Мемуары Греты Мюллер

Глава 1. Утро в Унтертюркхайме

Утро в нашем доме на тихой, пахнущей липами окраине Унтертюркхайма всегда начиналось с двух знакомых звуков: удалённого басовитого гудка с сортировочной станции, где правил мой отец, и мягкого, но решительного шелеста кофейных зёрен, которые перемалывала мать, наполняя дом этим особым ароматом. Для меня эти звуки были двумя полюсами моего мира, между ними протекала вся моя жизнь. Гудок ассоциировался с прочной, железной реальностью, а звук кофемолки – с обещанием иных, дальних миров.

Я просыпалась, ещё не совсем избавившись от сладкой тяжести сна, потягивалась и почти без одежды – в ночной рубашке или даже обходясь без неё – выходила на кухню, где уже пахло свежим кофе. Отца и брата я совсем не стеснялась, а соблазнительный запах кофе и гренок будто поддерживал на границе сновидений и яви. Мать каждый раз делала замечание о моём виде, а я спокойно огрызалась:

Я по утрам выходила пить кофе в любом виде уже тысячу раз, зачем менять что-то именно сегодня?

– Грета, тёхтерхен, снова засиделась за книгами? – папа привычно не смотрел на меня, намазывая масло на хлеб уверенными руками, которые могли бы успокоить вибрацию тяжёлого моста, но с ножом для масла казались неловкими.

– Глаза испортишь со своими книжками, – буркнул он.

– Это не книжки, папа, это конспекты, – ответила я, глубоко вдохнув аромат кофе, крепкого и горького, словно моя решимость. – Конспекты по термодинамике.

Папа хмыкнул.

– Термодинамика! Вот паровоз – это термодинамика. Мощь, надёжность, его слышно за пять километров. А ваши автомобили? Игрушки, тарахтят и ломаются.

Я промолчала – спорить не имело смысла. Для моего отца мир делился на настоящее и несерьёзное. Настоящее – это железная дорога. Автомобили, самолёты – всё это было для него лихорадочной гонкой за призрачной скоростью.

– Не сердись на него, – тихо прошептала мне мама, бывшая учительница словесности, когда отец ушёл заводить свой старый мотоцикл NSU. Она не понимала схем, которые я рисовала по вечерам, но всегда чувствовала мой внутренний голод к новым знаниям. – Он просто боится за тебя, Гретхен. Если бы ты была мальчиком, страха было бы меньше.

– Я справлюсь, – твёрдо сказала я.

На заводе наша команда – для меня это были не просто коллеги, а вторая семья – работала в огромной машине Daimler-Benz. Я начинала как секретарь приёмной конструкторского бюро, печатала приказы, носила чертежи, отвечала на звонки. Но каждый раз, входя в святая святых – яркое, наполненное электричеством помещение КБ, – я замирала. Смешанный запах карандашной стружки, аммиака и горячего металла казался мне самым волнующим ароматом на свете.

Я знала каждого по имени и по характеру. Ганс, бывший гонщик: тело в шрамах, цинизм в словах, но иногда – уважение в глазах. Молодой Эрих, который неизменно краснел при моём появлении, смотрел на меня с щенячьим обожанием; герр Штайнер – единственный, кто говорил со мной как с коллегой, интересуясь моими конспектами по инженерному делу.

Иногда в приёмной становилось так тихо, что слышно было, как тикают часы под стеклом и как робко дышит здание. Значит – он в доме. Герр доктор Нибель. О нём говорили почти шепотом, когда обсуждали особую ответственность: человек, задающий смысл. В его тени двигался Вагнер – тонкий, тихий, всегда носивший с собой рулон синек. Всё наше общение было кратким, ясным, лишённым лишних движений, как сама техника.

На стене рядом с распорядком висел нервный приказ с подписью Нойбауэра: наш гоночный отдел требовал чертежи W25 «ещё вчера». Зимой наши чертёжные барабаны не остывали: с конца 1933 года мы – команда Нибеля – работали над компоновкой новой машины: строили лестничную раму, искали идеальное переднесреднее расположение «восьмёрки», проектировали компрессорный мотор М25 – насос мощности для новой 750-килограммовой формулы, где главное – сбросить вес и добавить дыхание. Первая версия – 78x88, объём 3,364 литра, дальше – больше, но прочность и надёжность были критичны. Мы сами выбирали рычаги, маятниковую подвеску, тщательно настраивали барабанные тормоза, чтобы металл выдержал жар, а пилот – страх.

В январе 1934 года по всей дорожной службе шептали о ночных пробегах между Миланом и Варезе: гул мотора, резкий свист наддува, сравнивали с хищником. Я перепечатывала служебные записки: «карбюрация», «перегрев периферии», «вибрации на определённой частоте» – фразы рождают у инженера азарт, мне – дрожь пальцев.

Сегодня я несла папку с расчётами по новому компрессору.

– Херерин Грета, вы сияете, как свежеотлитый поршень, – бросил мне Ганс. Неужто влюбились?

– Я изучаю циклы Карно, герр Ганс, – отвечаю, улыбаясь. – Они заставляют моё сердце биться так, как не под силу маршу Мендельсона.

Эрих смотрит с восхищением, герр Штайнер одобрительно крякает:

– Главное – чтобы охлаждение после компрессора не врало, – постукивает костяшкой по кальке.

У самой двери КБ тройка мужчин: Нойбауэр – пахнет бензином, Вагнер – с рулоном синек, доктор Нибель – человек, не теряющий времени.

– У вас для меня? – спрашивает доктор.

– Расчёты по компрессору, – говорю, ощущая дрожь в коленях.

Нибель кивнул, задержал палец у графика температур. Где-то дальше завод включил вентиляторы – цех дышал полной грудью. На доске – обрывок новости: «AVUS, Берлин – старт в мае». Первая заявка казалась дерзкой, но команду сняли: проблемы с топливом. Через неделю – новый старт, победа фон Браухича; серебро машины удивило всех. Я слышала легенду, будто ночью скоблили эмаль ради соблюдения весовой нормы, хотя фотографии прошлого доказывали: серебро было у нас всегда – Нойбауэр любил красивые истории.

Я возвращалась на место, сквозь ежедневные записки проходили судьбы: заявка на М25B, пометки «подправить надёжность», «Р. Уленхаут – в сектор испытаний, быстрый». На доске почёта – лица победителей, в центре – Караччиола: человек, который работает со скоростью. Мой отец – только с рельсами, Караччиола с асфальтом.

Вечером в проходной услышала: «Доктор Нибель едет планировать сезон тридцать пятого». Отметила дату в блокноте; потом всё смешается, но память сохранит главное. В конце ноября Нибеля не станет, цех останется без его руки и сроков. Но это потом. А пока – графит на манжетах, аммиак щиплет глаза, приказ накануне срока, между этими лицами и строками рождалось наше серебро – требующее времени, людей и последнего росчерка.

Дома я останавливаюсь у фотографии брата, Курта. Его улыбка – обещание смотреть дальше, не бояться высоты. Я сажусь за стол, открываю учебник. Я стану инженером. Буду строить самые быстрые машины в мире – и докажу отцу: это не игрушки. Я сделаю это ради совершенства, как сделал бы Караччиола.

Глава 2 Сорок пять лет спустя

Август 1933 года выдался нещадно жарким. Штутгарт буквально таял под солнцем, асфальт размягчался, а работать в конструкторском бюро стало почти невозможно. Я помню этот день особенно ясно – когда к моему столу подошли сразу двое: герр Штайнер и, к моему немалому удивлению, сам доктор Нибель. Тогда я подумала, что меня отправят спасаться от этой духоты в испытательный бокс.

– Фройляйн, – начал Штайнер, снимая очки. – Сегодня мы едем в гости. К одной очень важной даме.

– В гости? – удивилась я, отвлекаясь от расчетов по новому карбюратору.

– К фрау Берте Бенц. В Ладенбург, – тихо добавил доктор Нибель. – Сегодня исполняется ровно сорок пять лет с момента её исторической поездки. Мы просто обязаны отметить эту дату как компания.

В руках у Нибеля была кожаная папка.

– Здесь юбилейный альбом – история поездки, развитие автомобильной техники, наши успехи. Наш официальный подарок от Daimler-Benz.

– Берта согласилась встретиться с нами и рассказать о первых днях, – добавил Штайнер. – Для будущего инженера это редкий урок.

– Фрау Бенц специально просила привести кого-то молодого, – подчеркнул доктор. – «Пусть девочка послушает», – так она сказала.

– Одевайтесь полегче, – посоветовал Штайнер, глядя на термометр. – Жара будет адская, а дорога длинная.

Я выбрала самое легкое платье – простое светло-голубое, чуть ниже колена, никаких корсетов – только свобода движения. Кожаные туфли, и всё.

У нашего черного Mercedes-Benz W 23 доктор Нибель взглянул на меня критически, но промолчал. Штайнер сел за руль, я устроилась на заднем сиденье рядом с доктором Нибелем, а между нами в пакете лежал тот самый юбилейный альбом. Мы ехали по холмам с виноградниками, и солнце превращало автомобиль в сауну. Платье промокло насквозь, но я думала только о встрече с живой легендой.

Дом Берты Бенц оказался скромным, уютным – настоящий бюргерский особняк с садом. Из дома вышла пожилая, достойная женщина – в её лице ощущалась удивительная сила.

– Герр доктор Нибель, – сказала она, протягивая руку. – Благодарю за внимание к старой женщине. Герр Штайнер, давно не виделись. А это – ваша молодая сотрудница?

– Грета Шмидт, фрау Бенц, – сказала я.

Берта внимательно меня осмотрела и улыбнулась:

– Умная девочка. В такую жару только глупые натягивают корсеты. Тело должно дышать! Когда я ехала в Пфорцхайм, на мне было самое простое платье – ничего лишнего. Проходите, в доме прохладнее.

В защищённой от жары гостиной доктор Нибель торжественно вручил Берте наш юбилейный альбом:

– От имени Daimler-Benz поздравляем Вас с сорокапятилетием вашего исторического путешествия.

– Спасибо, но вы приехали не ради формальностей. Что будете пить? Вода, чай?

– Воды, – попросил доктор.

– Чай, – добавил Штайнер.

– Я с удовольствием – чай, спасибо, фрау Бенц.

Пока Берта готовила напитки, я вытащила блокнот и карандаш.

– Записывайте, – кивнула она. – История должна остаться.

Она села в кресло и начала:

– Сорок пять лет прошло с того августовского утра. Но я всё помню, как вчера. Не то чтобы машина доехала – я верила в Карла. Самое удивительное были лица людей.

Я слушала, сначала записывала, а потом просто терялась в её рассказе.

– Август, 1888 год. Беру сыновей – Ойгену пятнадцать, Рихарду четырнадцать – говорю: «Мальчики, едем к бабушке в Пфорцхайм». Сто четыре километра на папиной самодвижущейся повозке.

– Как муж отреагировал? – осторожно спросила я.

– Карл сначала перепугался! Я телеграмму послала только из Пфорцхайма. Думал, мы пропали. Потом выслушал мои замечания по машине – через год заказы посыпались.

– А дочери? – не сдержалась я. – Все знают про ваших сыновей…

– Ах, девочки… Клара, Тильда, Эллен. Не поехали со мной – были слишком малы, а общество не поняло бы девочек в поездке. Но Клара…

– Клара тоже водила машину? – уточнила я.

– О, в шестнадцать лет сфотографировали её за рулём Benz Velo. В двадцать один Карл подарил ей свой автомобиль. Соседи удивлялись: «Девушка за рулём!» А Клара водила лучше многих мужчин.

– Если бы у вас была другая фамилия, слово «бензин» появилось бы?

– От «бензоина», растворителя, – улыбнулась Берта. – Случайно, что оно звучит похоже. Но через это топливо ассоциировали с нашими машинами, термин «бензин» вытеснил «лигроин».

– То есть совпадение букв было значимым?

– Несомненно. «Бензином» заправлялись «Бенцы», и так оно закрепилось.

Когда мы уходили, жара стояла страшная. Берта проводила нас до калитки:

– Запомните, девочка, – сказала она, положив руку на плечо. – Ваше тело – первый инструмент. Не позволяйте никому убеждать вас, что удобство – неприлично. Удобство – это разум. А разум – основа прогресса.

В машине я ехала молча, размышляя над услышанным. В блокноте – двадцать страниц, и впервые я по-настоящему поняла: быть инженером – значит делать невозможное возможным.

Глава 3. Переводчица

Я поставила на стол поднос: два белых стакана, толстостенная кофейная чашка, сахар в жестяной баночке. На стене висела карта дорог Южной Германии и Швейцарии с булавками – красные точки на Цюрихе, Аросе и у озера Лугано.

– Садитесь, герр Штайнер, – Нойбауэр снял перчатки и положил рядом с шляпой, так будто и перчатки, и шляпа были частью одного инструмента.