Соты, или Подстрочник жизни
Моей дочери –
Тамаре Дейкиной
Подстрочник
Подстрочник
Подстрочник жизни – кто его писал? –
а может быть, вязал, лепил, чертил,
а может быть, в гуаши увязал
или в кипящем озере чернил
тонул; а мой сюжет все плыл,
все ширился, искрился, разливался,
и автор просыпался, вспоминал все,
спохватывался – и сюжет ломался,
трещал по швам, и вот уж зерна встреч
на пол посыпались – не уберечь,
песочные часы не повернуть
и скоро собираться в дальний путь,
к тому, кто там, – в подстрочник заглянуть,
он – автор, ждет, чтоб бегло оценить
мою поэму-жизнь и удивиться,
душа вспорхнет с ладони белой птицей
и в небе растворится.
Сокровища
Я вижу множество живых картин.
Пусть примеряют шапки-невидимки
Детали, чтоб исчезнуть под сурдинку
И спрятаться под дымный палантин, –
Бесценные сокровища – при мне:
Благословенны лилии, но трижды –
Полынной памяти кипрей и пижмы:
Монеток золотых – на век – вполне.
Закатный отблеск облака карминный,
Невидимый объемный нимб жасмина –
Им довелось не раз меня спасти.
Отрадно вспомнить всполохи сирени…
Сокровищ – тьма. По-деревенски, в сени
Их – словно в соты мед – хочу внести.
Прощание
Я чувствовала – рядом кто-то есть:
Там все светилось, радужно сияя.
Казалось, что в том месте вдруг большая
Звезда зажглась, и крошечных не счесть.
И я спросила: кто ты, признавайся,
Зачем скрываешься от глаз людских?
Ответив, он загадочно притих,
Лишь мерное дыханье раздавалось.
Мне было рядом с ним светло как днем,
Так не было ни до, ни после встречи.
Он торопился, кажется, в тот вечер,
И чувствовалось сожаленье в нем.
Прощаясь, он сказал: ну, что ж, я рад –
Хоть ты спросила, кто с тобою рядом.
Обычно это никому не надо –
Живут и веселятся невпопад.
Но лишь уйду – согнутся от напастей
И вспоминают с болью о былом,
Поняв простейшую из аксиом:
О господи, так это было счастье!
* * *
А у меня, конечно, всё в порядке,
и воздух пахнет медом и полынью.
А зеркало – с него и взятки гладки,
и глупо в полыньЮ. Унынию
поддашься – Дантов круг,
и чтоб сойти с него, а не с ума, –
скорей за взятком, как пчела на луг.
Пчела и есть…
Нет роздыха для тяглова чела,
и воздух пахнет потом и трудом –
и не пыльцой, а белой пылью мела.
В запас – ни грошика. Ни крошки – на потом.
Ни дома не создашь на раз-два-три,
ни в завтра не заглянешь – даждь нам днесь…
И нет желания играть с судьбой в «замри» –
да это и не дело.
Осенние стансы
1
Осень снова берет палитру,
робко стучит в дверь сентября,
хочет задобрить бабьим летом,
весьма опасаясь – и не зря –
обывателю нужен уют. При этом
известно: лета молитвой
не удержать, и все равно
придется укоротить день,
и если встать будет не лень,
увидишь: небо еще черно,
а за окном – лужи, стужа,
и ветер сорванный лист кружит,
точно вальс на уроке танцев
пытается с ним разучить. Впрочем,
школьники тоже портфели, ранцы,
папки, сумки (здесь – многоточие) –
несут в школу, иногда – мимо,
но это уже вопрос дисциплины.
2
Мир открывается навстречу холоду,
пространство зябко пружинит от ветра,
летнее время к разряду «ретро»
отнесено – неслыханно смолоду.
Взрослых тешат игры со временем –
с лета на зиму скачок в сентябре меня
изумлять будет до скончания века:
моего, разумеется – не вообще человека.
Мудрецы правы – из зерен печали
колосья радости должны вырасти:
властно снежинок сонм увенчает
царство этой всемирной сырости.
До снега еще далеко, однако
ждешь его как противника мрака.
3.
А моя долгая осень – щедрости
несказанной: дары к ногам сыплет
шальные и зыбкие, следя неусыпно,
чтоб не забывала о вечной тщетности
пылких попыток внять Замыслу –
если он есть, только скрыт Занавесом;
том прошлого перелистать заново;
прикипеть сердцем к чему бы то ни было:
вмиг отнимет – будто и не было.
Но я свою позднюю осень люблю:
так странник усталый, припав к ручью,
никак не может утолить жажды.
Так, затеплив свечу однажды,
невольно следят, сколько осталось.
Так благословляют усталость.
Грамматика
И всюду клевета сопутствовала мне…
Анна Ахматова
Время, время, насмешник лукавый,
То крадется, а то – напролом.
То прикинется детской забавой,
То завяжется сложным узлом.
Мне из прошлого тихо сияет
Детских будней порядок святой.
Я стою у доски и склоняю:
Клевета, клевете, клеветой.
Я с улыбкой гляжу на волненья
Столь далекого школьного дня:
Корень слова, часть речи, склоненье…
Ну, а ныне склоняют меня.
И в преддверии ада иль рая,
На последней, быть может, версте,
Шепчут губы, урок повторяя:
Клевета, клеветой, клевете.
* * *
Живу, расплескивая время
На суету земных сует,
И замыслов неисполненье
Все глубже оставляет след:
Растет земное притяженье.
Но часто вечером, в преддверье
Святых минут, когда – без прочих,
Из дум печальных ожерелье
Опустится на бархат ночи –
И где-то зазвучит вдруг флейта,
И время теплою волною,
Медлительно, за лентой – ленту,
Прибьет строку вслед за строкою.
Я вспомню правила простые:
Стук сердца мне укажет точки,
Душа расставит запятые,
И кровью брызнет многоточье.
Давняя забава
О, эта давняя забава –
Взять, словно камень драгоценный,
Простое слово, без оправы,
И повторять его бесцельно.
Фантазия, причуда, прихоть,
Во рту – то уголек, то льдинка,
И памяти запасы тихо
Перебирает невидимка.
Но взрослый мир давно отраду
Забрал, хлестнув насмешкой грубой,
Установил капкан-преграду.
Но по словам скучают губы.
Слово
Кажется, что такого –
Просто найти слово!
Просто – найти слово
И обрести покой.
В слове озноб и полымя:
Схватишь руками голыми,
Взглянешь – а на ладони
Горстка горького праха.
Гибнет оно в полоне, –
Чтобы воскреснуть в лоне
Хаоса новых гармоний…
Просто найти слово!
Вот оно, под рукой,
Вот оно, на бумаге,
Полное жара, влаги,
Звездное и земное,
Больше судьбы втрое.
Кажется, что такого –
Обыкновенное слово!
Хроменький метроном
Скоро покинет дом.
На острие, на краешке
Ясно вдруг понимаешь:
Нет у тебя ничего,
Кроме него.
Ода рифме
(сон)
Есть речи – значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
Михаил Лермонтов
Оказывается, рифмы
могут сниться:
как два крыла
летящей птицы;
как рифы
схожего очертанья;
иль купола,
в высь голубую
влюбленные тайно;
в виде двух лебедей,
плывущих друг к другу;
как взгляд оленя,
устремленный к подруге;
даже как два близких
тона
(высокий и низкий)
двух инструментов, –
к примеру, флейта
с валторной;
иль взгляды двух людей,
смотрящих в одну сторону,
но видящих разное…
И – самое своеобразное –
как две музыкальные фразы,
чем-то щемящим
неясно и тайно близкие.
Рифмой может быть
даже ветер, –
да что угодно
на белом свете:
две слезинки,
солнце с луною,
лед и вода, –
однако всегда
в ней мысль и смысл –
тогда лишь мы в ее власти.
Это не два слова,
звучащие в унисон,
связанные одним слогом,
что бывает часто
(здесь уместно вспомнить про сон);
скорее – конец и начало
пьесы трехчастной;
одна из граней
гармонии.
Рифма может быть
весела, иронична,
зла и даже трагична;
в общем, это точка опоры,
с которой
некий рычаг
переворачивает в душе что-то,
что в нее Бог вложил.
Рифма – это подсказка свыше, –
только тогда в ней жизнь
и она дышит.
Упрямая надежда
Рушатся горы
моего мира,
перекрывают
бурную реку.
Разбросают вихри
плотину,
а за ней –
океан счастья.
* * *
Мне кажется, что я с другой планеты:
моя душа могла бы обрести
пристанище совсем не здесь, а где-то,
где существа иные и предметы,
и кто-то без меня сейчас грустит.
Я родилась, когда бомбили Киев,
и первый миг земного бытия
изломан был бедой и злой стихией;
смешалось все, и может быть, другие
должны были прийти сюда – не я.
Мне кажется, я вовсе не отсюда.
Давно начертан круг, но он – не мой.
И может, потому нет у меня приюта,
и может, потому тропа идет так круто.
Мне кажется, что мне пора домой…
Когда же берег мой?
Плыву на звуки. Знаю, что мираж,
Больная память, блажь самообмана.
Созвучий смыслов, знаков, красок – мало:
Подобье жизни, жалкий антураж.
Плыву, а мысли стелятся по дну.
Плыву совсем без сил, такая жалость.
Теперь я знаю слабость, так сложилось, –
И сладко жмурясь, чувствую – тону.
Арифметика
прилежно изучала математику
потом истово студентам объясняла что-то
сейчас снова постигаю азы
складываю Солнце с любовью
вычитаю тревогу из тишины
умножаю…
делю…
* * *
Куда деваться? Выйти на крыльцо?
Войти в толпу? – Нет, лучше затеряться
В лесной глуши. И там свое лицо
Подставить теплому дождю, смеяться
Над миром, над собой – и удивляться,
Что солона вода. И солоно хлебавши
Пройти все паутинные посты,
Искать свою – из желтых бивней – башню,
Хотя слонов на всех не припасти.
Достигнув края сумрачного леса,
Благословить судьбу в конце пути,
А дальше – босиком по теплой пашне,
Где не достать ни лешему, ни бесу.
* * *
Белая птица летит.
Что ею движет?
Что ей подсказку дает,
где ее цель?
Белая птица летит.
Ближе, все ближе
меридиан голубой
и параллель.
Белая птица летит,
даль обнимая,
Делит простор пополам –
после и до.
Линия жизни проста:
остов – прямая,
Все остальное – мираж.
Чара. Фантом.
Линия нижет, спеша,
дней быстротечность.
То ли страданье за ней,
то ль благодать?
Точка, чье имя Ничто?
Спящая вечность?
Птице летящей про то –
надо ли знать?..
Золотая печаль
Такое не многим и снилось,
Не многим в кошмарах являлось,
Что видела я наяву.
Казалось бы, Божья немилость,
И жить-то с ней самую малость,
А я все живу и живу.
Пускай не постичь мне причины
Нелепых, без дарственной скидки,
Свирепых ударов сплеча, —
Из них выплавлять научилась,
Подобно алхимику, слитки
С клеймом Золотая печаль.
Рождение стиха
В ожидании молитвы
Замерло пространство. Стали
Звуки собираться стаей
Предваряя смысл и ритмы.
Нет еще ни слов, ни фразы –
Немы, сколько ни усердствуй.
Но завороженность сердца
Слог подсказывает сразу.
Сквозь предметы, тени, лица,
Чьих-то писем вязкий почерк,
Сквозь густые пряди строчек
Просветленный бред сочится…
Плач хориямба
Грустно, что всеми я забыт.
Редкий размер теперь не нужен.
Мальчик – и тот скакать по лужам
В такт с чистым ямбом норовит.
Помню, Карсавина-красотка
Вызвать могла дождем прыжков
Нежность ивановских стихов –
Почерк тот хориямбом соткан.
В жизни всегда так – повезет
Выразить Дух, хотя бы малость, –
Значит, сбылась и состоялась
Чайка-душа. И был полет.
Только ль на это был рассчитан
Нервный, трепещущий мой ритм?
Совпадение?
Верность – из тех же букв,
что и другое слово.
Пареных реп ли, брюкв
проще – разбить и снова
литеры склеить все.
Вот и получишь ревность.
Случай во всей красе?
– Нет, – отвечает древность.
В поезде
Смотрела женщина в окно,
И плыли дали,
Затянутые пеленой,
И не могли никак в одно
Два эха слиться – слов и стали.
Она смотрела вдаль давно —
Минуты, годы…
Ребенок плакал за стеклом,
И с горизонтом заодно
Менялись ритмы, как погода.
Звучали кашель, хрипы, вой
И были дики,
И плавал пух над головой,
И долго метились в него
Недобрый смех и злые крики.
Все стихло… Смуглый паж Земли
Прохладе дверцу
Открыл. Лимонный свет залил
Поля. И наконец смогли
Два ритма слиться – строк и сердца.
О пользе грусти
Пускай в кармане вечная прореха,
День то бурлит водой в котле, то тих.
Тут главное – не помереть со смеху,
И в этом мне поможет грустный стих.
Сад
Не спрашивай меня, о мой заросший сад,
Как я жила вдали от этих мест,
Пока кружили над тобой метели,
И выли, и плясали до упаду.
Ты выстоял, а я изнемогла
Под бременем немыслимой потери,
Но ты о ней не спрашивай, не надо.
Тебе ль не знать: мы приговорены
Природой – к памяти – на срок
Длиною в жизнь, и от нее не скрыться,
Как пешему от конного конвоя,
И безуспешны все попытки смыть,
Стереть, отринуть, вычеркнуть страницы –
Не победить на этом поле боя,
И остается только покориться.
Но чтобы вдруг не разорвалось сердце,
Я у тебя, мой сад, ищу спасенья:
Ведь мне в твое пространство окунуться –
Как бы уткнуться в мамины колени…
А прошлое грядет без всяких скидок.
И годы выбирая наудачу,
Я разворачиваю вновь и вновь
Своих воспоминаний свиток.
И тихо плачу.
* * *
Я люблю смотреть на звезды
Поздним вечером чернильным.
Я люблю смотреть на звезды,
С ними говорить о многом…
Только это наша тайна.
Каждый раз вопрос тревожный
Звездам задаю я ночью.
Каждый раз вопрос тревожный –
Всем вопрос один и тот же…
Только все молчат печально.
Но однажды в час туманный
Звезды мне шептали что-то.
Но однажды в час туманный
Мне ответ они шептали…
Только я его забыла.
Светоний
Слышу, слышу – стонет Светоний,
Истин ищет в темени ниш.
Что – история? Только дальтоник,
Если тени не оживишь.
Спят, закованы в цепь столетий,
Двенадцать цезарей – гладь да тишь.
Сух, Светоний, синтаксис твой.
Серая краска с голов до пят.
Боли – короб, хоть волком вой.
Никто не в ответе, всяк виноват.
Хлещет время. Войны. Поживы.
Нищих племя. Цезари живы.
С берега века (тоже – потонет)
Жму руку твою, Светоний!
Дарий
Ах Дарий, Дарий, смелый реформатор!
Портрет твой виден всем издалека,
Три надписи на разных языках,
Что умерли для мира на века, –
Неоценимы… разве что в каратах.
Их не прочтет поверженный лже-Смердис,
Историк не проверит – и вердикт
О том, что ты правдив, не подтвердит,
И камень неприступных скал молчит,
А тот, кто знает все, – в объятьях смерти.
Границы ширились твоих владений:
До Индии изогнутый овал
Дошел – из мелких волн девятый вал.
Для подвигов ты часто забывал
Рабыни взоры, стан, любовь и пенье.
Ты примирил народов пестрый ворох:
Молись хоть трижды в день, хоть по утрам
(Тогда еще не знали про Коран),
И можно даже вновь построить храм,
Хотя его потом разрушит ворог.
Пронесся срок, как конь степной у арий,
Забыла чернь полезные дела,
Проснулся Ариман – синоним зла,
И битва братьев скорби принесла.
Спи в Парсе, перс! Всё – прах. Ах Дарий, Дарий!
Прощеный день
На треть поверилось весне,
Что дни морозные ушли
И скоро стает серый снег.
На треть покрытый льдом залив
Писал зиме последний стих,
Строку-лыжню водой залив.
На треть весенний ветер стих.
Прощеный день путевку дал
Добру, и каждый всех простил.
Да будет так везде, всегда!
По кругу
Покров
(Перевод с англ. из В. Микушевича)
Моей жене Татьяне.
В. Микушевич
Малиновый на синей тверди шрам.
Мы в сумрачном лесу. Идем, и нам
Мерещится: мы движемся во сне
Без остановки. Цель скромна вполне –
Грибы. Не хлеб насущный, мясо. Ждут –
Их нищие и бедные найдут.
А для таких, как мы, – еда в запас.
Но вот уже последний луч погас,
А мы все кружим – следствие проказ
Того, чья тень мелькнула много раз.
Он дразнится, он хочет сбить с пути,
В чащобу нас коварно завести –
От света листопада без огня.
Он хочет запугать тебя, меня,
Заставить сделать множество кругов,
Прочесть все иероглифы шипов;
Он леший, видит путь и леса край –
Рай, ад – не скажет выбирай.
Предел дороги – устье бытия,
Туда идем мы вместе – ты и я.
Лешак сердит – зимой он должен спать!
Вновь по листве пытается скакать,
Кричит: что хуже – кризис иль каприз? –
И снова в чаще виден: смотрит вниз
И будто ищет на земле ответ…
И гнёт, и недород – спасенья нет.
Смотри – там бомж. Он, может, ищет кров –
Голодный, безработный русский Иов.
И леший, если он существовал,
Наверно б, тоже безработным стал.
Гадать о сказках пользы нет. Зато
Уместен твой вопрос здесь: кто есть кто?
Что тянет человека вниз, на дно?
Спросить бы о России заодно.
Она, как птица-тройка, мчит вперед,
Неведомая сила воздух рвет.
То падает, то вновь встает с колен,
И жилы на разрыв, и кровь из вен.
Зима близка – безмолвие и снег,
И там, где летом луг, источник нег, –
В отчаянье мы слышим грозный гром.
Не рев, а колокол гудит. По ком
Звонит он? По тебе, по мне. Лишь лес
Хранит секрет, к кому сей зов с Небес,
Зов в Небеса сквозь затхлый запах мхов.
Ни тих, ни громок гул колоколов.
И вдруг одновременно видим мы:
Покров Пречистой светит нам из тьмы.
Благая, невесомая броня
Спасет святую Русь, тебя, меня.
И поди угадай…
…И поди угадай, что Ты пишешь там, Господи-Боже,
на своих небесах, посреди кучевых облаков,
и зачем временами Твой лик вдруг становится строже
и морщины чело бороздят, словно сонмы быков
по нему, как по полю, прошлись, и за каждым – по плугу.
Отче наш, оторвись от трудов, присмотрись к своим чадам:
Homo sapiens Твой, как сомнамбула, ходит по кругу.
Все ли так здесь идет, как задумано было Тобой?
Ты велел нам самим выбирать между раем и адом,
что ж, любуйся – бескормица, войны, разруха, разбой,
убиванье Земли. И с тех пор, как Ты создал Адама, –
разве мы поумнели? Властителям мало полмира.
А планету мутит от безумства тупого вандала.
Ты-то знаешь, Творец, что была лишь началом Пальмира.
Написал ли Ты – хоть на полях, – что мы выйдем из тьмы?
Напиши, даже если предчувствия жгут почему-то.
И еще: как Ты думаешь, Боже, – блаженны ли мы,
посетившие мир сей в его роковые минуты?
Декабрьские стансы
1.
Все меньше света, гуще мрак,
длиннее ночи,
непрочен быт, тревожен зрак
и дни короче.
2.
Все глубже сон нагих дерев
и мерзнут птицы,
и ветерка в листве напев
все реже снится.
3.
И снега нет, и тишина
чернее сажи,
а свет от лунного пятна
подобен краже.
4.
Но вот очнулся снулый день
и вспомнил лето:
тепло, панамки набекрень,
кукушка где-то…
5.
Вдруг изменилось все кругом
и замерцало,
и белого на голубом
всем стало мало.
6.
Под мерный вечный метроном
природа смело
покрыла землю полотном
белее мела.
7.
К лебяжьей снежной белизне
стремятся утра,
и нежностью, но все поздней
закат припудрен.
8.
Восходов реже череда –
растет прибыток,
и вносит Бог свой щедрый дар
в небесный свиток.
9.
Надежд танцует хоровод
былые пляски,
и вновь приходит Новый год
в чудесной маске.
Dejà vu
Мне кажется, я здесь уже бывала:
Растерянно стояла у завала,
И баба завывала тонко-тонко –
Ждала напрасно своего ребенка –
Страна жрала детей и воевала.
И это было: в церковь знать ходила,
И ряса золотая ей кадила.
Правители стояли со свечами,
И строгую границу отмечая,
Отбрасывали тень паникадила.
Столетья-близнецы друг с другом схожи.
То святы помыслы, а то негожи,
То образы-подобия дерутся,
То уповают – всё, мол, в Божьей руце.
Порадуешь ли чем-то новым, Боже?
Решишься ли открыть миры иные?
Иль жизнь – больные сны, что видишь ныне?
Клубок неотвратимости размотан,
И Припять-нить теперь – Твоим заботам.
Испей настой – той трын-травы-полыни…
Дрема
Зябко. Дрема открывает
двери в зыбкий мир:
все предметы в дымке тают,
исчезая. Сир,
робок звук и одинок там,
эха нету вовсе.
Шорох, шепот: «Ты готовься –
как проснешься – сразу к окнам:
все чужое будет,
вещи, звери, люди.
Не пугайся, не беги:
с жизнью не играют в прятки,
даже если темь, ни зги, –
век тебе водить,
а с нее и взятки гладки.
Доиграются вожди:
мор, безумие и войны –
что пройдет, не будет мило.
Как обычно, добровольно
толпы ринутся в горнило,
черное предстанет белым,
песни – верная примета –
Первым делом, первым делом –
самолеты, Старый мир разрушим… –
те же. Плачет древняя планета
над шестою частью суши.
Крик Спасите наши души!
слышен всюду – нет ответа.
Верь в добро и жди рассвета
и тогда…» – тут я очнулась,
не дослушав…
Закат
Земля сигналит SOS – c нее,
еще живой, сдирают кожу,
и весь лесной покров, похоже,
исчезнет скоро, а зверье
в старинных будет жить гравюрах;
в Сибири узкий алчный глаз
тайгу вбирает про запас:
де-факто – есть, вот-вот – де-юре…
И кровоточат пни и ветки,
останки вывезенных «тел»,
и только поросль – малолетки –
бездумно рада пустоте,
и грезит чуть живая птица –
зажить бы с чистого листа.
В закатном море неспроста
красна и солона водица.
Запустение
Совсем иным стал воздух весей –
Хранитель-ангел, знать, уснул –
Ни снулой рыбы на блесну,
Ни жаворонка в поднебесье.
Жук под корою мелким бесом,
Царь-птиц не видно на полях,
Уродец в бородавках-пнях
Забыл, что был когда-то лесом.
И вырубок древесный мусор
Борщевику благоволит –
Запущенный клочок земли
Гиганту-сорняку по вкусу.
Где раньше рожь, овес и просо,
Гречих сиреневые сны, –
Знак неуместной белизны –
Березки селятся без спросу.
И мчат истории колеса
В безлюбье, где ни зверя, ни
Лужайки, – лишь гнилые пни.
Но нет – кто виноват? – вопроса.
Глядит печально Спас с убруса.
Без песен в этой стороне
Теперь живем, и в тишине
Слышнее взвои злого гнуса.
Уже не чувствуем укусов,
Грибы пока растут – и пусть…
Скрываем боль, тоску и грусть
И празднуем большого труса.
Лесоповал
Вывозят лес.
Железом искорежены дороги,
Входящие в зеленое пространство,
Как в масло – нож.
И длинные «Далилы» вереницей
Спешат вершить насильственную стрижку.
Лесные жители глядят пугливо
На топоры и дисковые пилы:
Страшней пожара эти колесницы
С прицепами-платформами, куда
Укладывают стройные стволы
Казненных без свидетелей деревьев.
Вывозят Русь.
Август 2010
Дом тонет в молоке.
За чем же дело стало?
Открой окно и пей –
Нет ни замков, ни ставен.
Не бойся утонуть –
Исток за Суздалем,
А это вдалеке.
Потоки белые
По Клязьме, по Оке,
И пьешь, захлебываясь,
Думаешь – твой выбор,
Но в небе медный диск
Сквозь толщу молока
Следит, чтоб ты не выбыл,
Хоть выбился из сил.
И длишь глотки, пока
Хоть крохотный резон.
Ты думаешь, что крах,
А на поверку – дышишь.
Украден горизонт,
И нет границ у зла.
Но меньшее из зол –
В избе, под серой крышей.
А выйдешь – на губах
Соленая зола.
Ковровский р-н, д. Ениха
Облава
Когда заката медленное пламя
Неспешно зажигает край Земли
И ястреб с алыми крылами
Плывет вдали;
Когда летит на запад цапля плавно,
Цепляясь за остатки светлых брызг, –
Выходят люди хмурые из изб,
И злая начинается облава.
Сосредоточенно угрюмы лица,
Глаз оловянных вороватый взгляд.
И видит только Бог да, может, птица,
Что здесь творят.
Покорны жертвы. Корни крепко держат,
И на спасенье нет надежды.
Они не плачут, не кричат, не стонут.
Вывозят тонны тел дорогой торной,
И в отблесках негаснущих лучей
Кровавы рукавицы палачей.
В часы заката, при любой погоде,
Беря с собой визгливую пилу,
Лихие хищники заходят
В немую мглу.
Ковровский р-н, д. Ениха
Майские сны
Коммунальная кухня, чугунная печь о шести конфорках,
И в проеме на теплой стене – рыжина прусаков,
Над щербатой эмалью – латунное чудо комфорта,
Но ребенку до крана пока не достать – высоко.
Над столом тесной стайкой стаканы и рюмки – соседи в сборе,
Тетя Таня зачем-то тайком вытирает глаза,
И ребенок не может понять – это праздник иль горе? –
Голос в черной тарелке всем важное что-то сказал.
За победу, за счастье, за тех, кого нет… Враг – сломлен!
Ты, Татьян, не реви, твой вернется, я знаю, поверь…
Им казалось, судьба обещает: восполню, восполню!
А ребенок спросил, много ль сахара будет теперь.
Дорогие мои, дорогие мои, я вас помню!
Бабушке
(вариант III)
Продолговатый и твердый овал,
Черного платья раструбы…
Юная бабушка! Кто целовал
Ваши надменные губы?
Марина Цветаева. «Бабушке»
(вариант I)
Дагерротипа картонный овал
Станет от времени белым…
Юная бабушка, кто вам вручал
Ваш именной «парабеллум»?
Марк Шехтман. «Бабушке»
(вариант II)
С нежною грустью гляжу на овал –
Бежевый эллипс на белом…
Бабушка! Наискось век разорвал
Вашу судьбу неумело.
С детства Вы помнили слово прием,
Мамины платья со шлейфом.
Счастливы были «кататься» на нем
Четверо ангелов-эльфов.
Бонна к занятьям (дитя на руках)
Часто готовилась в «классе».
Бойко малышка под дружное «Ах!»
Строки из Гете прочла всем.
После гимназии дома невмочь –
Ведала высшая сила.
Елизавета, Кириллова дочь,
«Буду хирургом!» – решила.
К Мусину-Пушкину в Санкт-Петербург –
Смело, без писем вельможных.
Высшие женские курсы! – А вдруг
Это без связей возможно?
– Ваш безупречен французский, но нет
Даже письма… Не взыщите!
– Ваше сиятельство! – был Ваш ответ. –
Вы мне его напишите!
…………………………..
Разом страна от двух бед – на дыбы:
Войн – мировой и гражданской.
Не было дома, семьи иль избы,
Смертной не меченых лаской.
Стали фантомом «корсет» и «прием»,
Белое платье со шлейфом.
И не катались, конечно, на нем
Четверо худеньких эльфов.
Запахи тихою сапой ползли
Ран, сыпняка и холеры.
Оба хирурги, вы с дедом прошли
Муки – не просто галеры!
Грозный поток эпидемии смыл
Многих, исчезнувших в Лете.
Вы возвратились из гибельной тьмы, –
Видно, чтоб выжили дети.
Черные годы разрухи несли
Голод, недуги, разлуки…
Милая бабушка, скольких спасли
Ваши точеные руки!
День рождения
Маме
Бьется в дьявольском дерганье твиста
Дирижерская палочка Бога.
Он, наверно, вздремнул немного,
И ее захватил нечистый.
А в оркестре мессеры кружатся,
Исполняя симфонию ужаса.
Разом рваная рана пространства
Обнажила у каждого сердце.
Все смешалось: адажио, скерцо.
Все в растерянности, в прострации.
Кто-то вещее соло ударных
Бесконечно глушит литаврами.
Солнце, все повидавшее в мире,
Не желает всходить, но надо.
Третье утро – гром канонады.
Третье утро болит, где Киев.
Пахло болью, бедой, смятением
Утро дня моего рождения.
Первый вдох
первый вдох мой Киев
вокзал бомбили
мама слышала
а второй Урал
комаров хорал
третий Щурово
детство вольное
в части воинской
врезан в сердце штамп
посмотри
ноль, один, две семерки, три
периметр колючкой
а мы внутри
летом лучше – Днепр
широка страна
где она?
каждый выстрел влет
прямо в легкие
в первый вдох – тот
что в Киеве
вокзал бомбили
мама слышала
* * *
Жизнь – кружение по кругу.
Жест – изломан, шлейф – измят.
Праведников ряд – поруган,
Дар – не дорог, свет – не свят.
Все движенья – под копирку:
Странный танец, шалый вальс.
Непорочное – в пробирке!
Чур меня, и их, и вас!
Сказки детства – лихо в лицах:
Дурачок-Иван распят,
В ресторанах жрут жар-птицу,
Шкуру волк дерет с козлят.
Конфетти улыбок, взоров,
Ложных па, ненужных встреч.
Грог из гордости с позором.
С мусором родная речь.
Руки – встречь, а счастье – мимо,
Серый серпантин сует.
Смысла в этой пантомиме
Мало – или вовсе нет.
Пики и провалы судеб –
Дуги чертовых колес.
Что-то будет? Что-то будет? –
В думах ни к кому вопрос.
Абсурдистское
Да-да, все банально, сто раз пережито и стерто,
надежды и горести – что и в соседней судьбе,
а литера И одиноко сидит на трубе,
когда А упало, а Б унесло с натюрморта,
в котором не множится смысл, а все больше абсурда
и явственно виден смешной и нелепый коллаж,
где смешаны масло, гравюра, офорт, декупаж
и нет перевода на смысл – только разве что сурдо…
Ну что ж, на здоровье, но где же тут Замысел Божий? –
разрознено все, и в глазах нестерпимо рябит,
а скоро закончится выданный щедро кредит.
Ответа все нет. То есть – есть… на загадку похожий.
Плач корректора
Тамаре Дейкиной
Гостье нежданной всегдa изумляются буквы,
Букой глядят исподлобья нa бяку-словaрь.
Тщательно перья мaкaя в чернилa из клюквы,
Крaсным словцом щеголяет корректор, кaк встaрь.
Бродят молекулы слов по листам хaотично,
Путaя людям и смыслы, и снaсти, и сны, –
То в колонтитул зaйдут (чaще верхнестрaничный),
То проплутaют в трех соснaх до сaмой весны.
Множится войско ошибок, смешных опечaток,
Делят стрaдaлицу-книгу нa после и до.
Мы всё читаем, своих не жaлея сетчaток,
Пьем вaлерьянку и с хрустом грызем валидол.
* * *
Упаси меня, Боже, от славы,
От чужого внимания, глаз,
От тусовок, что сладкой отравой
Беспрепятственно потчуют нас;
От мельканья на телеэкране
Среди пошлости, стершихся лиц,
Среди скопища алчных пираний,
Предлагающих партию блиц
И неспешной удаче, и счастью;
От соблазнов, от старых обид,
Забываемых только отчасти;
От ошибок и промахов, стыд
Вызывающих – знойный и душный;
От душевной незрячести; от
Благодати диванных подушек,
Полной скуки и мелких хлопот.
Огради и от умысла злого,
И от умников – тех, кто привык
В жизни ближних врываться со взломом.
И избавь, наконец, от молвы.
Зря?
Нещадно век и ветры нас месили,
И близилась прощальная заря,
Но редко мы смотрели в недра сини
И ничего у неба не просили –
Наверно, зря?
Атеист
Мне повезло – родился атеистом
и не читал я Библию, Коран…
Но иногда, на всякий случай исто-
во помолиться забегаю в храм.
По кругу
Опять запустенье и хаос,
Движенье по кругу и вспять.
До пропасти самая малость,
А все охранители спят.
Опять мракобесье и морок
И Хронос хромает хитро
И рыщет по схронам: кто ворог,
Тому выжигает тавро.
Над каждым, кто мечен опалой, –
Дамоклов увесистый меч.
И призрак глядит шестипалый,
Готовый подвеску отсечь.
Немногословие
Немногословие прекрасно.
Досаден праздных фраз поток.
Так сад, устав от влаги впрок
И тяготясь сырым запасом,
Не чает луч увидеть снова.
Так ум и слух, устав от пут
Пустых бесед, с надеждой ждут
Живого, трепетного слова.
Предмет
Где-то в дальнем углу, во тьме
Неприметный лежит предмет.
Он лежит на линии строгой,
Только, чур, ты его не трогай.
Посмотри, он как будто дышит
И становится шире, выше,
Расползается вязким тестом,
И все мало ему, все тесно.
Разбухает стена-граница
И гранитно твердеют лица.
И по ту, и по эту сторону
Крики коршунов, вопли воронов.
Настороженность в стае, злоба –
И вражда – как любовь – до гроба.
В мире нет ничего безобразней
Жажды крови, побоища, казней.
Так что встретишь предмет – не трогай,
Обходи десятой дорогой!
Безобиден он только с виду –
То ли гриб, то ли знак, то ли идол.
Не смотри, что он столь невзрачен, –
Мы еще от него поплачем.
О спиралях и вертикалях
Вспомни: сами хлопают ладони
Человечку с задницей на троне …
Речи пышны, оды голосисты,
Мудрецы синеют от натуги,
но ему нужны не монархисты,
а нерассуждающие слуги.
Он зевает от державной скуки.
Речи пышны, голосисты оды,
Но ему милы не патриоты,
А рабы, доносчики и суки.
Кирилл Ковальджи, «Вечная история»
У них ни ночи нету, ни сиест,
Но власть им никогда не надоест.
А чтоб от катастроф застраховаться,
Нужны организаторы оваций.
И вот уже из зала крики: Бис!
Останься, царь! Не уходи! Вернись!
………………………………………
Бессильно математики участье,
Когда спираль – на вертикали власти.
На краю
В воздухе горечь, гнет,
Оторопь, страх, вражда,
Злые силки тенет,
Грозное Аз воздам.
Чтоб миновать пролом,
Не существует мзды.
Небо – тучным узлом,
Всюду запах беды.
Прошлое – склеп потерь,
Грабли, чтоб наступать.
И что ни век – зверь,
И что ни царь – тать.
Не занимать стать
Благ – Джи-пи-эс, Глонасс.
Благо – не благодать.
Бог позабыл про нас.
Песенка дурачка
Родиться дурачком мне довелось.
Я в расписанье числился у Бога
Средь тех, кому ума дано не много.
Ну что ж, раз так, – туда мне и дорога,
Раз дурачком родиться довелось.
Всегда надеюсь только на авось –
В расчетливой семье не без урода.
А катастроф все больше год от года,
И в воду я суюсь не зная брода,
Во всем надеясь только на авось.
Без сильных мира жизнь и вкривь, и вкось.
За них готов идти в огонь и воду!
Взамен они толкуют про свободу –
И в дождь, и в снег, и в жаркую погоду.
Без обещаний жизнь и вкривь, и вкось.
Пока вращается земная ось,
При дележе большого огорода
Нам, дурачкам, – ботва, а корнеплоды –
Все в руки умников – и нет исхода,
Покуда крутится земная ось.
Меня все учат – вместе и поврозь –
Так много умного вокруг народа!
Из этого я выбыл хоровода,
И в тыщи раз меня умней природа.
Пусть учат – им ведь нравится, небось…
Зовы
Я мерзла в той межзвездной высоте,
Казалась Вечность гибельной трясиной,
Земля – манила.
По счастью, кто-то все же захотел,
Чтоб вновь ее живительная сила
Меня вскормила.
Согрев своим дыханьем, как птенца,
Планета пронесла меня сквозь чащу
В своих ладонях.
И я живу. Но ранам нет конца –
Мы все должны испить земные чаши
До самых доньев.
И что ж? Повсюду кровь, разбой, разор,
Вражда, забвение письмен Скрижалей,
Бесчеловечность.
Теперь все чаще в бездну неба взор –
Пленяет тишина межзвездных далей
И манит Вечность.
Встреча с сердцем
О сердце, вот так, tête à tête,
Мы вдруг оказались – впервой!
Я вижу твой эхо-портрет –
Устроено мудро судьбой.
Тебе незнаком лазарет:
Прекрасен, ритмичен твой бой.
Видать, метрономов завет
Весьма почитаем тобой.
Перпетуум-мобиле? – Нет.
Но стаж твой солидный такой –
Давай промолчим, сколько лет… –
Нескоро уйдешь на покой.
Что б ни было: бедствие, бред,
Лечение новой строкой,
Из пестрых хлопот винегрет, –
Ты рядом всегда, под рукой.
В тебе вдохновенье и свет,
И тайны, и трепет, и боль.
Я знаю: в душе ты – поэт
И дом нам – шатер голубой!
Интерпретация
(по стихотворению М. Богдановича «Попутчики»)
Я хотел бы сиреневой ночью
Встретить Вас ненароком, случайно –
Не во сне, не в мечтах – воочию!
Я сказал бы Вам с горечью тайной:
– Посмотрите, там звезды, как яблоки
И просторы Вселенной немерены –
В Геркулесе, созвездии ярком:
Он Короной любуется Северной,
Над его головою Дракон,
А у ног притаилась Змея.
Но не видит опасности он,
Зачарованный звуками Лиры,
Наслаждаясь игрой бытия.
Посмотрите! – Туда, в те края,
Животворным влекома светилом,
Мчится наша родная Земля,
От лучей его неотделима.
Бег ли в этом стремлении, паника ль?
Что желает она обрести?
Может, яблоки-звезды спасти?
Может, Землю – хоть с нами, хоть без, –
Как спасение, ждет Геркулес?
Кто мы? Разум куда наш исчез?
На планете мы – сирые странники,
В синей бездне – нам всем по пути.
Так к чему наши распри и свары,
То разруха, то прочие кары,
Раз мы вместе – хотим, не хотим, –
К звездам неудержимо летим?!
Города и веси
Бессонница
Будильник старый на краю стола,
старательно царапая пространство,
листает ночь. За плоскостью стекла
светает. Но с упрямым постоянством
я дум своих печальных хоровод
прокручиваю вновь и вновь. Потом
вдруг в памяти изменчивой всплывет
простой, из бревен, деревенский дом,
деревья, помнящие сад. Сирени
мазки небрежные слились с окном,
и чья-то кошка дремлет на коленях.
Потрескивают весело поленья…
И станет теплый дым – иль мысль о нем? –
спасительным моим стихотвореньем.
Сова
(Перевод с англ. из В. Микушевича)
Земное – ладом: город рядом
И лес недалеко.
О ком пунктирным водопадом
Машинный гул, о ком?
Быть может, кто-то скажет так:
То душный летний сон.
Но разум чуток неспроста –
Вот-вот раздастся стон.
Что в нем? – слабеющий поток
Нахлынуть тщится вдруг?
Фантом? Живая плоть? Росток?
Псалма иль плача звук?
Дух вечности, сомнений дух
В реликтовом дожде?
Из двух слогов – тик-так – на слух
Веков осколки – где?
Вселенский сумрак их настиг –
Охотится сова,
И зазвенела в тот же миг
Забвения трава.
Но длят с зари и до зари
С Ничто свой диалог:
Сова – вовне, душа – внутри,
За поворотом – лог.
Старая женщина
(Перевод с англ. из Д. Кэмпбелла)
Воск свечи, мерцая,
Дарит храму блик.
Сквозь лицо в морщинах
Проступает лик.
Зимнего светила
На излете луч
Долгой дольней доле
Он подобен. Ключ
К тишине, покою –
В полосе утрат.
В недрах ветхих мельниц
Воды не шумят.
Город
Этот город когда-то раскрыл мне объятья, и я
Окунулась в него, как в прозрачную, чистую воду.
Я любила в нем все: двор-шкатулку, кусочек жилья
С раскладушками на ночь и кошек без племени-роду.
Этот город тогда говорил на родном языке,
Узнавал и впускал нас в подъезды в любую погоду.
Зло, конечно, в нем тоже жило – где-то там вдалеке,
За стеною удобных пословиц: мол, не без урода.
Этот город стал губкой-гигантом. Он впитывал все,
Разбухая, ломая бараки, преграды и кости.
Но звучало еще между нами словцо «новосел»,
А сейчас это слово наводит на мысль о погосте.
Этот город стирает страницы того бытия,
Строя сотни высоток с ажурной оградой. А впрочем,
Островок еще есть: дом-малютка и школа стоят…
Но меня он не может узнать или просто не хочет.
Этот город… То жар, то озноб – он давно нездоров.
Он себя потерял и не ищет. Он, видимо, сдался.
Не вернуть. Не помочь. Не забыть. Не понять его снов.
Этот город, боюсь, разлюбить мне уже не удастся.
Москва
Бомжи
Изломанный год,
Изломанный век.
Изломаны рот,
Хребет, человек.
Изломаны жест,
Желания, жизнь.
Свободой – без места
Под солнцем – бомжи,
Кривясь, дорожат:
Привычная жвачка –
И выплюнуть жаль,
И вкусом невзрачна…
Кружат жернова:
Из муки горька,
Черна – хоть нова –
Крупчатка-мука.
От жара красна,
У русской печи
Судьба припасла
Бродяжьи харчи.
Прищурясь, оценит
Бедовый народ
И важно оделит
От «царских» щедрот.
В поисках тепла
Кто-то полупрозрачный, почти невидимка,
Робко к людям подходит, пытаясь согреться.
Ведь для этого нужно немного – чтоб сердце
Было добрым и теплым – не камнем, не льдинкой.
Москва XXI
Москва моя, что с нами будет?
По сторонам – хоть не смотри.
Не храмы вижу – изнутри
Видны мне больше беды, люди.
Ты даже пахнешь по-иному:
Заметит всякий, кто здесь рос.
Веселья мало, больше слез.
Не море ты теперь, а омут.
Тебя я не люблю – жалею,
Как иногда жалеют мать,
Что не желает признавать
Дитя, бегущее за нею.
Я дочь твоя, но ты отныне
Не бережешь своих детей –
Средь шумных суетных затей
Аукаемся, как в пустыне.
Все продаешь: людей, дома,
Живешь и дышишь в темпе скерцо.
Ты так же выжила из сердца,
Как выживают из ума.
Стена
Непонимания стена глухая.
Везде, всегда, во всем – одно и то же.
Мне больно. Горько мне. Меня тревожит
Непонимания стена глухая.
И сколько б ни искал, сколько б ни прожил,
В конце концов ты б все же подытожил:
Везде, всегда, во всем одно и то же –
Непонимания стена глухая.
* * *
Устав от беспросветной суеты,
от злого неуюта, неустройства,
от всех надежд и замыслов тщеты,
от зависти чужой, клевет, да просто –
от спешки, от наречия скорей –
устав; от анекдотов с бородой,
от сытых – вширь сажень – богатырей,
сидящих перед женщиной седой;
от благ убогих, от лукавых фраз,
что с патокой и даже с медом схожи,
от пирсинговых стразов напоказ
устав, – остатки панциря не раз,
пусть с болью, я срывала – вместе с кожей;
и пусть теперь сочится алый сок,
и пусть, устав, не обрету я крова,
и память пусть тайком, наискосок
паломником вернется в лог былого, –
я каждый ломтик бытия земного –
благословляю.
* * *
Ни дома, в котором хотелось бы длиться, –
Чужие здесь сны, силуэты и лица, –
Ни линии жизни на чьей-то желанной руке,
Но сладкая тяжесть гнет яблоньке ветки
И целы окошки в наличниках ветхих,
И храм на холме вдалеке.
Без вех, без опоры в пространстве тревожном,
Без знаков Неровности и Осторожно,
А если соломка, то без указанья – куда,
Но с очарованьем природы неброской
И влажностью бусин кукушкиных слезок,
И с именем давним – Дедал.
Под серым брезентом сует полинялых –
Постылых, обыденных – кто б поменял их,
Под блеклой завесой несметных словесных клише.
Однако без страха кессонной болезни
Успеха. Без сонма вещей бесполезных
И сонных стремлений в душе.
Ковровский р-н, д. Ениха
Дом на снос
Играли с ним ветра,
рвались метели в окна, –
все стойко перенес,
и нет на мир обиды:
он каждой кошке рад
и трогательно мокнет…
А то, что скоро снос, –
не подает и вида.
Впечатление
я видела место
где стоял крест
потоки туристов
где путь тернист
в полу – отверстие
над ним навес
рука – вниз
улыбка – “cheese!”
фото готово
пора в «Парадиз»
грустит Иегова
Иерусалим – Москва
Нежность
Прощанье означает нежность.
Что первым должно здесь назвать?
Перечисленье неизбежно:
к песчинке, по тропе небрежно