, но сохранила присутствие духа.

– Что это значит? – спросила кухарка.

Вдруг она отступила на шаг в сильном испуге.

Она узнала виконтессу де Мармон в саване, с открытой головой, в могиле, вырытой ее мужем.

– Бедная женщина! – воскликнула Виктория, складывая руки. – Кто бы мог подозревать, что она здесь.

Сестра милосердия спрашивала глазами кухарку.

– Только Смерть могла бы вам ответить, – вздохнула Виктория, нагибаясь ниже, чтобы лучше рассмотреть покойницу.

Прекрасная шотландка была завернута в кисею и покоилась на ложе из ароматов, которые своим благоуханием заглушали трупный запах. Молодая женщина была набальзамирована по всем правилам египетской науки и потому, несмотря на шестимесячное пребывание в земле, сохранила свою красоту. Синеватые веки маскировали недостаток – запавшие глаза. Лоб, щеки и подбородок напоминали слоновую кость. Нос заострился. Губы еще были красны, потому ли, что их подкрасила она сама, или потому, что их подцветили после бальзамирования, и полуоткрыты. Видны были прекрасные зубы, стиснутые во время агонии.

Какого рода была агония?

– Посмотрите, сестра, – сказала вдруг кухарка, – у нее недостает одной серьги.

– Странно, – сестра милосердия откинула волосы умершей, – ухо разорвано.

Кухарка, не верившая тому, что Роза пришла с целью помолиться за умершего, указала тотчас:

– Это она взяла серьгу.

Виктория стала искать серьгу и нашла ее под рукой Розы.

– Так вот зачем она заперла дверь на задвижку! – промолвила кухарка.

Глава 5. Агония любви

– Понимаете? – спросил меня маркиз через несколько дней.

Я отвечал, что, по моему мнению, виконт Мармон убил свою жену в припадке дикой ревности.

– Да, убил ее, не предполагая убить. Он, как вам известно, бил ее; она была из храбрых, презирала его, смеялась над ним. На каждый удар отвечала смертельным оскорблением. В этот день подзадоривала его, говоря насмешливо, что изменила ему двадцать раз. «Молчи! Молчи!» – кричал он ей. Она продолжала. Виконт схватил ее за горло и задушил, как бешеную собаку.

– Безумие любви!

– Вы уже знаете, что он не помнил себя в гневе. Едва умерла прекрасная шотландка, как он застонал от скорби. Хотел убить себя, потом стал надеяться возвратить ее к жизни; ласки и поцелуи не помогли: она была мертва.

– Отчего же он не убил себя?

– Он заперся в той комнате, где задушил жену. После нескольких часов отчаяния утратил желание умереть и привязался к покойнице, которую пожирал глазами. Что делать? Он не хотел объявить всему Парижу: я убил жену, обратил в прах этот венец творения.

– И тогда, без сомнения, явилась у него мысль вырыть самому могилу для жены.

– Да, он хотел сперва похоронить ее в саду, но, обожая ее красоту, не мог решиться скрыть ее навсегда от глаз. Путешествуя по Египту в 1869 году, при открытии Суэцкого канала, виконт изучал мумии вместе с Теофилем Готье [9] и одним армянином, который уверял, будто открыл древнее искусство бальзамировать. Вот почему им овладела одна из тех маниакальных идей, которые доводят до гроба; он решил забальзамировать жену и хранить ее почти на глазах, чтобы упиться своей скорбью, жить ею и умереть от горя.

– Гораздо проще было оставить ее в живых!

– Виконт никому не мог вверить своей тайны. Поэтому отказался от мысли похоронить убитую в саду, где мог бы выстроить подземную часовню, а вспомнил о той комнате, где убил жену и где она, еще не остывшая, лежала на софе. Под комнатой не было наката: паркет находился на слое асфальта, которым залили почву, чтобы предохранить здание от сырости. Вечером виконт отказал трем слугам, говоря, что на другой день отправляется с женой в долговременное путешествие. И, оставшись один, совершил эту ужасную работу. На другой день вечером все было окончено.

Сатана рассказал потом, что в течение трех или четырех дней до своего путешествия и по возвращении в Париж виконт наслаждался созерцанием умершей жены. Следы быстрой агонии исчезли при бальзамировании. Убитая сделалась мертвенно-бледной, почти прекрасной и улыбающейся.

Виконт не мог долго прожить в подобном обществе. Он умер в комнате убийства, не имея времени перенести труп в сад, где, наверное, его никогда не нашли бы под слоем земли толщиной в несколько футов.

Под конец виконт предал себя Божьему милосердию, умирая ежедневно от тысячи страданий, поддерживая свою агонию созерцанием трупа, целуя ковер, когда не имел более сил открыть могилу.

– Вот почему гнев – смертный грех, – подытожил маркиз Сатана. – Он поражает и убивает.

Он показал мне фотографическую карточку виконтессы де Мармон. Это была прелестная женщина с густыми белокурыми волосами и голубыми томными глазами. В виде насмешки на шее было надето сердце, пронзенное стрелой.

– Что касается Розы, – добавил маркиз в заключение, – то она не требовала серег. Когда вы ее встретите, заговорите с ней о ее страхе, и она расскажет вам, с каким ужасом припоминает белую фигуру, освещенную слабым светом восковой свечи. Расскажет, бледнея при одном воспоминании, как сорвала одну серьгу, коснувшись рукой холодного лица.

Глава 1. Предложение Сатаны

Однажды утром маркиз Сатана сказал мне:

– Вы не верите в демонов, но, быть может, верите в ангелов. Вчера вы любовались женщиной, у которой на лице написана кротость и доброта; настоящее ангельское лицо.

– Вчера, где?

– В Опере, в соседней с нами ложе.

– Ах да.

– И вы смотрели на нее страстно, как влюбленный, готовый приступить к объяснению.

– Сперва мне казалось, что я знаю ее, но, наконец, я отвернулся, потому что не люблю терять напрасно время. Эта женщина способна любить только платонически.

Дьявол взглянул на меня насмешливо.

– Вы хорошо сделали. Лицо этой женщины есть зеркало ее души.

И маркиз Сатана рассказал мне историю дамы, прозванной «воплощенной добродетелью». Историю эту я знал отчасти.

Если бы Франция имела побольше таких капитанов, как Шарль Флерио, то все немцы были бы оттеснены за Рейн.

Оказав чудеса храбрости в битве при Мар-Латуре, он пролил свою геройскую кровь в Луарской армии. Его любили все, несмотря на различие мнений. Он же имел одну только приверженность – отечество; им руководил один только долг. Он был республиканцем во времена Республики, империалистом в эпоху Империи, и никто не смел обвинять его в шаткости убеждений.

Во время Коммуны он жил в Версале, страдая еще от ран, но скрывая свои страдания, ибо решился первым броситься в Париж.

На улице Оранжери он часто встречал молодую девушку, белокурую, бледную, высокую, худощавую, похожую на призрак; ее прелестное личико дышало невинностью; глаза были полны кротости, уста выражали целомудрие; с первого взгляда становилось ясно, что эта девушка незнакома с чувственными наслаждениями любви.

«Напрасно говорят, что нет больше невинных созданий, не ведающих притворства», – подумал капитан.

После трех встреч они обменялись взглядами с невыразимой нежностью. Капитан сознался, что прекрасные глаза небесно-голубого цвета расшевелили его сердце. Девушка, казалось, была также глубоко поражена.

При четвертой встрече они обменялись улыбками, как старинные знакомые.

– Так судьба велит, – сказал себе капитан, – чувствую, что до безумия полюблю эту молодую девушку.

При пятой встрече он поклонился с ласковой улыбкой.

– Позвольте мне отдать вам честь, – сказал ей Шарль Флерио. И положил руку на эфес шпаги. – Это старый друг, – продолжал он. – Если когда-нибудь вас оскорбят, ручаюсь, что моя шпага защитит вас.

– Меня никогда не оскорбят, – отвечала молодая девушка, делая шаг вперед.

– Как знать! – возразил капитан. – Вы так прекрасны, что нельзя молчать о вашей красоте.

– Я не поверю. Прощайте.

– Прощайте. Еще одно слово. Я должен вам сказать, что до встречи с вами я считал себя чужим в Версале; благодаря вам хочу вечно в нем жить.

– А я хотела бы бежать из него. Вы не можете представить себе, до какой степени я здесь скучаю; я живу в Версале на походную ногу, и вы сами видите, что на мне всегда одно и то же платье, но не смею вернуться в Париж.

– А, вы парижанка? Без сомнения, вы здесь с семейством?

– Нет, я сирота; был еще у меня дядя, но он убит при Рейхсгофене.

– Хороший человек! Если угодно, я буду вашим дядей.

– Вы очень молоды.

Эти слова задели капитана за живое; со своими черными волосами, большими усами и загорелым лицом он казался сорокалетним, хотя ему только сравнялось тридцать лет.

Он рассеянно пробормотал несколько вопросов, желая знать, есть ли у молодой девушки средства жить в Версале.

Она отвечала, что благодаря Богу имеет довольно денег, чтобы ждать окончания осады Парижа. Состояния у нее нет, но имеется от дяди наследство в несколько тысяч франков, не считая драгоценных вещей, доставшихся ей от матери.

– Как же вы проводите время в Версале?

– Скучаю; к счастью, на этих днях благодаря маркизе д’Арвер я нашла урок музыки и пения.

– А, вы поете?

– Как все. Прощайте.

На этот раз молодая девушка упорхнула, как птичка.

Капитан запел старую песенку: «Une fille est un oiseau» [10] и сказал, припоминая стих Эмиля Ожье:

– Она прелестна, восхитительна, обворожительна!

Глава 2. Эклога капитана

Две мысли пришли капитану по двум противоположным дорогам.

– Ах, – пробормотал он. – Какое счастье быть ее любовником! Ах, какое счастье быть ее мужем!

И он подумал, что напрасно говорят худо о женщинах. Женщина более, чем мужчина, образ божества на Земле; она обладает всеми первобытными добродетелями: кротостью, милосердием, покорностью, преданностью.

Так размышлял капитан.

Не похожа ли встреченная им девушка на ангела, прячущего крылья? Не было ли небесного выражения в ее взгляде и в улыбке?

И он, любивший до сих пор только полногрудых женщин, нашел обворожительным худощавый стан этой молодой девушки. Его влекли, скорее, стремления души, нежели похоть глаз и губ.

Он дал себе слово при первой же встрече узнать, где девушка живет. Судя по всему, жилище ее находилось недалеко от улицы Оранжереи, потому что он почти всегда встречал ее близ церкви Святого Людовика.

Но ни в этот день, ни на другой капитан не видел ее; это повергло его в сильную печаль, потому что дышал он только свиданиями. Затем предположил, что, вероятно, она пойдет к обедне, и на другой день утром отправился к церкви.

Действительно, девушка вскоре пришла, но не одна: ее провожал мужчина с невзрачной наружностью – один из тех разочарованных молодых людей, которые стремятся показать, будто принадлежат ко всем кружкам общества, поскольку следуют моде, но не способны усвоить изящества, какое присуще породе. Так что, несмотря на все усилия этих господ, сейчас видишь их происхождение.

Капитан был поражен. «Что это значит? – подумал он. – Не влюбленный ли это? Эта молодая девушка идет к обедне с подобным негодяем?»

Шарль Флерио не откладывал на завтра своего намерения разузнать все. Как все горячие натуры, он прямо приступил к делу и подошел к молодой девушке. Она не смутилась и не покраснела от того, что ее встретили в обществе упомянутого молодого человека, – лицо ее осталось таким же, как и в прошедшие дни.

– Я был уверен, что найду вас здесь, – сказал капитан.

– Да, я часто хожу в эту церковь; не так ли, кузен?

Она с обворожительной невинностью повернулась к «воплощенной моде».

– А, у вас есть кузен? – спросил капитан, пристально взглянув на молодого человека. Потом с дерзостью прибавил: – Не убит на войне, как дядя?

– Это не его вина, что состоял он в вольных стрелках.

Вольный стрелок не выглядел воинственным, когда на него взглянул Шарль Флерио.

Эта сцена произошла на паперти.

– Сейчас начнется обедня, – сказал капитан, опуская пальцы в сосуд со святой водой, – прощайте. Если вы скажете мне свой адрес, я приду побеседовать с вами о вашем дяде.

Молодая девушка тотчас отвечала без всякого смущения:

– Улица Сатори, четыре.

– Ваше имя?

– Мари Леблан.

Капитан перекрестился.

– Эта святая вода пахнет духами, – пробормотал он, взглянув на «воплощенную моду», и протянул руку девушке, как будто желая вызвать его на дерзость, но последний нисколько не рассердился.

– До свидания.

Капитан вышел из церкви, ломая голову над тем, кто этот кузен, казавшийся самозванцем.

В тот же день он постучался к Мари Леблан.

Она с радостным лицом отворила дверь.

В своем домашнем кокетливом платье, с плохо убранными волосами и в туфлях из синего атласа, она была еще прекраснее.

– Ах, – сказал капитан, – плохо воевать с вами, я побежден, едва увидев вас.

– Однако же я без оружия.

– Вы обворожительны. Вашего кузена нет здесь?

Мари посмотрела на капитана самым невинным образом.

– Кузен не живет со мной.

– Он не нравится мне.

– И мне также; что же делать, я не могу прогнать его.

– Что он делает в Версале?

– И не говорите об этом. Я советую ему снова поступить на службу, но он любит только рядиться.

– Эти люди – истинная язва Франции; богат ваш кузен?

– Я не заглядывала в его карман. Знаю, что он не отказывает себе ни в чем, живет в отеле «Резервуар», нанимает виктории и ездит на Монмартр.

Мучимый ревностью капитан невольно спросил:

– Вы ездили с ним на Монмартр?

– О, только один раз; он сказал, что покажет в зрительную трубу тот дом, в котором мы жили с дядей.

– Ваш кузен сын вашего дяди?

– Нет, он из другого семейства.

– А, очень рад, ибо хороший солдат не может родить такого сына.

Мари, сев за фортепьяно, перебрала клавиши.

– Сыграйте мне арию из «Пуритан».

– Ах, я умею только вальсы.

– Вальсы! И вы даете уроки музыки! Ну, сыграйте вальс.

Молодая девушка с увлечением исполнила вальс.

– Видно, что вы много вальсировали.

– О, всего только три или четыре раза; вы знаете, женщины умеют вальсировать, никогда не учась.

Слушая один из вальсов, под звуки которых кружились знатные дамы империи, Шарль Флерио с любовью наклонился к Мари. Он вдыхал благоухание юности, распространяемое двадцатой весной музыкантши.

– Как прекрасна молодость, – прошептал он, – как прекрасна она, когда ее украшают целомудрие, невинность, добродетель!

Капитан знал только покупную любовь; он был рожден солдатом, и настоящей его любовницей было отечество; он, как и все, имел любовные приключения, но останавливался всегда при первом слове страсти, находя утешение в новой женщине и не воображая, что мог бы когда-нибудь играть роль сентиментального влюбленного. Его сердце было девственным лесом, куда он еще никогда не заглядывал. Поэтому он всецело предавался этой внезапной страсти, которая в его глазах придавала новый вид всем вещам: солнце ярче светило, небо было яснее, горизонт золотистее; вокруг разливалась радость. Храбрый и добрый до сих пор, он чувствовал себя теперь мужественнее и лучше. Он не мог не воскликнуть: «Прекрасная вещь любовь!»

Он провел целый час с молодой девушкой в прелестной любовной болтовне, в которой слова служат исходными точками тысячи тайных грез и невысказанных порывов. Истинный язык есть язык глаз и души; это единственное красноречие в любви.

Не один раз собирался он проститься с Мари, но не мог оторваться от обворожительной прелести зарождающейся любви. Наконец, простившись, с полминуты смотрел на нее, как будто боялся, что не увидит ее больше.

– Позволите мне прийти завтра? – спросил он.

– Нет, – отвечала она, потупившись.

– Отчего?

– Я боюсь полюбить вас.

При этих словах, сказанных с безыскусной простотой, капитан нагнулся поцеловать девушку в лоб. Она не сопротивлялась и поднесла свое личико, покрытое ярким румянцем стыдливости.

Шарль Флерио едва удержался, чтобы не обнять ее; так хотелось прижать ее к своему сердцу.

– Прощайте, прощайте. Завтра я приду. – И он сбежал с лестницы, будто боялся, что вернется назад.

На другой день они встретились в парке, в роще Лавальер, как если бы назначили здесь свидание. Не сумею выразить, с каким восхищением капитан отыскивал цветы в траве и подавал их Мари.

Она целовала и прятала их на груди. Шарль Флерио хотел разделить цветы; начался весьма поэтический любовный спор. Молодая девушка краснела, капитан также краснел, говоря:

– Вот розы, которые я хотел бы сорвать на ваших щеках.

Эту сцену нарушил известный светский лев; он прошел мимо и поклонился влюбленной.

– Вы знакомы с ***? – спросил ее капитан.

– Да, это мой кузен.

Капитан закрутил усы.

Глава 3. Как женятся

Во время Коммуны я жил в Версале, подобно многим парижанам, которым приходилось плохо в родном городе. Я знавал немного капитана Шарля Флерио. Однажды он вошел ко мне без доклада, как человек, мало заботящийся о подобных пустяках.

– Есть что-нибудь новое, капитан?

– Да, – отвечал он, – сегодня дело идет не о взятии Парижа, а о женитьбе.

– Надеюсь, вам не нужен мой совет?

– Я только за ним и пришел.

– Вы полагаете, что я даю советы?

– Да, даровые. Вот в чем дело, слушайте внимательно. – Я подал ему сигару и огня. – Я удивлю вас: я влюблен. В Версале мне встретилось самое обворожительное создание – молодая девушка с золотистыми волосами и белая, как лилия. Никогда в жизни я не видел ничего прелестнее. А какая грация! Какая кротость! Это воплощенная греза. Одним словом, идеальная женщина.

– Да, кажется, есть и такие на свете.

– Я не верил, но, увидев ее, признал себя побежденным.

– В таком случае вы счастливец; вам остается только получить реванш.

– Кажется, она и я скованы одной и той же цепью. Знаете ли, что затрудняет меня?

– Говорите.

– Видите ли, я по своему произволу могу стать любовником или мужем этой девушки. И вот что заставляет меня просить у вас совета.

– Я не замедлю дать его: как только вы окажетесь в положении ее любовника, не стоит труда становиться еще мужем.

На лице капитана мелькнуло выражение худо скрытого нетерпения.

– Вы отвечаете мне шуткой; будьте серьезны, потому что я говорю серьезно. Я обожаю эту девушку. Она – воплощенные сердце и душа; мне кажется профанацией сделать ее своей любовницей.

– Любезный капитан, вы похожи на всех, требующих совета. Вы уже решились и станете следовать только тем советам, которые соответствуют вашим желаниям.

– Нет, я не таков; если вы скажете мне, что не должно жениться на сироте, не имеющей ни семейства, ни состояния, я не пойду ни в церковь, ни к мэру.

– Не мое дело судить о денежном вопросе; однако же замечу, что в настоящее время платья стоят очень дорого; но так как молодая девушка, будучи вашей любовницей, издержит на свои наряды гораздо больше, чем будучи вашей женой, то лучше обвенчаться с нею. Что касается вопроса о семействе, то здесь представляется столько доводов за и против, что я промолчу.

– Ну, ваш совет не совсем удовлетворителен.

– Видите, у вас имелось твердо принятое решение, когда вы пришли ко мне.

– Может, вы будете моим свидетелем?

– О нет, будь это дуэль на шпагах, не отказался бы. Теперь вы, конечно, быстро приметесь за дело, хотя настоящая минута неудобна для свадьбы. Давно вы знаете свою прелестную невесту?

– Моя невеста еще не невеста; я знаю ее не так давно, даже совсем не знаю, но угадываю и чувствую, что, промедли я здесь еще пять минут, она не будет моей женой.

Капитан обезумел, и ничто в мире не воспрепятствовало бы ему жениться на Мари Леблан.

Я заговорил о его матери.

Он отвечал, что молодая девушка была бы ангелом-хранителем его матери и его самого, поскольку нарисовал трогательную картину своей жизни с ней. Картина эта навеяла ему мысли золотого века.

– И вы будете моим свидетелем, – объявил он в заключение, – или, правильнее сказать, одним из свидетелей со стороны Мари, потому что у нее нет никого, кто подвел бы ее к алтарю.

– Как! – вскричал я. – Нет даже кузена?

Капитан умолчал о двух кузенах. Он так глубоко любил, что не осмеливался оскорбить ее подозрением.

– Еще одно затрудняет меня, а именно пригласительные билеты. Написать: «Госпожа Флерио имеет честь уведомить вас о браке Шарля Флерио, своего сына, с девицей Мари Леблан» нетрудно, но как написать: «Девица Мари Леблан имеет честь уведомить вас о своем бракосочетании с господином Шарлем Флерио»?

– Вы правы, капитан: останется только означить одинаковый с вами адрес. Но если эта девушка ангел, как вы уверяете, то почему вы не отвезете ее до брака к вашей матушке? Сообщив: «Госпожа Флерио имеет честь уведомить вас о бракосочетании девицы Мари Леблан с Шарлем Флерио», вы убедите всех, что получаете жену из рук своей матери.

Капитан горячо пожал мне руку, словно я спас его от беды. Он ушел, сказав, что займется приготовлениями к свадьбе. На пороге я посоветовал ему трижды повернуть языком во рту, прежде чем произнести «да».

Он отвечал, что сделает еще лучше; мы должны были встретиться в Версальском парке, и, если я, увидев девушку, найду ее недостойной, он, несмотря на все горе, прервет с ней всякое сношение.

Встреча произошла; хотя я намеревался отнестись скептически, однако, признаюсь, был обезоружен ангельской чистотой Мари Леблан; ее наружность, взгляд, улыбка, голос, поза – все выражало чистоту души. Ее нос показался мне слишком заостренным, а губы несколько тонкими, но ничто не нарушало в ней стыдливой скромности молодых девушек, еще не знакомых с грехом любопытства.

Кроме того, капитан был так счастлив, что я боялся собрать тучи на его горизонте. Ведь он был для меня просто знакомый. Я не имел права читать ему нравоучения и удовольствовался тем, что не выразил восторга, но согласился, что молодая девушка – прелестнейшая картинка во всем Версале.

– Да, – сказал мне капитан, – прелестнейшая картинка, которая, однако же, не скоро утратит свежесть красок.

Глава 4. Первая неделя медового месяца

Вступление в Париж помешало капитану заключить брак в Версале, как он предполагал. События разлучили нас. Он не возобновлял просьбы быть его свидетелем, так что о его браке я узнал из пригласительного билета. Шарль Флерио последовал моему совету: на первой странице мать извещала о бракосочетании своего сына, а на второй – о браке девицы Мари Леблан.

Я увиделся с капитаном не раньше годовщины битвы при Шампиньи, когда мы оба явились поклониться дорогим теням. Я нашел его далеко не радостным, а бледным и печальным.

– Любезный капитан, – обратился я к нему. – Простите, что я не поздравил вас письменно, узнав о вашей свадьбе; но события так быстро сменяются одни другими, что не имеешь времени подумать о друге.

Он сообщил мне, что очень счастлив и ведет весьма уединенную жизнь.

– Совершенно справедливо: счастье любит скрываться.

Мы пожали друг другу руки и расстались. Об этой встрече я сохранил грустное воспоминание. «Решительно, – сказал я сам себе, счастье – печальная вещь».

Если хотите знать, почему счастье – печальная вещь, то возвратимся к медовому месяцу капитана.

Когда было подавлено возмущение, капитана повысили, и его простая ленточка превратилась в бант. Разумеется, этот бант впервые прикрепила ему Мари Леблан. Он не хотел больше ждать и желал быть так же счастлив в любви, как и на войне. Бракосочетание совершилось почти через две недели; капитан взял отпуск, чтобы съездить в Оранж, представить молодую своей матери. Дом наполнился радостью. Мать, правда, знала, что невестка небогата, но полагала, что для счастья не нужно денег. Притом же молодая была так прелестна! Во всем округе Оранж ее приветствовали как новое светило.

Шарль Флерио повез Мари на юг, чтобы доставить ей развлечение, потому что через неделю семейной жизни она, казалось, стала немного скучать. Но напрасно указывал он ей на ландшафты и памятники, на море и берега; жена его призналась ему, что тоскует по родине, а родиной ее был Париж.

– Все это прекрасно, но я уже видела – на декорациях в театре.

Капитан решился отправиться в Париж в конце медового месяца. К счастью, его полк стоял тогда в Пепиньере, но он стал беспокоиться: а вдруг как пошлют в провинцию или в Африку? Что скажет тогда молодая жена, которая так любит Париж? «Тем хуже, – подумал капитан, – надо приспосабливаться к обстоятельствам; станем ловить минуты, не заботясь о завтрашнем дне».

Он поселился с женой на Елисейских полях, в отеле «Лорд Байрон», в котором жили одни только иностранцы. Шарль Флерио хотел завтракать и обедать в своей комнате, но госпожа Флерио уже не была стыдливой фиалкой. Она так упрашивала мужа, что они стали завтракать и обедать за общим столом.

– Очень забавно, – говорила Мари, – видеть лица всех иностранок, которые хотят подражать парижанкам.

Вскоре она заметила, что если парижанки предписывают моду американкам, то последние прививают первым свою страсть к приключениям.

Капитан не находил ничего дурного жить в обществе иностранцев, но вскоре заметил, что такая жизнь очень нравится его жене: за столом она возвышала голос, отваживалась вступать в разговор, была почти запанибрата со всеми, поэтому в очень короткое время сделалась душой общества.

Однажды вечером Шарль Флерио сказал своей жене:

– Этот общий стол опротивел мне; Боже сохрани меня от ревности, но я нахожу, что сидящий рядом с тобой испанец слишком много разговаривает, так что поглощает все твое внимание и не дает мне времени сказать слово.

– Ну, мы обменяемся местами, и все мое внимание будет посвящено тебе, – предложила ему жена с самым целомудренным видом.

В течение нескольких дней не было и речи об испанце, но однажды за завтраком капитан, опоздав на несколько минут, нашел того сидящим по другую сторону и продолжающим прерванный разговор с Мари.

– Ты села не на свое место, – выговорил он жене, не имея сил скрыть свое неудовольствие.

Молодая женщина немедленно заняла свое прежнее место и так прелестно улыбнулась, что Шарль Флерио сожалел о сказанных им словах. Завтрак прошел в молчании. Возвратясь в свою комнату, молодая женщина заплакала, и муж просил у нее извинения в своей грубости.

– Говорил тебе, что не следует обедать за общим столом: если тебя забавляют эти люди, то на меня наводят скуку.

– Что делать? Для развлечения у меня нет полка, есть только фортепьяно. Слушаясь тебя, я разучусь говорить.

Шарль Флерио поцеловал свою жену:

– Ты права; сам я неразговорчив, и нет у нас в Париже друга, достойного бывать в нашем доме.

– Однако не могу же я сидеть в четырех стенах.

– Да, ты опять права. Нельзя ли тебе гулять в саду или прохаживаться на Елисейских полях?

– Сад хорош только для детей; что же касается прогулки на Елисейских полях, то я согласна, если ты дашь мне викторию.

– Викторию?

– Одноконную викторию. Я была бы в восхищении, а ты гордился бы своей женой.

– Ты полагаешь, что я не горжусь тобой?

– Нет, потому что меня никто не видит.

– Но, моя милая, экипаж заводят только богатые или разоряющиеся.

– У твоей матери больше ста тысяч франков.

– Сто тысяч франков – небольшая горсть золота! Знаешь ли ты, что на эти деньги можно прожить не больше ста дней среди безумной парижской роскоши!

– Что ж, так говорят все мужья. За шестьсот франков в месяц можно иметь экипаж; не пожертвуешь ли ты для меня этими деньгами в течение каких-нибудь двух-трех месяцев?

На этот раз госпожа Флерио поцеловала мужа. Цепи были так сладки, что он оказался побежденным.

– Ну хорошо; завтра будет у тебя экипаж, но общему столу – конец.

На другой день в лесу появилась молодая и свежая красавица, по-видимому, принадлежавшая скорее к высшему обществу, чем к полусвету.

Шарль Флерио видел, как она выехала с улицы Лорда Байрона, и пожалел, что не отправился вместе с ней. Лошадь, виктория и кучер были изящны; капитан подобрал все отлично, как влюбленный и как человек со вкусом.

– Отчего же мне не доставить бедняжке удовольствия? – говорил он. – Когда поселимся в провинции и окружим себя детьми, ей некогда будет думать об этих пустяках. Молодость должна перебеситься.

Капитана ждали в казармах; он рано освободился и пошел в лес, надеясь еще встретить там жену; кроме того, ему хотелось подсмотреть, довольна ли она экипажем.

Он издали узнал ее и спрятался за группу деревьев. Она была еще прекраснее в своем удовлетворенном тщеславии. Но каково же было удивление капитана, когда он заметил, что его жена делала рукой знаки в ту и другую сторону.

– Она с ума сошла, – прошептал капитан.

Он следил за Мари глазами и вскоре заметил, что она очень развязно улыбалась молодому франту, ехавшему верхом. Виктория ехала шагом, и потому капитан в скором времени очутился у подножки.

– Довольны ли вы? – спросил он у жены.

– О да; я задыхалась в своей комнате; здесь я отдыхаю; садитесь со мной вместе.

Шарль Флерио не заставил просить себя вторично.

В течение нескольких минут он посматривал на все искоса, стараясь подметить, не продолжает ли она кланяться направо и налево; но она сидела спокойно в позе невинной девушки.

Капитан, не умевший ничего скрыть, спросил жену, почему она раскланивалась туда и сюда, будто со всеми знакома.

– О боже мой, я поклонилась двум кавалерам, которых где-то встречала прежде, может быть, у своего дяди.

Глава 5. Вторая неделя медового месяца

Капитан, по обыкновению, обвинил себя.

Прошло несколько дней; напрасно он уверял себя, что не имеет никакой причины ревновать, – ревность терзала его сердце, он вздыхал о том времени, когда его полк пошлют в провинцию, но сердился на самого себя за свою подозрительность.

Однажды портниха его жены приготовила ему сюрприз: счет на две тысячи семьсот франков за летние платья. Показав его Мари, капитан сказал ей, что подобная портниха не по их состоянию.

– Черт возьми, я не думал, чтоб стоило так дорого одеть добродетель.

Молодая женщина заплакала и спросила, не хочет ли он водить ее совершенно без платья; она жаловалась на недостатки во всем – у нее только четыре пары ботинок и восемь шляпок.

До сих пор капитан не подозревал о подобном мотовстве.

В казармах он был тверд, а дома уступчив; его гнев таял от любви; кроме того, едва возвышал он голос, как Мари бросалась ему на шею и обезоруживала.

– Тем хуже, – говорил он, – счастье стоит дорого; нужно платить за свое блаженство.

Они написали матери, представив картину издержек юного хозяйства. Мать, ничего не положившая в свадебную корзинку, прислала десять тысяч франков. К несчастью, этих денег достало лишь на уплату долгов.

– Я была бы совершенно счастлива, – сказала однажды жена капитану, – если бы ты позволил мне съездить в Трувиль; это ввело бы тебя в моду.

– В моду! Я солдат, а не франт.

– Разве можно жить летом в Париже?

– Ведь у тебя есть экипаж для прогулок в лесу.

– Кто же теперь ездит в лес?

– Ты знаешь, я уже брал отпуск и теперь не имею права просить новый.

– Скажи, что хочешь ехать на воды лечиться от ран.

– Удивляюсь тебе, ты не знаешь препятствий.

Госпожа Флерио готовилась обнять мужа.

– Ты, конечно, не откажешь мне?

Капитан отказал в первый раз, но, повторив просьбу, Мари восторжествовала. Условились ехать в Трувиль.

На другой день после приезда Шарль Флерио убедился в том, что сделал глупость; его жена, под предлогом необходимости носить льняную одежду, заказала себе целую груду костюмов для купания; по четыре на день, которые должны были заменяться новыми дважды в неделю. Из экономии отдали экипаж Бриону, но в Трувиле пришлось нанять другой, вдвое дороже.

Капитан опять написал матери, но обвинял не жену, а самого себя: придумал небывалые долги, будто бы сделанные до свадьбы; он надеялся скрыть их от матери, но теперь ясно видел, что из жалованья удовлетворить кредиторов не получится, и потому-то просил еще десять тысяч франков. Добрая женщина поверила, но, посылая деньги, предупредила сына, что при подобном образе жизни скоро исчезнет их небольшое состояние.

Капитан получил новый отпуск – на Трувиль – благодаря полковнику, который очень любил подчиненного и смотрел сквозь пальцы на его отлучки, говорил даже, что морской воздух ему полезен. С некоторого времени Шарля Флерио находили чрезвычайно бледным, но не подозревали, что истинные раны, подрывавшие его здоровье, были раны брака.

Глава 6. Прогулка в Гульгат

Шарль Флерио жил понедельно в Трувиле и Париже. Оп пришел бы в восхищение от этой рассеянной светской жизни, если бы самые печальные предчувствия не терзали его сердце. Некоторые люди страдают за будущее точно так, как другие терзаются прошедшим.

Прибыв однажды из Парижа днем ранее, он не застал жену дома; ему объявили, что она уехала на заре в своем экипаже.

– Одна? – спросил он.

– Да, одна в виктории; но ее сопровождали несколько кавалеров, отправившихся вместе с ней в Гульгат.

– Кавалеры! Какие кавалеры?

– Не знаю. Те самые, которые гуляли с ней у моря.

Взбешенный капитан побежал курить сигару на морском берегу.

Сигара хороший советчик; капитан пошел по дороге к Гульгату, будто обязался встретить жену; он шел скоро, подстрекаемый ревностью; он сделал четверть лье, пол-лье, лье, но не встретил Мари. Уже хотел повернуть назад, как на изгибе дороги приметил лошадь.

– Как! – вскричал он. – С моей женой мужчина!

Он пошел прямо к виктории, как будто на врага. Вскоре они встретились.

– Мой муж! – сказала молодая женщина своему спутнику.

Тот побледнел от испуга, ибо не был солдатом.

Он принадлежал к тем молодым людям, которые проматывают состояние на женщин и ездят на воды с целью поправить свои дела через брак: законная жена должна заплатить долги законной любовницы.

Спутником этим был Жорж Гариссон, сын провинциального банкира. Триста тысяч франков, промотанных в три года, дали ему право убежища в полусвете; видя истощение кошелька, он отправился в Трувиль, питая безумную надежду соблазнить богатую невесту своим искусством ездить верхом, плавать и наряжаться по моде. В ожидании этого счастья он вел в виктории почти преступный разговор с госпожой Флерио.

Жорж Гариссон побледнел при виде капитана, но госпожа Флерио сохранила свой невинно-спокойный вид.

– Что вам угодно здесь? – спросил капитан молодого человека.

Последний не был трусом и, без сомнения, отвечал бы с достоинством, но молодая женщина с самым безыскусным видом сказала своему мужу:

– Мой друг, это мой кузен.

Это был третий кузен.

– Уж не много ли кузенов! – воскликнул капитан.

Жорж Гариссон вышел из виктории.

– Я уступаю вам место.

– Вы уступаете мне место! – сказал Шарль Флерио, подняв вверх свою перчатку.

– Понимаю, – отвечал молодой человек, – вот моя карточка.

Капитан взял карточку и, садясь в викторию, бросил ее к ногам жены.

– Пошел скорее! – крикнул он кучеру.

Потом, обратясь к молодой женщине, сказал:

– Потрудитесь-ка объяснить мне комедию с этим третьим кузеном!

И он посмотрел на Мари как на великую актрису.

Действительно, в этот день, как всегда, она была великой актрисой. С видом непритворной искренности говорила капитану, что нет ничего худого в прогулке в Гульгат; что из числа молодых людей, бывших там сегодня в одно время с ней, Жорж Гариссон утомил свою лошадь. Она считала его кузеном, потому что ее дядя называл Жоржа племянником. Бедняга при всех просил у нее позволения доехать в ее экипаже до Трувиля; в этом поступке она не видит ничего достойного порицания и в отчаянии от того, что капитан дурно смотрит на вещи, тогда как она глубоко его любит.

Во всем этом не было ни одного слова правды.

– Удивляюсь вашему притворству, – сказал жене капитан, едва сдерживая свое желание вытолкнуть ее из экипажа. – Как! Под маской невинности вы будете скрывать все проступки, не обнаруживая никогда волнения; вы творите зло, будто это была самая обыкновенная в мире вещь. О, я не знаю создания презреннее вас, потому что вы только надеваете маску добродетели.

Молодая женщина посмотрела на мужа, не утратив обычного вида невинности.

– Вы сумасшедший; я ни одного слова не поняла из того, что вы сказали.

– Хорошо, я объяснюсь: вы позорно обманули мою душу и сердце. Меня обворожило ваше лживое лицо. Я снизошел до того, что женился на вас. Это будет позором моей жизни, как стало уже позором имени. Третий кузен сходен с двумя первыми. Я вижу ясно, что в Версале, как в Париже и в Трувиле, вы недостойно изменяли мне, как последняя женщина!

Мари приподнялась.

– За это слово вы дорого поплатитесь, – сказала она пронзительным голосом.

Капитану показалось, будто сабля пронзила его сердце.

– Что это значит?

Молодая женщина не отвечала мужу и сделала кучеру знак остановиться.

Едва лошадь пошла шагом, как она выпрыгнула на дорогу, сказав капитану:

– Прощайте!

– Прощайте! – прошептал капитан, взбешенный невозможностью продолжать увещевание.

Трудно изобразить гнев и скорбь капитана; он обожал эту женщину, но из гордости не хотел позвать ее; кроме того, зачем прощать ее последнюю измену?

Тысячи противоположных мыслей боролись в его уме.

Когда отъехал экипаж, капитан повернул голову. Мари сбивала зонтиком головки репейника.

«Посмотрим, взглянет ли она на меня», – подумал капитан.

Действительно, она смотрела не на него, а на своего любовника.

– Жестокая! – выдохнул Шарль Флерио. Этот железный человек, не плакавший с детства, залился слезами. – Жестокая! Я строил свое счастье на безумной мечте! Это ангельское личико обмануло меня. Я считал добрым делом спасти от всех опасностей бедную и одинокую сироту. Верил в ее любовь! А между тем должен был сомневаться даже в ее благодарности. Я угодил в ад и спасся из него.

Капитан не сознавал еще, что этим адом была его жизнь.

Его беспокоила смешная сторона дуэли в Трувиле, который есть одновременно Париж и провинция: болтовня с одной стороны, сплетни – с другой, не говоря уже о газетных репортерах.

– Дуэль неизбежна, – решил капитан, топнув ногой. – Она докажет свету, что я женился на распутной женщине. Как мог я быть до того слабым, чтоб подчиняться всем ее капризам? Не следовало ли принудить ее жить в семействе?

Но, сердясь на самого себя, он уже чувствовал, что в его сердце зарождается прощение.

Глава 7. Без названия

Не доезжая немного до Трувиля, капитан приказал кучеру повернуть назад.

Он говорил себе, что если застанет жену с Гариссоном, то расстанется с ней навсегда; если же, напротив, увидит ее одну, без спутника, то посадит в экипаж и, конечно, предложит условия примирения. Капризам будет положен конец; она возвратится к семейному очагу с покорностью кающейся, которая, наконец, поняла серьезные обязанности супруги.

К немалому своему удивлению, он увидел Жоржа Гариссона, который также сбивал тростью головки репейника.

«Что бы это значило?» – подумал капитан.

Ему не суждено было узнать о случившемся. Вот история в двух словах.

Как только скрылся из виду экипаж капитана, молодая женщина пошла к своему любовнику.

– Знаешь, что случилось со мной? Он оскорбил меня, и я его бросила.

– Вернее, моя милая, капитан бросил тебя.

– Повторяю, я его бросила. Итак, моя участь решена; что бы он ни делал, я не вернусь к нему.

– Куда же ты пойдешь? – спросил ее холодно Жорж Гариссон.

На этот раз лицо воплощенной добродетели выразило оскорбленную гордость.

– Куда пойду? И ты спрашиваешь меня об этом? Я пойду к тебе.

– Полно! Ты знаешь, что это невозможно. Завтра я буду драться с твоим мужем. И не хочу осложнять дело.

Госпожа Флерио поглядела в лицо своему любовнику.

– Вы подлец. Вы встречаете меня брошенной на дороге и спокойно проходите мимо.

– Ну, я и иду себе, потому что подлец.

Затем он зашагал дальше.

Молодая женщина не верила своим глазам; она смотрела ему вслед, будучи твердо убеждена, что он вернется.

Но нет. По мере увеличения расстояния Жорж ускорял шаги, как человек, твердо решившийся на что-то.

Мари Леблан повторила вслед своему любовнику те самые слова, которые сказала мужу:

– За это слово вы дорого поплатитесь.

Жорж Гариссон позабыл о жене и думал только о муже. Дуэль так сильно занимала его мысли, что он не мог думать о любовном приключении, тем более что связь с Мари Леблан была для него простым капризом, продолжать который он не хотел. Позавтракал с нею в Гульгате; десерт прошел очень весело, и Жорж, в противоположность капитану, не желал добиваться большего счастья.

Тем не менее Мари Леблан не задумывалась над своим положением. В Трувиле ее осыпали любезностями; она не сомневалась, что, утратив разом мужа и любовника, найдет нового поклонника.

Поэтому, когда на дороге, в двух ружейных выстрелах от Жоржа Гариссона, ее встретил капитан, лицо ее имело обычное выражение спокойствия и кротости. Она, не шевельнув бровью, сдерживала душевные бури, как прибрежные скалы ярость волн; правильнее сказать, она была до того бессовестна, что в ее сердце не оказывалось уголка для угрызений совести; с удивительной естественностью она делала зло, не удивляясь ничему и подчиняясь стремлениям естества с мусульманской беззаботностью. Зная Мари хорошо, стоило бы удивляться одному: ее привычке лгать, но ложь ближе к природе, чем истина; ложь есть доспехи слабых и робких, доспехи женщин, которым пришлось бы идти без брони в бой, если бы они придерживались истины.

Следовательно, Мари Леблан только повиновалась второй природе; она действовала напрямик, любя новизну и, до безумия, шум и роскошь. Ее лицо, выражавшее стыдливость, стояло в резком противоречии с ее плотью и душой. Она беззаветно, как восточные рабыни, предавалась: вы желаете меня, вот я. Одним словом, это было прекрасное чудовище целомудрия.

Почему Мари вышла за Шарля Флерио?

Потому что он хотел на ней жениться. Она подчинилась этому желанию без увлечения, но и без борьбы. Притом ее забавляло замужество, особенно с военным, получившим крест в то время, когда армия была на военном положении.

До тех пор она жила чем Бог пошлет, переходя беззаботно от одной связи к другой, потому что для этого бесстрастного сердца мужчина всегда был мужчиной.

Рассказ о дяде был такой же выдумкой, как и все прочие ее рассказы. Поводом послужила ее мать, жившая в качестве любовницы и служанки у одного старого полковника, который позволил ее дочери учиться музыке, чтобы потом девушка сама могла давать уроки.

Но уроков она никогда не давала. Шестнадцати лет сбежала из дома и стала любовницей флейтиста из театра Валентино; от флейтиста она возвысилась до молдаванского князя, который, как говорят в мастерских, отполировал ее.

Куколка превратилась в бабочку.

Во всем Париже все, кроме капитана Шарля Флерио, знали истину о девице Мари Леблан.

Об этом браке говорили мало, потому что капитан был неизвестен в бульварном мире; мало-помалу, когда молодая женщина стала опять появляться в лесу, однако в обществе своего мужа, никто не хотел верить, что они обвенчаны, так что капитан, справедливо гордившийся шпагой, не видел, в какую пропасть упал.

Возвратясь назад, он вышел из экипажа и подошел к жене.

– Мари, – обратился он к ней. – Ради чести моего имени вы должны приехать со мной в Трувиль.

– Вы вернулись тем более кстати, – прозвучало с обычной кротостью, – что я не в силах больше идти пешком.

Очарованный прелестью этого милого и проклятого голоса, капитан подал руку жене.

– Хорошо, – улыбнулась она. – Вы стали опять таким, каким были до отъезда в Париж.

– Что произошло со времени моего отъезда? Скажите мне всю правду.

– Только то, что вы видели.

Мари Леблан взглянула на мужа своими небесно-голубыми глазами.

Шарль Флерио, стремившийся снова предаться своим иллюзиям, начал сомневался в измене жены. Подумал, что самая ее невинность губит ее в его глазах. Если она виновна, почему не хитрит, подобно женщинам, которые скрывают свое поведение? Осмелится ли изменница посадить своего любовника средь белого дня в открытый экипаж?

«Все равно, – думал капитан, – у нее слишком много кузенов».

Прибыв в Трувиль, сели обедать, не прерывая молчания.

– Поедем куда-нибудь сегодня вечером? – спросила молодая женщина, вставая из-за стола.

– Да, если вам угодно встретить третьего кузена.

– Вы опять принимаетесь за старое? Я думала, все забыто.

– Я не забываю.

Мари Леблан взяла свечу и отправилась в свою комнату.

– Куда вы едете?

– На бал в казино; вы знаете, сегодня праздник.

– Да, сегодня праздник.

Капитан остался курить в столовой и спрашивал себя, возможно ли, чтобы его жена забыла так скоро.

«Стало быть, у нее нет ни ума, ни сердца? И, однако же, в наших разговорах она ежеминутно обнаруживает недюжинный ум; у нее быстрый и верный взгляд; она угадывает прежде, чем я выскажу свою мысль. Эта женщина настоящая загадка для меня».

Капитан поднялся наверх – взглянуть, действительно ли Мари собирается на бал. Она сидела полураздетая перед круглым зеркалом и убирала себе голову натуральными цветами. Таким образом, он видел ее сзади и спереди, и никогда еще жена не казалась ему столь прелестной. Улыбалась себе как истая кокетка, изучающая свои малейшие движения.

Магнетизм был сильнее гордости: капитан потихоньку подошел к жене, думая, что она его не видит, нагнулся поцеловать ее в плечо. Но Мари заметила его и, быстро повернув голову, подставила губы для поцелуя.

– Нет, – сказал капитан, опомнившись. – Я не хочу быть дураком и не позволю теперь водить себя за нос.

Молодая женщина снова принялась убирать себе голову, будто ничего не случилось.

– Поклянись мне, – сказал ей муж, – что ты не изменила.

Мари Леблан повернула голову.

– Разве я осталась бы здесь, если бы оказалась недостойной вас?

– В самом деле, – прошептал капитан. – Если только ты не последняя из тварей.

Мировая была скреплена поцелуем.

– Но ты не поедешь на бал.

– Поеду, если ты любишь меня; кроме того, я должна быть там: что станут говорить о тебе, если я не приеду?

Капитан вполне одобрил это мнение.

– Ты, наверное, права, – сказал он громко, потом прошептал: – Положительно, я был глуп, глядя на вещи с трагической точки зрения. Лучшим доказательством ее невинности служит желание ехать на бал.

Мари убедила супруга в том, что он, как умный человек, должен все забыть, даже дуэль. В самом деле, эта дуэль накинет на нее тень подозрения, а она, жена его, не хотела бы этого. По ее мнению, следовало драться с Жоржем Гариссоном тогда только, когда он сделается дерзок.

Разумеется, Шарль Флерио сопровождал свою жену. В этот вечер она была прелестнее, чем когда-либо, и лучезарной радостью затмила первых красавиц.

Жорж Гариссон также приехал на бал, но, увидев капитана вместе с женой, пошел в игорную комнату, прошептав: «Несчастный в любви счастлив в картах».

Капитан был в этот вечер счастливейшим человеком на свете.

Ибо счастье настает после бури. Это радуга после грозы.

Глава 8. Пропасть

Но недолго был счастлив Шарль Флерио. До отъезда в Трувиль он еще раз заметил, что Мари слишком предается рассеянной жизни; она ненавидела дом, или, правильнее сказать, ее домом стало казино; там только она дышала свободно.

Для ее мужа наступило новое мучение по возвращении в Париж, где Мари снова принялась за рассеянную жизнь: лес, театр, концерты на Елисейских полях – все летние удовольствия. У нее проявились стремления к крайней роскоши: она стала поговаривать о бриллиантах, посещать, в свою очередь, Ворта, выслушивать советы по моде; начала намекать на лошадей госпожи Мюзар и госпожи Паива.

У капитана кружилась голова; никто не понимал, как человек с таким гордым характером, строгое лицо которого дышало энергией, как солдат, двадцать раз смотревший в глаза смерти и привыкший повелевать, мог беспрекословно повиноваться нелепым прихотям этой куклы. Один из друзей сделал капитану несколько тонких намеков, выступив адвокатом общественного мнения; но Шарль Флерио так дурно принял этого друга, что потом уже никто не решался открыть ему глаза. Разумеется, долги росли с каждым днем; капитан терял голову. Писать матери значило уморить ее с горя; не заплатить значило поднять против себя бурю. Он нашел ростовщика, который дал ему двадцать пять тысяч франков, взяв доверенность на получение пятидесяти тысяч из наследства.

– Бедная женщина! – говорил капитан, плача над портретом своей матери. – Если бы ты знала, как проматывается на дюжину платьев то небольшое состояние, которое ты скопила для меня ежедневным трудом и всякого рода лишениями.

В этот день он вошел в комнату жены и показал ей цифры.

– Послушай. Я добуду денег для уплаты твоих долгов, я хочу сказать, наших долгов, но эти деньги достанутся мне недешево. Умоляю тебя отказаться от своих безумных расходов.

– Безумных расходов! Да я самая экономная женщина на свете; вот уже в третий раз Лаферьер переделывает мне платья.

– О, я знаю.

– Безумные расходы! Нет женщины, менее требовательной, чем я. Уже неделю не покупала ботинок, моя шляпа сделана еще в прошлом месяце, а белье я меняю только утром и вечером.

– Верю, ты не выходишь из экипажа.

– Да, кстати об экипаже; во что бы то ни стало ты должен купить мне парную викторию, потому что в одноконной я очень похожа на кокотку.

– Я подумал об этом, моя милая; у тебя совсем не будет экипажа, – это самое лучшее средство не быть похожей на кокотку.

– Мне ходить пешком! Полно! Ты настолько любишь меня, что не подвергнешь подобным лишениям.

Разговор долго продолжался в этом тоне, но слова остались словами. Напрасно утверждал муж, что заставит покориться его воле, – жена отстояла все свои права на расходы, предпочитая в противном случае умереть.

– Умереть или развестись!

Слово «развод» в первый раз слетело с ее губ. Капитан сердился, но Мари настаивала, повторяя, что подобная ей женщина не рождена для жизни в захолустье. Уже не раз высказывала она теорию, что красивые женщины имеют свое призвание и что тем хуже для того, кто не понимает их.

Капитан, поставленный в тупик, – потому что никакая логика не устоит против женской, – вложил свою волю в ножны, говоря: будь что будет. Кроме того, его ждали на Орсейской набережной; он резко простился с женой, взяв у нее экипаж, чтобы доказать, по крайней мере себе, если не ей, что он все-таки глава дома.

Когда он прибыл на место, полковник показал ему маленький револьвер и объявил, что один из его солдат, волонтер, застрелился с отчаяния в любви.

– Счастливец! – прошептал капитан.

Глава 9. Мать и жена

Около этого времени капитан получил письмо о тяжкой болезни своей матери. В тот же день он уехал в Оранж.

– Сегодня вечером я отправлюсь в церковь помолиться за твою мать, – сказала ему Мари.

Приехав в Оранж, он встретил врача, знавшего его еще ребенком.

– Она умрет, но вы приехали вовремя, – обронил тот.

– Что с ней?

– Я настолько люблю вас, что ничего не скрою. Вы, сами того не зная, причинили много горя бедной женщине; вы не только просили у нее суммы, которые превышали ее скудные средства, но и прислали на днях закладную на пятьдесят тысяч франков, занятых вами в Париже; этот удар окончательно сразил вашу мать.

Слова старого врача как гром поразили капитана.

– Как! – вскричал он в отчаянии. – Я убил свою мать!

– Я не говорю этого, мой друг, но вы знаете, что в ее лета денежные вопросы возбуждают сильное волнение. Деньги – последний друг стариков, особенно когда все их семейство состоит лишь из одного сына, находящегося в отсутствии.

Капитан побежал к матери; она была уже близка к смерти, но он сомневался в этом.

– Матушка! – бросаясь на колени перед постелью, воскликнул капитан.

– А, это ты, мой бедный Шарль. Бог милосерд, он даровал мне милость видеть тебя перед смертью.

– Вы не умрете, матушка; ваша смерть убьет меня.

– К чему жить мне – одинокой, наполовину разоренной и без тебя?

– Не говорите этого, матушка; зачем тревожить себя денежными расчетами?

– Я тревожусь только за тебя, потому что твои дела в Париже, кажется, идут очень дурно.

– О, Мари! – прошептал Шарль Флерио.

Но это не воспрепятствовало ему послать через полчаса депешу жене.

Мать хотела, чтобы сын завтракал у ее постели; он согласился выпить чашку шоколада в обществе пришедшего врача.

Неожиданный приезд сына придал сил госпоже Флерио.

– Мне лучше, – сказала она врачу.

Но улучшение было искусственное, и почти тотчас она умерла.

Смерть матери глубоко огорчила капитана; он всегда питал к ней искреннее чувство, ибо она являлась для него идеалом всех женских добродетелей. Поэтому-то, воспитанный в семейной среде, он не понимал всех подлостей Мари Леблан.

Но это не помешало капитану отправить жене вторую депешу, потом третью, потом четвертую.

После похорон его задержали хлопоты о наследстве; правду сказать, он не хотел тотчас получить это наследство, бывшее для него какой-то святыней, и считал себя не вправе даже думать о нем; но, без сомнения, кредитор был предупрежден, потому что на другой же день распорядился опечатать все имущество умершей, что послужило для капитана новым источником горя. Как бы то ни было, он должен был остаться еще на несколько дней в Оранже.

– Это тем неприятнее, – сказал ему нотариус, – что, если вы не поладите с кредитором, он устроит продажу имущества при самых невыгодных условиях: суд опишет все, и едва ли что-нибудь останется вам.

– Как! – вскричал Шарль Флерио. – Все опечатано? Это оскорбление памяти моей матери. Я даже не имею права взять что-нибудь на память!

Возвратясь в Париж, он надеялся тронуть жену своими слезами. «В сущности, – думал капитан, – она была бы отличнейшим созданием, если бы что-нибудь могло ее взволновать».

Плохой философ зло заметил, что доброта – соседка глупости, но философ сам был глуп, высказывая этот софизм. Доброта есть, так сказать, эссенция души, ее последнее слово. Глупцы злы. Капитан обладал доброй душой, или добротой души. Он был грозен как воин, с саблей в руке, и женственно кроток как человек.

Не было более сострадательной и милосердной натуры; он страдал от чужих мучений и давал больше, чем позволяли его средства. Относительно подаяния помощи капитан был ребячески суеверен; однажды упрекнули его в щедрости, не соответствовавшей его состоянию. «Полноте, – сказал он, как бы извиняясь, – я не обладаю добродетелью человеколюбия, ибо оказываю помощь по суеверию. Мне кажется, что от этого улучшится моя судьба».

В то утро, выходя из дебаркадера, он встретил бедного и в память своей матери дал ему сто су. Потом вернулся и дал еще сто су – за жену в память своей жены. Блаженная иллюзия слепого сердца!

Горничная отворила ему дверь. Было около шести часов утра, едва рассветало. Он прямо пошел в комнату Мари, взяв у горничной свечу.

– Где же она? – спросил он, ища жену глазами на постели, софе, даже в уборной.

Постель была не смята; он позвал горничную.

– Где барыня?

– Вышла из дома.

– Как! Вышла из дома! В котором часу?

– Вчера.

– Вчера?

– Да, вчера, около обеда, прочитав вашу депешу. Может, поехала вам навстречу?

Капитан вспомнил, что накануне отправил жене депешу, в которой извещал, что останется в Оранже еще на несколько дней.

– Так. Мы, вероятно, разминулись.

Глава 10. Влюбленный лев

Горничная ушла, капитан остался один в размышлении, не возвратиться ли ему в Оранж. Он решил послать туда телеграмму, ибо предполагал, что жена его находится на пути между Парижем и Марселем. Сердясь на неудачу, подошел к камину, на котором лежали визитные карточки и письма; увидел карточки своего полковника и двух друзей, а также карточку графа д’Эмбрена, которого вовсе не знал.

– Это еще кто такой? – проговорил капитан с недобрым предчувствием.

Он прочитал письма. Первое было от его генерала и выражало искреннее соболезнование в связи со смертью его матери; капитан прочитал его вторично, со слезами на глазах. Но слезы его высохли при чтении второго письма – любовной записки от неведомого графа д’Эмбрена.

Дорогая Мари!

Я ждал вас вчера и жду сегодня. Мы пообедаем дома, в той маленькой голубой комнате, которую вы так любите. Моя карета, по обыкновению, будет ждать вас у третьей двери от вашего дома. Если нужно будет, я провожу вас в полночь, но надеюсь заставить вас забыть о времени.

Граф д’Эмбрен

И это письмо капитан прочитал дважды. Ему казалось, что все это он видит во сне: он не знал, что делать. Все рассказы о жене не могли убедить его, до такой степени он хотел жить среди своих иллюзий; но на этот раз сомнение было невозможно.

– Как! – воскликнул капитан, скомкав и бросив письмо. – Как! Эта несчастная женщина, которой я все простил, изменяет мне даже в минуты отчаяния, когда я только что лишился матери. И я, слепец, еще сомневаюсь! Она разорила меня, довела мою мать до гроба и еще осмеливается позорить мое имя! О Боже мой! За какие грехи ты наказываешь меня так жестоко? О, матушка, матушка!

Он горько зарыдал, понимая, что все погибло безвозвратно, и вспомнил о солдате, застрелившемся с отчаяния в любви.

– Он, по крайней мере, не свел свою мать в могилу! – проговорил капитан.

Шарль Флерио стал припоминать прошлое; до встречи с Мари Леблан в Версале он вел жизнь честного человека.

И эта женщина с ангельскими чертами лица повергла его в ад; он жил лишь одной любовью к ней, любовью как будто ниспосланною в виде наказания за дурное дело.

И, однако же, капитан не мог изгнать из мыслей прелестный образ, вводивший всех в заблуждение; он думал о первых радостях своего сердца, когда Мари дарила его очаровательной улыбкой; вспоминал о блаженстве, какое испытывал, когда она шаловливо падала в его объятия. И невольно представлялся ему вопрос: неужели в любви могут заключаться все преступления и отчаяние?

Произнеся имя матери, капитан, к своему удивлению, произнес и имя Мари. Без сомнения, изменяла ему не супруга, но та молодая девушка, образ которой он лелеял в своих мечтах; напрасно, однако, старался он отделять молодую девушку от женщины – разве не были обе они одним и тем же созданием?

Капитан хорошо это понимал, ибо сердился на самого себя за все свои низости; он задавал себе вопрос, не есть ли любовь безумие, не уничтожает ли страсть все прочие чувства в сердце, неужели мужчина, предавшись любви телом и душой, не сознает более своих поступков.

Он бил себя в грудь и в лоб. Смертельный враг, увидев его в эту минуту, пришел бы в содрогание, протянул бы ему руку; на всем свете не было человека несчастнее капитана.

Кто не почувствовал бы сострадания к человеку, который всегда свято хранил свято свое имя и честь, который терпит разом все муки и все скорби, и нет никого, кто бы его утешил!

– Стоило же уцелеть в трех или четырех битвах, где я мог бы славно умереть! – сказал он с горькой улыбкой.

Капитан хотел захватить свою жену у графа д’Эмбрена и покончить с ней трагически. Он убьет графа, убьет жену, убьет самого себя.

– Нет. Подобный мне человек не убивает женщин.

Кроме того, он чувствовал, что взгляд прекрасных глаз Мари обезоружит его, как бы ни был силен его гнев.

Он всегда подчинялся влиянию этой женщины и никак не мог избавиться от него – он, не знавший страха, бившийся один против десятерых, он, о ком в дневном приказе было сказано: «Капитан Флерио дрался как лев». Да, он стал влюбленным львом, без когтей и зубов, покорным той, которая остригла ему когти и вырвала зубы. Это своего рода проклятие.

Глава 11. Приданое ангела

Он упал в кресло перед угасшим камином, не зная, что делать.

Рассвело; свеча еще горела, когда госпожа Флерио отворила дверь. Он узнал ее по шелесту платья, но не повернул головы.

– Это ты? – сказала Мари.

Горничная не осмелилась ее предупредить.

Он ничего не отвечал.

Мари поняла, что он прочитал записку графа д’Эмбрена, но принадлежала к числу тех женщин, которые не скоро признают себя побежденными.

– Представь себе, – продолжала она, подходя к мужу, – мне снилось, что ты возвратишься сегодня утром. Я только говорю «снилось», в сущности же я не смыкала глаз во всю ночь.

Капитан готов был ее убить.

Она не умолкала:

– Я провела все время у постели одной своей приятельницы, лежащей при смерти, и, как видишь, не раздевалась… Бедная женщина! Не оправится. Ну что ж? Ты так и не скажешь мне ни слова?

– Нет, – выдохнул капитан, не хотевший говорить даже и это слово.

– Если бы ты знал, как я думала о тебе и о твоем горе!

Капитан встал грозный, обезумевший:

– Запрещаю вам произносить имя моей матери!

– Я не понимаю тебя, – сказала Мари, по-видимому, не испугавшись гнева своего мужа.

– Вы не понимаете меня! – Он поднял брошенное письмо и кинул его жене в лицо.

– И вы вообразили, – сказала она со своей ангельской улыбкой, – что я провела ночь у графа д’Эмбрена?

– Ни слова больше! Ложь еще сильнее возмущает меня, нежели ваши измены. Я едва сдерживаю себя, чтобы не раздавить вас, как змею. Вон!

– Вы приказываете мне уйти?

– Да, и тотчас, иначе я выброшу вас.

– Но вы забыли, что я у себя дома.

– У себя дома? Не потому ли, что здесь осталось только разорение и позор?

– Нет ни того ни другого. Вы, без сомнения, хотите промотать с другой женщиной наследство матери.

– Наследство матери!

Ослепленный бешенством капитан бросился к жене.

– Помогите! – закричала она.

– Да, да, зовите на помощь. Я скажу, за что выгоняю вас.

– Я не боюсь вас, – возразила Мари, – я хорошо знаю свои права. Разведемся, если угодно. Вы записали на мое имя приданое, отдайте его, а без приданого я не уйду.

Это было новой раной для капитана. Считая свою жену развратной, он не предвидел, однако, того, что она станет требовать приданого, которое записал на ее имя единственно для того, чтобы она не слыла нищей.

– Ваше приданое, – сказал он тоном величайшего презрения. – Советую вам требовать его через суд.

– Вы правы, и я пойду к своему адвокату.

– Идите, идите!

Капитан не мог не выгнать свою жену.

– Наконец-то, – сказал он, – я не увижу ее больше.

Он подошел к камину, взглянул еще на портрет матери. Невольно увидел себя в зеркале и испугался своей бледности, искажения лица и блуждающего взгляда. Он едва узнал себя. Последнее потрясение убило его. Все было ему ненавистно, он жаждал смерти, но не имел мужества идти ей навстречу. Он был похож на пассажира, который на разбитом корабле отдается на произвол бури и не кидается в море, ища спасения или смерти. Почти без движения он упал в кресло и погрузился в дремоту, желая закрыть и внутренние очи, чтобы не видеть больше образа той женщины, которая постоянно занимала его мысли.

Его навестил полковник и с удивлением заметил его унылость. Напрасно постарался оживить в своем подчиненном бодрость духа.

– Я никогда не утешусь, – повинился капитан.

– Кой черт! Всегда и во всем можно утешиться, – ответствовал полковник с философским видом. – Я также лишился матери, потерял жену, однако не пал духом. Ваша жена утешит вас!

Капитан готов был все рассказать полковнику, но смолчал, так как тот заговорил о красоте и достоинствах его жены.

Вечером возвратилась домой Мари. Он отказался видеться с ней и лег спать, выбросив из комнаты все ее вещи.

– Хорошо, – произнесла она с достоинством. – Я знаю, как поступить.

Через три дня капитан оказался на краю могилы: лихорадка истощила его силы; каждую ночь он бредил.

Мари пригласила доктора, но капитан не принимал лекарств и только утолял палящую жажду небольшими глотками воды.

Глава 12. Прощание солдат

Тем вечером жена подошла к его постели.

Он посмотрел на нее как на призрак.

При виде этой могучей головы, на которую смерть уже наложила свою печать, Мари упала на колени.

– Вот что вы сделали со мной, – сказал он ей. – Я не прощаю вас, потому что меня проклянет матушка, когда я сейчас предстану ей.

– Вы не умрете.

– Что мне делать, если останусь жив? Вы овладели моим сердцем и растоптали его; оно умерло.

Наступило молчание; капитан в последний раз глядел в лицо, которым так долго восхищался. Оно хранило прежнее выражение кротости и невинности и больше, чем прежде, походило на ангельское. Капитан снова подчинился чарующему впечатлению; еще немного – и он взял бы руку Мари, поднял и простил бы ее.

Но в эту минуту мимо окон проходил его полк: музыканты играли увлекательный воинственный марш.

Капитан был в восхищении.

– Ах! – вскричал он. – Я чувствую, что воскрес.

Он встал и взял руку жены, но для того только, чтобы вытолкать ее за дверь.

Потом дотащился до окна и стал глядеть на своих друзей: офицеров и солдат.

– О, мои друзья! Мои единственные друзья! – Он прильнул к окну. – И когда подумаю, – сказал он со слезами на глазах, – что все это я принес в жертву…

Весь полк, знавший о его болезни, поднял глаза к окну. Многие узнали капитана в стоявшем за стеклом призраке.

– Прощайте, друзья! – прошептал он, махая им рукой.

Из чувства нежной внимательности полковник ехал на лошади капитана.

– Мой добрый конь, – пробормотал Шарль Флерио, – я не сяду больше на тебя.

С этими словами он упал в кресло.

Когда вошла его жена, он уже был мертв.

– Так всегда и бывает! – сказала она. – Вот я и вдова.

И она поглядела в каминное зеркало на свое прелестное, ангельское личико.

Глава 13. Мораль

Эта история глубоко растрогала меня, ибо я хорошо постигал все страдания этого героя, которого любовь вовлекла в самое низкое рабство.

Маркиз Сатана напомнил мне легенду о змее, скрытой под крыльями голубки.

– Пословица говорит, что не следует верить наружности. Тем хуже для капитана, который имел глаза для того, чтобы ничего не видеть.

– Однако он был не глуп.

– Не исключено, но вы, вы были вчера вдвойне глупы, когда не поняли сути ее лицемерного лица.

– Эта женщина клевещет на природу и Творца, потому что лицо есть зеркало души.

– Если вы когда-нибудь встретитесь с ней, то займитесь изучением этого противоречия: лицо ангела, душа развратницы.

– Да, я встречусь с ней, потому что хочу скорее узнать, что скрывается на дне этой пропасти.

– Я знаю, что там, – вздохнул маркиз Сатана. – Ровно ничего.

– А мораль истории?

– Следующая: самый заклятый враг солдата – женщина, потому что перед ней он всегда безоружен.

Глава 1

Обретенный рай

Однажды вечером, когда мы вдались в бесконечную область, заглядывая во все уголки сердца и отыскивая там женщину, дьявол сознался наконец, что добродетель еще не совсем изгнана из этого мира.

Но, улыбнувшись лукаво, он сказал назидательным тоном:

– Что может значить добродетель, если ее не искушают? Что такое добродетель, когда искушаю ее я? Я не говорю о легионе женщин, которые воображают, будто знают любовь, потому что нарожали множество детей. Я не говорю о тех, которые бессознательно добродетельны в своей жизни, полной труда и жертв. Я говорю о праздной женщине, имеющей время взвесить за и против, и оканчивающей злом по той простой причине, что она любопытна.

– Исключая тех, – возразил я, – которые оканчивают добром, потому что природа дала женщине чувство достоинства.

– И вы знаете таких? – уточнил дьявол.

– Я только таких и знаю. Gazette des Tribunaux [11] доказывает, например, что существуют развратные женщины, а брачные конторы – что есть девицы-невесты. Но меня окружают только образцы целомудрия. Позвольте, не далее как вчера я видел одну, которая служит натурщицей для мадонн и, пережив истинную страсть, хороша и как натурщица для дев.

– Вот куда забралась добродетель! – усмехнулся дьявол, пуская в окно облако табачного дыма, словно подавая знак аду.

Я рассказал ему историю Клотильды, прозванной Белой Лилией:

Евгений Ор, молодой живописец, родился в Париже, но вырос под испанским солнцем; он вспыльчив, горяч, смел. Клянется именами Фортуни и Мадрацо Фортуни-и-Марселя [12]. И в своей мастерской, как и в салонах полусвета, играет роль Дон Жуана.

Женщины этого круга позируют ему. Он пишет их девами: Данаями, Магдалинами, Венерами и, как вдохновенный художник, представляет их так, как они того желают. Поэтому слава о нем гремит в салонах Лаборд, в ложах на авансцене мелких театров, на берегу озера, везде, где мнимый high-life [13] стремится затмить истинную роскошь и истинный большой свет.

Знакомство с этими дамами не препятствует Евгению Ору являться в официальные салоны, но там он чувствует себя неловко. Говорит, что в этих салонах все оканчивается на первой же странице. Он хочет поскорее шепнуть последнее слово любви, чтобы потом рассуждать о ней с платонической точки зрения.

В минувшем году Евгений имел законченное мнение о женщинах. По его словам, нет добродетели; это лишь пустое слово стоиков. Он не верил в добродетель Лукреции и Иосифа. Обыкновенно он говорил с некоторым самодовольством:

– Я, например, вовсе не Антиной, не Алкивиад, не Люций Вер, не граф д’Орсей [14]; и что! Я, как вы меня видите, человек неотразимый, потому что не останавливаюсь на полдороге. Решив, что женщина должна принадлежать мне, я достигаю того, что она падает в мои объятия; причина тому то, что я верю в силу воли, в магнетизм страсти.

Ему отвечали:

– Вам ничего не стоит разыгрывать Дон Жуана, потому что вы нападаете всегда только на таких женщин, которые не защищаются.

Но Евгений стоял за парадокс, близкий к истине, будто женщины легкого поведения, вошедшие в свою роль, оказываются далеко не всегда доступны. Они вначале так часто проигрывали ставки, что наконец хотят вернуть свое и вознаграждают себя если не вещественно, то нравственно, оказывая сопротивление.

Но теперь мнение Евгения Ора о женской добродетели совершенно изменилось. Слушайте.

Он должен был написать для молельни герцогини Готрош мадонну в стиле Анджелико Фьезольского [15]: сверхчувственную фигуру, окруженную лучами. Обыкновенные натурщицы не могли служить моделью для подобной картины.

Однажды утром Кабанель прислал ему молоденькую девушку шестнадцати лет, с идеальным профилем, небесно-голубыми глазами, настоящую грезу, видение.

Разумеется, рисуя эту красоту, Евгений с первого же дня полюбил ее, но той чувственной любовью, которая закипала в нем при виде всех женщин, приходивших в его мастерскую. Молодая девушка по имени Клотильда жила в семействе бедном, изобиловавшем детьми. Родители не знали, что делать с ней, и отдали к портнихе, но девушка изнурила себя там шитьем. Знакомый с семейством живописец сказал матери, что ее дочь может служить натурщицей – только для лиц – у исторических живописцев, которые заплатят ей по сто су за сеанс. В доме нечего было есть: мать покорилась необходимости, Клотильда повиновалась. Кабанель дал ей луидор за сеанс. За Кабанелем последовал Шаплен; за ним Стевенс. Когда мать, поначалу сопровождавшая дочь, увидела, что художники – честные ребята, занимавшиеся только своим искусством, – бояться за нее перестала, та стала ходить одна. Таким-то путем попала она в мастерскую Евгения Ора.

Он не знал ее истории, однако не сомневался в том, что видит перед собой молодую девушку, невинную в полном смысле слова. И, хотя любил женщин постарше, по привычке стал волочиться за Клотильдой.

Она, казалось, не понимала его намеков, потому что приходила не с этой целью; поэтому Евгений, не знавший в любви преград, вступил в область сентиментальности.

Девушка слушала его с любопытством; слова художника были для нее тарабарской грамотой, но голос, нежный и обворожительный, радовал. Мало-помалу Клотильда дошла, наконец, до понимания, однако считала все лишь шуткой; любовь представлялась ей в виде брака, а вообразить себе, чтобы модный художник женился на ней, никак не могла. Вследствие этого она постоянно говорила ему: «Вы смеетесь надо мной».

Между тем сеансы следовали за сеансами; каждые два или три дня художник переделывал лицо, не достигая того святого выражения, которое представлялось его умственному оку. Впрочем, он не спешил окончить работу, ибо мастерская стала для него, будто по волшебству, земным раем. Каждое утро, входя в нее, Клотильда приносила с собой какое-то сладостное веяние садов Дамаска, где когда-то он находился.

Глава 2. Добродетель в любви

Евгений Ор хотел жить в этой атмосфере, дышать чистым воздухом Возрождения. Он запер двери мастерской для всех своих прежних знакомых, мужчин и женщин.

Это было осенью; он так братски предложил Клотильде завтракать с ним, что на другой же день она приняла его приглашение. Завтрак, поистине скромный, состоявший преимущественно из персиков и винограда, стал лучшим временем дня для художника.

Поначалу он садился напротив молодой девушки, а под конец стал занимать место рядом с нею, на диване, пропитанном запахом табака. Лучший персик всегда предназначался Клотильде. Напрасно отказывалась она, художник всегда побеждал ее сопротивление. Точно так же бывало и с виноградом; художник со сладострастным любопытством смотрел, как она кусала фрукты: у нее были такие пунцовые губы и белые зубы!

– Истинный плод, – сказал Евгений ей однажды, – это ваши уста.

Она отвечала, что не понимает, и действительно не понимала.

Для ее развлечения художник нарисовал прелестную сельскую сценку, в которой Жан-Жак бросает вишни двум красавицам, вышедшим на раннюю прогулку, и говорит: «Мои губы тоже вишни, и я готов их бросить вам».

На этот раз Клотильда поняла; внезапный румянец вспыхнул на ее щеках.

Евгений Ор подумал, что теперь настала минута действовать; он взял ее руку и поцеловал. Не встречая сопротивления, хотел поцеловать губы, но Клотильда торопливо встала. Он пробовал ее удержать, но девушка выскользнула и побежала к дверям.

– Милое дитя мое, не принимайте этого всерьез. – Евгений подошел к ней, взяв, однако, палитру, потому что завтрак окончился.

– Очень рада, – проговорила девушка, входя на подиум.

– Видите ли, – сказал художник взволнованным голосом, – я потому хотел вас поцеловать, что люблю.

– Вы смеетесь надо мной, – прошептала Клотильда, потупившись.

– Сохрани Боже; с той минуты, как я увидел вас, во мне произошел переворот. Напрасно стараюсь бороться – вы победили меня.

– В таком случае нужно поговорить с матушкой.

– С вашей матушкой? Но я хочу говорить только с вами.

– Ну так я не стану вас слушать. Кроме того, я не верю ни одному вашему слову.

– Но если ваши уши не слышат меня, то глаза видят.

– Может быть… – прошептала Клотильда, открывая молитвенник, который следовало ей читать во время позирования.

Евгений Ор подошел поближе.

– Клянусь вам, Клотильда, я люблю вас всей душой.

– И я также люблю вас всей душой.

Эти просто сказанные слова не убедили художника.

– Напротив, это вы смеетесь надо мной, – сказал он Клотильде.

– Вы дурно думаете обо мне.

– За что вам любить меня?

– Почему ж и не любить?

Евгений Ор рассказал Клотильде, как она принесла ему с собой счастье, как своей милой простотой украсила его мастерскую, как изгнала от него смертные грехи, воплощенные в женщинах дурного поведения, которые устраивали у него шабаш.

– Все ненавистно мне, – признался он, – все становится приятно для меня, как только увижу вас.

– Если бы вы говорили серьезно, я сама была бы счастлива.

– О да, я говорю серьезно.

Художник опять взял руку своей модели:

– Любовь не преступление, а слияние душ. – И, приблизясь еще, продолжал: – Это слияние губ.

На этот раз ему удалось поцеловать Клотильду, прежде чем она успела отвернуться.

Глубоко оскорбленная, девушка встала, сбежала с подиума и бросилась за шляпкой.

– Простите, Клотильда.

– Я не прощу, потому что вы не любите меня. – У нее навернулись слезы на глазах.

– Остановитесь, Клотильда; клянусь, что не буду надоедать вам.

– Верю вашей клятве. Но так как мы не можем понять друг друга, то прошу вас считать меня лишь бедной девушкой, которая ходит к вам на сеансы.

Евгений Ор переходил от одного удивления к другому: он был мастер вести атаку и нападал на женщин с фронта, с фланга и так далее. Поочередно покорный и дерзкий, страстный и насмешливый, увлекал их то жгучими словами, то неожиданным красноречием. Женщины не любят слышать одно и то же; но перед Клотильдой он ясно сознавал, что его тактика совершенно негодна, и хорошо понимал, что отстоит на сто тысяч лье от этой девушки.

И, однако, он любил ее, как и она его; но сила ее заключалась именно в том, что любовь делала ее добродетельной.

Глава 3. Сердце и уста

Прошло несколько дней; разговаривали нежно, высказывали друг другу трогательные вещи, но не подвинулись даже на шаг; правильнее сказать, едва чувственность делала шаг, любовь уходила опечаленная.

Наконец это сопротивление раздражило Евгения: его мучила страсть, он дурно спал, сидел постоянно дома, всюду скучал, предпочитая чему угодно свою мастерскую даже тогда, когда не было в ней Клотильды. Комнату его украшали три или четыре карандашных изображения молодой девушки, развешенные с самым сентиментальным выражением. Художник так привык к плотским удовольствиям, что не мог освоиться с чистой сферой души и не имел силы обуздать свои разнузданные чувства: напрасно твердил он себе, что эта молодая девушка – воплощенный идеал чистейшей добродетели, поскольку видел в ней только женщину и хотел обладать ею как женщиной. Его взорам представали только ее лицо, руки и ноги, но воображение дорисовывало все телесные прелести. Походка Клотильды была проста и грациозна, и Евгений Ор не сомневался, что все в ней носит печать высшего художника, и удовлетвориться немым созерцанием никак не хотел. Ежеминутно желал он открыть объятия и заключить в них Клотильду. Много раз, когда она позировала, Евгений приподнимал ей волосы, чтобы придать им большую нежность и легкость, и при каждом прикосновении ему казалось, будто пальцы его обращаются горящими головнями, до такой степени действовал магнетизм.

Никому из своих друзей Евгений не поведал об этом превращении Дон Жуана в Вертера [16]; он надеялся восторжествовать над Клотильдой и говорил себе, что не всегда гений-хранитель оберегает невинных.

Клотильда баюкала себя надеждами на супружество, хотя хорошо понимала, что целая бездна отделяет ее от Евгения Ора. Ему же ни разу не пришла мысль о браке. Не в его правилах было жениться, когда он чувствовал себя влюбленным; хотя с каждым днем влюблялся все больше и больше, ни о чем подобном думать не хотел.

Однако натурщица не могла вечно позировать; мадонна была окончена. Мать Клотильды удивлялась медленности, с какой рисовалось лицо. Дважды приходила она вместе с Клотильдой, беспокоясь, что ее дочь ходит постоянно в одну и ту же мастерскую. Но художник не имел сил расстаться с молодой девушкой, которая сделалась очарованием его жизни и душою его сердца. Он находил смешным питать платоническую любовь, однако продолжал лелеять ее, надеясь постоянно на грядущий день.

Наконец работа закончилась; Клотильда пришла скорее для того, чтобы проститься, ибо в последние три или четыре сеанса Евгений едва прикасался к кистям.

И в этот день они завтракали вдвоем, на том же диване, пропитанном запахом табака.

– Скажите, Клотильда, – спросил художник, – достанет ли у вас мужества не приходить завтра, послезавтра, никогда?

– Это необходимо.

– Стало быть, вы не знаете, как будет грустно для меня не видеть вас?

– Я приду, но не скоро; моя мать обещала Дюрану присылать меня все эти дни.

– Кстати, я забыл, что должен вам много денег. Вы считали?

– Нет. А вы?

– И я не считал.

Художник взял календарь.

– Я разорен. Мой долг простирается до пятисот шестидесяти франков.

Евгений Ор пошел в свою комнату и вскоре вернулся, побрякивая двадцатью восемью луидорами.

– Это, – сказал он, – отдайте своей матери; но я не могу перенести мысли, что вы позировали даром. Вот вам двадцать восемь луидоров.

Клотильда, казалось, обиделась.

– Никогда! – сказала она.

– Однако это очень неблагоразумно. Вы ничего не хотите взять на память обо мне?

На столе лежали цветы. Клотильда взяла розу и воткнула ее в волосы.

– Вы обворожительны, – сказал ей художник.

Он опять хотел ее поцеловать; она с прелестным добродушием наклонилась к нему.

– Извольте, потому что мы расстаемся.

Это был дивный поцелуй, какого Евгений еще ни разу не срывал с влюбленных губ.

Он вообразил, что может позволить себе больше, но целомудрие Клотильды во всей своей непреодолимой силе остановило его порыв. Опять Евгений Ор почувствовал себя, так сказать, обузданным в своей страсти. Никогда еще не подчинялся могуществу добродетели.

Я встретился с художником примерно в то время, и он рассказал мне о своей невинной любви, свежей, как фиалка.

– Вы не можете представить, что совершилось со мной! Я будто окунулся в весну и сам превратился в цветущий боярышник.

Говоря это, он смеялся над собой, но слова его были искренни.

– Чем же окончится эта невинная любовь?

– Не знаю. Знаю только то, что я на седьмом небе и отчаиваюсь в блаженстве.

– Счастье – призрак: схватишь – и нет ничего в руке.

– Клянусь вам, если бы Клотильда оказалась в моих объятиях, счастье перестало бы быть призраком. Но едва ли я достигну этого блаженства, если только не вступлю с нею в брак.

Через несколько дней Клотильда вошла в мастерскую Евгения Ора.

– Зачем вы пришли! – воскликнул он. – Я хочу вас забыть.

– Я не желаю, чтобы меня забыли.

– Моя любовь так сильна, что я не смею видеться с вами.

– А моя так глубока, что я не могу не видеть вас.

– Если бы вы меня любили…

Художник прижал Клотильду к сердцу, но вскоре опустил руки, встретив взгляд сияющих голубых глаз.

– Я умру с горя, – сказала она со слезами.

Евгений покусился сорвать поцелуй, решив добиться цели, но Клотильда была мужественна в своем целомудрии. Ради любви высокой она боролась против чувственной. Страсть опять потерпела поражение.

– Прощайте, – вздохнула она. – Вы не любите меня.

– Нет, это вы не любите меня.

– Я не люблю вас! Да, не люблю…

Дверь мастерской затворилась за молодой девушкой при ее последних словах.

– Удивительное создание! – пробормотал Евгений Ор. – Не думает ли она, что я стану просить ее руки?

Клотильда ничего такого и не думала. Она любила художника глубоко, всем сердцем и всей душой, но ей казалось, что, профанируя любовь, она ее утратит. Чувство ее было высоко, и она целомудренно наслаждалась им. Евгений Ор был воплощением грез молодой девушки: красив и славен, талантлив и умен. Думать о нем, смотреть на него, когда он работает, рисовать его в своем воображении составляло всю жизнь Клотильды; прижаться к его сердцу, ощущать его объятия было бы для нее блаженством, но против этого восставала ее природная добродетель.

Один моралист сказал: «Гордость сопротивления могущественнее желаний любви».

И боролась Клотильда победоносно против самой себя, не осмеливаясь вернуться к молодому художнику, который рассчитывал победить ее своей холодностью. Она заболела.

Узнав о болезни Клотильды, Евгений Ор навестил ее.

– Как не заболеть здесь! В вашей комнате трудно дышать, из нее не видно ни деревьев, ни неба.

– О да, ни деревьев, ни неба; уже год, как я не дышала деревенским воздухом.

– Ну, оденьтесь, и я повезу вас на Энгиенское озеро; там устроил я теперь свою мастерскую.

– О, я готова. Я оживаю при одной мысли оказаться среди деревьев.

– Ступайте, ступайте, – сказала ее мать художнику. – Вы честный человек и один можете ее спасти.

Клотильда вверилась Евгению Ору. Он выделил ей лучшую комнату в своем павильоне и устроил восхитительную жизнь в кругу цыплят, голубей, птиц и цветов. На своей гребной лодке он катал девушку и водил ее гулять по всем прелестным тропинкам долины Монморанси.

Клотильда скоро поправилась, бледность ее сменилась нежным румянцем. Радость засияла в глазах. Таким образом прошло лето. Все, видя, как они идут рука об руку, называли их счастливыми любовниками, созданными друг для друга, так они были прелестны.

Но они были не любовниками, а влюбленными.

Напрасно в течение лета Евгений Ор старался победить Клотильду: неудачи преследовали его. Он знал всю глубину любви девушки и не имел силы расстаться с ней; впрочем, даже привык к странной прелести этой непобедимой любви. Тщетно твердил представлял он Клотильде, что для нее не существует ни общественного мнения, ни матери, ни сестры; она неизменно отвечала: «Для меня существуют добродетель, душа и Бог. Ради них я люблю вас».

– А потом? – поинтересовался дьявол.

– Потом ничего. Влюбленные живут пока в Энгиене, но возвращаться в Париж им ни к чему: ничего не изменится. Отрицайте после этого добродетель.

– Чем же было бы мое могущество, если бы я изредка не показывал вида, будто верю в существование добродетели? Впрочем, мы еще встретим эту бесподобную Клотильду.

Глава 1. Господин Павел и девица Виргиния

Маркиз Сатана повез меня к Лаборд, в самый аристократический салон.

Там принимали только воплощения семи смертных грехов по рекомендации господина или дамы, уже вовлеченных в узкий круг. В салоне вальсируют и танцуют, как и в большом свете, разве что с меньшей непринужденностью и развязностью. Танцоры и вальсеры говорят там прямо, без околичностей, а танцорки и вальсерки корчат из себя пансионерок, играя веером. Улыбки их так и дышат невинностью. Одним словом, они стараются казаться добродетельными. Их зовут дамами святого Луи.

Попав в салон впервые, посторонний человек может вообразить, особенно в начале вечера, что все эти высокомерные особы совершенно недоступны. Надобно, однако, сказать, что они прибыли сюда не на показ, а повеселиться в своем кружке и похвастать своими бриллиантами. Не исключено, что в самом конце вечера они позволят предложить им ужин, но вначале обнаруживают презрение к богатству. Не следует, впрочем, отчаиваться: все бывающие там дамы имеют любовников и потому не прочь устроить сцену ревности.

Приехав туда, мы застали представление нового лица. Кора Безжемчужная, разодетая и самодовольная, привезла с собой очень молодую девушку, одев ее в свои обноски. Та была одна из ее портних. Обратив внимание на красоту девицы, Кора сочла за лучшее не томить ее в неизвестности.

– Не правда ли, – сказала она своим друзьям обоего пола, – я сделала отличную находку? Взгляните на эти плечи, в первый раз являющиеся в свет, и на лукавые глаза, которые не смеют показать, что за мысль крутится в головке. А зубки! – Кора Безжемчужная продолжала расхваливать новоприбывшую, как будто дело шло о лошади. Слушатели выражали свое одобрение улыбками.

– А теперь, – продолжала покровительница, обращаясь к одному из своих прежних любовников, – повальсируйте с ней. Она немного грустна, и ее нужно развеселить.

И Кора рассказала, что девица Виргиния любила Павла. По воскресеньям они ходили в Воксал. Павел работал с сусальным золотом, но в руках его оставалось мало драгоценного металла. Бедная Виргиния не могла должным образом подать свою красоту. Имея милое личико, нельзя, согласно понятиям века, привязаться к одному поклоннику. Виргиния решила, наконец, разорвать связь и начать жизнь авантюристки.

При этом рассказе Виргиния сделалась грустна. В глазах ее читалось, что она вспомнила о Павле и подавила вздох. Но, как истая женщина, она быстро перешла от одной мысли к другой, взяв руку вальсера, подведенного ей покровительницей.

– Какая хорошенькая, – сказал я дьяволу, глядя на вальсирующую Виргинию. – Она причинила много горя Павлу, но посмотрите, как любезничает со своим кавалером.

– Да, она уже утешилась, – признал дьявол. – Таковы все женщины, и только чересчур чувствительные привязываются к одному поклоннику, все же прочие окружают себя цветником из обожателей и упиваются разнообразием красок.

– Звучит красиво, – сказал я дьяволу, – но знаете вы женщин не лучше всякого другого. Единственная любовь этой девушки доставляла ей большее счастье, чем доставят все дурачества, в которых ей предстоит погрязнуть.

– Это старая песня, всеми забытая. Знайте, что в дрянном платье нет счастливой женщины. Женни, Розина и Мими не годятся для нашего времени; явившись теперь, они сделались бы постоянными заказчицами Ворта.

– Да, но, будучи упакованы в наряды, вышедшие из рук Ворта, они пожалеют о том, что утратят простой букет фиалок ценой в су, это благоухание первой любви, которое скрашивает всю жизнь.

– Не я, а вы говорите красиво! – вскричал дьявол, смеясь надо мной. – Повторяю еще раз, что эти девушки, едва приоткрыв дверь ада, бросаются в нее стремглав и не оглядываясь. Что такое первая любовь? Смешное приключение, над которым они сами подшучивают со вторым поклонником. Вы увидите, как эта Виргиния посмеется над Павлом.

Действительно, девушка вальсировала с увлечением, забыв свою первую любовь и наслаждаясь всеми радостями неожиданности. После дьявол предложил ей стакан пунша в нижнем зале. Мы расспрашивали ее о прошедшем и о надеждах на будущее. Виргиния открыла нам свое сердце, уже зараженное страстью к роскоши; она хотела ездить в карете.

– В таком случае вам недолго придется ждать, – заверил ее дьявол.

– Не знаю, мне уже делали предложения, но все эти франты, как мне сказывали, только шутят. Один предлагал осыпать меня золотом и бриллиантами, другой упомянул только о пяти луидорах, последний, кажется, говорил серьезно.

– Она уже довольно опытна, – отметил дьявол и велел подать Виргинии другой стакан пунша.

Мы спросили, решится ли она вернуться домой или, правильнее сказать, к Павлу, одетая в подобное этому платье.

– Попробуй-ка он не найти меня красивой в этом наряде! А если станет коситься, тем хуже для него. Кроме того, я не обвенчана с ним.

Виргиния много веселилась у Лаборд. В час пополуночи она уехала.

Было уже четыре часа утра, когда она, образумленная несколько, стучалась в дверь Павла.

Влюбленный бедняк не спал всю ночь. В безумной ревности он схватил нож, клянясь отомстить.

Увидев вошедшую Виргинию, но не прежнюю, а нарумяненную и набеленную, волочащую небрежно шлейф платья, стоившего две тысячи франков, он убедился в измене, схватил нож и вскричал:

– А, так-то ты поступаешь?

– Да, так; ну, что же дальше? – спросила Виргиния, не думая, что все серьезно.

Но дело оказалось не шуткой. Павел кинулся к ней и нанес три раны в грудь. Девушка закричала и упала навзничь, вытянув руки.

Гнев Павла исчез.

– Что я наделал? – вскричал он, отбросив нож.

Он стал на колени около Виргинии и начал молить о прощении; задыхался, не находил слов; страх и отчаяние овладели им.

– Если меня схватят, я не увижу ее больше.

Павел решился бежать и скрыться, но хотел сперва помочь Виргинии, хотя уже весь дом проснулся. Он отнес раненую на постель, стараясь не запачкать кровью своего платья.

Уложив девушку, Павел вылил ей на голову остаток воды в графине.

– Виргиния! Виргиния! – повторял он нежно. – Очнись и скажи, что прощаешь меня. Его терзал еще страх наказания; он прошептал: – Если она захочет спасти меня, то ей стоит только сказать, что она сама себя ранила.

Холодная вода привела Виргинию в чувство.

– Убийца! – выдохнула она, потом принялась кричать и звать на помощь. Павел окончательно растерялся и убежал.

Через час явилась полиция, но тщетно искала его, как в этом доме, так и в соседних.

Виргинию положили на носилки и отправили в Hotel Dieu [17], где прибытие красивой девушки в окровавленном богатом платье произвело сильное волнение. Девушка была так бледна, что не сомневались в близкой ее кончине.

Раны оказались глубоки, но не смертельны: врачи объявили, что Виргиния выздоровеет через шесть недель. Но шесть недель жестоких страданий – дорогая плата за удовольствие вальсировать у Лаборд.

Некоторые из салонных девиц приняли в ней участие и навестили в больнице.

– Утешься, – говорили они ей. – Эти три раны увеличат втрое твою славу; мужчины любят женщин, о которых говорит стоустая молва, и окружат тебя целой толпой.

Господа посылали ей конфеты от Гуаша; Изабелла ежедневно приносила букеты. Выпросили для Виргинии отдельную комнату, где она почти забыла, что находилась в Hotel Dieu.

Наконец девушка выздоровела. И в четверг, в октябрьский солнечный день, около полудня за ней приехала Кора Безжемчужная.

Когда они сошли вместе, экипажа у подъезда не оказалось. Им сказали, что кучер отправился к моргу проезжать лошадей, не рассчитывая на скорое возвращение седоков. Целая толпа молчаливо шла за утопленником, которого нашли около моста Нотр-Дам.

– Взглянем на него, – предложила Виргиния, опираясь на руку покровительницы.

Они последовали примеру кучера и отправились за толпой.

Им сказали, что утопленник – молодой человек с длинными белокурыми волосами; утверждали, что он утопился «с отчаяния в любви».

– Однако, – сказала одна женщина, – он так хорош собой, что нельзя его не любить.

Несмотря на свою слабость, Виргиния ускорила шаги, так что пришла с Корой к дверям морга в ту самую минуту, когда вносили утопленника. Выражение его лица было свирепо и вместе с тем нежно.

– Это Павел! – тихонько вскрикнула Виргиния.

– Как, он? – повысила голос Кора Безжемчужная, подходя к трупу.

– Да, мой друг, но он хорошо сделал, что умер, ибо я никогда не простила бы его.

Это было заключительное слово истории.

– Видите, – сказал мне дьявол, – эта девушка бесспорно моя добыча.

– Знаете ли, история Павла и Виргинии внушает мне желание открыть роман Бернардена де Сен-Пьера [18] и подышать чистым воздухом девственных лесов и невинной любви.

Глава 2. Смерть, достойная римлянина

– Так как вы все знаете, – обратился я к дьяволу, – то поведайте мне, как же умер археолог, который всюду делал раскопки с целью открыть лестницу в пирамиде.

– Археолог? Какой?

– Любезный человек, вообразивший себя историком и государственным мужем, но, в сущности, только лишь профессор.

– А, этот провинциал афинской школы, никогда не бывший ни афинянином, ни даже спартанцем. Он коверкал римскую историю, но, до́лжно сознаться, сумел умереть как римлянин.

– Ну, расскажите мне о его последних минутах.

Маркиз Сатана, казалось, старался припомнить.

– Да, да, вот в чем дело. Слушайте: я нарисую вам картину его смерти. Испробовав все, он во всем разочаровался – прикасался холодными устами ко всем чашам и не находил в них ничего, кроме горечи; бывал доволен другими, но не собой; имел стремления, но не силы; честолюбие, но не энергию. Он хотел разыграть роль оратора, но не обладал красноречием; тревожил великие исторические имена, но вызывал только призраки; ему не хватало преимущественно того, что делает людей великими: любви. Из всего человечества он любил только самого себя. И хотел умереть с единственной целью обессмертить себя или, по крайней мере, завещать своей академии славное имя, но бессмертие – гордая богиня, она подает руку только равным и забывает о подобных нашему археологу.

– Но вы не говорите, как он умер.

– Однажды вечером, сыграв партию в вист для препровождения времени, возвратился домой и заглянул внутрь себя: обсудил всю свою жизнь, подвел дебет и кредит своего ума. И понял, что сказал и сделал все, что было ему суждено сказать и сделать. Свое сердце погрузил в ничтожество вещей или в ничтожные дела. В эту ночь он был философом. Зачем терзать в грядущем времени красивую и молодую жену созерцанием своей угрюмой фигуры? Имеет ли он право навязывать ей свое горе? Он взял кинжал, посмотрел на него, поцеловал: кинжал мог в одну секунду погрузить его в вечность. Раскрыл грудь, приставил острое оружие к сердцу, потом отбросил его, потом опять приставил. Смерть, как и любовь, упоительна. Взор его помутился. «Жить? – сказал он и, взглянув на мрачный горизонт отчаяния, прибавил: – Умереть?» Ему предстало лучезарное неизвестное. Он верил в загробную жизнь, надеясь в то же время остаться в памяти людской. Потихоньку стал нажимать на оружие, не решившись еще твердо избрать эту римскую смерть. Капли крови выступили на коже; все окрашенное в красный цвет приводит в исступление: нельзя безнаказанно смотреть ни на пурпур солнца, ни на пурпур крови. Теперь он не мог овладеть собой и мало-помалу вонзил кинжал в сердце со словами: «Кончено!»

– Это невероятно. На другой же день утром кинжал оказался в ножнах.

– Вот в чем дело, – возразил дьявол. – Когда он закричал: «Кончено!», вбежала жена, растерянная и плачущая, не желавшая смерти мужа; взяла кинжал, омыла его своими слезами и поцелуями и вложила в ножны, в полной уверенности, что таким образом скроет самоубийство мужа; но истина никогда не теряет своих прав. Поняли?

– Да, у всякого человека бывают минуты безумия, и никто, даже мудрецы, не избавлен от них.

– Он отправился делать раскопки в царстве теней.

Глава 3. Герцогиня с родинкой

Герцогиня *** небрежно лежала на диване в своей молельне и переписывала в молитвенник мысли, заимствованные у госпожи Ментенон [19], начиная со следующей: «Составлять счастье других не значит грешить, если жертвуешь чем-нибудь, и, напротив, будет грешно, когда получаешь удовольствие».

Ей принесли письмо; она взглянула на него, как в конце обильного обеда смотрят на новое блюдо. Ее сердце поглотило так много любовных писем, что, наконец, пресытилось.

– И это нужно прочитать, – пробормотала она, с презрением распечатывая конверт.

Письмо было от маркиза Кальверо, ее первого поклонника.

– О чем он пишет мне? – спросила она, узнав его почерк.

Письмо было следующее:

Прелестная герцогиня!

Мне изменили двое: вы и счастье. Сегодня ночью я проиграл сто десять тысяч франков; мне остается только пустить пулю в лоб, если я не заплачу этой ничтожной суммы в течение суток. Вы можете спасти мне жизнь, вы, убившая мое сердце; вы знаете мое родство и знаете, что мне предстоит еще наследство от двух теток.

Я проиграл эти сто десять тысяч франков вашему обожателю. Испросите у него двадцать четыре дня вместо двадцати четырех часов; мне нужны сутки, чтобы съездить в Испанию и возвратиться, но я не могу ехать, не получив от вас успокоительной вести. Надеюсь, вы не откажете мне в этом доказательстве дружбы, хотя любовь никогда к ней не ведет.

Вспомни о своей родине, Манолла!

Целую ваши ресницы.

Маркиз де Кальверо

Р. S. Вы получите это письмо в полдень, я знаю, в это время вы дома. Если к полуночи у меня не будет вашего ответа, я отправлюсь экстренным поездом на тот свет.

Всякая другая женщина была бы взволнована при чтении такого письма, но герцогиня только вскинула глаза с утонченным кокетством, светлые ресницы затрепетали, словно колосья на фоне лазурного неба.

– Превосходно! Он хочет, чтобы я заплатила его карточный долг, хотя никогда не платил любовных.

Лакей стоял у двери в ожидании ответа.

– Вы, кажется, видите, что я еще не встала.

Когда лакей вышел, герцогиня осторожно опустила голову на подушку и мирно заснула.

Дивная душа, парившая так высоко, что не могла тревожиться земными бедствиями!

Когда она проснулась, письмо, упавшее на пол, напомнило ей маркиза де Кальверо, о котором она и думать позабыла.

– Впрочем, я могла бы сделать кое-что для бедного маркиза: выпросить у графа двадцать четыре дня. Об этом нужно подумать.

Герцогиня взяла небольшое зеркало со стола, установленного подле дивана.

– Как он любил эту родинку! – сказала она с бледной улыбкой, рассматривая черное пятнышко в уголке левого глаза. – Правда, эта родинка придает мне пикантности.

Она вспомнила, что однажды маркиз де Кальверо застал ее за туалетом. «Хотите стать еще прелестнее? Хотите иметь больше выражения в лице?» – произнося эти слова, он дотронулся ляписом до верхней половины ее щеки. «Что вы делаете?» – вскричала она. «Помечаю предмет своей страсти; пока будет существовать эта родинка, до тех пор мое сердце не перестанет биться для вас».

Герцогиня потребовала свою кошку.

Жоржетта, горничная, привела Мими, ангорскую кошку с чрезмерно длинной шерстью, подняла ее и посадила на грудь хозяйки.

– Здравствуй, Мими! Я умерла бы со скуки, не видев тебя! Как ты красива! Поцелуй меня, Мими.

Герцогиня страстно поцеловала коварное животное.

Лаская кошку, она брала в рот ее лапы.

– Герцогиня чистит когти Мими, – пробурчала горничная, осмелившись прервать гробовое молчание.

Герцогиня не ответила, но подумала: «Сумею вычистить их и себе».

На ее лице мелькнуло жестокое выражение.

Эта женщина была очень несчастна в своей первой любви. Испытав все муки ревности и измены, она поклялась мстить мужчинам, когда ее сердце не будет пылать непреодолимой страстью.

Она отомстила, пожертвовав маркизом ради графа, питая надежды мстить еще долго.

Доложили о графе.

– А, это вы. Я не ждала вас.

– Вы, стало быть, не любите меня больше?

– Разве когда-нибудь я вас любила?

– Я люблю за двоих.

– За себя и за маркиза?

– К чему напоминаете вы мне о бедственных днях?

– Потому что хочу поговорить с вами о маркизе.

– Кстати, я разгромил его этой ночью.

– Да, и разорили.

– Не был ли он уже разорен?

– Вы не надеетесь, что он вам заплатит в течение суток?

– Да, не надеюсь.

– А если вы дадите ему сроку двадцать четыре дня?

– Он еще менее заплатит.

– Прекратим этот разговор.

Герцогиня закурила папиросу.

Это был единственный ее ответ маркизу.

Через несколько секунд о маркизе совсем забыли.

Герцогиня не была из числа тех женщин, которые в лице второго поклонника любят первого.

Кроме того, граф, казалось, был опытнее маркиза в искусстве любить; за любовью последовала страсть.

В этот день, без сомнения, погода стояла очень бурная, потому что вечером в своей ложе герцогиня сидела очень бледная; женщины, разумеется, острили, что ее дешевенькое выражение придано посредством щепотки рисовой пудры. Она ни разу не вспомнила о маркизе де Кальверо в том самом театре, в котором его обожала. Давали «Свадьбу Фигаро». И, однако, испанский хохот не напомнил ей, что другой испанский гранд доживал свои последние минуты.

Она возвратилась домой в половине двенадцатого, привезя с собой одну из своих знакомых, чтобы иметь право напоить графа чаем, не компрометируя себя.

Между тем как знакомая, женщина-политик, читала вечерний журнал, герцогиня осторожно придвинула свои губы к уху графа и, не спуская глаз с часов, нежным голосом сказала ему:

– Как я вас люблю!

Пробило полночь, маркиз де Кальверо заряжал пистолет.

– Ты уверен, – спросил он своего лакея, – герцогиня ничего не отвечала?

– Да, господин маркиз. Без четверти двенадцать я разговаривал с ее лакеем. Герцогиня не написала сегодня ни одного письма.

Раздался выстрел, маркиз упал.

– Полночь! – прошептала герцогиня, закрываясь веером.

В этот вечер она была восхитительно прекрасна.

Чуть побледнела, потому что думала о первом поклоннике, касаясь губами губ второго обожателя.

Это был страстно-жестокий поцелуй.

Глава 1. Влюбленный дьявол

Несколько раз случалось мне видеть маркиза Сатану задумчивым и грустным.

– Я полагал, – сказал я ему, – что вы в качестве падшего духа не подвержены, как мы, припадкам грусти.

– Приняв облик человека, я вместе с тем подчинился всем переменам атмосферы. У меня также бывают дождливые дни.

– Не влюблены ли вы?

Дьявол насмешливо взглянул на меня.

– Влюблен! Я постоянно влюблен. Не стоит быть философом человеческого сердца, если не понимаешь, что подобный мне светский человек должен иметь одни лишь любовные заботы. В любви я полагаю всю мою гордость и могущество.

– Отчего же вы угрюмы сегодня?

– Оттого, что я несчастлив.

– Вы мечтаете о счастье в любви?

– Да, по той простой причине, что без нее нет и счастья.

– Какое же любовное похождение занимает вас теперь?

– То же, что занимало вчера и будет занимать завтра.

– Расскажите.

– Начало вам известно: не припомните ли вы историю Жанны д’Армальяк?

– Ах да, поговорим о ней.

Маркиз Сатана, казалось, собирался с мыслями.

– После той шалости пяти молодых девиц, которые хотели видеть дьявола, я, наконец, убедил д’Армальяк в том, что она принадлежит мне по всем законам ада; но она вовсе не так глупа, чтобы долго верить мне на слово. Несколько дней кряду мне удавалось встречать ее всюду ровно в полночь: я надеялся, что в душевной тревоге она кинется в мои объятия. Но, вместо того чтобы возбудить любовь к себе, я вселил только страх; она презирает и будет презирать меня. Напрасно я стараюсь ее забыть – любовь к ней не угасает в моем сердце, но, как говорят дети Востока, не для меня цветут розы в саду калифов.

Дьявол вздохнул, не хуже всякого влюбленного.

– Видите, – продолжал он, – с влюбленным дьяволом происходит ровно то же, что с влюбленной куртизанкой; это открытый рай, но ни тот ни другой не могут войти.

Глава 2. Портрет девицы Жанны д’Армальяк

В кругах высшего общества много говорили о горделивой и высокой красоте молодой девушки со славным именем Жанна д’Армальяк.

Молодые люди замечали, что она принимает слишком надменный вид для особы без приданого, как будто деньги должны придавать гордости.

Д’Армальяк имела множество причин не преклонять колена перед богатством. Она была гораздо счастливее, нося известное имя, чем обладая состоянием; могла ли она роптать на судьбу, сознавая себя первой красавицей? Правда, она слышала, что женятся лишь из-за денег, но в простоте своего сердца думала, что на мужчин клевещут.

– Не правда ли, она прекрасна? – сказал мне однажды дьявол, увидев ее на Елисейских полях в ландо госпожи Трамон.

– Да, – отвечал я с удивлением, – это не красавица, а олицетворенная красота.

– Совершенная красота есть печать неба, потому что она первозданная добродетель, первенствующая над всеми прочими. Кто говорит – красота тела, тот говорит – красота души. Душа может прегрешать, переходить от одного падения к другому и погрузиться во тьму ночную; вдаться в порок, запятнать себя всеми грехами, но в минуту любви или раскаяния ее мгновенно окружает ореол невинности. Облик, созданный Творцом, не должен быть лживой маской: в прекрасном теле обитает прекрасная душа.

Дух зла искушает преимущественно венец создания: дивную душу в дивном теле. Если красота часто изнемогает, то потому, что ведет постоянную борьбу, что ежечасно подвергается опасностям, что все хотят взять от нее свою долю и одержать над ней победу. Одна только Лукреция спасла себя ударом кинжала. Елена, Аспазия, Клеопатра, Диана Пуатье, Нинон де Ланкло, Помпадур [20] – все испытали роковую судьбу красоты. Лавальер, как новая Магдалина, омыла слезами сладкое преступление любить.

Маркиз Сатана сказал мне, что послезавтра Жанна д’Армальяк поедет на бал к герцогине с родинкой.

– Если хотите, мы также отправимся.

– Пойдем, но с условием, чтобы вы не строили козней этому дивному созданию.

– Это значило бы заставить ее быть настороже, а я не так глуп, – качнул головой дьявол. – Кроме того, я упустил случай, но буду отомщен без всякого усилия с моей стороны. Вам хорошо известна моя система: женщины сами стремятся к своей погибели; не нужно подталкивать их, потому что иначе они способны по духу противоречия повернуть назад.

Дьявол опять сделался печален.

– Ах, – сказал он, – в прошедшем году я был слишком уступчив. – Маркиз Сатана рассказал мне о своем появлении в кругу пяти молодых девиц. – Как дурно я сыграл свою роль! Эта девушка с твердым характером. Через несколько дней она указала мне на дверь. Никакая сила не одолеет сопротивления женщины, если только она не любит, а Жанна д’Армальяк не любила меня. Она сделала еще лучше. Поставила между нами свою гордость, а гордость нелюбящей женщины есть недоступная гора.

– Почему же она вас не полюбила? Разве у вас нет власти заставить любить?

– Нет; в любви я вхожу только в открытые двери. У меня нет дара убивать добродетель. Я одерживаю победы только над женщинами, которые не защищаются. Но зато и у меня бывают минуты торжества. Хотите знать, чем кончит Жанна д’Армальяк?

– Да, хочу.

– В таком случае поезжайте со мной к герцогине.

– Поедем.

– Я давно знал герцогиню, одну из тех женщин, которые царят и правят в своем доме, потому что мужья их пристроились в области оперных танцовщиц. Правда, носился слух о двух ее поклонниках, кажется, схожий с клеветой; притом один обожатель умер, а другого она прогнала.

Для меня она была тем прелестнее, что я весьма редко бывал у нее. Когда ты имеешь сказать что-либо от души, то не следует часто видеться. Умный человек только заглядывает в салон, но не пребывает в нем. Говоря об одном из своих обычных посетителей, герцогиня выразилась: «Не знаю, что мешает мне оправить его в рамку и повесить на гвоздь в передней».

В этот вечер, когда я говорил ей о ее красоте, она сказала мне:

– Вам предстоит узреть писаную красавицу: Жанну д’Армальяк. И как подумаешь, что нельзя найти ей мужа! Моралист с большим основанием мог бы сказать теперь: «Бедность не порок, но хуже порока».

В свете много молодых девушек, имеющих все качества, чтобы сделать мужа счастливым, но мужчины отвергают такое счастье, если нет денег. С точки зрения супружества Франция последняя страна, и к ней преимущественно можно отнести слова моралиста: «Нет счастья без денег». В других странах человек не заботится о завтрашнем дне; для него любовь – наличные деньги, приданое – красота, сердце, ум; но во Франции боятся завтрашнего дня как заимодавца; думают не о том, чтобы капитализировать свое счастье, но о том, чтобы капитализировать свои доходы. В жизни устраиваются, как в крепости, которую не хотят допустить до сдачи вследствие голода. До того боятся несчастной судьбы, что не дают места счастливой участи; деньги заставляют делать гораздо больше низостей, чем любовь. И однако один поэт сказал: «Любовь – самое дерзкое и вместе с тем самое подлое божество».

Жанне д’Армальяк суждено было испытать на себе эту истину: прекрасное, умное порождение славного рода, она обладала всеми качествами, но была бедна.

Была бедна – означало, что ее мать едва имела двенадцать тысяч ливров годового дохода для жизни в Париже. Она выезжала и делала долги; во всяком случае, дома жили вовсе не роскошно со времени смерти отца: квартира в две тысячи четыреста франков, плохой стол, плохая портниха, расход на перчатки и обувь, расход на шляпы и прачку! Однако, соблюдая экономию, делали в год не более трех тысяч франков долга.

Как дать приданое Жанне д’Армальяк, когда росли долги? Мать намекала на старуху тетку, которая владела старым замком, но уже было известно, что этот замок отписан церкви. Как поступить? Впрочем, если короли вступали в брак с пастушками, то почему же какому-нибудь принцу не жениться на девице д’Армальяк?

Жанна, вступив в гостиную герцогини, ослепила всех; красота, как солнце, нестерпимо сияет, особенно когда соединена с молодостью.

Доложили о госпоже и о девице д’Армальяк. Хотя мать шла впереди, но ее не видели: глаза всех были обращены на дочь. Образовался круг. Одна любопытная хорошенькая женщина, способная еще одерживать победы, признала себя побежденной, вскрикнув невольно: «Она чересчур хороша!»

Жанна шла с величественной небрежностью олимпийской богини, которую провожали тысячи вздохов. Ее лицо выражало ту раздражающую холодность, которая выступает лишь маской сильных страстей.

Хотя д’Армальяк родилась на юге, но по задумчивой важности могла назваться северной уроженкой; грезы овевали ее чело. Однако она была скорее южная, чем северная блондинка; ее волосы имели скорее блеск юга, чем бесцветность севера. Кроме того, в ее черных глазах горело полуденное пламя, хотя она прикрывала его выражением презрения. Это был вулкан, засыпанный снегами. Без сомнения, в салонах герцогини не появилось тем вечером более высокомерной спесивицы; казалось, девушка создана из другого материала, чем сидевшие рядом с ней женщины. Она не тщеславилась своей красотой, но, подобно скучающим в театре зрителям, не удостаивала своим взглядом комедии света.

Потому что до сих пор ее сердце было заперто тремя замками.

Для большинства женщин быть красивой ничего не значит, если их не любят; быть любимой ничего не значит, если они сами не любят. Я не говорю здесь о Клименах; те только любуются своей красотой в зеркале, и губы даны им для того только, чтобы целовать свой веер.

Глава 3. Адский вальс

Герцог де Банос ввел д’Армальяк, мать и дочь, в танцевальный зал. Не было ни одного пустого места, но красота творит чудеса: две невзрачные женщины встали и скрылись, словно опасаясь показаться еще невзрачнее в соседстве этой молодой девушки. Всюду слышался вопрос: «Кто это?» Жанну почти не знали, потому что она не любила общества и упрямо отказывалась от всех приглашений, наслаждаясь в своем уголке и деля время между книгой и музыкой, этими двумя друзьями, с которыми беседуешь или расстаешься по произволу. Там и сям отвечали любопытным, что новая звезда называлась Жанна д’Армальяк.

– Счастье ее, что она хороша, – сказала одна дама своей соседке, – потому что у ее матери нет ни гроша.

– Красота – тоже наличные деньги, – заметила та. – Позволили бы вы своему сыну жениться на ней?

– Нет, мой сын не так богат, чтобы заключить брак с бесприданницей.

Говорившая таким образом дама выделила своему сыну только сто тысяч франков годового дохода, поэтому тот искал миллионное приданое. С тех пор как все женатые мужчины обзавелись любовницами, какое им дело до красоты жен?

Двадцать танцоров бросились приглашать несравненную красавицу. Все они улыбались, как дитя, сорвавшее пурпурный или золотистый плод; но д’Армальяк отвечала им с таким глубоким презрением «я не танцую», что они тотчас поворотили назад, и уже без улыбки.

Жанна разговаривала с матерью, будто и не подозревая, что в зале танцуют.

– Какая ты странная, моя милая Жанна, – сказала ей графиня д’Армальяк, – точно не принадлежишь этому свету.

– Кто знает? – отвечала Жанна задумчиво. – Неужели тебе было бы приятно видеть меня среди этой толпы? – прибавила она с большим оживлением. – Взгляни на всех этих девиц, это настоящая ярмарка невест. И сколько пошлостей там говорится!

– Я в этом и не сомневаюсь; впрочем, в своей молодости я также имела минуты эксцентричности…

Жанна прервала ее:

– И была еще моложе меня.

– Пожалуй. Я хотела сказать тебе, что в свете нужно поступать так, как все поступают. Гордость не должна ослеплять нас до такой степени, чтобы мы из боязни торной дороги свернули в сторону.

– Ну хорошо, я пойду вальсировать, если меня пригласят. Прочих танцев, ты знаешь, я не люблю.

– Вальс, вальс, – пробормотала мать пасмурно, – он хорош для несчастных жен. Но рано или поздно ты составишь хорошую партию, потому что я похлопочу об этом.

– Если тебе посчастливится; ты предполагала выиграть мне приданое в лотерею, и ничего не вышло.

– Недостало только одного номера.

– То же случится и со мной; я ошибусь одним номером и вместо мужа, который должен бы озолотить мою жизнь, возьму того, что без единого су.

Кадриль закончилась; оркестр теперь заиграл ритурнель вальса Tour du monde [21], под звуки которого кружится весь свет.

Подошел вальсер и обменялся с д’Армальяк почти незаметной улыбкой; казалось, они были давно знакомы или принадлежали к одному и тому же тайному обществу.

Он не поклонился ей с той глубокой покорностью, с какой кланялись другие молодые люди, а сохранил природную гордость, слегка кивнув, и спросил д’Армальяк, угодно ли ей вальсировать с ним. Хотя мать не дала еще своего согласия, Жанна встала и взяла руку молодого человека, будто повиновалась своему року.

– Вы похищаете ее только на время вальса, – заметила графиня д’Армальяк, любившая сыпать остротами.

Молодой человек отвечал ей прежней улыбкой и увел Жанну, которая стала еще прекрасней, как будто волшебная палочка пробудила внезапно ее душу.

– Я приехал сюда на одну минуту, – сказал вальсер, – но, увидев вас, желаю, чтобы бал продолжался вечно.

– Вечно! Сколько минут?

– Столько, сколько их сочтется в ночи.

Они закружились в вихре вальса.

В первый раз Жанна была восхищена до упоения. В течение двух зим ей случалось иногда вальсировать, не подчиняясь, однако, магии танца. Она чувствовала, как исчезала ее гордость под жгучими взглядами Бриансона; сердилась на себя за это и тщетно пыталась принять высокомерный вид. У нее потемнело в глазах, сердце волновалось непреодолимым чувством.

Внимание окружающих лиц было посвящено исключительно Бриансону и д’Армальяк. Прочие пары вальсирующих казались только спутниками этих двух блестящих звезд.

Заметили, что молодые люди имели большое сходство. У обоих – неукротимая натура, гордость происхождения, резкость в очертании губ; оба имели повелительный вид. Никто б не взялся предсказать, кто из них останется победителем: мужчина или женщина. Только всегда ли есть восторжествовавший и покоренный?

Весьма редкий случай сводит мужчину и женщину равной силы, одинакового типа и характера. Пословица: «Qui se ressemble s’assemble» [22] несправедлива, как все пословицы; сходятся крайности, противоположности: брюнет любит блондинку, деятельный – ленивицу, шутник – простушку, утонченный – глупенькую.

Бриансон и д’Армальяк могли и не ужиться. Однако дивно ладили во время вальса, то поэтического, то страстного и пылкого.

Женщины продолжали разговаривать о красоте д’Армальяк. Так как в парижских салонах почти все они небольшого роста, то отмечали, что девушка слишком высока, но прибавляли, что у нее античный профиль, то есть красота статуи. Немногие понимают красоту: для большинства людей некрасива та женщина, в лице которой нет жалкого чувства и мелкого выражения. Нужно уметь вести беседу глазами, самими взглядами, придавать лицу сообразное с обстоятельствами выражение, одним словом, наряжать свое лицо. Благодаря Богу д’Армальяк обладала чувством высокого и потому не могла кроить свое лицо согласно случаю; для нее дороже было простое благородство или благородная простота; характер ее красоты был иной, очень редкий у блондинок: бледность со слабым румянцем, не мертвенная, но живая; жизнью дышали уста, душевный огонь горел в глазах: взгляд ее был молния. Руки и ноги совершенны по форме; очертания их отличались грацией; плечи были несколько полны, руки несколько длинны. Поэтому, когда говорили о дружбе д’Армальяк с женой министра, одна злоречивая женщина не преминула сказать: «У этой девицы слишком длинные руки». Обвиняли девушку в том, что у нее есть родинка около глаза, будто бы сделанная ляписом, но обвинение это было клеветой – Жанна употребляла все средства, дабы уничтожить эту, как говорила она, порчу своего лица. Она любила изысканный, но не искусственный ум. Не знаю, имела ли она много дурных привычек, но любила хмурить брови, как Юнона в отсутствие Юпитера. В эти минуты красота ее почти исчезала. Пропадала не только прелесть выражения, но портилась и чистота линий. Увидев себя тогда в зеркале, девушка сердилась на себя и окончательно утрачивала красоту; но гораздо чаще она сохраняла всю свою ясность, так что говорили: «Она надевает маску, чтобы быть непроницаемой».

Душа д’Армальяк не проглядывала сквозь земную оболочку; глаза ее не говорили о сердечном волнении.

Между тем вальс окончился. Бриансон повел Жанну к ее матери, стараясь затеряться в толпе, чтобы подольше идти с ней под руку. По-видимому, и Жанна не спешила.

– Если вам захочется еще вальсировать, позовите меня, – сказал Бриансон.

Этот язык не оскорбил ее, но потряс до глубины души: еще немного, и она ответила бы: «Ну что ж! Если буду вальсировать, то позову вас!» Однако она промолчала.

– Странно, – продолжал Бриансон, – я приехал сюда для того только, чтобы не быть невежливым в отношении герцогини, и между тем увлекся балом. Представьте, я готов изменить всем своим обязанностям.

– Не сомневаюсь в этом, – заметила Жанна с тонкой насмешкой. – Я убеждена, вас ждут ужинать в Английской кофейной или на каком-нибудь балу полусвета.

– Совершенно так; сегодня ужин актрис в Английской кофейной и громадный котильон у одной из дам полусвета; меня ждут в обоих местах. – Марциал Бриансон нежно взглянул на д’Армальяк: – Если вам угодно провальсировать со мной три раза, я не поеду ни туда, ни сюда.

– Провальсировать три раза с вами? Никогда! Я была бы в отчаянии, что лишу вас обычных ваших удовольствий; я никогда не становлюсь поперек чужой дороги. Торопитесь к этим дамам или девицам: они гораздо веселее меня.

– Может, и так, но достоверно то, что я скучал бы в их обществе, если бы вы приказали мне уехать отсюда.

– Я ничего не приказываю вам; если вы любите вальсировать, то всегда найдете танцорок у герцогини. Взгляните на этих двух девиц в голубом и розовом.

Бриансон огляделся.

– Эти девицы! Нет!

В эту минуту они подошли к графине д’Армальяк. Бриансон весело поклонился и вручил дочь матери с видом человека, не желающего тратить даром свое время.

Жанна была очарована.

Маркиз Сатана подошел ко мне.

– Не правда ли, она прекрасна?

– Да, я готов влюбиться.

– Немножко поздно. Она не хотела полюбить меня, но зато протанцевала адский вальс. Мое мщение началось!

Несмотря на ядовитую улыбку, лицо дьявола выражало гнев, любовь, ревность.

Д’Армальяк, не поворачивая головы, видела, как уехал Бриансон. Известно, что у женщин есть глаза сзади. Идите за одной из них по улице, и женщина увидит, что вы следуете за ней, имея какое-то намерение, становитесь нетерпеливы, колеблетесь, – и ни разу не повернет головы.

Жанна вздохнула и прошептала:

– Уехал.

В самом деле, Марциал сделал знак товарищу; они вышли вместе из салона, как люди, спешащие уехать. Товарищем этим был Рене Марбуа, аудитор в государственном совете, живший только ночью и спавший днем.

– Скажи, пожалуйста, – спросил он у Марциала, – будешь ты продолжать знакомство с красавицей, с которой так безумно вальсировал?

– О Боже мой, – отвечал Марциал, – быть может, мы танцевали в первый и последний раз. Прежде я почти никогда ее не видел, но несколько знаком с ее матерью, которая любит ядовитые разговоры. Как-то вечером у министра я беседовал с ней о том о сем. Это честная женщина, но язык у нее, как бритва.

– У нее прелестная дочь.

– Да, но только не мой идеал; в ней слишком много неземного; сейчас казалось мне, будто вальсирую со статуей.

– Со статуей! – вскричал Рене. – Ты сейчас свел ее с пьедестала. Еще немного, и эта Галатея запела бы «Эвое» [23], как госпожа Угальд.

– У нее будут минуты увлечения, но через мгновение она опять взойдет на пьедестал. Ты знаешь мой вкус: я люблю настоящую парижанку, не такую высокую и важную, цветущую и поющую, вечно улыбающуюся и никогда не задумывающуюся. Жизнь – не серьезная книга.

– Да, я знаю, каких парижанок ты любишь.

– Зачем же тогда терять время с девицами, ищущими жениха?

– Тем более что у нее нет приданого.

– Ты знаешь это достоверно?

– О, ее мать нисколько этого не скрывает. Она говорила мне, что дает за своей дочерью на пятьдесят тысяч бриллиантов, и ничего больше. По смерти мужа у госпожи д’Армальяк осталось тринадцать тысяч ливров дохода, на которые ей приходится поддерживать блеск своего имени.

– Плохо.

– Но девица д’Армальяк так красива, что ее возьмут без приданого.

– Конечно, и муж озолотит ее.

– Совершенно так.

Товарищи сошли с лестницы, миновали прихожую и отправились докончить вечер в Английской кофейной.

Глава 4. Как раздувают огонь

Пока Рене сообщал Бриансону сведения о д’Армальяк, последняя также получила сведения о Бриансоне, и вот каким образом.

Едва отбыл Бриансон, как Жанну пригласил танцевать другой кавалер; сперва она отказалась, но, обиженная скорым отъездом Марциала, решила забыться в вальсе и дала согласие.

На диване было место; новый кавалер, знавший мать, бесцеремонно сел около Жанны, пока танцевали кадриль. Графиня д’Армальяк, страстная бонапартистка, разговаривала тогда с Кератри, который расхваливал ей всю прелесть четвертого сентября; между тем новый кавалер заговорил с Жанной о Бриансоне.

– Я вполне уверен, что вы не знаете, с кем танцевали вальс.

– Нет; зная своего кавалера, никто не стал бы вальсировать.

Молодой человек поклонился.

– Покорно благодарю, но тем не менее не следует ставить меня на одну доску с Бриансоном. Я человек серьезный.

Теперь наступила очередь молодой девицы поклониться, причем весьма насмешливо.

– Это и видно. Вы, без сомнения, чиновник.

– Вы угадали; со вчерашнего дня я помощник прокурора.

– Со вчерашнего дня! И вы не довольны этим счастьем, а ищете развлечений в свете!

– Да, Дюфор, мой покровитель и адвокат герцогини, испросил мне приглашение, сказав, что я могу управлять котильоном.

Жанна вторично поклонилась.

– Вы в самом деле серьезный человек.

Молчание. Кавалер не находил предмета для беседы, но Жанне очень хотелось, чтобы он возобновил разговор о Бриансоне. Тот, по-видимому, угадал ее желание, потому что почти тотчас сказал:

– Ради чести своего имени Бриансон не должен бы смущать Париж любовными похождениями; нет ни одной дурной женщины, с которой бы он не связался; вчера еще он был в Опере с Корой Безжемчужной.

Жанна притворилась рассерженной, говоря своему кавалеру:

– Кажется, вы сами хорошо знаете всех дурных женщин?

– Что делать! Нужно знать Париж, чтобы не натворить глупостей. Но есть разница между «знать» и «быть знакомым»; я знаю этих женщин с целью никогда не разговаривать с ними, тогда как Бриансон знаком с ними. Знаете ли, куда он теперь отправился? Где-то, говорят, назначен бал и ужин, и вот туда-то поехал он распоряжаться котильоном: у всякого свое дело. О подобных господах нельзя сказать, что они не видели утренней зари, потому что они ложатся с восходом.

Жанна кусала губы и ежеминутно была готова прервать болтуна; но любопытство брало верх над гневом.

– Да, кажется, все молодые аристократы начинают таким образом свою жизнь, но потом остепеняются.

– Бриансон никогда не остепенится и всю жизнь обречен корпеть в посольстве; его скомпрометировали девицы, игравшие им, как мячиком.

Жанна не хотела остаться побежденной; каждое слово терзало ее, но она отвечала.

– Я слышала, – прошептала она, стараясь сохранить маску беспристрастия, – что герцог Морни был лучшим министром, Жанвье – лучшим префектом, а Рокплан – лучшим директором Оперы. Глупцы не могут заставить говорить о себе ни худо, ни хорошо.

Кавалер не принял этого на свой счет, хотя Жанна пристально на него смотрела.

– О, я никого не осуждаю: молодость должна перебеситься, но тем не менее нужно сохранить достоинство ради чести своего имени и семейства. Бриансон промотал три четверти состояния, это его дело; но разве он не позорит седин своего отца, появляясь каждый день с новой тварью? Я кое-что знаю об этом потому, что он живет на улице Цирка, номер восемь или десять, а я почти напротив – номер семь.

– По всей вероятности, – обронила Жанна, – вы упражняетесь в красноречии, чтобы произносить речи в суде. Не предстоит ли вам завтра громить Бриансона или кого-нибудь подобного ему?

– О, у нас в провинции не бывает таких дел.

Никогда ни один человек, желая поразить соперника, не возвышал его так, как возвысил Бриансона помощник прокурора.

Заиграли вальс из «Фауста». Молодой чиновник встал и подал руку Жанне. Ей хотелось отказать, но тем не менее она приняла предложенную руку. Сомнительно, однако, чтобы кавалер нашел удовольствие в быстром вальсе, потому что Жанна едва передвигала ноги. Любопытные особы тотчас рассудили, что помощник прокурора далеко не так увлекателен, как Бриансон. Пот градом лил со лба молодого человека, как будто он силился свернуть гору. Окончив тур, д’Армальяк поблагодарила его; он настаивал в отчаянии, но она сказала ему: «У меня кружится голова», – и подошла к матери. Одна из присутствующих дам заметила:

– Уж, конечно, не от него кружится голова Жанны д’Армальяк.

Помощник прокурора, разумеется, не счел себя разбитым, ибо в конце вечера графиня д’Армальяк, после длинного с ним разговора сказала своей дочери:

– Сама судьба привела нас к герцогине: если хочешь, можно устроить твой брак с молодым человеком, который вальсировал с тобой.

Любовь до того слепа, что д’Армальяк вообразила, будто мать говорит о Бриансоне, но иллюзия ее развеялась, когда та продолжила:

– Он порядочный человек, у него со временем будет сорок пять тысяч франков дохода. Не аристократ, но из хорошей фамилии. Притом чиновничество – своего рода аристократия. Его фамилия Деламар, можно предположить, что ее следует писать де ла Мар, это чисто орфографический вопрос. Его назначили в Дакс; правда, немножко далеко, но имеет и свою хорошую сторону: послужит поводом совершить приятное путешествие в медовый месяц; через полгода он переберется в Версаль, а Версаль – тот же Париж.

Жанна дважды взглянула на мать.

– Скажи, пожалуйста, ты говоришь серьезно? – спросила она. – Ты самым бесцеремонным образом распоряжаешься моей жизнью и посылаешь меня в Дакс, как в Сан-Клу, однако тебе хорошо известно мое отвращение к чиновничеству.

– Тем хуже для тебя. Чиновники далеко не то, что говорит о них народ, они любезны и умны. Конечно, выйдя замуж за чиновника, нельзя жить во дворце…

– Ну если так любишь чиновничество, то выходи сама за Деламара, – отрезала Жанна.

– Я говорю серьезно, – возразила графиня д’Армальяк, – это настоящий клад, нельзя встретить танцора, у которого было бы сорок пять тысяч франков дохода. Вспомни, что у меня нет ничего, что доход мой пожизненный, что у нас нет никаких надежд. В Париже не женятся на бесприданницах ради их красоты.

– Я не выйду замуж.

– Ты с ума сошла; нет ничего смешнее старой девы.

– Я еще несовершеннолетняя.

До сих пор графиня говорила кротко, теперь она повысила тон и сказала:

– Я хочу, чтобы ты вышла за Деламара.

– Маман, ты не понимаешь сама, что говоришь.

– Ты опять начинаешь сердить меня. Довольно. Я принужу тебя составить твое счастье; я знаю свою обязанность.

– Угодно вам танцевать со мной?

Вопрос был задан страстным танцором, который не хотел пропустить кадрили и так кстати прервал этот разговор между матерью и дочерью.

– Я не танцую, – привычно повторила д’Армальяк, потом, обратившись к матери, продолжала: – Мы едем, маман?

– Уже! Не стоило труда приезжать.

– В другой раз ты поедешь одна.

Жанна встала; ее примеру последовала мать.

– Сейчас придет Деламар, – сказала она в отчаянии. – Он сочтет дерзостью с моей стороны, что я его не подождала.

Действительно, в эту минуту подошел молодой человек, не перестававший любоваться Жанной.

– У вас больше не кружится голова? – спросил он у Жанны.

– Уверяю вас, что чувствую себя слабой после вальса.

Жанна могла бы прибавить: после вальса с Бриансоном.

– Дайте мне руку, – велела графиня Деламару, – вы проводите нас до буфета.

– Не позволите мне проводить вас до дома?

– Нет, – сказала Жанна, – это будет вам не по пути, потому что вы живете на улице Цирка.

Через четверть часа она сидела одна в своей комнате. Хотя ночь была зимняя и соловьи не пели в саду, однако Жанна открыла окно, как будто хотела мечтать при лунном свете. Воспоминание о Бриансоне являлось ей с неотразимой силой; перед ее глазами стояло улыбающееся и насмешливое лицо человека, который заботился лишь о том, чтобы посмеяться и повеселиться.

– Да, – сказала Жанна, – сама судьба привела меня сегодня к герцогине.

Глава 5. Портреты влюбленного и влюбленной

Марциал Бриансон был похож на большинство наших молодых современников, которые беззаботно отдаются на волю течения, вместо того чтобы мужественно с ним бороться.

На упреки в праздности он отвечал, что поступает подобно всем. Под этим словом «все» нужно разуметь его клубных друзей, которые когда-нибудь примутся за дело, а до тех пор едва встают к завтраку, проводят час-другой у кого-нибудь из дам полусвета, ездят верхом к озеру, обедают в модном кабаке, например в Английской кофейной, теряют вечера с полусветскими девицами, показываются иногда в свете, говоря, что именно там еще составляется карьера.

Марциал не был обделен ни умом, ни сердцем и вел себя хорошо в качестве капитана в последнюю войну; в политике и в искусстве он доказал, что имеет собственное мнение, но его поработили дурные привычки; лень, его обычная гостья, каждое утро притупляла его волю. Обладая скромным состоянием, он твердил себе, что надо же, наконец, трудиться если не в качестве гражданина, то в качестве человека, что он должен работать если не для других, то для себя. Но какое дело избрать? Он знаком с герцогом Брольи: не начать ли ему дипломатическую карьеру, вступив в консульство? Марциал сожалел о том, что не продолжал военной службы после Коммуны, ибо теперь уже был бы капитаном. У него был дядя банкир, но этот дядя не хотел держать его даже в качестве последнего писца; притом же он сам думал, что банк есть нечто унизительное, хотя уже давно финансовая знать занимала первые места. Подобно многим, Бриансон говорил себе, что, в конце концов, вся его задача состоит в приискании богатой невесты, которая сочтет за особое счастье быть графиней Бриансон.

Правда, Марциал сознавал, что обязанности жизни, сведенные единственно к погоне за приданым, недостойны порядочного человека, но оправдывал себя тем, что не властен в своей судьбе. Впрочем, он не отчаивался в том, что когда-нибудь наступит и его время. Не мог ли он занять важное место? Ему уже предлагали должность окружного советника.

Деламар сказал правду, что Марциал, выйдя из отеля герцогини, отправился в Английскую кофейную, где его ждали с величайшим нетерпением. Едва он отворил дверь, как непризнанная певица, сидевшая за фортепьяно, бросилась ему навстречу и едва не задушила в объятиях, как будто они не виделись целый год; да, они очень давно не виделись: со вчерашнего дня.

– Я перестала ждать тебя, – упрекнула его певица. – Еще минута, и я была бы далеко.

– Я нашел бы тебя, моя прелестная Маргарита.

Певицу звали Маргарита Омон. Хотя она была в обществе женщин с дурной репутацией, однако обладала природным благородством своих небрежных манер. При иных условиях она могла быть светской львицей. Поток увлекал ее, но она боролась с ним.

Она пылала страстной любовью к графу Бриансону, потому что он сам был лучше прочих молодых людей своего полета, и предполагала дебютировать в Опере, но этот желанный час еще не пробил.

– И однако, – говорила она, – этот час будет моим торжеством.

У Маргариты не было недостатка ни в голосе, ни в методе; красивая собой и высокого роста, она обладала всей утонченностью и изяществом актрисы, жившей в порядочном обществе. Не сомневались, что она упрочит свое положение на сцене, где возбудит симпатию к себе при первом же выходе. В театре нужно очаровывать зрение и слух.

Марциал обожал Маргариту, Маргарита обожала Марциала. Но никто не удивится, если я скажу, что это обожание не препятствовало Марциалу делиться сердцем со всеми женщинами; но все будут удивлены, если я скажу, что в течение полугода Маргарита ни разу не изменила Марциалу; поэтому о ней стали поговаривать как о баснословной женщине.

Легко понять, что Жанна д’Армальяк весьма некстати вмешалась тут со своим сердцем.

Ужин в Английской кофейной был так же весел, как и ужин у герцогини.

Но таково сердце человеческое: из всех присутствующих только один Марциал был грустен; несмотря на безумную любовь к Маргарите Омон, он чувствовал, что Жанна д’Армальяк глубоко поразила его сердце.

Глава 6. Приманка греха

На другой день, как и вчера, образ Марциала не выходил из мыслей Жанны, а образ последней стоял перед глазами Марциала. Жанне снился Марциал: Марциал, а не Деламар просил ее руки; он уезжал в Дакс и предполагал переехать в Версаль. Очаровательное путешествие. Жанна полюбила чиновничество и даже ездила слушать обвинительные речи мужа: он казался ей прекрасным в своей черной мантии. Ужасное пробуждение: вместо Бриансона только Деламар…

После полудня одна из приятельниц матери пригласила Жанну в лес. Разумеется, Жанна искала там Бриансона, но отъявленные модники едут в лес тогда только, когда публика возвращается домой. Следовательно, Жанна напрасно бросала беглые взгляды на все виктории и купе. Но, проезжая проспектом Императрицы, она увидела Марциала, он правил двумя вороными конями, запряженными в фаэтон и хорошо известными всему турфу.

Жанна питала надежду, что Марциал мимоходом поклонится ей; и он действительно послал улыбку, но только не ей, а Персиковому Цветку, тридцатишестилетней простушке, которая постоянно играет свою комедию в одном и том же духе. Эта улыбка, которую хотела бы перехватить Жанна, стала для нее ударом кинжала.

– Он даже не заметил меня, – прошептала она с бешенством, – но что я значу для него? Ничего; будь я богатая наследница, он, быть может, обратил бы на меня внимание, но к чему годна светская девушка без приданого, так как эти девицы служат ему забавой!

Жанна была сильно уязвлена.

Она пришла к тому убеждению, что честная женщина далеко не всегда бывает самой счастливой. Награждается ли здесь, в этом мире, добродетель? Напрасно молодая девушка будет свято исполнять свой долг, подчиняться требованиям воспитания, семейства, пожертвует гордостью роскоши и упоением страстей. Кто, кроме ее собственной совести, узнает о том? И кто наградит ее за все самоотвержение среди более или менее позолоченной нищеты?

А между тем вдавшаяся во все крайности женщина живет полной жизнью: для нее гранят бриллианты, ткут шелковые ткани, плетут кружева, воспитывают кровных лошадей, выращивают кло-де-вужо и шато д’икем [24]; для нее не успевают работать иглы и ножницы Ворта. Для нее жизнь – бесконечный праздник, на котором, правда, плачут, как и на всех праздниках, но на котором больше смеха, чем слез. А та, что пожертвовала собой ради семейства, часто умирает безвестная на нищенском одре, между тем как запятнавшую себя всеми семью смертными грехами сопровождает целая свита репортеров, которые воспоют ей в журналах похвалу. Но, быть может, часть воздаяния наступит в загробной жизни? Да, насладившаяся здешней жизнью погружается в бездну зол, тогда как пожертвовавшая всем возносится в лучезарном сиянии.

Вот какие мысли занимали Жанну, когда она ехала вместе с приятельницей матери. Добродетель ее уже ослабела. Не погубит ли ее гордая спесь, которая просвечивала во взгляде, в улыбке?

– А ведь он даже не заметил меня! – прошептала она. – Я заставлю его смотреть на меня.

Глава 7. Дуо за столом

В этот день мать и дочь обедали у госпожи Трамон, модной женщины, которая не оскорблялась своей репутацией острого языка, потому что кстати и некстати блистала своим умом.

Раз в неделю собиралось к обеду у госпожи Трамон общество из двенадцати человек, принадлежавших к аристократии и к литературному миру; это была смесь племен и умов.

Госпожа Трамон была еще великолепна, хотя уже достигла зрелых лет; вот почему она не ревновала, вот почему графиня д’Армальяк с дочерью находились в числе приглашенных женщин. Дочь была прекрасна, а мать еще не превратилась в развалину; кроме того, графиня обладала таким же острым языком, как и госпожа Трамон.

Хотя Жанна задержала графиню д’Армальяк, однако они приехали не последними. В этот день госпожа Трамон пригласила знатную итальянку, славившуюся своим прекрасным голосом; она приехала получасом позже назначенного времени и вошла под руку с Марциалом Бриансоном.

– Опоздайте еще на пять минут и я сказала бы: «Лучше никогда, чем поздно», – встретила их госпожа Трамон.

– Заметьте, что меня задержала знаменитейшая итальянская певица, – сказал Марциал.

– Но я не имею чести вас знать, – проговорила певица.

Они подъехали к дому в одно и то же время; в передней Бриансон предложил руку, чтобы ввести итальянку в гостиную.

– Да, – сказал Марциал, кланяясь итальянке, – но я хорошо вас знаю и пустил своих лошадей вслед за вашим экипажем с единственной целью: иметь честь предложить вам руку в передней госпожи Трамон.

Раскланявшись с гостями, он подошел к Жанне, как будто приберегал ее на закуску.

– Вы стоите возле Жанны, подайте ей руку и проводите в столовую, – велела госпожа Трамон.

Сказано – сделано.

– Я очень сожалел о своей забывчивости на вчерашнем балу, – сказал Марциал Жанне. – Как мог я позабыть предложить вам после вальса чашку замороженного кофе? Сегодня же исправлю свой проступок.

– Это будет тем более кстати, что со вчерашнего дня я чувствую жажду, – сказала Жанна.

Действительно, она была в лихорадочном состоянии. За столом у госпожи Трамон садились как попало: хозяйка не хотела заслужить упрека в том, что посадила пылкого с хладнокровным, миролюбивого с задорным. Разумеется, Бриансон не уступил своего места возле Жанны.

Когда за столом не более двенадцати, разговор делается общим, особенно в таких домах, как дом госпожи Трамон, где во время обеда редактируют политическую, литературную, светскую и скандальную газету Парижа.

Зная обычаи дома, Марциал громко заговорил о том о сем; этим он платил свой долг, оставляя за собой право вполголоса обращаться к соседке, пока «горлопаны» будут держать речь.

Через пять минут он завел самую интимную беседу с Жанной.

О чем они говорили? Чего не высказали? Жанна, богатая сердцем, нашла много ума в Марциале. Он поочередно казался страстным, веселым, подшучивая над другими и над собой. Он старался доказать Жанне, что она была прекраснее всех и что он страстно ее любит.

– Я не верю ни одному вашему слову, – произнесла она вдруг.

– Потому что я говорю вам это просто, – возразил он с пламенным взглядом. – Если мы не живем больше во времена бледного сентиментализма, то неужели у нас меньше чувства, чем у всех этих плакс минувшей эпохи? Мы подобны гладиатору: идем с улыбкой навстречу любви.

– Вы правы, – сказала печально д’Армальяк. – Полюбить – значит идти навстречу смерти.

– Да, но более медленным и более приятным путем.

– Путем слез!

Марциал взглянул на Жанну:

– Сегодня утром вы шли путем, усыпанным розами.

Жанна попробовала улыбнуться:

– Я шла этим путем вчера во время вальса.

Молчание. Марциал высказал несколько парадоксов о страстях. Вторично наступило молчание.

Жанна заговорила первая, не поднимая глаз:

– Вы так говорите о страстях, как будто живете исключительно среди них. Не пишете ли вы грамматику страстей для руководства юношества?

– Сохрани Боже! Кроме того, я говорю о любви только по слуху, потому что никогда не любил, кроме вас.

– Не сомневаюсь, ведь после вальса вы умчались на всех парах.

– Я бежал от опасности.

– Вы спешили найти убежище в Английской кофейной. С теми девицами вы не подвергались опасности.

– О нет, эти девицы не устрашают меня! С ними нет опасности запутаться в бесконечной страсти; со светской же девицей, как вы, например, попадаешь в львиный ров, отдаешь сердце, душу, жизнь, становишься способен на все пожертвования, на все геройские подвиги.

Хотя д’Армальяк была глубоко взволнованна, однако сохранила присутствие духа и прервала Марциала, сказав:

– Можно подумать, что вы играете в театре роль влюбленного.

Он отвечал, возвысив голос:

– Вы никогда не будете любить!

Жанна повторила, как эхо:

– Никогда!

Но Бриансон заметил волнение сквозь маску и не счел себя побежденным; он понял, что магнетизм его любви сильно поразил молодую девушку, что рано или поздно Жанна по первому его мановению бросится в его объятия.

Один итальянский рассказ превосходно рисует эти первые порывы. Влюбленные поселяне хотят бежать, но постоянно попадают на ту же дорогу; вокруг них летает паутина, которая мало-помалу охватывает их тонкими нитями; влюбленные могли бы разорвать их, но думают, что сама судьба противится их разлуке. Они могут только любить друг друга.

Таковы все влюбленные; они сковывают себя идеальными узами, воображая, что так написано в Книге судеб. Нет ни одной женщины, которая не сказала бы в минуту своего падения: «Так судил мне рок!»

Надобно же оправдать чем-нибудь свою вину.

После обеда госпожа Трамон во всеуслышание сказала Бриансону:

– Ну, вы даром потратили время; меня очень забавляла ваша платоническая любовь к этой прекрасной статуе. Жанна – богиня, ей можно только поклоняться, но любить ее нельзя.

– Да, вы правы, – отвечал влюбленный, приняв глуповатый вид, – да, я даром потратил время, но лучшие минуты в моей жизни те, которые я теряю даром.

Госпожа Трамон обратилась к графине д’Армальяк:

– В двадцать лет вы были такой же, как Жанна? И у вас было мраморное сердце?

– Да, – отвечала графиня; потом, нагнувшись, прошептала: – Но впоследствии я сумела отлично вознаградить себя.

– А, вы, как и я, рядитесь в павлиньи перья; вы были невинны до глупости. Вот что значит быть родовитой!

– Кстати, – проговорила графиня, – могу сообщить вам приятную новость. Я хочу выдать Жанну замуж.

– Выдать Жанну замуж! За кого?

– Не слыхали ли вы когда-нибудь о молодом помощнике прокурора, Деламаре?

– Ла Мар, де ла Мар, – нет, никогда.

– Если не ошибаюсь, то через полтора месяца моя дочь будет госпожа Деламар.

– Кто он? Хорошего рода и с состоянием?

– Теперь двадцать пять тысяч дохода и столько же впоследствии.

– Она его любит?

– Любовь в браке! Ведь мы же прожили без нее.

– Кто же решил этот брак?

– Мой брат. Что делать, имея только громкое имя и бриллианты…

Госпожа Трамон, несчастная в браке, невольно сказала:

– Какое несчастье выдавать замуж такую прелестную девушку!

По мнению госпожи Трамон, муж был особенным созданием, во всех отношениях недостойным жить с женщинами. Она не нарушила брачного обета, хотя вдавалась в сентиментально-платоническую любовь, но ненавидела женатых мужчин; в ее глазах как свой муж, так и все прочие мужья были одного поля ягода.

Жанна пришла в отчаяние, узнав из слов матери, что брак ее с Деламаром решен ее дядей. Дядя обожал девушку и защищал от матери, которая очень часто мучила ее своими капризами; Жанна надеялась, что в известный день получит от него небольшое приданое, и потому подчинялась ему до сих пор; как устоять против его просьбы выйти за Деламара? Брак с последним был браком по рассудку.

Лицо Жанны омрачилось.

По возвращении домой где-то около полуночи графиня д’Армальяк имела грозное объяснение с дочерью; Жанна была принуждена замолчать перед доказательствами матери.

Графиня упрекала ее в чрезмерном кокетстве с Бриансоном.

– Повторяю еще раз, что твое поведение весьма дурно: ты упивалась словами этого молодого человека, и я не сомневаюсь, что об этом расскажут Деламару.

Жанна привскочила.

– Деламару! Разве я его жена?

– Дай Бог, чтобы ты была его женой! С моей шеи свалится забота о тебе.

– Не знаю, почему ты беспокоишься обо мне, как будто я еще малый ребенок.

Я не стану передавать весь разговор от слова до слова; приведенные выше слова были только его началом. За холодными словами последовали горькие, за горькими – резкие. Дошло, наконец, до того, что графиня схватила дочь за руку и вытолкала ее из своей комнаты, сказав:

– Это уж слишком! Ты уморишь меня с горя!

Как все горячие натуры, графиня имела добрые и сердитые минуты. Она не помнила себя в гневе, и расположение ее духа изменялось так быстро и внезапно, что ее брат, видя ее плачущей или смеющейся, говорил обыкновенно: «Барометр показывает хорошую погоду…», или «…дождь», или же «…перемену и бурю». Он обещал являться к ней с дождевым зонтиком, когда заставал ее в слезах, которые проливала графиня при всяком удобном случае; вся вина сваливалась обыкновенно на нервы.

– О, мои нервы, мои нервы! – повторяла графиня.

Жанна почти всегда оставалась невозмутимой при переменах в настроении духа своей мамаши, жалела ее, ласкала ее, но никогда не хотела настроить и себя на тот же лад, что приводило в отчаяние графиню, которая желала, чтоб ее дочь принимала живейшее участие во всех ее радостях и во всяком ее горе.

Изгнанная из комнаты матери Жанна спрашивала себя, действительно ли она виновна. В чем? В любви к Марциалу. Но увлечение было так внезапно, что она могла сказать: «Я не виновата».

Она вошла в свою комнату, зажгла свечи и взглянула на себя в каминное зеркало. Она была до того бледна, что почти испугалась. Со вчерашнего дня произошла в ней перемена: глаза стали как-то больше и пламеннее, лицо, так сказать, прониклось глубоким чувством, волновавшим ее сердце.

– Нет, я не узнаю себя. – В ее взгляде была какая-то неопределенная грусть, наводившая ужас. – Любовь, какая грустная вещь! – проговорила она.

Жанна вспомнила о матери и о Бриансоне и сочла себя несчастной.

– Мать отталкивает меня, – прошептала Жанна, – а он не призывает. – Заплакала и упала на колени возле своей постели. – Спаси меня, Боже!

Она стала молиться, но вскоре заметила, что все мысли ее заняты исключительно Марциалом.

Жанна встала с колен и стала медленно раздеваться, не зная сама, что делает. Голова ее пылала, и Жанна подумала, что ей не удастся поэтому заснуть. Она взяла роман – опять то же: мысли стремились к Марциалу. Когда страсть овладеет сердцем, тогда нет для него никакого романа, кроме самой страсти.

Однако к утру Жанна заснула, но тем тревожным сном, который скорее изнуряет, чем подкрепляет. Поэтому, встав около девяти часов, она дрожала как в лихорадке и не могла укротить бурю в своем сердце.

Добрая мысль привела ее к комнате матери; Жанна хотела примириться с матерью и привести ее в хорошее расположение духа. Она решилась сломить свою неукротимую гордость, но вместе с тем приняла твердое намерение не выходить замуж за Деламара.

Графиня д’Армальяк никогда не запирала двери в свою комнату, но на этот раз Жанна не могла ее отворить; она постучалась тихонько. Графиня не отвечала, хотя Жанна знала, что мать проснулась, так как потребовала чашку шоколада.

Гордость снова заговорила в сердце молодой девушки. Жанна поспешно вернулась в свою комнату, сказав:

– Кончено! Тем хуже для меня и для нее!

Она торопливо надела черное платье, черную шляпку, накинула на плечи шубу и сбежала с лестницы.

– Вы к обедне? – крикнула ей горничная.

Жанна не отвечала.

Сойдя с лестницы, она едва не вернулась назад.

– Нет, – сказала она, – невозможно, чтобы я пошла туда.

После минутного колебания она почти побежала, не оглядываясь назад.

На улице она знаком подозвала фиакр и забилась в нем в угол, как будто пряталась.

– Куда ехать? – спросил кучер.

Д’Армальяк жили на бульваре Мальэрб; Жанна сказала кучеру:

– Недалеко, на улицу Цирка; но через проспект Габриэль.

– Который номер?

Молодая девушка не осмелилась сказать номер.

– Остановитесь на проспекте Габриэль. Поскорее!

Если вы не угадали, то сейчас увидите, куда она поехала.

В своих мечтах, мучивших ее во время тревожного сна, Жанна уже переносилась в этот дом, бывший для нее и раем, и адом. Она припоминала, что у нее недоставало сил взойти на лестницу, что Марциал сошел вниз и, как будто по волшебству, перенес к себе. Осуществится ли этот сон? Дома ли Бриансон? Достанет ли у нее смелости переступить порог? Не встретится ли кто-нибудь из знакомых? Кроме того, Жанна не знала, на каком этаже квартира Бриансона. Решится ли она спросить о том у привратника?

Пока ее занимали все эти вопросы, фиакр быстро ехал.

– Экипаж едет слишком скоро, – проговорила она, как будто чувствуя под ногами пропасть.

Фиакр остановился на проспекте Габриэль, на углу улицы Цирка.

Жанна медлила выйти; кучер взглянул на нее и, казалось, недоумевал.

– Да, здесь, – сказала ему Жанна.

Наконец она вышла из фиакра и пустилась идти быстрыми шагами.

– Знаю, знаю, – проворчал кучер, не получив платы, – она не хочет, чтобы я знал номер. По-видимому, наняла меня по часам. – И он передвинул часовую стрелку на пять минут вперед, потом стал читать свой журнал.

Глава 8. Завтрак Маргариты

Жанна ошиблась стороной улицы и едва не попала в дом Деламара.

– Боже мой! Я и не подумала об этом, – пробормотала она, перебегая через улицу.

Вошла в ворота и спросила у привратницы, на каком этаже квартира Бриансона.

Пристально смотря на Жанну, привратница отвечала, что Бриансон живет на третьем этаже; потом с лукавым видом прибавила:

– Кажется, у него кто-то есть.

Жанна поняла слова привратницы и готова была вернуться назад, но из ребяческой гордости решилась показать вид, будто не обратила внимания на сказанные слова; она прошла мимо привратницы, гордо подняв голову, и стала храбро взбираться на лестницу.

Достигнув второго этажа, она испугалась жильца, который, встретясь с нею, поклонился ей с вежливой улыбкой.

Ей показалось, будто ее узнали, но вернуться было уже поздно.

Через минуту она звонила у дверей Бриансона.

Ей отворил маленький негр.

– Господин Бриансон?

– Ваше имя?

– Неизвестная.

Маленький негр, казалось, задумался, так как его господин приказывал ему несколько раз: «Если ты впустишь такую-то или такую-то, то я тебя вышвырну в окно».

Но Бриансон никогда ему не говорил: «Если придет незнакомая дама, откажи ей».

На основании этого грум, зрело обдумав, решился ввести даму в гостиную, сказав, что доложит о ней графу.

– Разве есть гости? – спросила Жанна, понизив голос.

– Да и нет, – отвечал негр, знакомый с дипломатическим языком.

Едва он вышел, как Жанна услышала следующие слова Бриансона:

– Дама в черном, в десять часов утра – дурное предвещание.

«Без сомнений, – подумала Жанна, – он разговаривает с одним из своих друзей».

Она хотела бы сделаться невидимкой, как в волшебных сказках, чтобы все видеть и слышать, но уже стала жалеть о том, что пришла сюда.

Вошел Марциал; Жанна, не трогаясь с места, ждала его.

– Это вы? – спросил он, скрывая под улыбкой свое удивление.

Он взял ее руку.

– Нет, не я, – сказал она, открывая вуаль.

Она была бледна как смерть; ее прекрасные глаза окружились черным; лицо имело трагическое выражение.

– Нет, это не вы, – повторил он. – Что такое случилось?

– Вы не угадываете?

Марциал бессмысленно посмотрел на Жанну.

– Говорите, что случилось?

– Случилось то, что я хотела бы быть на тысячу футов под землей.

Марциал, подшучивавший даже в самые драматические моменты, прошептал:

– А, понимаю. Хочется быть на тысячу футов под землей, а не на десять в земле?

– Не смейтесь, – возразила Жанна, еще сильнее опечаленная, – я хотела бы умереть.

Марциал нежно, с братским чувством, обнял Жанну; последняя поняла, что в нем не говорила любовь, и потому грустно сказала:

– Я вижу хорошо, что вы не понимаете, почему я пришла.

Марциал старался прочитать в глазах молодой девушки.

– Не смею понять, – прошептал он.

Теперь Марциал поцеловал ее в лоб, расцеловал ее глаза.

– Слезы, – сказал он.

– Нет, я не плачу, – отвечала Жанна, подняв голову и вырвавшись из объятий Бриансона, – однако понимаю, что помешала вам, придя так рано: лучше было бы совсем не приходить.

– А, теперь понимаю, – сказал он, снова обняв ее. – Вы знаете, я никогда не считал женщин серьезными.

Марциал пламенно прижал Жанну к своему сердцу.

– Ах, как я счастлив, – прибавил он.

– Нет, вы не счастливы, – сказала Жанна, опять вырвавшись из его объятий, – вы не счастливы, потому что не любите меня, вы не счастливы, потому что не одни здесь; я чувствую присутствие женщины в вашей комнате.

– Какая мысль! Откуда вы это знаете?

– Я обладаю вторым зрением, и меня нельзя обмануть. Откройте мне всю правду.

В прекрасных глазах Жанны было столько невинности, что Бриансону недостало духу обмануть ее.

– Да, у меня сидит женщина. Я настолько люблю вас, что не могу скрыть истину.

– Кто эта женщина?

– Вы знаете или, правильнее сказать, не знаете, что все мы живем по-братски со многими заблудшими актрисами, у которых нет иного дома, кроме дома молодых людей, ужинающих с ними; они, сами не зная зачем, возвращаются вместе с нами к нашим очагам; причина подобных браков – скука одиночества; утром отпирают двери, и птички улетают.

Слова Марциала были для Жанны непреложной истиной. Он говорил так развязно, что она поверила, будто гостья Марциала была для него совершенно посторонней.

– Ну, – сказала она, – отворите ей дверь, иначе я уйду.

– О нет, не уходите, но дайте мне время любезно ее выпроводить. Я не знаком с ней, но, по-видимому, она благовоспитанная особа, и поэтому нужно дать ей время принарядиться.

И, взглянув на д’Армальяк, прибавил:

– А вам не нужно принаряжаться, потому что вы цветете красотой и молодостью.

Измученная душевным волнением Жанна упала на канапе и закрыла лицо руками, между тем как Марциал отправился вежливо выпроводить свою любовницу.

Маргарита Омон, его любовница в течение полугода, соединила красоту с миловидностью и принадлежала к высшему кружку полусвета, где имела свободный вход во все гостиные – от салона Розали Леон до отеля Коры Пирль.

Эстер Гимон объясняла ей, как женщины приобретают ум. Субиз научила ее искусству постоянно играть и никогда не проигрывать. Она променяла русского князя на Бриансона. Обладая хорошим голосом, клялась, что сделается великой певицей, а в ожидании этого влюбилась в Марциала, который платил ей взаимностью. Он расставался с ней только по вечерам, когда отправлялся на несколько часов в свет, питая надежду найти там более или менее богатую жену.

Впрочем, он принадлежал к числу людей, любящих свет и полусвет, как та знаменитая актриса французского театра, которая имела двух обожателей с целью любить одного для другого: когда у нее оставался один обожатель, она его не любила.

О, Ларошфуко![25] О, бесстрашный исследователь недоступных областей человеческого сердца, сколько девственных лесов остались неизвестны для тебя!

Марциал обещал Маргарите завтрак, один из тех веселых завтраков влюбленной четы, за которыми забывают, что жизнь есть долг.

Как избавиться от Маргариты на этот день?

– Знаешь ли, – сказал Марциал, входя в уборную, где Маргарита доканчивала свой туалет, – ко мне приехала невестка.

– Невестка! – вскричала Маргарита. – Ты никогда не говорил, что у тебя есть брат.

– У меня их три или четыре, но ведь я не имею привычки говорить о своем семействе. Я не болтаю, как ты, по целым дням об отце, матери и сестре.

– Ну, какое же мне дело до твоей невестки?

– Я должен с ней завтракать.

– А я?

– Ты отправишься завтракать к своей сестре.

– Это плохая шутка.

– Я нисколько не шучу; хочешь двадцать пять луидоров на расходы?

Маргарита готова была рассердиться, но, будучи корыстолюбива, смирилась при виде золота и даже удостоила улыбнуться.

– Хотелось бы мне взглянуть на эту невестку.

– Уж не хочешь ли приревновать меня? Не стоит – у нее красный нос.

– С тобой не знаешь, за что взяться; когда мы вместе идем, то на каждом шагу встречаем одну из твоих жертв, хороша была бы процессия, если бы все они вздумали посетить тебя.

– Полно, ты хорошо знаешь, что одной только тебе я дал ключ. Уходи поскорей!

– Уходи и никогда не возвращайся?

– Мы обедаем вместе в кофейной Риш, ступай вперед и займи комнату; если вздумаешь ехать в лес, пригласи кого-нибудь из моих друзей.

– А ты не поедешь в лес?

– Нет, у меня захромала лошадь.

Бриансон поцеловал Маргариту и тихонько подвел к двери в переднюю.

– Хромает-то твоя любовь, – сказала Маргарита, уходя.

Когда Марциал вернулся в гостиную, Жанна сидела в прежней позе.

– Не правда ли, – сказал он, – я скоро выпроводил гостью?

– Наконец-то, – прошептала д’Армальяк.

На ее лице промелькнула слабая улыбка, как будто выражавшая удовольствие от одержанной победы, но почти тотчас уступила место грустному выражению: она провидела в радости горе.

Марциал сел возле нее. Хотя он был отъявленный искатель любовных приключений, однако лицо его выражало теперь беспокойство: настоящее приключение было для него слишком неожиданно. Он никогда не считал светских женщин добродетельными, но теперь не верил своим глазам, видя в своей гостиной Жанну, принесшую ему свое сердце, красоту, душу. Правда, он питал о самом себе хорошее мнение, но не считал себя достойным такого счастья.

Тем не менее он не хотел вернуть Жанну на истинный путь.

«Что с воза упало, то пропало», – но Марциал уже задумывался о завтрашнем дне. Серьезная страсть привела Жанну к нему; как после часов упоения победить эту страсть? Убеждение оказывалось тут бесполезным.

Марциал решил выспросить сперва у Жанны, как понимает она любовь, зачем пришла к нему и намерена ли остаться здесь.

Некоторые женщины только выискивают случая высказаться. Жанна настолько любила Марциала, что не могла не сказать ему всего; она передала слово в слово все происшествия за последние два дня, рассказала, как он преобразил ее своей любовью, как графиня хотела принудить ее выйти замуж за Деламара, как в отчаянии и в пылу страсти она пришла к нему сказать: «Я вас люблю».

– Не позавтракать ли нам? – сказал вдруг Бриансон.

– Ах да, – прошептала д’Армальяк, – для вашей гостьи был приготовлен завтрак; я не голодна.

– Но уже одиннадцать часов.

– Если хотите, я сяду за стол.

– Аппетит является за столом.

Он позвонил; вошел маленький негр.

– Подан завтрак?

– Да, граф.

– Огонь разведен?

– Настоящий адский.

Марциал обратился к Жанне:

– Это необходимо, потому что здесь холодно.

Он взял ее руку и повел.

Д’Армальяк очень удивилась тому, что завтрак подан в спальне и почти не решалась войти в комнату, где не далее как за четверть часа была Маргарита. Но комнату уже прибрали, и, не будь кровати, ее нельзя было бы счесть за спальню.

Д’Армальяк вздохнула и переступила порог; с той минуты, как она смирила свою гордость, ей казалось, готова была перенести всякое унижение, лишь бы повиноваться своему сердцу.

Не обращая никакого внимания на окружающие предметы, она прямо подошла к камину, в котором ярко горел огонь.

– Вы любите шампанское или рейнвейн? – спросил ее Марциал.

– Ни того ни другого; я пью только воду.

– Вы плохая собеседница, сударыня; вчера вы ничего не ели. Однако я помню, что наливал вам пить, и вы много пили.

– У меня был лихорадочный жар.

– Однако отведайте хоть немного яиц с трюфелями и пирога с гусиной печенкой.

Д’Армальяк взяла кисть винограда.

– Я съем немного винограда.

Марциал, сидевший напротив Жанны, взял кисть винограда и поднес ее к губам д’Армальяк.

– Хотите ли знать, – сказал он, – как мои земляки и землячки узнают, хорошо ли будет вино? Они, целуясь, ощипывают ягоды.

С этими словами Бриансон нагнулся к Жанне и поцеловал ее, отрывая губами одновременно с ней несколько ягод.

Он напомнил ей стихи поэта:

Но Жанна не слышала стихов. Какое ей было дело до чужой поэзии, когда она сама всецело предалась своей?

Поцелуй Марциала был так нежен, что Жанна почти забыла свою ревность; ей казалось, что она своей любовью очистила эту комнату, в которой не осталось теперь ни одного атома от ее предшественницы.

Марциал, евший бы за четверых при Маргарите, был так взволнован теперь, что лишился аппетита; он едва прикоснулся к блюдам, торопясь догнать Жанну, которая уже дошла до десерта.

– Я выпью кофе, – сказала Жанна, когда грум принес хорошенький чайный прибор из японского фарфора.

– Вот каковы женщины, – сказал Марциал. – Они любят то, что льстит глазам. Кто сказал вам, что кофе будет хорош?

– Он будет хорош в этой красивой чашке, – сказала Жанна, любуясь рисунком на чашке.

– Вы любите японскую живопись?

– Да, потому что люблю колористов.

Жанна не только выпила чашку кофе, но и налила себе вторую; горящий в камине огонь, поцелуй Марциала, горячий кофе привели ее в возбужденное состояние.

– Отличная вещь кофе, – сказала она, бросив на Марциала страстный взгляд.

– Да, заметил он: я никогда не забуду стиха Делиля, выученного еще в школе: «Je bois dans chaque goutte un rayon de soleil» [27].

– Какой прекрасный стих, – сказала д’Армальяк, – можно подумать, что он принадлежит Виктору Гюго.

– Ваша правда. Читая Делиля, спрашиваешь себя, зачем попал сюда этот стих.

– Поэты, как женщины, приходят в забвение, когда устареют.

– Что касается меня, то я вовсе не имею надобности пить кофе, чтобы упиться солнечными лучами; мне стоит только взглянуть на вас.

– Вы смеетесь надо мной; я пришла сюда в виде дождливого дня, с заплаканными глазами.

– Да, но теперь вы не плачете.

Слова Марциала стали антифразисом, потому что именно с этой минуты Жанну охватила скорбь: она бросилась в волчью пасть и вышла из нее измученной, отчаянной.

Но как радость – соседка печали, то Жанна была очень счастлива в этот день. Марциал не был пошлым влюбленным; он сказал ей «люблю» с неотразимой нежностью; он обвил ее руками, как цепями из роз, он вознес ее до небес, откуда падают на землю для того лишь, чтобы увидеть только одни тучи.

Глава 9. Почему Жанна плакала, сидя у Марциала около камина

Почему? Не знаю.

Д’Армальяк то бледнела, то краснела; иногда поднимала голову взглянуть на себя в зеркало, но едва осмеливалась видеть свое отражение в стекле. Судя по ее блуждающим взорам, можно было сказать, что она не сознавала ни места, где находилась, ни своего положения. В глазах уже не светилась невинная беззаботность. Одним шагом она переступила через те чистые и ясные ступени юности, на которых все помыслы посвящены семейству, все мысли стремятся к лазурному горизонту, на котором видят в грозе одну только радугу.

Но шаг сделан. Мрачные тучи облекли чело Жанны; она близка была к ступени слез; она могла бы вернуться к прошедшему, но минувшее невозвратно. Хотелось бы схватить все, потерянное дорогой, но, подобно Орфею, не имеешь права вернуться назад.

Тщетно отталкивают девственность сердца, девственность души и тела: нельзя вновь облечься в одежду невинности, нельзя вновь завязать Венерин пояс, нельзя вновь окружить себя ореолом целомудрия.

Д’Армальяк не хотела знать ни великости своей жертвы, ни глубины бездны: она безумно бросилась в неведомое, повинуясь единственно своему сердцу, в котором кипела горячая любовь. Однако она сознавала, что близка к падению, но тем не менее хотела пасть с большей еще высоты, чтобы доказать Марциалу всю силу своей любви.

Страсть ее вспыхнула так быстро, что Жанна не имела времени подвергнуть ее внутреннему анализу; и покорилась ей слепо; внезапная любовь – самая ужасная любовь.

Когда молодые девушки имеют время для борьбы, когда они прибегают к защите веера – я хочу сказать, своего кокетства, – тогда они облекаются в стальную броню, но в первые минуты страсти они сами, без всяких доспехов, бросаются навстречу опасности.

Глава 10. Сердечные драмы

Бриансон не сидел у камина; он ходил по комнате, почти угрюмый, посматривая то в окно, то на Жанну; казалось, он не смел с ней говорить. Нагнулся, поцеловал ее волосы. Она вздрогнула.

– Какой чудесный запах! – сказал он, приподнимая прядь белокурых волос Жанны. – Прекрасны одни только белокурые волосы! Я люблю только их!

– Давно ли? – спросила Жанна с насильственной улыбкой.

– С тех пор, как вас увидел.

Жанна протянула руку обнять Марциала.

– Любите меня, Марциал, вы для меня жизнь и смерть.

Марциал поднял ее, сказав:

– Я люблю вас.

Она снова замолчала, он опять стал ходить по комнате.

«Что мне с ней делать?» – спрашивал себя Марциал, хмуря брови.

В самом деле, он не мог ни предложить Жанне вернуться домой, ни оставить ее у себя, как потому что это взбесило бы Маргариту Омон, так и потому, что в качестве светского человека не хотел восстановить против себя общественное мнение, имея любовницей девушку, которая, до своей любви к нему, имела все права стать достойной матерью семейства.

Бриансон позволял себе случайные связи с той или другой авантюристкой, потому что быль молодцу не укор, но иметь любовницей светскую девушку – преступление против общества.

Мало-помалу он осознал, что все эти рассуждения оказываются теперь слишком поздними. Зачем недостало у него мужества противостоять своему увлечению, ибо он только увлекался, а не любил? Не лучше ли было бы прижать Жанну к своему сердцу, и сказать ей: «Я вас люблю, но не возвращайтесь ко мне».

И теперь еще он мог поступить таким образом, но мать Жанны отказалась бы принять опозоренную дочь. В этом убеждали его некоторые слова молодой девушки.

С другой стороны, он не мог предложить ей квартиру как потому, что она не принадлежала к числу женщин легкого поведения, так и потому, что средства его были ограниченны; притом же это значило бы принять на себя скучную обязанность.

Как поступить? Он продолжал посматривать на часы. Жанна сама хорошо знала, который час. Она постоянно спрашивала себя, что подумает о ней мать; гнев Жанны быстро исчез и уступил место раскаянию. Сидя перед камином у Марциала, она припоминала восхитительные часы, проведенные у другого камелька в тихой беседе с графиней д’Армальяк, которая была невыносима в минуты бури, но обворожительна в прекрасную погоду.

– Я должна написать матери, – сказала она вдруг Марциалу.

Начало было положено.

– Писать? – произнес Марциал, не зная, что скажет дальше. – Писать – значит сделать глупость; поверьте мне, будет гораздо лучше, если вы отправитесь домой…

Жанна повернулась и во все глаза посмотрела на Марциала; последний продолжал, несколько заикаясь:

– Сочините сказку, будто слушали проповедь отца Феликса, были в духовном концерте…

– Потом? – сухо прервала его Жанна.

– Потом? Маман примет вас с отверстыми объятиями, вы пообедаете с ней.

Жанна медленно поднялась, грозная, как богиня мести.

– Потом?

– Потом? – спокойно продолжал Марциал, подходя к ней. – Вы отправитесь вечером с маман в общество, посвятите несколько мгновений воспоминанию обо мне, а я буду носить ваш образ в своем сердце до завтрашнего дня, когда вы опять придете завтракать со мной.

– Не смею понять ваших слов, – произнесла Жанна с самой горькой и отчаянной улыбкой. – Знаете ли, почему вы отсылаете меня в объятия матери? Потому что я уже в тягость вам. Быть может, бывшая здесь до меня особа поджидает вас ехать в лес; без сомнения, она обедает, ужинает с вами… а на другой день вы сведете здесь… – Марциал хотел прервать Жанну, но та оттолкнула его и продолжала: – Оба предмета своей страсти, пока не найдете третий, который прогонит два первых. – Д’Армальяк гордо подняла голову; ноздри ее раздувались, глаза горели, грудь поднималась, на губах играла презрительная улыбка.

Никогда Рашель в роли Федры не выражала лучше оскорбленной страсти.

– Полно, полно, гневная красавица, – сказал Бриансон, – не смотрите на вещи с трагической точки зрения. Я хочу все устроить, а вы думаете, будто готов все погубить; вы госпожа моей судьбы – приказывайте, и я буду повиноваться.

Женщина повинуется только самой себе; все дело состоит в том, чтобы ее вдохновить; как только Жанна перестала слушать советы Марциала, она стала советоваться с собой.

И вскоре опять, раба своей любви, была в объятиях Марциала.

– Да, – сказала она вдруг, как будто эта мысль пришла ей в голову сама собой, а не была подсказана Марциалом, – я вернусь к маман. – И, глядя вопросительно на него, прибавила: – И никогда, быть может, не возвращусь сюда?

– О, тогда я похищу вас! Попробуйте сделать, как говорите, и вы узнаете, люблю ли я вас. Я не могу прожить минуты без вас!

У Бриансона свалилась гора с плеч; волосы, щеки, глаза и губы Жанны были осыпаны поцелуями.

– Видите ли, – прошептал он, – я знаю только этот язык.

– А я, – прибавила Жанна замирающим голосом, – умею только его понимать.

Глава 11. Таков уж свет

Жанна д’Армальяк вернулась к своей матери; пробило четыре часа, когда она стучалась в дверь своего жилища.

– Ах, сударыня, – сказала горничная, отпирая дверь, – если бы вы знали, как плакала ваша матушка и как она будет счастлива, опять увидев вас!

В самом деле, едва горничная произнесла эти слова, как графиня д’Армальяк, сторожившая с самого утра, бросилась, точно сумасшедшая, навстречу дочери.

– Это ты! – вскричала она с искренней радостью и принялась целовать дочь, обвиняя себя во всем. – Ах, милая Жанна, не оправдывайся, я одна во всем виновата. Что же делать, не могу совладать с собой; из желания сделать людям много добра, делаешь им много зла; я от всей души хотела, чтобы этот брак устроился как можно скорее. Но, во всяком случае, я не буду приставать к тебе с ножом к горлу.

Жанна не могла опомниться от изумления, найдя столько нежности в матери; она поцеловала ее, говоря, что это облачко нисколько не омрачит ее любви к матери.

– Ты знаешь, – сказала ей мать, – я во всем дохожу до крайностей; в журналах то и дело говорится о самоубийствах, и я, поверишь ли, придумала, что ты в наказание мне решилась посягнуть на свою жизнь. О, это убило бы меня!

«Как знать, – подумала Жанна, – я, быть может, и покушусь на самоубийство».

– Как провела ты день? – спросила мать, которой и в голову не приходило заподозрить дочь.

Жанна никогда не лгала, по крайней мере, в серьезных случаях. Она покраснела и напрасно старалась рассказать вымышленную историю: слова не сходили с языка. Впрочем, она пробормотала, что была у одной из подруг, жившей очень далеко.

– Остальное после расскажу. А как ты провела время?

– Я ждала тебя к завтраку, не понимая ясно, потом села за стол, съела кисть винограда, выпила чашку чаю и затем отправилась искать тебя; но не понимала, где найти? Я поехала к герцогине, к госпоже Трамон, к твоей приятельнице Анжель; разумеется, нигде не говорила, что ищу тебя.

В эту минуту послышался звонок. В комнату вошла, по обыкновению с шумом, госпожа Трамон.

– Ах, друзья, какая толкотня на берегу озера. Положительно, многие ездят туда без приглашения. Будь я префектом полиции, я поступила бы с экипажами этих девиц точно так же, как с омнибусами Елисейских полей: велела бы им ехать другой дорогой. Скандал, да и только. Двигаясь по-черепашьи, наткнулась на экипаж этой Маргариты Омон, любовницы нашего друга Бриансона. Поблагодарю же я его сегодня вечером. Представьте себе, она лорнировала меня, будто я совершенно ей равная.

– Хороша собой? – спросила Жанна рассеянно и, по-видимому, не ожидая ответа.

– Хороша ли! Красавица. Вот почему извиняют Бриансону его дурачество. Впрочем, он не платит за ее лошадей и за бриллианты.

– За что же он платит? – спросила Жанна.

– Кажется, дает ей стол и квартиру. Но и это обходится ему не дешево, потому что подобные особы любят простор и хороший стол.

Опасаясь обедать глазу на глаз с матерью, Жанна старалась удержать госпожу Трамон, посещения которой всегда были минутные, до такой степени она торопилась с новостями в другой дом.

– У вас никого не будет посторонних? – спросила она.

– Никого, – отвечала графиня д’Армальяк, – и я могу предложить вам золотого фазана из Шантильи.

– О, вы стали орлеанисткой с четвертого сентября; я же разделяю все мнения и потому готова отведать вашего фазана. Велите сказать моему кучеру, чтобы он приехал за мной в девять часов.

Обед прошел весело, потому что госпожа Трамон всегда обладает неистощимой веселостью.

В девять она увезла с собой Жанну, сказав ее матери, что к половине двенадцатого та будет дома. Госпожа Трамон хотела, чтобы Жанна угощала у нее чаем трех или четырех ее коротких знакомых, в том числе русского князя, которому, быть может, вздумается присвататься к девушке. «И подлинно, – думала она, – Жанна больше будет похожа на княгиню, чем он на князя».

Итак, Жанна отправилась к госпоже Трамон. Ее мать осталась дома, так как выезжала в свет только при важных случаях.

Русский князь заинтересовался Жанной, которая забавлялась, кокетничая с ним, но не находя в том большого удовольствия, потому что постоянно думала о Бриансоне. Где он? Что делает? Думает ли о ней? Наконец доложили о Бриансоне, у которого нашелся свободный часок. Госпожа Трамон была, как говорится, в ударе и готовилась обменяться с ним несколькими острыми шутками.

– Боже мой! – сказала она, увидев входившего Бриансона. – Я была уверена, что вы придете сегодня вечером.

– Почему?

– По причине сродства, или магнетизма, или сцепления атомов: приехала д’Армальяк, значит, и вы должны.

Жанна пролила чай на скатерть; Марциал серьезно призадумался о том, не открыла ли она чего-нибудь хозяйке дома.

Через минуту русский князь мог бы ему сказать: «Не заслоняйте мне солнца», ибо Марциал овладел вниманием Жанны с видом человека, едва с ней знакомого.

– Ах, как я счастлив снова встретить вас, – сказал он, посылая ей глазами пару поцелуев, на что та отвечала томным взглядом.

– Знаете ли, о чем я думаю? – сказала ему Жанна.

– Не знаю, быть может, обо мне.

– Это само собой разумеется, но я думаю еще о том, что после утреннего моего визита к вам, я сижу здесь, будто ничего не бывало. Все это кажется мне сном. Как! Я ваша любовница, и все кланяются мне и говорят со мной с уважением. Вам покажется удивительным, что это оскорбляет меня. Где же наказание?

– Что ж тут удивительного? Мир полон подобных примеров. Неужели вы считаете себя менее достойной, чем большинство преступных женщин, которые кичатся в своих великолепных салонах?

– Я считаю себя достойной сожаления наравне с этими женщинами. Но меня приводит в отчаяние то, что напрасно свет будет уважать меня, когда я утратила уважение к самой себе. Если бы я не была упоена вашей любовью, то с ужасом взглянула бы на себя.

– Вы знаете, что я вас обожаю, любил только вас одну и никого больше не буду любить.

Марциал говорил в эту минуту со всей искренностью. Эта непредвиденная встреча глубоко тронула его сердце; заискивания русского князя пробудили его ревность. Кроме того, Жанна была столь прекрасна, горделива, величественна! Не истинное ли торжество – победа над ней? Марциал втайне наслаждался своим счастьем.

– Сегодня мне говорили о вас, – сказала ему Жанна.

– Разве кто встретил меня?

– Видели не вас, но Маргариту Омон, производившую фурор в лесу своими лошадьми, которые, впрочем, подарены ей кем-то другим, а не вами. Вы же, как сказывала госпожа Трамон, платите за ее стол… и квартиру.

– Какая клевета!

– Нет, чистая истина. – И, посмотрев на него с выражением глубокой любви, Жанна прибавила: – И эта истина убьет меня.

В эту минуту госпожа Трамон взглянула на Жанну и Марциала.

«О каком серьезном предмете они разговаривают? – подумала она. – И Жанна бледна как смерть».

Глава 12. Я не забуду

Простились, как будто предстояло нескоро увидеться, хотя и было назначено свидание на другой день.

Д’Армальяк осталась наедине с госпожой Трамон, которая убедительно советовала ей не полагаться на лукавые слова Марциала.

– Видите ли, – говорила она, – русский князь неравнодушен к вам; вы рождены быть княгиней; следовательно, нужно действовать сообразно с этими данными и не упускать русского князя.

Жанна придвинулась к камину, будто почувствовала на своих плечах весь снег России.

– Князь очарователен, – отвечала она, – но я не хочу расставаться со своим отечеством.

– Кто же говорит об этом? Князь, вероятно, согласится жить в Париже.

– У каждого человека своя судьба. У меня нет притязания иметь свою звезду, но тем не менее я думаю, что, несмотря на все свои усилия, должна буду покориться судьбе.

– Берегитесь; так говорят ленивцы, подчиняющиеся потоку жизни. После этого можно дойти до того, что позволить похитить себя, успокаивая свою совесть тем, что такова твоя судьба! Подумайте об этом, мой друг.

Купе госпожи Трамон ожидало Жанну, чтобы отвезти ее домой; Жанна поцеловала свою приятельницу и обещала приехать к ней обедать на другой день.

Когда она садилась в экипаж, кучер спросил, везти ли ее домой.

– Да, – отвечала она и, помолчав с минуту, прибавила: – Через улицу Цирка.

Как знаток парижской географии, кучер заметил, что по этому маршруту будет дальше, но тем не менее повиновался.

Зачем Жанна хотела ехать через улицу Цирка? Уж не имела ли намерения посетить Бриансона? Не желала ли прервать его свидание с Маргаритой Омон?

«Я с ума сошла, – сказала она самой себе, садясь в купе, – как достало у меня духу приказать кучеру ехать через улицу Цирка? А что, если разболтает, по какой дороге вез меня домой!»

Она подумала, что приказание ее было очень глупо, так как Марциал, по всей вероятности, еще не вернулся к себе, ибо никогда не ложился спать раньше двух часов.

Экипаж так быстро проехал мимо дома Бриансона, что Жанна едва успела послать мысленно поклон жильцу. Через два дома ей встретилась карета; последняя остановилась у дверей Марциала; из нее вышла женщина.

«Это его любовница», – подумала Жанна, высунув голову из кареты.

Она готова была приказать кучеру остановиться; ее сердце терзали все демоны ревности.

– Вот настоящий ад! – прошептала она.

Возвратясь домой, Жанна зашла к матери, которая уже легла в постель; она думала усмирить бурю в сердце, но провела такую же страшную ночь, как накануне. Не ранее утра впала в забытье, сопровождающееся всеми лихорадочными видениями. Молилась и клялась самой себе никогда больше не видеть Бриансона. «Нет, – говорила она, – я не увижу его больше, он честный человек и отринет прошлое». Потом, царапая ногтями грудь, прибавила: «Но я не забуду».

«Могу ли я вырвать из сердца эту любовь?» – думала Жанна в отчаянии.

В десять часов она встала, принарядилась, приняла веселый вид и отправилась к Марциалу, не заходя в комнату матери. Стучась у его дверей, давала себе слово не входить, если у него был кто-нибудь. Она вызовет Бриансона и скажет ему одно только слово: «Прощай!» Разумеется, он станет ее удерживать, но она отомстит ему презрением за подобную измену.

Негр отворил дверь и, увидев Жанну, улыбнулся, как своему человеку в доме.

– Если кто-нибудь есть, то я не войду, – сказала она.

– Мы одни, – отвечал негр, – граф ждет вас.

У д’Армальяк отлегло на сердце; она переступила порог, Марциал встретил ее с объятиями, как будто после долгой разлуки.

– Целый век я не видел вас, – сказал он.

– Век, продолжавшийся только двенадцать часов.

Повторилась вчерашняя сцена, с той разницей, что завтрак вышел веселее, чем накануне, хотя радости нечаянного не было, но было наслаждение известным, которым они полнее упивались. Жанна забыла о Маргарите Омон; Марциал сознавал, что никогда еще не любил такого красивого создания, как Жанна. Он владычествовал над ней силой ее любви к нему, но в то же время чувствовал, что сам подчиняется своей любви к Жанне, и объяснить себе своей вчерашней решимости отказаться от нее не мог; все казалось ему сном: возможно ли, что он победил эту высокомерную девушку?

Десять дней сряду Жанна в один и тот же час приезжала к Марциалу. Ей пришлось десять раз солгать матери и взять в поверенные старинную свою подругу, страстную любительницу музыки, американку Анжель Гарри. Как плохая музыкантша, Жанна приводила свою мать в отчаяние, теперь же объявила, что страстно полюбила музыку и ежедневно берет уроки у своей приятельницы, вместе с которой завтракает. Графиня д’Армальяк, как известно, почти никогда не выезжала, и потому Жанна не опасалась, что мать откроет ее обман.

Впрочем, она не надеялась на продолжительность счастливой жизни; ежедневно давала она слово поговорить серьезно с Марциалом, то есть предложить ему свою руку, но хотела, чтобы мысль об этом пришла ему самому. Однако негодный много говорил о любви и ни разу не заикнулся о браке.

Наконец на десятый день Жанна решилась приступить к этому щекотливому вопросу.

– Я много об этом думал, – сказал Марциал, – но как обвенчать две позолоченные нищеты? У нас обоих нет состояния. Я секретарь посольства с жалованьем тысяча восемьсот франков, все ваше приданое состоит из бриллиантов, которые дает за вами ваша матушка; хороши мы будем среди неслыханной роскоши модных людей!

– Для меня роскошь – любовь, – сказала грустно Жанна. – Неужели вы думаете, что я мечтаю о восьмирессорных каретах и о платьях со шлейфами? Я продам свои бриллианты; счастье, поверьте мне, не разъезжает четверней.

– Но не ездит и в фиакре, – сказал Марциал.

Рука Жанны покоилась в руке Марциала; она выдернула ее с внезапным негодованием.

– Что с вами? – спросил Марциал.

– Я не прощу себе того, что унизилась до разговора с вами об этом предмете, – отвечала она. – Если б вы любили меня, то уже давно просили бы моей руки у матери. Мне, видно, суждено переходить от одного разочарования к другому.

Лицо Жанны совершенно изменилось. Она смотрела на Марциала, как будто ждала от него рокового слова.

– Вы хорошо знаете, Жанна, что я вас люблю; именно эта любовь и запрещает мне сделать вас несчастной, предложив вступить со мной в брак.

На губах Жанны появилась горькая улыбка.

– Правду сказать, вы чрезмерно добры, и я до сих пор не понимала вас. Простите, что я на несколько часов оторвала вас от прекрасных привычек парижской жизни…

Бриансон снова овладел рукой д’Армальяк.

Но она встала и надела шляпку.

– Прощайте и забудьте, как я забуду…

Марциал испробовал все, чтобы удержать молодую девушку, он даже намекнул на свадьбу, но та ушла поспешно, пылая негодованием.

– Я сказала, что забуду его, – прошептала Жанна, выйдя на улицу. – Забыть! Забуду только в могиле.

В этот день вечером она с матерью должна была ехать к госпоже д’Арфель.

«Я отомщу, – подумала Жанна. – Там будет Деламар, и я скажу ему, что люблю его».

Это значило мстить самой себе.

Вечером, когда она совсем оделась, с ней сделался обморок. Силы изменили ей, она не перенесла всех треволнений этого дня. Однако Жанна вскоре очнулась и упрашивала мать ехать без нее.

После отъезда графини она легла и взяла роман; но ночная сорочка жгла ее, как платье Деяниры [28]; она пылала ревностью и удивлялась, что Марциал не пишет ей. Мог ли он так равнодушно перенести внезапный разрыв? Почему не остановил ее силой? Почему не последовал за ней до самой наружной двери?

– О, Марциал не любит меня, – прошептала она со вздохом, – он предан Маргарите, и я была для него лишь тягостным бременем. А я, несмотря на все его проступки, несмотря на свою оскорбленную гордость, несмотря на свой гнев, люблю его до безумия. Он взял мою жизнь и стал сам для меня жизнью.

Она спрыгнула с постели и открыла потайной ящик в письменном столе, где хранился жемчуг.

– О, мой милый жемчуг, – сказала она, побледнев. – Ты утешишь меня во всем. – В эту минуту ее блуждающий взор остановился на портрете отца. – Отец! – Она всплеснула руками. – Я – д’Армальяк и опозорила это славное имя.

Глава 13. Часы любовного сумасшествия

Жанна долго вертелась в постели, не имея сил охладить пылающую голову, сдержать биение сердца.

Она взглянула на часы: было уже одиннадцать часов; Жанна вскочила и торопливо оделась в только что снятое платье, чтобы иметь возможность сказать матери, будто хотела приехать к госпоже д’Арфель.

Но не туда желала она отправиться, стремясь на улицу Цирка, решившись на все, даже на самые крайние поступки. Прибыв в дом Марциала, она стала взбираться на лестницу. Грум, игравший в карты с привратником, пошел за ней следом и сказал, что графа нет дома.

– Я подожду его, отворите дверь.

Негр повиновался.

Погода была холодная; Жанна дрожала и обрадовалась, найдя огонь в камине.

– В котором часу возвратится граф?

– Едва ли и сам он может сказать это.

Грум говорил докторальным тоном, точно собирался прочитать наставление своему господину, следуя примеру слуг в старинных комедиях.

– А эта девица приедет раньше него? – спросила Жанна.

– Он мне ничего не говорил об этом.

– Она приезжает каждый вечер?

– О нет. Она приезжает только тогда, когда ей становится дома страшно.

– Вчера была?

– Не помню.

Д’Армальяк нашла недостойной себя расспрашивать негра.

– Хорошо, – сказала она, приказывая ему жестом удалиться, – я подожду немного.

Негр проворчал сквозь зубы:

– То-то будет потеха, если граф приедет с другой.

В своем ослеплении Жанна забыла об уважении к самой себе, но теперь, пришедши к Марциалу, покраснела от стыда.

– Как! – вскричала она. – Я унизилась до того, что явилась сюда.

Оставшись одна, Жанна стала допрашивать мебель, этого безмолвного свидетеля, имеющего, однако, своеобразную, нескромную физиономию. Так, в вазе на камине Жанна увидела медальон, которого там не было накануне. Она схватила его, открыла и нашла в нем портрет. Портрет этот, разумеется, был Марциала. Маргарита Омон настолько понимала вещи, что не могла оставить у своего любовника медальон с портретом другого поклонника.

– И медальон висел на шее этой девицы! – сказала Жанна, бросая медальон в камин.

Маргарита Омон оставила в комнате и другие следы своего визита. На столе лежал раскрытый роман со шпилькой вместо закладки, на подсвечнике около венецианского зеркала висела гирлянда из искусственных васильков и мака, которую Маргарита оставила тут, убирая себе голову.

Роман и гирлянда присоединились к медальону.

Марциал не возвращался.

Жанна не хотела, чтобы мать расспрашивала, как она провела время. Правда, Жанна могла сказать, что поехала за матерью, но, прибыв к дому, не решилась войти, боясь вторичного обморока, но на все это потребовалось бы не больше получаса. Поэтому Жанна решила вернуться домой.

Проходя через столовую, она кликнула задремавшего грума.

– Если ты поклянешься хранить тайну, я дам тебе пять луидоров, – сказала она ему. – Граф не должен знать, что я была здесь в его отсутствие.

Негр поклялся всеми своими богами.

Жанна вернулась раньше матери и легла в постель, но не могла, как и прежде, найти спокойствия.

На другой день во время завтрака она сказала графине:

– Маман, я решила отдать свою руку Деламару.

– А сердце? – спросила мать, вопросительно глядя на дочь.

– Мое сердце? – отвечала Жанна. – У меня его нет.

А между тем, пока она говорила, сердце ее разрывалось на части.

Глава 14. Жанна д’Армальяк танцует

Графиня д’Армальяк принадлежала к числу людей, которые уверены, что все устраивается само собой, без всякого содействия с их стороны. Поэтому она нисколько не удивилась тому, что ее дочь вспомнила о Деламаре, ибо, по ее мнению, это было в порядке вещей.

Она говорила, что новейшее общество не признает браков по склонности и что поэтому остались только браки по рассудку.

Графиня уведомила Деламара, который еще не терял надежды, находя поддержку в родных Жанны. Он явился на другой день и получил приглашение обедать с дядей Жанны.

Говорили о политике и литературе. Деламар быстро надоел Жанне, хотя та и сознавалась, что он говорит не хуже других. Разница состояла в том, что Деламар, облекшись в доспехи избитой морали, изрекал при удобном случае назидательные правила, причем так часто, что невольно рождалось сомнение, не шутил ли. Впрочем, он мирился с духом новейшего общества, и, если бы страсть к судебной карьере не охватила его тотчас по выходе из лицея, он, без сомнения, сделался бы одним из приятнейших людей.

Начав ходить в дом, Деламар изложил все свои соображения и представил Жанне будущее счастье в том виде, в каком видел его сам сквозь призму своего честолюбия. Жанна слушала только наполовину. Какой бы рай ни рисовал ей Деламар, она нашла бы его очень скучным, при условии жить там с ним. В самом деле, чем мог быть для этой разочарованной девушки идеал чиновника, начинающего карьеру в провинции? Но у Жанны достало сил оставить Деламара в том убеждении, что она разделяет все его виды.

Дело шло быстро. Дядя, хотя и небогатый человек, обещал прибавить пятьдесят тысяч франков к бриллиантам, которые давала мать.

При подписании брачного контракта присутствовали самые короткие знакомые. Танцевали под фортепьяно. Бывшая в числе гостей госпожа Трамон спросила у Жанны, отчего у нее блуждающий взгляд.

– Не знаю, – отвечала Жанна со странной улыбкой, – мне сказали, что нужно танцевать, и я танцую.

Госпожа Трамон нагнулась к одной из своих знакомых и шепнула:

– Ну, этой совсем не весело.

Госпожа Трамон была против этого брака. Она не сомневалась, что знатная и прекрасная собой девица, какова была Жанна, должна непременно выйти за владетельного герцога или, по крайней мере, за князя вроде знакомого ей русского, который относительно Жанны не высказал никакого определенного намерения.

В душе Жанны боролись два противоположных стремления. Одно, более могучее, влекло ее к Бриансону – это была страсть. Другое, более кроткое, указывало ей на материнские объятия – это была покорность, пожертвование.

В самом конце вечера госпожа Трамон вдруг спросила Жанну:

– Разослали вы приглашения?

– Это дело маман, – отвечала молодая девушка.

– Не забудьте моих друзей: русского князя и Бриансона; оба они говорили мне вчера о вас.

– Что же они сказали?

– Князь в отчаянии, но будет радоваться вашему счастью.

– Он очень добр.

Жанна тоскливо слушала, надеясь, что госпожа Трамон заговорит о Марциале.

– Что касается Марциала, то он сказал, что желал бы занять место вашего жениха, но не способен к семейной жизни: он настолько любит всех женщин, что не в силах предпочесть только одну.

– Следовательно, мое замужество нисколько его не удивило?

– О Боже мой, нет. Между нами будь сказано, если бы у вас было пятьсот тысяч франков приданого, он не задумался бы просить вашей руки; вы знаете, что теперь все сосредоточивается на одних деньгах.

– О мое сердце! – прошептала Жанна, отворачиваясь от госпожи Трамон, чтобы скрыть свою бледность.

Глава 15. Небо и ад

Грум не преминул выдать тайну. Когда возвратился его господин с Маргаритой Омон, он сделал знак, что имеет сообщить нечто по секрету.

– Ну, говори, – сказал Марциал, оставшись наедине с негром.

– Это секрет, и с меня взяли клятву не разглашать его.

Марциал не сомневался в том, что эта тайна касалась Жанны.

– Говори же! – приказал он нетерпеливо.

– Приходила дама, – отвечал негр, – пробыла здесь четверть часа и побросала в огонь все, что попалось ей под руку, поэтому не обвиняйте меня.

Выдавая тайну Жанны, грум рисковал сделаться клятвопреступником, но предпочитал скорее лишиться царствия небесного, чем своего места.

– Что она бросила в огонь? – спросил Марциал с живейшим любопытством.

– Я не разглядел хорошо, потому что смотрел в замочную скважину, однако заметил, что она, кажется, бросила в огонь книгу, гирлянду и медальон. Когда она ушла, я спас, что мог, но, ради Бога, не говорите ей, что я все рассказал вам, – у нее такие страшные глаза, и я опасался, что она меня прибьет.

Негр умолчал, однако, о том, что надеялся получить пять луидоров.

Марциал написал Жанне следующую записку:

Я все жду вас, но вы забыли дорогу к моему дому. Мысль потерять вас приводит меня в отчаяние.

Как могли вы предположить, будто не живете постоянно в моем сердце? Могу ли забыть вас хоть на минуту после тех незабвенных часов, которые провел с вами?

Эти часы будут сладким воспоминанием всей моей жизни. Ради Бога, Жанна, придите хоть раз, хотя бы для того, чтобы сказать: «Прости!»

Вас ждет мое сердце, моя душа, вас ждут мои объятия…

Марциал

– Что вы там делаете? – крикнула Бриансону Маргарита Омон из другой комнаты.

– У меня есть одно денежное дело, – отвечал он, – и я, чтобы не забыть, написал с вечера.

С этими словами он запечатал письмо и вручил его своему негру.

– Ступай спать, – сказал Марциал груму вполголоса, – завтра ровно в семь с половиной часов будь у церкви Святого Августина; там увидишь эту даму – она пойдет к обедне; отдай ей это письмо, хотя бы с ней была горничная.

Марциал знал, что по воскресеньям Жанна ходила в восемь часов к обедне в церковь Святого Августина.

Негр подумал, что дама, вероятно, не забудет отдать ему обещанные пять луидоров.

Расчет его оказался неверным. На другой день он увидел шедшую д’Армальяк, подбежал к ней и отдал письмо, но та поблагодарила его только наклоном головы.

Жанна прочитала письмо за обедней, положив его на молитвенник; при первых словах она побледнела, при последних покраснела.

Хотя письмо было написано скорее страстным, чем влюбленным человеком, однако Жанну снова охватило упоение любовью.

«Как знать! – подумала она. – Если бы я захотела, то могла бы изгнать девицу, которая удерживает Марциала в праздной жизни. Он любит меня и не решается покончить с ней».

Но мало-помалу завеса спала. Жанна убедилась, что любовь Марциала основана лишь на чувственности и потому не давала сил жертвовать предметом своей страсти. Она вознесла свою душу к Богу.

– Боже, Боже мой! Спаси меня от этого человека! – произнесла она, скрывая свои слезы молитвенником.

Глава 16. Непостоянство сердца

Возвратясь домой, Жанна тотчас села за лакированное бюро писать Марциалу.

«Вы хотите проститься, Марциал. Правду сказать, я очень удивилась тому, что вы вспомнили обо мне, ибо мой долг забыть вас, ибо ваша обязанность вычеркнуть мое имя из книги вашей жизни».

Перо выпало из рук Жанны.

– Вот и я начинаю витийствовать, – сказала она.

Жанна понимала, что самым лучшим красноречием будет молчание, но женщины плохо усваивают это красноречие: мучения сердца заставляют их терзать перо. Поэтому Жанна продолжала:

Зачем вы становитесь поперек дороги и лишаете меня мужества, когда я хочу поступить хорошо? Ваше сердце злобно и любит только одно зло. Вы думаете, что взрывы страсти суть выражения любви; благодаря Богу, я прозрела теперь, и все ваши сладкозвучные слова будут бессильны.

Прощайте – вы того хотите. Сожгите это письмо, и пусть вместе с его пеплом развеется воспоминание о начатом романе, которому я больше не верю. Несмотря на свое злое сердце, вы настолько честны, что никогда своим поклоном не принудите меня в свете, где мы будем встречаться, ответить вам поклоном… или сказать, что я незнакома с вами…

Написав последние слова, Жанна подумала: «К чему писать?» Она хорошо понимала, что единственным ответом может быть только молчание.

В этот день Бриансон был больше, чем когда-нибудь, влюблен в Жанну, потому что не виделся с ней и не получал от нее писем. Сперва он с какой-то самонадеянностью ждал ее, будучи вполне убежден, что она покорится любви, мало-помалу пришел в нетерпение и лихорадочное состояние.

В два часа Бриансон еще так и не завтракал, поджидая Жанну и посматривая на ее место за столом. Наконец, он решился завтракать один, надеясь, что она придет. Воспоминание о Жанне являлось ему с неотразимой прелестью. До сих пор страсть его была мелка, теперь он в первый раз понял, что глубоко любит Жанну: недаром прошла она близко от него – пламя ее любви коснулось и его.

– У меня даже нет ее портрета, – пробормотал он, припоминая все очарование этой гордой красоты, смягченной любовью.

В первый раз принес он ей жертву: на камине стоял фотографический портрет его любовницы, он разорвал и бросил его в огонь.

– Как! – произнес Марциал. – Она больше не придет сюда? Неужели угаснет любовь, едва начавшись? Я держал в руках свое счастье и разбил его, как игрушку!

Напрасно выходил он в переднюю, напрасно высматривал с балкона – Жанна не приходила.

Прошла неделя. Время не успокаивало его сердца, с каждой минутой он забывал Маргариту и привязывался к воспоминанию о Жанне. Развлечения не помогали. Прекрасный образ воспламенял его душу.

Среди этих волнений ему было приятно вернуться мысленно к Жанне с какими-то девственными стремлениями. Его жизнь началась грозой; теперь он любил заглядывать в безоблачную лазурь. Ему казалось, что ореол цветущей юности Жанны бросает на него отблеск: чего не находил он в Маргарите, то нашел в этой молодой девушке, которая любила только его одного; напрасно твердил он, что можно любить одну женщину, – он в глубине сердца признавался, что любит одновременно их обеих. Любовь его была похожа на концерт, в котором скрипка чередовалась с виолончелью. Кроме того, он не считал свою любовь глубокой, но едва заглядывал внутрь себя, как признавался, что над ним владычествуют два образа, символизирующие два рода любви. Он хотел бросить одну для другой, но боялся, что расстанется именно с той, которую сильнее любил.

Колеблясь между этими двумя женщинами, Марциал постиг силу рока, которая играет главную роль в древних трагедиях.

Однажды, не зная куда отправиться обедать, он поехал к госпоже Трамон, питая неопределенную надежду встретить там Жанну. У госпожи Трамон он застал пианиста, которого оставила обедать эта милая болтушка, дабы не утратить привычки болтать; говорят, что, обедая одна, госпожа Трамон громко разговаривала с четырьмя фамильными портретами, украшавшими столовую.

Марциал назвался на обед.

– Согласна, но с условием, что вы не станете есть.

– Условие неудобное – я не завтракал.

Говорили о том о сем, разумеется, беседа вскоре перешла на Жанну.

Госпожа Трамон объявила Марциалу о предстоящей свадьбе Жанны; она уже была сговорена.

– Вы знаете, – сказал Марциал, скрывая свое волнение, – я сильно ухаживал бы за нею, если бы дело о браке не зашло так далеко.

– Вы не имели бы успеха; я знаю женщин.

– Вы вполне убеждены в том, что знаете их?

– Я знаю их так же хорошо, как и мужчин. Жанна д’Армальяк не принадлежит к числу тех, которые попадают в западню.

– Я с доброй целью буду за ней ухаживать.

– Стало быть, вы иногда ухаживаете и с дурной целью?

Марциал не ответил на этот вопрос, предавшись всецело своим мыслям.

– К несчастью, – прибавил он, – у меня нет ни гроша.

– Так же как у нее; вы поквитались бы и жили дружно. Если хотите, еще не поздно; я могу помочь вам, и вы сразитесь с Деламаром. Во вторник вечером Жанна приедет ко мне в последний раз перед свадьбой. Приедут также три или четыре англичанки-красавицы, две парижанки; можно будет приволокнуться; это ваше дело, не упускайте же случая. Впрочем, я рассчитываю на вас и не забуду прислать вам завтра утром записку.

Когда подали десерт, пианист выразил свое участие в беседе тем, что сел за фортепьяно; этим случаем воспользовался Марциал, чтобы проститься с госпожой Трамон под тем предлогом, что не любит музыки.

– Я потому стал бы обожать д’Армальяк, – сказал он, взглянув на пианиста, – что она никогда не спела ни одного романса и никогда не мучила фортепьяно.

Глава 17. Опасность писать письма

Итак, во вторник был у госпожи Трамон более или менее танцевальный вечер.

Первым приехал граф Бриансон, хотя ворочался с дороги за письмом Жанне, которое, по его предположению, должно было произвести в ней перемену.

Вторым явился Деламар, хотя и он сделал крюк, чтобы предложить невесте и ее матери проводить их к госпоже Трамон. Жанна отказалась от его услуг, говоря, что будет еще время ездить с ним, как с мужем. При входе в комнату Деламар, хотя и приехал один, взглянул на Бриансона с торжествующим видом.

«Бедный, – подумал Марциал, – если бы он знал историю своей будущей жены, то был бы менее горделив».

Съехались все, за исключением Жанны с матерью. Марциал стал опасаться, что они не приедут. Наконец они прибыли и вошли: мать – торжествуя, как и следует матери, выдающей дочь замуж, невеста казалась очень грустна. Она кланялась направо и налево, не различая никого и воображая, что ей кланяются. Однако она заметила или, правильнее сказать, почувствовала присутствие Марциала.

Госпожа Трамон пошла ей навстречу и осыпала любезностями:

– Без вас и праздник не в праздник; вы душа гостиной и утеха глаз; если бы у меня не были нарумянены губы, я бы вас расцеловала.

Марциал, казалось, не принимал никакого участия во всем происходившем в гостиной, однако не терял Жанну из виду; она показалась ему еще прекраснее в своей бледности, потому что, несмотря на все усилия, не могла изгладить на своем лице выражения тайных мук сердца.

Общество стало оживляться. Приехавший пианист уселся за фортепьяно и начал барабанить. Когда он окончил, госпожа Трамон попросила одну из молодых англичанок спеть что-нибудь.

Мисс Дженни Рамсон исполнила французский романс; можете представить себе, как это было прекрасно; тем не менее общество наградило певицу громкими рукоплесканиями. Марциал воспользовался этим шумом, чтобы поклониться Жанне.

Последняя холодно отвечала на его поклон, как будто едва была с ним знакома. Он настойчиво желал говорить с ней, но Жанна, казалось, не понимала.

Марциал терял голову. Оставшись почти наедине с ней, позади группы гостей, он хотел вручить ей письмо, за которым ворочался с дороги домой и которое написал на тот случай, если ему не удастся поговорить с Жанной. Видя ледяное выражение ее лица, он заключил, что разговор невозможен. Поэтому спрятал письмо в перчатку и сунул его в руку Жанны; но молодая девушка, решившись не видеться с ним больше, отказалась взять письмо.

Она встала со своим обычным гордым видом и ушла в соседнюю комнату, желая отделаться от Марциала. Письмо упало около ее ног, чего не заметил Бриансон, не спускавший глаз с лица Жанны; ему даже представилось, что Жанна вышла в соседнюю комнату с единственной целью прочитать письмо или же переговорить с ним лично. Вот почему он пошел за нею вслед.