Фара. Путь вожака

Глава 1

Книга 2. Глава 1.

Утро в «Фаре» начиналось не с крика петуха – их здесь не водилось, – а с глухого, утробного рычания дизельного генератора, чей ритмичный стук, похожий на биение механического сердца, стал саундтреком новой жизни. Прошёл почти месяц с тех пор, как Салем похоронил «Лампочку» и сжёг мосты с «Последним Причалом». Месяц подозрительного, почти зловещего спокойствия, за который лето, словно расточительный купец, окончательно сменилось сырой и скупой осенью, затянувшей небо свинцовым одеялом.

Салем проснулся от того, что по лицу скользнул холодный влажный нос, острый, как осколок льда. Он лежал, укрытый одеялом, – по ночам в комнате уже основательно «свежело», и дыхание зимы пробиралось сквозь щели в стенах, оставляя на стеклах причудливые узоры-предупреждения. Открыв глаза, он уставился в потолок своей комнаты на втором этаже, где тени от пляшущего пламени в печи танцевали немой танец призраков. Рядом, положив тяжёлую голову на край кровати, стоял Таум. Янтарные глаза волка, два расплавленных солнца во тьме, смотрелись непривычно на этом месте – здесь обычно дежурила Рея, чье теплое присутствие было как заброшенный маяк в ночи.

«Уже встаю, встаю», – пробормотал Салем, проводя рукой по шершавой, словно кора старого дуба, шкуре зверя. Связь с Таумом была иной. Не было того тёплого телепатического потока, что связывал его с Реей, но это работало, и даже слишком – их умы сцеплялись, как два шестеренки в точном механизме, без нежности, но с безжалостной эффективностью.

Он поднялся с кровати, натянул толстый свитер, в котором все еще пахло дымом костра и прошлыми опасностями, и подошёл к окну, отодвинув тяжелую ставню. Воздух, чистый и холодный, как лезвие ножа, ворвался в комнату, неся с собой запахи дыма, хвои и влажной прелой листвы – аромат тления и увядания. Его взгляду открылся задний двор «Фары», который за последние недели преобразился до неузнаваемости. Усилиями Ольги и Николая хаотичное пространство, некогда напоминавшее свалку, превратилось в образцовое хозяйство, спешно готовящееся к зиме, как корабль к долгому плаванию. Парники, накрытые плотным полиэтиленом, еще цеплялись за последнюю зелень – лук, укроп, редис, – словно за обрывки уходящего лета. Рядом высился аккуратный, припасенный на зиму штабель дров, сложенный с такой геометрической точностью, что напоминал стену крепости. Под навесом стояли отремонтированный УАЗ, похожий на старого боевого коня на приколе, и «Паджеро» Салема. Дальше, у забора, дымилась, как вулкан в миниатюре, коптильня, а рядом красовался сложенный из кирпича тандыр и мангал – творение рук Павла и Вани. Было ощущение не просто выживания, а обустройства жизни. Прочного, основательного, призванного пережить долгую и темную зиму.

И это бесило Салема. Эта обустроенность, эта тихая, почти мещанская идиллия, казалась ему ловушкой. Миром, нарисованным на сахарном стекле, за которым ждала всё та же враждебная пустота, лишь прикрытая первым снегом, словно пеплом.

«Готов?» – мысленно спросил он Таума. В ответ пришло ощущение готовности, подобное натянутой тетиве, вот-вот готовая выпустить стрелу. Волк уже ждал у двери, его силуэт растворялся в предрассветных сумерках.

Спустившись вниз, Салем заглянул в бывший зал кафе, теперь – общую столовую и штаб. В воздухе, густом и тяжелом, пахло овсянкой и дымом от печки, которую уже по-осеннему протапливали с утра, превращая комнату в подобие улья. Рея, её живот уже заметно округлился, словно спелый плод, лениво лежала на подстилке у теплой стенки. Аня, сидя рядом, осторожно гладила её по боку, что-то шепча на ухо, как будто посвящая в древние тайны. Собака блаженно прикрыла глаза, погруженная в нирвану материнства.

«Не мешай солдату отдыхать, командир», – голос Ольги прозвучал с кухни, ровный и спокойный, как поверхность лесного озера. Она, вместе с Настей, разливала по мискам овсяную кашу с мёдом – золотистым эликсиром, дефицитным и сладким. – «Она у нас на особом положении».

«Верно!» – улыбнулась Аня, и ее улыбка была похожа на луч солнца в этом помещении. – «Она же скоро мамой станет! Настоящей!»

Салем кивнул девочке, поймал на себе взгляд Ольги. Во взгляде врача читалось спокойствие, которое Салем уже и забыл, что значит чувствовать. Это было спокойствие корней, глубоко ушедших в землю. Он отвернулся, чувству себя чужим на этом празднике жизни, который готовился встретить зиму, словно долгожданного гостя.

«Таум, пошли», – бросил он вслух и вышел во двор, куда уже просачивался бледный, жидкий свет короткого осеннего дня, не согревающий, а лишь подчеркивающий унылость пейзажа.

Утренний обход стал ритуалом. С Таумом он был быстрее и эффективнее. Волк бесшумно скользил впереди, его камуфляжная шкура сливалась с серыми тенями и оголенными, словно кости, стволами деревьев. Они проверили периметр, ловушки, похожие на железные когти, обошли знакомые тропы, местами покрытые инеем, будто посеребренные морозом. Всё было чисто. Слишком чисто. Даже зоны – те, что он успел отметить в своём блокноте, – вели себя стабильно и предсказуемо. Эта предсказуемость была обманчива. Салем чувствовал это нутром, каждым своим нервным окончанием.

Вернувшись к завтраку, он застал уже всё общество за столом. Лев, огромный, как гора, помешивал в кастрюле что-то мясное, и аромат бульона смешивался с запахом дыма и мокрой шерсти. Настя нарезала хлеб – темный, плотный, драгоценный в своем простом совершенстве. Их плечи иногда касались, и в этих мимолётных прикосновениях было что-то новое, уверенное, как будто они нашли друг в друге точку опоры в качающемся мире.

«Ну что, следопыт, всё спокойно?» – громко спросил Лев, хлопая Салема по плечу так, что тот едва не упал, и это прикосновение было похоже на удар медведя – дружелюбный, но сокрушительный.

«Как в склепе», – буркнул Салем, садясь на своё место. – «Ни одного живого духа в радиусе пяти километров. Даже зоны словно перед спячкой. Слишком тихо, Лев. Слишком»

«Вот и славно», – Николай отпил из кружки горячего чая, и пар окутал его лицо дымкой. – «Можно спокойно кровлю сарая доделать. А то эти осенние дожди скоро в снег превратятся… Лучше с крышей над головой бурю встречать»

Разговор за столом был мирным, бытовым, и от этой обыденности у Салема сводило зубы. Павел и Ваня делились планами на охоту перед самым снегом, их слова были полны надежды на добычу и простого мужского азарта. Ольга и Настя обсуждали зимние запасы, перечисляя банки с соленьями и мешки с крупой, как будто это были сокровища фараонов. Алиса и Ника, уткнувшись в какие-то самодельные схемы, спорили о показаниях примитивного детектора зон, собранного из радиодеталей, и их спор был полон странных терминов, звучащих как заклинания. Салем молча слушал, и план, зревший в его голове уже несколько недель, как паразит, питающийся его покоем, обретал всё более чёткие очертания. «Туманная Бухта» – так Андрей с «Причала» называл другое поселение к юго-востоку. Говорил, что люди там живут замкнуто, ни с кем не контактируют, от чужаков отстреливаются. Салем поднимал этот вопрос пару раз, но каждый раз натыкался на стену, глухую и непреодолимую.

Этим вечером, за ужином, случилось то, что должно было случиться. Лев, налив всем по чарке самогона, мутной, как будущее, поднялся с лавки. Его рыжая борода пылала в свете керосиновой лампы, борясь с осенней тьмой за окном, как живой костер.

«Ну, что, народ, – голос его звучал непривычно торжественно, срываясь на хрипоту, – мы тут все свои, хочу сказать вот что…». Он посмотрел на Настю, которая покраснела и опустила глаза, будто пытаясь спрятаться в собственных ресницах. – «Мы с Настей… ну, то есть… мы решили быть вместе. Как пара. По-настоящему»

В столовой на секунду воцарилась тишина, густая и тягучая, как мед, которую тут же взорвал одобрительный гул. Ольга первой поднялась и обняла Настю, и в этом жесте была вся невысказанная нежность их общей борьбы.

«Я так рада за вас!» – прошептала она, и в ее глазах блестели слезы.

Николай одобрительно хлопал Льва по спине, словно выбивая пыль из ковра: «Оно и видно было, рыжий, что ты вокруг неё как шмель вокруг последнего цветка кружишь! Уж я-то знаю!»

Даже угрюмый Павел улыбнулся, и его лицо, обычно похожее на скалу, на мгновение смягчилось. Аня захлопала в ладоши, а Ваня смущённо потупился, пряча улыбку в воротнике свитера.

Салем заставил себя улыбнуться, поднял кружку. Деревянная поверхность была шершавой под его пальцами.

«За вас», – сказал он коротко, встретившись взглядом с Львом. В глазах друга читались счастье и вызов. Словно он говорил: «Вот видишь, можно просто жить, а не выживать. Можно строить, а не разрушать».

Когда первые поздравления стихли и все уселись за щи со свежим мясом, пахнущие лавровым листом и детством, Салем почувствовал, что момент настал. Он откашлялся, и звук прозвучал как выстрел в этой внезапно наступившей тишине.

«Раз уж мы все в сборе и говорим о будущем… – все взгляды, тяжелые, как гири, устремились на него. – Я снова хочу вернуться к теме «Туманной Бухты».

Настроение за столом мгновенно изменилось.

«Салем, опять за своё?» – вздохнула Ольга, отодвигая тарелку, и звук фарфора по дереву скрипнул, как протест. – «Неужели нельзя просто порадоваться за друзей?»

«У нас всё есть, – поддержал её Николай, его голос был твердым, как камень. – Еда, кров, безопасность. Зиму переживём. Зачем лезть в петлю? Сидеть нужно, копить силы, а не метаться по лесу, как затравленный волк»

«После истории с «Лампочкой»… – Павел мрачно покачал головой, его глаза были темными безднами. – Доверять незнакомцам – себя не уважать. Мы уже проходили это»

«Я не предлагаю им доверять! – голос Салема прозвучал резче, чем он планировал, сорвавшись на ледяную ноту. – Я предлагаю разведать. Узнать, что это за люди. Возможно, они торгуют тем, чего у нас нет. Информацией, технологиями. Мы сидим здесь, как в скорлупе, и не видим, что творится за стенами! Сидеть и ждать, пока удача, эта капризная актриса, кончится – это и есть петля!»

«У нас не «кончится удача», у нас есть Фара! – Лев стукнул кулаком по столу, но беззлобно, скорее с отчаянием. – Мы ее построили. Вместе. И она крепкая. Она выстоит. Твои вылазки всегда кончаются кровью, Салем. Всегда. Пора уже остановиться»

Салем посмотрел на их лица – усталые, напуганные прошлым, но полные решимости защитить свой новый, хрупкий покой. Он понимал их. И ненавидел это понимание, эти кандалы, которые они бросали ему на ноги.

«Ладно, – он поднял руки в умиротворяющем жесте, чувствуя, как маска покорности прилипает к его лицу. – Я понял. Тема закрыта. Просто высказал мысли вслух»

Он увидел, как напряжение, словно тугая пружина, спало с лиц Ольги и Насти. Лев кивнул, удовлетворённый, его гнев растаял, сменившись облегчением. Спор был окончен. Победа осталась за здравым смыслом, за домом, за очагом.

Но позже, когда ужин закончился и тени сгустились, каждый остался наедине со своими мыслями, как с незваными гостями.

Лев засучил рукава и взялся за мытьё кастрюль, его мощные руки погрузились в мыльную пену. Настя вытирала посуду тряпкой, и тишина между ними была наполнена недосказанностью.

«Думаешь, он успокоится?» – тихо спросила Настя, передавая ему промытый бокал, в котором играли последние отсветы пламени.

Лев с силой потер дно кастрюли щёткой, будто хотел стереть с неё не только пригоревшую еду, но и назойливую тень беспокойства. Нет, не успокоится. В его глазах как будто шторм, который ищет выхода. Он не может сидеть на месте, ему нужно лезть в пекло, дышать его пеплом. Но я не дам этому шторму разрушить наш дом. Хватит. С нас хватит.

«Успокоится, – грубо сказал он вслух, выдавливая из себя уверенность. – Других вариантов нет. Научится, как все, ценить то, что имеет. У него есть крыша, еда, друзья. Чего еще нужно человеку?»

Ольга присела на корточки рядом с Реей, положила руку на её горячий, напряжённый живот, проверяя частоту сердцебиения – ровный, спокойный стук новой жизни. Аня, сидя рядом, с серьёзным видом, подражая матери, протянула ей стетоскоп, этот металлический ключ к тайнам тела.

«Всё хорошо, солнышко, – успокоила её Ольга, и голос ее был мягким, как плед. – Сердце бьётся ровно. Малыши растут»

Он по-своему прав, – мелькнуло у неё в голове, пока дочка возилась с Реей, запуская маленькие пальцы в ее густую шерсть. – Мир огромен, и мы знаем о нём так мало, будто смотрим на него через замочную скважину. Но каждая его вылазка – это игра с огнём, где ставка – не только его жизнь. У нас Аня, Настя с ребёнком, щенки… Нет. Рисковать всем этим ради сомнительной информации, ради призрака знаний – безумие. Мы должны крепко стоять на ногах, как дубы в лесу, а не метаться, как перекати-поле.

В углу бывшего зала, за столом, заваленным платами, проводами и паяльником, Алиса и Ника пытались оживить старый осциллограф, чей экран был темным, как ночное небо. От прикосновения паяльника потянулся едкий дымок, пахнущий прогрессом и кислотой.

«Держи вот здесь, – Алиса ловко придерживала микроскопический контакт, ее пальцы были точными и уверенными. – Кажется, пошло… Еще чуть-чуть.»

Ника, сосредоточенно нахмурив брови, держала плату, чувствуя ее хрупкость. Он снова собирается уйти. И в этот раз даже не спорит. Просто отступил, как тогда, перед «Лампочкой», когда понял, что его не слышат. Но я видела его глаза – в них не было смирения. Там была сталь.

«Алис… а ты не боишься, если он… уедет?» – тихо спросила она, не отрывая взгляда от платы, как будто ответ был спрятан в узоре дорожек.

Алиса на секунду замерла, паяльник в её руке дрогнул, едва не коснувшись лишнего. Боюсь. Но не так, как раньше. Не того, что его убьют в лесу или он наткнется на неведомую зону. А того, что он уедет и… не вернётся к нам. К этой жизни, к этим стенам, к этому миру за столом. Что он найдёт там, в туманной дали, что-то более важное, чем мы. Что-то, ради чего стоит сжечь все мосты.

«Нам есть чем заняться и без его приключений, – сухо ответила она, сделав аккуратную пайку, идеальную, как мазок кисти. – Мир не крутится вокруг его любознательности. Включай»

Салем, стоя на холодной крыше, проводил ладонью по шершавой, покрытой инеем поверхности парапета. Каждая шероховатость была как память о прошедшем дне. Где-то внизу, в осенней темноте, густой и непроглядной, как чернила, бесшумной тенью скользил Таум, сливаясь с ночью, становясь ее частью. Салем мысленно ощущал его присутствие – острую, бдительную точку в сознании, как иглу компаса, всегда указывающую на север.

Они построили себе иллюзию, – его пальцы сжали край крыши так, что кости побелели. – Видят стены и думают, что это навсегда. Что они вырезали свой островок из хаоса и могут отсидеться на нем. А я вижу, как ветер, этот вечный скульптор, точит камень, как мороз расширяет трещины. «Туманная Бухта» – это не просто риск. Это необходимость. Пока мы не знаем, кто ещё выжил и каковы их правила, мы слепые котята в коробке, которую кто-то может в любой момент опрокинуть. Они простят. Или нет. Но ждать, пока за нас всё решит случай, эта слепая и безжалостная рука, я больше не могу.

Он свистнул почти беззвучно, лишь шевельнув губами. Звук был тише шелеста падающего листа. Но из тени под крышей, из самой гущи мрака, возникли две светящиеся янтарные точки – глаза Таума, полные безмолвного согласия и готовности к пути.

На этот раз я уйду по-тихому. Не потому что не доверяю. А потому что не хочу давать им шанс меня остановить. Не хочу видеть разочарование в глазах Ольги или гнев в глазах Льва. Этот груз я понесу один.

Тишина вокруг «Фары» была звенящей, абсолютной, подчеркнутой осенним холодом, сковавшим землю и воздух. И для Салема она звучала не как покой, а как затишье перед бурей, отсчёт последних секунд перед решительным шагом в неизвестность, в туман, который, возможно, скрывал как гибель, так и ответы.

Глава 2

Книга 2. Глава 2. Приливы и отливы

Прошло несколько дней после того вечернего разговора, будто тяжёлая, наполненная невысказанным думами туча медленно проплыла над «Фарой», оставив после себя хрупкое, но упрямое спокойствие, похожее на тонкий лед на первом ноябрьском ручье. Салем внешне встроился в этот обманчивый ритм, но внутри него всё кипело, как гейзер, пробивающийся сквозь толщу камня. Его план, некогда бывший лишь искрой отчаяния, теперь вызревал, обрастая плотью и кровью деталей, превратившись из порыва в продуманную стратегию, в холодный и отточенный клинок, который предстояло обнажить.

Утро начиналось с одного и того же ритуала. Глухой, надсадный рёв генератора, словно пробуждающий от спячки не только людей, но и сам лес, будил мирных жителей. Салем спускался вниз, где его уже ждал Таум, неподвижный, как изваяние из тени и мышечной силы. Их взгляды встречались – человеческий, полный скрытого расчета и невысказанной тоски, и звериный, бездонный, читающий намерения как открытую книгу. Теперь их утренние обходы стали длиннее, превратившись в молчаливое прощание со знакомыми местами. Салем не просто проверял периметр – он искал пути. Не тропы, протоптанные привычкой, а направления, уводящие в чащу, которые не приведут обратно к «Фаре», к её тёплому, предательскому свету. Он сворачивал в бурелом, продирался сквозь колючие объятия молодого ельника, запоминая ориентиры: поваленный кедр, похожий на скелет исполинского зверя, или странный камень-следовик, покрытый мхом. Он запутывал бы будущих преследователей, но в первую очередь – себя. Чтобы не было соблазна обернуться.

Возвращались они к завтраку, который всё больше напоминал семейную трапезу, полную тихого, немудрёного счастья. Лев и Настя теперь сидели рядом, их плечи едва касались друг друга, словно два магнитных полюса. Лев, грузный и неловкий в своей нежности, подкладывал ей в тарелку лучший кусок мяса.

– Хватит, Лёва, я не смогу столько съесть! – она краснела, как маков цвет, и одёргивала его руку, но глаза её смеялись.

– Ещё как сможешь! – рявкал он, но в его голосе, обычно похожем на раскат грома, сквозила несвойственная мягкость. – Тебе есть за двоих надо. Не спорь с врачом.

Ольга, наблюдая за ними со своего конца стола, лишь качала головой, но в уголках её губ таилась улыбка. «Смотри-ка, наш медведь притих», – бросила она Павлу, который с наслаждением потягивал горячий чай.

– Медведь в спячку, что ли, собрался? – усмехнулся тот. – Ладно уж, пусть греется, пока зима не наступила.

Рея всё чаще оставалась в доме, её живот был уже изрядно округлым, тяжёлым шаром, обещающим новую жизнь. Каждый раз, проходя мимо, Салем задерживал на ней взгляд, и в груди все сжималось. Оставить её было самым тяжёлым решением, горьким комом, вставшим в горле. Но вести беременную собаку в неизвестность, на долгие месяцы скитаний по холодным и опасным землям – это было бы верхом эгоизма, предательством по отношению к той самой жизни, что она вынашивала. Она должна остаться в тепле, под надежным присмотром Ольги и Ани. Её место сейчас здесь, у очага, а не в походной грязи. Он наклонился, чтобы почесать её за ухом, под густой шелковистой шерстью.

– Береги их, девочка, – тихо прошептал он, и его голос дрогнул. – Береги наш дом.

Рея лизнула его руку, один раз, медленно и обстоятельно, и в её влажных, преданных глазах он прочитал не просто понимание, а полное, безоговорочное согласие. Их связь, хоть и ослабленная её состоянием, всё ещё была жива, тонкой, но прочной серебряной нитью, протянутой сквозь пространство и время.

Вечером, после ужина, когда в большом зале воцарялась усталая, мирная тишина, Салем подошёл к своему «штабу» – старому пню у подножия дуба-великана. Но на этот раз он взял не карту, а толстый, потрёпанный жизнью блокнот, его кожзаменитель был истёрт до основы на углах. Он сидел до глубокой ночи, при призрачном, прыгающем свете керосиновой лампы, выводя чётким, инженерным почерком всё, что знал, всё, что могло им пригодиться. Это была не прощальная записка, не признание в слабости, а техническое руководство по выживанию, завещание его опыта. Расположение всех зон с их коварными свойствами и условными названиями. Схемы ловушек вокруг «Фары», с указанием секторов обстрела и уязвимых мест. Сильные и слабые стороны каждого из фаровцев: стратегическая хитрость Ольги, сила Льва, меткость Павла. Частичка его самого, его разума и воли, которую он оставлял им, чтобы свет «Фары» не погас, не утонул в надвигающихся сумерках без него.

Настал день, когда он понял – дальше тянуть нельзя. Погода стояла ясная, морозная, предвещая несколько дней затишья, словно сама природа давала ему карт-бланш. Идеальное окно. Последний шанс.

Вечером за ужином царило необычайное оживление. Павел рассказывал очередную байку из своей былой жизни, и все смеялись. Именно в этот момент, в разгар общего веселья, Салем поднялся. В руках он держал не оружие, а простую жестяную кружку с чаем. Стук кружки о стол прозвучал как выстрел, и разговоры стихли.

– За «Фару, – сказал он просто, и его голос прозвучал чуждо в этой комнате. – За то, что мы смогли это построить. И за то, чтобы это продолжалось. Чтобы свет не погас.

Все подхватили тост, улыбаясь, но улыбки были натянутыми, недоуменными.

– Что это ты, Салем, так проникновенно? – поднял бровь Лев. – С похмелья, что ли?

Но в глазах Ольги, пристально смотревшей на Салема, мелькнула та же знакомая настороженность, будто она учуяла на ветру запах дыма от далёкого, но неуклонно приближающегося пожара. Она чувствовала подвох в этой нехарактерной для него сентиментальности, в этом прощальном взгляде, который он бросил на каждого.

Той ночью Салем не ложился. Он тщательно, с почти ритуальной точностью упаковал рюкзак. Небольшой, но тяжёлый, как его совесть. Только самое необходимое: консервы, патроны для винтовки, аптечка. Ничего лишнего, ничего, что напоминало бы о доме. Он не взял даже спальник – лишь просмолённый брезентовый тент. Машину он оставлял. Её отсутствие сразу бы вызвало панику, подняло бы на ноги всех. А так, все подумают, что он просто ушёл на долгий обход с Таумом. У него было несколько часов форы, несколько часов тишины и одиночества, прежде чем гром грянет.

Перед самым рассветом, в тот час, когда сон особенно крепко сковывает тела и души, Салем взвалил на плечи рюкзак. Лямки впились в плечи, знакомым грузом ответственности. Он приоткрыл дверь своей комнаты и замер, прислушиваясь. Доносилось лишь мерное, убаюкивающее посапывание Реи из-за двери и тихий, мощный храп Льва из соседней комнаты. На столе, на самом видном месте, лежал тот самый блокнот – его исповедь и его оправдание.

Он, как тень, скользнул по коридору, где в полумраке знакомые скрипучие половицы вдруг показались ему предателями, готовыми выдать его уход. Он спустился по скрипучей лестнице, каждый скрип которой отзывался в нем эхом. В прихожей его уже ждал Таум, его шерсть была покрыта инеем предрассветной влаги. Салем отодвинул тяжёлый деревянный засов задней двери – он смазал его накануне ворванью, и тот отошёл бесшумно, словно вздохнув с облегчением.

Утро было холодным и туманным. Воздух, острый и колючий, пах сырой хвоей, мокрой землёй и неизвестностью. Салем обернулся, бросив последний взгляд на тёмный, спящий дом, на смутные очертания «Фары», которая стала для него домом против его воли, но против которой оказалась бессильна любая воля. Сердце сжалось от боли, похожей на отрывание части самого себя, живого и кровоточащего.

«Я сделаю так, чтобы вы были в безопасности. Даже если меня с вами не будет», – пообещал он им мысленно, и слова эти повисли в морозном воздухе, превратившись в легкое облачко пара. И, не оглядываясь больше, не давая слабости ни единого шанса, он шагнул в серую, слепую пелену леса. Он не пошёл по знакомой тропе, а сразу свернул в чащу, туда, где валил бурелом и густой, непроходимый подлесок скрывал следы, как вода – камень. Таум шёл впереди, его камуфляж делал его призраком, расплывчатым пятном в предрассветных сумерках.

Они двигались быстро и безжалостно по отношению к себе, не щадя ни сил, ни мышц. Цель Салема была ясна, как этот холодный утренний воздух: дойти до Туманной Бухты. Влиться, как река в море, в жизнь этого замкнутого, недоверчивого поселения. Стать для них полезным – охотником, разведчиком, инженером. А взамен, медленно, исподволь, налаживать поставки. Пусть из Бухты в «Фару» идут караваны с драгоценным дизелем, медикаментами и прочим, чего им не хватало. Он станет их невидимым благодетелем, их призрачным защитником, тенью на стене их благополучия. А сам тем временем будет двигаться дальше, исследовать зоны и находить новых «клиентов» для своей растущей, паутинообразной сети. Это был единственный способ, жестокий и одинокий, обеспечить «Фаре» долгосрочную безопасность и процветание без постоянного риска для её обитателей, без необходимости каждому из них смотреть в глаза смерти.

Тем временем в «Фаре» день начинался как обычно, с привычной суеты и рутины. Но к полудню Лев, не видя Салема ни за завтраком, ни за обедом, начал хмуриться, как грозовая туча.

– Где наш следопыт? – спросил он, выходя во двор и оглядывая пустующее место у ограды. – Опять в лесу закопался? Чёрт знает что, скоро его в карту превратить можно будет.

– С Таумом ушли на рассвете, – ответил Павел, не отрываясь от чистки своего ружья. – Должно быть, далеко пошли. Или зверя крупного нашли.

Но к вечеру, когда солнце начало клониться к верхушкам елей, окрашивая небо в багровые тона, тревога возросла, наползая, как туман. Салем никогда не задерживался так надолго без предупреждения. Его внутренние часы всегда были безупречны. Первой не выдержала Ника. Не сказав ни слова, она поднялась по лестнице в его комнату. Дверь была не заперта. Внутри царил идеальный порядок, который был красноречивее любого беспорядка. Постель заправлена, вещи на месте. И на столе, будто икона, лежал тот самый потрёпанный блокнот. Она открыла его на первой странице и ахнула, будто получив удар в грудь. Страница за страницей – схемы, карты, заметки, формулы расхода топлива. Это была вся их жизнь, вся их безопасность, вся сконцентрированная мудрость и опыт Салема, оставленные им на попечение. Она сбежала вниз, спотыкаясь на ступеньках, с блокнотом в руках, с лицом, белым как мел.

– Он ушёл… – прошептала она, и её шёпот прорезал вечернюю тишину, как нож. Она протянула блокнот Льву. – Насовсем.

Лев взял его, его большие, сильные руки с загрубевшими пальцами нежно листали страницы, испещрённые чётким почерком. Его большое лицо стало мрачным, каменным. Он понял всё. Это был не просто уход. Это было завещание. И признание в том, что Салем больше не верил в их будущее в осаде, в этой каменной скорлупе. Тишина, воцарившаяся на «Фаре» в тот вечер, была горче любой бури, тяжелее любого снегопада. Они чувствовали его отсутствие физически, как внезапно образовавшуюся пустоту, провал в самом центре их маленького, хрупкого мира. И каждый понимал – впереди долгая зима, и пройдут месяцы, а может, и годы, прежде чем они снова увидят его. Если увидят вообще.

А Салем с Таумом к тому времени уже были далеко, отрезанные от дома километрами молчаливого леса. Они шли на юго-восток, навстречу туману, что клубился на горизонте, скрывая и обещая новые опасности и новые возможности. Одинокий человек и его волк, добровольные изгнанники, ушедшие в темноту, чтобы их дом мог жить в свете и покое.

Лес сгущался с каждым часом, превращаясь в сплошную, непроглядную чёрную стену, в лабиринт из стволов и теней. Они шли уже больше двенадцати часов, почти не останавливаясь, подгоняемые внутренним мотором решимости. Салем двигался на автомате, его ноги горели огнём, спина ныла под тяжестью рюкзака, ставшего ему и крестом и спутником. Таум, казалось, не чувствовал усталости, его тёмная шкура сливалась с мраком, и лишь редкий, едва слышный шелест листьев под лапами выдавал его призрачное присутствие.

Когда часы перевалили за полночь, Салем понял, что пора. Силы были на исходе, а идти вслепую по ночному лесу, где каждый сук мог оказаться рукой мертвеца, а каждый шорох – дыханием неведомого зверя, значило искать приключений на свою голову. Он нашёл небольшой пригорок, относительно сухой и защищённый от ледяного ветра стеной из старого валежника.

– Становимся, – коротко бросил он, скидывая с плеч тяжёлый рюкзак. Тот упал на землю с глухим, утробным стуком, нарушив звенящую тишину. Он молча расстелил на земле брезентовый тент, уложил рюкзак под голову вместо подушки. Тишина вокруг была абсолютной, давящей, как вода на глубине. И в этой бездне молчания его собственные мысли зазвучали оглушительно громко, катясь, как галька в пустой банке. Он сидел на корточках, глядя в темноту, и чувствовал, как одиночество накатывает на него тяжёлой, холодной волной, проникая под одежду, в самое нутро. Рядом не было тёплого, дышащего бока Реи, её спокойного, размеренного дыхания, которое всегда убаюкивало его тревоги.

Он повернулся к Тауму, который, как тень из древней саги, стоял в паре шагов, вслушиваясь в ночь, в её тайные голоса и шёпоты.

– Таум, – тихо позвал Салем, и его голос прозвучал хрипло и неестественно громко.

Волк плавно повернул к нему свою узкую, умную морду. Янтарные глаза светились в темноте, как два раскалённых угля, в которых таилась вся дикая мудрость этого мира.

– Тебе не жаль, что мы ушли? – спросил Салем, и его слова повисли в морозном воздухе. – Без неё?

Он не уточнял, о ком речь. Таум и так знал. Рея была частью их стаи, частью их дуэта.

Волк несколько секунд молча смотрел на него, не мигая, и Салему снова почудилось, что в его взгляде читается не просто животное понимание, а нечто более глубокое, почти человеческое, разумное размышление, оценка и принятие. Потом Таум издал короткий, хриплый звук, нечто среднее между вздохом усталого старца и коротким ворчанием. И в сознание Салема, не как образ или чувство, а чётко и ясно, лёг не образ, а почти что слово, облечённое в кристальный смысл, отлитое в форму мысли: «Потомство должно быть в логове. В безопасности. Я – тоже должен его охранять»

Салем замер, поражённый до глубины души. Он привык к тому, что их связь – это обмен ощущениями, импульсами, простыми концепциями вроде «опасность», «добыча», «спокойствие». Но это… это была сложная, структурированная мысль. Мысль, полная инстинктивной, волчьей мудрости и безграничной ответственности. Таум не просто скучал по Рее или беспокоился. Он понимал стратегию, видел общую картину так же чётко, как и Салем, и принимал свою роль в ней. Это вызвало в Салеме странное, смешанное чувство – вихрь из удивления, гордости за этого удивительного зверя и щемящей, почти физической боли. Даже он, зверь, существо чистой природы и инстинкта, понимал необходимость этой жертвы, этой разлуки. Это подтверждало правоту Салема и одновременно делало её ещё тяжелее, возводя в абсолют.

– Да… – тихо выдохнул Салем, опуская голову. В горле встал ком. – Ты прав. Должны.

Он протянул руку и погладил Таума по загривку, по жесткой, холодной от ночной влаги шерсти. Больше нечего было сказать. Все слова, все объяснения и оправдания были уже сказаны – мысленно, в ту самую ночь, когда он, глядя в потолок, принимал это решение, отрубая часть себя ради целого.

Салем лёг на тент, устроившись поудобнее, насколько это было возможно, используя рюкзак как твёрдую, неудобную подушку. Холод земли, словно щупальца невидимого существа, медленно просачивался сквозь брезент, пробираясь к костям. Он натянул капюшон посильнее на лицо, пытаясь поймать и сохранить собственное, скудное тепло.

– Охраняй, – отрывисто скомандовал он, закрывая глаза, чувствуя, как веки наливаются свинцовой усталостью.

В ответ донёсся тихий, почти неслышный шорох – Таум лёг у его ног, заняв позицию, с которой ему был виден весь подход к их импровизированному, временному лагерю. Его присутствие было ощутимым, осязаемым, как каменная стена. Не тёплой и мягкой, как у Реи, но не менее надёжной и несокрушимой.

Засыпая, проваливаясь в короткую, тревожную дрему, Салем думал о том, что его «стая» теперь не уменьшилась, не раскололась, а преобразилась, растянулась на многие километры, как эластичная, но прочная паутина. Она тянулась от него и Таума здесь, в этой холодной, безжалостной ночи, до тёплого, освещённого золотым светом окон дома «Фары», где его ждала, дышала и жила другая, не менее важная его часть. И он должен был сделать так, чтобы связь между этими двумя половинками одного целого никогда не прервалась, чтобы приливы и отливы их общей судьбы продолжали свой вечный ход.

Глава 3

Книга 2. Глава 3. Две дороги

Тишина, наступившая в «Фаре» после ухода Салема, была густой и тягучей, как смола. Она висела в воздухе за завтраком, мешалась с дымком от печки и давила на плечи, словно мокрый тулуп. Все делали вид, что заняты едой, но взгляды непроизвольно скользили к пустому месту Салема, а затем ко Льву, ища в его глазах хоть какую-то опору, якорь в этом внезапно распахнувшемся море неопределенности.

Лев чувствовал этот немой вопрос на себе, как физическую тяжесть, будто на него взгромоздили невидимый мешок с песком. Он сгреб в тарелке остатки каши, отпил из кружки глоток остывшего чая и громко, на весь зал, крякнул от удовольствия, словно пытаясь этим звуком пробить давящий гнет.

«Ну что, народ, сыты? Поработаем теперь!» – его голос прозвучал нарочито бодро, почти вызывающе, как треск разрываемой ткани. – «Коля, с генератором разберешься? Вчера опять забарахлил, кашляет, как старик в стужу. Павел, с Ваней – на дрова, надо еще пару штабелей нарубить, зима не за горами, дышит уже в спину. Девчата, по хозяйству знаете что делать. Аня, Рею покорми, да погуляй с ней, чтобы не скучала. Ей сейчас тяжелее всех».

Он встал, отодвинув лавку с грохотом, который прокатился по залу, как гром среди ясного неба. Действовал он, как всегда, решительно, но в его движениях была какая-то новая, несвойственная ему резкость, будто он боялся, что если остановится хоть на миг, то тут же окаменеет. Он не давал никому ни секунды на раздумья, на погружение в трясину тревоги. Его стратегия была проста и прямолинейна, как удар топора: завалить всех работой так, чтобы не оставалось сил ни на что, кроме как рухнуть вечером спать.

Николай молча кивнул, его молчание было красноречивее любых слов, и направился к выходу, тяжело ступая сапогами по скрипучему полу. Павел хмуро поднялся, кивнув сыну, и они вышли в прохладный воздух, навстречу монотонному стуку топора. Работа закипела. Стук топора, рокот генератора, скрип дверей – привычные звуки жизни «Фары» постепенно возвращались, но в них не было прежней слаженности, того самого ритма, что превращал их в музыку. Каждый двигался словно во сне, автоматически, будто куклой управляла невидимая нить долга.

Ольга и Настя мыли посуду у раковины. Вода была почти холодной, но они не замечали.

«Думаешь, он дошел?» – тихо, почти шепотом, так что слова тонули в шелесте воды, спросила Настя, глядя на мыльную пену, в которой, как призраки, отражались их лица.

Ольга вздохнула, проводя тряпкой по тарелке, смывая остатки еды и тревоги. «Не знаю, Насть. Если кто и дойдет, так это он. С Таумом. Они как два клинка в одних ножнах».

«А если… там, в этой Бухте, их не примут? Откроют огонь? Как по тем чужакам в прошлом году?» – голос Насти дрогнул.

«Салем не полезет на рожон. Он сначала все разузнает, как лисица у норы», – сказала Ольга с уверенностью, которую сама не чувствовала. Она вытерла руки о грубый фартук и посмотрела в запотевшее окно, на хмурый лес, стоящий частоколом. «Он оставил нам все, что знал. Теперь наша очередь держаться. Как держится этот дом против всех ветров».

Алиса и Ника в своей импровизированной лаборатории – бывшей кладовке, пахнущей пылью и окислами металла, – проверяли заряд аккумуляторов, собранных из старых батарей. Свет от самодельной лампы отбрасывал причудливые тени на стены, увешанные схемами. Ника молча передавала сестре приборы, ее пальцы слегка дрожали, а глаза были опухшими от слез, будто она всю ночь промочила подушку.

«Он вернется», – вдруг четко, отчеканивая каждое слово, сказала Алиса, не глядя на сестру, уставившись на стрелку вольтметра.

Ника вздрогнула, чуть не уронив мультиметр. «Откуда ты знаешь?»

«Потому что он не оставил этот блокнот, если бы не собирался возвращаться. Это не прощание. Это… инструкция на время его отсутствия. Закладка в книге, которую нужно дочитать вместе». Алиса ткнула паяльником в плату, и едкий дымок канифоли на мгновение скрыл ее выражение лица, словно она сама не хотела выдавать свою надежду.

Лев, проходя мимо, заглянул к ним, его крупная фигура заполнила дверной проем. «Как успехи, светила науки? Батареи живы?»

«Живы», – коротко ответила Алиса, и в этом слове был весь их несгибаемый характер.

«Вот и славно. Будет аварийный запас. Молодцы». Он похлопал косяк двери, словно ободряя саму дверь, и двинулся дальше, к сараю, где Коля копался в механизмах генератора. Лев знал, что его показная бодрость похожа на трещотку, которая пытается заглушить звенящую тишину. Но другого способа он не видел. Если дать слабину, эта тишина поглотит их всех, как трясина. Он должен был быть сейчас скалой, стеной, крепостью. Даже если внутри все сжималось в комок ледяной тревоги за друга.

В сарае пахло машинным маслом и остывшим металлом. Коля, испачканный в саже, что-то мурлыкал себе под нос, ворочая гаечными ключами.

«Ну что, профессор, как железный конь?» – спросил Лев, останавливаясь рядом.

Коля вытер лицо тыльной стороной руки, оставив новую полосу. «Поживет еще, сердце бьется. Просто характер испортился с возрастом. Как у некоторых», – он хитро подмигнул.

Лев хрипло рассмеялся. «Точно. Главное – характер не терять. Ни ему, ни нам».

В это же время Салем и Таум делали первый привал после ночи. Они углубились в незнакомый лесной массив к юго-востоку от «Фары». Местность стала более холмистой, будто земля здесь застыла в момент мощного волнения. Чаще попадались каменистые выходы пород, серые и мшистые, как спины древних исполинов. Воздух был холодным и влажным, он обжигал легкие и оседал на одежде мельчайшей алмазной пылью.

Салем скинул с плеч тяжелый рюкзак, прислонив его к замшелой колодине, с облегчением, будто сбросил с себя целый мир. Ноги горели огнем, спина ныла тупой, настойчивой болью. Он разжег маленький, почти бездымный костерок на сухом спирте – крошечное солнце в этом сером царстве, – вскипятил в котелке воду. Пока она закипала, булькая и выпуская струйки пара, он достал из внутреннего кармана куртки новый, еще чистый блокнот в прочном переплете. Рядом лег заточенный карандаш – его единственное оружие против забвения.

Таум, обойдя окрестности и не обнаружив явных угроз, устроился в паре метров, свернувшись калачиком. Его янтарные глаза, полуприкрытые, все равно зорко сканировали пространство между деревьями, читая лесную книгу, недоступную человеку.

Салем сделал первый глоток горячего чая, согревающая волна разлилась по желудку, отогревая окоченевшую изнутри надежду. Он открыл блокнот и на первой странице крупно, с нажимом, вывел: «Юго-восточный вектор. К «Туманной Бухте». День первый».

И начал писать, уже менее разборчиво, торопливым, живым почерком, иногда зачеркивая и вписывая сверху, будто ведя спор с самим собой.

«…прошли от Фары, по моим прикидкам, километров двадцать. Двигались в обход известных зон. Местность меняется – больше елей. Почва каменистая. Встретили ручей, текший с востока на запад. Вода чистая, питьевая, холодная. Сделали запас. Пересекли старую лесовозную дорогу, почти полностью заросшую. Хороший ориентир».

Он оторвался, посмотрел на серое небо между верхушками сосен, похожее на мокрый холст. «Погода держится. Холодно, но сухо. Если не подведет, завтра должны выйти к предгорьям, которые, по словам Андрея, отделяют наш район от долины Бухты. Таум в порядке. Держится ближе, чем обычно. Чувствую его настороженность – новая территория, каждый запах здесь для него – незнакомый иероглиф. Рея…»

Он на секунду замер, карандаш задержался над бумагой, оставляя крошечную точку. Затем резко, почти с гневом, вывел: «С Фарой все будет в порядке. Лев не даст им распуститься».

Он перелистнул страницу и начал зарисовывать схематичную карту: извилистая линия их пути, похожая на нерв, условные обозначения ручья, дороги. Это была не сухая техническая документация, а живые заметки путешественника, пытающегося запечатлеть и осмыслить новый, безжалостный и прекрасный мир.

Он допил чай до дна, свернул свой импровизированный стол, аккуратно, с почти религиозным пиететом, положил блокнот в карман, поближе к сердцу. Встал, встряхнулся, почувствовав, как затекли мышцы, скуля от усталости. «Пошли, друг. Впереди еще долгий путь. Нам не догнать его закатом».

Таум беззвучно поднялся, потянулся, выгнув спину тетивой, и снова занял свою позицию в паре шагов впереди – живой щит, живой компас. Два силуэта – человека и волка – растворились в сером, безмолвном лесу, словно капли воды в море хвои, оставив за спиной и тепло костра, и память о доме.

А в «Фаре» в это время Лев, стоя на крыше и проверяя укрепления, смотрел на юго-восток. Туда, где лес был самым густым и темным, как спутанная шерсть неведомого зверя. Он ничего не видел, кроме макушек деревьев и нависающих туч, плывущих, как айсберги в ледяном море. Но он знал – там сейчас шел их следопыт. И в тяжелом, каменном молчании Льва была не просто тревога, а суровая клятва: держаться, пока тот не вернется.

Глава 4

Книга 2. Глава 4. Преддверие Бухты

Два дня пути сплелись в однообразное полотно, вытканное из усталости, бесконечных подъемов и спусков. Мир сузился до узкой тропы, вьющейся меж сосен-великанов, чьи ветви, тяжелые от хвои, образовывали над головой непроглядный полог, сквозь который едва просачивался бледный, словно выцветший, свет. Холмы постепенно переросли в невысокие, но крутые горные отроги, словно костяной хребет древнего исполина, поросший колючей щетиной хвойного леса. Воздух, и без того холодный, стал разреженным, словно его выпили до дна, и каждый вдох обжигал легкие ледяной иглой.

Салем шел, почти не чувствуя ног, движимый лишь инерцией и железной волей, что звенела в нем тугим нервом. Его тело стало машиной, а сознание – холодным процессором, отмечающим малейшие детали. Вечером, едва находя в себе силы разжечь скудный костер, он исправно заполнял блокнот. Страницы, шурша, как осенние листья, покрывались паутиной схем, лаконичными заметками и зарисовками нового ландшафта, где каждая трещина в скале, каждый изгиб ручья могли таить в себе семена будущей гибели или спасения.

На третий день лес внезапно расступился, открыв путь к реке. Не широкой и величавой, а быстрой, порожистой, с сероватой, пенистой водой, что с ревом разбивалась о валуны, одетые в скользкие, как кожа пресмыкающегося, мхи. Сверяясь с рассказом Андрея, Салем понял – это естественная граница, последний рубеж перед долиной Бухты. Вода была ледяной, от нее тянуло не только запахом талого снега и дальнего моря, но и чем-то химически-терпким, щелочным, что заставляло ноздри сжиматься, а внутри поворачиваться невидимый штурвал настороженности.

Перебравшись по скользким, ненадежным камням, будто по спинам заснувших речных чудовищ, Салем почувствовал перемену не только под ногами, но и в самой атмосфере. Лес отступил, словно испугавшись чего-то, уступив место голым каменистым осыпям и чахлым, приземистым соснам, изогнутым в немом крике постоянными ветрами. И появился туман.

Сначала это была лишь легкая, сизая дымка, призрачная пелена, стелющаяся по земле, цепляющаяся за камни словно холодные пальцы. Но с каждым шагом вперед она сгущалась, наливалась плотностью, превращаясь в молочно-белое, почти осязаемое полотно, которое поглощало звук, делая мир глухим и слепым. Видимость упала до пары десятков шагов. Воздух стал влажным, тяжелым, как мокрая шерсть, дышать им было все труднее, словно легкие наполнялись не кислородом, а ватой.

Салем остановился, прислонившись спиной к холодному, шершавому валуну, вросшему в землю. Он достал блокнот, и его пальцы, почти онемевшие от холода, с трудом удерживали карандаш, выписывая на бумаге корявые, но четкие знаки:

«Устье реки Серая (название условное). Туман плотный, постоянный. Видимость не более 20 метров. Температура упала. Ветра нет, но ощущение сквозняка на уровне лица. Причина тумана – неизвестна (температурная инверсия?). Таум крайне насторожен».

Он мысленно коснулся сознания волка. Тот замер впереди, в самой гуще пелены, превратившись в еще один серый валун, в статую из плоти и меха. В ответ пришел не образ, а поток чистых ощущений, обрушившийся на разум Салема ледяным потоком: «Много чужих запахов. Старые и новые. Дым. Металл. Колючий запах»

«Колючий запах» – Салем понимал это как метафору, рожденную звериным чутьем. Запах опасности, исходящей от чего-то созданного людьми, чего-то искусственного и смертоносного. Колючая проволока, растяжки, мины-ловушки. Значит, Андрей был прав. Бухта не просто скрыта – она охраняема, и подходы к ней выстланы незримыми лезвиями.

«Иди сзади. Дальше», – мысленно приказал он Тауму, вкладывая в посыл всю силу воли. Образ, который он послал, был ясен и жесток: волк должен раствориться, стать призраком, его задача – наблюдение, а не разведка боем. В этом белом царстве тишины скрытность была важнее грубой силы.

Таум в ответ прислал волну согласия – короткую, как удар сердца, – и немедленно отступил, его силуэт растаял в белесой мгле, словно его и не было. Теперь Салем остался один в этом неестественно безмолвном мире, где даже звук собственного дыхания казался ему оглушительным раскатом, а стук собственного сердца – барабанной дробью, разносящейся на километры. Он проверил предохранитель на винтовке, почувствовав под пальцами шершавый, знакомый металл, и двинулся вперед, ступая как можно тише, выбирая мягкий, предательски хрустящий грунт между камнями.

Туман обволакивал его, липкий и навязчивый, капли влаги оседали на куртке и лице, застилая зрение мерцающей пеленой. Он шел медленно, постоянно останавливаясь и замирая, вглядываясь в движущуюся белизну, стараясь уловить любой звук, который мог бы указать на присутствие других людей или скрытые опасности. Его ноги, казалось, сами помнили, как красться, а разум был чистым экраном, готовым зафиксировать малейшую угрозу.

Через некоторое время его взгляд, напряженный до боли, выхватил из пелены смутные контуры чего-то рукотворного, иного, нарушающего дикую гармонию этого места. Длинный, проржавевший, словно прокаженный, металлический забор с клочьями колючей проволоки, свисающей, как спутанные волосы. Забор был старым, частично поваленным временем или чьей-то силой, но за ним виднелись следы более свежих трудов – натянутые тросы с пустыми консервными банками, вкопанные в землю заостренные колья, явно предназначенные не столько для убийства, сколько для предупреждения.

«Посторонним вход воспрещен», – с долей черного юмора подумал Салем, вспоминая старые, еще довоенные дорожные знаки, кричавшие о частной собственности. Он обошел этот участок стороной, углубляясь в туман параллельно забору, стараясь оставаться в тени скал и редких, покореженных деревьев, чьи ветви тянулись к нему, словно руки проклятых.

Минут через пятнадцать тропа, которую он лишь угадывал под ногами, привела его к более серьезному препятствию. Дорогу, вернее, то, что от нее осталось, преграждал КПП – два бетонных блока, похожих на гробницы, и опущенная металлическая шлагбаумная балка, ржавая и тяжелая. Рядом стояла будка, из трубы которой слабо вился дымок, тонкой, почти прозрачной нитью, вплетающейся в общую пелену. Значит, внутри кто-то был, и этот кто-то мог оказаться как последним лучом надежды, так и первым свинцовым предвестником конца.

Салем замер в тени огромного валуна, стараясь слиться с камнем, вжаться в него, стать его частью. Он не видел часовых, но кожей почувствовал на себе чей-то взгляд. Это было то самое животное, первобытное чувство, знакомое ему с часа суморочи в карельском лесу, когда он впервые встретился с «Нечто». Кто-то наблюдал за ним из тумана. Не агрессивно, не собираясь нападать, а просто фиксируя присутствие чужака, оценивая его намерения, как хищник оценивает добычу, зашедшую на его территорию.

Он медленно, очень медленно, будто его конечности были из стекла, поднял руки, показывая, что они пусты. Затем, еще медленнее положил винтовку на землю перед собой, оттолкнув ее ногой на пару шагов. Он стоял недвижимо, как каменное изваяние, давая невидимым наблюдателям время его рассмотреть, просканировать, оценить отсутствие явной угрозы. Каждая секунда тянулась, как резиновая лента, готовая лопнуть.

Прошла минута, другая. В тумане что-то шевельнулось – не резко, а плавно, как призрак. Из-за бетонных блоков вышел человек в потрепанной, выцветшей камуфляжной куртке, с охотничьим ружьем в руках. Оружие не было направлено на Салема, но пальцы лежали возле спускового крючка. За ним показался второй, помоложе, почти мальчик, с автоматом Калашникова, который он держал с неловкой старательностью.

– Стой где стоишь! Не шевелись! – крикнул первый, его голос прозвучал приглушенно, поглощенный ватной тишиной тумана. – Кто такой? Откуда идешь?

Салем сделал один небольшой шаг вперед, оставаясь на виду, но не делая резких движений, держа руки на виду.

– Меня зовут Салем. Я с севера. Ищу людей, – его собственный голос показался ему чужим, слишком громким в этой гробовой тишине.

– Чужаков тут не жалуют, – отозвался старший, его глаза, узкие и бдительные, как у старого волка, неотрывно следили за каждым микродвижением Салема. – Тут наша Бухта. Зачем тебе сюда?

– Узнать. Предложить помощь. У меня есть знания. Могу быть полезен.

Люди на КПП переглянулись. Видно было, что они не ожидали такой прямой, почти деловой речи. Обычно те, кто приходил сюда, просили пищи или убежища, молили о помощи, а этот говорил о знаниях, как торговец на рынке.

– Один пришел? – спросил молодой, его пальцы нервно перебирали предохранитель на автомате.

– Один, – соврал Салем, мысленно чувствуя спокойное, готовое к бою присутствие Таума где-то позади, в самой гуще тумана.

– Оружие не поднимай, подходи медленно. Руки чтоб видел, – скомандовал старший, указывая рукой на землю перед собой. – И помни, один неверный шаг – и разговор окончен.

Салем аккуратно подтолкнул винтовку ногой еще на пару метров вперед и пошел навстречу неизвестности, стараясь дышать ровно, хотя сердце колотилось, как птица в клетке. Его пропускали в Туманную Бухту. Первый, самый хрупкий шаг был сделан. Самый опасный этап – установление контакта – начинался сейчас, и от того, как он себя проявит в следующие минуты, зависело не только его будущее, но и будущее тех, кого он оставил на «Фаре».

Туман не рассеялся, когда они миновали КПП; он стал просто фоном, неотъемлемой частью этого места, его душой и проклятием одновременно. Но то, что открылось взгляду Салема за первым кордоном, заставило его на мгновение забыть о влажной, давящей пелене. Он ожидал увидеть нечто вроде «Причала» – убогое, полуразрушенное поселение, цепляющееся за жизнь, как утопающий за соломинку. Вместо этого перед ним лежал город.

Не мегаполис, конечно, а скорее уездный центр, аккуратный и обустроенный, но поражала не его величина. Поражала его почти допотопная, невозможная нормальность. На улицах горели фонари – не коптилки и не аварийные лампы на дизеле, а полноценные уличные фонари, отбрасывающие на аккуратный, чистый асфальт четкие, ясные круги света, будто вырезанные из тьмы. Дома, в основном двух-трехэтажные, не несли следов запустения и разрухи: целые крыши, застекленные окна, на некоторых – свежеокрашенные ставни, яркие пятна которых были вызовом серости окружающего мира. По улицам двигались люди – не спеша, с озабоченным видом горожан, спешащих по делам. Несколько человек проехали на велосипедах, их звонки прозвенели странно-мелодично. Воздух, помимо вездесущего запаха тумана, был наполнен привычными, почти забытыми звуками – отдаленным стуком молотка, приглушенными голосами, даже где-то доносился ровный гул работающей пилы. Эта Бухта, с первого взгляда казавшаяся диким и замкнутым медвежьим углом, дышала жизнью, куда более упорядоченной и, странно это осознавать, более доброжелательной, чем «Причал».

«Настоящая цивилизация, – промелькнула у Салема мысль, пока его вели по чистой, подметенной мостовой. – И свет, и дороги, и порядок… Очень, очень интересно».

Одно не давало ему покоя: как они справляются с этим вечным туманом? Он был повсюду, висел неподвижной, влажной пеленой, скрадывая контуры зданий на расстоянии больше полусотни метров, превращая мир в набор разрозненных, плохо связанных кулис. Но люди двигались в нем уверенно, не всматриваясь и не спотыкаясь, не натыкаясь друг на друга, словно обладали каким-то внутренним радаром, шестым чувством, позволявшим им ориентироваться в этой слепой мгле.

Перед входом в трехэтажное здание, похожее на довоенную администрацию, из серого, но крепкого камня, его попросили остановиться.

– Рюкзак и оружие здесь оставим, – сказал один из провожатых, его тон был вежливым, но не допускающим возражений. – С вещами ничего не случится, можешь не переживать.

Салем молча, одним движением скинул рюкзак и поставил его рядом с винтовкой. Протестовать было бессмысленно и глупо. Он вошел в здание, его шаги гулко отдавались в чистом, пустом, выложенном кафелем холле, где эхо жило своей отдельной жизнью. Поднялись на третий этаж по лестнице с протертыми, но целыми ступенями. Провожатый постучал в дубовую дверь, отодвинул тяжелую створку и пропустил Салема вперед.

Кабинет был аскетичным, без намёка на роскошь, но производил впечатление стерильного порядка и строгой функциональности. Прочный деревянный стол, несколько стульев, подробная карта района на стене, застеклённый шкаф с аккуратно разложенными папками. И главное – на столе стоял ноутбук, тонкий и современный, а рядом гудел небольшой, но явно рабочий принтер. Технологии, которые на «Фаре» были диковинкой, музейными экспонатами, здесь выглядели привычными рабочими инструментами, как молоток или рубанок.

За столом сидел сухопарый, жилистый мужчина лет пятидесяти, с коротко стриженными седыми волосами, пронзительным взглядом из-под очков в простой оправе. Военная выправка, прямая как штык, угадывалась в нем с первого взгляда, считывалась в каждом жесте. Рядом, у другого, меньшего стола, молодая женщина с серьезным, не по годам уставшим лицом сосредоточено что-то печатала на клавиатуре, ее пальцы порхали по клавишам с автоматической точностью.

Салем остановился посреди кабинета, спиной к закрывшейся двери. Он молчал, спокойно выдерживая изучающий, сканирующий взгляд мужчины, ощущая его физически, как рентгеновские лучи. Правило простое: в чужом монастыре первым не говорят. Лишнее слово, просьба, оправдание – все это могло стоить доверия, а заодно и прослыть слабостью.

Прошло несколько томительных секунд, наполненных лишь монотонным гулом принтера и стрекотом клавиатуры. Наконец мужчина отложил ручку, которую вертел в длинных, узловатых пальцах.

– Так, – его голос был низким, ровным, без эмоций, как голос диспетчера, объявляющего погоду. – Салем, с севера. Говоришь, знаниями торговать пришел? О «зонах». – Он произнес это слово с легкой, почти незаметной усмешкой, но в глазах, холодных и внимательных, промелькнул неподдельный, острый интерес. – Ну что ж, продавец. Показывай товар лицом. Рассказывай. Что ты, например, знаешь о нашем тумане?

Кабинет повис в тишине. Взгляд мужчины за столом был тяжёлым, испытующим, словно он пытался не просто увидеть, а проникнуть под кожу, прочитать не только слова, но и скрытые мотивы, страхи и надежды.

Салем чувствовал этот взгляд на себе, как физическое давление. Он сделал незаметный, глубокий вдох, собираясь с мыслями, отсекая все лишнее. Ложь была исключена – эти люди не из тех, кого можно обмануть глупой выдумкой. Но и вся правда была сокровищем, которое не разбрасываются при первой встрече.

– С таким туманом сталкиваюсь впервые, – начал Салем, его голос прозвучал ровно, без заискивания, но и без вызова. Он медленно провел рукой по воздуху, как бы очерчивая невидимую, но ощутимую пелену за окном. – Он… плотный. Не естественный. Не похож на туман от реки или от перепада температур. Он будто живой. Но вижу, вы к нему приспособились. Для вас это не помеха, а скорее… стена. Защитная. – Он сделал небольшую паузу, давая словам осесть, впитаться. – Прежде чем говорить дальше, хотел бы знать, как к вам обращаться. Обычная вежливость между цивилизованными людьми.

Уголок рта мужчины дрогнул, будто тень улыбки, быстрой как вспышка, скользнула по его суровому, непроницаемому лицу. Он кивнул, скорее самому себе, оценивая прямой подход.

– Можешь звать меня Майором, – ответил он, слегка кивнув головой в сторону девушки. – Это Ирина. Она здесь за мозги отвечает, анализ, информацию. А я – за порядок, безопасность и чтобы этот порядок никто не нарушал. Так что продолжайте, Салем. Вы заинтриговали.

– Салем. Был инженером. Теперь… выживаю. Пришёл с северо-запада. Шёл несколько дней, обходя опасные места, те, что я называю «зонами». – Он сознательно избегал названий – ни «Фары», ни «Причала». Пусть думают, что он одиночка, отшельник, задержавшийся в лесах и сохранивший знания. – Иду, чтобы найти людей. Тех, кто строит что-то новое. Как вы. Ваше поселение… оно впечатляет. Словно кусочек прошлого, которое все решили похоронить, выжило здесь, в этой… могильной сырости.

Он видел, как Ирина на секунду оторвалась от ноутбука, бросив на него быстрый, оценивающий взгляд, в котором мелькнуло что-то помимо простого любопытства – интерес ученого к необычному образцу. Майор же не двигался, его лицо оставалось каменной маской, но глаза продолжали свой безжалостный анализ.

– Выжить – это одно, – продолжил Салем, чувствуя, что попал в нерв. – Но чтобы строить, нужно понимать правила нового мира. Старые учебники бесполезны. Я эти правила начал изучать сразу после Катаклизма. Стал записывать, систематизировать, искать закономерности. Для простоты назвал эти участки «зонами». У каждого своя природа, свои, часто безумные, законы. Локальная гипертрофия физики, химии… иногда биологии. Игнорировать их – смертельно. Понимать – значит иметь преимущество.

Он позволил себе сделать небольшой, четкий жест рукой, будто рисуя в воздухе невидимую карту.

– Встречал зоны холода – там воздух кристаллизуется, и любой объект, любое живое существо за секунды покрывается ледяными иглами, тонкими как бритва. Зоны искажённой гравитации, где шаг даётся с невероятным трудом, будто тащишь на себе пудовые гири. Участки, где звук глохнет, словно в вакууме, и твой собственный голос звучит у тебя в голове… – Он специально говорил обобщённо, опуская детали локаций и конкретные названия вроде «Морозных Игл» или «Тяжёлого Перевала». Эти подробности были его козырями, разменной монетой на будущее. – Ориентироваться в них – значит не просто обходить. Иногда их можно использовать. Или, по крайней мере, понять, откуда они растут.

Майор внимательно слушал, его пальцы медленно, ритмично постукивали по столу, отбивая тиканье невидимых часов.

– «Зоны»… – наконец произнёс он, растягивая слово, пробуя его на вкус. – Интересный термин. Приживчивый. А что насчёт существ? Необычных. Встречал?

Вопрос был прямым и острым, как отточенный клинок. Салем почувствовал лёгкий укол адреналина, знакомый холодок у основания позвоночника. Он кивнул, чуть более резко, чем хотел бы.

– Встречал. Очень опасны. Агрессивны. – Больше он не стал уточнять. Образ Ледяного хищника был слишком личным, слишком связанным с его внутренними, потаенными страхами, чтобы выносить его на свет.

Ирина снова подняла глаза, на этот раз её взгляд выражал уже не просто оценку, а живой, научный интерес, жгучее любопытство.

– Вы вели записи? Зарисовывали их? Фиксировали поведение? – спросила она, и в её голосе, впервые за весь разговор, прозвучала нота настоящего, неподдельного участия.

– Вёл, – коротко, как удар топора, ответил Салем, снова уходя в сторону общих фраз. – Блокнот, карты, схемы. Но это мой рабочий инструмент. Так же, как и мои навыки выживания и анализа. Я могу быть полезен. Не просителем, а специалистом. Как разведчик, как картограф опасных территорий. Могу научить других видеть опасность до того, как она увидит их.

Он замолчал, дав им переварить информацию. Он не просил убежища или еды. Он предлагал обмен: знания и навыки на возможность остаться и, возможно, получить что-то взамен в будущем – доступ к их технологиям, информации, ресурсам. Это был тонкий баланс – показать свою ценность, не раскрывая всех карт, и вызвать доверие, не проявляя слабости, не опускаясь до просьб.

Майор и Ирина переглянулись. Между ними пробежал безмолвный, но насыщенный диалог взглядов, мгновенное совещание двух умов. Воздух в кабинете сгустился, наполнившись тягучей, почти осязаемой тишиной, в которой решалась его судьба.

Майор медленно откинулся на спинку стула, его пальцы сложились домиком перед лицом. Взгляд, устремленный на Салема, стал еще более пристальным, но в нем теперь читался не просто допрос, не проверка на вшивость, а холодная оценка ресурса. Инструмента. Именно так Салем и хотел, чтобы на него смотрели – не как на человека, а как на уникальный, полезный аппарат.

– Предлагаете работать по контракту? – голос Майора был ровным, без тени удивления или возмущения, будто он каждый день выслушивал подобные предложения. – Прагматично. Цинично, если хотите. Но в нынешних условиях – единственно разумно.

Ирина, собиравшаяся задать очередной вопрос, замолчала, слегка прикусив губу. Ее аналитический ум, привыкший все раскладывать по полочкам, явно уже просчитывал выгоды и риски, взвешивая потенциальную пользу от его знаний против угрозы, которую он мог в себе нести.

Салем воспользовался паузой. Он все еще стоял, демонстрируя, что не собирается устраиваться по-домашнему, расслабляться без четких, ясных договоренностей.

– Волонтерство и альтруизм похоронили в этих лесах больше людей, чем голод и пули, вместе взятые, – холодно, без интонации, констатировал он. – Вы получаете специалиста с уникальным, я бы сказал, штучным опытом выживания и картографирования в новых, безумных условиях. Я получаю гарантии личной безопасности, кров, питание и доступ к ресурсам, которые сочту необходимыми для выполнения поставленных задач. Все просто и прозрачно. Как у наемника, да.

Он сделал небольшую паузу, давая им осознать его прямолинейность, его отказ играть в игры.

– Чтобы развеять возможные сомнения в моей компетенции, я готов к испытательному сроку. Дайте мне задание. Любое. Или задайте вопросы, ответы на которые известны только вам. Если я справлюсь или отвечу верно – заключаем контракт. Если нет – я разворачиваюсь и ухожу, и вы ничего не теряете, кроме пятнадцати минут времени.

Майор перевел взгляд на Ирину. Та почти незаметно, но четко кивнула. Эта идея, ее четкость, ее проверяемость, ей явно импонировала.

– Хорошо, – Майор разомкнул руки и положил ладони на стол плашмя, словно заключая сделку. – Задание. Есть одно место в пяти километрах к востоку от Бухты. Старая геологическая выработка, штольня в горе. Наши разведчики туда не возвращаются. Трое за последний месяц. Последний сообщал по рации о странном гуле, нарастающем, потом связь обрывалась. Что это, по вашему мнению, может быть? И какую тактику разведки вы бы предложили, чтобы минимизировать потери и максимизировать результат?

Вопрос был идеален. Он проверял не только фактические знания Салема о «зонах», но и его стратегическое мышление, осторожность, умение планировать, а не лезть напролом.

Салем не ответил сразу. Он мысленно прокрутил возможные варианты, отбрасывая маловероятные, сопоставляя факты. Его лицо стало маской сосредоточенности.

– Гул… и бесследное исчезновение без следов борьбы, – проговорил он, глядя в пространство перед собой, будто читая невидимый текст. – Это не агрессивная фауна. Животное, даже самое хищное, оставляет следы, тела, отпечатки когтей. Это похоже на зону акустического или инфразвукового воздействия. Звук определенной, возможно, очень низкой частоты, может вызывать панику, дезориентацию, потерю сознания, а при длительном воздействии – смерть от остановки сердца или разрыва сосудов мозга. Или же… это побочный эффект другой, более сложной зоны, например, гравитационной, которая дробит камень, создавая резонанс – гул и есть звук этого невидимого, постоянного разрушения.

Он посмотрел прямо на Майора, его взгляд стал острым, как шило.

– Моя тактика? Ни в коем случае не посылать людей вслепую, как пушечное мясо. Сначала – дистанционное наблюдение. Минимум сутки, в разное время, чтобы выявить цикличность, если она есть. Искать визуальные нестыковки – дрожание воздуха, как над асфальтом в зной, искажение света, миражи. Использовать животных-индикаторов – но не собак, они слишком чувствительны к инфразвуку, а, скажем, козу или овцу на длинной, прочной привязи, наблюдать за ее поведением на границе зоны. Если гипотеза о звуковой природе подтвердится – готовить специальное снаряжение: не просто беруши, а профессиональные шумоизолирующие гарнитуры, если такие найдутся. Идти малыми группами, не более двух человек, с максимальной дистанцией между бойцами, метров в пятнадцать, со страховкой сигнальными веревками. Первая же группа не должна заходить глубоко – ее задача проверить гипотезу, бросив внутрь что-то громкое, и сразу отступить, фиксируя реакцию.

Ответ был четким, структурированным, лишенным авантюрности и бравады. Он демонстрировал не отчаянную смелость, а профессиональный, почти инженерный, расчетливый подход к опасности.

Ирина выдохнула, и в ее голосе прозвучало явное одобрение: – Логично. Очень логично и системно. – В ее глазах читалось удовлетворение человека, нашедшего недостающий пазл.

Майор несколько секунд молча смотрел на Салема, его лицо не выдавало никаких эмоций, но в глубине глаз что-то изменилось. Затем он медленно, весомо кивнул.

– Составим одноразовый контракт. Ирина подготовит документ. Вы получите статус временного резидента с правом на проживание, питание и доступ к арсеналу по моему личному усмотрению. Задания и необходимые для их выполнения ресурсы мы будем обсуждать отдельно в каждом случае. Ваша первая задача – разведка этой выработки. Вам дадут проводника из наших, который доведет до границы так называемой «зоны». Дальше – ваша зона ответственности.

Салем наконец кивнул и опустился на предложенный стул, почувствовав, как дрожь от напряжения начинает понемногу отпускать его мышцы. Первая цель достигнута. Он в игре. Теперь главное – не проиграть в самом начале, выполнив первое же поручение безупречно. Его ценность должна была возрасти, а зависимость Бухты от его уникальных навыков – стать обоюдоострым оружием в его руках.

Он сидел неподвижно, его взгляд, только что бывший просто сосредоточенным, стал твёрже, почти стальным, в нем зажегся холодный огонь решимости. Легкая улыбка, тень которой мелькнула на его лице секунду назад, исчезла без следа, смытая волной концентрации.

– Есть одно условие, – его голос прозвучал тише, но приобрел такую плотность и вес, что каждое слово падало на стол, как свинцовая печать. – Когда мы дойдём до места, ваш проводник – если он, конечно, хочет остаться в живых и чтобы миссия имела хоть какой-то смысл, – будет действовать под моим полным и безоговорочным контролем. Беспрекословно и немедленно выполнять мои приказы. Не обсуждая, не задавая вопросов, не проявляя инициативы. Я несу ответственность за результат, а значит, и за все действия на месте. Любое неподчинение, любая самодеятельность – и я оставляю его на произвол судьбы у входа в эту штольню. Это не обсуждается. Это – правило выживания.

Он видел, как брови Майора поползли вверх, но не в гневе, а скорее в оценке такой бескомпромиссной, почти жестокой прямоты. Ирина замерла, ее пальцы перестали стучать по клавиатуре, она смотрела на Салема с новым, смешанным чувством – страха и уважения.

– Жестко, – заметил Майор, но в его ровном тоне снова сквозило не осуждение, а суровое понимание. – Но, вероятно, оправданно. Печальный опыт наших последних потерь говорит, что дисциплина и единоначалие в таких вопросах – первое дело. Самоуверенность и героизм – верный путь на кладбище.

Он перевел взгляд на Ирину. – Внеси это отдельным пунктом в раздел о взаимодействии с персоналом. Полный оперативный контроль на месте проведения разведки передается Контрактору. Все решения на его усмотрение.

Ирина кивнула, ее пальцы снова заскользили по клавиатуре, теперь уже формулируя юридические, в условиях нового мира, нормы, закрепляющие власть Салема над жизнью и смертью его временного напарника.

Салем медленно кивнул, удовлетворенный. Он добился своего. Не просто доступа, не просто еды и крыши над головой, а власти, минимально необходимой для работы, для выживания. Он не собирался рисковать своей шкурой и успехом миссии из-за чьей-то глупости, амбиций или неопытности. Теперь все было четко и ясно: он – специалист, они – наниматели. Игра шла по его правилам, по правилам выживания, которые он выучил ценой крови и пота.

– В таком случае, я готов начать подготовку немедленно, – сказал Салем, наконец, позволяя себе расслабить плечи, но не бдительность. – Мне понадобятся все имеющиеся схемы выработки, даже самые старые, и полная информация о последнем разведчике: во что был одет, что нес, какое было снаряжение. Майор снова обменялся взглядом с Ириной, и на этот раз в его глазах, холодных и расчетливых, читалось нечто вроде уважения, того, что один профессионал испытывает к другому. Они имели дело не с отчаявшимся скитальцем, не с просителем, а с холодным, эффективным инструментом. И в этом новом, безумном мире такие инструменты ценились на вес золота, а иногда и дороже.

Глава 5

Книга 2. Глава 5. Испытание

Комната на втором этаже была спартанской, но чистой, словно келья отшельника или камера в ожидании приговора. После ужина – густой мясной похлебки, пахнущей дымом и кореньями, и кружки крепкого, как ночь за стенами, чая – Салем остался один. Он сидел на краю кровати, жесткий матрас под ним скрипел при каждом движении. За тонкой стеной доносились непривычные звуки жизнедеятельности города: приглушенные голоса, скрип колес, лай собак. Гул генератора был ровным, далеким, не таким, как на «Фаре» – не живым биением стального сердца, а монотонным храпом спящего великана. На мгновение мысленному взору предстали знакомые лица: суровый Лев, улыбка которого была редким солнечным лучом, осторожная Ольга, юная и беззащитная Аня, верная Рея… В груди что-то болезненно сжалось, будто невидимая рука сжала в кулак его сердце. Как они там? Он резко встряхнул головой, отгоняя слабость, как стряхивают с плеч назойливого паука. Нынешняя ночь была не для сантиментов. Сон, когда он наконец пришел, был коротким и тревожным, словно тело отдыхало, а разум продолжал бдеть, как стражник у ворот осажденной крепости.

Перед рассветом, когда серый свет только начал размывать границы между тьмой и днем, его разбудил тихий, но настойчивый стук в дверь – сухой, как щелчок костяшек. На пороге стоял тот самый проводник – невысокий, жилистый мужчина, чье тело казалось сплетенным из стальных прутьев и выдержанной кожи. Лицо его было бесстрастной маской, но глаза – внимательные, быстро бегающие, как у лесного зверька, – выдавали живой, неусыпный ум. Он молча кивнул на собранный рюкзак Салема, и тот кивок был полным отчетом и одобрением.

«Тихий», – представился он, и кличка идеально ему подходила, как отлитая по форме. Его движения были бесшумными, тенью скользящими по полу, а речь – обрывистой, экономной, будто он платил за каждое слово.

Они выдвинулись затемно, пока Бухта еще спала, укутавшись в одеяло ночи и тишины. Таум, вернувшийся с ночной «прогулки», бесшумно, как призрак, занял позицию впереди. Чувствуя незримую нить связи с волком, Салем знал – за ночь тот не нашел ничего критически опасного в ближних окрестностях. Но это не значило, что дорога будет безопасной. Опасность здесь редко ходила по проторенным тропам.

По мере удаления от Бухты туман действительно начал редеть, превращаясь из плотной молочно-белой стены, поглощающей звук и свет, в легкую, предрассветную дымку, сквозь которую уже проступали очертания мертвых деревьев, словно скелеты, застывшие в немом крике.

«Он не естественный, – мысленно отметил Салем, кожей чувствуя странную плотность воздуха. – Он сконцентрирован именно вокруг поселения. Как барьер… или щит?» Мысль была тревожной и интригующей, как запертый сундук без ключа, но он отложил ее в сторону. Сейчас важнее было то, что впереди.

«Иди впереди. На километр. Чуешь что-то незнакомое – сразу стоп. Не приближаться», – мысленно приказал он Тауму, проецируя в сторону волка четкий и недвусмысленный образ опасности – нечто чуждое, холодное, несущее разлад. Таум ответил коротким импульсом понимания, теплой волной уверенности, и бесшумно растворился в сером свете наступающего утра, став их живым, невидимым дозорным, их растущей тенью.

Первым заговорил Тихий, нарушая долгое молчание, тягучее, как смола. Его голос был таким же тихим, как и его кличка, чуть слышным шелестом.

«Не часто к нам забредают. Бывали пару раз… «дипломаты» из соседнего поселения. Надменные, как индюки. Но мы их быстро отвадили. Какие-то они уж слишком бестолковые, будто из барабана стреляют – громко, но мимо».

Салем мысленно хмыкнул. «Причал». Андрей и его люди действительно могли произвести впечатление излишне прямолинейных и недальновидных, мыслящих категориями сиюминутной выгоды.

«Понятно, – нейтрально отозвался Салем, не поворачивая головы. – Конкуренция никому не нужна. В одиночку выживать сподручнее».

«А ты, Салем, откуда пришел?» – спросил Тихий, бросая на него быстрый, оценивающий взгляд, будто пытаясь прощупать слабое место в доспехах.

Заранее подготовленная легенда сработала без запинки, отточенная, как клинок.

«С северо-запада. Из лесов, что темны, как чернила. Выживал один, с собакой. Приноровился к новым реалиям. Наблюдал, запоминал. Понял, что в одиночку долго не протянуть – рано или поздно споткнешься, и некому будет подать руку. Нужны люди». Он сделал паузу, давая словам впитаться, как дождю в иссохшую землю. «Ваша Бухта… впечатляет. Чувствуется, что здесь умеют держать удар».

Тихий молча кивнул, принимая ответ, как принимают данность. Салем решил воспользоваться моментом, пока проводник был настроен на откровенность.

«А как вообще дела в Бухте? И с соседями, кроме этих… «бестолковых»? Есть контакты? Торговля? Или вы тут, как остров в океане пустоты?»

Проводник на несколько секунд задумался, подбирая слова, его лицо оставалось непроницаемым.

«Дела… держимся. Порядок есть, железный. Майор рулит крепко, штурвал не отпускает. С соседями…» Он поморщился, будто почувствовал дурной запах. «Те, кого отвадили – самые наглые. Были попытки с других сторон, с юга. Но там дальше долины – сплошные развалины и… твои «зоны». Прохода нет, будто сама земля отворачивается. Так что мы тут сами по себе. Торгуем только внутри. Что вырастили на скудной земле, что добыли из щедрых руин. Майор говорит: пока крепко на ногах не встанем, пока каждый мускул не натренируем – никаких союзов. Слишком дорого уже обходилось».

Последняя фраза прозвучала с горьковатым оттенком, намекая на какую-то прошлую ошибку или предательство, на шрам, который не зажил. Салем отметил это про себя. Бухта была не просто изолирована – она сознательно закрылась от внешнего мира, как раненый зверь в логове, зализывая раны и наращивая силы. Это делало его задачу и сложнее, и интереснее.

Впереди, за поворотом тропы, уже виднелся темный провал в склоне холма, словно вход во чрево каменного титана – вход в старую геологическую выработку. Оттуда веяло тишиной, слишком гнетущей, слишком глубокой даже для этого мира, тишиной, которая давила на барабанные перепонки. И где-то там, впереди, был Таум, чье нарастающее напряжение, похожее на вибрацию натянутой струны, Салем начал чувствовать все отчетливее. Разведка начиналась.

Салем протянул Тихому пару берушей. «Дальше – жестами. Я покажу. Не стреляй, головой не крути. И главное… не верь глазам. Они здесь – предатели. Иди за мной след в след, смотри в спину».

Тихий кивнул, глаза его, обычно бесстрастные, были полны животного, первобытного страха, но дисциплина, вбитая намертво, взяла верх. Он вставил беруши, и мир вокруг погрузился в оглушительный, давящий гул собственной крови в ушах. Это был странный, извращенный парадокс – тишина зоны оборачивалась внутренним гулом, сводящим с ума.

Салем двинулся первым, сделав Тихому знак следовать, его движения были плавными и экономичными. Шаг за шагом они углублялись в зону, и воздух вокруг стал густым, как сироп. И почти сразу картинки начали меняться, плыть, как в дурном сне. Впереди, сквозь пелену тумана, на секунду возник знакомый силуэт Льва, он махал ему рукой, что-то крича беззвучно. Салем, не сбавляя шага, прошел сквозь него, как сквозь дымку, ощутив лишь ледяные мурашки по коже. Сбоку мелькнула Рея, скулящая и поджимающая лапу, в ее глазах стояла человеческая боль. Сердце Салема сжалось, будто его снова пронзили шипом, но разум твердил, как мантру: «Не верь глазам. Таум впереди». Он чувствовал волка – не зрительно, а как точку спокойной, уверенной цели в этом хаосе, как маяк в кромешной тьме. Таум, хоть и не без труда, уже прошел эту ловушку и теперь был их живым компасом, их проводником сквозь лабиринт безумия.

Для Тихого это было хуже. Он видел, как из-за искривленных, будто в муке, деревьев выскакивают страшные, бесформенные тени с горящими угольями вместо глаз, слышал (или ему казалось, что слышит) душераздирающие крики своих погибших товарищей, зовущих его по имени. Он инстинктивно вздрагивал, пытался отвернуться, но железной волей заставлял себя смотреть только в спину Салема, в этот неподвижный островок реальности. Его спасала простая, как гвоздь, инструкция: «Смотри в спину». Эта спина была единственной правдой в мире, рассыпавшемся на кошмары и тишину.

Они шли медленно, как под водой, каждый шаг давался с усилием. Давящая тишина снаружи и оглушительный гул внутри, мелькающие, как в калейдоскопе, видения, полная потеря ориентации – сойти с ума здесь можно было за минуты, раствориться, как соль в воде. Салем не оглядывался, но чувствовал, как хватка Тихого на его рюкзаке становится все судорожнее, цепкой, как у тонущего. Он просто шел, доверяя единственному существу, которое могло видеть правду, – Тауму, вкладывая всю свою волю в этот незримый контакт.

И вот, через несколько бесконечных минут, показавшихся вечностью, гул в ушах начал стихать, а картинки таять, словно туман на ветру, теряя очертания и цвет. Они сделали последний шаг, и мир вернулся в норму. Вернее, обрел новую норму – мрак, пахнущий сыростью и вековой пылью, и прохладу подземной выработки. Тихий, бледный, как полотно, и весь в поту, выдернул беруши, тяжело опершись о шершавую стену, его тело била мелкая дрожь.

«Салем, но как ты понял? Как смог пройти? Я чуть с ума не сошёл… там были голоса… лица…» – его голос срывался на хрип.

«Это моя работа. Я этим живу, – коротко, без эмоций, ответил Салем, его глаза уже привыкали к темноте, выхватывая детали. – Здесь надо слушать не уши и не глаза. Здесь надо слушать инстинкт. И доверять тому, кто видит яснее».

Тихий, все еще бледный и дышащий прерывисто, как загнанный зверь, уставился на темные силуэты тел, лежащих неподалеку. Его руки сжимали и разжимали приклад автомата, костяшки пальцев побелели. «Черт… Ванька… Петрович…» – прошептал он хрипло, и в его голосе стояла непролитая слеза. – «И даже не поняли ничего… не успели испугаться…»

Салем не стал утешать. Смерть здесь была обыденностью, серой пылью на сапогах. Вместо этого он грубо, но без злобы, повернул Тихого за плечо, отводя взгляд от безмолвных свидетельств провала. «Они уже ничем не помогут. Их история закончена. А наша – продолжается. Мы можем найти то, что поможет живым. Ищем, что полезного осталось. Двигайся, встряхнись. Здесь нет времени для скорби».

Сам он уже осматривал ближайшую металлическую дверь, покрытую шрамами ржавчины и ведущую в боковой штрек. Она была заперта на совесть, но ржавый замок, проржавевший изнутри, поддался после нескольких точных, рассчитанных ударов ломом, найденным у входа. Скрип железа оглушительно грохнул в гробовой тишине, словно выстрел.

Внутри оказалось нечто вроде кладовой, капсулы времени, законсервированной страхом. На полках, покрытых паутиной, словно траурным крепом, лежали ящики. Салем вскрыл первый крышку консервным ножом с собственного мультитула. Металл с хрустом поддался.

«Ну, посмотрим, что нам оставили в наследство…» – он заглянул внутрь. – «Инструменты. Не бросовые, не ржавое железо». Он достал тяжелый геологический молоток, идеально сбалансированный, рукоять легла в ладонь как влитая. «Таким и голову проломить, и крепеж забить. Надежно, как молот Тора. Бери, пригодится». Он бросил молоток Тихому, который поймал его на автомате, все еще ошеломленный, не веря, что держит в руках что-то столь простое и реальное.

Следующий ящик, аккуратный, с красным крестом, заставил его замереть на секунду. «Аптечка. Специализированная». Он осторожно, почти с нежностью, поднял упаковку с антибиотиками, проверил дату, стершуюся от времени, но еще читаемую. «Годны. Это, пожалуй, приберегу для себя». Он отложил ящик в сторону, помечая его как приоритетный.

Тихий, понемногу приходя в себя, начал обыскивать противоположную стену, сдирая с чего-то тяжелого старый, прогорклый брезент. «Салем! Смотри!» – в его голосе прозвучал первый за сегодня живой интерес. Он сдернул ткань, и из темноты, как спящие динозавры, проступили очертания двух дизельных генераторов. «Целые! С виду хоть сейчас заводи!» – в его голосе прозвучала первая нота настоящей, неподдельной надежды, оттесняющей страх.

Салем подошел, потрогал холодный кожух, попробовал провернуть ручку. Механизм поддался с глухим, но уверенным скрежетом. «Запустится, – констатировал он с легкой улыбкой. – Масло есть, топливо, наверное, слили, но это решаемо. Дополнительный свет и энергия для твоей Бухты». Он посмотрел на Тихого, и в его взгляде было одобрение. «Это уже не просто разведка. Это настоящая удача. Подписанный контракт с будущим».

«Да уж… – Тихий с недоверием, почти с благоговением, потрогал генератор. – Майор глазам не поверит. Скажет, водку пили и привиделось».

«Поверит, когда увидит, – Салем уже двигался дальше, к массивному, приземистому металлическому сейфу в углу, темному и молчаливому. – А вот это… это может быть важнее генераторов. Генераторы дают свет, а это… дает направление». Сейф был старым, но прочным, упрямым, как осел. Салем потратил несколько минут, подбирая отмычку из своего набора, его пальцы работали точно и бережно. Наконец, с глухим, удовлетворяющим щелчком, дверь отскочила, открыв темноту внутри.

Внутри, аккуратно сложенные, лежали папки с документами, пожелтевшими от времени. Салем быстро пролистал верхнюю, его глаза бегали по схемам и условным знакам. «Карты. Геодезические схемы. Прилегающие территории… – Он свистнул, низко и протяжно. – Тут отмечены все старые выработки, водоносные слои, разломы… Это готовый план для расширения. Или для предсказания, где могут появиться новые зоны».

Тихий смотрел на него с растущим уважением, смешанным со страхом, будто видел перед собой не просто человека, а некого мага, читающего по звездам. «Ты… ты как будто знал, где что искать. Словно у тебя был план».

Салем хмыкнул, упаковывая самые ценные, самые информативные документы в свой водонепроницаемый мешок. «Не знал. Думал. Они же здесь работали, жили. Где у них инструменты? Где документы? Где спрятано ценное? Логика, Тихий. В этом мире она помогает чаще, чем удача».

Он окинул взглядом собранные трофеи: инструменты, медикаменты, генераторы, карты. Задание было не просто выполнено, оно было перевыполнено с лихвой. Он не только выжил и прошел зону, но и принес Бухте возможности, семена для будущего роста. И Майор, человек дела, это прекрасно поймет.

«Помечаем место. Возвращаемся за группой с тележками, – распорядился Салем, его голос вновь стал жестким и командным. – И осторожнее на обратном пути. Эти «пустые картинки», эти миражи, они никуда не делись. Они голодны, и наша удача – лишь раззадорила их».

Обратный путь через двойную зону был еще более жутким, чем путь туда. Знание о том, что прячется за этой тишиной и обманчивыми видениями, не прибавляло спокойствия, а лишь затачивало страх, как точильный камень. Салем снова шел первым, безмолвно указывая путь, а Тихий, бледный и сосредоточенный, впился взглядом в его спину, как в якорь спасения, в единственный ориентир в бушующем море безумия.

Но нервы у Тихого были на пределе. Когда из тумана, словно из ниоткуда, перед ним возникло нечто огромное, покрытое чешуей, с множеством клыкастых пастей, он инстинктивно, позабыв все наказы, рванул с плеча автомат. Он уже почти нажал на спуск, палец сжал холодную сталь, но в тот же миг Салем, не оглядываясь, будто у него на затылке были глаза, видящие поток времени, резко развернулся.

Последовало одно быстрое, отточенное до автоматизма движение. Салем бьет ребром ладони по стволу автомата, вышибая его из ослабевших рук Тихого, и тут же, почти не сбавляя импульса, наносит короткий, жесткий удар тыльной стороной кулака прямо в лоб оглушенному проводнику. Удар был не со зла, а с расчетом – остановить.

«Держись, черт бы тебя побрал!» – прорычал он сквозь стиснутые зубы, и это был не крик ярости, а сдавленное, хриплое вскрикивание, полное презрения к этой слабости и леденящего страха перед последствиями выстрела в самом эпицентре аномалии, где звук мог стать детонатором.

Удар был точен. Острая боль и короткое, яркое сотрясение мозга пронзили туман паники в сознании Тихого, как молния пронзает тучу. В его глазах на секунду мелькнула ясность, трезвая и горькая, сменившая животный ужас. Он покачивался, но Салем уже схватил его за куртку и потащил за собой, не давая упасть, не давая остаться на съедение невидимому хищнику.

Когда они окончательно вышли из-под влияния зон, и мир обрел привычные звуки – шелест ветра, далекий крик птицы – и четкие очертания, Тихий рухнул на колени, и его долго и мучительно рвало, будто он пытался извергнуть из себя весь пережитый ужас. Потом сознание оставило его, и он погрузился в пустоту истощения, в черный, бездонный колодец.

«Слабоват он для такого, – без эмоций, как хирург, констатировал про себя Салем, смотря на бесчувственное тело. – Хотя, честно говоря, и меня эта ментальная взбучка изрядно потрепала, будто побывал внутри стиральной машины с гвоздями. Уже темнеет, черт… Придется тащить «героя-разведчика» на себе. Не самый легкий груз».

Он взвалил Тихого на плечи, подхватив веревкой, и, кряхтя, зашагал в сторону Бухты, каждый шаг отдавался тяжестью в ногах и спине. Таум шел рядом, настороженно обнюхивая воздух, его серая шкура сливалась с сумерками.

Тихий очнулся уже в сотне метров от первых огней поселения, когда Салем резким, уставшим движением скинул его тело с затекших, гудящих плеч на мягкую, пружинистую хвою.

«Вставай. Негоже тебе не на своих двоих появляться за стенами. Люди подумают, что я тебя, как трофей, принес».

Тихий слабо застонал, с трудом фокусируя взгляд, мир плыл перед его глазами. Он тут же вскочил, пошатываясь, как пьяный, и уставился на Салема, в его взгляде было недоумение и стыд.

«Ты… ты что, тащил меня? Всю дорогу?»

«Ну да, тащил. Ты не просыпался, храпел только. Что же мне, ночь там сидеть с тобой, что ли, у костра песни петь?» – ответил Салем, разминая онемевшие плечи. В его голосе не было упрека, лишь усталая, будничная констатация факта, как о погоде.

«Спасибо, Салем! И прости, что так вышло… я подвел… – Тихий потупился, чувствуя жгучую, щекочущую стыдливость. – Я вроде и натренирован неплохо, стрелять, ползать… но… к такому, к этой пляске в мозгу, явно был не готов».

«К такому и я не всегда готов, Тихий. Это не стыдно. Стыдно – не учиться на своих ошибках. Не переживай, – Салем махнул рукой, словно отмахиваясь от неприятной, но необходимой процедуры. Он достал свою потертую флягу и протянул ее проводнику. – На, умойся и приведи себя в порядок. Выпей. Глоток воды сейчас будет слаще любой водки. Пойдем отчитываться Майору. И помни – мы нашли генераторы, карты и лекарства. Делай акцент этом. О победах рассказывают, о поражениях – помалкивают».

Он посмотрел на огни Бухты, встававшие впереди суровым, но надежным щитом против надвигающейся ночи. Первое испытание было пройдено. Теперь предстояло самое сложное, игра в другую, не менее опасную зону – отчет и торг.

Глава 6

Книга 2. Глава 6

Они шли по освещенным улицам Бухты, и на этот раз на Салема не просто косились – на него смотрели. Новость о возвращении группы, которую уже считали пропавшей, и о том, что чужак не только выжил, но и вернулся с Тихим, явно облетела поселение быстрее их шагов. Салем чувствовал на себе эти взгляды – любопытные, настороженные, даже испуганные. Они липли к его коже, как паутина, но он лишь мысленно отряхивался, не позволяя ни единой эмоции просочиться сквозь броню самообладания. Он шел, глядя прямо перед собой, с тем же бесстрастным выражением лица, от которого веяло холодной уверенностью, будто он был айсбергом, плывущим по теплому, но беспомощному океану человеческих страхов.

Таум, как и договорились, остался в тени на окраине, сливаясь с сумерками. Его присутствие было их с Салемом секретом и козырем – скрытым клинком в рукаве, острие которого могло появиться в самый неожиданный момент.

У входа в администрацию их уже ждал тот же стражник. Его взгляд скользнул по бледному, помятому Тихому, будто по тряпке, выброшенной на берег после шторма, затем – по Салему, на чьей куртке были видны следы грязи, рассказывающие без слов о мраке подземелья.

«Майор ждет», – только и сказал он, отворяя дверь. Его голос был глухим, как стук каменных дверей в склепе.

Кабинет Майора был освещен так же ярко, как и днем, но свет этот казался искусственным, борющимся с наползающей из-за окон тьмой. Майор сидел за своим столом, Ирина стояла у карты, но по тому, как они оба подняли головы при их входе, было ясно – они ждали. Ждали с напряженным нетерпением, будто два хищника, уловивших долгожданный запах крови на ветру.

Тихий, стараясь держаться прямо, сделал шаг вперед, но Салем легким движением руки, точным и экономным, остановил его. Отчитываться будет он. Это был его трофей, его победа, и делиться лаврами он не намерен.

«Задание выполнено», – сказал Салем без предисловий. Его голос прозвучал громко в гробовой тишине кабинета, словно удар молота о наковальню. – «Геологическая выработка. Причина гибели предыдущих групп – комплексное проявление зон. Наложение двух эффектов. Одна вызывает слуховые галлюцинации и подавляет звук, другая – зрительные. Проход возможен только при строгом контроле над психикой и с проводником, знающим маршрут. Там царит безумие, упакованное в тишину».

Ирина замерла, ее глаза расширились, превратившись в два темных озера, в которых плескался жадный профессиональный интерес. Майор не двигался, но его пальцы сцепились на столе так, что кости побелели, выдавая внутреннее напряжение, которое он так тщательно скрывал.

«Трое погибших найдены. Причины смерти – шок, дезориентация. Стреляли видимо по галлюцинациям, по теням, что шептали им в темноте». Салем сделал паузу, давая этой информации, тяжелой и ядовитой, как свинцовая пыль, усвоиться. А затем перешел к главному. «Объект очищен и представляет ценность. Мы эвакуировали следующее: ящик с инструментами высокого качества, два исправных дизельных генератора малой мощности и полный комплект геодезических карт и схем прилегающих территорий. Все находится у входа в выработку. Требуется группа с тележками для транспортировки».

В кабинете повисла гробовая тишина, густая и тягучая, как смола. Майор медленно поднялся из-за стола. Его взгляд был тяжелым, как свинец, готовым расплющить любое сомнение.

«Генераторы? Карты?» – его голос был хриплым от сдержанного волнения, будто он годами не пил воды, а лишь глотал пыль пустошей. – «Ты уверен?»

«Я не привык ошибаться в таких вещах», – холодно парировал Салем, его слова были отточены, как лезвие. – «Ваши люди могут все проверить. Уверен, они будут приятно удивлены, не обнаружив в списке добычи собственных призраков».

Ирина первая вышла из ступора. Она резко подошла к Салему, ее движения были порывисты, как у птицы, учуявшей зерно.

«Наложение зон… Вы смогли их идентифицировать? Зарисовали границы?» – в ее голосе звучал жадный профессиональный интерес, голод ученого, нашедшего уникальный образец.

«В моих заметках. Это станет частью отчета, – Салем посмотрел на Майора, и его взгляд был прямым и несущим скрытый вызов. – По условиям нашего контракта».

Майор кивнул, и в его глазах наконец-то появилось нечто, похожее на уважение – холодная монета, брошенная к ногам достойного противника. Он посмотрел на Тихого.

«Твоя версия событий?»

Тихий вытянулся по струнке, стараясь скрыть дрожь в коленях, предательски выдававшую его страх. Его лицо было бледным, как полотно.

«Все так, товарищ Майор. Он… он вел. Я чуть не сорвался, хотел стрелять в… в видение. Оно было… таким реальным. Он остановил меня. Спас. Без него я бы там и остался, как те трое, еще одним скелетом в каменном мешке». Его слова прозвучали искренне.

Майор перевел взгляд обратно на Салема. Оценка в его взгляде сменилась на решение, твердое и бесповоротное.

«Контракт считается действующим. Ирина, организуй группу для эвакуации груза. Немедленно. Салем, ты получаешь статус полного резидента Бухты. Квартирование, питание, доступ к информации и арсеналу – по высшему разряду. Ваша первая задача считается выполненной с превышением ожиданий».

Салем молча кивнул. Первая битва была выиграна. Он не просто получил крышу над головой. Он доказал свою ценность, вбив первый и самый важный клин в стену недоверия. И теперь цена его услуг для Бухты взлетела. Он чувствовал усталость, давящую на плечи свинцовым плащом, но удовлетворение было сильнее – холодный, трезвый огонь в груди. Он сделал первый шаг к своей цели – стать тем, от кого зависит благополучие этого места. А значит, и его рычагом влияния на будущее «Фары».

«На сегодня все, – заявил он, поворачиваясь к выходу. – Завтра можем начать работу над картой зон вокруг Бухты. Думаю, это будет вашим следующим приоритетом. Мир за вашими стенами куда более… изменчив, чем вам кажется».

Не дожидаясь ответа, он вышел из кабинета, оставив за спиной Майора и Ирину, которые молча смотрели ему вслед. Теперь он был не просто наемником. Он был активом. И Салем прекрасно знал, какую цену имеют активы в мире, где все решают знания и умение выживать. Он стал живым инструментом, и теперь предстояло сделать так, чтобы в чужих руках он резал именно туда, куда нужно ему.

Утро в Бухте было серым и туманным, как и всегда. Воздух висел тяжелыми, влажными пологами, скрывая очертания зданий и растворяя звуки. Салем, отдохнувший и собранный, ровно в назначенное время вошел в кабинет Майора. Ирина уже была на месте, на столе лежала стопка чистых листов и ручка – готовились к составлению документа, нового соглашения, что должно было связать их жизни.

Майор сидел в своем кресле, его взгляд был тяжелым и оценивающим, словным он взвешивал не только слова, но и саму душу собеседника. «Ну что, Салем, приступим к деталям нашего сотрудничества. Расскажи, что ты видишь за этой дверью».

Салем опустился на стул напротив, положив руки на колени. Его поза была расслабленной, но глаза выражали полную концентрацию, как у хищника перед прыжком. «Условия просты. Бухта, как уже было сказано, предоставляет мне полный пакет резидентства: жилье, питание, медицинское обслуживание, доступ к оружию и ресурсам по моему запросу для выполнения заданий. В ответ я работаю на вас как главный специалист по внешним угрозам и зонам – провожу разведку, картографирование, обучение ваших людей. Я буду скальпелем, который вынет занозу из тела Бухты, прежде чем та загноится».

Майор кивнул – это было ожидаемо. «Согласен. Это разумная плата за твои навыки».

«Но есть дополнительное условие, – продолжил Салем, его голос оставался ровным, как поверхность озера в безветренный день. – Раз в неделю Бухта организует караван. Небольшой. Он будет совершать поставки необходимых ресурсов – дизеля, медикаментов, семян, инструментов, – в место, которое я укажу. Объем поставок – на десять человек».

В кабинете повисла тишина. Ирина перестала писать, уставившись на Салема, будто он только что вырос на полметра. Майор медленно откинулся на спинку кресла, его лицо выразило не столько удивление, сколько понимание. «Так значит, все-таки есть место, которое ты называешь домом?» – спросил Майор, в его голосе прозвучала не укор, а констатация, констатация факта, который он уже предчувствовал.

«Бывшим домом, – поправил Салем, не моргнув глазом. – Бухта теперь мой дом. Но я думаю, такой крупной и организованной общине не составит труда обеспечить десять человек необходимыми запасами. Взамен вы получаете меня целиком. Постоянно. Без отлучек. Это более чем справедливый обмен. Вы покупаете не просто пару крепких рук, вы покупаете целую крепость знаний».

Майор задумался, постукивая пальцами по столу, отбивая тихую дробь размышлений. Десять человек – это действительно незначительная нагрузка для Бухты, особенно в обмен на уникального специалиста, который за день решил проблему, месяцами не дававшую им покоя. Сделка выглядела не просто хорошей – она выглядела подозрительно выгодной. «И в чем же подвох, Салем? – прямо спросил Майор, сузив глаза, в которых заплелась паутина подозрений. – Почему такая щедрость? Человек твоего склада не станет работать даром. Что скрывается за этими десятью душами?»

«Никакого подвоха, – холодно парировал Салем. – Просто страховка. Составляйте контракт на этих условиях. Но с двумя пометками. Первая: я могу в свободное от ваших задач время оказывать аналогичные услуги и другим поселениям. Монополии на меня и мои знания у Бухты не будет. Знания, как вода, должны течь, иначе сторнируются».

Ирина хотела было возразить, ее губы уже приоткрылись, но Майор жестом, резким и отсекающим, остановил ее. Он ждал второго условия, зная, что главный камень всегда лежит в основании.

«И вторая, – голос Салема стал еще тише, но приобрел стальную твердость, будто лезвие, выдвигаемое из ножен. – После года безупречной работы на Бухту, даже если я погибну или не вернусь с задания, вы обязуетесь продолжать снабжение этой группы. В знак уважения к моей работе. О большем я просить не буду».

Теперь Майор все понял. Это не подвох. Это – наследие. Салем обеспечивал безопасность тех, кого оставил, ценой собственной свободы и, возможно, жизни. В этом был свой жестокий романтизм и железная логика. Он покупал не просто специалиста, он покупал его лояльность, приковав ее к благополучию далекой группы выживших. Человек с якорем не уплывет далеко, но и не перевернется в бурю.

Майор несколько минут молча смотрел на Салема, взвешивая все «за» и «против». Наконец, он тяжело вздохнул, и кивок его был подобен движению жернова, перемалывающего последние сомнения. «Хорошо. Контракт будет составлен с учетом твоих условий. Но с моей поправкой: любые «услуги другим поселениям» согласовываются со мной. Я не хочу, чтобы твои знания случайно усилили кого-то, кто может повернуть оружие против Бухты. И караван будет отправляться только после того, как ты лично подготовишь и проинструктируешь группу сопровождения. Я не буду рисковать своими людьми. Мои люди – не разменная монета».

Салем медленно кивнул. Это был разумный компромисс. «Согласен. Риск должен быть оправдан и минимизирован. Я научу их, как подойти, чтобы не быть принятыми за врага».

«Тогда мы договорились, – Майор протянул руку через стол. Его ладонь была твердой, покрытой шрамами и мозолями. – Добро пожаловать в Бухту, Салем. Надеюсь, наше сотрудничество будет долгим и взаимовыгодным».

Салем пожал его руку. Его лицо оставалось непроницаемым, но внутри он чувствовал холодное удовлетворение. Первый и самый важный шаг был сделан. Теперь у «Фары» был надежный тыл. А у него – новая база для куда более масштабных операций. Игра только начиналась, и он только что удачно разменял одну из ключевых фигур.

Салем уже повернулся к выходу, но на полпути к двери остановился, как бы вспомнив о чем-то незначительном. Он развернулся и медленно вернулся к столу Майора. Его лицо было серьезным, тень проскользнула в его глазах. «И еще один момент, – сказал он, и в его голосе прозвучала редкая нота предупреждения, тихого, но отчетливого, как шепот лезвия по коже. – Пусть твои бойцы, которые поведут караван, будут начеку. Люди там… немного вспыльчивые. Последнее время было тяжело. Не провоцируйте их. Обо мне – ничего не говорите. Ни слова. Для них я должен остаться призраком, который иногда присылает подарки».

Он достал из внутреннего кармана куртки сложенный в несколько раз листок бумаги, аккуратно исписанный его твердым почерком. «Эту записку, – Салем протянул листок Майору через стол, – они должны будут вручить лично в руки человеку по имени Лев. Он там главный. Пусть выгрузят ресурсы и сразу уезжают. Без лишних разговоров. Это важно. Любое лишнее слово может стать бикфордовым шнуром».

Майор взял записку, не глядя положил ее на стол и прижал ладонью, будто пригвоздил секрет к дереву. Его взгляд стал пристальным. «Вспыльчивые люди с оружием – это всегда риск. Ты уверен, что они не откроют огонь по моему каравану просто так?» – в его голосе зазвучала холодная практичность командира, отвечающего за своих подчиненных, за каждую жизнь, которую он ведет в тень неизвестности.

«Уверен, – коротко ответил Салем. – Пока ваши люди будут вести себя нейтрально и сделают, что я сказал. Лев – грубоват, но не идиот. Он поймет жест. А если кто-то из твоих бойцов решит проявить инициативу и начать расспросы… тогда да, проблемы будут. И я не смогу гарантировать их безопасность». Он посмотрел прямо в глаза Майору, и в его взгляде не было угрозы – лишь констатация факта, суровая и беспристрастная, как приговор. «Это условие безопасности для всех сторон. Никакого контакта. Только обмен. Ресурсы в обмен на мое молчаливое согласие работать на вас. Они получат необходимое, вы – мою лояльность. И все останутся живы. Это сделка без проигравших, но с очень четкими правилами».

Майор несколько секунд молча держал его взгляд, затем кивнул, убирая руку с записки. «Хорошо. Инструкции будут выполнены в точности. Караван пойдет с проверенными людьми. С теми, кто умеет слушать приказы и не ищет приключений на свою голову». В его тоне сквозило понимание. Он видел в этой ситуации не просто причуду наемника, а тонкий стратегический ход. Салем выстраивал буфер, стену между своей прошлой и новой жизнью, стараясь уберечь обе, как жонглер, удерживающий в воздухе два хрупких шара.

«Договорились», – Салем повернулся и на этот раз вышел из кабинета, не оглядываясь. Его тень скользнула по стене и растворилась в свете дня.

Ирина, наблюдавшая за всей сценой, тихо выдохнула, словно выпуская воздух, который держала в легких все это время. «Он… словно пешкует свою прошлую жизнь, чтобы играть в более крупную игру здесь. Отдает одно, чтобы получить все».

Майор взял записку, еще раз взглянул на плотно сложенную бумагу, таившую в себе ключ к лояльности его нового самого ценного сотрудника. «Нет, – поправил он ее, его голос был глухим и задумчивым. – Он не пешкует. Он страхует. И это делает его еще более ценным и опасным. У человека, которому есть что терять, всегда есть уязвимое место. Но и мотивация у него куда выше, чем у простого наемника, воющего на луну за пайку». Он аккуратно положил записку в ящик стола, будто прятал не бумагу, а живую, бьющуюся улику. – «Готовь контракт. И подбери людей для первого каравана. Самых дисциплинированных. Тех, у кого язык пришит к гортани, а глаза видят только то, что им показывают».

Так и прошли несколько дней. Пока караван, груженный щедрыми дарами Бухты – а Майор явно не скупился, желая показать свою серьезность и размах, – уходил в неизвестность, Салем приступил к формированию своей команды. Майор предоставил ему на выбор несколько кандидатов, и Салем, после коротких, но емких испытаний, остановился на троих. Он искал не просто солдат, он искал глину, из которой можно было вылепить нечто большее.

Тихий был первым и очевидным выбором. Испытание в выработке показало его слабость перед ментальными атаками, но также и дисциплину, способность подчиняться в критический момент, когда собственный разум кричит о бунте. Его нужно было закалить, сделать устойчивее, превратить хрупкий камыш в стальную пружину.

Вторым стал коренастый, молчаливый детина по имени Лёня. Силачи всегда были на вес золота для переноски грузов, оборудования лагерей и в ближнем бою. Лёня был слегка глуповат, вопросы понимал не с первого раза, но физически совершенен – вынослив, как лось, и силен, как медведь. Идеальная тасковая сила, живое орудие, которое нужно было правильно направить.

Третьей была она – Лера. Рыжая, веснушчатая, с острым, как бритва, взглядом зеленых глаз. Ей было лет двадцать, и мысль о том, что она ровесница Ники, на секунду болезненно кольнула Салема где-то глубоко внутри, как игла, забытая в старой ране. Но в отличие от Ники, в Лере не было и тени уязвимости. Она была продуктом нового мира – худощавая, жилистая, с движениями дикой кошки, всегда готовой к прыжку. Как выяснилось, она уже год участвовала в разведвыходах и была одним из лучших следопытов Бухты, с феноменальным чутьем на местность и врожденным талантом к выживанию, который не затуманивался учебниками.

Караван уехал, и на душе у Салема снова заскребли кошки. Примут ли? Поймет ли Лев его молчаливый жест? Не воспримут ли это как подачку или, что хуже, как знак того, что он куплен и теперь работает на других? Он гнал эти мысли прочь, как назойливых мух. Дело было сделано. Мост был сожжен, и теперь он стоял на новом берегу. Его задачей было сделать так, чтобы его цена для Бухты росла с каждым днем, как вода во время прилива.

Он договорился с Майором на неделю интенсивной подготовки перед первой совместной вылазкой. И вот, на заброшенном тренировочном полигоне на окраине Бухты, среди ржавых скелетов машин и полуразрушенных стен, он приступил к обучению. Воздух здесь пах пылью, железом и маслом.

«С сегодняшнего дня вы – не просто бойцы. Вы – мои глаза, уши и руки за стеной, – начал Салем, обводя взглядом свою маленькую группу. Тихий смотрел с подобострастным вниманием, Лёня – с туповатым усердием, Лера – с холодной, оценивающей критичностью, будто взвешивала на невидимых весах и его слова, и его самого. – Здесь вас учили стрелять и слушаться. Я научу вас думать и чувствовать этот мир. Иначе вы умрете, как те трое в выработке. Ваши кости станут еще одним предупреждением для тех, кто считает, что против зон достаточно одной лишь храбрости».

Первый день был посвящен не стрельбе, а тишине. Он заставил их часами лежать в засаде, учась различать естественные звуки леса – шелест листьев, крик птицы, стрекот насекомых – и те, что издавали люди или проявления зон – подозрительный щелчок, приглушенный шаг, необъяснимый шепот. Лера схватывала на лету, ее уши, казалось, улавливали саму тишину и разбирали ее на составные части. Лёня с трудом, но упорно терпел, его массивное тело затекало, но он не издавал ни звука. Тихий потел от напряжения, его пальцы впивались в землю, но он молчал, подавляя дрожь.

«Ты, силач, – обратился Салем к Лёне, когда тот пошевелился, услышав пролетающую птицу. – Твое тело – твой главный инструмент. Но если ты не научишься управлять им в полной тишине, оно станет твоим гробом. Движение – это звук. Звук – это смерть. Запомни это, как свое имя».

Второй день – ориентирование. Но не по картам, а по солнцу, мху, форме крон деревьев. Салем завязывал им глаза, раскручивал и приказывал определить стороны света. Лера почти всегда оказывалась права, ее внутренний компас, казалось, был вшит в плоть. Салем ловил на себе ее взгляд – в нем читался не страх, а азарт, холодный огонь охотника. Ей нравилась эта игра на выживание, этот танец на лезвии.

«Ты, рыжая, хороша, – как-то раз сказал он ей, когда они вдвоем проверяли периметр, и их тени, длинные и призрачные, тянулись за ними по земле. – Но не зазнавайся. Уверенность губит. Она ослепляет».

«Я не уверена, – парировала Лера, не глядя на него, всматриваясь в линию горизонта, где небо встречалось с зубчатым гребнем разрушенных зданий. – Я просто знаю. Чувствую».

Эта фраза заставила Салема насторожиться. Было ли это просто метафорой, бравадой, или за этим скрывалось нечто большее, какая-то природная чувствительность, подобная той, что была у Ани? Он отложил это наблюдение в копилку, в тот уголок сознания, где хранились все странные и пока необъяснимые факты.

К вечеру третьего дня он учил их проходить условную «зону» – участок полигона, заставленный ловушками и маркерами, где нужно было двигаться след в след, как тогда с Тихим, превратившись в единый, дышащий организм. Лера шла первой, безошибочно находя путь, ее тело читало невидимые знаки, как слепой читает азбуку Брайля. Лёня, идущий за ней, хоть и был осторожен, но своим весом пару раз чуть не выдал их, его тяжелая поступь заставляла звенеть щебень. Тихий, замыкающий, нервно озирался, его вновь начали донимать призраки прошлого опыта, тени, ползущие из-за ржавых бочек.

«Тихий! – резко окликнул его Салем, и его голос прозвучал как удар хлыста. – Они сзади?»

«Н-нет…» – голос Тихого дрогнул.

«Значит, смотри вперед! Там, куда идешь, а не откуда пришел! Прошлое уже мертво. Оно не догонит, если ты не обернешься. Беспокоиться надо о живых – о тех, кто идет впереди тебя. О их спинах, а не о своих страхах».

Тихий кивнул, сглотнул комок в горле и уставился в спину Лёне, заставляя себя дышать ровнее, в такт шагам. Он боролся, и сама эта борьба была маленькой победой.

Салем наблюдал за ними, и впервые за долгое время в его душе, рядом с вечной, как шрам, тревогой за «Фару», шевельнулось нечто похожее на профессиональную гордость. Из этого сырья, этого неотесанного камня, можно было что-то сделать. Они были его первым вкладом не только в оборону Бухты, но и в создание инструмента, который в будущем мог стать ключом к установлению связи между двумя его мирами. Но до этого было еще далеко, как до горизонта в туманный день. Впереди была первая боевая вылазка, которая и должна была стать настоящим экзаменом, суровой проверкой не только их навыков, но и той хрупкой связи, что начала зарождаться между ними в тишине тренировочного поля.

Глава 7

Книга 2. Глава 7

На «Фаре» царило привычное утреннее спокойствие, хрупкое, как тонкая пленка льда на луже. Его нарушали лишь разрозненные голоса людей, занятых своими делами, да скрип колодца – звуки, сливавшиеся в ленивую, сонную симфонию будней. Николай, возившийся с двигателем в прохладном полумраке сарая, где пахло машинным маслом и старым деревом, первым заметил пыль на дороге. Она поднималась медленным, зловещим облаком, будто дым от далекого пожара. Он прикрыл рукой глаза от низкого, колючего солнца и присмотрелся. Не одна машина – грузовик с открытым кузовом, а впереди него, точно разведчик, – темный, пыльный внедорожник. Сердце екнуло, упав куда-то в пустоту. Он бросил гаечный ключ, который со звоном отскочил от бетонного пола, и побежал к главному зданию, крича на ходу, и его голос, срывающийся от напряжения, резал утренний воздух, как стекло: «Лев! С дороги! Идут!»

Тревога, подобно электрическому разряду, подняла всех на ноги. Тишина лопнула, рассыпавшись осколками суеты. Лев выкатился из-за стойки, точно медведь из берлоги, на ходу хватая свой помповый «Вепрь», холодная сталь которого была продолжением его крепких рук. «Все на первый этаж! Не высовываться! Павел, на вышку, прикрой!» – его бас, подобный подземному гулу, пророкотал по всему дому, наводя порядок в зарождающейся панике, сминая ее грубой силой.

Люди заняли оборону с отлаженной, горькой практикой. Из окон, точно щетина, торчали стволы. Павел, легкий и цепкий, как горная кошка, устроился на крыше со своей СВД; холодный глаз прицела ловил приближающуюся колонну, выхватывая детали: пыльные стекла, неспешную скорость. Колонна остановилась в сотне метров от ворот, замерши, подобно хищнику перед прыжком. Двери внедорожника открылись, и оттуда вышел крупный, спокойного вида мужчина в практичной, лишенной каких-либо украшений форме. Движения его были выверены и экономны. Он аккуратно, почти бережно, положил свой автомат на капот, и этот жест был яснее любых слов, и, подняв пустые ладони, пошел по направлению к «Фаре» неторопливым, уверенным шагом человека, несущего не угрозу, но весть.

«Стой! Дальше ни шагу!» – крикнул Лев, выглянув из-за косяка двери, и его голос прозвучал как удар топора по дереву. – «Чего надо?»

Незнакомец остановился, врос в землю. «Меня зовут Семён. Мне нужен Лев. У меня для него послание».

В зале за спиной Льва прошел взволнованный шепот, похожий на шелест сухих листьев перед бурей. Лев нахмурился, мысленно прокручивая варианты, как замки в связке. От кого? Ответ пришел сам собой – холодный и щемящий, будто лезвие ножа под ребро. От Салема.

«Я выхожу! И чтоб ты оставался на месте!» – рявкнул Лев. Он вышел, держа «Вепрь» наготове, но стволом в землю, будто сея смерть, которая не должна была взойти. Он чувствовал на себе незримое прикосновение прицела Павла, ведь знал, что тот, точно ангел-хранитель со снайперской винтовкой, прикрывает его спину.

Семён стоял неподвижно, его лицо было каменной маской. Когда Лев подошел на расстояние нескольких шагов, он молча, без лишних движений, протянул сложенный листок бумаги, пожелтевший на сгибах. Лев взял его, не сводя с незнакомца глаз, пытаясь прочитать в них хоть что-то, и отошел чуть в сторону, на шаг, который отделял его от своих.

Глаза бегали по строчкам, написанным знакомым, твердым, угловатым почерком – почерком человека, привыкшего доверять больше цифрам и фактам, чем словам. Лицо Льва сначала выразило недоумение, потом на нем проплыла что-то вроде гримасы, сложной смеси обиды и горького понимания, будто он разгадал мучительную загадку, ответ на которую принес больше боли, чем облегчения. Он дочитал, сунул записку в карман, словно засовывая в ножны обнаженный клинок, и крикнул, не оборачиваясь, голосом, в котором все еще боролись напряжение и странное облегчение: «Павел! Все в порядке! Свои!»

Затем он жестом, широким и немного усталым, показал Семёну на ворота. «Давай заезжай туда. Сейчас наши выйдут, помогут разгрузиться».

Семён покачал головой, движение было точным и лишенным дискуссии. «Не нужно. Мы сами всё сделаем. Такой приказ».

Он махнул рукой – короткий, отточенный жест командира. Грузовик, урча, словно послушный зверь, медленно подъехал задом к воротам. Из кузова спрыгнули несколько человек в одинаковой форме. Они работали молча и слаженно, будто части одного механизма, быстро передавая друг другу ящики и мешки, складывая их аккуратной, возрастающей горкой внутри двора. Фаровцы, выглядывая из окон и из-за дверей, наблюдали за этим с немым изумлением, словно видели ожившую легенду.

Вот ящики с консервами и вялеными деликатесами, канистры с дизелем, пакеты с семенами, рулоны новой брезентовой ткани. И последнее, что заставило их перешептываться с удвоенной силой, – три картонных коробки с логотипами производителей электроники, сияющими, как иконы из прошлого, и несколько ящиков с аппаратурой, вид которой явно намекал на лабораторное назначение, на науку, давно превратившуюся в магию.

Лев, стоя рядом, не мог сдержать удивления, и его обычная суровая маска дала трещину. «Ну ничего себе… Это откуда ж у вас такое».

Семён, наблюдавший за работой своих людей, обернулся к нему. Его лицо оставалось невозмутимым, как поверхность озера в безветренный день. «Никаких вопросов, хорошо? Это тоже приказ. Всё, что нужно, мы сделали. Приедем через неделю. Вы уж не встречайте нас больше так холодно», – он чуть скривил губы, в его голосе мелькнула тень сухого юмора.

С этими словами он кивнул, ловко, почти по-обезьяньи, вскарабкался в кабину грузовика, и колонна так же спокойно, как и появилась, развернулась и уехала, оставив на дворе «Фары» немую гору бесценных припасов и гробовую, оглушающую тишину, наступившую вслед за гулом моторов.

Лев медленно, будто неся на плечах невидимый груз, зашел внутрь, за ним хлынули остальные, словно вода через прорванную плотину. Все уставились на сложенные ящики, этот немой укор и немое же обещание, потом взгляды, тяжелые и вопрошающие, устремились на Льва. Он достал из кармана записку, развернул ее, и бумага хрустела, как первый ледок. Он снова, уже медленно и вслух, чеканя каждое слово, прочел:

«Привет, фаровцы. Не знаю, злы ли вы на меня. Впрочем, имею ли я право спрашивать? Однако знайте: я всё это делаю не только ради себя. Я не жду благодарности, но и на обратное не рассчитываю. Примите вы это в знак благодарности, в жест извинения или же за подачку – мне не важно. Главное, что примете. Возможно, когда-нибудь увидимся. Простите, если сможете. И не забывайте меня. Ваш Салем».

Когда последние слова, тихие и весомые, как капли дождя по жести, отзвучали, молчание стало оглушительным, плотным, его можно было резать ножом. Его первым нарушил Павел, почесавший затылок с таким видом, будто пытался извлечь оттуда застрявшую мысль: «Ну и ну… Компьютеры… Последний раз я их ещё "до" видел, в витринах, сияли, как новогодние игрушки. И дизель… Целое состояние».

Ольга, точно лунатик, подошла к ящикам с медикаментами, осторожно, почти благоговейно, провела рукой по упаковкам. «Он… он остался там насовсем?» – тихо спросила она, глядя на Льва, и в ее глазах плескалась тревога, смешанная с жалостью.

«Не знаю, – хрипло ответил Лев, и его голос звучал как скрип старого дерева. – Но продал он себя дорого. Очень дорого. Видали, какие люди? Дисциплина, как в старой гвардии. И ресурсы… Такое просто так не отдают, как не отдают последнюю патронную ленту».

Аня, державшаяся за руку матери, прошептала, и ее голосок был тонок, как паутинка: «А он… он сейчас с ними? Он теперь ихний? Чужой?»

Настя, стоявшая рядом со Львом, положила руку ему на плечо, и это прикосновение было словно якорь в бушующем море эмоций. «Он написал «Ваш Салем». Значит, он не забыл. Значит, где-то там, в душе, он все еще здесь».

Лев тяжело вздохнул, и его взгляд, медленный и усталый, обвел всех собравшихся. «Ладно. Что было, то было, не вырубишь топором. Теперь у нас есть работа. Разобрать всё это, учесть, разложить по полочкам.

И… – он кивнул в сторону коробок с техникой, будто показывая на спящего зверя, – кому-то надо разобраться, как эту штуку включить, чтобы она не плюнула в нас огнем. Алиса! Ника! – крикнул он в сторону их импровизированной лаборатории, пахнущей химикатами и пылью. – Вам карты в руки, в прямом смысле. Разбирайтесь, для чего он нам это прислал».

Лед недоверия и обиды был сломлен. Вместо него появилась тяжелая, сложная, как сплав, смесь чувств: недоумение, остатки гнева, похороненные под грудой новых вопросов, но и щемящая, острая, как первый весенний ветер, надежда. Салем где-то там. Он рисковал, заходя в темные воды чужих правил. И он прислал им не просто подарок, не откупную дань. Он прислал им будущее, упакованное в картонные ящики.

Вечером в главном зале пахло дымком от печки и мясом, дымящимся в котелке – запах жизни, выстраданной и добытой. За длинным, грубо сколоченным столом сидели все обитатели «Фары», и их тени плясали на стенах, подобно беспокойным духам. В центре, на видном месте, стояли банка с медом, золотистым и прозрачным, и даже немного сухофруктов – непривычная, почти забытая роскошь, напоминание о щедрости земли. Но настроение было напряженным, как струна. Все взгляды то и дело скользили, цеплялись и возвращались к сложенным у стены ящикам, темным и молчаливым, точно немые свидетели.

Лев отложил ложку, она глухо стукнула о дерево. Он обвел взглядом всех, и этот взгляд собирал их разрозненные мысли воедино. «Ну, что скажете?» – его голос был низким и усталым.

Первым, не дожидаясь очереди, хмуро высказался Павел, уставившись в свою тарелку: «Он нас бросил, вот что. Как щенков в ящике у дороги. А теперь прислал конфетку, пока он там, при дворе». В его голосе звучала горькая, старая, как мир, обида солдата, оставшегося без командира.

Но прежде чем кто-то успел его поддержать, поднялась Ольга. Ее лицо, обычно спокойное, было строгим, а голос звенел, как натянутая струна, от накопленных эмоций. «Павел, хватит! Давайте не будем забывать, что Салем нам не принадлежит! Он не игрушка и не вещь, которую можно положить на полку и доставать, когда захочется. Он живой человек со своей волей! Его решения оспаривать не может никто!» Она обвела взглядом всех сидящих за столом, и ее взгляд, острый и ясный, заставил многих потупиться, словно они были пойманы на чем-то постыдном. «Мы сами приняли решение остаться здесь, вопреки всем его доводам, всем его предупреждениям. Он оставил нам ВСЕ – всю «Фару», все укрепления, все свои знания в том блокноте! Ушел пешком, в никуда, даже свою машину не взяв! И теперь, когда он, будучи не с нами, рискует Бог знает где, чтобы ещё и помочь нам, мы будем сидеть и говорить, что он нас «купил»? Нет! – она ударила ладонью по столу, и посуда звякнула. – Мы должны быть благодарны! Просто будьте благодарны, что он, имея полное право забыть эту дорогу, все еще о нас помнит и помогает!»

В наступившей тишине, густой и тягучей, ее слова повисли в воздухе, тяжелые и неоспоримые, точно каменные глыбы. Аня смотрела на мать широко раскрытыми глазами, в которых отражалось смятение и рождающееся понимание. Лев медленно кивнул, его суровое, иссеченное ветрами лицо смягчилось, уступая место усталой мудрости.

«Оля права, – тихо, но четко, словно отчеканивая, сказала Настя. – Он мог ничего не присылать. Исчезнуть, как огонь свечи на ветру. И мы бы ничего не смогли с этим поделать. Только кусать локти».

Алиса добавила, все еще волнуясь от вида аппаратуры, ее глаза горели огнем исследователя: «Он не откупается. Это… это не взятка. Он… инвестирует в нас. Верит, что мы сможем это использовать».

Лев тяжело поднялся, положив свои широкие, в шрамах ладони на стол. «Так. Значит, так. Решение принято. Припасы – берем. Никаких обид и претензий у нас нет права предъявлять, потому что права такого мы не заработали. А насчет этих штук, – он кивнул на компьютеры, будто на спящих драконов, – Ольга права. Это знак доверия. Значит, мы должны его оправдать. Алиса, Ника – вы наш главный научный отдел, наш мозг. Разбирайтесь, для чего это все. Вам помогать будут все, кому скажете».

На этот раз кивки были уверенными, а взгляды – твердыми, отчеканенными в горниле этого трудного разговора. Обида и подозрения, точно черные тучи, уступили место сложному, но чистому и ясному чувству благодарности и ответственности, тяжелой, но благородной ноше.

Квартира, выделенная Салему, находилась в одном из кирпичных домов в центре Бухты, чьи стены хранили память о другом времени. По меркам нового мира это была почти роскошь: однокомнатная, но с собственным санузлом, где из крана иногда шла горячая вода, небольшой кухней и даже радио – немым рупором из прошлого. На столе, застеленном потертой клеенкой, рядом с его верным, истрепанным блокнотом, испещренным формулами и чертежами, теперь стоял ноутбук – не новый, потрепанный на углах, но исправный, его матовая поверхность поглощала тусклый свет лампы.

Как Салем и предполагал, в Бухте существовала своя локальная сеть, паутина знаний в опустевшем мире. Провод, толстый и упрямый, тянулся откуда-то из подвала и давал доступ к внутреннему серверу. Это было нечто вроде осколка старого интернета, уменьшенного до масштабов одного города-крепости: база данных с технической документацией, оцифрованные книги, пожелтевшие научные статьи, выдернутые из небытия. Майор и Ирина явно понимали алхимическую ценность информации и бережно, как хранители древней библиотеки, ее сохраняли.

«Непривычно», – мысленно констатировал Салем, запуская программу для черчения. Экран монитора мягко светился в сгущавшихся сумерках комнаты, отбрасывая синеватое свечение на его неподвижное лицо. Бумажные карты и наброски были хороши для полевых условий, они пахли землей и дымом, но цифровые карты могли быть несравненно детальнее, живыми и дышащими слоями данных. Этим он и занимался по вечерам, перенося свои записи в цифру, создавая подробнейшую, пульсирующую карту окрестностей Бухты, где каждая тропинка, каждый ручей и каждый остов старого здания обретали свои координаты.

Дверь на балкон была приоткрыта, впуская прохладу ночи. С наступлением темноты в комнату бесшумно, как тень, вошел Таум. Его волчья шкура была прохладной от ночного воздуха и пахла хвоей и свободой. Он обошел комнату, обнюхивая углы, и улегся в углу на разостланном для него половике, свернувшись серым клубком.

Салем оторвался от экрана, от этого окна в другой, упорядоченный мир, и посмотрел на него. «Не хочешь навестить Рею?» – мысленно спросил он, посылая волку теплый, живой образ беременной собаки, ее спокойное, умиротворенное присутствие.

Ответ пришел не сразу, облеченный в сложные, невербальные ощущения: огромное расстояние, холод равнодушных пространств, терпеливое ожидание. «Далеко. Жду, когда потомство родится. Тогда и навещу».

Салем кивнул. Он и сам чувствовал эту тонкую, едва заметную нить, связывающую его с собакой, словно тихий радиосигнал из далекой галактики. Она была слабой, но она была жива, и по тому, что от нее исходило – усталость, тяжелая и приятная, но покой и глубокая безопасность, – он понимал: с Реей все в порядке. Она – его анкор, его связь с «Фарой». А значит, и в «Фаре», в этом кипящем котле эмоций и жизни, все было если не идеально, то стабильно. И это было главным.

Он сохранил файл, щелчок мыши прозвучал громко в тишине, закрыл ноутбук, и синий свет погас, сдав комнату во власть сумерек. Он потушил керосиновую лампу, и пламя, дрогнув, угасло, унеся с собой последний блик света. В комнате остался только тусклый, размытый свет уличного фонаря, пробивавшийся сквозь запыленное стекло. Он лег на кровать, прислушиваясь к ровному, глубокому дыханию Таума в углу. Впервые за долгое время, целую вечность тревог, он засыпал без чувства гнетущей тяжести на сердце, без вкуса страха на языке. Он был здесь не как чужак, не как проситель, а как ценный специалист, винтик в сложном механизме выживания. Его дом, его неуютный, строптивый, но родной дом, был под защитой. А его личная, тихая миссия – сделать этот новый, жестокий и прекрасный мир хоть на йоту предсказуемее, хоть на шаг безопаснее – продолжалась. И в этом был смысл.

Глава 8

Книга 2. Глава 8

Они разбили лагерь в километре от цели, на опушке, откуда, словно черные зубы доисторического чудовища, просматривались темные, молчаливые очертания Научно-исследовательского центра. Десять километров от Бухты дались тяжело, будто они несли на своих плечах не снаряжение, а свинцовые гири усталости и страха. Лера шла, как тень, без единого лишнего звука, ее шаги были беззвучным скольжением по пожухлой траве, но к концу пути и ее плечи заметно опустились под гнетом невидимой ноши. Лёня, несший основную часть груза, пыхтел, как паровоз, заставляемый идти под откос; его мощная спина была мокрой от пота, а на лбу, словно роса на широком листе, сверкали капли напряжения. Тихий же был на грани – каждый шорох, каждый скрип ветки, похожий на костяной хохоток в тишине, заставлял его вздрагивать и сжимать автомат белеющими костяшками пальцев.

«Хватит на сегодня, – Салем указал на относительно ровную площадку под прикрытием огромной, полузасохшей ели, чьи голые ветви, словно иссохшие руки, простирались к свинцовому небу. – Встанем на ночь. С рассветом – двинем к центру».

«Там тихо, слишком тихо», – прошептал Тихий, его голос сорвался в фальцет. Он беспокойно обвел взглядом лесную чащу, которая казалась затаившимся дыханием исполинского зверя.

«Всегда тихо перед бурей», – глухо проговорил Лёня, с облегчением сбрасывая на землю свой неподъемный рюкзак. Плечи его скрипнули, будто ржавые петли.

Лера без слов, с сосредоточенностью хирурга, принялась расчищать пространство, ее движения были экономными и точными. Тихий молча, с видом затравленного зверька, начал помогать ей, нервно поглядывая в сторону темнеющего леса, где стволы деревьев сливались в единую, непроглядную стену.

Салем наблюдал за ними, ощущая знакомую, тягучую, как смола, тяжесть ответственности. Они были его инструментом, его щитом и его уязвимостью одновременно, тремя нотами в тревожном аккорде его существования. Сон навалился на Салема внезапно, как тяжелое, влажное одеяло, утаскивающее на дно беззвучного омута. И с ним пришло Оно.

Не страх, не леденящий ужас, а нечто иное. Холод, да, пронизывающий до самых костей, до дрожи в глубине души, но не враждебный. Это была печаль. Бескрайняя, бездонная скорбь, от которой перехватывало дыхание и сжималось сердце. И тишина – не отсутствие звука, а его прах.

Салем стоял – или ему казалось, что стоит – в абсолютной пустоте, где само Время растянулось и истончилось, как паутина. И перед ним, или скорее вокруг него, витало, пульсировало присутствие. Он не видел его, но чувствовал каждой клеткой, каждым нервным окончанием, будто оно было самой тканью этого призрачного мира.

Он мысленно потянулся навстречу, преодолевая инстинктивный барьер страха, который годами выстраивал вокруг себя, словно крепостную стену. И барьер дрогнул. Не рухнул, нет, но в нем, с тихим звоном лопающегося хрусталя, возникла трещина.

И сквозь нее, будто вода сквозь прорванную плотину, хлынули образы. Ослепительная вспышка – испепеляющий свет «Магеллана», разрывающего ткань реальности, словно нож шелковую материю. Боль планеты, изувеченной чудовищным экспериментом, – глухой, ноющий стон, идущий из самых недр. И… понимание. Терпкий, горький привкус признания, как полынь на языке. Ты видишь. Ты начал видеть.

Оно не было врагом. Оно было стражем. Или симптомом. Последствием той самой раны, чем-то похожим на «Нечто», что кровоточила в самом сердце мира, отравляя все вокруг. И сейчас, когда Салем, оставив за спиной относительную безопасность «Фары», шагнул навстречу этой ране, страж признал его право быть здесь, его право на боль.

В этом безмолвном диалоге не было дружбы. Не могло быть. Но возникло нечто вроде хрупкого перемирия, основанного на общем знании о катастрофе. Ты на верном пути, – донеслось до него не звуком, а чистым значением, холодным и ясным, как утренний лед на черной воде. Иди дальше.

Салем очнулся от резкого толчка. Его голова была тяжелой, затуманенной, будто он провел ночь не во сне, а в изнурительной работе, перемалывая камни в песок. Рот пересох и горчил. Рядом стоял Таум, упираясь холодным, влажным носом в его щеку. В золотистых, умных глазах волка читалась тревога, смешанная с немым вопросом, и казалось, само лесное эхо затаилось в их глубине.

«Видел?» – прохрипел Салем, но вопрос был обращен больше к самому себе.

Таум лишь глухо вздохнул, и его горячее дыхание облаком вырвалось в холодный воздух.

Салем сел, потирая виски, в которых отдавался мерный, как молот по наковальне, стук собственной крови. Лагерь был погружен в предрассветную серую мглу, окутанную саваном тишины. Костер догорал, оставляя горстку багровых тлеющих угольков.

И тут он понял, что не слышит храпа Лёни. Не видит сидящей у дерева Леры с вечным, словно продолжением ее руки, биноклем. Не слышит нервного, как трепет крыльев мотылька, перешептывания Тихого.

Он резко вскочил на ноги, сердце заколотилось в груди, словно птица, бьющаяся о решетку клетки.

Место Лёни было пустым. Его огромный рюкзак стоял нетронутый, немой свидетель исчезновения. На месте Леры валялся только свернутый в кольцо спальник, напоминающий сброшенную змеиную кожу. Тихого тоже нигде не было видно.

«Лера! Лёня! Тихий!» – крикнул Салем, и его голос, грубый от невысказанного ночного диалога, гулко раскатился по спящему, безразличному лесу, не найдя отклика.

В ответ – тишина. Гробовая, неестественная, всепоглощающая тишина. Даже птицы, эти вечные сплетники леса, не пели, будто сама смерть накрыла это место своим крылом.

Таум глухо зарычал, ощетинившись и повернув голову вглубь леса, по направлению к НИИ, чьи силуэты теперь казались зловещим ребристым черепом.

Мысленный контакт с Таумом был похож на попытку поймать слабую радиоволну в разгар грозы. Обрывки образов, чужие воспоминания: холодная, влажная земля, первый вдох, острое, режущее чувство голода, свет… искаженный, неестественный, как крик в пустоте. Волк не видел, как ушли люди. Он и сам провел ночь в лихорадочном полусне, его сознание, обычно ясное и острое, как клинок, мутилось под тем же давлением, что и разум Салема, только выражалось это иначе – древними инстинктами, смутными картинами «рождения» из первозданного хаоса.

Но сейчас Таум был здесь. И его чутье, этот древний компас души, не подводило. Он тыкался носом в землю, глухо ворча, и его тревога, передающаяся по едва ощутимой, тонкой как паутина связи, была красноречивее любых слов. Запах троих людей, наполненный страхом, словно ядовитый нектар, вел в одну сторону: прямо к молчаливому, темному комплексу зданий впереди.

«Веди», – мысленно приказал Салем, и они двинулись, два одиноких силуэта на фоне сереющего, словно пепел, неба, затерянные в гигантской пасти пробуждающегося леса.

Сначала это было едва заметное покалывание в затылке, знакомое по прошлым вылазкам, похожее на прикосновение невидимой ледяной иглы. Салем даже замедлил шаг, ожидая предупреждающего рыка Таума или его настороженной позы. Но волк шел вперед, лишь уши его были плотно прижаты, а шерсть на холке стояла дыбом ощетинившимся гребнем. И тут Салем осознал: он почувствовал зону раньше Таума. Его собственное восприятие, отточенное встречами с Нечто и прорывами через психологические барьеры, начало меняться. Эволюционировать. Внутри него, в самых потаенных глубинах, зарождался собственный, смутный и неприрученный, детектор зон, чей колокол бил тревогу в его душе.

Но то, что ждало их дальше, не было похоже ни на одну из известных ему зон.

Связь с Таумом внезапно дрогнула, ещё сильнее прерывая и без того нестабильную, тонкую как паутинка нить. Мысленный образ волка расплылся, будто его окутал густой, ядовитый туман. Салем почувствовал головокружение, земля поплыла у него под ногами, уплывая из-под ног, как утлое суденышко. Он остановился, опершись на шершавый ствол сосны, и судорожно, жадно глотнул воздух, который казался густым и тяжелым.

В ушах зазвучали голоса. Не громкие, не четкие. Обрывки фраз, обрывки мыслей, чужих и своих, сплетающиеся в невнятный, навязчивый, как зубная боль, хор.

«…не должен был светиться…» – бормотал чей-то испуганный шепот.

«…мама, я боюсь…» – тонкий, детский голосок, которого здесь, в этом гиблом месте, не могло быть, призрачное эхо давно утраченного детства.

«…Лев, черт возьми, где же…» – его собственный, затаенный страх, вырвавшийся на свободу, как джинн из бутылки.

«…код доступа… температура критическая…» – судорожно твердил безумный компьютер.

Это был не просто шум. Это было излучение, исходящее от самого центра, из самой его гноящейся сердцевины. Волнами. Салем буквально чувствовал их кожей – каждая новая волна накатывала, как горячий, липкий ветер из преисподней, затуманивая зрение и сбивая дыхание. Она не обжигала, как «Морозные Иглы», не давила, как «Тяжелый Перевал». Она проникала внутрь, под кожу, в кости, в душу, выворачивая наружу все потаенное, все слабое, все спрятанное, как старьевщик, вытряхивающий содержимое поношенного чемодана.

И в эпицентре этого психического шторма, в сердцевине этого кошмара, пульсировало, как гнойный нарыв, Оно. Та самая сущность, что являлась ему ночью. Только сейчас она не была сконцентрированной, осознанной. Она была разлита по всему комплексу, пропитав собой каждый камень, каждую пылинку. Это было не просто Ядро Зоны. Это была ее сущность, ее проявленная воля – гигантская, незаживающая рана, источающая боль, страх и безумие всех, кто когда-либо оказался в ее эпицентре.

Таум выл. Тихий, протяжный, леденящий душу вой, полный такой же животной, первобытной агонии, что клубилась в воздухе, словно смрадное облако. Он вертел головой из стороны в сторону, пытаясь выгнать из себя чужие голоса, чужие кошмары, что впивались в его сознание, как осы.

Салем стоял, сжимая винтовку до хруста в костяшках, до белизны в пальцах. Его тошнило пустотой. В висках стучали молоточки паники. Мир плыл и двоился, распадаясь на кусочки сломанного зеркала. Но сквозь этот адский хаос в его сознании, закаленном в боях родилась холодная, как лезвие, отточенная до бритвенной остроты уверенность. Он знал, что здесь. Он чувствовал это каждой фиброй своего существа, каждым ударом сердца, кричащим об опасности. И он знал, что его люди – Лера, Лёня, Тихий – там, внутри. В пасти этого безумия. И их тихие, личные страхи, усиленные и искаженные этой силой, превратились в невидимые, но прочнейшие капканы, что увлекли их прямиком в логово зверя.

«Держись, – прошептал он сам себе, и слова затерялись в гудящем хаосе. – Держись…»

Он сделал шаг вперед. Потом еще один. Противясь не физической силе, а самому воздуху, густому, как кисель, от отчаяния и чужой боли.

Идти вперед было все равно, что плыть против течения из расплавленного свинца. Каждый шаг давался с нечеловеческим усилием, будто ноги были отлиты из чугуна. Воздух гудел, звенел, выл от чужих страхов и того всепроникающего, чужеродного горя, что исходило из центра комплекса. Таум отстал, забившись под корни поваленной сосны, скуля и царапая лапами землю – его животное, прямое сознание не могло противостоять этому тонкому, изощренному натиску. Он остался там, во тьме, его золотистые глаза были наполнены немой мукой.

Салем был один. Совершенно один в этом царстве безумия.

Он уже не видел зданий – перед ним стояла стена из света и тени, мерцающая, как мираж в пустыне, переливающаяся ядовитыми цветами. Сквозь нее проступали, словно клубки змей, обрывки образов: искривленные лица бывших сотрудников в лабораторных халатах, танцующие, как дьяволята, языки пламени, искаженные гримасой ужаса черты Льва, Ники, Алисы… Его разум, его память пытались разорвать на части, превратить в лоскутья.

«Остановись…» – шептал ему изнутри голос, похожий на его собственный, но пропитанный сладостной, обволакивающей усталостью. «Здесь нет спасения. Ты принесешь им только смерть. Все, кого ты любишь, умрут из-за тебя… Все твои усилия – прах…»

Это была не просто иллюзия. Это была точечная атака, направленная в самую суть его страхов, в самый корень его души. Ядро не имело физической формы – оно было сгустком коллективной боли, усиленной и вывернутой наизнанку тем самым чудовищным выбросом энергии «Магеллана». Его нельзя было расстрелять или взорвать. Его можно было только… пережить. Переварить. И перебороть силой духа, который отказывается сгибаться.

Салем рухнул на колени, упершись лбом в холодную, безразличную землю. Он сжал виски, пытаясь выдавить из себя этот навязчивый, многоголосый хор, этот адский водоворот. И в этот момент, сквозь вой и шепот, до него донеслось нечто иное. Глухая, тупая, животная ярость Лёни, смешанная с паникой, будто раненый медведь в капкане. Чуть дальше – холодный, расчетливый, как скальпель, ужас Леры, парализующий и безмолвный. И совсем рядом, почти у самого уха – исступленный, бессвязный шепот Тихого, молящего о пощаде у безжалостных теней.

Они были здесь. Их разумы, попавшие в ловушку собственных кошмаров, стали топливом, живительным соком для этой зоны, усиливая ее мощь, раскручивая маховик безумия. Ядро питалось их страхами, как вампир – кровью.

И это дало Салему ключ. Холодный, тяжелый, как свинец, ключ отчаяния.

Он не мог уничтожить Ядро силой. Но он мог лишить его энергии. Он мог стать громоотводом, принять в себя всю эту боль, весь этот ужас.

Собрав всю свою волю, все самые светлые воспоминания о «Фаре» – островке тепла в ледяном океане смерти, о тепле костра, отбрасывающего танцующие тени, о вкусе горького лесного чая, о верности Реи, о силе Льва, – он выстроил вокруг себя хрупкий, сияющий, как паутинка в росу, щит. Это была не защита, а скорее… приманка. Яркий огонек в темноте, на который должна была клюнуть вся тьма. Он мысленно, изо всех сил, крикнул, обращаясь к самой сущности боли, к этому сгустку вселенской скорби:

«Я ЗДЕСЬ! СМОТРИ НА МЕНЯ!»

Он раскрыл себя. Без остатка. Все свои потери. Свое гнетущее одиночество. Свой вечный страх не успеть, не сберечь, не понять, оказаться недостаточно сильным. Он выплеснул наружу все, что месяцами прятал за маской холодного рационализма, за броней командира.

Волна психической атаки обрушилась на него с удесятеренной, сокрушительной силой. Ему показалось, что кости трещат, словно сухие ветки, а разум вот-вот расплавится и вытечет из ушей раскаленным металлом. Он видел, как снова и снова умирает Лев. Как «Фара» поглощается ослепительным, жадным пламенем. Как Рея смотрит на него пустыми, стеклянными глазами, в которых не осталось ни капли узнавания. Это была пытка, превосходящая любую физическую боль.

Но он не сопротивлялся. Он принимал удар на себя, поглощая, всасывая в себя, как губка, ту энергию отчаяния, что питала Ядро. Он стал черной дырой, бездной, всасывающей в себя весь ядовитый смрад, всю грязь и боль этой зоны.

И оно дрогнуло.

Давящая, всесокрушающая мощь колебалась, заблудившись в его бездне. Шепот стих, превратившись в отдаленный, затухающий гул. Светобоязненные миражи поплыли, потеряв четкость, тая, как дым на ветру. Ядро, лишенное постоянной, свежей подпитки от его команды и вынужденное тратить всю свою сконцентрированную мощь на одного-единственного, не сломленного, а принявшего его удар человека, начало терять концентрацию. Его бесформенная воля дрогнула, обнаружив пустоту там, где ожидала найти жертву.

В этот миг пронзительного, звенящего затишья, будто после взрыва, Салем услышал слабый, но чистый, как горный родник, мысленный импульс. «Связь! Держись!»

Это был Таум. Волк, преодолев собственный парализующий ужас, просунул в брешь его разума свой ясный, дикий инстинкт.

Салем понял. Он не мог уничтожить Ядро. Но он мог его… погасить! Лишить силы, перекрыв источник его питания.

Он мысленно ухватился за тонкие, дрожащие нити сознания своих людей, за их страх, и использовал их как проводники. Он не стал их успокаивать, не стал кричать «все хорошо» – ибо это была бы ложь. Он сделал обратное. Он силой своей воли заставил их страхи столкнуться, переплестись, ощутить друг друга.

Он послал Лёне – не слова, а жгучий образ Леры, попавшей в ловушку, зовущей на помощь. Послал Лере – леденящий образ Тихого, сломленного, беспомощного, гибнущего в одиночестве. А Тихий вдруг, сквозь гущу собственного кошмара, с невероятной ясностью увидел образ двоих своих товарищей, не убегающих, а ищущих его, ставший ему якорем и опорой.

Их разрозненные, изолированные страхи, столкнувшись и переплетясь в принудительном объятии, создали короткое замыкание в самой энергетической матрице Ядра. Оно питалось изолированным страхом. Страхом одиночества, брошенности. А Салем силой своей воли, своего собственного, выстраданного понимания, заставил их почувствовать друг друга.

Раздался звук, не существующий в природе, – тихий, высокочастотный хруст ломающегося хрусталя, будто треснула сама реальность. Давящее присутствие, этот мысленный ураган, схлопнулось, как мыльный пузырь, исчезнувший с едва слышным вздохом.

Тишина, которая воцарилась после, была оглушительной. Давящая, серая пелена спала с глаз. Салем, весь мокрый от холодного, липкого пота, стоял на коленях, тяжело и прерывисто дыша, как человек, чудом выбравшийся из-под завала. Голова была пустой и чистой, выжженной, будто после долгой, изматывающей болезни. Силы, державшие его на ногах ценою невероятного, запредельного усилия, иссякли разом, словно обрубленные. Он едва, с трудом поднял голову.

Впереди, у зияющих, словно черная пасть, открытых дверей здания НИИ, лежали его бойцы. Лёня, раскинув свои мощные руки-дубины, Лера, свернувшись калачиком, словно ребенок, и Тихий, прижавшись бледной щекой к холодной земле. Без сознания, бледные, как полотно, но живые – он видел, как поднимаются и опускаются их плечи в неспешном ритме дыхания.

Он сделал это. Они живы.

Салем перевернулся на спину, глядя в серое, безразличное, безучастное небо. Последние капли воли, последние искорки сознания утекали сквозь пальцы, уносясь в пустоту. Тень, теплая и живая, наклонилась над ним – это был Таум. Волк подошел, его шерсть была взъерошена, в комьях грязи, но в золотистых, преданных глазах светилось понимание, древнее, как сам мир.

Салем собрал последнюю, крошечную искру сознания, послал ее по уцелевшей, тонкой связи, простой и ясной, как последний выдох:

«Молодец… Охраняй…»

И погрузился в бездну, где не было ни боли, ни голосов, ни образов, никого. Только тишина. Благословенная, цельная, исцеляющая тишина.

Глава 9

Книга 2. Глава 9. Рудник

Тепло разлилось по телу тяжелой, вязкой волной, будто свежий мед, и Салем понял, что приходит в себя, еще не открывая глаз. Он лежал на спине, и сквозь тонкую кожу век чувствовал не бархатную тьму, а слабую, настойчивую вибрацию света, словно кто-то водил по его лицу фонарем сквозь толщу мутной воды. Когда он наконец заставил себя поднять свинцовые веки, над ним открылась картина, от которой на мгновение сердце сжалось в ледяной комок и перехватило дыхание. Сквозь гигантские, рваные прорехи в ржавой, истерзанной кровле ангара смотрело ночное небо – не знакомый купол, а бездонная, густо-фиолетовая пустошь, усыпанная миллиардами незнакомых, холодных и ярких звезд. Они не мигали, а горели ровным, безжалостным светом чужих солнц. Млечный Путь раскинулся по этому черному полотну ослепительной, сияющей рекой, затягивающей в свои глубины, и Салем, завороженный, несколько секунд просто лежал и смотрел вверх, чувствуя, как ничтожен и мал он под этим бескрайним, равнодушным космосом, песчинкой затерянной на краю вселенной.

Воздух был холодным, острым и чистым. Он пах дымом от костра – сладковатым, древесным, – смолистой хвоей и влажной, промерзлой землей, от которой студило спину. Где-то вдали, в ночном лесу, печально и протяжно, будто выплакивая свою вековую тоску, ухал филин. Каждый его крик был похож на падение капли в глубокий колодец.

«…а потом я просто увидел обыкновенную сосну», – донесся до него тихий, надтреснутый, как сухая ветка, голос Лёни.

Салем медленно, с трудом, будто голова была выточена из гранита, повернул голову на звук. У небольшого, но яростно пылающего костра, отбрасывающего гигантские, пляшущие тени-призраки на покрытые копотью и ржавчиной стены ангара, сидели трое. Лёня сидел, сгорбившись, его могучие плечи были поджаты, словно придавлены невидимой тяжестью, а большие, сильные, привыкшие к труду руки беспомощно висели между колен, как побитые птицы. Он не смотрел на живой, веселый огонь, а уставился куда-то в пустоту перед собой, в прошлое, что осталось за гранью.

«Сквозь ее ветви пробивался свет, – продолжал он, и его голос дрогнул, задрожал, как натянутая струна. – Обычный, солнечный, теплый. И в этот момент… всё это безумие, эти шепчущие, дышащие в спину стены… просто перестало иметь значение. Словно нарисованный на стекле узор, который стерли рукой».

Напротив него, скрестив ноги и обхватив колени тонкими, но цепкими пальцами, сидела Лера. Ее лицо, обычно такое собранное и невозмутимое, как озерная гладь, было бледным и размытым от усталости; тени под глазами легли фиолетовыми полумесяцами. В руках она вертела сухую сосновую веточку, ободранную догола, и Салем видел, как тонкие, изящные пальцы девушки мелко дрожат, выбивая немую барабанную дробь отчаяния.

«У меня… были чертежи, – тихо, почти шепотом, призналась она, и слова ее были похожи на паутину. – Но они были живыми. Линии начинали двигаться, извиваться, сплетаться в паутину, которая тянулась прямо к моим глазам, пытаясь опутать сознание. Аксиомы и теоремы кричали, визжали на неслышном языке, что любая моя мысль, любой расчет ведет только к гибели, к гибели всех вас. Я пыталась найти выход, логический мостик, но все мои алгоритмы заводили в тупик, в глухую, беспросветную стену. А потом…» она замолчала, сглотнув ком горькой правды. «А потом я увидела, как по этим кричащим, искаженным формулам медленно, неотвратимо, как время, пополз самый обыкновенный зеленый мох. Он затягивал их, поглощал, превращая в бессмысленный, тихий узор на камне. И голоса… голоса стихли».

Тихий не сидел, а буквально съежился в тени, за спиной у Лёни, словно пытаясь стать невидимым. Он обхватил себя за колени, вжав голову в плечи, и тихо, почти неслышно покачивался, как маятник сломанных часов. Казалось, он даже не слышал их, уйдя вглубь себя, в ту крепость, что едва устояла.

Скрип гравия под карематом, когда Салем попытался приподняться на локте, прозвучал в звенящей тишине, как выстрел. Трое мгновенно обернулись, и в их глазах, поймавших отблески костра – золотые искры на фоне ночной глубины, – не было прежнего, дикого ужаса. Была глубокая, выстраданная усталость, выжженная пустота, растерянность и то самое «после», которое наступает, когда ад уже позади, но его отголоски еще звонят в костях, отдаваясь ледяной дрожью.

Лёня первый пришел в себя. Он крякнул, сглотнул ком, застрявший в горле, и кивнул в сторону зияющего чернотой входа в ангар.

«Очнулся… – его голос был хриплым, простуженным ветром и страхом. – После того как всё… схлопнулось, мы нашли тебя там, у порога. Без сознания, холодного, как камень. Оттащили сюда, на руках. Лера костер развела, еду достала… Ждала».

Тихий вдруг поднял голову. Его глаза, огромные, как два озера, были полными непролитых, застывших слез.

«У меня… в голове… играла музыка, – прошептал он, и каждый звук давался ему с болью. – Мамина пластинка, «Утомленное солнце». Но каждая нота… она впивалась в мозг, как раскаленная игла, выжигая память. А слова… они шептали, что я один, что я всегда буду один, что все уйдут… А потом…» Он посмотрел прямо на Салема, и в его взгляде была первобытная, животная надежда, последний оплот. «А потом музыка просто… прекратилась. Словно кто-то выдернул шнур. И наступила тишина. Настоящая, глубокая. Та, в которой можно услышать собственное сердце».

Лера, отложив свою веточку, как археолог – ценную находку, внимательно изучала лицо Салема, вглядываясь в каждую черту, ища ответы в его глазах.

«Салем… Что это было? – спросила она тихо, но четко, отчеканивая каждое слово. – Эта Зона… она не пыталась нас убить. Не физически, не когтями и зубами. Она… показывала нам самое сокровенное. Выворачивала душу наизнанку, словно старый карман, и трясла над бездной».

Салем с трудом сел, опершись спиной о холодный, но прочный, верный рюкзак. Каждое движение отзывалось глухой, разбитой болью во всем теле, будто его переехал каток.

«Я думаю… это было гипертрофированное проявление коллективного бессознательного, – начал он медленно, подбирая слова, как крупицы золота в реке фактов. – Память этого места. Боль, страх и отчаяние всех, кто погиб здесь в момент Катастрофы, смешанные с нашими собственными… самыми глубокими, самыми темными страхами. Усиленные до предела чудовищным выбросом энергии «Магеллана». Это был не просто кошмар, рожденный разумом. Это был… сгусток чужой агонии. Эхо, которое не хотело умолкать».

Лёня нахмурился, его грубоватое, честное лицо исказилось от напряжения мысли, будто он пытался сдвинуть гору логики.

«Но почему именно так? Почему именно… это?» – он развел руками, заключая в этот жест всю невыразимость пережитого.

«Потому что это эффективнее, – Салем провел ладонью по лицу, чувствуя, как щетина больно колет кожу, напоминая о телесности, о реальности. – Физическую угрозу можно пережить. Можно укрыться, можно убежать, можно отстреливаться. А вот убедить человека, что всё, что он есть, всё, во что он верит, к чему стремится – бессмысленно, тленно и ложно… Это ломает волю на уровне фундамента. Это убивает душу, не трогая плоть. Я видел то же, что и вы… – он посмотрел на каждого по очереди, встречая их взгляды и находя в них отражение своего ужаса, – только в тысячу раз сильнее, громче, плотнее. Это был целый океан… безбрежный, черный океан чужого, всепоглощающего отчаяния».

«А ты… – Тихий проговорил слово, застывшее на губах у всех, выдохнул его, как последнюю молитву. – Как ты это остановил?»

Салем надолго замолкал, его взгляд утонул в языках пламени, которые лизали поленья, словно пытаясь выжечь из них всю влагу прошлого.

«Я не боролся, – наконец сказал он, и слова его прозвучали с тихой, непререкаемой силой. – Бороться было бессмысленно. Это все равно что пытаться остановить цунами голыми руками. Я… принял его. Пропустил через себя, как сквозь сито. Показал, что есть нечто сильнее любого кошмара, любого, даже самого древнего страха. Не я… не моя воля. А то, что нас связывает. Та невидимая нить, что заставила вас тащить мое бесчувственное тело сюда и разжечь этот костер. Это оказалось сильнее. Простая человеческая связь оказалась непосильной задачей для целого океана отчаяния».

Лера покачала головой, и в ее глазах, умных и проницательных, мелькнуло озарение, смешанное с леденящим ужасом от осознания.

«Значит… Зоны… они почти разумны? Они мыслят? Чувствуют?»

«Не в нашем, человеческом понимании, – Салем перевел взгляд на черный, зияющий провал входа в ангар, за которым таился мир-призрак. – Скорее… инстинктивны. Как иммунный ответ организма на вторжение вируса. Мир после Катастрофы… он болен. Смертельно, неизлечимо болен. И его симптомы, его лихорадочный бред – это Зоны. А мы… мы те самые вирусы. Или антитела, пытающиеся исцелить его. Я еще не понял. Возможно, и то, и другое одновременно».

В наступившей тишине, густой и весомой, снаружи донесся шелест ветра в сосновых ветвях – ласковый, убаюкивающий звук. Где-то совсем близко, на крыше ангара, крикнула сова – низкий, ухающий, влажный звук, такой обыденный, такой земной и такой бесконечно дорогой в своей простоте.

Позже, ужиная скудными, но спасительными припасами при свете костра, что отбрасывал на них теплые, золотистые блики, они больше не говорили о Зоне. Словно молчаливый договор был заключен между ними – не тревожить призраков. Лёня, постепенно оживляясь, как механизм после долгого простоя, с жаром рассказывал о том, как в детстве пытался починить сломанный, упрямый трактор. Лера, улыбаясь едва заметной, уставшей улыбкой, вспоминала своего университетского преподавателя, чудака-физика, который мог читать лекцию о квантах, разговаривая с мухой на окне. Даже Тихий, согретый простой едой и теплом человеческого общества, тихо, словно боясь спугнуть собственные слова, поделился обрывком памяти о том, как с отцом ходил в поход, и они вместе слушали, как шумит река. Они говорили о простом, о человеческом, о мелочах, из которых соткана жизнь. О том, что Зона пыталась у них отнять, выжечь каленым железом, но так и не смогла.

Салем молча слушал, отламывая куски галеты, и впервые за долгое, очень долгое время чувствовал не привычную, давящую тяжесть ответственности на своих плечах, а нечто иное— хрупкое, теплое, как этот костер, чувство общности. Они были ранены, напуганы, выпотрошены до самого дна, но не сломлены. И в этом таилась тихая, упрямая победа.

Утро пришло ясное, хрустальное и морозное. Иней, словно тонкий слой серебряной пудры, блестел на пожухлой, поникшей траве, а воздух был свеж, звонок и пьянящ, как глоток ледяной воды после жаркого дня. Салем вышел из ангара первым, его тело ныло, но разум был чистым. Глубокий вдох обжег легкие целебным холодом. Он закрыл глаза, отсекая суетный мир, и мысленно, как когда-то настраивал старый, капризный радиоприемник, нашел в хаосе эфира знакомую, ровную волну. Почти сразу пришел ответ – спокойный, бдительный, как страж на башне, импульс. Таум. На посту. Все в порядке. Мысленный, почти физически ощутимый щелчок – «Пора» – и связь, тонкая как паутинка, оборвалась.

Позавтракали быстро, почти молча, но уже не потому, что боялись звука собственного голоса, а потому, что предстояла работа, и каждый собирался с мыслями, готовя себя к новому дню. Собрав разбросанное снаряжение, двинулись к главному, мрачному корпусу, что высился по ту сторону двора, как молчаливый исполин.

Дорога к нему пролегала через заросший бурьяном и молчаливой печалью двор. Солнце, поднимаясь выше, слепило глаза, безжалостно отражаясь от тысяч осколков стекла, что усеивали асфальт, словно слезы неба, пролитые когда-то давно. Каждый их хруст под ногами, резкий и сухой, заставлял Тихого вздрагивать и прижимать локти к бокам.

«Держимся вместе,– Салем, поднимаясь по разбитым, плесневелым ступеням парадного входа, еще раз оглянулся на них, его глаза были серьезны. – Никаких геройств, никакой самодеятельности. Каждую дверь – сначала на слух. Каждую комнату – полный, тотальный осмотр. Помните – здесь мог выжить кто-то. Или… что-то. Руины любят хранить секреты, и не все они безобидны».

Первый же кабинет на первом этаже, с чудом уцелевшей, потускневшей табличкой «Радиоизотопная лаборатория», оказался настоящей шкатулкой с сокровищами, запечатанной на долгие месяцы. Дверь была тяжелой, массивной, металлической, хранящей свою тайну за семью печатями. Лёня уперся в нее плечом, мышцы на его спине и плечах вздулись буграми, раздался сухой, скрежещущий, не желающий сдаваться звук ржавых петель – и упрямая створка сдалась, отдав им свое содержимое.

«Черт побери…» – это вырвалось у него непроизвольно, когда он застыл на пороге, пораженный.

Помещение, в отличие от разгромленного, истерзанного коридора, было почти стерильным, нетронутым хаосом. Оно напоминало законсервированный кокон, застывший во времени, в своем собственном сне. На столах, под пыльными, но целыми, как новые, пластиковыми колпаками, стояли приборы сложных, обтекаемых, почти инопланетных форм. Хромированные поверхности, тускло поблескивая в тонком луче света с улицы, словно подмигивали им. Воздух пах старой, вековой пылью, озоном, словно после грозы, и слабым, горьковатым химическим ароматом, повествующим о забытых экспериментах.

«Что это?» – Лера, забыв об осторожности, сделала несколько шагов вперед, ее глаза загорелись жадным, ненасытным любопытством ученого, вновь увидевшего инструменты познания.

«Спектрофотометр, – Салем подошел к одному из аппаратов, смахнул слой пыли, мягкий, как бархат пепла, с панели управления, обнажив ряды таинственных кнопок и циферблатов. – Может определить элементный состав любого материала, разложить его на атомы-буквы. Вот этот, – он перевел взгляд на соседний, более громоздкий, молчаливый агрегат, – хроматограф. Он разделяет сложные смеси на простые составляющие, как мудрый судья, выносящий приговор. Поможет анализировать состав воздуха, воды, почвы… и не только».

Лёня скептически хмыкнул, скрестив на могучей груди руки, словно закрываясь от этой «умной железяки»:

«И что, эта твоя умная железяка поможет?»

«Если мы поймем, из чего состоят зоны, какую среду предпочитают, как взаимодействуют с миром… Возможно, мы научимся предсказывать их появление, как грозу по тучам. Или даже находить их уязвимые места, их ахиллесову пяту. Знание, Лёня, – тоже оружие. Иногда – самое мощное и долговечное. Им нельзя выстрелить, но им можно победить».

Именно Лера, с ее присущей методичностью, обнаружила встроенный в один из лабораторных столов массивный, неприметный сейф, похожий на спящий сундук. Лёня справился с ним за пару минут, поддев мощной, верной монтировкой, скулящий от напряжения металл. Внутри, аккуратно уложенные в пластиковые, герметичные контейнеры, словно драгоценности в шкатулке, лежали стопки гибких дискет и несколько внешних жестких дисков, молчаливых хранителей прошлого.

«Данные, – констатировала Лера, осторожно, почти с благоговением взяв одну из дискет, ощущая ее прохладную, гладкую поверхность. – Архивы. Все докатастрофные. Целая библиотека, запечатанная в пластике».

«Может, там есть что-то полезное? – Тихий, преодолев робость, сделал несколько неуверенных шагов вперед. – Про материалы… или про то, как всё это работает…» – в его голосе, тихом как обычно, звучала робкая, но живая надежда, первый росток после зимы.

«На серверах в Бухте должны быть старые, но совместимые системы, динозавры информационного века, – сказал Салем, методично, бережно упаковывая диски в свой рюкзак, давая им новое пристанище. – Любая информация сейчас, в этом новом темном веке – стратегический ресурс».

Следующая значимая находка ждала их в просторном, когда-то респектабельном кабинете с табличкой «Начальник отдела материаловедения». Запертый на кодовый замок, молчаливый и надменный металлический шкаф скрывал не пыльные отчеты, а настоящий арсенал, алтарь высокоточных инструментов, сверкающих хромом и сталью.

«Вот это да! – Лёня не удержался от восхищенного, низкого свиста. Он взял в свои грубые, сильные руки миниатюрную, почти невесомую паяльную станцию, как ювелир – редкий алмаз. – Смотри-ка! Точность позиционирования до микрона! Это… это музыка!»

«Это – возможность, – поправил его Салем, и в его обычно ровном, спокойном голосе впервые зазвучали тихие, но отчетливые нотки чего-то, отдаленно напоминающего давно забытый энтузиазм. – С такими инструментами можно ремонтировать не просто генераторы, заставляя их хрипло плеваться током. Можно воскрешать сложную электронику, микрочипы, давать вторую жизнь машинам. Возможно, однажды… даже наладить устойчивую, живую связь через все эти мертвые зоны. Снова услышать друг друга на расстоянии».

Лера в это время изучала содержимое другого ящика. Она вынула компактный, лаконичный прибор с дисплеем, темным как ночь, и тонкими щупами.

«Омметр, вольтметр… Салем, а это… это может помочь изучать энергетические поля Зон? Измерять их интенсивность?»

«Вполне возможно, – кивнул он, и в его глазах мелькнула быстрая, как молния, мысль. – Если мы поймем природу их излучения, его частоту, амплитуду… Возможно, мы сможем создать детекторы, чувствительные как нюх зверя. Предупреждать об опасности заранее, за версту, а не тогда, когда она уже смотрит в затылок».

Но главный, ошеломляющий своей простой и ясной практической ценностью куш ждал их в соседней, похожей на кладовую, аскетичной комнате. Там стоял массивный, неподъемный противопожарный сейф. Когда Лёня с заметным усилием, с напряжением каждого сухожилия распахнул тяжелую, неподатливую дверцу, внутри повисло гулкое, потрясенное, почти благоговейное молчание.

Сейф был битком набит батареями и аккумуляторами. Всех возможных типов, размеров и назначений. От крошечных «таблеток», похожих на серебряные пуговицы, до мощных, тяжелых литий-ионных, способных питать целые системы. Все – в целлофановой, девственной заводской упаковке, новехонькие.

«Да мы тут… на год вперед запаслись! – Лёня взял в свою ладонь один из мощных, увесистых блоков, ощущая его приятную, холодную тяжесть. – Черт… да за пару таких штук в Бухте нам и еды, и патронов, и отдельную комнату в теплом, самом лучшем корпусе выдадут, без лишних слов!»

«Это не просто валюта, Лёня, – поправила его Лера, и ее умный, аналитический взгляд уже подсчитывал возможности, строил планы, чертил схемы. – Это независимость. Чистая, портативная, тихая энергия. Энергия для знаний, для света, для связи. С этими ресурсами мы сможем организовать не просто стационарную лабораторию в Бухте, еще один темный угол. Мы сможем создать мобильную, живую полевую лабораторию. Проводить исследования и анализы прямо на месте, у самых границ Зон, не дожидаясь, пока угроза придет к нам».

Салем молча наблюдал за ними, за их оживленными, одухотворенными лицами, методично упаковывая самые ценные, емкие батареи. Его мысли в этот момент были далеко, они парили над руинами, видели очертания возможного, хрупкого будущего. Приборы, тихо гудящие в освещенной, чистой комнате. Молодые, умные, жадные до знаний глаза, впитывающие мудрость прошлого. И свет – не дрожащий от костра, а ровный, устойчивый свет от новых источников энергии, освещающий дорогу вперед, в неизвестность, шаг за шагом, отнимая у тьмы пядь за пядью.

«Хороший улов, – наконец произнес он, водружая набитый, тяжелый, но приятно тянущий плечи рюкзак. Голос его был ровным, привычно сдержанным, но в глубине глаз, если бы кто-то присмотрелся, можно было увидеть маленькую, но упрямую искру надежды, что пробивалась сквозь пепел усталости. – Очень хороший. Теперь – в Бухту. Покажем Майору, что мы принесли ему не просто железный лом, не груду хлама. Мы принесли ему завтра. В этих рюкзаках».

И когда они, нагруженные до предела, сгибаясь под тяжестью не только трофеев, но и новых возможностей, выходили из мрака корпуса на ослепительно яркое, ликующее утреннее солнце, Салем на мгновение остановился и оглянулся. Эти серые, безмолвные, видавшие виды стены хранили не просто осколки прошлого мира, его печальные обломки. Они хранили семена, крошечные, но живучие семена для мира будущего. Опасного, непредсказуемого, полного смертельных угроз и неразгаданных тайн. Но их будущего. И этот хрупкий, зеленый росток, что только-только пробивался сквозь толщу асфальта руин, теперь нужно было бережно, терпеливо и упорно взрастить, защищая от ветров и морозов грядущих зим.

Глава 10

Книга 2. Глава 10. Возвращение

Возвращение в Бухту было больше похоже на возвращение домой, чем Салем мог предположить, но этот дом был словно отлит из холодного чугуна обязанностей. Ощущение было странным, двойственным, будто его душу разрывали два безжалостных тока. С одной стороны – надежные, освещенные желтоватыми фонарями улицы, упрямо пробивавшиеся сквозь сырую пелену ночи; едкий, но знакомый запах дизеля, смешанный с жирным духом горячей пищи, что, как призрачная длань, манила из столовой. С другой – давящее, неумолимое чувство долга, тяжелая длань необходимости, снова втиснуться в прокрустово ложе чужого устава.

Их маленький, смертельно уставший отряд, нагруженный трофеями, будто муравьи, тащащие добычу в разоренный муравейник, привлек внимание еще у ворот. Часовые, узнав Салема, пропустили их без лишних вопросов, но их взгляды, острые и цепкие, как когти хищной птицы, устремленные на ящики с оборудованием и батареями, говорили сами за себя. Новость об их возвращении с таким уловом, должно быть, уже взлетела на крыльях слухов и долетела до командования, пробуждая спящих демонов амбиций и зависти.

Майор и Ирина ждали их в просторном помещении, где карты на стенах были похожи на шрамы мира, а одинокий работающий компьютер мерцал холодным глазом кибернетического оракула. Воздух здесь был густым, почти осязаемым коктейлем из запахов старой бумаги, машинного масла и крепкого, как сама решимость, чая. Майор сидел за своим массивным столом, и его взгляд из-под очков был таким же пронзительным и оценивающим, будто он взвешивал не только их слова, но и самые потаенные мысли. Ирина стояла у карты, но обернулась на их вход, и в ее уставших, тронутых фиолетовыми тенями глазах Салем уловил нескрываемый, жадный интерес ученого, увидевшего редкий вирус под микроскопом.

«Докладывайте», – без предисловий, резко, словно отсекая все лишнее, произнес Майор. Его голос был ровным, но в нем чувствовалось скрытое напряжение тетивы, натянутой до предела.

Салем кивнул Лёне, и тот, кряхтя, с глухим, утробным стуком, поставил на пол тяжелый рюкзак, где батареи лежали, как спящие слитки энергии. Лера, с почти материнской аккуратностью, разместила на краю стола ящик с инструментами – блестящие стальные пальцы и стеклянные глаза будущих открытий. Тихий, съежившись, будто пытаясь стать невидимкой, положил свой скромный улов – пачку дискет, безмолвных хранителей ушедшей эпохи.

Отчет занял больше времени, чем Салем ожидал. Он начал с сухих, выверенных фактов: достигли рудника, обнаружили ангар, нашли лабораторию и склад. Но когда он дошел до сути – до столкновения с Зоной нового типа, его рассказ замедлился, спотыкаясь о невыразимое. Он подбирал слова, будто острые камни в темноте, стараясь описать не физическую угрозу, а психический шторм, безумный ураган, который выворачивал душу наизнанку, обнажая все потаенные страхи.

Лёня, хмурясь и кряхтя, подтверждал его слова, с трудом подбирая грубые выражения для своих видений, будто пытался затушить кошмар кулаками. Лера, бледная, как полотно, но собранная, словно часовой механизм, четко и методично описала атаку «живых чертежей» – геометрических химер, пожирающих разум, – и спасительный, нежный образ мха, проросшего сквозь трещины в реальности. Ее голос, холодный и точный, дрогнул лишь однажды, сделавшись хрупким, как тонкий лед, когда она упомянула кричащие теоремы, впивающиеся в сознание. Тихий и вовсе молчал, лишь кивая, когда Салем говорил за него, о музыке, что впивалась в мозг, как стальные иглы.

Ирина слушала, затаив дыхание, ее пальцы нервно теребили край карты, будто она пыталась ощутить текстуру тех мест, о которых шла речь. Когда Салем объяснил свою теорию о «гипертрофированном коллективном бессознательном» и «иммунном ответе» мира, она не выдержала, и вопрос сорвался с ее губ, словно вырвавшаяся на свободу птица.

«Значит, они… обладают примитивным разумом? Инстинктом?» – спросила она, ее голос звучал взволнованно, дрожал от предвкушения открытия. – «Не просто слепая физика?»

«Скорее, сложным поведенческим паттерном, основанным на памяти места», – уточнил Салем, чувствуя, как каждое слово дается ему с трудом. – «Как вирус или раковая клетка. Ее действия выглядят осмысленными, потому что она атакует самое уязвимое – психику. И делает это с хирургической, безжалостной эффективностью».

Майор все это время молчал, сцепив руки на столе в подобие каменного замка. Его взгляд, тяжелый и неотрывный, был прикован к Салему.

«И ты остановил это, не борясь», – наконец произнес он, не как вопрос, а как холодную констатацию факта, высеченную на граните. – «Поглотил атаку. Использовал их же связь против самой Зоны».

«Да. Борьба была бы бессмысленна, как попытка заткнуть ладонью жерло вулкана. Я стал громоотводом. А их общая воля к жизни, их привязанность друг к другу… оказалась прочнее стали и сильнее любого личного кошмара. Свет оказался сильнее тьмы, потому что был общим».

Майор медленно кивнул, его жесткое, непроницаемое лицо ничего не выражало, но в глазах, этих узких щелях во льду, Салем прочитал холодное, безжалостное одобрение. Этот человек мыслил категориями эффективности, и метод Салема, каким бы безумным и еретическим он ни казался, оказался безжалостно эффективным.

«Оборудование? Данные?» – перевел он разговор в практическое русло, словно переключая стрелку на железнодорожных путях.

Салем указал на трофеи. «Спектрометр, хроматограф, высокоточные инструменты. Дискеты с архивами НИИ. И главное – запас исправных батарей. Этого хватит, чтобы обеспечить энергией мобильную лабораторию на месяцы, дать свет во тьме».

Ирина, наконец оторвавшись от карты, подошла к столу и с благоговением, будто прикасаясь к религиозной реликвии, провела пальцами по корпусу спектрометра. «С этим… с этим мы можем начать системный анализ проб из Зон. Понять их состав, структуру…» – она посмотрела на Майора, и в ее взгляде горел огонь первооткрывателя. – «Это меняет все. Мы сможем не просто бояться, а прогнозировать их поведение. Искать закономерности, читать их, как книгу».

Майор внимательно посмотрел на троих бойцов, застывших перед его столом, как грешники перед судией.

«Задание выполнено. Преодолена угроза, с которой ранее не сталкивались. Проявлена стойкость», – его голос прозвучал официально, отчеканено, как штамп в военном билете. – «Леонид, Валерия, Тихий. Вам полагается двойной паек на неделю, дополнительные талоны в баню и по два дня внеочередного увольнения от вахт». Он сделал небольшую, но весомую паузу. «И внеочередная премия – по комплекту снаряжения и медикаментов для ваших личных запасов».

Это была щедрая награда даже по меркам Бухты. Лёня кивнул, сдержанно довольно хмыкнув, как медведь, получивший свой улей. Лера тихо, но четко сказала «Спасибо», и в ее глазах мелькнула тень былого напряжения, уступая место усталому удовлетворению. Тихий лишь глубже втянул голову в плечи, пытаясь спрятаться от внезапного внимания, но в его потухшем взгляде мелькнула искорка облегчения.

Затем взгляд Майора, тяжелый и измерительный, упал на Салема.

«Салем. Твоя доля, сверх отчислений в караван для «Фары», – доступ к центральному архиву Бухты. Полный. И право персонального пользования химической лабораторией по утвержденному графику».

Салем почувствовал, как внутри что-то сжимается в тугой, холодный узел. Это было больше, чем он мог надеяться. Архив – сокровищница забытых знаний, и лаборатория – кузница будущего. Два ключа, отпирающие двери к разгадкам. Майор покупал его лояльность дорогой, но точной ценой, вкладываясь в самый ценный актив – в его интеллект.

«Принято», – ровно, без дрожи в голосе, ответил Салем, чувствуя, как на его плечи ложится новый, невидимый груз.

Когда они вышли из кабинета, Салем почувствовал глухую, всепоглощающую усталость, будто его внутреннее море энергии вычерпали до дна. Он оставил команду делить добычу и обсуждать заслуженный отдых, их голоса казались ему далеким, чужим гулом, и побрел к своей казенной квартире, ноги сами несли его по знакомому, как скучная нота, маршруту.

Небольшая квартира встретила его привычной прохладой и гробовой тишиной, в которой пылинки, казалось, замирали в воздухе, боясь пошевелиться. Он щелкнул выключателем – тусклая энергосберегающая лампа медленно разгоралась, отбрасывая на стены бледные, нерешительные тени. Первым делом он зашел в душ. Горячая, с напором, вода – одна из главных, почти варварских роскошей Бухты – обрушилась на него водопадом, смывая с тела въевшуюся грязь, пот и остатки того липкого, психического смрада, что пропитал подземелье. Он стоял, упираясь ладонями в холодную кафельную стенку, и чувствовал, как физическое напряжение медленно покидает мышцы, но душа, как раненый зверь, оставалась в западне, не желая оттаивать.

Облачившись в чистое, грубое белье, он погасил свет и подошел к окну. За стеклом, словно за прозрачной стеной аквариума, лежала Бухта – одинокий островок дрожащего света в темном, бездонном море ночи. Улицы были пустынны и безмолвны, лишь изредка, словно механические призраки, проходил патруль, и лучи их фонарей скользили по бетону, как щупальца. Где-то вдалеке мерно, по-машинному ровно, гудел дизельный генератор – стальное сердце этого искусственного организма.

И вот, в этой давящей тишине, на него, как волна с морского дна, поднявшая всю грязь и ил, нахлынули воспоминания. Не образы из кошмара в руднике, а другие, теплые и острые, как заноза в сердце.

Он вспомнил Рею. Не просто телепатическое присутствие, а ее теплое, живое дыхание на своем лице, когда она будила его по утрам в «Фаре», и первый луч солнца, игравший в ее шерсти. Глуповатый и безгранично преданный взгляд, виляние хвостом-пропеллером, поднимающим пыль. Тихое, доверчивое поскуливание во сне у его ног. Острую, почти физическую боль вызвало в нем воспоминание об их ментальной связи – не о боевом слиянии, а о тех тихих, медовых вечерах, когда он просто чувствовал ее спокойное, безмятежное присутствие где-то на краю сознания, как теплый, живой уголек в остывающей печи, обещающий утро.

Он вспомнил Льва. Его грубый, как жернов, смех, сальные, но такие человечные шутки за кружкой мутного пива, его ярость – горячую и чистую, как пламя, – и его невероятную, упрямую верность, крепче любой брони. Вспомнил, как тот, рыча, вставал стеной перед любой опасностью, живой щит, не знающий сомнений.

Вспомнил Алису и ее пристальный, слишком взрослый, всевидящий взгляд, в котором читалась мудрость, не по годам. Нику и ее первый, неуверенный, подгоревший пирог, который был вкуснее любого деликатеса. Ольгу, всегда собранную, с иглой и бинтами в руках – ангела-хранителя в рабочей робе. Аню, с ее тихими, недетскими вопросами и необъяснимой чуткостью, угадывающей настроение. Даже угрюмого Колю и молчаливого Павла с Ваней – всех, кто был кирпичиком в стене его прежней жизни.

«Фара». Не укрепленная база, не точка на карте. Дом. Место, где его не просто терпели за его навыки, как терпят острое лезвие, а где он был своим. Где можно было услышать дурацкую, но смешную шутку, сидеть молча у печи, слушая, как потрескивают дрова, и просто быть, не доказывая постоянно свою полезность, как цирковая собака.

Горло сжал тугой, горячий комок, подступивший к самым глазам. Он скучал по ним. По-настоящему, до физической боли в груди, до ощущения вырванного куска плоти.

Он закрыл глаза, пытаясь мысленно, как радиолюбитель в ночи, нащупать ту тонкую, шелковую нить, что связывала его с Рей. Но между ними лежали теперь не только километры, но и чужая воля, чужие стены, чужая тишина. Он чувствовал лишь смутное, отдаленное эхо, едва уловимое, как тихий радиошум из другой, потерянной галактики.

Вернуться? Сейчас? Нет. Путь назад был отрезан не расстоянием, а его собственным решением, тяжелым, как надгробная плита. Он не мог вернуться просто выживальщиком, приползшим на порог. То, что он видел в руднике, было лишь первым симптомом, кашлем чудовищной болезни. Мир был болен, и симптомы этой болезни – Зоны – расползались, как проказа. Чтобы защитить их, чтобы дать «Фаре» и всем, подобным ей, шанс не просто выживать, а жить, нужно было понять саму природу этой болезни, добраться до ее гниющего сердца. Найти ее причины. И, возможно, выковать лечение.

А для этого нужны были ресурсы. Знания. Влияние. Все то, что могла дать Бухта – эта суровая кузница власти. И даже больше.

Его цель теперь была не в том, чтобы найти тихую гавань. Его цель была в том, чтобы стать тем, кто сможет построить маяк, способный осветить путь всем заблудившимся кораблям. Стать незаменимым. Сначала здесь, для Майора и Ирины, стать их правой рукой и мозгом. Потом, возможно, и для других, для более крупных игроков в этом разрушенном мире, если такие чудовища еще остались.

В этот момент тишину комнаты, густую, как смола, нарушил мягкий, скребущий скрежет. Дверь, которую Салем не запер на щеколду, бесшумно приоткрылась, и в щель, как дым, протиснулась серая, бесшумная тень. Таум. Волк вошел внутрь, его лапы не издали ни звука на голом, холодном полу, он был воплощением самой тишины. Его золотистые глаза, два расплавленных солнца, светящиеся в полумраке, были прикованы к Салему, не отрываясь.

Салем почувствовал, как в его сознании, отягощенном тоской и одиночеством, словно в черном, безвоздушном пространстве, вспыхнула чужая, твердая, как алмаз, мыслеформа. Она была проста и прямолинейна, без покрова слов, как удар когтя, рассекающий ложь. В ней не было слов, лишь чистые, оголенные понятия: Вожак. Стая. Слабые. Безопасность. Долг.

Затем пришло ощущение – непоколебимой уверенности, верности, что сильнее любой стены, древней, как сам мир. Я здесь. Вожак не один. Я следую за вожаком. Чтобы слабые в стае были в безопасности.

Это не было утешением, сладкой ложью. Это было напоминанием. Суровой констатацией факта. Таум не сомневался, не колебался. Он признал в Салеме вожака и принял на себя роль его тени, его меча и его щита. Его присутствие здесь, в этой чужой, бездушной комнате, было таким же естественным и неоспоримым, как смена дня и ночи, как бег времени.

Салем выдохнул. Долгий, глубокий выдох, с которым из него будто вышла часть той давящей, свинцовой тяжести, что сковала грудь. Он медленно протянул руку, и Таум подошел, позволив прикоснуться к жесткой, колючей шерсти на своей могучей холке. Под пальцами пульсировала живая, дикая, первозданная сила – сила земли, лесов и воли к жизни.

Да, он был далеко от «Фары». Да, он скучал по Рее до боли, до кровавых ссадин на душе. Но он не был один. Рядом был тот, чья верность не знала сомнений, чья преданность не требовала доказательств. Тот, кто видел в нем не просто полезного союзника, не инструмент, а вожака своей стаи. Того, кого нужно защищать, и за кем нужно идти до конца.

И эта мысль, простая и ясная, как взгляд волка в ночи, придала ему сил. Не теплых и уютных, как плед у камина, а твердых, холодных, закаленных, как сталь стилета. Он не один. И ради тех, кто ждет его, ради тех, кого он назвал своей стаей, он будет идти вперед. Искать знания в прахе погибших миров. Наращивать влияние в этом лабиринте из стали и бетона. Становиться сильнее – не для себя, а для них.

Он еще раз взглянул на огни Бухты за окном. Теперь они виделись ему не просто огнями чужой, бездушной крепости, а немыми звездами, мерцающими на черной карте его нового, трудного пути. И он знал, что будет следовать за ними.

Глава 11

Книга 2. Глава 11. Тихая Гавань и безмолвное открытие

За окнами «Фары» стоял один из тех редких осенних дней, когда природа, будто утомленная собственными буйными метаморфозами, замирала в сомнамбулическом спокойствии, забыв о пережитом катаклизме. Солнце, уже не такое жгучее, как летом, а больше похожее на выгоревшую старинную монету, заливало двор золотым, почти медовым светом. Он отражался в лужах-зеркалах, оставшихся от недавнего дождя, превращая каждую в осколок неба, оправленный в темные бархатные рамы асфальта. Воздух был чистым, ледяным и острым, как лезвие, и пьяняще пах мокрой хвоей, прелой листвой – сладковатым дымком из трубы, словно сама осень курила свою неторопливую трубку, растопляя в очаге ольховые поленья. Последние листья на березе у ворот, промокшие и тяжелые, как свинцовые подвески, срывались по ветру и бесшумно падали на землю, словно последние слезы уходящего сезона. В лесу, подернутом легкой утренней дымкой, словно флером тайны, царила глубокая, звенящая тишина, которую лишь изредка пронзал отрывистый, упрямый стук дятла – одинокий метроном этого замершего времени. Шелест капель, падающих с веток, был похож на тихий перешепот листвы. Казалось, сама осень затаила дыхание, и в этом затишье, тревожном и прекрасном, сквозила тайна, подобная паутине, невидимой до первых лучей солнца.

Внутри «Фары» царил уютный, деловой хаос, похожий на растревоженный улей, где каждая пчела знала свое дело. Из-под двери на кухню вырывался густой, обволакивающий аромат тушёнки – он был осязаем, как теплая шерсть, и наполнял собой все уголки. Настя, стоя у плиты, словно жрица у алтаря, помешивала в огромном котле румяные, источающие дивный дух куски оленины и кабана. Пар, белесый и влажный, как призрачное дыхание дома, поднимался к потолку, а запотевшие стекла окон плакали мелкими, бриллиантовыми каплями. Она время от времени подходила к окну, вглядываясь в лесную тропу, уводящую в чащу, но двор оставался пустым и безмолвным, словно заколдованным.

«Оль, передай-ка еще банок, эти уже на исходе, – попросила она, смахивая со лба прядь светлых волос, выбившихся из строгого пучка. – Этот бульон сегодня какой-то особенный, настаивается, как хорошее вино. Чувствуешь?»

Ольга, сидя за столом, с характерным хлопком, звонким, как щелчок камеры, закатывала очередную стеклянную емкость. Этот звук был таким же привычным звуком «Фары», как и скрип ступеней, жалобно поющих под ногами, или мерный, убаюкивающий гул генератора – верного стального сердца их убежища.

«Держи, – протянула она банку, ее пальцы уверенно обхватили теплую стеклянную грудь. – Знаешь, хоть морозилка и забита под завязку, а вот эта тушенка… она ведь совсем другое дело. Зимой откроешь – и пахнет травами, солнцем, тем самым днем, когда мы ее готовили… Она как запечатанная память».

«Да уж, – вздохнула Настя, пробуя бульон и зажмуриваясь от удовольствия. – Только бы наши охотники не подвели».

«С Павлом ничего не случится, – уверенно, будто отгоняя дурные мысли, сказала Ольга, хотя в ее глазах, глубоких и внимательных, мелькнула тень беспокойства, быстрая, как летучая мышь. – Он с лесом на «ты». А Ваня с ним – как за каменной стеной. Мальчишка крепчает на глазах».

Отсутствие Павла и Вани ощущалось в доме физически – он стал тише, просторнее. Мужская, основательная энергия Павла, заполнявшая собой пространство, и робкая, сосредоточенная аура подростка будто испарились, оставив после себя легкое, невысказанное напряжение, похожее на колебание воздуха перед грозой.

За дверью бывшей кладовки, которую теперь гордо величали «лабораторией», царила своя, особая атмосфера, густая и насыщенная, как бульон из неизвестных науке элементов. Воздух здесь был тяжелым, пропахшим озоном – запахом только что прошедшей молнии, резким спиртом и чем-то едва уловимо металлическим, горьким, как привкус старой монеты. Это был запах науки, отчаянно пытающейся разгадать мир, сошедший с уставших, проржавевших рельсов. Алиса, ссутулившись над столом, вглядывалась в окуляр микроскопа, ее темные волосы, непослушные и живые, выбивались из небрежного пучка и падали на лицо, словно вуаль. Рядом Ника сидела с идеально прямой спиной, ее пальцы – быстрые и точные, как клювы пеликанов – стучали по клавиатуре одного из трех компьютеров, присланных Салемом. Экран был усеян сложными графиками, похожими на карты неведомых галактик, и столбцами незнакомых кодов – иероглифами нового мира.

«Сестра, посмотри-ка, – тихо сказала Алиса, не отрываясь от окуляра, ее голос был напряженным шепотом первооткрывателя. – Фрагмент ядра «Морозных Игл». Кристаллическая решетка… она не хаотична. Смотри, какая симметрия. Будто это не творение природы, а чертеж гениального безумца».

Ника подошла, ее тень легла на стол. Она положила руку на плечо сестры, ощутив под пальцами напряженные мышцы. На экране монитора медленно вращалась трехмерная модель – причудливая, идеально выверенная структура, напоминающая то ли замороженный фрактал, то ли схему процессора невообразимой сложности, то ли скелет фантастического насекомого.

«Она повторяет паттерн, – прошептала Ника, ее глаза расширились от изумления, в них отражались мерцающие линии. – Это… это не просто лед, Алиса. Это похоже на запись. На информацию, вмороженную в самую плоть материи. Словно кто-то вышил код на ткани реальности».

Они проработали еще несколько часов, проверяя и перепроверяя данные, анализируя образцы с других зон – мерцающую, как звездная пыль, пыльцу «Фармацевтического Фосфора», неестественно тяжелые, словно напитанные свинцом, частицы грунта с «Тяжелого Перевала». Картина, медленно и неумолимо, как мозаика, складываемая невидимой рукой, складывалась в нечто ошеломляющее и пугающее, в головоломку, ответ на которую мог перевернуть все.

«Это не случайность, Алиса, – наконец сказала Ника, откинувшись на спинку стула, который жалобно скрипнул. Ее лицо было бледным, как бумага, от напряжения и бессонных ночей. – Все, что мы видели раньше – геология, химия, физика полей… все это лишь оболочка. Инструмент. Прикрытие, словно театральные декорации. А вот это… – она ткнула пальцем в экран, где пульсировала, как живая, сложная схема энергетического следа ядра Зоны, – это и есть суть. Ядро. Оно испускает слабый, но невероятно сложный сигнал. Как… как процессор, выполняющий одну единственную, чудовищную программу. Или как больное сердце, бьющееся в такт неведомому ритму».

«И структура этих ядер… – добавила Алиса, глядя на свою сестру со смесью животного страха и жгучего, всепоглощающего научного азарта, – она поразительно похожа на компьютерные процессы. Только замороженные, воплощенные в кристалле или энергии. Ядро… оно как ключ от потайной двери. Оно полностью раскрывает сущность и устройство зоны. Если мы его получим…»

Они сидели в гробовой тишине, осознавая весь вес своего открытия, давивший на плечи, как тяжкий груз. Это был прорыв. То, о чем Салем мог только мечтать в своих самых смелых фантазиях. Ценный материал, изучение которого могло перевернуть все их представления о Зонах, как когда-то Коперник перевернул представления о небесных сферах.

И тут же, словно ледяная струя, пробежавшая по позвоночнику, по спине Ники пробежал холодок. Она с абсолютной, кристальной ясностью представила себе Салема. Его упрямое, сосредоточенное лицо, на котором каждая морщина была следствием напряженной мысли. Его стальные глаза, горящие холодным, неумолимым огнем познания, готовые спалить любые преграды. Его готовность лезть в самое пекло, в пасть чудовища, ради знания, ради защиты своей «стаи». Узнай он об этом… он бы, не раздумывая ни секунды, пошел на смертельный риск. Полез бы в самую гущу зоны, на верную гибель, чтобы добыть этот «ключ».

«Ему нельзя об этом говорить, – тихо, но очень четко, отчеканивая каждое слово, произнесла Ника. Ее взгляд встретился с взглядом сестры, и в этом молчаливом диалоге промелькнуло полное понимание. – Ни ему, ни остальным. Пока мы не поймем больше. Пока не будем уверены на все сто. Пока не найдем способ… обезвредить эту бомбу».

Алиса молча кивнула, сглотнув комок, вставший в горле. В ее глазах читалось то же понимание, та же тяжелая, как свинец, решимость. Они должны были оградить его от этой информации. Обезопасить от него самого, от его безрассудной храбрости. Эта новость, такая волнительная для ученых, была смертельным приговором для «упрямого спасателя», что прятался за стальным фасадом исследователя.

Их безмолвный сговор, повисший в воздухе, как паутина, был прерван другим, более живым и трепетным событием. Из-под стола в углу, где было устроено лежбище из старых, пропахших пылью и теплом собачьего тела одеял, донесся короткий, беспокойный вздох. Рея перевернулась на бок, ее живот был огромным, тугим и низко опущенным, словно спелый плод, готовый упасть на землю. Ольга, заглянувшая в лабораторию за спиртом, остановилась на пороге, внимательно посмотрев на собаку, ее опытный взгляд сразу оценил ситуацию.

«Скоро, девочка, скоро, – сказала она мягко, опускаясь на корточки с легким хрустом в коленях и проводя рукой по вздыбленной, теплой шерсти. – Дня через три, не больше. Готовьтесь к пополнению, девчонки. Наш дом скоро огласится новыми голосами».

Вопрос, витавший в воздухе, тяжелый и невысказанный, никто не решался озвучить вслух. Какое пополнение ждало «Фару»? Обычных, милых, пищащих щенков, в которых будет течь кровь верной Реи и дикого, загадочного Таума? Или нечто иное, доселе невиданное? Порождение нового, неизведанного мира, где телепатическая связь была не даром, а новой, пугающей нормой? Будут ли они просто щенками, или… первыми детьми этого изменившегося, мутировавшего мира, его посланниками и заложниками?

Ближе к вечеру, когда солнце, будто уставшее от дневного пути, уже клонилось к верхушкам сосен, окрашивая небо в багряные, пурпурные и золотые тона, словно разливая по горизонту гигантскую палитру, во двор наконец вошли усталые, но довольные Павел и Ваня. Они несли на шесте, вросшем в их загрубевшие ладони, тушу молодой косули. Лицо Павла светилось спокойной, мужской уверенностью добытчика, а Ваня, стараясь казаться невозмутимым, как суровый воин, не мог скрыть гордой, мальчишеской улыбки, озарявшей его запыленное лицо.

«Ну что, добытчики наши, – Лев, выйдя на крыльцо, отер руки о грубый фартук. – Разделывать будем или сразу на фарш? Мясо-то на вид – загляденье».

«Добрый вечер и тебе, Лев, – устало улыбнулся Павел, сбрасывая ношу с плеч с облегчением. – Разделывать, конечно. Пусть поживет в подвесе, дыханье отпустит. Мяса хватит надолго, зиму встретим с полными закромами».

Пока мужчины возились с тушей, их низкие голоса и стук топора сливались в особую, деловую симфонию, Настя и Ольга закончили на кухне. Дом наполнился гулом голосов, смехом и аппетитными, живыми запахами, которые, казалось, отгоняли саму тень одиночества. Ника, выходя из лаборатории и протирая запавшие, уставшие глаза, столкнулась в коридоре с Львом.

«Ну что, ученые умы, – хрипло спросил он, снимая окровавленный фартук, на котором алели яркие пятна. – Какие вести из вашей берлоги? Новый способ мир спасти нашли? Или, может, вечный двигатель изобрели из этих ваших… штуковин?» – его глаза по-медвежьи щурились, в них плескалась грубоватая, но искренняя ласка.

Ника заставила себя улыбнуться, хотя губы плохо слушались от усталости, будто онемевшие:

«Пока только подтвердили, что мир спасать придется очень и очень долго, Лев. Ничего принципиально нового. Только больше вопросов, чем ответов». Голос ее звучал ровно, отработанно.

Она солгала легко, глядя ему прямо в глаза, в эти честные, простые глаза человека действия. И почувствовала при этом не стыд, а тяжелую, давящую на совесть ответственность, будто на ее плечи, и без того согбенные под тяжестью знаний, положили невидимую, ледяную гирю. Они с сестрой стали хранителями опасной тайны, молчаливыми стражами у врат, за которыми мог скрываться как прорыв, так и погибель.

Пока женщины накрывали на стол, звеня тарелками, Лев подошел к третьему компьютеру, стоявшему в зале на специальном приставном столике, похожем на алтарь старой техники. Он достал из тумбочки один из своих драгоценных жестких дисков – целую коллекцию, бережно сохраненную с допотопных времен, как священные реликвии.

«В «Фаре» и до Катастрофы связь была не ахти, – проворчал он, ловко, как заправский хирург, подключая диск к системному блоку. – Особенно по вечерам, когда народ расходился по номерам. Так и коротал время – фильмы, сериалы… Ноут, правда, потом сдох, от старости, наверное, как и все мы когда-нибудь. А вот «харды» уцелели, крепкие ребята. Думаю, детям будет в радость».

Он щелкнул мышью, запустив файл, и на экране старого телевизора, подключенного через пестрый, запутанный клубок проводов, словно лианы техногенных джунглей, запели, заплясали яркие мультяшные зверюшки. Аня, услышав знакомую, веселую, как колокольчик, мелодию, бросила помогать расставлять тарелки и примчалась в зал, усевшись на полу прямо перед экраном, поджав под себя ноги. Ваня, стараясь сохранять вид умудренного охотой воина, нехотя, будто делая одолжение, подошел и сел рядом, украдкой, жадно поглядывая на танцующих персонажей, на мираж прошлой, беззаботной жизни.

«Вот видишь, – ухмыльнулся Лев, наблюдая за ними и опираясь о косяк двери, его массивная фигура казалась воплощением домашнего уюта и защиты. – Мое стратегическое хранилище еще послужит. Раньше, бывало, семья с детьми остановится, усталые с дороги, так я им по утрам, за завтраком, такое включал – тишина сразу на полчаса гарантирована, и родители могли кофе спокойно попить, на мир посмотреть».

За окном окончательно стемнело. Ночь, черная и бархатная, прижалась к стеклам, а в них, как в зеркалах, отражался уютный зал, наполненный теплым, желтым светом, людьми и образами из прошлой, почти сказочной жизни. Казалось, в этом месте, в этой «Фаре», и не было Катастрофы. Был дом. Была жизнь, упрямо пробивающаяся сквозь асфальт руин. Была тушенка, пахнущая лавровым листом и дымком, и старые мультфильмы с жесткого диска. Но под этой обманчивой, хрупкой гладью тихой гавани, словно мины замедленного действия, зрели два тайных семени – одно, несущее в себе загадку Зон, разгадка которой могла стать ядом, и другое, таившее в себе неизвестность новой жизни, ее надежду и ее риск. И никто не мог предсказать, какое из них прорастет первым, и какие последствия, подобные кругам на воде, это принесет их маленькому, хрупкому миру.

Поздним вечером, когда все уже разошлись по своим комнатам, унося с собой усталость и тихие разговоры, Ника не могла уснуть. Тяжелые мысли вихрем кружились в голове. Она вышла на кухню, чтобы налить себе воды, и остановилась у окна, привлеченная безмолвной магией ночи. Лунный свет, холодный и серебристый, как струящаяся жидкость, заливал крыши построек, превращая обыденный двор в загадочный, почти сказочный пейзаж, вырезанный из черного бархата и припудренный инеем. Где-то вдали, в глубине спящего леса, прокричал фазан, и этот одинокий, пронзительный звук был таким же древним, как сами холмы и звезды над ними.

Она думала об открытии, о том, что Зоны могут быть не просто слепым явлением, а некими запрограммированными системами, сложными механизмами, чье назначение было скрыто за семью печатями. Эта мысль, как червь, точила изнутри, не давая покоя. Кто или что могло создать такие структуры? Было ли это случайным следствием Катастрофы или нечто большее – послание, предупреждение, орудие?

Вдруг ее мысли прервал тихий, шелестящий шорох. Из-под стола, ковыляя, выползла Рея и, тяжело дыша, словно взбираясь на невидимую гору, подошла к ней. Собака посмотрела на Нику своими умными, почти человеческими глазами, в которых, как в двух крошечных лунах, отражался холодный свет, и ткнулась теплой, влажной мордой в ее руку, ища утешения.

«Все хорошо, девочка, – прошептала Ника, гладя ее по голове, ощущая под пальцами твердый, знакомый череп. – Скоро у тебя появятся малыши. Интересно, какими они будут? Какие тайны принесут с собой в этот мир?»

Рея вздохнула, глубоко и прерывисто, и прилегла у ног, будто понимая каждое слово, каждую тревожную ноту в ее голосе. В этой тишине, нарушаемой лишь мерным, доверчивым дыханием собаки, Ника почувствовала странное, пронзительное умиротворение. Мир изменился, стал опасным и непредсказуемым, как дикий зверь. Однако здесь, в «Фаре», под этой старой, прочной крышей, жизнь продолжалась. Со своими простыми заботами, тихими радостями и глубокими, как колодцы, тайнами.

Ника еще немного постояла у окна, глядя на звезды, такие же яркие, холодные и недосягаемые, как и до Катастрофы. Они молчали, но их молчание было красноречивее любых слов. Завтра будет новый день, новые заботы, хлопоты и, возможно, новые открытия. А пока нужно было ценить эти мгновения покоя, эти хрупкие островки стабильности и тепла в бушующем, ледяном океане неизвестности.

Вернувшись в комнату, которую она делила с Алисой, Ника увидела, что сестра тоже не спит, уставившись в потолок широко раскрытыми глазами, в которых плавала тень от луны.

«Не спится?» – тихо, словно боясь спугнуть тишину, спросила Алиса.

«Нет, – ответила Ника, устраиваясь рядом на скрипучей кровати. – Думаю о том, что мы обнаружили. Не отпускает. Словно мы разгадали первую строчку в шифровке, а остальной текст написан невидимыми чернилами».

«Я тоже. Знаешь, иногда мне кажется, что мы как те первооткрыватели, которые нашли новый континент. Только этот континент… он опасный. И мы не знаем, какие хищники таятся в его джунглях и какие болезни скрываются в его воздухе».

«Зато мы знаем, что не одни, – улыбнулась Ника, и в улыбке этой была усталая нежность. – У нас есть «Фара». У нас есть все они». Она кивнула в сторону двери, за которой спали, дышали, видели сны остальные обитатели дома – их большая, странная, но такая дорогая семья.

Алиса повернулась к сестре на бок, и в ее глазах, прищуренных в полумраке, читалась непоколебимая решимость. «Мы справимся. И с Зонами, и с родами Реи, и со всем остальным, что подбросит нам эта сумасшедшая жизнь. Мы ведь не из робкого десятка».

«Конечно, справимся, – уверенно, вкладывая в слова всю свою веру, сказала Ника. – Вместе мы справимся с чем угодно. Мы – как два клина в одном полене. Нас не разломить».

Они лежали еще некоторое время в тишине, каждая со своими мыслями, страхами и надеждами, но объединенные общей целью, общей тайной и верой в лучшее, словно двумя лодками, связанными одним канатом. За окном по-прежнему светила луна, ее бледный лик бесстрастно взирал на землю, освещая «Фару» – их дом, затерянный среди лесов и тайн.

Утро следующего дня встретило «Фару» не ласковым солнцем, а проливным, яростным дождем. Крупные, тяжелые капли, как свинцовые пули, с силой били в стекла, стекая по ним быстрыми, прозрачными ручьями, за которыми мир казался размытым и нереальным. Ветер, разъяренным великаном, гнул верхушки деревьев, срывая с них последние, обессиленные листья, кружа их в безумном танце. Казалось, природа, вчера еще дремлющая, решила напомнить о своей слепой мощи и непредсказуемости, о том, что ее спокойствие – лишь обман.

После завтрака все разошлись по своим делам. Павел и Коля отправились в сарай чинить инструменты, их голоса, приглушенные шумом дождя, и глухой стук молотка доносились сквозь стены, как отзвуки другой, трудовой жизни. Лев засел за учет припасов, разложив перед собой блокноты, испещренные его корявым почерком, и калькулятор – его верного электронного счетовода. Его лицо было серьезным и сосредоточенным, будто он решал сложнейшую математическую задачу – он тщательно, скрупулезно подсчитывал, на сколько месяцев хватит запасов при текущем расходе, пытаясь выведать у цифр секрет их будущего.

Настя и Ольга устроились в углу зала с вязанием. Настя, с трудом управляясь со спицами, училась вязать маленькие, почти кукольные носочки для будущего ребенка, ее движения были еще неуверенными, но упорными, полными надежды. Ольга помогала ей, ее опытные пальцы ловко поправляли слетевшие петли, и их тихий, доверительный разговор о детях, о домашних хлопотах, о мелочах создавал особую, умиротворяющую атмосферу, островок женственности и покоя.

Алиса и Ника снова заперлись в лаборатории. После вчерашнего открытия они с новой, лихорадочной энергией принялись за работу, словно гонимые ветром. Теперь их цель была четкой, как контур на чертеже – найти способ изучать Зоны, не приближаясь к их смертоносным ядрам, не подставляя под удар ни себя, ни того, кто ради науки готов был шагнуть в самое пекло. Они просматривали архивы, оставленные Салемом, листая электронные страницы, искали любые зацепки, любые намеки, которые могли бы стать нитью Ариадны в этом лабиринте.

«Смотри, – сказала Алиса, показывая сестре распечатку, испещренную графиками. – Здесь есть запись о слабом электромагнитном излучении вокруг Зон, своего рода эхо их работы. Может, мы могли бы создать детектор, который улавливал бы эти сигналы на расстоянии? Словно стетоскоп, чтобы слушать сердцебиение зон».

Ника внимательно изучила данные, ее взгляд скользил по цифрам и кривым. «Это возможно. Теоретически. Но нам понадобятся компоненты, которых у нас нет. Специальные конденсаторы, усилители… Придется ждать следующего каравана…».

Мысль о Салеме, о его лихорадочно блестящих глазах при виде их открытия, снова заставила их замолчать, повиснув в воздухе тяжелым облаком. Они знали, что рано или поздно им придется поделиться с ним своими открытиями, что тайна не может быть вечной. Но пока что каждая дополнительная неделя, каждый день исследований давал им больше уверенности в своих силах, больше данных, которые, возможно, однажды позволят обуздать эту опасную истину.

К вечеру дождь постепенно стих, исчерпав свою ярость, и оставил после себя чистый, промытый, хрустальный воздух, в котором каждое дерево, каждая травинка дышали свежестью. На небе, как робкие звездочки-первопроходцы, появились первые, самые яркие светила, а из-за рваных, уходящих туч выглянула бледная, умытая луна. В «Фаре» зажгли лампы, и дом снова наполнился теплым, живым, масляным светом, отбрасывающим на стены уютные, пляшущие тени.

После ужина все собрались в зале. Лев снова включил мультфильмы, и Аня с Ваней устроились перед телевизором, как и вчера. Но сегодня к ним присоединились и взрослые, потянутые магнитом этого простого, детского счастья. Даже серьезный, всегда собранный Павел с невольным интересом наблюдал за приключениями мультяшных героев, а на его суровом, обветренном лице периодически появлялась редкая, светлая улыбка, сметающая с него все следы усталости и забот.

Ника наблюдала за этой сценой, за этими лицами, озаренными мерцанием экрана, и чувствовала, как в груди теплеет и разливается странное, щемящее чувство, похожее на любовь и боль одновременно. Несмотря на все опасности, невзгоды и тени будущего, здесь, в этом доме, сохранилось нечто важное, хрупкое и бесценное – способность радоваться простым вещам, поддерживать друг друга, как растения в густом лесу, и верить, пусть и беззвучно, в лучшее завтра.

Перед сном она зашла в лабораторию, чтобы проверить Рею. Собака спала, ее дыхание было ровным и спокойным, а огромный живот мерно поднимался и опускался. Ника поправила сбившееся одеяло, натянув его на мощный бок, и постояла рядом, глядя на нее, на это немое чудо будущей жизни.

«Спи спокойно, девочка, – прошептала она, и ее голос прозвучал как заклинание, оберег. – Завтра будет новый день. И каким бы он ни был, мы встретим его вместе».

Вернувшись в комнату, она увидела, что Алиса уже спит, ее дыхание было глубоким и ровным. Ника тихо легла рядом, стараясь не скрипеть пружинами, и закрыла глаза. За окном снова зашумел ветер, гоняя по крыше последние капли дождя, но теперь этот звук казался ей не угрожающим, а убаюкивающим, колыбельной, что пел им старый, безумный мир.

Глава 12

Книга 2. Глава 12. Лихорадка и рождение

В Бухте царила ночная тишина, густая и тягучая, как смола. Ее нарушал лишь мерный, похожий на астматическое дыхание великана, гул дизельного генератора и редкие, отмеряющие время шаги патруля, чьи тени, длинные и уродливые, скользили по мокрому асфальту. Салем вернулся с вылазки позже всех, его ботинки, будто корни растения, были облеплены слоем липкой, отдающей гнилью грязи, а камуфляж пропах горьким дымом и чем-то едким, металлическим, словно кровь. Задание в узле связи было выполнено – ценой невероятного, до дна истощающего душу напряжения сил. Зона «Гремящие Ступени», которую они картографировали, проявила себя неожиданной, коварной агрессией, и едва не похоронила под обломками рухнувшей антенны Лёню, этого вечного юнца с испуганными глазами. Салем вытащил его, почти теряя сознание от резонансной боли, что впивалась в кости, как стальные щупальца, буквально вгрызаясь в позвонки.

В своей квартире он с трудом, пальцами, не слушавшимися приказов мозга, отстегнул разгрузочный жилет. Тот с глухим, похоронным стуком упал на пол, словно сброшенная с плеч тяжелая ноша. Руки предательски дрожали, мелкой дрожью осинового листа, а в висках, отдаваясь эхом в черепе, стучал навязчивый, неумолимый метроном – отголосок тех самых «Ступеней», что теперь отбивали такт его гибели. Все тело пылало, спина, будто была залита раскаленным, пульсирующим свинцом. «Просто переутомление, – упрямо убеждал он себя, с трудом переводя дыхание. – Выспаться. Просто нужно выспаться, и пелена спадет». Мысль о том, чтобы доползти до душа и смыть с себя въевшуюся грязь и этот липкий, невидимый налет казалась подвигом, равным штурму очередной зоны. Он, не раздеваясь, рухнул на прохладные, девственные простыни и мгновенно провалился в бездну тяжелого, беспросветного, как угольная шахта, сна.

Сон был иным, чужим. Он не плыл в привычном, туманном океане подсознания, а стоял, затерянный, в абсолютной, всепоглощающей пустоте космоса без звезд. Не было ни света, ни тьмы, ни верха, ни низа – лишь леденящее душу ощущение полного, безраздельного одиночества во Вселенной, затерянной песчинки на берегу вечности. И вдруг из этой бездны небытия на него уставился Взгляд. Тот самый омут, который он когда-то чувствовал в час суморочи в лесу и давно, как ему казалось, вытеснил в дальние, запечатанные уголки памяти. «Нечто». Оно не имело формы, но присутствовало всей гнетущей тяжестью вселенского безразличия и пристального, неумолимого, как тиски, любопытства.

Ты наращиваешь связи, маленькая ветвь на древнем древе, – прозвучало в его сознании, подобно скрежету гигантских ледяных глыб, движущихся в глубине ледника. Ты впускаешь в себя мир. Ты становишься проводником. Антенной, что ловит шепот умирающих светил. Но мир болен, Салем. Его раны зияют, как кратеры на лике луны, а кровь – это яд Зон, отравляющий все живое. Ты станешь его частью. Или его лекарством? Выбор – иллюзия. Есть лишь путь.

Салем попытался крикнуть, возразить, но не смог издать ни звука; его голос застрял в горле, словно камень. Он чувствовал, как его «я», его разум, выстроенный на логике, контроле и железной воле, начинает расслаиваться, как старое, трухлявое дерево под натиском урагана. Воспоминания, знания, страхи, тактильные ощущения – все смешалось в хаотичный, оглушительный вихрь, который рвал и метал его душу. Он видел карту Зон не как чертеж на бумаге, а как живую, пульсирующую кровавыми прожилками паутину, наброшенную поверх реальности, удушающую ее в своих объятиях. Он чувствовал их пульсацию, как собственное сердцебиение – неровное, прерывистое. Пронзительный холод «Морозных Игл» обжигал ему легкие, давящая, каменная тяжесть «Тяжелого Перевала» вдавливала его в землю, а скрежет «Гремящих Ступеней» звенел в ушах, угрожая разорвать барабанные перепонки и пролиться кровью на холодный пол.

Это было невыносимо. Его сознание, его последний оплот, трещало по швам, осыпаясь, как глиняный кувшин. Он пытался собрать себя по кусочкам, как сложный, тысячефигурный пазл, но части не подходили друг к другу, их грани были сломаны, края обожжены. Что-то новое, чужеродное, могучее и безжалостное, входило в него, ломая и перестраивая изнутри, выжигая привычные схемы и прокладывая новые, неведомые, извилистые нейронные тропы, по которым уже бежали тени забытых миров.

В ту же ночь, в «Фаре», Алису разбудил тихий, беспокойный звук. Не лай, не вой, а жалобный, почти детский скулеж, полный неизвестности и напряженного ожидания, словно сама ночь стонала от предчувствия. Он доносился из-под стола лаборатории. Там, на лежбище из старых, пропахших домом и лаской одеял, устроилась Рея.

«Девочка? Что ты, родная?» – прошептала Алиса, спускаясь с кровати, сердце ее забилось тревожным перепелом, предвещающим бурю.

Ника, спавшая рядом, не проснулась, утонув в глубоком, лечебном сне, который лепил из ее лица безмятежную маску невинности. Алиса накинула халат, и на цыпочках, крадучись, как тень, вышла в коридор, где темнота была гуще и таинственней. Рея лежала на боку, ее живот, и без того огромный последние дни, напрягся и стал похож на тугой, живой барабан, готовый лопнуть от внутреннего напора. Глаза собаки были широко открыты, и в их темной, умной глубине читался немой вопрос и тень первобытного страха перед таинством, что ей предстояло совершить. Она коротко, сдавленно взвизгнула, увидев Алису, и в этом звуке была просьба о помощи и доверие.

«Ольга! Настя!» – негромко, но очень четко позвала Алиса, опускаясь на колени рядом с собакой и проводя ладонью по ее вздыбленной, напряженной холке. – «Кажется, началось. Природа постучалась в нашу дверь».

В доме, словно по сигналу тревоги, зажглись огни, отбрасывая на стены трепещущие тени. Вскоре в тесной, заставленной склянками лаборатории собрались почти все, будто стая, услышавшая зов вожака. Ольга, с профессиональным, ледяным спокойствием врача, что видел и не такое, осмотрела Рею, осторожно, почти с нежностью прощупала каменеющий живот и кивнула, вытирая руки о подготовленную, грубую тряпку.

«Да, процесс пошел. Шейка раскрывается. Первому появиться – час, не больше. Все будет нормально, девочка, – это последнее она сказала уже собаке, глядя ей прямо в глаза, пытаясь передать ей частичку своего спокойствия. – Ты сильная. Ты справишься».

Лев, стоя в дверях, заслоняя проход своей могучей спиной, смотрел на Рею с непривычной для его грубоватого, испещренного шрамами лица тревогой. «Ну, держись, солнышко, – пробормотал он хрипло, сжимая костяшки пальцев так, что они побелели. – Ты не одна».

Настя, уже заметно округлившаяся, принесла стопку чистых, мягких, как лепестки, тряпок и таз с теплой водой, в которой отражался дрожащий свет лампы. Ее собственный материнский инстинкт обострился, делая движения плавными, бережными, исполненными священного трепета. Аня, сонная, но взволнованная, прижалась к матери, глядя на собаку широко раскрытыми, как блюдечки, глазами, в которых смешались страх и восторг. Павел и Ваня, понимая, что здесь их дело – сторожить периметр, тихо, как мыши, вышли на крыльцо. Ника, наконец разбуженная суетой, присоединилась к сестре, ее лицо было бледным, как полотно, но решительным.

Все замерли в тягостном, наполненном ожиданием молчании, которое давило на уши. Воздух в маленькой комнате стал густым, как кисель, его можно было резать ножом, он был тяжел и сладок. Казалось, сама «Фара», ее бревенчатые стены, пропитанные запахом хлеба, дыма и многих жизней, затаила дыхание, чувствуя, как в ее надежном, теплом чреве готовится появиться новая, хрупкая жизнь, чтобы нарушить тишину своим первым криком.

В Бухте Салем метался в жару на своей пропитанной кислым потом кровати. Лихорадка, алая королева кошмаров, сводила его с ума, границы между реальностью и бредом стерлись, как черты на размытой фотографии. Ему то казалось, что он замерзает в ледяном, безжизненном сердце зоны, и кристаллы «Морозных Игл» прорастают сквозь его кожу, украшая его тело смертоносными цветами, то его плоть плавится в адском, ослепительном пламени термитного заряда, которым он некогда уничтожил ядро. Сквозь бред, сквозь пелену безумия ему продолжало являться «Нечто», его безмолвный голос был теперь единственной константой, путеводной звездой в рушащемся мире.

Ты думал, что связь – это только с ней? – звучало в его голове, лишенное тембра и эмоций, как голос робота. Ты ошибался. Это был лишь первый шаг, робкое прикосновение к поверхности океана, что скрывает в своих глубинах левиафанов. Ты – проводник. Антенна, настроенная на частоту великой катастрофы. Перестань бороться, путник. Прими его боль, впусти ее в себя. Пойми его болезнь. Стань новым Фармаконом этого мира.

И Салем, теряя последние опоры, исчерпав все силы на сопротивление, сдался. Он перестал отталкивать этот чудовищный, всесокрушающий поток. Он распахнул настежь, до хруста, врата своего сознания и позволил потоку ощущений, образов, сигналов и чистого, нефильтрованного, животного страха хлынуть через себя, смывая последние остатки его воли. Это было похоже на смерть, на падение в бездну, где нет ни света, ни надежды. Но случилось невероятное. Хаос, достигнув пика, начал обретать форму. Боль, острая и режущая, утихла, сменившись странным, всеобъемлющим, безмолвным знанием, разлившимся по венам вместо крови. Он не просто чувствовал Зоны – он понимал их. Ощущал их не как слепые, хаотичные силы природы, а как сложные, пусть и чуждые, болезненные, живые организмы, подчиняющиеся своей извращенной, но четкой логике. Словно слепой, прозревший в одно мгновение, он начал видеть невидимый, искаженный, пульсирующий ландшафт, проступающий поверх привычного, как калька. И сквозь этот новый, пугающий своей сложностью мир он ощутил тихое, но настойчивое, мерцающее, как первый луч зари, эхо жизни за многие километры отсюда. Эхо, в котором пульсировала знакомая, родная, теплая нить – Рея. И рядом с ней – крошечные, только что зажженные во тьме искорки, новые звезды на его внутреннем небосклоне.

В этот самый момент, в «Фаре», раздался первый писклявый, влажный вздох, разорвавший тягостное молчание, как нож масло. На свет, после недолгих, но тяжелых, изматывающих потуг, появился первый щенок. Крошечный, слепой, покрытый слизью и шерсткой неопределенного цвета, он беспомощно зашевелился на чистой, белой тряпке в умелых руках Ольги.

«Первый!» – выдохнула Ольга, и в ее голосе, сломленном от напряжения, прорвалось огромное, сокрушительное облегчение. – «Мальчик. Здоровенький, крепенький бутуз».

Рея, тяжело дыша, заложив уши, обернулась, чтобы обнюхать своего первенца. Она старательно, с нежностью, которую может дать только материнство, вылизывала его, и в ее усталых, умных глазах, затуманенных болью, загорелась безмерная, дикая, первобытная нежность. Настя тихо всхлипнула, смахивая с ресниц предательскую слезу. Аня заулыбалась, беззвучно, и прижала к груди свою потрепанную куклу, делясь с ней радостью. Лев, стоя в дверях, размял затекшие плечи, и суровая, вечная складка между бровей, наконец, разгладилась, уступив место тихому умиротворению.

А в Бухте Салем, весь в поту, словно его окунули в реку, внезапно затих на своей кровати. Судороги, дергавшие его, как марионетку, отпустили его, дыхание выровнялось, став глубоким и ровным, как океанский прилив после шторма. Сквозь мрак бреда, боли и мучительного перерождения к нему, словно луч чистого, золотого света в темном царстве, пробилось слабое, но отчетливое и невероятно теплое ощущение – хрупкое пламя новой жизни, зажженной где-то далеко, в безопасности его дома, его «Фары». И вместе с этим теплом, разлившимся по душе бальзамом, пришло странное, животное, неоспоримое знание. Знание, что его стая, его семья, растет.

В ту же ночь Таум, спавший у ног кровати Салема, свернувшись тугим, серым клубком, вдруг резко, как пружина, поднял голову. Его острые, ловкие уши насторожились, впитывая не звуки, а саму тишину, золотистые глаза, светящиеся в полумраке, как два фосфоресцирующих уголька, расширились. Он не слышал ничего ушами, но всем своим существом, каждой клеткой своего измененного, дикого тела, ощутил зов. Древний, как сам мир, неумолимый инстинкт пронзил его, как удар когтя, заставив кровь бежать быстрее. Потомство. Его плоть и кровь.

Он посмотрел на Салема. Вожак был в отключке, его разум плыл в бурных, чужих водах, но тело было расслаблено, а на губах, в уголках, застыла едва заметная, но настоящая улыбка. И Таум почувствовал его – слабый, но ясный, как утренняя звезда на бледном небе, отклик на тот же зов. Тихое, радостное эхо, пришедшее из-за горизонта, через леса и поля.

Волк поднялся бесшумно, как тень, оторвавшаяся от стены. Он не издал ни звука, не оглянулся, не попрощался. Могучими, пружинистыми прыжками он пересек комнату, толкнул мордой дверь и растворился в холодной, влажной, слепой мгле ночной Бухты. Его не остановили бы ни бдительные патрули, ни высокие, унылые стены, ни колючая проволока, шипящая от напряжения. Природа, могучая и неумолимая, звала его кровь, и он шел на ее зов, ведомый невидимой, натянутой, как тетива, струной, что вибрировала в его груди и тянулась через спящие леса, мертвые поля и безмолвные руины, прямо к «Фаре». К своей стае. К своему будущему.

А Салем, наконец погрузившись в глубокий, исцеляющий, как горный родник, сон, впервые за долгое время улыбнулся по-настоящему, всем сердцем. Ему снился лес. Не тот, что пугал его когда-то в час суморочи, холодный и полный скрытых угроз, а другой – живой, дышащий, полный незнакомых, но уже не враждебных голосов, шепота трав и песен ручьев. И он шел по нему налегке, без оружия, чувствуя каждую травинку под босыми ногами, каждый шелест листьев, каждое биение скрытой жизни вокруг. Он стал частью этого нового, странного и страшного мира, его плотью и кровью. И мир, наконец, перестав скалиться, стал частью него.

Глава 13

Книга 2. Глава 13. Нить и щенок

Тишина, опустившаяся на «Фару» в предрассветные часы, была особого свойства – звенящей, насыщенной, полной трепетного ожидания, будто сама Вселенная затаила дыхание в ожидании чуда. Она была густой, как старый мед, и хрупкой, как первый ледок, готовый рассыпаться от одного неловкого слова. Воздух в бывшей кладовке, ставшей родильным покоем, казалось, был соткан из самого тепла, смешанного с запахами молока, счастливой усталости и чего-то неуловимого, нового – запахом жизни, упрямо пробивающейся сквозь мертвящую хмарь нового мира. Рея лежала на старых, но чистых одеялах, подложенных заботливой рукой Льва. Ее мощное тело, еще недавно напряженное и неуклюжее, обрело прежние очертания, но теперь в каждой линии читалась расслабленная, безмерно счастливая усталость, будто после долгой и победоносной битвы. Она тяжело дышала, прикрыв глаза, но каждый ее мускул был начеку; уши, словно два чутких радара, чуть поводили, улавливая каждый писк, каждое шевеление рядом. А шевелились, тыкались слепыми влажными носиками в ее шерсть, пятеро. Пять крошечных, беззащитных комочков, в которых уже сейчас угадывалась необычная стать. Трое пестрых мальчиков, один из которых – самый крупный – уже пытался отползти подальше, бросая вызов миру своим упрямым ползком, и две девочки, почти белые, с шерсткой, напоминающей первый иней, легший на осеннюю листву. Но было в них нечто, заставляющее присмотреться. Слишком острые уши, слишком широкие лапы с темными, как у Таума, подушечками, проступавшими сквозь редкий пушок. В их хаотичных, инстинктивных движениях была дикая, необъяснимая грация, танец древних генов. Они не просто родились. Они явились в этот мир, неся на себе его печать, словно посланники из забытых времен.

Дверь скрипнула, впуская Настю. Она несла кружку горячего травяного чая для Ольги, дежурившей у лежбища. Лицо Насти сияло смесью усталости и восторга, словно она заглянула в саму кузницу жизни. «Как они?» – прошептала она, замирая на пороге, будто боялась спугнуть волшебство, развеять этот хрупкий миг тишины и чуда.

Ольга, сидевшая на табурете, встретила ее взгляд. В глазах врача, привыкших к строгой профессиональности, светилась непривычная нежность, таявший лед суровости. «Все хорошо, Насть. Все прекрасно. Рея – умница, справляется сама. А они… – она кивнула на щенков, – посмотри на них. Это же чудо. Настоящее. И они… другие».

В этот момент снаружи, со стороны двора, донесся сдавленный, взволнованный лай Реи, несшей вахту на крыльце, который тут же сменился не просто визгом, а целой одой радостного приветствия – заливистым, почти истеричным счастьем, музыкой верности и тоски. Сердце Алисы, дремавшей в углу на стуле, выпрыгнуло из груди и заколотилось где-то в горле. По коридору, гремя сапогами по скрипучим половицам, пронесся громоподобный топот Льва, звук, разорвавший тишину на клочья.

«Слышали?!» – его голос, хриплый от недавнего сна, прорубал тишину, как таран, ломая все преграды.

Все в комнате замерли, уставившись на дверь, ставшие одним целым, одним многоголовым существом, в чьей душе вспыхнула и взметнулась к небу одна и та же ослепительная, болезненно острая надежда, острое лезвие, режущее изнутри: «Он. Это он. Салем вернулся».

И эту надежду, эту хрустальную башню, возведенную за долю секунды, разбило в мелкие осколки то, что донеслось с улицы. Не скрип двери, не знакомый твердый шаг, а тихий, влажный шорох шерсти о косяк и короткое, низкое, грудное фырканье, от которого по коже побежали мурашки, словно по воде от брошенного камня.

В проеме двери, залитом первым алым лучом восходящего солнца, будто каплей крови на лезвии рассвета, стоял Таум. Он был похож на лесного духа, явившегося из самой гущи чащи, впитавшего в себя мрак и прохладу ночного леса. Его серая шуба была усеяна алмазными каплями росы и мелкими сучками, словно боевыми шрамами; золотистые глаза, горящие в полумраке коридора, медленно и безразлично скользнули по присутствующим, не видя в них ни врагов, ни друзей, лишь часть пейзажа. Взгляды, полные ожидания, впились в него, как когти. Но волк, казалось, не видел никого. Он бесшумно, как призрак, пересек комнату, игнорируя пищащий выводок, и уткнулся длинной, умной мордой в шею Реи. Он тихо поскуливал, обнюхивал ее, тыкался носом, проверяя каждый сантиметр, весь превратившись в слух и обоняние, в один сплошной вопрос, немой, но понятный до слез: «С тобой ли все в порядке?» Рея, не открывая глаз, устало лизнула его в нос, и в этом жесте читалось безмерное спокойствие и ответ, идущий из глубины веков: «Я здесь. Мы здесь».

Лишь утолив свою тревогу, Таум обернулся к щенкам. Он подошел к ним, и его мощный стан, громадный в тесной комнате, вдруг стал казаться невероятно бережным, уменьшившимся в размерах, чтобы не испугать. Он склонил голову, обнюхал каждого – быстро, деловито, но без суеты, словно полководец, проверяющий новобранцев. Казалось, он не просто знакомился, а ставил печать одобрения, вписывая их в свою, волчью карту мира, нанося на невидимый свиток крови и территории. И тут до него дошло – его ждали не одного. Лев, не в силах вынести это напряжение, шагнул вперед, его грубая, испещренная морщинами маска не могла скрыть надежды, пробивавшейся сквозь трещины суровости.

«Ну что, косматый, – прохрипел он, и в голосе его слышалось непрошенное, детское упование, мольба, обращенная к лесному божеству, – и где же наш-то бродяга? Где хозяин?»

Таум поднял на него взгляд. В этих золотых глазах не было ни ответа, ни понимания человеческой тоски. Лишь древняя, дикая мудрость, в которой не находилось места для их нетерпения, как в океане нет места для слезы. Он коротко фыркнул, развернулся с волчьей грацией, плавной и безжалостной, как поворот реки, и тем же бесшумным шагом выскользнул из комнаты, растворившись в багряном свете зари, унося с собой их последние надежды.

Тишина, воцарившаяся после его ухода, была тяжелее свинца. Она давила на уши, на грудь, высасывая из комнаты весь воздух, оставляя после себя вакуум разочарования. Настя безнадежно вздохнула, и ее плечи опустились, будто на них снова взвалили неподъемный груз. Лев с такой силой сжал кулаки, что костяшки побелели, выпирая, как голые камни. По его лицу, всегда такому грубому и незыблемому, пробежала тень чего-то похожего на боль, старая рана, внезапно напомнившая о себе. «Опять. Опять один. Черт бы тебя побрал, Салем, доколе же?» – пронеслось в его голове, жгучее и горькое, как полынь.

«Думали, с Таумом… – тихо, почти апатично констатировал подошедший Николай, потирая сонное лицо. – А нет. Не судьба».

«А может, с ним что-то? Может, он не может вернуться?» – голос Алисы дрогнул, тонкий, как надтреснутый лед, и ее испуганный взгляд встретился с понимающим, усталым взглядом Ольги. Страх, холодный и липкий, как туман с болота, снова заполз в душу, отравляя светлую радость минувшего часа.

Примерно через полчаса Павел, вышедший проверить периметр с той особой, молчаливой бдительностью, что стала его второй натурой, обнаружил на пороге задней двери, ведущей в комнату к Рее, тушку свежепойманного зайца. Она лежала аккуратно, почти церемонно, будто принесенная в дар древнему божеству, жертва на алтарь дикой любви. Шерсть на шее была лишь слегка помята – фирменный, безошибочный почерк Таума, быстрая и милосердная смерть.

«Вот вам и забота волчья, – покачал головой Павел, показывая добычу, его голос был сух и лишен эмоций, как протокол. – Повадился кормить, видно».

Ольга, вышедшая на шум, вздохнула, и в ее вздохе звучала вся тяжесть ответственности. Она сложила руки на груди и строго, почти матерински, сказала, глядя в сгущающиеся за деревьями тени, словно обращаясь к невидимому, но чутко слушающему существу, чья тень ложилась на весь их мир: «Еды у Реи, спасибо, предостаточно. И покой ей нужен, и специальная диета, а не сырое мясо неизвестно кого с улицы. Не надо таскать!»

Из предрассветной тьмы донеслось короткое, пренебрежительное фырканье, звук, полный такого высокомерия, что его можно было почти пощупать. Таум не просто услышал. Он проигнорировал. Он знал лучше этих двуногих, с их правилами и диетами, смешными попытками укротить природу. Он знал, как должна заботиться о своей самке его кровь. И он будет делать это по-своему, как диктовали ему тысячелетия инстинктов, древний закон, написанный не чернилами, а когтями и клыками.

В Бухте Салем проснулся не от звука, а от ощущения. Словно его вытолкнули на берег из ледяной, безвоздушной пучины, где царили лишь «Нечто» и оглушительный гул распада, шум разбираемого на части мироздания. Он сел на кровати, его тело было покрыто липким, холодным потом, а в висках, вместо отзвуков кошмара, стояла оглушительная, непривычная тишина. Но это была обманчивая тишина, за которой скрывался целый оркестр инаковости. Он провел ладонью по лицу, пытаясь стереть остатки сна, и замер, пораженный.

Он чувствовал. Не просто прохладу простыней, не запах затхлого воздуха в казенной квартире, не привычную усталость в мышцах. Он чувствовал пространство. Он ощущал его, как слепой ощущает стены комнаты, но стены эти были из другого измерения. Немое, давящее присутствие на окраине – «Гремящие Ступени», от которых исходила вибрация, похожая на неслышный, но ощущаемый костями гул, песнь ржавого металла и распада. Холодную, статичную пустоту «Тяжелого Перевала» к северу, будто там мир вывернули наизнанку, и осталась одна лишь тяжелая, безжизненная материя, шлак мироздания. Сотни метров вокруг него были пронизаны этими невидимыми паттернами, этими «нитями» Зон, и он воспринимал их теперь так же естественно и непреложно, как собственное дыхание. Это было не зрение, не слух, не обоняние. Это было нечто фундаментальное, новый орган восприятия, вшитый в саму подкорку, в самое ядро его «я».

«Кто я теперь?» – отчужденно подумал он, глядя на свои руки, эти знакомые инструменты, бывшие когда-то просто руками. Они были теми же руками, но управлял ими кто-то другой, будто в его кожу вселился незнакомец, знающий тайные коды мироздания. Он изменился. Его сломали, разобрали по частям и собрали заново, вставив в новую конструкцию детали из иного, чужого мира, скрепив швы самой тьмой. И теперь в его обновленном существе было что-то пугающе могущественное и глубоко чуждое, как древний артефакт, найденный в могильнике. Хорошо ли это? Спасет ли это их? Или окончательно превратит его в монстра, в тварь, шепчущуюся с зонами? Он не знал. Он был первым, и дороги вперед не видел, лишь туман, полный чужих глаз.

И вдруг, в этом новом, искаженном ландшафте его восприятия, что-то щелкнуло. Тихо, но отчетливо, словно в замке повернулся единственно верный ключ, отпирающий потайную дверь в его же собственной душе. И сквозь хаос сигналов, сквозь давящие пустоты и вибрирующие угрозы, к нему пробилось что-то теплое, мягкое, до боли родное и знакомое. Легкое, почти невесомое прикосновение к самой глубине его существа, поглаживание по израненной душе, луч света в царстве слепых теней.

Рея? – мысль, не требующая усилий, родилась и ушла в пространство, повинуясь новому, неведомому инстинкту, полет стрелы, выпущенной без лука.

Ответ пришел мгновенно, ясный, звонкий, наполненный таким изумлением и такой безудержной радостью, что у него самого перехватило дыхание, сердце споткнулось в груди.

Хозяин! Ты Рядом? Я слышу тебя! Я тебя ЧУВСТВУЮ!

Нет, малышка. Я далеко. Очень далеко. Слишком далеко, чтобы увидеть тебя.

Тем временем в «Фаре» Рея насторожилась. Она подняла голову, ее нос задрожал, втягивая воздух, пытаясь уловить знакомый, дорогой запах, поймать эхо его присутствия. Его не было. Но он был здесь, в ее голове, так близко, что казалось, стоит протянуть лапу – и коснешься его, ощутишь шершавую кожу его руки. Она тихо, недоуменно взвизгнула, и в звуке этом была и тоска, и надежда.

Я теперь могу слышать далеко, – попытался объяснить он, сам до конца не понимая, как это работает, слова были лишь бледными тенями ощущений. – Я теперь могу так же, как и ты… чувствовать.

Он собрал в уме не карту, а само ощущение Зон вокруг Бухты – сгустки спутанных, опасных нитей, узлы боли мира, холодные и горячие пятна в общем клубке реальности – и послал ей этот сложный, многомерный образ, клубок змей, сплетенных в узор.

Пришла не мысль, а волна изумленного восторга, омывающая его сознание, как теплая морская волна. Теперь хозяин как я? По-настоящему?

Да, малышка. Почти как ты. Почти.

Рядом с ее ярким, горячим, знакомым присутствием он ощутил другое – более дикое, похожее на тлеющий уголь, готовый вспыхнуть яростным пламенем, тихую грозу на горизонте. Таум. Он мысленно повернулся к нему, не зная, что ждать в ответ, готовый к молчанию или рыку. Ответ пришел не словами, а сгустком ощущений, намерений и обещаний: картина спящего леса, силуэт «Фары», ощущение границ охраняемой территории и короткое, ясное, как удар когтя по льду, ощущение – «Скоро вернусь. Сейчас со стаей. Охраняю».

Салем, все еще не до конца пришедший в себя, сидел на краю кровати после прохладного душа, который не смог смыть с него странное ощущение, липкое чувство чужеродности. Он пытался планировать день, цепляясь за рутину, как за спасательный круг, брошенный в бушующее море хаоса. Выходной. Он решил пройтись по Бухте, осмотреть ее своими новыми, внутренними глазами, попытаться привыкнуть к этому постоянному, фоновому шуму, гудению улья, в котором он стал пчелиной маткой.

Он вышел на площадь, где уже начиналась утренняя жизнь. Здесь, среди серых, безликих бетонных стен, кипела своя, странная экономика, базар на развалинах цивилизации. На расстеленных брезентах и самодельных прилавках, сколоченных из ящиков и дверей, торговали всем, что еще могло считаться ценностью в этом обезумевшем мире. Резные деревянные ложки и чаши, самодельные свечи из сала, груды старых аккумуляторов, педали от велосипедов, горы потрепанных книг с пожелтевшими страницами, хранящими сны о прошлом, и блестящие на утреннем солнце детали от неведомых механизмов – все это лежало вперемешку, как в блошином рынке после конца света, ярмарка надежд и отчаяния. Воздух гудел от приглушенных, усталых разговоров, звенел, когда железо стучало о железо, и пах дымом, немытыми телами и той особой, тщетной надеждой, что вот среди этой груды хлама кто-то найдет именно ту маленькую, ничтожную вещицу, что отсрочит его гибель еще на один день.

Салем шел сквозь этот шумный базар, и мир вокруг него распадался на два слоя, два параллельных измерения. Один – привычный, шумный, грязный и полный отчаянной борьбы за жизнь, театр абсурда на руинах. Второй слой был невидим, беззвучен, но для его нового восприятия – куда более плотный и реальный, подводное течение, несущее корабли судеб. Он чувствовал, как от множества людей исходят слабые, мерцающие биополя – теплое, хаотичное свечение, похожее на дрожание воздуха над костром. Каждое со своим оттенком – усталости, голода, страха, апатии, целая палитра человеческих мук. Он чувствовал приглушенный гул работающих генераторов, от которого слегка звенело в затылке, словно назойливый комар, впившийся в сознание. И сквозь все это, как мицелии в породе, проступали те самые «нити» Зон – давящая тяжесть одних, колючий, пронизывающий холод других, призрачные, зыбкие миражи третьих. Он шел, и его мозг, без малейшего усилия выстраивал и постоянно обновлял трехмерную карту местности, где привычный ландшафт был пронизан невидимыми смертоносными узорами.

Его внимание привлекла одна из лавок – не прилавок, а просто кусок брезента, на котором были аккуратно разложены старые электронные компоненты, скелеты давно умерших машин. За ними сидел седеющий мужчина с умными, невероятно уставшими глазами, в которых читалась покорность судьбе, принятие конца. На брезенте лежали вентиляторы, блоки питания, паутина разноцветных проводов, радиолампы и даже несколько старых, допотопных жестких дисков, хранящих в себе призраки информации. Салем остановился как вкопанный. Его взгляд упал на мультиметр советского производства, точную копию того, что много лет пылился в его мастерской, в другой жизни. Вещь абсолютно бесполезная сейчас. Но от вида его потрескавшегося корпуса, пожелтевшей шкалы и тонкой стрелки что-то сжалось и оборвалось глубоко внутри, в том месте, где жила ностальгия. Это был не просто хлам. Это был артефакт. Осколок того, мертвого мира, в котором были мастерские, радио, токарные станки и уверенность в завтрашнем дне, мир, умерший и не оставивший после себя даже призрака. Острая, ноющая тоска, как от удара под дых, сдавила ему горло.

Хозяин… грустит? – в его сознании всплыл вопрос Реи, тонкий, как паутинка, но полный такого сочувствия и участия, что комок в горле стал еще больше, превратился в камень.

Нет, малышка. Не грущу. Просто… вспомнил давно забытое.

Я тоже помню, – пришел мгновенный ответ, и с ним хлынул поток воспоминаний – не его, а ее. Мысленный образ, яркий, живой, почти осязаемый, на мгновение полностью затмил реальность: он за рулем «Паджеро», окна открыты настежь, теплый ветер бьет в лицо, а Рея, высунувшись с заднего сиденья, ловит его потоки, ее уши треплет ветром, а из динамиков льется какая-то забытая, веселая песня, звук ушедшего лета. Он чувствовал ее ощущения – восторг от скорости, запах полей за трассой, безграничное счастье просто от того, что они вместе. Тепло разлилось по его груди, смывая тоску, как волна смывает песок с камня. Связь была не просто обменом словами. Это было полное слияние душ, обмен самыми сокровенными, невыразимыми ощущениями и памятью, танец двух одиноких пламён в огромной темноте.

А дети? – мысленно спросил он, переключаясь с боли прошлого на надежду настоящего, с кладбища воспоминаний на колыбель будущего.

Спят. Едят. Пахнут молоком и мной, – в ее мысленном «голосе» слышалась усталая, но безмерно счастливая, почти гордая умиротворенность, пение материнской души. – Один, самый большой. Он сильный. Очень сильный.

И сквозь эту связь он уловил, ощутил кожей, пять крошечных, теплых, ярких огоньков, пять новых, чистых жизней, трепетно пульсирующих рядом с ее большим, верным и таким знакомым пламенем. И еще один огонь – дикий, спокойный и незыблемый, как скала, – Таум, лежащий на пороге и дремлющий одним глазом, всем своим существом охраняя покой своей стаи, темный страж у колыбели.

Салем мысленно улыбнулся. Это была настоящая, первая за долгое время улыбка, идущая из самой глубины, со дна океана его усталости.

Он заставил себя двинуться дальше, к краю площади, откуда открывался вид на главные ворота Бухты и на ту самую, вечную, клубящуюся стену тумана, скрывавшую поселок от внешнего мира. Теперь он видел его иначе. Это была не просто водяная пыль, не атмосферное явление. Это была плотная, тягучая, живая пелена, излучавшая слабый, но невероятно однородный и непрерывный сигнал, монотонную песню безумия. И этот сигнал, как пуповина, тянулся вниз, глубоко под землю, к тому самому спящему, огромному сгустку чужеродной энергии, который он ощущал с самого пробуждения, к сердцу тьмы, бившемуся в такт с миром. Туман был не причиной, а следствием. Внешним проявлением.

«Интересно, Майор в курсе, что построил свой уютный, самоуверенный мирок прямо над ядром?» – пронеслось у него в голове с внезапной, острой горечью, вкусом железа и пепла.

Осмотр Бухты, его личное знакомство с ее новыми ощущениями, могли подождать. Ему был нужен разговор. Не как наемника, отчитывающегося перед работодателем, а как… проводника, узревшего скрытую угрозу, с тем, кто мнит себя хозяином положения, не понимая его истинной, чудовищной сути, слепой, ведущий слепых в пропасть. Он резко развернулся и твердым шагом направился к зданию администрации. Он не знал, чем закончится этот разговор. Не знал, поверят ли ему. Но он знал одно: его новая, пугающая реальность, его восстановленная связь с Рей и стаей, его странное, мучительное и возвышающее единение с искаженным миром Зон – все это было лишь первым шагом. Прологом. А впереди, как и всегда, лежала лишь непроглядная тьма неизвестности, в которую ему снова и снова приходилось шагать первым, без факела и карты, ведомым лишь хрупкой нитью новой связи.

В «Фаре» день постепенно входил в свое русло, но это русло было теперь окрашено в новые, светлые и трепетные тона, как будто в черно-белый фильм вручную вписали акварелью пятна золота и лазури. Щенки стали живым, пищащим, теплым центром, вокруг которого вращалась теперь вся жизнь базы, маленьким солнцем, вокруг которого танцевали планеты-люди. Аня, забыв про уроки, про помощь по хозяйству, про все на свете, подменяя Ольгу, часами сидела у лежанки, наблюдая, как они спят, едят, пищат и тыкаются слепыми мордочками в поисках молока и тепла, их крошечные жизни, похожие на распускающиеся бутоны. Ее детское сердце, познавшее столько ужаса, теперь оттаивало, наполняясь тихой, чистой радостью, как пересохшая земля – дождем.

Именно Ольга, с ее врожденной тягой к порядку, системе и глубине, взяла на себя ответственность дать им имена. Это был не спонтанный порыв, а обдуманное, почти ритуальное действие, крещение в новом мире. Вечером, когда все, даже вечно занятые Павел и Коля, собрались в зале при свете керосиновой лампы, отбрасывающей на стены гигантские, пляшущие тени, она, стоя посреди комнаты, объявила свое решение. Ее голос был спокоен и величав, звучал как голос оракула.

«Рея – имя, пришедшее к нам из древних мифов, – начала она, и ее взгляд мягко остановился на довольной, усталой собаке, лежащей, как царица на троне. – И ее дети, рожденные в этом новом, суровом мире, заслуживают не простых, случайных кличек. Они заслуживают имен с историей, с силой. Имен, которые станут для них оберегом, кольчугой против зла этого мира». Она сделала паузу, давая словам проникнуть в сердца слушателей, упасть, как семена в почву.

«Самого крупного и сильного мальчика, того, кто уже пытается исследовать мир, мы назовем Мот, – она указала на пестрого крепыша, упрямо ползущего прочь от однопометников, первопроходца в мире одеял и теней. – В честь древнего бога плодородия и жизненных сил. Он и вправду самый крепкий, в нем сама жизнь пульсирует, непобедимая и упрямая».

«Двух других мальчиков – Диас и Теос, – продолжила она, глядя на двух других кобелей, один из которых был темнее, почти шоколадным, как ночь, а другой – светлым, с медным отливом, как рассвет. – Имена эти происходят от слов «божественный» и «бог». Пусть носят их как щит, пусть высшие силы хранят их в этом жестоком мире, где боги, кажется, прикрыли лицо руками».

«А девочек, наших белых сестричек, – голос Ольги стал еще мягче, наполнившись нежностью, – мы назовем Гера и Веста. Гера – царица богов, покровительница семьи и брака. А Веста – хранительница священного огня и домашнего очага. Я надеюсь, – она обвела взглядом всех собравшихся, и в ее глазах горела неугасимая искра веры, – что они принесут в наш дом, в нашу «Фару», еще больше тепла, верности и того единства, что помогает нам выживать, того огня, что не дать тьме поглотить нас полностью».

Имена, данные Ольгой, легли на щенков, как отлитые по форме, стали частью их сущности. Они не вызвали споров, лишь одобрительное молчание и кивки, тихое причастие к таинству. Эти имена звучали солидно, странно и как-то правильно для этих необычных существ, в чьих жилах текла кровь верной, преданной собаки и свободного, дикого волка, двух миров, встретившихся в одном сердце. В них была надежда на будущее, на то, что эти пять существ станут не просто щенками, а новой опорой, новыми защитниками «Фары», живыми щитами и живым огнем.

Лев, внешне ворча, что «развели тут зоопарк», тем не менее, потратил полдня, чтобы смастерить из старого прочного ящика и мягких, чистых тряпок просторное и безопасное «гнездо», колыбель для нового поколения, строя ее с той же тщательностью, что и укрепления. Николай, не говоря лишних слов, притащил из сарая дополнительную, почти новую батарею для обогревателя, чтобы в комнате, несмотря на осеннюю сырость, всегда было сухо и тепло, островок уюта в мире холода. Даже Павел и Ваня, обычно сосредоточенные на охране и суровые, как сама тайга, то и дело заглядывали в комнату, и их лица, загрубевшие от лишений, невольно расплывались в редких, но тем более ценных улыбках при виде этого копошащегося, беззащитного и такого живого комочка надежды, смягчаясь, как весенний лед.

Ольга установила строгий, почти медицинский график дежурств и ухода, выстроив защиту вокруг нового чуда. Рея, чувствуя всеобщую любовь и заботу, окончательно расслабилась и целиком, без остатка, отдалась материнству, великому таинству продолжения жизни. Она с благодарностью принимала специальную еду и свежую воду из рук Ольги и Насти, позволяла осматривать себя и щенков. Но когда поздно вечером на том же самом пороге снова появилась добыча – на этот раз тетерев, аккуратно принесенный и положенный, темное перо переливалось в лунном свете, – в ее глазах, умных и преданных, вспыхнула та самая, дикая, волчья искорка, унаследованная от Таума, зов крови и просторов. Она гордо подняла голову, посмотрела на Ольгу почти что с извинением, но все же встала и съела дар своего дикого спутника, принимая его заботу так, как велела ей природа, древний договор между зверем и землей. Таум, наблюдавший за этой сценой из густой тени за углом сарая, удовлетворенно фыркнул, лег, свернулся клубком и растворился в ночи, став невидимым, но ощутимым стражем своего потомства и своей стаи, темным богом этого маленького, хрупкого мира.

И пока в «Фаре» кипела жизнь, полная новых, светлых хлопот и тихой, глубокой радости, в Бухте Салем уже стоял перед тяжелой, обитой железом дверью кабинета Майора. Он был один, лицом к лицу с неведомым, с тайной, спавшей под ногами у сотен людей, с бездной, притаившейся под тонким льдом обыденности. Две части одной стаи, разорванные километрами лесов и руин, но накрепко связанные тончайшей, прочнейшей нитью зародившейся телепатии, жили каждый своим днем, каждое своим сердцем, не зная, какие бури и какие откровения принесет с собой следующий рассвет. Но нить была протянута. И это главное. И пока она есть, есть и надежда, что тьма – не навсегда.

Глава 14

Книга 2. Глава 14. Подземное эхо

Салем твердым шагом вошел в кабинет Майора, оставив за спиной шумный и жалкий базар площади. Он поднял на вошедшего холодные, проницательные глаза.

«Вызывали?» – без предисловий спросил Салем, останавливаясь перед столом.

«Отчет о патрулировании я получил. Благодарю, – отчеканил Майор. – Но вы пришли не по этому поводу. Ирина сообщила, что вы просили срочной встречи. Что у вас есть?»

Салем сделал паузу, собираясь с мыслями. Он не мог сказать, что буквально чувствует чудовищный пульс под ногами. Его новая реальность должна была остаться тайной.

«У меня есть гипотеза, – начал он, выбирая слова с холодной точностью инженера. – Я анализировал данные по всем известным нам Зонам вокруг Бухты. Их расположение, интенсивность, спектр излучения. Есть определенные паттерны, аномалии в распределении энергии».

Он подошел к карте, висевшей на стене, и провел рукой по кругу, очерчивая периметр Бухты.

«Все они, как спицы в колесе, ориентированы на один центр. Но на поверхности, в пределах видимости, этого центра – эпицентра, ядра – нет. Ни в одной из известных зон нет того уровня энерговыделения, который мог бы служить источником для такого феномена, как ваш туман».

Майор внимательно слушал, его пальцы сложены домиком перед лицом.

«Вывод?» – коротко спросил он.

«Вывод прост, – Салем повернулся к нему, упираясь руками в стол. – Ядро, источник энергии, который стабилизирует туман и питает периферийные Зоны, находится не на поверхности. Оно под нами. Глубоко под землей».

В кабинете повисла тишина. Майор не двигался, его взгляд стал тяжелым и оценивающим.

«Катакомбы, – наконец произнес он, и в его голосе прозвучала редкая нота чего-то, похожего на досаду. – Старые горные выработки. Известняк здесь добывали еще до войны. Сеть тоннелей, некоторые уходят на десятки метров вглубь».

Он отодвинул стул и встал, подойдя к окну, за которым клубился вечный туман.

«Но входы… Большинство были завалены или забетонированы при строительстве поселка. Для безопасности. Прошло слишком много лет. Никто из ныне живущих не помнит, где они. Карты, если они вообще сохранились…»

Он резко развернулся к Салему.

«Вы понимаете, что это меняет? Если ваша гипотеза верна, то мы построили наш оплот, нашу последнюю крепость, прямо на пороховой бочке. На спящем вулкане».

«Я понимаю, – кивнул Салем. – Именно поэтому его нужно найти. И оценить угрозу».

Майор несколько секунд молча смотрел на него, затем резко нажал на кнопку встроенного переговорного устройства.

«Ирина, зайдите».

Когда через пару минут в кабинете появилась его научный советник, Майор без предисловий отдал распоряжение:

«Подними все архивы. Все довоенные планы поселка, геологические отчеты, карты шахт. Найди хоть что-то, что указывало бы на расположение старых шахтных стволов или входов в подземные выработки».

Ирина, бросив на Салема быстрый, изучающий взгляд, молча кивнула.

«Это займет время. Архивы обширны и плохо систематизированы».

«У вас есть до завтрашнего обеда, – холодно парировал Майор. – Это приоритет номер один».

Когда она вышла, комендант снова повернулся к Салему.

«Информация будет не раньше завтрашнего дня. Отдыхайте. Если ваша гипотеза верна… то наша беседа – это только начало очень долгого и очень опасного пути».

Салем молча кивнул и вышел из кабинета. Спускаясь по лестнице, он чувствовал, как тяжелый, давящий гул из-под земли, казалось, стал лишь отчетливее. Он не сомневался в своей правоте. Оставалось лишь найти способ спуститься в это подземное царство, не раскрыв своей тайны и не дав проснуться тому, что спало в его глубине.

Выйдя от Майора, Салем медленно побрел по туманным улицам Бухты к своей казенной квартире. Разговор оставлял тяжелый, давящий осадок. Он не солгал, но и не сказал всей правды, выдав свое новое, пугающее восприятие за гипотезу, основанную на анализе паттернов. Если ядро действительно было под землей, под самой Бухтой, то приближение к нему было бы в тысячу раз опаснее, чем любая вылазка на поверхность. Тесные тоннели, отсутствие путей отхода, неизвестность. И эта близость к спящей, чудовищной энергии, гул которой он чувствовал постоянно, как зубную боль в самом основании черепа.

Тем временем в своем «отдельном жилье» – одном из двухэтажных домов, выделенном команде «переднего края» за заслуги, – Лера, Лёня и Тихий делились впечатлениями. После успешного возвращения из НИИ и уничтожения психической Зоны на них смотрели по-новому. Со смесью страха, недоверия и подобострастия.

«Говорят, у него договор с самим дьяволом, – мрачно шутил Лёня, разбирая свой автомат. – Или он колдун. Никто так не может».

Тихий, молча сидевший в углу и чинивший ремешок на разгрузке, лишь покачал головой. Его собственный опыт в выработке и последующий кошмар в институте оставили глубокую тревогу. Он не верил в колдовство, но верил в Салема.

«Чуйка, – хрипло проговорил он. – Не иначе. Сверхчутье. У него оно… как у зверя. Только сильнее».

Лера, расхаживая по комнате как загнанная пантера, фыркнула: «Чуйка? Да я сама не лыком шита! Но то, что он делает… Он не обходит опасность. Он ее видит. Заранее. Как будто у него в голове карта нарисована, где все эти… зоны… помечены красным». Она остановилась, глядя на товарищей. «Надо его расколоть. По-хорошему. Он свой, вроде. Но мы должны знать, с кем идем в пожар».

Именно тогда у Леры родился план. Неформальный. Сплотить отряд, развеять напряжение и, если повезет, разговорить своего загадочного лидера.

Поздно вечером, когда Салем уже готовился ко сну, в его дверь постучали. Тяжело, настойчиво. На пороге стоял Лёня, смущенно переминаясь с ноги на ногу.

«Лера зовет, – буркнул он, избегая взгляда. – В бар. Наше дело… отпраздновать».

Салем хотел отказаться. Усталость валила с ног, а в голове роились тревожные мысли о подземном ядре. Но он видел в глазах Лёни не только настойчивость, но и надежду. Этим людям, его команде, нужен был не только командир, но и центр притяжения. Оселок, на котором можно проверить и закалить доверие.

«Ладно, – вздохнул он. – Только ненадолго. Завтра у нас работа».

Импровизированный бар располагался в подвале одного из уцелевших зданий. Воздух был густым от табачного дыма и паров самогона, как собственного производства, так и добытого в вылазках «из прошлой жизни». Горело несколько коптилок, отбрасывающих прыгающие тени на кирпичные стены. Было шумно, людно и, в своем роде, уютно.

Салем, Лера, Лёня и Тихий устроились за угловым столом. Первые рюмки подняли «за удачу». Потом еще одну – «за погибших». Третью – «за тех, кто остался дома». Салем морщился, но пил, чувствуя, как алкоголь притупляет остроту его нового восприятия, делая навязчивый гул Зон чуть более терпимым.

Лера, раскрасневшаяся и разгоряченная, первой решилась на атаку.

«Скажи, Салем, – она прищурилась, смотря на него через край своего стакана, – ты какой-то волшебный? Я могу похвастаться, что чуйкой не уступаю никому в Бухте, но ты… ты совсем другое дело. Ты буквально знаешь, куда идти. Как это все?»

Лёня и Тихий замерли, жадно ловя каждое слово. Салем почувствовал, как напряглись все его мышцы. Как часто ему задавали этот вопрос? Пришло время для еще одной полуправды, обрамленной подлинными воспоминаниями.

«Понимаете, – начал он медленно, глядя на золотистую жидкость в стакане, – когда все это произошло, я был в лесу. Отдыхал с собакой в своем схроне. Когда грянуло… я попервой не понял ничего. Все было вроде как прежде. Однако после…» Он замолчал, будто вглядываясь в туман прошлого. «Я увидел… Звери, бежавшие со стороны взрыва, попадали будто бы в невидимые ловушки. То прижимались к земле, словно их вес удесятерился, то застывали на месте, облепленные инеем в разгар лета, или просто ревели в агонии, корчась от невидимой боли. Пока я добирался до безопасного места, такого навидался, что ни в сказке сказать, ни пером описать…» Он замолчал, сделав вид, что с трудом выныривает из тяжелых воспоминаний. «Я просто… научился читать те знаки, что оставляла смерть на теле мира. Следы, которые не видны глазу. Зоны – они ведь не случайны. У них есть своя логика, свой рисунок. Я просто этот рисунок уловил».

Трое слушали, завороженные. Объяснение звучало пугающе и правдоподобно. Лера первая выдохнула, качнув головой.

«Ну ты даешь… Значит, просто… внимательность и опыт?»

«Не просто, – честно сказал Салем. – Опыт, за который заплачено кровью. И не только моей».

Этим ответом он, кажется, удовлетворил их любопытство. Напряжение за столом спало. Тихий молча налил всем еще по стопке.

«Говорят, ты пришел из места, которое называется «Фара»? – не унималась Лера, уже с обычным своим любопытством.

Салем кивнул, чувствуя, как при упоминании дома в груди тепло разливается тоска.

«Да. Так и есть. Там живет моя ст…» Он в момент оборвал фразу на полуслове, чуть не выдав «стая». «Моя семья. Не родная, правда. Там мои самые близкие люди».

Лера ухмыльнулась, ее глаза блеснули озорным огоньком.

«И девушка?»

В голове у Салема промелькнули образы – исследующий взгляд Алисы и хрупкая фигура Ники.

«А это тебе знать еще рано, – парировал он, стараясь, чтобы в голосе звучала лишь легкая насмешка. – Маленькая еще!»

Лёня с Тихим закатились сдавленным смехом. Лера неожиданно для всех покраснела и фыркнула, отчего оба мужчины захохотали еще громче.

«Ну ладно, ладно! – отмахиваясь от них, проворчала она. – А что там за люди? Как выживаете?»

И Салем рассказал. О Льве-богатыре и его верной Насте, о мудрой Ольге и ее дочке Ане, о молчаливом Коле-мастере, о суровом Павле и его сыне Ване, о сестрах Алисе и Нике. Он рассказывал, как они нашли друг друга, как превратили придорожное кафе в крепость, как отбивались от опасностей. Он опускал кровавые подробности, не упоминал о телепатической связи, но даже та история, которую он поведал, была полна опасностей, потерь и упрямой воли к жизни.

Его товарищи слушали, открыв рты, забыв о выпивке. Для них, выросших в относительном порядке Бухты, эта история была похожа на захватывающую и страшную сагу.

«И… и ты их всех оставил?» – тихо спросил Лёня, когда Салем замолчал.

«Чтобы найти способ защитить их, – ответил Салем. – Чтобы Бухта с ее технологиями и ресурсами стала для них тылом».

«Значит, мы тут не просто за пайки и безопасность маемся? – Лера смотрела на него с новым, серьезным пониманием. – Мы тут, выходит, твой… аванпост?»

«Что-то вроде того, – Салем позволил себе улыбнуться. – Так что, как видите, у меня есть ради кого стараться».

Часы, висевшие на стене за стойкой бара, показывали 2:11. Алкогольная муть в голове приятно тяжелила веки. Салем отпил последний глоток воды из стакана и поднялся.

«Так, – сказал он, и в его голосе вновь зазвучали привычные командирские нотки. – Пора расходиться. Завтра после обеда – сбор у администрации. У нас, похоже, появилось новое задание. И оно будет… особенным».

Он видел, как в их глазах вспыхнул знакомый огонек – смесь страха и азарта. Они были его командой. И завтра им предстояло узнать, что их следующей целью станут не леса и руины на поверхности, а мрак и неизвестность подземелий, таящихся прямо под ногами у всего их уютного, упорядоченного мира.

Выйдя на улицу, Салем вдохнул холодный, влажный воздух. Гул из-под земли, приглушенный алкоголем, все равно отдавался в его костях. Он послал мысленный импульс в темноту, за многие километры: «Спи спокойно, малышка. Я на шаг ближе». И ему почудился в ответ тихий, сонный вздох, пропавший в свисте ночного ветра.