Коснуться Времени. Книга 1

Все права защищены.

Никакая часть данного издания не может быть воспроизведена или использована в любой форме без письменного разрешения автора или правообладателя.

Предупреждение

Книга является художественным произведением. Все персонажи и события вымышлены. Любое сходство с реально существующими людьми случайно.

Текст содержит сцены, не предназначенные для лиц младше 18 лет, включая описания сексуального насилия, изнасилования и употребления наркотических средств. Рекомендуется осторожность при прочтении.

Глава 1

Весной девяносто восьмого Москва напоминала человека, который с трудом выбрался из затянувшегося кошмара и теперь сидел на краю постели, не решая – умыться или лечь обратно. Снег превращался в вязкие ручьи, обнажая серую жижу, сквозь которую проступал город: сонный, помятый, с облупившейся штукатуркой, балконами, будто наклонившимися вперёд в попытке подслушать.

Семнадцатилетняя Наташа стояла на лестничной площадке, кутаясь в воротник пальто. Она, как всегда, опаздывала. Сумка болталась на плече, альбом зажат под мышкой, рукава всё ещё пахли терпким скипидаром. Она задержала дыхание и крикнула:

– Пока, мам!

Хотя прекрасно знала: матери уже давно нет дома. Людмила ушла два часа назад – на каблуках, оставив за собой лёгкий след духов, в настроении человека, который одновременно догоняет поезд и диктует секретарше письмо.

Из кухни важно вышел кот Тишка – как хозяин квартиры, платящий за всё сам. Наташа нагнулась, почесала его за ухом:

– Только не захватывай всё, пока меня нет.

Кот посмотрел так, что сомнений не оставалось: именно этим он и займётся.

Они жили на третьем этаже довоенной пятиэтажки. Квартира была просторной: мебель с резными ножками, ковры, жестянки от французского печенья на полках, и люстра в коридоре, которую мать называла «характером дома». Она мигала, как телевизор без антенны.

Людмила работала в банке и всегда двигалась так, словно опаздывала. Даже если приходила вовремя, казалось, что она уже опаздывает минут на пять. Наташа, наоборот, жила в мягком беспорядке: волосы не слушались расчёски, одежда была испачкана тушью и краской, поручения мамы испарялись из памяти. Любовь между ними была настоящей, но чаще напоминала шахматную партию с одними защитными ходами.

Наташа поправила шарф и пошла вниз. В зеркале она себе не нравилась: глаза – зелёные, слишком острые, слишком грустные; тело – худощавое, с длинными руками и широкими плечами; волосы собраны в небрежный пучок, придававший вид вечной сонливости. В отражении она видела нескладность: сутулую девочку, которая не знает, как держать губы на фотографиях. Девушкам на Тверской, уверенным и сияющим, она завидовала как существам другого биологического вида. Сама же могла переодеться пять раз и всё равно уйти недовольной.

На улице её встретил утренний ветер. По асфальту перекатился пластиковый пакет, похожий на потерявшийся дух. Наташа крепче прижала альбом к груди и влилась в поток людей к метро, стараясь шагать так, будто точно знала, куда идёт.

Россия весной девяносто восьмого жила в режиме ожидания сбоя. Экономика трещала, но держалась. В разговорах звучали слова «МВФ», «зарплата», «курс доллара». В воздухе висело напряжение, которому ещё не дали имени. Витрины сияли импортной техникой, а на рынках бывшие доценты продавали турецкие джинсы. Рабочие по ночам таксовали. Все жили, как актёры без сценария.

Наташа родилась в этом парадоксе. У семьи ещё оставались деньги – остатки старого благополучия, – но и они казались зыбкими. Мать держала дом. Отец жил неподалёку с новой женой и младенцем, раз в месяц приносил конверт с деньгами, вложенный в открытку с почерком, похожим на трещины асфальта. Их встречи были грустными и короткими. Наташа никому об этом не рассказывала, несла в себе, как ненужную книгу.

Она училась в Суриковской академии. Утром мечтала стать самостоятельной, вечером рисовала. Хотела съехать, покупать продукты сама, устроить свой маленький хаос, но для этого нужна была работа. Она отправила свое резюме в несколько мест, но ответила только одна женщина – Лариса, которой требовалась помощница для выгула четырёх пекинесов с обязательным протиранием лап тёплой тряпочкой. Наташа не могла понять для себя: смешно ли это, унизительно или просто опасно для психики.

У входа в метро Смоленская она остановилась. Люди шли вниз по ступеням, словно застрявший кадр чёрно-белого фильма. Наташа вдохнула. Это теперь её жизнь – странная, неоформленная.

Спустившись в метро, она втиснулась между мужчиной в кожанке, пахнущем бензином, и старушкой с сеткой картошки. Поезд ворвался на станцию, двери зашипели, толпа двинулась внутрь единым телом. Наташа вцепилась в поручень, глядя на мутное стекло напротив. Пучок распадался, прядь волос упала на щёку. Она пыталась убрать её, не ткнув никого локтем. Напротив мальчишка играл в «Тетрис», женщина в меховой шапке смотрела так, будто весь вагон ей должен, а двое бизнесменов шептались про «курс доллара» и «иностранных клиентов». Наташа опустила глаза. Грохот и качка метро были для неё почти колыбельной.

Через пару остановок она вышла в светлый, но колючий день. Перед ней вырастало здание школы – жёлтый фасад с трещинами на колоннах и лениво трепыхающимся флагом. Внутри пахло мелом, краской и мокрой шерстью. Занятия начинались через несколько часов, но она пришла пораньше – рисовать. Вахтёр даже не поднял глаз от газеты: он знал её в лицо. Наташа поднялась по лестнице, стараясь не смотреть на облупленные стены и старые афиши.

В мастерской было почти пусто. На полу сидела девочка и рисовала сломанную табуретку с такой сосредоточенностью, словно это было откровение. Наташа устроилась в своём углу, достала альбом, карандаши, ластик в форме спящей кошки. Кивнула соседке – та не ответила. И Наташе понравилась эта тишина. В ней мысли выпрямлялись, становились легче. Она начала рисовать: коридор, мягкий свет, фигура вдали. Пальцы двигались сами, и только в эти минуты она чувствовала, что существует по-настоящему – не через слова, не через зеркало, а через линии и тени. Прошёл час. Потом другой. Свет изменился, в мастерскую ввалились студенты с кофе и жалобами. Наташа молча собрала вещи и вышла.

Москва в девяностые жила на разломе. Бутики соседствовали с советскими киосками, где продавали пирожки, пиратские кассеты и носки. Рестораны делились на прокуренные столовки с меню 1975 года и заведения с названиями вроде «Кафе Манхэттен», где «калифорнийские роллы» напоминали рис с майонезом. Говорили о миллиардерах, пьющих водку с золотыми хлопьями, и о людях, считавших копейки на хлеб. Мужчины в чёрных пальто стояли на углах с дипломатами. Реклама обещала иномарки и косметику «из Европы», а в кухнях и подъездах всё ещё пахло бедностью.

Наташа купила в киоске шоколадку у бабки в платке. Та кивнула ей так, будто вручила государственную тайну.

Дома её ждали друзья. Катя – соседка, с которой они выросли, две еврейские девочки, читавшие друг другу дневники и учившиеся краситься косметикой своих мам. Катя была умная, строгая, увлеченная политой; её мать работала врачом, и при этом успевала и гладить рубашки, и держать дом в абсолютном порядке. С ней Наташа могла смеяться даже в самые тёмные дни. Вика – рыжая, невероятно красивая и худая, сдержанная, загадочная. Наташа никогда не понимала, что та о ней думает, но в их молчании было что-то настоящее. И Оксана – блондинка, старше, безрассуднее. Встретившаяся Наташе случайно и ставшая незаменимой. Она работала в страховой компании и жила ради выходных, смеялась так, что смех заполнял комнату, и могла увлечь людей куда угодно: в караоке, на крыши, в заброшенные склады, куда угодно. Наташу она называла "малютка", но обнимала крепко и умела драться за подруг.

Они были её маленьким созвездием. С ними она переставала быть просто застенчивой девочкой в хаотичном городе. С ними она становилась кем-то большим.

Вечерами они бродили по кварталам и говорили обо всём.

– Почему ты не возьмёшь работу с собаками? – спросила Катя. – Четыре пекинеса. Что в этом страшного?

– Протирать лапы в минус пятнадцать? Это унижение для обеих сторон, – буркнула Наташа.

– Тогда ищи смысл. Но смысла в подработке не будет. Будет только выживание. Отнесись к этому как к перформансу и будет легче.

Наташа рассмеялась. Катя всегда пробивала её туман – быстро и точно.

– Ты рассуждаешь как моя мама.

– Это комплимент!

На остановке подростки курили и орали матом, словно репетировали спектакль. Один выкрикнул им что-то в спину. Катя бросила взгляд, и мальчишка сразу замолчал. Наташа завидовала её умению быть красивой и устрашающей одновременно.

– Ты думаешь уехать отсюда когда-нибудь? – спросила Наташа тихо.

– Постоянно, – ответила Катя. – Представляю: я во Франции, в тренче, пью кофе и встречаюсь с мужчиной, который читает умные книги.

Они шли мимо бабки с голубями, мимо старой «Лады», которая грохнула выхлопом и оставила дым.

– А вообще, – сказала Катя, – нам повезло. Мы растём в хаосе, что будет завтра никто не знает, а значит, возможно всё.

Наташа кивнула, не зная – вдохновляет это или утомляет.

Позже, дома, она села у окна с кружкой сладкого чая. Небо было серым, город мерцал, как усталый компьютер. Она раскрыла альбом и нарисовала фигуру – длинноволосую, без лица, стоящую на мосту. Контуры дрожали, и в этом дрожании было что-то знакомое.

Телефон зазвонил резко. Это была Оксана.

– Малютка, мы сегодня тусим, я заеду за тобой через час. Одевайся и будь неотразимой.

Наташа хотела возразить, но та уже отключилась. Она посмотрела на кота.

– Нужно было сказать «нет».

Кот моргнул.

– Но я же не скажу.

Москва не спала. Она крутилась в своей орбите, как уставшая планета, и ночные клубы становились её клапанами сброса – местами, где напряжение хаоса выходило наружу, как пар из перегретой машины.

Безумнее всего был «Hungry Duck». За тяжёлой железной дверью скрывался собственный ад на подряде: голые женщины танцевали а на столах, мужчины бросали купюры, экспаты горланили свои гимны, будто это был финал Олимпиады. В воздухе стоял запах водки, пота и чего-то похожего на конец империи. Оксана говорила: «Это как посмотреть на ад, пока он рядом». Наташе хватило одного визита, чтобы понять: всё там происходящее было и абсолютно реальным, и совершенно нереальным, как сон, от которого невозможно отмахнуться. Больше всего в то время они любили «Club XIII», где стены ходили ходуном от техно, а люди казались персонажами чужих сновидений. Модели, художники, банкиры, случайные иностранцы – все растворялись в общем ритме. Никаких меню, никаких правил: только дым, свет и бесконечная музыка. Оксана в блестящем платье сияла, как будто сама стала частью светового шоу; Наташа в своём чёрном платье смеялась и кричала ей в ухо, пока город под ними рушился и собирался снова. Возвращались они обычно под утро. Такси везло их по пустым улицам, и Москва выглядела как сцена, где спектакль уже закончился, но декорации ещё стоят. Дома у Наташи Оксана падала на диван, Тишка обиженно шипел, а Наташа мыла голову дважды, чтобы вымыть из них запах сигарет и ночи.

Иногда они засыпали рядом.

– Я ненормальная, – шептала Наташа.

– И слава богу, – отвечала Оксана. – Нормальные люди скучны. А мы – богини.

В воскресенье Москва дышала иначе – медленно, с похмелья. Люди шли за хлебом, аспирином, сигаретами; улицы были сонными, серыми, как лица прохожих. На Наташиной кухне лежали вчерашние блины, остывал чай, а Оксана спала на диване, раскинувшись в позе святой с иконы постсоветского культа. Тишка свернулся у её ног, впервые смирившись с ее присутствием.

В то утро телефон зазвонил резко. Наташа схватила трубку – это была Вика. Её голос звучал как холодная вода.

– Наташ, есть работа в галерее. Им нужен помощник, я сказала про тебя.

– Серьезно?

– Позвони им завтра утром, но не спеши благодарить, работа тяжелая – придётся много сверлить, перетаскивать стенды и переживать нервный срыв на каждой выставке.

Наташа засмеялась, но после звонка долго сидела неподвижно, будто мир на секунду приоткрыл перед ней потайную дверь.

К вечеру Оксана ожила: стонала, требовала кофе и жалости. Они смеялись, ели холодные блины, смотрели пиратскую кассету «Свадьбы лучшего друга» и подпевали так, что сама кассета могла бы засмеяться в ответ. А когда Оксана ушла, Наташа осталась одна. Тишка следил за ней с подоконника, словно судья. На столе лежал номер телефона. Наташа смотрела на него и чувствовала, как внутри всё дрожит – страх, надежда и голод к чему-то большему.

Она взяла карандаш и начала рисовать. А за окном Москва снова готовилась к своей бесконечной ночи.

Глава 2

Она записала номер на обороте старого чека и спрятала его в альбом – туда, где между наброском женского профиля и смятым трамвайным билетом оставалось узкое пространство, похожее на тайник. Три дня бумажка торчала оттуда, как знак, о котором никто не спрашивает. Иногда, рисуя, Наташа невольно останавливалась и смотрела на неё, но мысль позвонить сжимала ей живот. Это было не страхом, а скорее вязким сомнением, возвращавшимся раз за разом. Она слышала в воображении голос на другом конце: холодный, сухой, безучастный. «Что вы умеете? Зачем вы нам нужны?»

В среду позвонила Вика.

– Ну? – спросила она.

– Что «ну»?

– Галерея.

– Я ещё не звонила, – призналась Наташа.

– Господи, Наташ. Почему? Чего ты ждёшь?

Она промолчала. В трубке шумело пустое электричество. Через минуту Вика вздохнула, сказала, что ей пора, и отключилась. Наташа долго смотрела на телефон на столе, словно на живое существо, готовое укусить.

В четверг утром она всё же позвонила. На третьем гудке ответил женский голос – отточенный, ровный, на английском:

– Yes?

Наташа прокашлялась:

– Я звоню насчёт работы. Мне сказали, вы ищете помощницу в галерею.

– Ваше имя?

– Наташа Шнайдер.

Повисла пауза. Потом женщина произнесла:

– Завтра в три. Смоленский бульвар, дом четыре. – И повесила трубку.

Ночью Наташа почти не спала. Перемерила четыре варианта одежды, бросила всё на кровать и в конце концов выбрала белую кашемировую футболку и серые брюки. Утром дважды переделала макияж, вышла слишком рано и двадцать минут кружила вокруг квартала, пока стрелки часов не подползли к 14:59.

Галерея оказалась во дворе – новое, безупречно вычищенное пространство с белыми стенами и латунной табличкой у двери. Внутри пахло полиролью и лимонной кожурой. Окон не было, только ровные лампы под потолком, светящие на пустые стены и одинокую скульптуру из покорёженной арматуры. Девушка за стойкой даже не подняла головы, только предложила сесть. Наташа ждала пятнадцать минут, пока не появилась высокая седая женщина и коротким кивком не позвала её внутрь. Её звали Камилль. Она говорила быстро, элегантно, с лёгким французским акцентом. Спросила, где Наташа учится, знает ли французский, готова ли работать по выходным. Пролистала наброски – бегло, почти равнодушно. «Мы с вами свяжемся», – сказала она, поднимаясь, и этим дала понять, что разговор окончен.

Наташа вышла в сырое весеннее солнце, воздух пах бензином и влажной землёй. Звонка не последовало, да она и его не ждала. Ещё пару дней она еще как-то прислушивалась к телефону, потом перестала. Маме о собеседовании рассказала, о чем сразу пожалела. Вике бросила лишь короткое «да нормально все прошло, сказали что позвонят». Но стыд и раздражение держались в ней, как запах дыма, въевшийся в одежду.

В субботу вечером ей нужно было вырваться из дома, и на а этот раз Оксана даже не уговаривала.

– Идём в «Пропаганду», – сказала она в трубку. – Тебе надо бухнуть и расслабиться, почувствовать себя живой.

«Пропаганда» никогда не подводила. Музыка всегда была на уровне, публика – переменчивая, и клуб жил до утра. Наташа бывала там десятки раз: с Оксаной, с Катей, с мальчика, чьи лица потом стирались из памяти. Эти ночи сливались в одну – сигареты, блеск губной помады, пластиковые стаканы, рассветные дороги домой. Она целовалась с людьми, чьи имена не спрашивала, и танцевала с теми, кого уже не вспомнит. Всё это было странно знакомым, как возвращение в дом, где давно не живёшь.

Они встретились у метро, каблуки Оксаны отбивали ритм по тротуару, сама она наперебой рассказывала историю о романе своей коллеги со скульптором средних лет. Наташа слушала вполуха, всё ещё видя перед глазами равнодушные глаза женщины из галереи. У дверей «Пропаганды» толпились курящие, смеющиеся люди. Девушка в кожанке чмокнула охранника в щёку и прошла без очереди. "Господи эта прям косит под Поли", – фыркнула Оксана. Внутри было жарко и шумно, диджейская будка светилась, как кабина пилота. Стены были коричневыми от дыма, украшенные длинным зеркалом, возле которого девушки поправляли макияж, а мужчины становились рядом, словно случайно. Вентиляторы лениво гоняли тёплый воздух. "Мне нужен коктейль", – крикнула Оксана. Они пробились к бару и бармен плеснул им прозрачного в пластиковые стаканы. Наташа не сразу пошла на танцпол, сначала просто смотрела. Ритм подчинял людей, превращал их в один организм. Мужчина в шубе танцевал в одиночку; рыжая модель с блёстками на веках целовала девушку, пара ругалась у туалета, не произнося ни слова, и в этом хаосе был свой порядок.

Оксана вернулась с парнем, таща его за рукав.

– Это Илья. Писатель, как я понимаю, неудачный. Поганый лузер.

– Мм я все слышал… – обиженно усмехнулся он.

– Вот и хорошо, – ответила Оксана и поцеловала его.

Наташа отошла в сторону. Музыка становилась плотнее, глубже. Она прикрыла глаза, позволив ей заполнить всё изнутри. На какое-то время исчезло всё: неудавшееся собеседование, молчание мамы, тоска по не случившемуся. Оставалось только тело, которое танцует.

Но к половине четвёртого, когда туфли липли к полу, кто-то пролил пиво ей на ногу, а диджей стал повторяться, в ней снова поднялась пустота – тихая боль под рёбрами, и она села в углу на потрескавшийся диван. Сердце ещё билось в такт музыке, но тело стало тяжёлым. Хотелось домой, но не одной, хотелось чужого пальто на плечах, чужих слов и поцелуев.

Через двадцать минут снова появилась Оксана – с растрёпанными волосами, размазанной подводкой, без Ильи.

– Пойдем отсюда, я жрать хочу.

Они вышли в розоватое московское утро – полупьяные, щурящиеся, нелепые. Улицы блестели пустотой, но что то-то надвигалось, Наташа чувствовала это – как перемену погоды, ещё не достигшую кожи.

Свет разбудил её раньше звуков, он разлился по полу полосами, лёг тенями под стол. Голова болела тупо, во рту стоял вкус дыма и кислой сладости. Квартира была слишком тихой. Тишка сидел на подоконнике, наблюдая за голубями, как пушистый Будда.

Они с Оксаной вернулись под утро. Как добрались в такси Наташа почти не помнила – помнила лишь как вернулись домой, а обувь слетела сама в коридоре.

Она встала, приняла душ, надела длинный халат. В кухне у плиты стояла мама – в шёлковой блузке и брюках, размешивая что-то в кастрюле.

– Доброе утро, – сказала она, не оборачиваясь.

Наташа промычала, потянулась к банке с кофе.

– Я слышала, как вы вчера вечером пришли. Вернее, как приперлись с утра.

– Прости мам, разбудили?

– Нет. Я читала новую биографию Набокова. Нудно, но затягивает.

Наташа кивнула, поставила чайник.

– Ты бледная, съезди на дачу, воздухом подыши.

– Мам… серьёзно?

– Да. Всю зиму в городе сидишь. Тебе нужен воздух.

Они сели за маленький стол.

– Из галереи не звонили? – вдруг спросила мама.

– Нет. Пока нет.

– Ну, ясно…

Продолжать разговор не стали.

День тянулся пусто. Наташа пыталась рисовать – лицо, складку пальто, ладонь, но линии не держались. Она вырвала страницу, бросила на пол, и вышла погулять, проветрить голову.

Воздух был мягче, уже не морозный. Она шла без цели по переулкам, вышла к Патриаршим. Вода ещё была во льду. Мальчик ломал палкой корку на воде, бабушка яростно и отчаянно кричала на него. Мужчины крошили хлеб лебедям, несмотря на табличку "птиц не кормить". Девушка в огромной белой шапке сидела одна с книгой. Все будто чего-то ждали.

Наташа обошла пруд, думая о галерее: белые стены, седая женщина, скульптура из арматуры. Может, место уже занято. Может, её просто забыли. Она села на скамейку. Ветер коснулся лица. Мимо прошли подростки с наушниками, девушка смеялась, Наташе вдруг захотелось знать, какую песню они слушают.

Дома она покормила кота и свернулась в кресле с пледом. Небо снова стало серым, телевизор бормотал что-то про министра, аварию, премьеру. Всё мимо. Она позвонила Кате – та не ответила. Подумала набрать Оксану но не стала. О чем говорить? Вчерашняя ночь уже казалась полусном.

Квартира была слишком большой, слишком аккуратной. Мама ушла ужинать в город, её духи ещё висели в коридоре. В ванной Наташа посмотрела на себя: синяки под глазами, сухие губы, печальное зрелище.

Она вспомнила про дачу: грязь на тропинке, скрип качелей, кресло на веранде, где когда-то сидел отец. Может быть и правда стоит поехать в следующие выходные.

Она выключила свет пораньше и легла, не расчёсывая волосы. Снаружи хлопнула дверца машины. Тишка прыгнул ей на грудь – тяжёлый, тёплый.

Глава 3

Апрель в Москве был похож на обещание, которое город всё никак не решался исполнить. Снег сошёл, но края улиц оставались в грязных разводах, в осколках стекла и мусоре, который зима не успела спрятать. Деревья стояли голые, с едва заметными точками почек – как намёк на грядущее пробуждение. Небо чаще висело низко и тускло, цвета мутной воды, но иногда солнце прорывалось сквозь облака, и тогда улицы наполнялись странным ощущением: будто жизнь вот-вот начнётся заново.

Наташа пробиралась сквозь учёбу, словно через густой туман, где каждый шаг требовал усилия. Длинные дни состояли из набросков, лекций, бесконечных разборов. Преподаватели весной становились безжалостными: все спешили, все догоняли сроки, и последний семестр напоминал гонку, в которой нет финиша. Её альбом был переполнен недорисованными лицами и нервными каракулями. Единственным утешением оставалась дорога домой: наушники в ушах, воротник поднят, руки спрятаны в рукавах – и возможность хоть ненадолго остаться наедине с собой.

Дома мама собирала чемодан в Италию. Наташа сидела на краю кровати и молча наблюдала, как та бросает в сумку платья и шарфы – легко, буднично, словно речь шла не о поездке, а о привычном ритуале.

– Ты же только в Праге была, мам.

– Милан – другое. Не смотри так.

Людмила остановилась у зеркала, поправила серьги, взглянула на себя критически и улыбнулась в пол-лица.

– Все нормально будет. В морозилке суп. Кота корми, цветы поливай.

– Мам, мне не двенадцать.

– Спасибо, что напомнила

Мама уехала утром следующего дня. Дверь хлопнула около восьми и в квартире воцарилась тишина. Полдня Наташа она бродила по квартире в халате, пила кофе, открывала морозилку и снова закрывала её, не доставая ничего. Тишина давила: это была не свобода, а какая-то тяжелая пустота.

К полудню она позвонила Оксане.

– Поехали на дачу?

– Ты серьёзно?

– Воздухом подышим, мне нужен воздух.

– Буду через час.

Дорога заняла меньше часа, но ощущение было такое, будто они пересекли границу времени. Оксана вела свой серебристый «Пежо» с открытым окном, курила, вытянув руку наружу, а кассета с французскими песнями играла с перебоями, но музыка всё равно убаюкивала. Наташа смотрела в окно и наблюдала, как город растворяется: камень домов сменялся берёзами, киоски – заборами, неон – кривыми вывесками «Мёд, картошка».

Дача осталась от бабушки и деда: просторный деревянный дом, ремонтированный по кускам. Не идеальный: половицы скрипели, окна запотевали, кран гудел, если открыть слишком резко. Но дом был живой и крепкий. Синие ставни недавно перекрасили, жестяную крышу подлатали, веранда дышала солнцем. Внутри пахло сухой сосной и чем-то неуловимым, словно памятью, впитавшейся в древесину.

Они привезли продукты – хлеб, масло, сыр, колбасу, две бутылки вина. Спали под тяжёлыми одеялами, пахнущими лавандой и пылью. Ночью пошёл дождь. Наташа и Оксана сидели на полу, в пижамах и шерстяных носках, пили из эмалированных кружек и слушали, как крыша поёт барабанную дробь.

– По-моему, мама любит меня только тогда, когда меня нет, – сказала вдруг Наташа.

Оксана не подняла глаз.

– Она любит тебя больше, чем большинство матерей, которых я знаю.

– Она обо мне совершенно ничего не знает.

– У всех так.

– Я не хочу стать как моя мама.

Оксана откинулась назад и посмотрела прямо:

– Ты и не станешь.

Они легли поздно, болтая обо всём на свете и ни о чём.

Утро было бледным, хрупким. Они пожарили хлеб на сковородке и пошли гулять по просёлку мимо старого земляничного поля. Здесь действительно дышалось легче. На вторую ночь они допили остатки вина и танцевали в носках, используя расчёски вместо микрофонов, пока лампочка не мигнула и не попрощалась с ними, и они закричали, как дети.

– Я не хочу становиться взрослой, – выдохнула Наташа, падая на диван.

Оксана устроилась рядом.

– Почему?

– Потому что я не знаю, кем должна быть.

Оксана взяла её за руку.

– Не надо знать. Делай то, что чувствуешь, будь собой.

Ночь была холоднее. Снаружи ветер гонялся в берёзах, сухие ветки шуршали, как бумага. В печке потрескивали дрова, на полу в банках догорали свечи. Наташа лежала на ковре, вытянув ноги к теплу. Оксана зубами открывала вторую бутылку вина.

– Хочу влюбиться и целоваться с человеком, который мне действительно не безразличен – сказала она, наливая в кружки.

Наташа улыбнулась.

– И кто был последним?

– Не помню… не уверена… – Она протянула кружку. – А у тебя?

– Что у меня?

– Ты когда-нибудь по-настоящему влюблялась?

Наташа выдохнула.

– Нет. Думала, что да, в школе еще. Но он хотел большего, а я не была готова.

Оксана помолчала.

– Ты до сих пор ни с кем не спала?

Наташа моргнула и посмотрела в пол.

– Я не лезу не в своё дело, – продолжила она. – Просто… тебе восемнадцать скоро.

– Я об этом не думаю.

– Не верю…

– Я не спешу, – тихо сказала Наташа и посмотрела в окно. За стеклом была чёрная ночь, в которой чувствовались деревья, прижатые к дому. – У меня есть причина для этого.

– Какая?

Наташа не ответила сразу. Она покрутила кружку в руках, следя, как вино блестит в свете свечи.

– Был один очень неприятный момент, – сказала наконец. – Когда мне было четырнадцать.

Оксана села ровно.

– Что?

– Это не был… секс. Но это было ужасно.

– С кем?

– Друг моего отца, его звали Алекс.

Оксана нахмурилась.

– Он был рядом всё время. Приносил книги, шутил, относился ко мне как к взрослой. Мне нравилось внимание, я даже не понимала, что всё это неправильно. А потом…

– Что он сделал?

Наташа покачала головой.

– Не хочу описывать. Слишком мерзко и слишком стыдно, чтобы осталось чувство вины на всю жизнь.

Оксана взяла её за руку.

– Это не твоя вина.

– Да я знаю. Но эта боль сильнее меня. Поэтому я до сих пор не готова.

Оксана крепко сжала её пальцы.

– Ты никому ничего не должна. Никогда.

– Я знаю.

Они сидели молча, слушая ветер и печку.

– Блин, извини что я эту тему затронула, – сказала Оксана.

– Все нормально

– Но ты сильная, что сказала.

– Я не думаю, что я сильная.

– А я думаю что ты очень сильная и очень крутая.

Наташа прислонилась к её плечу, и так они сидели, пока свечи не догорели и вино не закончилось. К утру ветер стих.

Утро было холодным и ясным. Печь остыла, и в комнате пар шёл изо рта. Оксана снова спряталась с головой под одеяло. Наташа поднялась медленно, спина ныла от пола, горло пересохло. В кружке плавала мёртвая муха. Собирались они молча: сложили одеяла, помыли посуду, захлопнули ставни холодными руками. Небо было ярким и без цвета, от этого всё вокруг казалось чересчур резким.

Обратно ехали без музыки. Наташа прижалась щекой к стеклу, смотрела, как берёзы сменяются панельными домами, серыми заборами. Сначала появились ларьки, потом заправки, потом густой поток машин у въезда в город. Внутри поднялась лёгкая тоска – не сожаление, а печаль по тому, что осталось позади.

До кольцевой ехали молча. Потом Оксана сказала:

– Завтра погуляем?

– У меня куча дел для академии.

– .Что-то я сомневаюсь что ты будешь занмиматься делами.

– Может, буду.

Оксана усмехнулась.

– Ты имеешь право на отдых, это не преступление.

Наташа кивнула, но не ответила.

К дому подъехали к полудню. Двор был шумный и грязный: дети на велосипедах, бабушки на лавках. Всё казалось громче, чем прежде. Наташа вытащила сумку, постояла у подъезда.

– Всё нормально? – спросила Оксана, высунувшись из окна.

Наташа помедлила.

– Да, всё в порядке.

«Пежо» рванул и исчез за углом. Наташа осталась у подъезда, под сиренью. За два дня почки успели распуститься – тяжёлые, тёмные, пахнущие весной. Она глубоко вдохнула и поднялась домой. В квартире всё было так, как она оставила: чисто, тихо, солнечные полосы на паркете. Наташа накормила Тишку, открыла окно и села за кухонный стол с альбомом. Она посмотрела на пустую страницу – и начала рисовать. Не то, что «надо», а то, что просилось изнутри.

Глава 4

Кмаю Москва изменилась, стала мягче, каменные дома будто окутала лёгкая вуаль пыли и солнца, в скверах раскрывались тюльпаны, а дикие одуванчики пробивались сквозь трещины асфальта. Воздух больше не жалил холодом – он обволакивал, в нём появились запахи: нагретого асфальта, мокрой травы, первых цветов. И сквозь эту весеннюю мягкость Наташа ощущала, как в ней самой росло что-то иное – тихое, горячее, будто скрытое дыхание, которое рано или поздно должно было вырваться. Шестнадцатого мая ей должно было исполниться восемнадцать. Она обвела эту дату красным в календаре, но и без того возвращалась к ней каждый день – как к навязчивой, неотвратимой мысли. В последние месяцы ничто – ни школа, ни друзья, ни живопись – не отзывалось так остро, как эта мысль. Она не понимала причин, но чувствовала: скоро всё должно измениться.

Мысль о том, что всё сведётся к обычному ужину с родителями и дежурному поздравлению, казалась невыносимо пустой. Она не хотела ещё одного вечера дома или в кафе, где ей будут петь «с днём рождения». Ей было нужно другое – настоящее, взрослое.

– В этом году я хочу чего-то нового, – сказала она, лёжа на кровати и прижимая трубку к уху.

– Ты так каждый год говоришь, – засмеялась Оксана.

– Нет, правда. Хочу нормальную вечеринку, и пригласить вообще всех.

Повисла пауза.

– Где?

– Как этот новый клуб называется, который только открылся? «Гараж»?

– О да! Там еще нет вывески, только красная лампа над дверью. Но типа уже невозможно попасть.

– Мы всегда попадаем.

– Ну давай, составляй список гостей, я организую нам вход.

И они составили. Катю и Вику пригласили сразу. Подруг Оксаны – шумных, с босоножками на платформе и чокерами, сверкающими в свете витрин. Затем добавила мальчиков из академии: Диму, Льва, Игоря – тех, кто появлялся на лекциях с подведёнными глазами и марихуаной в кармане. В список попали и несколько старшекурсников – среди них высокий грузин-живописец с ленивыми глазами, который однажды в шутку предложил расписать Наташе спину.

– Ты уверена, что хочешь собрать такой разношёрстный народ? – спросила Оксана.

– Хочу всех. Пусть будет хаос, пусть будет безумие.

– Тогда готовься сиять как богиня.

Вечером, накануне дня рождения, она сидела босиком на балконе. Во дворе тёмные грозди сирени медленно склонялись к земле, и в груди у неё поднималось странное чувство, без имени: тревога и восторг, томление и радость, электрический жар, от которого хотелось то смеяться, то плакать, то обнимать кого-то до боли. На следующий день ей исполнялось восемнадцать. Это было похоже на шаг в бурю, к которой она готовилась всё детство, даже не понимая этого. Перед зеркалом она в пятый раз поправила платье – чёрный винтажный шёлк, тонкие бретели, высокий разрез, слишком смелый, чтобы чувствовать себя спокойно. Волосы уложены мягкими волнами, на губах густая тёмная помада, вызывающе взрослая. На кровати вытянулся Тишка, лениво наблюдая за её приготовлениями, будто всё это было пустой суетой. Наташа вглядывалась в отражение: лицо казалось старше, резче, чем обычно. Маленькая Наташа ещё жила в этом взгляде, но теперь она была спрятана – за стрелками на глазах, за нервной дрожью в пальцах, за тяжестью новой цифры: восемнадцать.

Москва дышала первым по-настоящему тёплым вечером. Окна были распахнуты настежь, из них раздавались голоса, смех, доносились запахи ужинов. В гостиной Оксана сидела в коротком серебристом платье, листала журналы и жевала жвачку, будто томилась в приёмной у судьбы.

– Выглядишь круто, – сказала она, не поднимая глаз.

– Не ту мач?

– Ту мач в хорошем смысле.

Они выпили дешёвого шампанского из зелёной бутылки и закусили спелым персиком. Пришла Катя с двумя парнями и бутылкой коньяка. Вика появилась позже – с блёстками на ключицах, привела Кирилла, который как-то нелепо поцеловал Наташе руку. К десяти квартира уже стояла на ушах— музыка, духи, смех, перебитые голоса, курево. Наташе вдруг не хотелось уже никуда идти. Щёки горели от алкоголя и смеха, сердце билось быстро, как пойманная птица. Но Оксана взглянула на часы:

– Так все, нам пора, опаздывать нельзя, а то не пустят.

Они вылились в ночь, словно перелились через край. Человек пятнадцать – яркие, шумные, быстрые. Девушки держались за руки, каблуки спотыкались о трещины тротуара, парни передавали бутылку по кругу. Прохожие оборачивались, смотрели осуждающе. Наташе было всё равно. Такси, дальше пешком, улицы тёмные, но живые: свет в окнах, сигналы машин, влюблённые парочками, колени, прижатые друг к другу. И все это было прекрасно и так как нужно.

Клуб – новая дверь в ночь, красная лампа над лестницей вниз, без вывески. У входа двое охранников с тупыми каменными лицами. Оксана крепко сжала её руку:

– Молчи. Просто держись уверенно. Я уже договорилась обо всем.

– Это Наташа, я Гарику звонила. У неё день рождения а мы с ней все, – сказала она охраннику. – Наташа художница, почти мировая знаменитость.

Охранник задержал взгляд, кивнул – их пропустили.

Узкая лестница вниз, бетонные стены, бас бил сквозь подошвы. Внутри было совсем новое неизвестное им пространство – низкие потолки, красный и синий свет, свечи в стаканах, и люди, которые танцевали так, будто остались наедине с собой.

Наташа остановилась у входа, сердце стучало слишком близко к горлу.

– Так, мне срочно нужен коктейль, – сказала она.

Оксана заказала за неё – что-то розовое, с мятой и льдом. Выпили за день рождения, за Наташу, за то, чтобы не закончить этот вечер в компании идиотов.

И вдруг она увидела его. У дальней стены стоял высокий мужчина в белой рубашке с закатанными рукавами. В руке стакан. Он не был похож на её ровесников, в его движениях было что-то чужое. Светлые глаза встретились с её взглядом. Музыка ударила сильнее, зал словно качнулся. Она отвернулась первой, сама того не желая. Лёва, уже пьяный, схватил её за руку и закружил в танце. Наташа смеялась вместе с ним, позволив телу раствориться в музыке, но мысль о том взгляде не отпускала.

Позже, у бара, он снова оказался рядом. Стоял спокойно, будто клуб был для других, а не для него. Рубашка чуть расстёгнута, руки сильные, уверенные. Он не улыбнулся, лишь поднял стакан, словно давая знак: «Я тебя вижу». У Наташи перехватило дыхание и она отвернулась.

– Ты чего? – спросила Оксана.

– Ничего, – слишком быстро.

– Че за мужик?

– Не знаю.

– Красавчик.

– Заткнись.

Они рассмеялись, и в этот миг Наташа на секунду забылась. А когда снова подняла глаза – его уже не было.

Под утро, когда свет менялся с красного на голубой, когда уставшие люди потягивались, словно возвращались в собственные тела, она заметила его у выхода. Он шёл к лестнице неторопливо, руки в карманах, и в последний момент остановился. Обернулся – не на зал, а прямо на неё. Он слегка улыбнулся, когда их глаза встретились, но эта улыбка была настолько неуловимой что Наташе показалось что она сама это все себе придумала.

Утро было безжалостным. Наташа проснулась на полу в своей комнате, все еще в платье, с одной уцелевшей серёжкой и пересохшими губами. Голова гудела, ноги ныли после каблуков. В комнате стоял тяжёлый запах шампанского, сигаретного дыма и духов Оксаны. Память возвращалась обрывками: узкая лестница вниз в «Гараж», голубой свет, расплывшиеся лица друзей – смеющиеся, кричащие. Лев, тянущийся к Оксане, Катя, растворившаяся в компании какого-то студента. Вика, плачущая у зеркала в туалете, а через час уже танцующая на диване. И он, таинственный мужчина, его взгляд, и его почти-улыбка. Они ведь даже не разговаривали. Он не подошёл, не спросил ее имени, не коснулся руки. Только взгляд, будто из другого измерения.

На кухне лежала записка от мамы: «Позвони тёте Гале, она звонила, хотела тебя поздравить. Еда в холодильнике». Наташа выпила стакан воды и увидела своё отражение в зеркале: красные глаза, волосы, торчащие во все стороны. Она хотела чувствовать себя взрослой, изменившейся, но ощущала лишь усталость, пустоту и похмелье.

Оксана позвонила ближе к обеду:

– Жива?

– Ну как тебе сказать…

– Супер потусили, всем понравилось

– Думаешь?

– О да, Кирилл вроде в тебя влюбился, или в Игоря, ну короче было весело.

Наташа рассмеялась.

– Ты помнишь мужчину у бара? Высокий, в белой рубашке. Ты еще сказала что он красавчик.

– Он был с кем-то?

– Не знаю, кажется один

– Не, не помню

Они ещё немного поговорили – про похмелье, про чью-то пропавшую куртку, про дурацкие признания в любви и Викины слезы. А когда трубка замолчала, квартира снова затихла.

Наташа подошла к окну. Во дворе старик поливал клумбы, двое детей бегали с палками, собака лаяла на голубя. Всё выглядело как всегда.

А она думала только о нём. О взгляде, в котором было странное узнавание. Она не знала даже его имени, но внутри звучала тихая уверенность: «Ты увидишь его снова».

Она не знала как. Но знала – так будет.

Глава 5

Прошла почти неделя после Наташиного дня рождения, и город будто открылся настежь. Май вступил в свои права: голые колени на скамейках, такси с опущенными стёклами, запах жареного сахара и тюльпанов, перепутавшихся в воздухе.

В тот вечер они снова отправились в клуб – Наташа, Оксана, Катя и Вика. На этот раз выбрали полуподвальный бар у Тверской, где музыка гремела так громко, что легко можно было забыть даже собственное имя. Они танцевали до изнеможения, пили тёплый джин из бутылки на заднем сиденье такси и слишком громко смеялись. Наташа поцеловала на танцполе какого-то парня и тут же оттолкнула его – не с грустью, а просто не находя себе места. К четырём утра они сидели прямо на тротуаре, босые, с туфлями в руках, слипшиеся от жары волосы прилипали к щекам, тушь текла чёрными разводами.

– Я умираю с голоду, – простонала Катя.

– Поехали в Starlite, – предложила Вика, натягивая туфлю на босую ногу. – Хочу блинов размером с голову.

Они поймали такси и вчетвером втиснулись на заднее сиденье, переплетённые ногами, пропитанные дымом и алкоголем. Небо уже светлело на горизонте – первые полосы голубого просачивались сквозь ночь. Starlite был почти пуст. Это был тот мёртвый час, когда даже официантки перестают изображать интерес. Холодный неон отражался в виниловых кабинках, и тишина здесь звучала громче, чем музыка в баре. Девушка с косичками приняла заказ без улыбки – блины, яичница, картофель фри, кофе, молочные коктейли.

Наташа ещё вглядывалась в меню, когда услышала Вику:

– Смотри какой милый, только не пялься!

Катя тут же обернулась, Оксана тоже. Наташа повернула голову и увидела его. Он сидел всего через два столика. Мятая белая рубашка, он выглядел таким же усталым, вспотевшим и помятым после ночи, как и они. Перед ним стояла тарелка с яичницей и стакан апельсинового сока. Он держал подбородок в ладони, локтем упершись в стол, и разговаривал с мужчиной постарше, крупным, сбритым наголо. Он улыбался – уверенно, легко, как будто ночь его вовсе не измотала.

Наташино сердце бешено заколотилось. Она наклонилась к Оксане и прошептала:

– Это он. Тот мужчина, из клуба на прошлой неделе…

– Ты прикалываешься?

– Я тебе серьезно говорю.

И в этот момент он поднял глаза, взгляд упал прямо на неё. Он улыбнулся – медленно, удивлённо, радостно, как будто говорил: «Опять ты?» Все нервы в Наташе вспыхнули одновременно, пульс бился в горле, она резко отвернулась, уткнувшись в меню, но руки дрожали.

– Хочешь, я подойду к нему? – уже собиралась подняться Оксана.

– Нет!

– Ну давай его сюда позовем?

Наташа не ответила. Губы пересохли. Она сделала глоток чужого молочного коктейля и снова украдкой взглянула – он смотрел и всё ещё улыбался. Потом что-то сказал своему спутнику, тот бросил взгляд на их стол и ушёл. И вдруг он поднялся и направился к их столику – неторопливо, уверенно, будто времени у него было больше, чем у других. Рубашка помята на локтях, волосы чуть растрёпаны. С каждым шагом стол под руками Наташи будто растворялся.

– Он идёт сюда? – прошептала Вика.

Катя тихо толкнула Наташу ногой под столом.

Он остановился у их кабинки и посмотрел прямо на неё.

– С днём рождения

Наташа моргнула.

– Что?

– В «Гараже» на прошлой неделе, мне показалось тогда что вы отмечали твой день рождения, разве нет?

Она открыла рот и наконец произнесла:

– А, ну да…

Он кивнул, будто именно этого и ждал. Голос – низкий, чуть охрипший, с американским акцентом.

– Можно к вам сесть?

Оксана молча подвинулась и он сел рядом. Вблизи он казался старше – тридцать, может, чуть больше. Смуглая кожа, светлые глаза, не холодные, но непрозрачные.

– Привет, я – Пол, – сказал он.

– Наташа.

Он протянул руку, она пожала. Ладонь тёплая, пальцы шероховатые.

– Я не была уверена, что ты меня помнишь.

– Я не был уверен, что ты вообще реальна.

Она не сдержала улыбку.

Официантка принесла еду. Подруги изображали равнодушие, но подслушивали каждое слово.

– Я подумал, что ты француженка, – сказал он.

– Нет.

– Это я уже понял.

Она рассмеялась, коротко, чуть смущённо.

– Ты всегда завтракаешь в пять утра?

– Только после тех ночей, о которых потом жалею.

– А о вчерашней жалеешь?

Он задержал на ней взгляд.

– Уже нет.

Он потянулся к её тарелке и, словно само собой, взял несколько картофелин, будто это было разрешено без слов.

– И чем ты занимаешься, кроме как крадёшь чужие завтраки? – спросила она, приподняв бровь.

– Консультирую по энергетике. Нефть в основном.

Фраза прозвучала слишком ровно, слишком отточенно – как будто он произносил её много раз.

– Это шифр? Название чего-то, чего нельзя называть прямо?

Он улыбнулся уголком губ.

– Ты быстро схватываешь.

– Я уже протрезвела.

– Жаль.

Разговор тек легко, но за лёгкостью скрывалось напряжение – словно между ними уже была история, которую оба знали, но ещё не произнесли вслух.

Вернулся его друг – плотный, постарше, с цепким взглядом.

– Кто это? – спросил он, кивая на Наташу.

– Та, кого я надеялся снова встретить, – спокойно ответил Пол.

– Мы знакомы? – тихо спросила Наташа.

Пол лишь улыбнулся.

– Чёрт, – буркнул друг. – Ты всегда находишь странных.

– Странные лучше скучных, – бросила Наташа, и в этот миг глаза Пола вспыхнули – быстро, но так, что это вспыхивание она ощутила в себе.

После этого разговор мог продолжаться сколько угодно, но суть уже решилась.

– Выйдем? – спросил он.

Она кивнула. Они вышли вместе – в рассветный воздух, в гул машин на Тверской. Небо наливалось золотом, город только собирался проснуться. Пол закурил, протянул ей сигарету. Они стояли рядом, не касаясь, но дыша одним воздухом.

– У тебя хорошие подруги, – сказал он.

– Знаю.

– Но они не такие, как ты.

– Это комплимент?

– Разумеется.

Она усмехнулась.

– Ты говоришь так, будто повторяешь заученную фразу.

– Возможно.

– Скольким ты её говорил?

– А имеет значение?

Она промолчала. И тишина не повисла между ними тяжело – наоборот, она звенела чем-то, чего пока не было в словах. Пол достал визитку – плотная бумага, строгий шрифт.

PAUL LANGFORD

Consulting & Finance

Savoy Hotel, Moscow

Private Line

– Звони, – сказал он. – Я рядом.

Она взяла карточку. Казалось, что она весит больше, чем тонкий кусок бумаги. Через минуту появился его друг, звякнул ключами.

– Едем?

Пол задержал на ней взгляд. В этом взгляде не было прощания – лишь обещание.

– До встречи, Наташа, – сказал он.

Они ушли вместе, растворяясь в медленном рассвете.

Наташа ещё долго стояла на улице, сжимая визитку, как спичку, которую пока не решилась зажечь.

Когда она вернулась за столик, подруги уставились на неё.

– Кто это был вообще? – шёпотом спросила Вика.

Наташа улыбнулась и спрятала карточку в сумку.

– Пока не знаю, – ответила она.

Глава 6

Вту ночь Наташа не сомкнула глаз. Лежала на боку, сумка с визиткой стояла у кровати, нетронутая, будто сама её охраняла. Свет за окном менялся медленно: сначала розовый, потом золотой, потом ровный, плоский, и наконец серый, изнуряющий. Она заметила только под утро, что птицы, так яростно орущие в рассвете, вдруг смолкли, как по команде. Тишка запрыгнул на подоконник и сидел там, щурясь в бледное небо, словно и правда чего-то ждал от него. Наташа перевернулась на спину и уставилась в потолок, чувствуя тяжесть в груди. Это было не чувство полёта и не романтическая эйфория, которых она втайне ожидала. Было что-то другое – гулкое ошеломление. Будто она ненадолго ступила в чужую жизнь, где всё было ярче и плотнее, и теперь не знала, куда возвращаться: туда, где всё началось, или сюда, где она осталась.

Утром на кухне Наташа заварила чай, но не притронулась к нему. Она достала визитку и положила ее на стол. На фоне домашней беспорядочной привычности – холодильника с магнитами, крошек на скатерти – она казалась чужой. Гладкий кремовый картон, строгие буквы, пустота на обратной стороне. Наташа переворачивала её снова и снова, будто там мог скрываться знак или намёк, но карточка молчала – тяжёлая, безмолвная, как вещь из чужого мира. Вечером позвонила мама из Питера, где была в командировке, Наташа ответила привычным голосом.

– Дочь ты как? Как институт? Чем занимаешься?

– Всё хорошо, мам. Гуляю с подругами.

– Кто-то интересный появился?

– Всё те же лица.

Разговор оборвался быстро. Наташа повесила трубку и ещё долго стояла на кухне босиком, на холодной плитке, без света. В темноте карточка лежала на столе и светилась белым прямоугольником, как окно в другую жизнь.

Она не решилась набрать его номер. Ни на следующий день, ни через день. Она представляла его голос: усталый, с лёгкой усмешкой, как в ту ночь в кафе. Я не был уверен, что ты реальна. Представляла, что он не возьмёт трубку. Что ответит кто-то другой, чужой, холодный. Или что он поднимет – и молчание будет хуже любых слов. Она носила визитку с собой – между страницами тетради, в сумке. В метро проводила пальцем по тиснёным буквам, и казалось, что они дышат теплом. Она воображала случайную встречу: что он выйдет из такси на углу, или окажется в том же кафе, или в книжном магазине. Что всё само произойдёт как-то и звонить не придется, не придется решать.

Прошло три дня. Потом пять. В субботу воздух в городе стал вязким, тёплым, пах мокрым асфальтом и молодыми листьями. Наташа не могла рисовать, линии расплывались, лица на бумаге казались чужими. Мысли возвращались к его глазам – как он смотрел, будто не удивился её появлению, будто знал, что она будет там.

К вечеру, около десяти, она снова достала его визитку, села за кухонный стол и взяла в руки домашний телефон. Набрала номер один раз – и тут же повесила, ещё до первого гудка. Потом снова – на этот раз дождалась: один, два, три…

– Алло? – его голос.

Она молчала секунду, сердце прыгнуло в горло.

– Алло? – повторил он.

– Это я, – сказала наконец. – Наташа.

Пауза. Потом мягко, как будто улыбаясь:

– Я ждал, когда ты позвонишь.

Она сильнее сжала провод, будто в нём было спасение.

– Ты спал?

– Лежал, но не спал.

– Я тоже.

Тишина накрыла их – густая, наполненная дыханием, электричеством, предчувствием.

– Где ты? – спросил он.

– Дома.

– Одна?

– Да.

– Ты всегда так прямо отвечаешь?

– Нет.

Он тихо засмеялся.

– Рад, что ты позвонила, – сказал. – Я ждал.

– Я тоже рада.

– Я бы хотел увидеть тебя снова. Ты свободна завтра вечером?

– Да…

– Заеду в семь?

– Ок

– Тогда до завтра, Наташа. Спокойной ночи…

Она медленно положила трубку, и гудки ещё звенели в ухе, хотя телефон уже стоял на месте.

За окном жил город – машины, окна, дыхание улиц. Тишка, свернувшись клубком на подоконнике, мяукнул один раз, будто сказал «я слышал». Наташа легла на диван, положила руку на грудь и улыбнулась – как улыбаются во сне. Она не знала, во что идёт, но знала, что уже готова.

Глава 7

Наташа проснулась рано, сквозь кружевную занавеску пробивался мягкий белый свет, и казалось, что сама квартира задержала дыхание. Она лежала неподвижно, вслушиваясь в тишину и вновь возвращаясь к вчерашнему разговору: к низкому голосу в трубке, к тому, как он произнёс её имя – спокойно, уверенно, будто хранил секрет, – и к тому, как не произнёс простого «прощай», оставив её в подвешенном ожидании.

Машинально сделала кофе, выпила стоя, не чувствуя вкуса. По квартире ходила, как по чужой территории, и, перебрав три наряда, всякий раз отворачивалась от зеркала, словно отражение было слишком прямолинейным. Щёки горели, глаза сияли излишним светом – не тем, что украшает, а тем, что выдаёт внутренний хаос. К полудню она остановилась на голубом шёлковом платье, тонком кашемировом кардигане и чёрных сандалиях. Волосы никак не хотели ложиться как надо – и она сдалась, оставив их как есть.

Около пяти вечера раздался звонок и на вздрогнула, едва не выронив нож, которым резала яблоко.

– Привет, – сказал Пол. Голос был ровный, лёгкий, спокойный – Я понял, что так и не спросил твой адрес.

– Ах… да.

Она продиктовала: улицу, дом, код, этаж. Провод телефона она так туго закручивала на палец, что он оставил белую полосу на коже.

– Буду около семи, – сказал он. – У нас же по-прежнему все в силе?

– Да, – ответ вырвался слишком поспешно.

Пауза длилась несколько секунд, и только потом он добавил:

– Я очень ран, до встречи Наташа.

После звонка квартира стала тесной. Воздух был вязким, стены словно придвинулись. Книга не читалась, рисунок оборвался на пол-лица, и даже окно во двор не отвлекало: дети визжали, бегали по лужам, а Наташа смотрела на них, как на далёкую декорацию. В шесть тридцать она накрасила губы. В шесть сорок пять сменила серьги. Без двух семь побрызгалась духами и сразу же об этом пожалела. В 18:58 телефон зазвонил снова.

– Я внизу, – сказал Пол.

Сердце упало в пятки. Она нажала домофон, открыла дверь и встала, держась за косяк. Когда он появился в проёме, ей показалось, что он выше, чем она помнила, или просто иначе заполнял пространство: тёмный пиджак нараспашку, воротник расстёгнут, волосы чуть растрёпаны – нарочито, не случайно. От него пахло свежим и тёплым, чистым.

– Ты такая красивая, – сказал он.

Наташа вспыхнула и сама на себя рассердилась. Он не протянул руки, не приблизился, только кивнул в сторону лестницы:

– Пойдём?

Майская Москва встретила их мягким, влажным воздухом. Свет ещё держался над крышами, но был уже вечерний, особенный – тот, от которого кожа будто сама начинала светиться изнутри. Наташа шла рядом, не веря до конца, что это происходит. Он молчал, но это молчание было наполнено, в нём жила энергия, которая обволакивала и её.

Ресторан оказался спрятанным в переулке у Патриарших. Тёмная зелёная дверь открылась словно сама, и Наташа шагнула в пространство мягкого света, белых скатертей и высоких свечей. Пол заказал за них обоих, будто всё уже было решено. Еда напоминала картину, которую хотелось только рассматривать, но она подчинилась – ела, ощущая за каждым глотком и вкус, и вес его взгляда, задержанного на ней. Он ел медленно, всё время смотря на неё, как на явление, которое нужно не понять, а запомнить.

– Почему ты так смотришь? – её голос дрогнул, но она пыталась сохранить спокойствие.

– Хочу запомнить твоё лицо.

– Для чего? – спросила она едва слышно.

Он выдержал паузу, словно пробуя её терпение:

– Пока не знаю. Тебя это тревожит?

Она задержала глаза на тарелке, провела пальцем по краю, потом всё-таки встретила его взгляд:

– Нет.

После ужина он лишь сказал:

– Пойдём. Я знаю классный бар тут недалеко.

Они вышли на улицу, их шаги растворялись в ночной Москве – в запахах сирени и бензина, в тепле асфальта, ещё хранящего дневное солнце, в музыке аккордеона, доносившейся издалека, как из другого времени. Бар оказался в полуподвале сталинского дома: ржавая дверь, лампа, мигающая, будто моргала сама тьма. Внутри – красный свет, туман лёгкого дыма, медленные переливы джаза.

Там Пол говорил иначе – тише, мягче, словно ночь вынуждала его быть откровенным. Он рассказывал об Америке, от которой устал, где всё было предсказуемо и выстроено, и о Москве, которую принял как собственный хаос – живой, беспорядочный, но настоящий. Наташа слушала его и ловила каждое слово, будто именно они когда-то могли объяснить и её собственную жизнь.

Когда они снова оказались на улице, было уже около одиннадцати. Сумерки тянулись, не торопясь превращаться в ночь, город дышал светом витрин и гулом машин. Они шли рядом, почти не касаясь, и Наташе казалось, что земля под ногами стала мягкой, ненадёжной, будто могла уступить в любую секунду.

Пол внезапно остановился, повернулся к ней лицом и пошёл спиной вперёд, глядя прямо, с лёгкой улыбкой.

– Ты всегда такой грациозный? – спросила она.

– Только когда нервничаю.

И это слово – нервничаю – словно замедлило воздух между ними.

– Можно я тебя поцелую? – тихо сказал он.

Она кивнула. И он поцеловал её сразу, уверенно, без суеты, так, будто этого момента он ждал всё время, что они были вместе. Его руки легли ей на талию, губы были тёплые и мягкие и в одно мгновение она перестала чувствовать мир вокруг. Сердце билось так, что она едва не потеряла равновесие.

Такси оказалось рядом почти сразу, будто ждало именно их. Внутри они вновь потянулись друг к другу, и свет города, прорывающийся сквозь окна, скользил по их лицам и рукам, разрываясь на осколки, превращая всё происходящее в непрерывное движение – дыхание, смех, поцелуи, шорох одежды.

У Дома на Набережной Пол первым открыл дверь и жестом пригласил её войти. Высокие потолки, тёмное дерево, книги на полках и окна, выходившие на реку, встретили её тишиной. Она хотела что-то сказать, но слова растворились, когда он снова наклонился и коснулся её губ. Его ладони легли на стену по обе стороны её лица, заключая её в круг тепла и близости, от которого у Наташи дрожали колени. Она собрала в себе остаток смелости, положила ладони ему на грудь и чуть оттолкнула:

– Пол… подожди.

Он остановился мгновенно, будто это слово разом сняло всё напряжение. Их дыхание было сбивчивым, горячим; лбы почти соприкоснулись.

– Я никогда раньше… – её голос сорвался на шёпот. – Я еще не… я не делала этого раньше…

Он застыл. Его взгляд изменился: в нём не было ни удивления, ни тени раздражения – только мягкость, уважение, и что-то похожее на трепет. Он коснулся её щёк, провёл ладонями по лицу, склоняя его к себе, и тихо прижался лбом к её лбу. Потом поцеловал её в волосы, почти благоговейно.

– Тебе не нужно ничего объяснять, – сказал он.

Они стояли рядом, держась за руки, и воздух между ними всё ещё был натянутым искрами, но уже иным – тёплым, доверительным. Он настоял проводить её, у такси достал купюры и вложил их прямо в ладонь водителя:

– Отвезите её домой пожалуйста.

Потом повернулся к ней. Его взгляд задержался, словно хотел оставить в ней частицу себя.

– Позвони, когда доедешь. Хорошо?

– Хорошо, – ответила она, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

Она села, дверь мягко захлопнулась, и машина тронулась, увозя её прочь. Пол остался стоять под фонарём, неподвижный, как точка света на фоне ночи; его силуэт становился всё меньше, пока не растворился окончательно. В салоне Наташа дрожала, не в силах унять ни рук, ни дыхания. Пальцы сами тянулись к губам, будто нужно было убедиться, что прикосновения, вкус, его близость – всё это действительно произошло. Когда такси остановилось у её дома, ночь показалась тише, чем когда-либо: ни шагов, ни голосов, только редкие звуки города, которые теперь словно шли издалека.

В квартире было темно. Она закрыла за собой дверь, прислонилась к ней спиной и долго стояла так, ловя воздух, пытаясь совладать с бешеным биением сердца. В тот момент она ясно почувствовала: что-то изменилось окончательно.

В зеркале на неё смотрело другое лицо – светящееся изнутри, будто только что родившееся.

Переодевшись в ночную рубашку, Наташа легла в постель. Простыни были холодными, но память о его руках, о его тепле не отпускала. Она закрыла глаза и поняла: мир перевернулся за одну ночь. И впервые мысль о том, что всё уже никогда не будет прежним, не напугала её – наоборот, согрела.

Глава 8

Когда Наташа проснулась, город за окном уже жил своей тревожной жизнью. По бульвару грохотали трамваи, во дворе перекликались птицы, будто спорили о чём-то неотложном. Но внутри её груди было тихо. Не пусто – скорее неподвижно, как в центре шторма. Она лежала под одеялом, не шевелясь, глядя в потолок, будто на нём могли появиться ответы. Всё тело ныло – не от усталости, а от какой-то странной мягкости, словно невесомость проникла в кости и кожу. Поцелуй ещё жил на губах, его дыхание – на её ключице. Прошлая ночь была не сном. Такси, его руки на её талии, его поцелуи— всё это осталось, впиталось в неё, не отпуская.

Она повернула голову к окну, щурясь от мутного света. Небо висело низко, серое, тяжёлое, как перед дождём. Поздневесенний день тянул за собой неопределённость. Наташа повернулась на бок, подогнула пальцы под подбородок и попыталась дышать ровно. Напрасно – мысли не умолкали.

Я влюблена, – подумала вдруг она. И сердце дрогнуло. Это случилось.

Утро прошло в золотом оцепенении, как будто воздух в квартире стал густым и вязким. Она двигалась медленно, словно боялась потревожить это хрупкое равновесие. Долго стояла под душем, осторожно расчёсывала волосы, надела белое хлопковое платье – простое, но делавшее её мягкой и чистой, почти прозрачной. Заварила чай, нацарапала что-то рассеянное в альбоме, попыталась читать. Каждый звук заставлял её вздрагивать: лай собак внизу, резкий гудок машины, миска Тишки, упавшая на плитку. Всё могло оказаться звонком, но звонка не было.

К полудню она снова взяла книгу, делала вид, что читает, но глаза скользили по строчкам, в то время как мысли упрямо возвращались к его рукам, к тому, как он сказал её имя у двери, как убрал прядь волос с её лица, когда помогал сесть в такси. «Позвони, когда доедешь», – сказал он. Наташа звонила, но он не ответил, и она ставила сообщение, глупое, тихое: «Привет. Я дома». И тишина.

К пяти вечера она распахнула окна. Ветер нёс в комнату густой запах пыльцы, смешанный с гарью машин. Во дворе звучали голоса: радио, смех, девочки с прыгалками. Город двигался дальше, без неё.

Ужин так и не приготовила, выпила чай и съела йогурт. Позвонила Оксане – та не ответила.

Когда в комнату медленно прокрался вечерний свет, стало невыносимо грустно и одиноко. К десяти она всё ещё была в том же платье, так и не решившись выйти из дома. Тени в углах вытянулись, сделались длинными, тонкими, словно наблюдали. Телефон продолжал молчать.

«Наверное, он просто занят», – пыталась она себя убедить. «Или что-то случилось». Но глубже, почти шёпотом, звучал другой голос, колючий и злой: «А может, это уже конец». Мысль была внезапной, как удар, и сердце откликнулось тяжёлой, каменной болью.

Она подошла к зеркалу в прихожей: в отражении была та же девушка, что и вчера – только изменившаяся, настороженная, неуверенная. Тишина вокруг уже не напоминала обещание или романтику. Она обернулась неподвижностью и пустотой, которая заполняла пространство до краёв.

Понедельник прошёл – и Пол так и не позвонил.

Во вторник Наташа вернулась в институт. Писала что-то в тетрадь, сама не зная что, кивала в ответ на слова, которых не слышала, – речь преподавателя расплывалась по листу, не оставляя следа. На ногах были те же туфли, что и в ту ночь: казалось, в их подошвах остались шаги, и теперь они шептали о случившемся вместо неё. Дома она долго стояла у окна, глядя, как люди проходят мимо и растворяются в сумерках, будто их никогда и не было. Внизу мальчик упрямо бил мяч об кирпичную стену – каждый удар отзывался гулом, словно он пытался пробить не камень, а само время, заставить его треснуть и посыпаться крошками.

В среду небо опустилось низко, налилось жёлтым, тревожным светом. Дождь пронёсся острым, стремительным лезвием и исчез, оставив после себя душную, вязкую тишину. Наташа шла по Тверской без всякой цели, пока шаги сами не вернули её во двор. Она опустилась на скамейку, долго смотрела на пятнистую траву под ногами. Соседка поливала петунии, не удостоив её даже взглядом. Дома её встретил мигающий красный огонёк автоответчика; сердце дрогнуло, но голос оказался отцовским. Наташа стёрла сообщение, не дослушав до конца. Вечером она снова достала визитку Пола – просто посмотреть, провести пальцем по тиснённым буквам, почувствовать её вес. Мысли шли дальше: поехать в его офис, оставить записку – поступок отчаяния, на который она не решилась. Было слишком много отчаяния в этом желании.

К четвергу тело устало ждать, но разум оставался настороже. Тело смирилось: он, возможно, уже не позвонит. Это молчание – из тех, что никто не объясняет; оно просто глупо висело в воздухе. Мысли снова и снова тянули её туда – в тот вечер, когда всё казалось ясным: его взгляд у бара, тяжесть его ладони на её запястье, поцелуй у дверей ресторана, поездка в такси, его слова: «Позвони, когда доедешь». В тот момент он был настоящий – она видела, чувствовала это. Но люди умеют вспыхнуть чувством и так же легко его забыть. Умеют отступить, изменить решение. А порой, может быть, и вовсе ничего не чувствуют – лишь делают вид.

В ту ночь сон не приходил, и лишь под утро, когда она только начала засыпать, ее душа будто вырвалось наружу, поднялось, оставив тело лежать тяжёлым и неподвижным на кровати. Она будто выскользнула из собственной кожи и воспарила – легко, бесшумно. Мир сменился: перед ней раскрылась каменная лестница, широкая, древняя, изъеденная дождями и временем. Ночь держала её в холодных объятиях, воздух был острым, пахнул мокрым камнем, сыростью и чем-то чужим, нездешним. Каждая ступень лестницы светилась крошечным огоньком: чайные свечи дрожали, мерцали, словно едва уловимое дыхание невидимых существ. У самого подножия стоял мужчина. Его лицо прятала тьма, оставляя лишь силуэт: неподвижный, руки в карманах, голова чуть склонена, словно он прислушивался. Незнакомый ей, но при этом необъяснимо близкий – словно её память знала его, хотя сознание молчало. Он начал подниматься, медленно, размеренно, будто время принадлежало только ему. Наташа смотрела на лестницу, на дрожащие язычки пламени, и чувствовала, как в груди разрастается боль – не страх, а тоскующая радость узнавания без воспоминаний, вопрос без слов, ответ без языка.

Она моргнула и снова оказалась у себя дома – комната, потолок, подушка влажная от слёз. Наташа повернулась на бок, поджала колени и наконец провалилась в сон – глубокий, настоящий.

Глава 9

Впятницу днём Наташа встретилась с Оксаной в кафе у Чистых прудов. День стоял липкий, тяжёлый, город будто сам задыхался от жары. В полупустом зале висел туман из сигаретного дыма и крепкого кофе. Они начали с пустяков: учёба, новый парень Кати, планы на выходные. Оксана закурила, откинулась на спинку стула и то и дело бросала взгляд в окно, словно ждала каких-то более интересных новостей. Наташа мешала ложечкой кофе до бесконечности – звон фарфора был слабее, чем её собственные мысли.

– Ты сегодня странная, – сказала Оксана, щурясь. – Будто не спала.

– Я уже несколько дней не сплю, – ответила Наташа после паузы.

– Дай угадаю… Это из-за того американца из «Старлайта»?

Наташа медленно кивнула.

– Его зовут Пол.

Оксана подняла брови и выпустила тонкую струйку дыма.

– Так, рассказывай подробно.

– Мы встретились на прошлых выходных.

– Ого. Хочу детали…

Наташа опустила глаза в чашку.

– Ходили в ресторан, потом в баре сидели, потом целовались на улице… и поехали к нему домой.

– Тааак… Ты с ним…?

– Нет, – резко сказала Наташа. – Я остановила его, сказала, что не готова.

Оксана замолчала.

– И че он?

– Понял. Не настаивал. Был… мягкий, даже нежный. Посадил меня в такси, сказал: «Позвони, когда доедешь».

– А ты?

– Позвонила. Он не ответил. Я оставила сообщение, как дура. С тех пор – тишина.

Между ними повисло молчание. Оксана затушила сигарету и положила ладонь на её руку.

– Вот же ж мудак. Странный тип.

Наташа едва заметно кивнула.

– Я не понимаю, – прошептала она. – Всё было так… по-настоящему. Его взгляд, его поцелуи.

Оксана не стала подбирать пустых утешений вроде «подожди» или «он занят». Она сказала тихо:

– Знаешь, малютка, некоторые мужчины влюбляются не в женщину, а в картинку, которую сами себе придумали.

Наташа резко моргнула.

– Но я ведь была собой.

– Я верю, – сказала Оксана.

Они ещё долго сидели молча. Кофе остыл. Облака за окнами разошлись, и на тротуар пролился бледный свет. На прощание они обнялись, и Наташа пошла домой пешком: вниз по Мясницкой, мимо Лубянки, мимо книжного, где когда-то покупала с мамой альбомы для рисования, мимо фабрики сладостей, от которой воздух всегда был приторным. Город жил своей жизнью: гудки, быстрые шаги, детский плач вдалеке. Всё это проходило мимо неё, как шум за стеклом.

Слова Оксаны не отпускали: некоторые мужчины влюбляются не в женщину, а в картинку, которую сами себе придумали. Оксана сказала это спокойно, без злости. Наташа повторяла эту фразу снова и снова. Но ведь это не могло быть просто картинкой. Его поведение в тот вечер говорило о большем… Или нет? Может, ему понравилась девочка в голубом платье, с румянцем и тайной. А не та, что остановила его. Может, она была красивой лишь до тех пор, пока оставалась удобной. Эта мысль ударила ее внезапно, сердце сжалось и стало больно дышать. Улица впереди растянулась пустотой.

Возле дома Наташа остановилась под кустом сирени. Лепестки сыпались редкими хлопьями, ложились на плечи, на волосы – как мягкий пепел. Она прислонилась к холодной кирпичной стене и закрыла глаза. Слёз не было, но внутри лежал тяжёлый груз – непонимание, от которого невозможно было избавиться.

Вечером она уже не ждала звонка. Босая, стоя на холодном кухонном полу, она ела солёные огурцы прямо из банки. Квартира медленно заполнялась тенями, над крышами розовел туман. И вдруг зазвонил телефон – резко, неожиданно. Она застыла, потом подняла трубку.

– Алло?

– Наташа.

Дыхание перехватило. Голос был низкий, чуть хриплый – тот самый.

– Это Пол.

Она молчала.

– Прости, – сказал он. – Нужно было раньше позвонить.

– …

– Я был завален работой. Хотел позвонить, только не знал…

– Не знал что?

– Не знал, захочешь ли ты меня услышать.

Воздух в кухне изменился.

– Я ждала, – сказала она.

– Знаю… прости.

Она села, вцепившись в край стола.

– Я всё время думал о тебе, – продолжил он.

Глаза защипало. Она отвернулась к окну: серый двор, тусклый металл перил, густеющий сумрак.

– Ты что-то задел во мне… – начала она и осеклась.

– Ты тоже, – тихо ответил он.

Повисла тишина, но уже другая – наполненная. Потом он прокашлялся, сменил тон:

– Слушай, завтра у моих друзей вечеринка на даче, полчаса от города. Я хочу, чтобы ты поехала со мной.

– Вечеринка? Но я там наверное никого там не знаю.

– Меня знаешь.

Она колебалась.

– Если не понравится – уедем, – добавил он.

– Ок. Ты заедешь за мной?

– Конечно. В одиннадцать.

– Хорошо.

– Хорошо, – повторил он, почти облегчённо. – Увидимся завтра.

Он повесил трубку. Наташа сидела с телефоном в руках, слушая пустые гудки.

Позже она позвонила Оксане. В квартире было темно, мама спала.

– Малютка? – голос был сонный. – Ты в порядке?

– Да. Просто… нужно поговорить.

– Ну? Объявился?

– Позвонил, пригласил завтра на дачу друзей.

– О-о, классика… Лес, водка, и бежать тебе будет уже некуда.

– Ну хватит, это не так.

– Это всегда так.

Наташа улыбнулась, сидя на полу, обняв колени.

– Я не знаю, что это.

– Ты ему нужна, – мягко сказала Оксана. – Но это ещё не значит, что он знает, что с тобой делать.

– Я дура?

– Нет. Просто влюбляешься в сложного мужчину.

– Уже влюбилась.

Оксана вздохнула.

– Тогда езжай. Отдохни, потуси, только не ожидай от него ничего.

– Почему?

– Так будет легче потом.

Они попрощались. Наташа ещё долго сидела на кухонном полу, слушая ночной город: далёкие голоса, лай собак, звяканье железа. Одиночество было острым, но не горьким – скорее обнажённым. Она думала о его голосе, о его смехе. И не знала, что ждёт её завтра.

Глава 10

Наташа проснулась рано. Сквозь занавески в комнату уже просачивался мягкий, ленивый свет. Из окна тянуло сиренью; воздух был тёплым – тем самым, окончательным, когда уже ясно: город вступил в лето. Короткие рукава, пыль, голоса детей во дворе ещё до полудня. Она пролежала несколько минут на спине, чувствуя, как сердце бьётся слишком быстро. Мысль была одна, но целая – сегодня она увидит Пола. От этого кружилась голова, и вместе с тем становилось спокойнее. Она встала, распахнула окно шире. В комнату ворвался утренний ветер – горячий асфальт, запах улицы, чей-то завтрак с соседнего балкона. Наташа заварила кофе, села на край дивана и долго смотрела на чашку, будто в ней могла появиться подсказка – что надеть. Время было без пяти восемь. До его приезда оставалось три часа – слишком мало и невыносимо долго одновременно. Она приняла душ и открыла шкаф, вещи выглядели чужими: слишком строгие, слишком нарядные, слишком вызывающие. Наташа вытащила десяток вариантов, перебрала – и в конце концов выбрала простое и своё: мягкие светлые джинсы свободного кроя, белую футболку James Perse, чёрный кашемировый кардиган оверсайз и кеды. Из косметики – только тушь, немного румян и лёгкий бальзам для губ.

К половине одиннадцатого она уже мерила шагами комнату. Не хотелось выглядеть слишком готовой. Но всё внутри её выдавало.

Без двух минут одиннадцать загудел домофон.

– Алло?

– Я внизу.

– Выхожу.

Она схватила сумку и ключи, сбежала по лестнице, перепрыгнув последние ступеньки, как в детстве. Солнце стояло высоко, отражалось в капотах машин и стёклах балконов. У тротуара ждала его машина – тёмная, безупречно чистая. Сам он был в джинсах и рубашке. Днём его волосы казались мягче, лицо – спокойнее. Он выпрямился и улыбнулся негромко, почти осторожно.

Они поцеловались – коротко, без слов, и город сразу остался где-то за стеклом. В салоне пахло кожей, кедром, его одеколоном. Нервы у Наташи были на пределе, но лицо оставалось ровным.

Они ехали по Садовому быстро, но спокойно. Киоски с тающими шоколадками, потные бутылки кваса, туристы, мужчины в костюмах – всё мелькало за окнами. Пол держал руль одной рукой, другой переключал музыку. Остановился на чём-то электронном, с глубокой басовой линией – как у начала новой истории.

– Ты сегодня выглядишь иначе, – сказал он.

– Как именно?

– Будто пытаешься скрыть, что волнуешься.

– Я не волнуюсь.

– Не верю.

Наташа отвернулась к окну, чтобы он не заметил её улыбки.

За городом всё изменилось: бетон растворился в соснах, за заборами торчали дачи, у заправок цвели дикие цветы. Пол закурил, опустил стекло.

– Ты была в Барвихе раньше?

– Нет.

– Там очень мило, тебе понравится.

Лес густел, воздух пах смолой и пылью. Наташа закрыла глаза и позволила ветру коснуться лица. Было ощущение, будто грудь освободили от невидимого груза. Они свернули на узкую грунтовку, колёса подняли пыль.

– Почти приехали, – сказал он.

Дом появился так, словно ждал их: низкий, широкий, кирпич и стекло, современный, но смягчённый плющом и тенью сосен. Слышались голоса, смех и музыка. Пол заглушил мотор, и они на секунду остались сидеть молча. Дом не кричал о богатстве, но всё в нём дышало расслабленной роскошью: бутылки вина в ведёрках со льдом, верёвочные шезлонги на траве, пепельницы на перилах. Под берёзой на матрасе две девушки в купальниках читали одну книгу. Пахло жареным мясом и зирой. Ветви деревьев украшали гирлянды лампочек. Где-то звучала музыка – Massive Attack, тёплая, тягучая. Пол обошёл машину, открыл ей дверь с мальчишеской улыбкой.

– Готова?

– Нет. – Но вышла.

Сад встретил их золотым светом. Мужчины в льняных рубашках, женщины в шёлковых топиках, тёмные очки на пол-лица, босые ноги. Акценты переплетались: французский, немецкий, английский.

– Пол! – позвал кто-то громким голосом. К ним шёл Марк Эймс с бутылкой в руке, высокий и загорелый, рядом молодая блондинка в мужской рубашке и бикини. – Наконец-то добрался! Выглядишь помолодевшим. – Он повернулся к Наташе. – Привет, я Марк, это моя подружка Настя. Это из-за тебя Лэнгфорд выглядит как нормальный человек на этой неделе?

Пол усмехнулся:

– Марк Эймс – московский Хантер Томпсон. Только осторожно, он больно кусается.

– Берегись, Наташа, – подмигнул Марк. – Твой Пол съедает молодых девушек на завтрак.

– А Марк у нас просто ангел во плоти, – громко засмеялся Пол.

Они двинулись дальше. На шезлонге раскинулся Эдуард Лимонов, в одной руке – водка, в другой – толстая книга.

– Лэнгфорд! Опять студентку привёл?

– Но-но, она читает книги посерьёзнее твоих, – усмехнулся Пол.

– Русская девочка, у неё это в крови, – поднял рюмку Лимонов и кивнул Наташе.

Из-за спин вынырнул Пётр Листерман: загорелый, рубашка расстёгнута, на волосатой груди блестела цепь. Он был окружён двумя девушками – слишком юными и слишком красивыми, чтобы казаться настоящими: одна в джинсовых шортах и платке Hermès вместо топа, другая – в бикини, во рту леденец на палочке.

– Пол! Мой американский нефтяной принц вернулся! – протянул он. – А что случилось с той полячкой с яхты?

– Дубайский банкир, – отрезал Пол. – Яхты – это не моё.

– Жаль. А эта? – он окинул Наташу взглядом.

– Русская еврейка, коренная москвичка, сплошные неприятности.

– Идеально, то что надо, – театрально поцеловал ей руку Листерман и исчез.

Наташа держалась ближе к Полу, но глаза её скользили по всему саду, ловя каждую деталь: Лимонов, раскинувшийся в шезлонге; Марк, ожесточённо спорящий с датчанкой; девушка в длинном платье, играющая на гитаре у бассейна; белый кот на шахматном столе, неподвижный, словно сам был ферзем.

Она ушла в тень, где на коврике сидела Алиса – тонкая, с тетрадкой в руках. Алиса только что вернулась из Флоренции и рисовала быстрыми штрихами, будто боялась упустить свет.

– Путешествовать лучше всегда одной, – сказала она, не поднимая глаз. – Иначе всё превращается в чёртов медовый месяц.

Пол вернулся и сел рядом, не задавая лишних вопросов.

– Они другие, совсем не такие, как я ожидала, – сказала Наташа.

– Все другие. Все ненормальные, – отозвался он. Усмешка скользнула по его губам, но без высокомерия – взгляд его был лёгким, доброжелательным. И в этот миг Наташа перестала ощущать себя чужой.

– И что, каждую неделю такие сборища?

– Только когда хочу напомнить себе, что есть люди куда более ненормальные, чем я.

Она рассмеялась впервые за вечер по-настоящему, и он улыбнулся так, будто ждал именно этого.

Вечер подступал медленно: воздух густел и остывал, а по краям неба проступали глубокие фиолетовые тени. Кто-то зажёг свечи, голоса замедлились, стали ниже. У костра тихо плакала модель, тушь расплылась на щеках, мужчина рядом протягивал ей сигарету, огонёк трепетал в темноте. Листерман плясал с девушкой на каблуках неприличной высоты, но та двигалась так, будто жила на кончиках пальцев с самого рождения.

Позже все собрались за длинным деревянным столом, к которому придвинули разномастные стулья. Слово за словом лились истории – нелепые, грязные, блестящие. Наташа слушала женщину в кожанке, рассказывавшую, как в восьмидесятых вывозила картины через польскую границу. Лимонов вставил реплику, больше похожую на угрозу, и это вызвало общий смех. Листерман наклонился к Полу, метнув взгляд на Наташу:

– Эта твоя новая девочка, – сказал он, – у неё есть тайна. Такое сразу видно, не подделаешь – оно либо есть, либо нет.

– Я знаю, – ответил Пол.

Наташа продолжала слушать истории, сделав вид, что ничего не услышала, но слова застряли в ней глубже, чем хотелось бы. Позднее Пол наклонился к ней, его голос прозвучал низко, почти шёпотом:

– Хочешь поехать ко мне сегодня?

Она не ответила сразу, только спустя мгновение кивнула.

Зазвучала пластинка – старый винил: Серж Генсбур и Джейн Биркин. Медленные французские вздохи выплывали из распахнутых дверей, как призраки другой эпохи. Казалось, этот шёпот наложил чары: сигареты загорелись ярче, разговоры стихли. Наташа снова села за стол. В её руке бокал стал тёплым, вино ловило блики свечей. Блюда возникали будто сами собой: холодная утка с ягодами, поджаренные на гриле овощи, ещё тёплый хлеб, миски с фруктами, сыры, оливки. Никто ничего не раскладывал – каждый просто протягивал руку и брал. Наташа отломила ломоть хлеба и намазала его мягким сыром.

Рядом с ней мужчина с тёмными кудрями и французским акцентом свернул стодолларовую купюру и приложил её к тыльной стороне ладони. За ним ещё двое. Никто не прятался – белые линии были на виду, обыденные, как сигареты или жвачка. Наташа замялась. Пол, сидящий рядом, молчал, лишь внимательно смотрел на её лицо.

– Хочешь? – спросил он тихо.

Она пожала плечами.

– Не знаю…

– Тогда не надо. Тебе это не нужно.

Она кивнула, отвела взгляд. Вечер становился мягче, зыбче. Марк уже кричал цитаты из «Армии тьмы», раскинув руки:

– Ладно, вы, примитивные ублюдки, слушайте внимательно! Видите это? Это… моя БУМ-ПАЛКА!

Смех, аплодисменты. Лимонов пробурчал, что Буковски был трусом. Высокий украинец пытался завести спор о Ницше. Пара исчезла в лесу, держась за руки. Никто не смотрел на часы, и только полночь вдруг оказалась совсем рядом. Музыка снова сменилась – нежный транс, и Наташа почувствовала, как он отзывался в подошвах и проходил вибрацией через всё тело. На газоне одна модель танцевала в одиночестве: её руки тянулись в воздух, изгибались, плавали, словно водоросли в глубине.

Пол наклонился к Наташе и тихо сказал:

– Пойдём.

Они не стали прощаться. Просто скользнули через боковую калитку, мимо шёпота газона и всё ещё горящих фонариков. Ночь уже сгустилась – полная, густо-душистая: трава, дым, что-то едва сладкое. На коже Наташи оставался запах костра и вина, в волосах путались следы танца и ветра. Пол открыл машину тихим сигналом. Внутри ещё держалось дневное тепло, и кожаные сиденья, словно вздохнув, выпустили его, когда она опустилась. Он завёл двигатель, и зазвучала тихая инструментальная композиция – медленная, прозрачная, с ритмом, пульсирующим, как сердце под водой. Они ехали с опущенными стёклами; ночной воздух врывался внутрь, теперь уже прохладный, скользил по щекам Наташи, словно кто-то шептал слишком близко. Вдоль дороги тянулись тени сосен, всё гуще. Гул насекомых становился громче, пока они оставляли позади электрический пузырь дома. Некоторое время они молчали. Но это не было неловкостью – молчание казалось наполненным, словно сама ночь устроилась с ними в машине. Наташа взглянула на него в профиль: рука на руле, волосы чуть взъерошены. В его лице было что-то серьёзное – не напряжённость, скорее тишина, будто часть его осталась там, в саду, среди музыки и дыма костра.

– Мне понравилось, – сказала она наконец.

Пол взглянул на неё коротко, потом снова на дорогу.

– Я рад

– Всегда у вас так весело?

– Нет, – ответил он. – Иногда все гораздо безумнее и еще веселее.

Она мягко засмеялась, откинулась в кресле. Тело стало тяжёлым, убаюканное низким ритмом музыки и мерцанием деревьев, похожих на чёрные рёбра за окном.

– Листерман сумасшедший, – сказала она.

– Он нужен, – ответил Пол. – как напоминание себе, каким бы ты мудаком себя не считал, всегда найдётся кто-то безумнее, развратнее, циничнее и громче.

Она улыбнулась, полузакрыв глаза. Мимо проплыла дремлющая автозаправка, её вывеска гудела в темноте. Встречный грузовик промчался навстречу, и его свет вспыхнул в зеркале, потом исчез. Постепенно начали проступать очертания города: жёлтые огни вдали, мигающие башни, скучная линия многоэтажек вдоль трассы. Пол ехал медленнее, осторожнее, словно возвращая их обратно в силу притяжения.

Дом на Набережной вынырнул впереди, как воспоминание – корабль, пришвартованный к реке, полный тихой мощи и бледного камня. Пол свернул на подъездную дорогу, колёса гулко перекатились по булыжнику. Здание поднималось над ними – торжественное и неподвижное, окна мерцали в темноте, разбросанные, как созвездия. Он остановил машину и заглушил мотор.

Глава 11

Вквартире Пола всё было дорогим и тихим. Полы – тёмное дерево, отполированное до блеска, прохладное под босыми ступнями. Коридор приглушал шаги мягким ковром. В стенах с ровной белизной галереи горели мягкие врезанные светильники, отбрасывая тёплые тени на чёрно-белые фотографии – лица, города, руины. Мебель была мужская: прямые линии, тёмная кожа, металл. В гостиной вдоль дальней стены тянулось широкое окно, обрамляя реку, как живую картину. Шторы были наполовину раздвинуты, пропуская янтарный свет фонарей и призрачное мерцание фар.

Пол двигался по пространству уверенно, как человек, давно привыкший к одиночеству. Ключи звякнули в мраморной чаше у двери, он ненадолго исчез на кухне, вернулся – словно не решая, что делать дальше. На буфете стоял недопитый стакан виски, рядом сложенная газета.

– Можно я приму душ? – тихо спросила Наташа.

Он замер, потом кивнул. – Конечно. Первая дверь справа. Полотенца в ванной в шкафу. Он смотрел ей вслед, но не пошел за ней.

Горячая вода коснулась кожи, и Наташа выдохнула впервые за день. Плечи расслабились, тело отзывалось лёгкой болью – от усталости, от напряжения. Она провела пальцами по волосам, пытаясь ни о чем не думать. Но не думать было невозможно. Сегодня, сейчас все случится… Выйдя из душа, завернувшись в полотенце, она словно переступила невидимый порог. Кожа блестела от влаги, потемневшие волосы, приглаженные водой. Голые ступни беззвучно скользили по полу.

Пол бы в спальне. Он ждал ее у кровати, полуобернувшись, обнажённый по пояс, плечи в янтарном свете лампы. Увидев её, он не сказал ни слова. Просто пересёк комнату за три медленных шага: одной рукой обнял за талию, другой провёл по щеке. Ладонь была горячей и тяжёлой, сердце у Наташи сбилось с ритма.

Он поцеловал её – жадно, неосторожно. Так, что все воспоминания о даче, о шуме, о мире за окном мгновенно исчезли. Он прижал её ближе, и полотенце смялось между ними. Вдруг он поднял её – легко, будто её тело ничего не весило. Она обняла его за шею, прижавшись щекой к плечу.

Руки его были сильными и в то же время осторожными. Он опустил её на кровать и замер, глядя внимательно и напряжённо, будто видел в ней что-то большее, чем позволялось. Полотенце сползло на бёдра.

Он не торопился. Смотрел. Не как мальчишки в клубах, не как случайные взгляды в метро. Его глаза не были голодными или мутными. Они были живыми, острыми, словно он видел её глубже, чем она сама себя знала.

Её дыхание сбилось. Она вытянула ноги и вдруг ясно ощутила всю нелепую неопытность своей молодости – не слабость, а растерянность перед тем, что делать дальше.

Он снова поцеловал её, теперь мягко, словно слушал её дыхание губами. Его руки двигались осторожно, открывая в ней что-то новое, непривычное. Наташа закрыла глаза и мир вокруг сменил язык: он говорил прикосновениями, теплом кожи, хрупкой тишиной.

Пол замер и спросил почти беззвучно:

– Ты уверена?

Она кивнула:

– Да.

Их близость не подчинялась ритму, не следовала заранее выверенному рисунку – это было скорее блуждание, поиск, шаги во тьме навстречу друг другу. То, что вначале отозвалось тупой болью, медленно растворилось, уступая место странной мягкости, в которой было и доверие, и страх, и жажда.

Когда все закончилось, он ничего не сказал, не поцеловал вновь – просто лёг рядом, закрыл глаза и почти сразу уснул, будто разговор завершился без слов. Наташа повернулась на бок, лицом к нему. В полутьме она различала полоску света за шторой, его расслабленное лицо, приоткрытые губы, ровное дыхание. И в этом спокойствии она ощутила не покой, а тяжёлое, почти невыносимое одиночество. Не потому что все уже произошло, а потому что она хотела сделать этот шаг вместе с ним, но шагнула одна. А он словно и не понял, что это произошло.

Наташа осторожно выскользнула из постели. Ее бил озноб и все тело ныло от глухой боли. Она завернулась в простыню и вышла в гостиную. Квартира молчала теперь иначе— как после шторма. Тишина делала громким её дыхание, её пульс, её шаги по деревянному полу.

В ванной снова зашумела вода. Горячие струи стекали по коже, она смотрела вниз и видела, как по ногам сбегают тонкие красные нити, превращаются в розовые разводы и исчезают в сливе. Доказательство. Она стояла, пока вода не стала прозрачной. Тело её уже было другим. Не разрушенным, не испорченным – просто изменившимся. Она не плакала, не жалела, но чувствовала себя одинокой по-новому.

В корзине с чистым бельем она нашла его серую футболку – мягкую, пахнущую стиральным порошком, надела ее и пошла на кухню. Подняла трубку телефона и набрала номер. Два гудка.

– Алло? – голос Оксаны.

– Оксан это я… я у Пола… все случилось…

– Поняла… ты в порядке?

– Вроде да.

– Хочешь, я приеду за тобой?

– Нет, я пойду спать. Просто… хотела сказать тебе.

– Точно все нормально?

Наташа оглядела кухню – пустые стаканы в раковине, пепельница с окурками на подоконнике, умирающий цветок в углу.

– Да, все хорошо.

Они попрощались. Наташа положила трубку и осталась в тёмной кухне, прижимая ладони к животу, словно удерживая что-то. Но удерживать было уже нечего.

Утренний свет пробивался сквозь занавески, мягкий, голубовато-золотой. В комнате стояла хрупкая тишина. Она лежала, слушала ровное дыхание Пола. Он крепко спал, одна рука закинута за голову, другая на её талии. Во сне он казался моложе, открытее. Она дотронулась кончиками пальцев до его щеки. Он шевельнулся, лениво открыл глаза, взгляд сфокусировался на ней.

– Доброе утро, – пробормотал он.

– Доброе, – ответила она, внезапно смутившись.

Он провёл ладонью по её щеке, задержался на мгновение, словно стараясь запомнить каждую черту, и притянул к себе. Всё повторилось вновь, но в утреннем свете это было мягче: движения, дыхание, их прикосновения. Всё казалось более осторожным и бережным. Потом он прижал её к себе и коснулся губами её лба.

– Пойдём в душ.

Они стояли под душем вместе, в облаке пара. Передавали друг другу мыло, невольно соприкасались плечами. В этой простоте было что-то новое – интимность без слов, доверие, рождённое в обыденных жестах. Он протянул ей чистое полотенце и Наташа наспех вытерлась, натянула его футболку и вчерашние джинсы.

– Я умираю с голоду, – неожиданно сказал Пол.– Тут рядом есть кафе. Пойдём?

– А в твоей футболке можно? – тихо спросила она.

– На тебе она сидит лучше, чем на мне, – ответил он, улыбнувшись.

В кафе стоял гул голосов, пахло свежесваренным кофе, горячей выпечкой и поджаренными яйцами. К их столику вдруг подошёл высокий американец с громким, звонким голосом.

– Пол!

– Майк, – улыбнулся Пол, и в его лице мелькнула лёгкость. – Это Наташа.

– Привет! – сказал Майк, обнимая за плечи девушку с длинными тёмными волосами. – А это Ксения, моя невеста.

Они сели рядом, и завтрак сразу стал оживлённым. Майк говорил много, громко, сопровождал слова широкими жестами, бросал шутки направо и налево. Пол смеялся вместе с ним, но его смех звучал чуть приглушённо, как будто исходил не отсюда, а из какой-то другой, более далёкой части его самого.

Наташа почти не говорила, ковыряла вилкой блины и чувствовала взгляды – любопытные, оценивающие. Будто её сравнивали с другими, которые до неё тоже сидели в этом кафе рядом с Полом.

Когда завтрак закончился и они вышли на улицу, Пол взглянул на часы.

– Мне надо бежать, – сказал он ровным, спокойным голосом. Он остановил такси, открыл ей дверь и сухо поцеловал в губы:

– Увидимся, ладно?

Поездка тянулась в молчании, вязкой полосой между утренним светом и её мыслями. Такси катилось по раскалённым улицам, а Наташа смотрела в окно, не различая ни фасадов, ни прохожих – лишь размытый поток, которому не было до неё дела. Когда машина остановилась у подъезда, она расплатилась и вышла. На секунду застыла. Солнце беспощадно палило асфальт, но ей стало холодно. В его просторной футболке она ощущала себя странно открытой, беззащитной, будто весь город видел её насквозь.

Дома тишина накрыла её сразу – стоило только захлопнуться двери. Квартира сомкнулась, как раковина, и воздух в ней показался слишком неподвижным. Наташа села на кровать, уткнулась лицом в мягкую ткань футболки, вдохнула его запах – и это было одновременно и утешением, и острой болью. В груди всё сжалось. Она легла, натянула одеяло, словно прячась от пустоты.

Грусть опустилась на неё мягко, но неотвратимо – как тень, от которой не уйти.

И тогда она впервые поняла: близость иногда способна исчезнуть быстрее, чем наступит рассвет.

Глава 12

Было слишком тихо – это была не та тишина, что приходит с покоем, а другая, настороженная, как после чего-то громкого и важного, что вдруг прервалось, не успев стать настоящим. Каждый звук теперь казался лишним, будто нарушал хрупкую паузу, оставшуюся после события, которого, может быть, и не было. Она вспоминала кафе: громкий, заливистый голос Майка, звон тарелок, смех Ксении – лёгкий, рассыпающийся – и Пола, сидящего рядом, но словно немного в стороне, как будто его уже отодвинуло от неё само течение момента. Он коснулся её руки – мимолётно, небрежно, один раз, не глядя. И больше не повторил. Будто уже тогда, ещё до конца завтрака, он начал уходить – из разговора, из комнаты, из ее жизни.

Всё уже завершилось, хоть никто и не сказал ни слова. Никакой точки, никакого прощания – просто тишина, наполненная чужими звуками: равнодушное шуршание города за окном, далёкий шум машин, детский голос во дворе, шелест листвы, убаюкивающий, но не способный утешить. Наташа лежала на спине, уставившись в потолок, будто в пустой экран, и старалась не думать – потому что мысли сейчас не помогали, а резали изнутри, были острыми, беспощадными. Тело отзывалось само – едва уловимой болью, тянущей тяжестью, напоминанием о том, что случилось. Во рту стоял привкус – утреннего кофе, сна, и чего-то недосказанного, недожитого, обидного. И остановить это ощущение было невозможно.

Пол так и не позвонил. Ни через час, ни через три, ни под вечер, когда уличный шум начал стихать, а день расползался на тени. Да он, впрочем, и не обещал – не произнёс даже этой обыденной, почти обязательной фразы «я позвоню». Только короткое, небрежное: «увидимся, да?», сказанное как бы между делом, с лёгкой улыбкой, не требующей ответа. И она кивнула – не потому, что верила, а потому что в тот момент не нашла в себе ни сил, ни слов, чтобы попросить большего.

Каждое движение давалось ей с трудом – словно тело, уставшее от чего-то большего, чем ночь, больше не спешило подчиняться, не желало быть её, будто после долгой болезни, когда собственные ноги кажутся чужими, а прикосновение воздуха к коже – слишком острым, почти болезненным.

Она открыла альбом. На первой странице – набросок, угол улицы, лишь намеченный, как дыхание, едва различимое. Наташа долго смотрела на рисунок, не касаясь бумаги, будто в этом молчаливом созерцании было больше доверия, чем в попытке продолжить. Как будто рука могла выдать предательство – незнание, растерянность, чужеродность. Она всё же взяла карандаш и провела пару линий – неуверенных, лишённых прежней легкости. Что-то исказилось в ритме, в уверенности жеста. Она отложила альбом, бережно, почти виновато, как откладывают вещь, в которой вдруг исчезла правда.

Около полудня раздался стук в дверь.

– Ты в порядке? – прозвучал голос мамы, ровный, но натянутый, напряжённый заботой, неумением вмешаться, воспитанной деликатностью.

– Всё нормально, мам. Просто устала.

Пауза.

– Сделать тебе чай?

– Нет, мам, спасибо.

Гулкие шаги по коридору удалились, и снова повисла тишина – не пустая, но осторожная, как после долгого разговора, который всё же не состоялся.

Наташа стояла у окна и смотрела на деревья, безмятежно колышущиеся под ветром, на машины, плывущие по дороге, на небо, ровное, тёплое, равнодушное. Всё снаружи жило, двигалось, существовало, как будто ничего не произошло, как будто её боли не было вовсе, и в этой равномерной, почти обыденной гармонии она вдруг почувствовала себя окончательно лишней.

Мысль позвонить возникла тихо – не как импульс, а как крик, сдержанный изнутри. Просто услышать голос, сказать что-то незначительное, неважное, ненавязчивое. Что-то вроде: «Привет. Как ты?» – лишь бы остаться в его мире, хоть на минуту. Но сразу за этим – страх. Тяжёлый, плотный страх – а что если он не ответит? Или ответит, но в голосе будет пустота? Чужая интонация? Вежливость без интереса? Тогда боль станет еще сильнее.

Она снова вспомнила, как он смотрел на неё – в тот миг, когда прикосновения были внимательными, почти трепетными, будто он действительно что-то разглядел в ней, что-то важное. А потом – как легко он отвернулся, закрыл глаза, исчез внутри сна, словно всё, что произошло между ними, было просто эпизодом, не заслужившим завершения. И это воспоминание цепляло, потому что оно вмещало в себя и присутствие, и утрату, и надежду, и то, как всё это закончилось.

За окном стоял идеальный день – свежий, ясный, благоухающий. Но войти в этот день Наташа не могла. Она стояла у границы между собой и жизнью, будто стекло разделяло их, и всё, что происходило за окном, принадлежало другим.

Она передвигалась по квартире в его футболке, с растрёпанными волосами, босая, замедленная, тяжёлая. Тело казалось не своим – чужим, отозвавшимся на чужие прикосновения и не вернувшимся обратно.

Она пробовала читать – буквы теряли форму и не складывались в слова. Пробовала закрыть глаза – но внутри крутились обрывки мыслей, жестов, дыхания. Его руки. Его плечи. Его молчание.

Голоса детей за окном причиняли странную, особенную боль – они напоминали о чём-то утраченном ещё до того, как она успела это сохранить. О простоте, которая испарилась. О доверии, которое она попыталась подарить, а он – не удержал. И всё становилось яснее: иногда день может быть прекрасным, но ты в нём – только наблюдатель.

К вечеру свет за окнами стал мягким, словно размытым кистью, золотисто-розовым, напоминая не о красоте, а о завершении, о том, что день всё-таки дошёл до края, прожит, истрачен, и в этом закатном сиянии Наташа сидела у окна, обняв колени, уткнувшись подбородком в них, и смотрела, как солнце медленно уходит за крыши – как занавес опускается после спектакля, в котором она сыграла главную роль, а зритель не остался до конца. Это было не просто прощание дня – это было подтверждение горького финала. Он не позвонил, ни слова, ни знака, ни малейшего движения в её сторону. И тогда стало ясно: это уже не обида и не укол разочарования. Это была именно утрата – с тихим, точным звоном внутри, как будто что-то очень хрупкое, что она носила годами, упало и треснуло, и теперь уже не собрать. Потому что она отдала не просто тело, не просто ночь – она, сама того до конца не понимая, протянула ему самую уязвимую часть себя: свою надежду, свою возможность верить, свою готовность быть рядом по-настоящему, без защиты, без маски. А он дотронулся, задержал взгляд, будто что-то узнал – а потом отвернулся. Не заметил, или, что страшнее, заметил и не выбрал.

Наташа прижалась лбом к стеклу – прохладному, чистому, чужому, и смотрела, как последний свет уходит из неба, растворяясь в вечерней синеве. Она выключила свет в комнате, легла, свернулась на боку, накрылась с головой, закрыла глаза, но сон не приходил. Всё внутри продолжало крутиться – его голос, его рука на её талии, его глаза в полумраке, его дыхание рядом, его взгляд. А потом – пришли слёзы – медленно, упрямо, как будто тело само знало, что делать, даже если разум отказывался чувствовать. Слёзы катились по щекам и впитывались в подушку, не спрашивая разрешения. Это было не очищение – это было признание: она одна. Одиночество наполняло грудную клетку как вода наполняет сосуд – не оставляя ни воздуха, ни опоры. К рассвету тело устало, слёзы иссякли, разум будто обмяк, и наконец пришёл сон – не как облегчение, не как спасение, а как полное опустошение, когда уже ничего не можешь держать в себе. И она уснула – в его мягкой, растянутой футболке, с лицом, соленым и влажным от слез, и с сердцем, которое казалось не своим: тяжёлым, как заброшенный предмет, оставленный кем-то на обочине дороги, где она больше никогда не сможет его найти.

Глава 13

Понедельник вошёл без стука – с избытком света и нехваткой сна. Наташа пошевелилась в постели немного раньше восьми, не открывая глаз, чувствуя в теле ту особую тяжесть, которая приходит не от усталости, а от боли, не раскрывшейся до конца. За окном птицы щебетали с такой настойчивой жизнерадостностью, словно весь мир существовал лишь для их голосов – звенящих, беспечных, равнодушных. Пол так и не позвонил.

Она лежала ещё несколько минут, не двигаясь, глядя в потолок. Под кожей постепенно оседала тупая, вязкая боль – не та, что кричит, а та, что живёт медленно, на выдохе.

Экзамены. Мысль о них пришла не как тревожный сигнал, а будто кто-то чужой, издалека, аккуратно подбросил её в полудрёму – приглушённо, мягко, почти неслышно. На этой неделе их было три, один – сегодня, какой именно – она не сразу смогла вспомнить. Она поднялась и вышла из комнаты. Из кухни, лениво потягиваясь и всё ещё сонный, показался Тишка – хвост трубой, глаза мутные от ночи. Наташа, не включая свет, машинально насыпала ему корм, жестом настолько привычным, что он почти не принадлежал ей. Потом подошла к раковине, набрала стакан воды и, делая медленные глотки, замерла у окна, вглядываясь сквозь стекло в равнодушное утро, которое продолжало жить своим ходом, не спрашивая, готова ли она к его приходу.

На кухонном столе лежал раскрытый альбом. Лист, оставшийся с вечера, – недорисованный портрет, в котором всё было немного не так: глаза смотрели в разные стороны, рот расползался слишком широко, как будто пытался что-то сказать, но не решался. Наташа некоторое время смотрела на него, потом закрыла альбом, медленно, почти бережно, как закрывают чью-то незавершённую историю.

Она надела свободные чёрные брюки и светлую футболку, потом передумала, переоделась, померила другое, но в итоге вернулась к первому варианту – как к единственно возможному состоянию тела, в котором оно ощущалось хоть как-то защищённым. Макияж делать не стала. Волосы остались распущенными, ещё чуть влажными после душа.

На улице было шумно, резче, чем обычно. Солнце било в капоты машин, в стеклянные витрины, отражаясь во всех поверхностях, ослепляя даже через тёмные стёкла очков. Она купила кофе в бумажном стакане, но так и не допила его – глотки выходили механическими и вкус не задерживался во рту, сразу исчезая, будто его и не было.

В академии коридоры дрожали от напряжённой, сдержанной суеты. Студенты шептались, кто-то читал, кто-то сидел на подоконнике, глядя в одну точку. У памятника, как всегда, курили – цепочкой, один за другим, в затяжку. Наташа прошла мимо, не замедлив шаг. Она никому не принадлежала сегодня, даже самой себе.

Экзамен проходил в просторной аудитории с высокими окнами, внутри было прохладно и гулко. Наташа заняла своё место, разложила листы, открыла папку, взяла карандаш. Пальцы слушались, хотя оставались чуть онемевшими – будто проводили команды не от тела, а от воспоминания о нём. Линии выходили чище, чем она ожидала, как будто внутри сохранилось что-то, уцелевшее после ночи.

После экзамена она ни на кого не оглядывалась, не искала знакомые лица, не ждала, чтобы кто-то догнал или окликнул. Просто вышла в обжигающий, вязкий полуденный зной, который словно держал город за горло, и двинулась вперёд, не выбирая маршрут. Шла медленно, будто ступала по воде, позволяя шуму улиц обволакивать себя мягкой ватой и размывать края тела. Машины гудели в унисон с её мыслями, и всё вокруг стало однородным – ритмичным, гулким, усталым.

Ноги ныли, как после долгой дороги, хотя она не могла сказать, сколько времени прошло. К вечеру оказалась в знакомом сквере у Пушкинской, купила холодную газировку и села на скамейку, спрятавшись в тени деревьев. Перед ней двое мальчишек кидалм мяч о стену – удар, пауза, ободряющий крик, резкий смех. Этот ритм, простой и повторяющийся, будто загипнотизировал. Наташа смотрела на них, позволяя себе на несколько минут раствориться в чьей-то чужой, бесхитростной радости. И вдруг, как будто занавес отдёрнули, вспомнила: завтра ещё один экзамен – теория, а она совершенно не готова, даже не помнила, где лежат тетради.

Дорога домой тянулась в каком-то замедленном, онемелом состоянии. Сумка резала плечо, напоминая телу о его весе и усталости, от которой не было укрытия. В квартире ее встретил привычный полумрак. Мама ходила по коридору с телефоном у уха, в светлом льняном платье, размахивая свободной рукой – так она всегда делала, когда разговор имел значение. Наташа лишь кивнула и прошла мимо.

В своей комнате она достала тетради, раскрыла одну, уставилась в страницы, пока слова не перестали прыгать по строчкам. За два часа она выучила три даты и набросала схему. Мыслей не было – только медленно разогревающийся мотор в голове, натужный, но ещё работающий.

К семи вечера сознание опустело. Всё – и в теле, и в уме – стало глухим.

Мама позвала к ужину. Они сели за стол и впервые за долгие дни, не ссорились. Никто не говорил лишнего и не задавал вопросов. Наташа ела молча, каждый кусок был как жест в сторону жизни, как попытка остаться. После ужина она приняла ванну – долгую, слишком горячую, с паром, поднимающимся к потолку. Вода обнимала её, будто единственное, что ещё могло быть нежным. Телефон, оставленный на табуретке, молчал.

Она повторяла себе, что все это к лучшему, что легче отпустить того, кто сам выбрал исчезнуть. Мысли эти звучали в голове ровно, почти спокойно, но внутри всё равно что-то сжималось.

Лежа в постели, она ещё некоторое время пыталась повторять конспект, глядя в буквы, пока те не начали расплываться, превращаясь в рябь. Уснула поздно – не от покоя, а от измождения.

Вторник начался тяжело – с шумом, липкой жарой и ощущением, будто ночь не закончилась, а просто скомкалась где-то под подушкой. Наташа проснулась до звонка будильника, и, не давая себе времени на колебания, сразу потянулась к тетрадям. Через три часа – теория. Та же одежда, что и вчера. Ни завтрака, ни зеркала. Вышла из дома, будто шла на поле боя. Экзамен оказался не врагом, а шквалом – имена, даты, определения, короткие эссе, которые нужно было извлечь, как воду из камня. Голову словно выжали и повесили сушиться на солнце. И всё же она справилась, ответила на все вопросы – не идеально, но и не провалила.

Когда дошла до дома, солнце уже ползло вниз по стенам. Мамы дома не было, Наташа съела грушу прямо над раковиной, сладкий сок стекал по пальцам. Потом пошла к себе, легла и не встала до утра.

Среда пришла с углём. Новый экзамен – рисунок. И он оказался проще, чем слова. Пыль, нажим, линии – в них было больше правды, чем в любой фразе. Она сидела над листом часами, не позволяя себе ничего лишнего: только фигуры – изгибы тел, тени, натянутые жилы, лица, в которых угадывалась чужая усталость. Преподаватель прошёл мимо, задержал взгляд, коротко кивнул. Этого хватило. Когда всё закончилось, она мыла руки в облупленной раковине с ржавыми пятнами. Вода стекала тёмными разводами, уголь уходил с кожи, но под ногтями упрямо оставалась память о работе. И вдруг внутри возникло странное ощущение – не облегчение, нет, но твёрдое свидетельство того, что она всё ещё есть. Настоящая. Целая.

В тот вечер она нашла Вику в библиотеке – та сидела в наушниках, взгляд направлен в никуда. Они почти не говорили, просто сидели рядом под медленным, ленивым вентилятором, делая вид, что каникулы уже начались. Вечером снова ужинала дома с мамой. Простой разговор: соседи, поездка в Милан, какие-то планы, которые казались слишком далёкими, как рассказы из журнала. Телефон лежал рядом и молчал.

Четверг начался с пустоты. Всё закончилось – экзамены, суета, обязательства. Окна были распахнуты, но в квартире было душно. Из проигрывателя медленно лилась музыка. Наташа убиралась – складывала одежду, перебирала тетради, раскладывала альбомы и картины. Ее мир был в порядке, по крайней мере видимая его часть. К полудню Наташа вышла в магазин, купила персики и новый журнал, села на лавочку и позволила солнцу разлиться по коже – густому, жаркому, июньскому. Мимо прошёл мальчик с букетом пионов. Женщина ругала собаку. Трамвай позвонил одиноким колоколом.