Священная война. Записки военкора

© Некоммерческая организация Фонд православного телевидения, текст, 2025

© Афанасьев А. C., текст, фото, 2025

© Всероссийское казачье общество, фото обложки, 2025

© Оформление ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это еще не конец.

Евангелие от Матфея (Мф 24:6)

Глава 1. Разговор со смертью

Лето 2023 года

Донецкая земля летом похожа на рай. Богатый чернозем и теплый влажный воздух с Азовского моря делают ее одним из самых благодатных мест не только для сельского хозяйства, но и для жизни вообще. Воткнешь в землю черенок от лопаты – прорастет и начнет плодоносить. Северное Причерноморье и Приазовье, колыбель славянства. Курганы вокруг – насыпи над древними захоронениями наших предков, скифов, чьи вожди и цари всю жизнь проводили в седле, сражаясь в битвах. Хотя под ногами – такая благодатная земля. Вот и на наш век пришлась еще одна война, снова на этом же богатом, густом и липком, как вареная сгущенка, черноземе.

Мы приехали на Угледарское направление к югу от Донецка, в одно из подразделений, сформированных из донецких резервистов – плоть от плоти этой земли. Батальон выбрал себе имя «Дмитрий Донской» – с таким небесным покровителем можно смело совершать любые воинские подвиги. Быстро преодолеваем расстояния между населенными пунктами, ускоряясь на открытой местности и переводя дух в посадках, заодно и двигатель немного остынет. Жарко. Машины, как и люди, на войне работают на пределе своих возможностей.

Приехали, выпрыгнули из салона и кузова старенького пикапа съемочная группа и военные из числа сопровождающих. «Привет!», «Здравия желаю!», «Ну шо вы, как вы?» – перенимаем мы местные обороты. Обнимаемся как с родными. Это подразделение – одно из самых радушных, всегда тепло встречают, делятся новостями. Кажется, что вроде как мы, приехавшие из Москвы журналисты, должны подбодрить бойцов и офицеров, чем-то помочь, а получается наоборот – они делятся с нами и душевным теплом, и обедом. Горячим, наваристым супом, совсем по-домашнему. В зоне боевых действий приготовленная по-домашнему пища считается хорошим тоном в подразделениях, ведь по дому скучает каждый военный.

Офицер из числа сопровождения загадочно щурится за тарелкой супа:

– У нас есть подарок для вас, Андрей. Журналисты ведь любят эксклюзивы?

– Конечно любят! Что за эксклюзив?

– Недавно взяли трофей – бронеавтомобиль «Козак» украинского производства. Полностью на ходу. Хотите прокатиться?

– Естественно, хочу!

Пообедав, выходим из штаба. Поют цикады, ветер играет степным разнотравьем, как расплетенной девичьей косой, припекает солнышко. Благодать! Вдруг совсем рядом слышу работу артиллерии.

– Сколько здесь до ЛБС?

– Меньше трех километров, если по прямой. Давайте не будем задерживаться. «Птички» вовсю летают.

Три километра. Пять минут на машине или полчаса пешком. Это как от меня до Пашки, моего друга-одноклассника, жившего в соседнем районе Москвы! Только там не Пашка, а Павло. И он не хочет гулять, он пришел «резать русню».

Попасть в те места, где мы оказались, – нечастая удача для военного корреспондента, а снять трофейную украинскую технику, да еще и прокатиться на ней – вообще успех. Пролетаем несколько минут в пикапе в сторону хорошо замаскированной «автобазы», на полной скорости въезжаем в кусты рядом со зданием. Летом зелень – настоящее СПАСение с точки зрения маскировки. Нашел рощу погуще – и залезай туда, как медведь, прячась и от лишних глаз, и от объективов беспилотников противника.

Из укромного места выкатывается трофейный бронеавтомобиль. В сравнении с нашим стареньким японским пикапом он выглядит скорее как огромный грузовик. Снова где-то недалеко громыхнуло. Сопровождающий офицер поторапливает: «Давайте быстро в машину и поедем, мы не в самом тихом месте». Забираемся в туловище этого кита на колесах. Сиденья неширокие и жесткие, окна-бойницы предназначены явно не для любования пейзажами. Решаюсь поснимать сверху на специальную камеру, закрепленную у меня на виске – такие кадры получаются самыми динамичными. «Козака» нещадно трясет на проселочной дороге, я изо всех всех сил упираюсь ногами в лестницу люка, чтобы не потерять равновесие, за щиколотки меня придерживают военные. Вокруг полуразрушенные здания, следы продолжающихся боев. Кадры получаются атмосферные.

Вдруг впереди по нашему направлению я замечаю небольшой столб пыли, как будто из земли ударил небольшой гейзер. Мина? Да вряд ли, показалось, да и характерного свиста не было. Крадемся дальше по дороге, скорость невысокая из-за ухабов. Еще один столб! Еще ближе к нам, виден еще отчетливее.

– Ребят, мне кажется, впереди прилет, – кричу я в люк остальным.

– С чего ты решил?

– Там два столба пыли поочередно появились, прямо по нашему направлению. Но странно, свиста нет.

Сопровождающие изменились в лице, буквально сдернули меня вниз и крикнули водителю: «Быстро разворачивайся, по нам работает миномет!»

Уже позже я узнал, что у противника на вооружении есть польские минометы, которые наши военные считают одним из самых неприятных видов вооружения. Снаряды для них не имеют хвостовика, как 82-миллиметровые мины отечественного образца, а значит, и не издают характерного звука при приближении.

В этот момент я не испытывал абсолютно никакого страха, поднявшаяся пыль на дороге по направлению нашего движения не вызывала каких-то сильных эмоций, а между тем в этом облаке, возможно, была наша смерть или серьезное ранение. Уже позже, анализируя ситуацию, мы поняли, что противник пристреливался как раз по нам, и продолжи мы движение в том же направлении – следующая мина стала бы нашей.

Бог милостив.

В тот момент смерть была ближе, чем когда бы то ни было, а я по неопытности даже не понимал степень опасности. По тебе готовятся ударить, а ты этого даже до конца не понимаешь, потому что выглядит это не как в игровом кино или даже документальном фильме о войне. Такая беспечность наступает как раз после первых нескольких командировок в зону боевых действий, когда тебе кажется, что ты уже в чем-то разбираешься и можешь «играть по-взрослому». Война не прощает ни беспечности, ни трусости.

Квадрат, в котором мы подверглись обстрелу, стал одним из самых горячих участков фронта в ходе так называемого «контрнаступа» ВСУ летом 23-го. Ничем выдающимся для нашего противника он не закончился, однако обеим сторонам пришлось довольно тяжело. На той же самой дороге был подбит огнем вражеской артиллерии и трофейный «Козак». Машина восстановлению не подлежала, поэтому было принято решение не эвакуировать кузов, оставив на обочине. Обгорелый остов бронеавтомобиля СПАС немало жизней нашим ребятам: его использовали как укрытие при эвакуации раненых, особенно часто этим пользовались штурмовики одной из бригад морской пехоты, сражавшиеся на этом направлении.

Размышляя над этим личным эпизодом столкновения со смертельной опасностью, я сформулировал для себя одно из определений духовного состояния человека на войне: это разговор с собственной смертью. Если у меня, чья деятельность не связана с постоянным пребыванием в зоне боевых действий, случился такой эпизод, то сколько их у людей военных? В обыденной жизни мы не часто размышляем о том, как уйдем из этого мира, а вот там, на войне, такие мысли тебя посещают довольно часто. И от того, как быстро ты сможешь выработать трезвое и спокойное отношение к этому, зависит, насколько ты вообще пригоден к присутствию в зоне боевых действий. Способность найти тонкую грань между бездумным геройствованием с одной стороны и обычным человеческим малодушием с другой – пожалуй, главное искусство, которому нужно учиться. Иными словами, на войне нужно не только выполнять боевые задачи, но и размышлять.

Глава 2. Военные слухи

Лето 2011 года

«Нашему поколению точно придется воевать». Эта фраза показалась странной всем моим друзьям, сидевшим у костра. Теплая майская ночь, на севере Подмосковья совсем светлая, не белая, как в Петербурге в июне, но «серая». Солнце садится на западе и заревом проходит небосвод через север, чтобы снова взойти на востоке. Можно гулять в сумерках хоть до рассвета. Мы сидим у костра, доедаем шашлык, выпиваем и разговариваем обо всем подряд. На определенном этапе застолья разговор русских людей в такой ситуации переходит в политическую, а оттуда – в религиозную плоскость. Так произошло и в этот раз. Мы – друзья-одноклассники, человек семь или восемь, – сохранили дружеские отношения за университетские годы, в 2011 году все получили дипломы и устроились на работу. У каждого престижное и перспективное место. Я на тот момент уже год как трудился на Russia Today, был, как мне казалось, в курсе всех мировых событий и делился своими соображениями с друзьями детства, которые от политики всегда были несколько далеки. Общий смысл моих слов можно было свести к фразе «Нас не оставят в покое и обязательно постараются добить после 1991 года».

Я жил с этим тревожным ощущением с детства. Было какое-то смутное предчувствие если не катастрофы, то очень трудных испытаний, которые суждено будет пройти в полной мере именно моему поколению – родившихся на сломе эпох: в конце 80-х и начале 90-х. Сейчас, наверное, некоторые на такие мысли ответят что-то про непроработанные детские травмы или еще что-то околопсихологическое. Возможно, это следствие как раз детства в условиях бандитских войн на улицах города, унизительной разрухи и трещащей по швам страны. Дети не всегда понимают умом, что происходит, но тонко считывают эмоциональное состояние окружающих, особенно семьи. Не могу сказать, что я боялся этой грядущей войны, скорее ждал – ведь «надлежит всему тому быть», как говорит Христос в Евангелии. А если «надлежит», то что бояться? Надо быть готовым.

«Да ладно гнать, Андрюх! Мир изменился, сейчас если война и будет – это две ракеты, летящие навстречу друг другу, города в труху, ну а потом „Безумный Макс“ для выживших». Именно такую, крайне распространенную картину мира выдали мне на-гора приятели. Я вспоминаю это без насмешки или осуждения, признаться, и сам так думал. А как можно было считать иначе? Понятное дело, что если война и будет, то между нами и Западом, а точнее США, кому еще воевать-то? Если и у них и у нас есть ядерное оружие, причем два самых больших арсенала в мире, значит, к этому все и придет. У кого-то «на самом верху», а может, в нашем или американском генштабе сдадут нервы, дрогнет рука – и дальше как в фильмах-катастрофах. Из шахт и с подлодок в небо вылетают огромные ракеты, сначала на зловеще маленькой скорости, потом стремительно ее набирают – взрывы, миллионы смертей в одну секунду, ну а дальше один из сценариев все тех же голивудских фильмов, от «Матрицы» до «Власти огня». Мышление нашего поколения было практически полностью сформировано западной культурой, и фантазии не хватало на что-то, кроме их сценариев. Тогда никто особо еще не говорил ни о гибридных войнах, ни о «мятежевойне», описанной еще в середине XX века, – все военные термины, которые сейчас на слуху у обывателя, тогда были достоянием узкой группы специалистов.

Начало 2010-х – это время окончательного закрепления главенствующей роли социальных сетей в мире, в том числе и у нас. У каждого в кармане появилось его персональное окно в океан мировой информации – смартфон. До этого мы ныряли туда, только оказавшись за компьютером, – несколько часов в день, да и то если получалось. Теперь же информация стала сопутствовать нам буквально везде, и из глубин этого океана в каждое маленькое окошко-смартфон с первых дней цифровой революции пристально смотрели глаза огромных чудовищ. К такому заключению мы с коллегами начали приходить, когда освещали события «Арабской весны» – череды цветных революций, захлестнувших север Африки и Ближний Восток. Их называли еще «твиттер-революциями», потому что для координации действий протестующих уже тогда, почти полтора десятка лет назад, использовалась эта американская социальная сеть. И вот насмотревшись на ужасы тех событий, я понял, что, видимо, есть способ устроить нечто подобное и нам. Как это конкретно будет, конечно, никто сказать не мог: сначала внешний конфликт, а потом подрыв общества изнутри с помощью информационных манипуляций или, наоборот, – сначала революция внутри России, а после нее уже вторжение противника. Один сценарий тревожнее другого. Мне не давал покоя один текст, который я прочитал в Живом Журнале (была такая старая социальная сеть для тех, кто любил читать и писать). Он назывался «Что делать в случае войны». Написал ее ветеран Чеченской кампании, военный эксперт Денис Мокрушин, использовавший псевдоним tworer. Приведу некоторые выдержки.

…Вот допустим, НАТО нанесло первый удар. Частью ядерный, но в основном нет.

Ну наши там вяло в ответ, получилось плохо, танки переходят границу, передовые части опрокинуты, смяты, частью уничтожены, бегут на восток. Сопротивление минимальное, «Абрамсы» прут на Москву.

Вот тут начинается некоторое расхождение между представлениями хомячков и реальностью.

На самом деле, когда подобная тема осознается где надо, случится следующее.

В твою дверь позвонят.

Открыв ее, ты увидишь похмельного мента, еще более похмельного летеху и пару солдат.

Тебе вручат повестку и скажут, что приказом Верховного главнокомандующего ты призван на военную службу. И должен собрать вещи и выйти из хаты прямо сейчас, иначе тебя арестуют.

Понимая, что их больше и они вместе сильнее, ты подчиняешься и, одетый во что попало, с парой смен белья и носков, выйдешь во двор.

Там будет стоять автобус. Старый и покоцанный. Или два.

В нем будут сидеть твои соседи – те самые, которых ты каждый день видел на парковке, когда приходил туда за своей «Короллой» утром.

Вас свезут в ближайшую учебку. Они сейчас не считаются учебками, но восстановить недолго.

Правда, в казармах будет не хватать окон, и укрываться ночью придется матрасом, но это не смертельно.

Тебя наскоряк обучат. Ты выроешь пяток-другой окопов «в рост». Отстреляешь три-четыре сотни патронов из АК, несколько десятков раз кольнешь штыком иссохшееся чучело.

Кинешь муляж гранаты. Раз десять.

Один раз тебе придется бежать по полю под взрывы петард, на ходу стреляя холостыми.

Потом то же самое ты сделаешь ночью под висящими в небе осветительными снарядами, не до конца понимая, что ты делаешь.

Там, правда, будут парни, которые сделают по два десятка выстрелов из граника. Но ты – нет.

А потом вас погонят на войну.

Такие, как ты, в условленном месте встретят других – которые стреляли из пушек, вытащенных со складов хранения – на одной из них ты увидишь клеймо «1956».

Потом подтянутся третьи – у них будут конфискованные на «гражданке» КамАЗы и ЗИЛы, которые наспех кисточками перекрасили в оливковый цвет.

Среди вас будут ходить старшие командиры – кадровые, которых прислали вами командовать, и когда тебе удастся увидеть, какими глазами они смотрят на тебя, ты будешь видеть страх и жалость.

Рядом будут такие мобилизованные, которые уже тянули срочную, и ты с жадностью будешь выспрашивать у них обо всем подряд, инстинктивно понимая, что не знаешь того, что тебе необходимо для выживания.

У тебя будет обшарпанная стальная каска – не такая, которую ты видел по телику до войны.

У тебя не будет броника – на тебя его просто не хватит…

В последний день приедет хмурый седой генерал с толстым животом. Он вручит вашему командиру знамя, скажет, что теперь вы все – 105-я мотострелковая бригада и должны гордо нести это имя. Он надеется, что вы выполните свой долг.

Регулярная армия, где были настоящие танки и настоящие солдаты, у которых были нормальные кевларовые каски и ботинки, уже погибла, кроме вас никого нет.

Утром вам дадут противотанковые средства – кому повезло, одноразовые РПГ, тебе старые и тяжелые противотанковые гранаты, две штуки…

Потом вы на своих реквизированных грузовиках, таща на буксире старые пушки, выйдете в район развертывания.

Соседние колонны побомбят, вы будете видеть сгоревшие машины и трупы, но успеете развернуться на местности и окопаться.

Вам дадут водку, и вы будете по очереди прикладываться к сивушной бутылке, потому что вам забыли выдать кружки.

А дальше ваше с миру по нитке собранное воинство будет останавливать орды высокотехнологичных танков, роботов, вертолетов и самолетов. Вокруг будет огненный ад, в последнюю секунду перед первым взрывом на твоих позициях ты с ужасом наконец-то осознаешь, насколько враг сильнее.

А потом они перейдут в атаку, и ты будешь останавливать их своим автоматом и парой гранат. А сисадмин – карабином и одной гранатой. И будет казаться, что все.

И знаешь что, парень?

Ты их остановишь. Да, да, это ты именно и сделаешь, а потом ты еще раз их остановишь в другом месте, а потом ты погонишь их обратно, и помяни мое слово, воткнешь флаг в развалины их столицы…

Просто потому, что их НАДО будет остановить, потому, что в тот день, когда их не остановят, Вселенную накроет тьма, потому, что это будет конец человечества. Потому, что это будет конец всего вообще.

Ты вспомни, их всегда останавливали. При том, что они всегда были сильнее. И в этот раз эта честь выпадет тебе, хомяк.

Потому что больше никого нет.

Удачи.

Несмотря на то, что на тот момент мне не пришлось понюхать пороха, текст этот мне показался очень правдивым. Очень живо представился «пазик» у подъезда многоэтажки на окраине Москвы, где я вырос. Лицо военкома, такое же уставшее лицо лейтенанта полиции в подъезде, где вечно не горит лампочка. Я хватаю первые попавшиеся вещи, мама еле сдерживает слезы, отец идет за семейной реликвией – маленькой старинной иконкой Сергия Радонежского, которую я должен был целовать перед важными событиями в моей жизни – выпускными и вступительными экзаменами, а теперь вот – войной. Лифт чрезвычайно долго везет нас вниз, в новую реальность, которая начинается для меня с неуютного дерматина жестких сидений старого советского автобуса, выцветшей формы и стрижки «под ноль». Рядом будут растерянные глаза ровесников, с которыми еще недавно мы вместе гуляли по улицам, играли в компьютерные игры и спорили о том, какая из привнесенных из Америки музыкальных субкультур лучше. Все это, как и последующие подготовка, боевое слаживание и отправка на фронт вызывали в моем юношеском сознании скорее восторг, чем панику. «Я буду как дед или прадед», – думал я в этот момент. Мне казалось, что война, Первая и Вторая мировые, в которых воевали мои предки, или Третья, в которой, судя по всему, придется сражаться мне – дело благородное, праведное и нужное, что мой большой народ и я как его маленькая часть созданы именно для этого, война – наша стихия. Со всеми ее лишениями, страданиями и ужасом. Об очистительных страданиях писали все великие русские мыслители. Только русский человек в крови и грязи Отечественной войны мог воспеть ее так, как это сделал Николай Гумилев в 1914 году:

Сколько силы и любви в этих словах! Любви не к войне, конечно, а к России, к нашему языку и вере – тому самому «золотому сердцу». Его-то, это сердце, и пытаются вырвать из нашей груди – отсюда и необходимость защищаться. Кроме того, у русских война всегда выполняла функцию социального лифта. Шла княжеская дружина через деревни – видела дюжих мо́лодцев, и кто-нибудь из воинов говорил: «Долго еще будете кур с овцами пасти и под юбками сидеть? Идете к нам, будете ратниками». Те, кто оставлял свои привычные занятия и решался пойти на риск, имели шанс стать дружинниками, а если хорошо воевали – и боярами. В царские времена люди шли к казакам, тоже меняя род деятельности с крестьянского на воинский. Ну а с развитием государства и появлением новых форм военной службы вариантов было еще больше. Мой прадед, из тульских крестьян-однодворцев, получил образование, стал директором сельской школы. С началом Первой мировой ушел вольноопределяющимся на фронт, успешно сдал экзамен на прапорщика – младшее офицерское звание в Русской императорской армии. Сын крестьянина стал офицером и получил личное дворянство. И практически у каждого в роду есть те, кто понемногу вырастал из привычных условий крестьянской или мещанской жизни, шел искать «чего-то большего» именно на службе Отечеству, которое постоянно воевало. Война делала из бывших крестьян царских офицеров и даже генералов, если те, конечно, были морально к этому готовы. Неготовому человеку, который создан для пасторальной жизни и мнимого благополучия, война велика, как отцовская рубаха. Он в ней путается, теряется и может просто погибнуть – от страха. Ну а если человек готов, то имеет шанс переродиться в нечто новое – как золото очищается от лишних примесей в огне, так и человек может преобразиться на войне. Ну и плата за этот шанс – риск погибнуть или получить тяжелое ранение. Поделившись своими романтическими представлениями с друзьями, я понял, что далеко не каждый испытывает такое же скрытое чувство тревожной радости от осознания того, что наш мир с его уютом, комфортом и карьерными перспективами может закончиться. И вместо шашлыка с пивом на даче кому-то из нас придется четыре дня не есть, потому что надо будет куда-то и на кого-то наступать. «Андрюх, ну какие окопы? Какие американские танки под Белгородом? Это ты сейчас так говоришь, что поедешь туда воевать, а как начнется – тоже намылишься куда-нибудь, вон хотя бы в Испанию свою, только это не поможет, потому что две ракеты – и все, полный постапокалипсис», – деловито заключил кто-то из приятелей. Разговор потерял весь духовный и политический запал, и мы вернулись к каким-то более приземленным вещам. Донецк, тогда еще полностью чужой для меня город в другой стране, активно готовился к проведению у себя Чемпионата Европы по футболу – полным ходом шла реконструкция местного аэропорта.

Глава 3. Дорожные истории

Больше всего в зоне СВО я жалел, что не могу записывать и запоминать буквально все, что вижу и слышу. Очень часто случалось так, что перед твоими глазами разыгрывается уникальная сценка – хватаешься за смартфон, чтобы запечатлеть, – а момент уже ушел. Или кто-нибудь едет-едет молча с тобой в одном автомобиле по разбитой дороге – и вдруг как начнет рассказывать! А ты понимаешь, что если прервешь человека, чтобы включить диктофон, вдохновение у него может уйти.

Внимательный зритель обратит внимание на то, что большинство сюжетов военных корреспондентов из зоны СВО – это всегда дорога, передвижение. Характер самой войны подразумевает постоянное передвижение: это и ротация личного состава, и подвоз БК и продовольствия, разведка – везде все и всё постоянно в движении.

И вот передвигаясь с военными, стараешься хотя бы отрывочно, но сохранить эти рассказы и эпизоды в памяти, потому что из того, что сегодня будет записано, и будет состоять коллективная память народа о нынешних событиях.

Например, мой близкий друг, о котором много будет написано в этой книге, как-то рассказал мне про свой первый бой. Тогда, в уже далеком 2014 году, война больше походила на то, что мы знали о конфликтах XX века: танковые клинья, «ковровая» работа артиллерии: без повсеместного применения БПЛА бои проходили совсем иначе. Иногда буквально как в годы Великой Отечественной, с ближним стрелковым боем в чистом поле. Оказавшись в первый раз именно в таких условиях, новоиспеченный ополченец пригнулся, чтобы проверить магазин, – и замешкался, потому что был скован страхом. Вдруг под свистящими пулями к нему подходит более опытный и возрастной боец, в полный рост, как будто рядом ничего не происходит, хлопает по плечу и говорит: «Поднимайся, нельзя врагу кланяться», – и начинает двигаться вперед. Это «Нельзя врагу кланяться» для моего друга стало ключевой фразой всей жизни и всей войны, которая началась для него еще тогда, на заре «Русской весны». Кинематографичный момент, его очень легко представить и хорошо поставить в игровом кино. С одной стороны – преодолевающий стресс от первого боя новобранец, с другой – уже ничего не боящийся «ветеран».

Другая история – страшная и грустная. Мне рассказали ее на Сватовском направлении. Все знают, что военные в зоне боевых действий нередко приручают животных, особенно не на передке. Кошки и некрупные собаки не только развлекают своим присутствием, но и ловят крыс и прочих вредителей. Зная эту особенность, противник начал отлавливать бродячих собак посимпатичней, вживлять им под кожу GPS-датчики и выпускать в сторону наших позиций. Дальше дело техники: если где-то датчик останавливается и не меняет положение несколько дней, значит, собаку, скорее всего, приютили в одном из наших блиндажей. Точные координаты получены, после чего наносится удар.

Едем по Авдеевке, третья или четвертая поездка в город. Фронт продвинулся вперед, но вокруг по-прежнему неспокойно. Устройство «Булат» время от времени попискивает: засекает в небе БПЛА-наблюдатели, о чем красноречиво говорит надпись DJI на экране. Каждый раз мы смотрим на экран и, увидев привычную надпись, успокаиваемся. Вдруг на тревожно-красном экране загораются другие буквы: FPV, то есть БПЛА ударного типа. Тут уже не до шуток.

– Есть шанс, что это наши что-то запускают?

Мой собеседник, опытный военный из донецких, честно и спокойно отвечает:

– Не знаю, будем надеяться на Бога.

Размашисто крестится, левой рукой держа руль автомобиля. Как только рука касается левого плеча, звук исчезает.

«Интересное совпадение», – промелькнуло у меня в голове. Разговор вновь принял дежурное русло. Через несколько минут – снова тревожный писк, красный экран и надпись FPV. Мысленно готовлюсь прыгать из машины на скорости.

– Какие наши действия?

– Да все те же.

Снова мой спутник, улыбаясь, как будто в небе не происходит ничего особенного, осеняет себя крестным знамением, и снова, как только рука касается левого плеча, «Булат» умолкает.

Два совпадения за несколько минут – точно не совпадения.

Расскажу и смешную, можно даже сказать, вполне кинематографичную историю, достойную войти в какой-нибудь из фильмов. Военные священники, чтобы не привлекать лишнего внимания, обычно добираются до зоны СВО как частные лица, зная просто адрес штаба военного духовенства на том или ином направлении. В одном из городов в зоне СВО с началом конфликта прекратил работу массажный салон, в котором по слухам долгое время оказывались еще и «дополнительные услуги». Приехав на обычном рейсовом автобусе, священник в подряснике и с густой бородой садится в такси на автовокзале и называет адрес:

– N-ского, 37.

Таксисты обычно знают такие «пункты назначения», поэтому водитель делает квадратные глаза и говорит:

– Батюшка, вам точно туда?

– Да, там наших уже много.

Водитель, не проронив после этого ни слова, везет священника по адресу. У здания стоит группа военных священников в новом камуфляже расцветки «мультикам», как у подразделений спецназа: все крупные, с длинными бородами. Таксист удивляется еще больше:

– Это что, чеченцы?

– Ну какие чеченцы, батюшки это!

И тут до таксиста наконец дошло, что «здание сменило собственника». Говорят, что смеялись до слез все присутствующие.

Глава 4. Испанский стыд

В годы моего студенчества в МГИМО была распространена практика обучения по обмену. Если ты хорошо учился (средний балл должен был быть не меньше 85 из 100), то тебя отправляли на семестр в страну по твоему языковому профилю. Тогда студенты были обязаны учить минимум два иностранных языка, один основной и один дополнительный, или, как мы говорили, «первый» и «второй». Так как основной язык у меня был испанский, то в начале четвертого курса меня отправили в университет Комплутенсе в Мадриде. Стажировку оплачивал один из испанских банков, у которого было подписано соглашение с нашим университетом. Любопытно, что такие программы распространялись в массе своей на гуманитарные, а не технические специальности. Из общения с ровесниками я узнал, что будущему журналисту, политологу или социологу попасть по обмену в западный вуз было гораздо легче, чем инженеру или врачу. Как я потом понял, делалось это исключительно для того, чтобы заражать гуманитариев своими ценностями и возвращать их на родину. Делиться последними достижениями в области науки и техники никто не собирался. Бесплатно – и подавно. А вот сформировать собственную сеть влияния из студентов, которые через несколько лет окажутся в российских госструктурах и крупном бизнесе, – это вполне в их интересах.

Тем смешнее мне сейчас думать о том, что именно период моего обучения в Испании, призванный по большому счету «завербовать» в ряды западников-либералов, окончательно убедил меня в том, что Россия – единственная страна, в которой я могу жить и быть счастливым. Так что, пользуясь случаем, благодарю испанский банк, профинансировавший эту поездку.

Еще смешнее мне всегда было на собеседованиях при устройстве на работу. Стоило мне сказать, что, помимо МГИМО, я также учился в одном из старейших вузов Испании, как в глазах потенциального работодателя тут же становился «золотым кадром» – человек ведь УЧИЛСЯ В ЕВРОПЕ! Смешно мне потому, что это время можно назвать, пожалуй, самым бессмысленным с точки зрения образования. Нас, русских четверокурсников, определили в группу к испанским пятикурсникам, которые сразу же показались нам очень странными. В массе своей это были великовозрастные люди под 30, застрявшие в подростковом периоде с цветными волосами, проколотыми носами и полным отсутствием понимания того, чем они собираются заниматься в жизни. На пятом курсе Факультета информации мы писали эссе после просмотра анимационных материалов (считай, сочинение по мультфильму), разбирали различные этические задачи из профессиональной сферы и разрабатывали аудиовизуальные решения для бизнеса. Такими вещами в российских вузах (во всяком случае в МГИМО в годы моего обучения) занимались на младших курсах. Уже недели через три мы поняли, что смысла в обучении особого нет, просто перестали посещать занятия, а потом пришли на сессию и сдали все экзамены на «хорошо» без подготовки: решить тестовые задачи в стиле ЕГЭ не составляло особого труда.

Также очень раздражала внеклассная активность в университете. Уже в 2009 году молодежная среда вовсю была пронизана левацкими идеями. Никогда не забуду студенческую манифестацию в коридорах университета, главной целью которой было добиться установки дополнительных микроволновок в столовой. Профсоюз снял студентов с занятий, они нарисовали плакаты и растяжки, после чего полдня скандировали в коридорах «Más microondas en la cafetería!» (исп. «Больше микроволновок в столовой»). Сами коридоры одного из старейших вузов страны были часто изрисованы, в том числе серпами и молотами. А в столовой, помимо обычной студенческой еды, можно было приобрести и алкоголь, причем не только легкий вроде пива, но и крепкий: виски, водку, ром. Цены были невысокие, и многие студенты брали «по соточке», а то и по две перед парами. На задних рядах лекционных залов стоял запах перегара, как в дешевой рюмочной. А некоторые просто не доходили до лекций и ложились спать прямо на университетские газоны.

На территории университета находится скульптура «Факелоносцы», аллегорически изображающая передачу знаний и традиций от старших поколений к молодым: юноша верхом на коне принимает факел из рук лежащего на земле старца. Сохранение и приумножение традиций для нынешнего поколения испанских студентов, видимо, ценности не представляло, поэтому весь памятник был изрисован кривыми граффити. Складывалось ощущение, что в город, в котором жили утонченные люди, способные создавать красивые произведения искусства, ворвались варвары и все изгадили. В ступор вводило не только осквернение студентами одного из главных символов их же университета, сколько нежелание руководства его отмыть. Все время, что я провел в Мадриде, он так и стоял изрисованный, став памятником не столько передаче знаний, сколько традиции и культуры, оплеванных собственной молодежью. Спустя почти полтора десятка лет, когда я пишу эти строки, понимаю, что, наверное, вандалами двигали те же духовные стихии, что провоцируют хулигана сжечь кнопки в лифте собственного дома. Иррациональное желание осквернить, испортить собственную среду обитания – верный признак духовной поврежденности. Ну а нежелание или неспособность властей и руководства что-то изменить – прямое указание на глубочайший общественный кризис.

Безусловно, меня окружали не только люди с таким внутренним устройством, среди моих знакомых испанцев, особенно более старшего поколения, было немало людей высокой культуры, тех самых «белых европейцев» из мечтаний советского и постсоветского человека: опрятных, культурных, обаятельных. Но количество их было ничтожно мало, и они буквально тонули в море оболваненной современной западной культурой молодежи, которую интересовало только то, что она будет покупать, с кем спать и куда поедет отдыхать. Как-то раз нас с друзьями пригласил на домашний ужин один знакомый испанец лет сорока пяти. За столом было порядка десяти человек, нас посадили поближе к его дочерям и племянницам, которым было тоже в районе двадцати. Состоялся примерно следующий диалог:

– Значит, ты учишься в Комплутенсе, Андрес?

Местные часто произносили мое имя на испанский манер, потому что звук «й» на конце давался им с большим трудом.

– Да, на факультете информации.

– Отстойное у нас образование, да?

В лице моей собеседницы были не сожаление или гнев, а скорее брезгливость и пренебрежение.

Я замялся, не зная, как ответить. Не хотелось начинать ужин с разгрома системы образования в стране, гостем которой я являлся.

– Ну-у-у-у… я бы не сказал, что все так ужасно. Могло быть и лучше, конечно, но трагедии точно нет.

– Нет, у нас полностью убитая система образования. Молодые не хотят учиться и жить в Испании.

Для меня это стало шоком. Мои друзья детства и многие однокурсники считали, что я вытянул счастливый билет. Признаться, я и сам тогда считал так же. А тут моя ровесница говорит мне, что Испания – отстой, и из нее «пора валить». Как можно валить из Европы? Да еще из Испании, страны с прекрасным климатом и высоким уровнем жизни, в которую как раз хотят уехать многие прогрессивные представители набравшего тогда силу «креативного класса» России?

– Куда же вы хотите ехать?

– В Лондон, Нью-Йорк или Калифорнию. Там круто.

В этот момент я, наверное, впервые понял, что такое однополярный мир, вершина которого находится в США. Вдруг стало предельно ясно, что все мы находимся в какой-то единой матрице и центр управления нашим сознанием, неважно, на Урале мы или в Мадриде, находится где-то на Западном побережье США. Просто Россия оказалась в этой американской системе координат еще бо́льшей периферией, чем Испания, поэтому для нас путь «на вершину мира» проходил через Европу. И те, кто считает, что какая-то единая вершина существует и находится именно там, на Западе, оказались для меня очень далекими и чужими, как и я оказался далеким и чужим для них. И мир сейчас делится не на сторонников левых или правых взглядов, не по национальному признаку и даже не по территориальному. Все мы оказались разделенными на два больших лагеря: тех, кто верит в американский «град на холме», и тех, кто не верит. И то, как живут те или иные страны, определяется соотношением этих противоборствующих лагерей. В России слепая вера в Европу, США и вообще «цивилизованный мир» привела к распаду СССР и 90-м, ставшим горьким и отрезвляющим уроком для большинства населения. В Испании ни распада, ни 90-х не было, потому там удельная доля «верующих» в глобальный Запад росла год от года. И в итоге страна пришла к тому состоянию, в котором находится сейчас. Часов в семь или восемь вечера на центральную площадь Барселоны, цокая высоченными каблуками, выходили трансвеститы и трансгендеры – огромные полураздетые мужики в ярком макияже предлагали себя всем желающим, громко «причмокивали», зазывая проходящих мужчин. Некоторые, не стесняясь, поддавались на призыв. Уже тогда мне, двадцатилетнему парню, это показалось чем-то дьявольским. Этот портовый город для кого-то является образцом организации общественного пространства, вместилищем многочисленных шедевров архитектуры и живописи, а для меня он стал буквально воронкой в ад, из которой хотелось поскорее выпрыгнуть.