Девочка с корзиной

Холодный ветер, пахнущий гниющими листьями и сырой землей, гулял по опушке, окружавшей деревню Ольховый Торф. Он шептал что-то сквозь почерневшие стволы сосен, что-то древнее и недоброе, чему Эльза не могла найти слова. Она куталась в свой плащ из грубой шерсти, алого, как запекшаяся кровь, цвета – подарок бабушки, сшитый ею из странной, почти живой на ощупь материи. Плащ грел смутным, тревожным теплом, словно делился с ней не силой огня, а жаром лихорадки.

Мать, бледная и трясущаяся, всучила ей корзинку, туго набитую припасами: бутыль густого, темного вина, что бабушка называла «элексиром», кусок окорока, от которого пахло не дымком, а медью, и горсть сушеных кореньев, похожих на скрюченные пальцы.

– Не смотри по сторонам, дитя мое, – шептала мать, ее пальцы, холодные и липкие, впились в плечи Эльзы. – Иди прямо по тропе. Не сворачивай. И… не задерживайся. Передай бабушке все. Скажи, что это для Них. Чтобы Они были благосклонны.

Эльза кивнула, не понимая до конца смысла этих слов, но чувствуя их тяжесть. Деревня жила в странном, суеверном страхе перед лесом и тем, что обитало в его чащобе. Люди шептались о «Ходоках», о существах, что носятся по ночам между деревьями, о странных ритуалах, которые проводила ее же бабка на своем уединенном хуторе. Старуху уважали и боялись, как уважают и боятся ядовитую змею.

Тропа, петлявшая меж вековых дубов и елей, словно впитывала в себя дневной свет. Воздух становился гуще, звуки приглушеннее. Пение птиц стихло, сменившись лишь шелестом листвы и собственным неровным дыханием Эльзы. Она пыталась напевать себе под нос старую песенку, но мелодия глохла, не в силах противостоять гнетущей тишине.

Именно в этой тишине она и услышала Их.

Сначала это был лишь отдаленный звук – мягкий, влажный шорох, будто что-то большое и тяжелое пробиралось сквозь папоротники. Потом до нее донеслось дыхание – хриплое, прерывистое, с булькающим подтекстом, словно в груди незнакомца клокотала вода. Эльза замерла, сердце заколотилось в горле, отдаваясь болью в висках. Она обернулась.

Между деревьями, в пятнистой тени, мелькнула тень. Высокая, двуногая, но с непривычным, звериным изгибом спины. Она скрылась так быстро, что Эльза решила, что это игра света. Но запах… Запах остался. Тяжелый, сладковато-приторный аромат разложения, смешанный с дикой вонью зверя и чем-то еще, чем-то острым и знакомым – потом и свежей кровью.

Страх, холодный и цепкий, сжал ее внутренности. Она побежала, не разбирая дороги, спотыкаясь о корни, хлеща себя по лицу ветками. Корзинка тяжело била ее по бедру. Дыхание незнакомца, реальное или воображаемое, чудилось ей прямо за спиной, обжигало шею.

Она не знала, как долго бежала, но когда силы оставили ее, она обнаружила себя на краю небольшой поляны. Перед ней стоял человек. Вернее, нечто, лишь отдаленно его напоминавшее.

Это был мужчина, высокий и широкоплечий, одетый в потрепанную одежду лесоруба. Но его поза была неестественной – плечи были слишком сильно выгнуты вперед, а длинные руки с неестественно крупными кистями почти волочились по земле. Его лицо, обветренное и жесткое, было бы обычным, если бы не глаза. Они были желтыми, как у волка, с узкими, вертикальными зрачками, и светились изнутри тусклым, хищным огнем. Он улыбался, и улыбка эта была слишком широкой, обнажая ряд острых, неровных зубов.

– Девочка, – его голос был низким, хриплым, словно горло было забито гравием. – Куда это ты так спешишь? Одна, в таком месте?

Эльза, задыхаясь, прижала корзинку к груди, как щит. Алый плащ казался сейчас не защитой, а демаскировкой, кричащим пятном в этом зеленом полумраке.

– Я… я к бабушке, – прошептала она.

–А, к старухе Марте, – «лесоруб» кивнул, и его шея издала тихий, костный хруст. – Знаю я ее. Мудрая старушка. Сильная. Мы… уважаем ее.

Он сделал шаг вперед. Запах стал невыносимым.