Чистый лист

Глава 1

Сидя на краешке кожаного кресла, я думала о том, что события внезапно начали развиваться гораздо быстрее, чем я могла предположить. За окном начало августа, я должна готовиться к пересдаче проваленной летней сессии, но мои грандиозные учебные планы пошли коту под хвост. Впрочем, похоже, как и вся моя дальнейшая жизнь. Успешного успеха ожидаемо не случилось.

– Да, Кира? – голос мамы ворвался в мои приятно упаднические мысли.

Я вздрогнула, а затем на автомате кивнула, рассматривая тёмную блестящую столешницу.

В кабинете директрисы пахло полиролью для мебели и ложной заботой. Обстановка изо всех сил имитировала уют, но получалось это у неё из рук вон плохо. На подоконнике теснились мясистые растения в одинаковых белых кашпо, все листья были будто натёрты до противоестественного глянца. Пастельные стены украшали дипломы и грамоты с формулировками вроде «За вклад в ментальное здоровье нации» и «Лучший социально-реабилитационный центр года». За стеклом стеллажа, рядом с аккуратными стопками папок, стояла целая армия странных фарфоровых фигурок – пастушек, щенков, клоунов с неподвижными улыбками. Они словно наблюдали за происходящим застывшими глазами, дополняя общую атмосферу показного, натужного благополучия.

Сама директриса, Ольга Аркадьевна, была женщиной из той же оперы – отглаженная блузка, тщательно уложенная седая волна коротких волос, проницательный взгляд поверх стильных очков. Она сидела напротив нас, сложив руки домиком столе, и её улыбка была выверенным инструментом, отточенным на встревоженных родителях вроде моей мамы. От её взгляда мне было не по себе – она будто видела не меня, а мой диагноз, мою цену за пребывание здесь и потенциальные проблемы.

– Наше заведение создано для особенных молодых людей, – сказала директриса, и её голос будто обволок меня сахарной ватой. Липкой и неприятной. – Для тех, кто пока не нашел своего пути. Мы помогаем раскрыть потенциал.

Читай: для снежинок, которые оказались слишком хрупкими душевно. Вроде меня.

Я перевела взгляд за окно, на ухоженные дорожки и унылый садик с розами. Это было похоже на кадр из рекламы частной клиники. Только вместо счастливых пациентов – пара типов в одинаковых спортивных костюмах, топчущихся у главного входа. Наверное, в ожидании душеспасительной беседы. Или шоковой терапии.

– Какие способы наказания у вас тут приняты? – уточнила я, посмотрев на директрису. – Хочу понимать, где проходят границы.

– Кира! – зашипела мама, нервно заёрзав.

– О нет! – жестом прервала её Ольга Аркадьевна, внезапно оживившись. – Очень хороший, здравый вопрос! Вы, верно, начитались разного в интернете про подобные центры, так вот: у нас всё решается дисциплиной, режимом, трудотерапией и назначением лёгких препаратов при необходимости. Мы не тюрьма и не психиатрическая клиника в дурном смысле слова. Мы – учебно-реабилитационный центр. Наша задача – помочь молодым людям от восемнадцати до двадцати одного года найти себя, а не сломать. Кире восемнадцать, а значит, вы обратились как раз вовремя.

– Именно поэтому я и выбрала «Чистый Лист», – уверенно вставила мама. – Здесь комплексный подход. И безопасно.

– Совершенно верно, – кивнула директриса. – У нас закрытая территория, эффективная и интересная программа. Проживание в общежитии, раздельное, конечно. Распорядок дня, питание, активность – всё по расписанию, это структурирует вашу жизнь. Обязательные занятия – физкультура, лекции о выборе пути, групповая терапия. Активное участие в повседневной жизни центра. Это учит ответственности.

– А если… если не все хотят? – спросила я, глядя на свои руки.

– Мотивация – ключевой фактор, – парировала Ольга Аркадьевна, ни на секунду не теряя деловой оптимизм. – Но у нас есть и мягкие стимулы. Кому-то нужна просто передышка, кому-то – помощь в профориентации. Мы тестируем, определяем вектор, обязательно назначаем куратора, к которому всегда можно обратиться – обычно это соседка по комнате. Кто-то за три месяца на ноги встаёт, кто-то… задерживается подольше. До двадцати одного года – предельный срок нашего попечения. Дальше – взрослая жизнь, работа.

– Кира как раз не определилась со специализацией, – поспешно добавила мама, будто оправдываясь за меня перед директрисой. – Институт – это прекрасно, языки – это перспективно, но, возможно, ей нужно просто… отвлечься на что-нибудь ещё. В спокойной обстановке. Без давления сессий.

– У нас для этого есть мастерские, кружки по интересам, – подхватила директриса. – Рисование, кулинария, столярное дело. Можно выбрать что-то по душе. Но, конечно, есть и обязательная программа, назначенная психотерапевтом после первичного тестирования.

– А связь с внешним миром? – спросила я, уже предчувствуя ответ.

– Мобильные телефоны мы просим сдать на время адаптации, – сказала Ольга Аркадьевна так, словно предлагала конфету, а не отнимала единственное окно в привычный мир. – Это помогает снизить тревожность, избежать ненужного информационного шума. Для звонков родным есть стационарный телефон в холле, в установленные часы. Интернет – только под контролем в учебном классе, для образовательных целей. И, конечно, обязательные сессии с психотерапевтом – два раза в неделю. Для начала.

В её тоне не было ничего угрожающего. Всё звучало разумно, логично, даже заботливо. Как будто меня не сдавали с рук на руки, а записывали в хороший, хоть и строгий, летний лагерь для проблемных подростков. Лагерь с антидепрессантами и санитарами вместо вожатых.

– Ясно, – пробормотала я, потому что больше сказать было нечего.

Директриса продолжила свою заготовленную рекламно-ознакомительную речь для родителей, а я с тоской рассматривала фигурки за стеклом, слушая вполуха, и косилась на маму. Она идеально вписалась в этот кабинет. Её деловой костюм был как с иголочки, макияж – безупречен, уколы красоты сохраняли её лицо гладким и чуть удивленным. Она излучала энергию человека, у которого каждая минута на счету. Её забота была таким же инструментом, как и улыбка Ольги Аркадьевны – эффективным, целевым. Рука на моем плече лежала не для утешения, а для контроля, словно она придерживала нечто шаткое и неустойчивое, которое в любую минуту могло неловко грохнуться и поцарапать дубовый пол.

– Кира у нас девочка целеустремлённая, – подала голос мама. Её пальцы на моем плече слегка сжалась. – Просто небольшое… выгорание. После первой сессии. Она же у меня отличница.

Отличница. Ключевое слово. Оно прозвучало как оправдание и приговор одновременно. Оправдание – для директрисы, мол, материал качественный, просто что-то пошло не так. Приговор – для меня. Его она вбивала мне в голову все семнадцать лет моей жизни. А в конце первого курса я сломалась и разрушила ей идеальную картинку.

– Мы это учтём, – кивнула директриса, и её взгляд скользнул по мне, будто оценивая. – У нас прекрасная арт-терапия. И индивидуальный подход к каждому.

Индивидуальный подход к штамповке нормальных людей. Ура.

Я изобразила на лице нечто среднее между интересом и покорностью. Как они и хотели.

– Вот и славно! – воскликнула Ольга Аркадьевна, подсовывая мне бумаги. – Кира, в коридоре тебя встретит дежурный, ознакомит с распорядком, а теперь давай-ка поставим пару подписей…

Пока я расписывалась, мама излучала довольство. Она получила то, за чем приехала: уверенность, что её проблемная дочь пристроена в надёжное место, пока она сама будет покорять бизнес-олимпы где-то за границей. Телефон в её сумке уже минуту вибрировал очередным важным звонком. Ну-ну.

Наконец, мы вышли в коридор – светло-жёлтый, длинный и безликий. Мне немедленно захотелось изрисовать здесь все стены каким-нибудь материалом пожирнее. Это место напоминало не то больницу, не то офисный центр средней руки, а таблички на дверях – я не могла их рассмотреть, но наверняка там было указано «Психотерапевт» и «Процедурный кабинет» – довершали впечатление.

Мама повернулась ко мне, едва дверь кабинета закрылась. Её лицо потеряло сладкую улыбку, которую она дарила директрисе, а выражение мгновенно сменилось с участливо-делового на напряжённое.

– Ты поняла всё, да? – она понизила голос. Лекарство от её раздражения – моя полная и безоговорочная капитуляция. – Здесь тебя приведут в чувство. Ты возьмешь себя в руки, закончишь этот… творческий кризис, и в следующем семестре вернешься в институт. Я не для того вкладывалась в твое образование, чтобы ты сейчас всё профукала.

Она уставилась на меня, ожидая ответа. Правильного ответа.

Я держала паузу, рассматривая потолок. Потом скользнула глазами на стенд с расписанием, где разноцветными листочками были обозначены «Группы взаимопомощи» и «Сеансы релаксации».

– Не разочаруешь меня снова, Кира, правда?

Я медленно перевела взгляд на маму. В горле стоял ком, но я выдавила ровно тот тон, который она от меня ждала. Безэмоциональный. Сдержанный.

– Не разочарую, – сказала я, и слова показались чужими. – Я же твоя маленькая отличница.

В её глазах мелькнуло что-то похожее на удовлетворение. Она не услышала сарказма. Она никогда его не слышала.

– Вот и хорошо, – она поправила сумку на плече, её взгляд уже блуждал в поисках выхода. Её миссия здесь была выполнена. – Звони, если что. Но только по делу. У меня там аврал.

Она развернулась и пошла прочь, её каблуки отстукивали чёткий, быстрый ритм по каменному полу. Она не обернулась ни разу, и через минуту уже покинула здание.

Я осталась стоять одна, глядя ей вслед и чувствуя, как стены этого душного и стерильного места медленно начали смыкаться вокруг меня.

Добро пожаловать в реабилитационный центр «Чистый Лист». Исправительную колонию для неудачников от восемнадцати до двадцати одного года.

Ко мне уже направлялся мужчина с усталым лицом и бейджем «Дежурный».

– Кира Знаменская? Я Дмитрий. Пойдём, я покажу твою комнату. И заодно сдай телефон на хранение.

Я молча протянула ему свой телефон. Он исчез в кармане его униформы без лишних слов, будто этого предмета никогда и не существовало. На секунду я ощутила почти физическую пустоту внутри себя. Не то чтобы мне было с кем переписываться – личные чаты молчали месяцами. Но вот эта привычная возможность уткнуться в экран, листать свою мрачноватую и такую уютную бесконечную ленту, искать вдохновение в каналах про заброшенную архитектуру или слушать свежий пост-панк с кривым, но цепляющим звуком – всё это исчезло. Осталась лишь тишина, которую нечем было заполнить.

Дмитрий развернулся и зашагал по коридору, и мне ничего не оставалось, как поплестись следом, волоча свою спортивную сумку.

– Мы сейчас находимся в административном корпусе, – монотонно начал он, не оборачиваясь, – здесь расположены приёмная, кабинеты руководства, архив, пульт охраны. Учебные занятия, столовая, мастерские и всё прочее – в основном корпусе. Там же и медпункт. Общежитие – в отдельном здании, мы как раз туда идём.

Мы вышли из здания, и я на секунду зажмурилась от непривычно яркого солнца. Передо мной раскинулась та самая ухоженная территория, которую я видела из окна директрисы. Асфальтированные дорожки, аккуратные газоны, скамейки. Вдалеке виднелся небольшой пруд, поблескивающий на солнце, а за ним – стена соснового леса. По периметру всё было обнесено высоким забором с пышными кустами у подножия, явно для того, чтобы он не так бросался в глаза. Типичный больничный городок, как в сериалах. Иронично.

– Там, – Дмитрий махнул рукой в сторону самого дальнего, светлого здания с зарешёченными окнами и ещё одним забором по периметру, – корпус для тех, кому нужно… более интенсивное лечение. У них своя территория, вы не будете пересекаться. А вон то, – он кивнул на полуразрушенное двухэтажное строение у самого пруда, почти скрытое зарослями, – вообще заброшено. Туда вход воспрёщен, для твоей же безопасности.

Он произнес это безразличным, заученным тоном, явно повторяя это в сотый раз. Мы свернули к трехэтажному зданию из белого кирпича – общежитию.

Запах средств для мытья полов ударил мне в нос, и я поморщилась. Мужское и женское крыло оказались разделены металлическими решётками, Дмитрий распахнул одну из них, и мы поднялись на второй этаж. Длинные коридоры с камерами наблюдения и одинаковыми белыми дверями, на которых были приклеены таблички с номерами. Из-за одной двери доносились приглушённые звуки музыки, из-за другой – сдержанный женский смех.

– Подъём в семь, отбой в одиннадцать. Завтрак, обед, ужин – по расписанию в столовой. Планер с расписанием активностей, лекций и всего прочего у тебя на тумбочке. Обязательные – посещаешь без опозданий и пропусков. С остальными возможны послабления, но рекомендуем не засиживаться в комнате. Твой куратор – твоя соседка по комнате, Аля Лесничева. Комната шестьдесят пять. Можешь обращаться к ней, если что-то непонятно. Менторство – часть программы реабилитации.

Мы остановились у одной из дверей с табличкой «65». Дмитрий толкнул дверь, и она, к моему неудовольствие, свободно открылась. Тут что, ещё и двери не принято запирать?

Комната оказалась небольшой, но на удивление сносной и светлой. Две односпальные кровати у противоположных стен, два шкафа для одежды, один длинный общий письменный стол. На моей кровати, застеленной серым покрывалом, аккуратным квадратом лежал в прозрачном пакете спортивный костюм – чёрный с голубыми вставками. На тумбочке рядом – шеврон с моей фамилией и инициалами, несколько листов бумаги, небольшой бежевый блокнотик и ручка.

А вот вторая половина уже явно была обжита и выглядела как один из моих подростковых кошмаров. Постель застелена пушистым покрывалом нежно-бирюзового цвета с вышитыми морскими звёздами, под которым угадывались очертания какой-то большой мягкой игрушки. На столе – беспорядок из журналов про путешествия, открыток и наклеек с морскими пейзажами и русалками, флакончиков с блёстками всех оттенков радуги, баночек с лаком для ногтей и заколок для волос с ракушками. Там же валялась пачка фисташкового печенья, уже распечатанная. Барахлу явно было тесно в рамках своей части столешницы, и оно упорно наползало на предназначавшуюся мне. Но я и не собиралась пользоваться столом – тумбочки будет вполне достаточно. Дверца соседнего шкафа закрывалась неплотно, и из щели кокетливо высовывался рукав серебристой кофточки. Довершали картину торчащий из розетки ночник с плавающими в нём крошечными рыбками и покачивающиеся на окне ловцы солнца – на них болтались подвески в виде звёздочек и полумесяцев.

Я сдержанно фыркнула про себя. Похоже, моя соседка оказалась из той самой породы людей, которых я инстинктивно избегала – ходячее воплощение девчачьего беспорядка и нарочитой, показной жизнерадостности. Такие обычно слишком громко смеются и считают, что фиолетовый – это цвет счастья. Только вот она, похоже, всерьёз помешана на модном несколько лет назад мермейдкоре – русалочьей эстетике. Сияние, глянец и прозрачность. Шиммер, жемчуг, нежные оттенки. Готова поспорить, что под покрывалом у нее прячется дакимакура с изображением принца из «Русалочки». Или, того хуже, Тритона с кубиками от паха до ключиц.

– Твоя форма, – указал Дмитрий на стопку. – Носи только её. Под низ можно свою футболку, свитер, если холодно. Сменная обувь на физкультуру – обязательна, второй комплект формы в этом же пакете. На тумбочке расписание, правила внутреннего распорядка и твой личный планер. Ознакомься пока.

Я кивнула, бросив взгляд на сложенный костюм. Он выглядел почти так же уныло, как тот розарий под окном у директрисы. Если бы не голубые вставки, было бы почти нормально.

– Если что, я на посту у входа в крыло. Аля должна скоро вернуться с занятия.

– А ключ?

– Какой ключ? – непонимающе уставился на меня Дмитрий.

– От двери, – терпеливо пояснила я.

– Двери не запираются, это запрещено правилами.

Я посмотрела на свою сумку, потом на шкаф, мысленно прикидывая, куда в этой комнате можно надёжно припрятать мои ценные вещички.

– Если переживаешь за сохранность личного имущества – то не стоит, – Дмитрий заметил мой взгляд. – Ты видела, сколько здесь камер? За воровство у нас такие штрафы, что до сих пор никому не приходило в голову это сделать.

– Буду знать, – неуверенно ответила я.

– Вот и хорошо. Осваивайся

Он вышел, притворив за собой дверь. Я прислушалась к его затихающим в коридоре шагам, бесшумно скользнула к двери и плотно закрыла её, стараясь не щёлкать ручкой.

Какое-то время я бессмысленно таращилась на ловцы солнца – мне нравились эти штуки, но я выбрала бы менее жизнерадостные варианты, без этих радужных переливов и сложной геометрии. Потом взяла расписание и пробежалась по нему глазами. Лекции, физра, трудотерапия. Словно в армии для душевнобольных.

Переодевшись, я прилепила шеврон к липучке на груди – Знаменская К. А. – сунула планер в карман, села на кровать и попыталась представить, как буду жить здесь. Мысли путались, упираясь в тупик: а что дальше? Мамино «вернёшься в институт» звучало как приговор. Я ненавидела свой языковой факультет, о чём и попыталась заявить ей, завалив сессию, но она и слушать меня не стала. А спорить с ней у меня не было сил.

Я сидела на краю кровати, вдавливая пальцы в жёсткий матрас, и пыталась понять, как всё так завертелось. Ещё полгода назад я была той самой «маминой отличницей» – окончила дополнительные курсы по её указке, сдала экзамены на высший балл и поступила на престижный факультет иностранных языков. Английский и французский. С дополнительной латынью, чтобы «блеснуть эрудицией». Я на дух не выносила каждый звук этих языков, каждое чуждое мне склонение, каждую глупую идиому. Но мама хотела видеть меня дипломатом или топ-менеджером по международными связями. А я хотела… Я не знала, чего хочу. И сейчас не знаю. Рисовать в тишине, может быть. Смотреть, как краски растекаются по бумаге, а не впихивать в себя грамматические конструкции.

Первый курс дался мне невероятно тяжело. Не из-за сложности – нет. Из-за тотальной, всепоглощающей пустоты. Каждое утро я заставляла себя идти на пары, сидела на лекциях, смотрела, как двигаются губы преподавателей, но слова до меня не доходили. Они отскакивали от какой-то невидимой стены внутри. Я возвращалась домой, проскальзывала в свою комнату, ложилась на кровать и смотрела в потолок. Часами. Иногда включала сериалы, но и они быстро стали белым шумом.

Друзей у меня не было. Я всегда была одиночкой, даже в школе, а тут и вовсе закрылась. Одногруппницы звали в кафе, по магазинам – я отмахивалась, ссылаясь на учёбу. А сама просто лежала и ничего не хотела. Совсем.

Зимнюю сессию с введением в предметы я с грехом пополам закрыла, а потом грянула летняя. Я не открыла ни одного конспекта. Не стала ничего учить. Просто пришла и сдала почти чистые страницы. Преподаватели смотрели на меня с удивлением – ведь у меня были хорошие оценки в течение семестра. Но я уже не могла. Во мне что-то сломалось, щёлкнуло, и всё закончилось.

La maman1 примчалась по первому звонку деканата. Её лицо было искажено непониманием и злостью.

– Ты что, совсем обленилась? Я столько в тебя вложила! Ты опозорила меня!

Я молчала. Что я могла сказать? Что мне хочется плакать от одного вида учебника по французской литературе? Что я не вижу смысла вообще ни в чём?

Всё лето она таскала меня по психологам, а потом один из них направил меня к психиатру. Он и вынес осторожный вердикт: «тревожно-депрессивное расстройство», добавив, что сформировалось оно, предположительно, на фоне эмоционального истощения и перфекционизма. Мама фыркнула: «Врачи всегда придумают модное название для обычной лени».

Так бы и продолжалось дальше, но в наш быт ворвалась её командировка. На полгода. И стало ясно, что одну меня в таком состоянии оставлять нельзя. Других родственников не было, отец растворился в тумане ещё в моем глубоком детстве. И вместо разговора по душам, вместо попытки понять, она просто нашла «решение». Быстрое и эффективное. Платное.

– Там тебя наставят на путь истинный, – сказала она уже в машине по дороге сюда. – Придёшь в норму и вернёшься к учёбе. Всё наладится.

«Норма». Её норма. Успешная дочь-отличница с блестящим будущим. А не замкнутая, никому не нужная хикки с блокнотом для набросков, которую тошнит от необходимости говорить по-французски.

Я вздохнула и потянулась к сумке. Достала свой блокнот – толстый, с чёрной обложкой, испещрённый старыми, полустёршимися набросками. Я не рисовала уже больше года. Краски высохли, карандаши затупились. Так же, как и я.

Открыла на чистой странице. Потрогала шершавую бумагу. Может, здесь… Может, в этом аду расписаний и голубых шевронов найдётся место для чего-то моего? Хотя бы для пары почеркушек. Или я и тут стану серой, удобной, исправленной версией себя? Как та фигурка клоуна в кабинете директрисы – с нарисованной, ненастоящей улыбкой.

Я откинулась на подушку и уставилась в потолок, стараясь остановиться внутренний поток мыслей. Опять.

Дверь скрипнула и распахнулась, впуская в комнату вихрь энергии и сладковатый ягодный аромат.

– О, приветики! – прозвучал звонкий, чуть взволнованный голос.

Я вздрогнула, села и прикрыла блокнот. На пороге стояла она – воплощение своей половины комнаты. Русые кудрявые волосы до плеч, собранные в беспорядочный пучок, из которого выбивались пряди, милое лицо сердечком и большие ясные глаза. На ней была такая же чёрная форма с шевроном с голубыми треугольником на груди, но под олимпийкой виднелась нежно-лиловая футболка с вышитым рыбьим хвостом. В руках она сжимала папку, набитую бумагами. Жемчужную, облепленную наклейками со всё той же русалочьей тематикой.

– Я Аля. И я, твой куратор, это типа старосты. Можешь спрашивать меня, если тебе что-то здесь непонятно с расписанием и прочим, – она бросила папку на свой стол и протянула мне руку, широко улыбаясь. На коротких ногтях – нюдовый лак с золотистым шиммером. – Рада тебя видеть! Хотя, тут, конечно, не самое радостное место для встречи.

Я медленно пожала её руку. Её ладонь была тёплой и сухой.

– Кира, – пробубнила я в ответ.

– Знаю, знаю, мне сказали, – Аля захлопала ресницами, усаживаясь на свою кровать, и окинула меня любопытным взглядом. Мне показалось, что игрушечное нечто под покрывалом жалобно пискнуло. – Ну, как тебе наши хоромы? Нормально, да? У нас тут даже душ есть свой, в конце коридора. Там новый ремонт, нашему этажу повезло!

– Сносно, – осторожно ответила я, отводя взгляд от её чрезмерно оживлённого лица.

– Ну что, всё показали? Всё объяснили? Или, как обычно, бросили в это болото без инструкции по выживанию?

– Ну… – протянула я.

– Сначала страшновато, я знаю, – кивнула Аля, словно прочитав мои мысли. – Но привыкнешь. Распорядок, знаешь ли, дисциплинирует. Главное – не пропускать обязательные активности, а то будут к психотерапевту вызывать на разбор полётов. А на остальное можно забить, если совсем припрёт. Я, например, хожу на кулинарию. Пытаюсь… ну, наладить отношения с едой, – она на секунду отвела глаза, и её улыбка стала чуть менее яркой, но тут же вернулась. – Тебе тоже надо будет выбрать что-то по интересам. Есть рисование, музыкалка, даже столярка для особо отчаянных.

– Я подумаю, – сказала я, чувствуя, как нарастает знакомая тяжесть. Все эти варианты звучали как принудительное веселье.

– Тебе же выдали планер с расписанием и правилами? – продолжила тараторить Аля. – Обязательно прочти их. Интернет только в компклассе, звонить можно по стационарке в холле, но только в определённые часы – думаю, тебе это уже озвучили. Дежурные следят. Но есть лазейки, – она подмигнула. – Как-нибудь покажу. О, ты рисуешь?

– Нет, – поспешно ответила я, пряча блокнот в сумку.

– Если надумаешь рисовать, тут есть арт-классы. Так вот…

Она говорила без остановки, сыпала фактами и советами: где столовая, как отпроситься у дежурного, какие занятия можно выбрать по желанию, а какие – обязательная повинность. Я лишь кивала и отвечала односложно, улавливая каждое третье слово.

– …и самое главное, – Аля вдруг наклонилась ко мне и перешла на заговорщический шёпот, – тут есть заброшка. Старый корпус, у пруда. Туда ходить нельзя, естественно. Но все ходят, – она снова подмигнула. – Тут раньше психушка была, настоящая дурка с буйными. Закрыли её лет двадцать назад, кажется. И не все обитатели тогда благополучно оттуда выписались… А потом здесь открыли «Чистый Лист». Говорят, что в старом корпусе до сих творится что-то странное. Типа там можно услышать всякие стрёмные звуки и даже голоса. Жуть, да? – она состроила напугано-восторженную рожицу, что смотрелось немного комично при её мягких чертах.

Я пожала плечами и хмыкнула, стараясь выглядеть равнодушной. Сказки для впечатлительных детей вроде неё. У меня и своих демонов хватает.

– Обычная крипипаста, – буркнула я.

– Девчонка, которая была здесь до тебя, тоже так говорила. – голос Али стал еще тише. – Она на спор пошла вечером в тот корпус и в общагу больше вернулась.

– Ага, просто пропала, и её родители не устроили из-за этого шумиху? – я скептически посмотрела на свою соседку.

– А я не говорила, что она пропала.

– И что же с ней стало?

– Отъехала в буйное отделение с острым психозом. Нечто в том корпусе свело её с ума.

– Да ладно! Это же просто страшилка для новичка, да?

– Кто знает… – загадочно протянула Аля и вдруг резко подскочила: – Вот блин, заболталась! У меня же дежурство! А у тебя что в расписании?

Я взглянула на часы на запястье – без пяти одиннадцать утра. И тоже подскочила с кровати.

– Первый приём у мозгоправа…

– Это кабинеты в главном корпусе. Хочешь, провожу? Мне всё равно в ту сторону.

– Нет, – слишком резко вырвалось у меня, и я тут же смягчила интонацию: – Мерси. Я сама разберусь. Нужно привыкать.

– Ну, как знаешь! – Аля ни капли не обиделась. – Удачи там! Не бойся, они тут все адекватные. Ну, почти все.

Кабинет психотерапевта оказался похож на логово директрисы, только пахло здесь не полиролью, а древесным ароматизатором с нотками табака и ванили. Я присела на стул, покосилась на торчащие из стоявшего на столе флакона фетровые палочки и чуть отодвинулась в сторону. Стеллажи вдоль стен были завалены книгами и бумагами, но в этом хаосе чувствовалась своя система.

Мужчина за столом – табличка гласила «Резцов Виктор Андреевич, врач-психотерапевт» – смотрел на меня чуть прищуренным взглядом, за которым прятался профессиональный интерес. Сухопарый, лет за пятьдесят, в простой рубашке с закатанными рукавами. Скучный, как и его кабинет.

– Я Виктор Андреевич, – представился он, кивнув на табличку.

– Кира Знаменская.

– Ну, Кира, расскажи о себе. Что привело тебя к нам? – его голос был спокойным, без слащавых ноток директрисы.

Я пожала плечами, уставившись на аквариум в углу с лениво плавающей рыбкой.

– Мама решила, что мне здесь будет лучше.

– А ты что думаешь по этому поводу?

– Я… не знаю.

– Что ты чувствуешь сейчас? – он сделал небольшую пометку в блокноте.

Я задумалась. Что я чувствую? Пустоту. Тяжесть. Как будто меня изнутри залили бетоном.

– Ничего, – ответила я наконец честно.

– Ничего, – он не удивился, просто повторил. – Это интересно. Опиши это «ничего».

Я попыталась. Слова выходили плоскими и бессмысленными. Я рассказала про институт, про языки, которые мне опостылели, про то, как каждое утро приходилось заставлять себя вставать. Про маму, которая видела меня только успешной. Я не могла объяснить, что внутри меня буквально не осталось ничего – ни злости, ни грусти, ни радости. Одно сплошное выжженное поле.

Виктор Андреевич кивал, иногда задавая короткие наводящие вопросы. Он не перебивал, не утешал, не пытался давать советы. Просто слушал. И в этой тишине мои слова звучали особенно жалко и беспомощно.

– Я не знаю, чего хочу, – призналась я в конце, и это прозвучало как приговор самой себе.

– Это частый симптом, – заметил он. – Выгорание, перфекционизм… Они высасывают все ресурсы, а на эмоции просто не остается сил, – он отложил ручку. – Я назначу тебе лёгкие антидепрессанты. Это поможет снять тревожность, вернет способность чувствовать. За каждой порцией нужно будет приходить к медсестре. И добавлю в твоё расписание обязательную групповую терапию два раза в неделю – «О жизни и выборе». Первая завтра утром.

Я кивнула. Таблетки. Я почти ожидала этого.

– И ещё одно задание, – он посмотрел на меня прямо, поймав мой взгляд. – Подумай над тем, чем бы ты хотела заниматься. Не то, что от тебя ждут, а что могло бы приносить тебе удовольствие. Выпиши три варианта. Пусть даже самые абсурдные.

Прямо как в детском саду. «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?». Только я уже была взрослой и понятия не имела, что на это ответить.

– Хорошо, – пожала я плечами.

– Отлично. На сегодня всё, – он улыбнулся лёгкой, почти незаметной улыбкой. – И, Кира… Не торопись. Дай себе время.

Я кивнула ещё раз и вышла из кабинета, оставив за спиной запах ванили и тихий гул аквариумного фильтра. В коридоре было прохладно и пусто, и я глубоко вдохнула этот безвкусный воздух, стремясь наполнить им лёгкие до предела.

Потом я сходила в столовую – курица с пюре на обед, чай или компот на выбор, вроде даже сносно. Ела, уставившись в стол, не слыша гомона других обитателей центра. После этого побродила по территории, стараясь запомнить дорогу между корпусами: вот основной, где кабинет психотерапевта, вот спортзал, вот тот самый запретный старый корпус у пруда – мрачный, с заколоченными окнами, будто подмигивающий провалами глазниц.

Аля пыталась затащить меня на какую-то «ознакомительную экскурсию», но я отмахнулась, сославшись на усталость, и сбежала в комнату. Мне было необходимо побыть в тишине и одиночестве – за последние полгода я отвыкла от такого насыщенного социального взаимодействия, и теперь чувствовала себя выжатой как лимон. Была надежда, что мне удастся собраться с мыслями, или как минимум проведу продуктивно время – разберу сумку, составлю список вещей, которые мне пригодятся, чтобы мама их прислала до её отъезда. Но вместо этого я тупо просидела на кровати, листая правила внутреннего распорядка и бессмысленно водя пальцем по фактуре покрывала, словно по экрану смартфона. Мозг, привыкший к постоянной информационной бомбардировке, требовал привычной порции цифрового шума: мелькающих картинок, коротких цитат из нишевых пабликов по живописи, треков, которые я иногда кидала себе в сохранёнки. Даже глупые мемы из тематических чатов сейчас показались бы спасением. Но мамина «забота» лишила меня и этого – последнего мостика в тот мир, где я могла быть хоть немного собой.

Мысли снова вернулись к вопросу Виктора Андреевича: «Чем бы ты хотела заниматься?». В голове вертелось только одно: «Ничем. Чтобы все отстали».

Перед сном я залезла душ – долго стояла под почти кипятком, пытаясь смыть с себя липкое ощущение чужого решения, маминого раздражения, директорской фальши и собственной беспомощности. Вода смывала только верхний слой, оставляя под кожей неподвижную усталость.

Отбой. Я зарылась с головой в одеяло, стараясь не слышать, как Аля ворочается и чем-то шуршит. Мысленно перебирала события дня, и они сливались в одно серое пятно, как грязная акварель на моих последних набросках.

Постепенно дыхание соседки стало ровным, и она перестала ворочаться. Я лежала, уставившись в темноту, и чувствовала, как сознание начинает уплывать, цепляясь за обрывки впечатлений: мерцание лампы в кабинете психотерапевта, запах ванили, безразличный взгляд рыбки в аквариуме…

Сон пришёл не сразу. Сначала был долгий, мучительный провал в бессознательную бездну, где не было ни образов, ни мыслей – только чёрная, давящая пустота. А потом стены комнаты растворились.

Я шла по бесконечному коридору центра. Но это был не тот знакомый, жёлтый коридор с табличками. Стены здесь были облупленными, цвета грязной штукатурки, а вместо ровного светодиодного освещения тускло горели редкие лампы дневного света, мерцая и издавая назойливый гул. Пол хрустел под ногами, хотя я не слышала собственных шагов. Воздух был спёртым, пах пылью, лекарствами и чем-то ещё – сладковатым и неприятным, как от гниющего дерева.

Впереди, в конце коридора, мелькали тёмные, размытые фигуры. Они двигались медленно, неловко, не обращая на меня внимания. Одни просто зависли, уткнувшись лицом в стену, другие бесцельно перемещались, их очертания дрожали и расплывались, словно сквозь дымку. Силуэты не ходили по полу, а дрейфовали в пространстве, и время от времени одна из фигур бесшумно проходила сквозь стену, растворяясь в ней без следа, оставляя после себя лишь волну леденящего холода.

Я не чувствовала страха. Только странное любопытство и ту самую пустоту, что была со мной весь день, но теперь она наполнилась этим призрачным, безмолвным движением.

Потом я осознала, что я не одна. Кто-то шёл рядом со мной, чуть позади, ступая след в след моим шагам. Я не видела его – стоило мне попытаться повернуть голову, периферией зрения я улавливала лишь смутный силуэт, тень от тени. Но я чувствовала присутствие. Оно было не угрожающим, а… странно знакомым. Грустным. Бесконечно, глубинно печальным, и эта печаль была такой плотной и реальной, что я почти физически ощущала её тяжесть у себя на плечах.

Когда я попыталась ускориться, чтобы оторваться от своего преследователя, мои ноги словно начали вязнуть в полу. Чужое отчаяние навалилось на меня, затрудняя движение, тянуло меня назад. Идущий следом не отставал, а наоборот, приближался, и я почувствовала, как липкий страх проникает в моё сознание, заполняет его густым тёмным потоком. Задыхаясь от паники, я рванулась вперёд, но икры налились свинцом, стали тяжёлыми и неповоротливыми – и тот, кто шёл за мной, почти коснулся меня своим дымчатым телом. Прикосновение не было ни болезненным, ни холодным, я не почувствовала ничего, кроме острейшего чувства одиночества. Как будто он передал мне через наш контакт то, что впитало в себя это место, эти фигуры, эти стены.

И тогда я сдалась. Перестала пытаться убежать, оторваться от этой тени.

Просто побрела вперёд, по этому бесконечному коридору, внутренне сжимаясь от ужаса и молясь, чтобы силуэт больше ко мне не приближался.

Мы шли так некоторое время, мимо бесконечных одинаковых дверей с номерами, которые я не могла разобрать. Фигуры вокруг продолжали свой безмолвный танец. И затем мой преследователь остановился. Я почувствовала это – сзади больше никого не было.

Я обернулась.

И проснулась.

Я подскочила на кровати, сердце колотилось где-то в горле. Комната была погружена в густую, почти осязаемую темноту, нарушаемую лишь слабым светом ночника соседки. Аля посапывала, уткнувшись лицом в своего плюшевого монстра – в темноте я разглядела очертания белого тюленя с фиолетовым хвостом. Вид этого нелепого животного странно успокоил меня, и я провела рукой по лицу. Кожа была влажной и холодной, хотя в комнате было душновато. Фрагменты сна быстро таяли, как дым, оставляя тяжесть в груди и полную невозможность вспомнить детали. Коридоры. Тени. Чувство чужой тоски, такой острой, что от неё до сих пор сводило челюсти.

Сглотнув кислый ком в горле, я постаралась дышать глубже и тише, чтобы не разбудить соседку. Это просто сон. Стресс. Новое место. Вчерашние глупые страшилки Али.

Но ощущение, что за моим плечом кто-то стоял, было до жути реальным. И чувство безнадёжной, всепоглощающей печали, исходившее от того невидимого спутника, не отпускало.

Я медленно опустилась на подушку и уставилась в потолок, вновь, как и днём, пытаясь поймать хоть какую-то мысль, эмоцию. Но внутри была только тревожная вибрация и отголосок той, чужой, меланхолии.

Сон не хотел возвращаться. Я лежала, прикрыв глаза, и слушала, как тикают часы у меня на запястье и как где-то далеко за окном шумит лес.

Глава 2

Утро началось с пронзительного звонка, заверещавшего где-то в коридоре. Я застонала и натянула одеяло на голову, но спать уже не получалось – Аля с энергией, непозволительной для такого раннего часа, уже рылась в своём шкафу и что-то весело напевала.

Обрывки кошмара всё ещё цеплялись за границы сознания вязкой паутиной. Тёмные коридоры. Чувство чужого присутствия за спиной. Липкая хандра, пропитавшая меня до костей. Я зажмурилась и принялась растирать веки, пытаясь уничтожить это ощущение, но оно не уходило, оседая навязчивым грузом где-то под рёбрами.

Минут через десять я пришла к мысли, что скрываться весь день под одеялом мне не удастся, поэтому вылезла из его кокона, неохотно потянулась к своей тумбочке и достала косметичку. Может, утренний ритуал приведёт меня в чувство.

Спустя ещё пятнадцать минут я сидела на краю кровати, засунув одну ногу в штанину формы, и тупо смотрела в стену, пока уже успевшая сбегать умыться Аля щебетала что-то про расписание и еду.

– …а потом у нас лекция, но это позже, а сначала завтрак, а то потом всё разберут, самые вкусные булочки всегда первые сметают, а нам надо успеть, я тебе одну оставлю, если хочешь, с шоколадом, они такие… прямо тают во рту! – она говорила, взбивая свои кудри и глядясь в зеркальце в форме ракушки. – Были один раз с ментоловым кремом, цвет красивый, но как будто ешь тесто с чужой жвачкой!

Я промычала в ответ что-то невнятное, всё ещё пытаясь стряхнуть с себя остатки сна. В голове мелькали отрывки: мерцающий свет, скрип половиц, чьё-то невидимое дыхание у самого уха. Мой взгляд зацепился за пустую пачку фисташкового печенья в мусорном ведёрке, и я постаралась ухватиться за этот предмет из реального мира. Кажется, вчера я её видела на столе ещё полной.

Аля наконец оставила свои волосы в покое, ещё раз придирчиво осмотрела себя в зеркальце и повернулась ко мне, сияющая и свежая – очевидно, она уже была готова к выходу. Схватив свою жемчужную папку, усыпанную наклейками, она наклонилась ко мне и пощёлкала пальцами у меня перед носом.

– Кира, приём! Давай быстрее! А то задержимся в столовке и опоздаем, а за опоздания тут штрафные активности дают – и хорошо, если отделаешься мытьём унитазов вместо лекции!

Я вздрогнула и кое-как натянула вторую штанину, поправила скомканную футболку под олимпийкой и провела пальцами по волосам. Спасибо моему исчезнувшему с горизонта отцу за прямые, как солома, волосы – их можно хоть мылом мыть, не расчёсывать, и всё равно будет сходить за некий намёк на причёску. Одна однокурсница сравнила их как-то с париками дурацких корейских кукол. Только мои бесполезно завивать.

– Я не умылась ещё, – пробормотала я, запихивая планер в карман, но Аля уже тащила меня за руку в коридор.

– Умоешься после! Или в столовой в умывальнике! Главное – успеть на завтрак!

Атмосфера в столовке напоминала странную смесь духа казармы и старшей школы. Мои ровесники в одинаковых чёрно-голубых костюмах копошились у раздачи, звеня тарелками и галдя. Воздух был густым от запаха овсянки и заварного чая. Потупив с подносом в очереди, я выбрала себе кашу, маленькую булочку и чай с сахаром. Взяв приборы, я заметила, как Аля сперва положила себе три булочки, а потом, будто сделав над собой усилие, убрала две обратно в лоток. Похоже, что отношения с едой у неё и впрямь сложные.

Мы с трудом протиснулись через толпу и направились в дальний угол, удачно пристроившись на край освободившегося длинного стола. Аля, усевшись напротив меня в стратегической позиции – лицом к залу, – без умолку трещала, незаметно кивая на других обитателей «Чистого Листа» и шёпотом снабжая их язвительными комментариями.

– Вон тот, в углу, ни с кем не общается – это Павлунтий. Его сюда направили из универа после того, как он нахамил преподу по высшей математике. Говорят, он гений-программист, но нормально общаться не умеет. Супер-токсик и КМС по пассивной агрессии. А вон та девочка с рыжими волосами – Лера. У неё панички, она на таблетках, но иногда её всё равно кроет.

Я клевала носом над тарелкой с безвкусной овсянкой, лишь краем уха ловя её болтовню. В голове гудело от недосыпа и того странного, тревожного сна.

– А вон тот, долговязый и лохматый, – Аля ткнула вилкой в сторону сидевшего в паре метров парня, углублённого в изучение сахарного пакетика. – Это Игорь. Его сюда засунули из-за игровой зависимости. Гений в шутерах, настоящий киберспортсмен, полжизни за компом, а в реале – ну, сама догадаешься. Теперь упарывается футболом, пытается социализироваться.

Игорь, словно почувствовав на себе взгляд, поднял голову. Увидев Алю, он вздохнул и направился к нам, волоча ноги.

– Опять меня обсуждаем? – мрачно спросил он, останавливаясь рядом. – Уже все достижения рассказала новенькой?

– Ага, – хихикнула Аля. – Как раз дошла до недавнего матча. Рассказываю, как ты чуть не подрался с тренером, потому что тот не понял твоей гениальной тактики с офсайдами.

– Он некомпетентен, – фыркнул Игорь. – Футбол – это вам не в «Контру» рубиться. Тут стратегия нужна.

– Зато у тебя есть прогресс, – Аля небрежно повела плечом в его сторону и сладко пропела: – Игоресса научилась отстаивать свою позицию перед взрослыми!

– Игоресса? – переспросила я.

– Наша принцесса Игоресса, нежная и ранимая, наконец превратилась в настоящую воительницу, – промурлыкала Аля, затем наклонилась ко мне и нарочито громко прошептала: – Мы так его называем, потому что он раньше смешно злился, когда проигрывал.

– «Мы» – это ты и твой КрысСовет с кулинарки? – Игорь склонился над Алей, рассматривая принт с морской девой на её футболке. – Для вас же лекцию читали о вредоносности оценочных суждений, – он кивнул мне: – Игорь. Не Игоресса.

– Кира, – представилась я.

– Салют. Держись от этой сплетницы подальше, – он выпрямился и показал большим пальцем на Алю, ухмыляясь, – а то узнаешь потом про себя много интересного.

– Мы соседки по комнате, – улыбнулась я как можно шире.

– Соболезную! – внезапно по-лошадиному заржал Игорь, и мы с Алей одновременно вздрогнули. – Ладно, мне на физру, увидимся.

Он неопределённо махнул рукой – то ли мне, то ли Але, – развернулся и зашагал прочь, оставив мою соседку фыркать от возмущения.

– Видишь? Драма-квин! – она покачала головой, отщипывая кусок булочки и отправляя его в рот.

– Он тебе нравится, что ли? – поинтересовалась я, отпивая чай. Каша была противная, как жёваная бумага, но булочка и правда оказалась ничего.

– Чего? Нет, конечно! – Аля поперхнулась, и на её скулах выступил лёгкий румянец. Она судорожно отхлебнула чаю. – Мы просто… он просто забавный. И мы с ним и с Павлунтием здесь с июня. Он как младший брат, которого хочется постоянно поддразнивать.

– То есть эти обоюдные шпильки – чисто по-дружески? – уточнила я.

– Абсолютно! – она с энтузиазмом отломила ещё кусок булочки, но на этот раз не стала его есть, а принялась крошить в тарелке. – Просто так легче. Все тут друг друга подкалывают. Иначе с ума сойдёшь от всего этого… – она повела рукой, указывая на столовую, – образцово-показательного.

Я кивнула с умным видом, делая вид, что верю. Судя по тому, как она нервно крошила выпечку, а потом вдруг быстро сгребла все крошки в ладонь и сунула их в рот, дела у неё с Игорем были куда менее «братскими», чем она пыталась показать.

– Так, – Аля сменила тему. – Блокнотик счастья взяла? Что у тебя сейчас там по расписанию?

Я потянула из кармана планер, раскрыла и пролистнула его. Он вмещал в себя простенькую схему центра, указание, где какие кабинеты находятся, список преподов и, наконец, моё личное расписание.

– В десять у меня будет лекция «О жизни и выборе», – я не стала говорить, что вчера её внёс в моё расписание психотерапевт.

– Фу, нудятина смертная, – скривилась Аля. – Ведёт Душниловна. Так она Элеонора Владленовна, но с первого раза фиг запомнишь. Будет два часа монотонно бубнить про целеполагание и личностный рост. Главное – не засни, а то заметит и при всех отчитает. Ты уже выбрала себе допы?

– Нет, – призналась я.

– Дай-ка, – она забрала в меня планер и пролистнула в конец, к списку дополнительных занятий. – Спорт-секция, класс физики, математики… – её палец остановился над строчкой, она подняла на меня глаза: – Может, языки?

– Нет! – передёрнула я плечами. – В институте хватило.

– Литература?

– Тоже нет.

– Арт-класс… – задумчиво проговорила Аля. – Вот это получше, минимум требований, можно мозгом отдохнуть. Марья Ивановна ведёт, – Аля понизила голос: – Она немного… э-э-э… своеобразная. Но добрая. Есть ощущение, что она тут сама лечилась, да так здесь и осталась работать, – она хихикнула. – Если захочешь записаться куда-то ещё – есть терминал в холле основного корпуса. Или к секретарше в третий кабинет можно подойти, это там же.

– Я подумаю, – осторожно ответила я. В конце-концов, если загадочное «арт» включает в себя работу с красками, то это может мне подойти. Или как минимум скрасить пребывание здесь. «Скрасить», ха-ха, вот это каламбур.

Аля замолчала, внезапно посерьёзнев. Её взгляд стал пристальным, почти взрослым.

– Слушай, Кир… – она оглянулась, проверяя, не подслушивает ли кто, и наклонилась ко мне через стол. – Совет бывалой. Ходи на эти допы. Даже если скучно. Даже если неинтересно. Изображай энтузиазм. Пусть видят, что ты стараешься, что ты «в процессе».

– А если не ходить? – спросила я, почувствовав лёгкий укол тревоги.

Аля помрачнела, и на секунду мне показалось, что даже её обычно упругие кудряшки опали, как от дождя.

– Тех, кто саботирует лечение, переводят к безнадёжным, – она едва заметно кивнула в сторону окна, за которым угадывались очертания светлого здания. – Оттуда… мало кто возвращается в общее отделение. А мы ведь тут не просто так отсиживаемся, правда? Мы тут, чтобы… ну, исправиться. Получить второй шанс. Вернуться к нормальной жизни – и начать всё заново.

В её голосе прозвучала неподдельная, детская надежда, смешанная со страхом. Она вдруг показалась мне не просто болтливой русалкой, а кем-то гораздо более сложным и уязвимым.

– Или того хуже, – добавила она после паузы, – отправят домой с отметкой в личном деле. Представляешь, что будет, если тебя вытурят? Никаких поблажек при восстановлении в унике на бесплатное. А как предки отреагируют…

Мне и не надо было представлять реакцию мамы – её я уже видела.

– Поняла, – тихо сказала я, забирая свой планер обратно. – Буду стараться.

Аля выдохнула, и её лицо снова озарилось привычной улыбкой, будто она только что и не поднимала сама эту очевидно тяжёлую для неё тему.

– Отлично! Тогда пошли, а то на первую лекцию опоздаешь. Ты же ещё не умывалась? Марья Ивановна подождёт, а вот эта змея с «жизни и выбора» – никогда!

– А тебе куда? – спросила я, поднимаясь.

– На кулинарку, – подмигнула Аля. – Там сегодня, кажется, оладьи будем печь. Или это на следующей неделе? В общем, попробую не сжечь своё творение.

Мы сгребли посуду на подносы, сдали их на конвейере и направились к выходу. В голове у меня стучало: «Умыться. Туалет. Не опоздать».

Когда мы отошли от раздачи, я на секунду задержалась, глядя, как Аля смеётся с кем-то из девушек, и почувствовала слабый укол зависти к её лёгкости. Она ловко лавировала между столами, кивая знакомым и умудряясь при этом поправлять свои кудряшки. Как она это делает? Как можно быть такой непринуждённой, когда внутри у неё, я была уверена, резвятся собственные демоны? Мне бы хотя бы десятую часть её кажущейся беззаботности.

Мы уже почти вышли из столовой, когда в проходе возникла преграда – три девичьих силуэта, занявших всё пространство. Они не спеша двигались нам навстречу, громко обсуждая что-то. Та, что была по центру – самая высокая, с уложенными в мягкие волны длинными каштановыми волосами и большими, как у оленёнка, глазами – активно жестикулировала, и её локоть оказался прямо на моём пути.

Я попыталась увернуться, но было поздно. Зазевавшись, я лишь слегка задела незнакомку плечом, и этого хватило.

Всё вокруг как будто замерло. Глаза окружающих тут же обратились на меня.

Девушка остановилась, как вкопанная. Её подружки тут же замолчали. Она медленно повернула ко мне голову, и её оценивающий взгляд скользнул по мне с головы до ног, задержавшись на моей отросшей соломенной чёлке и на мятой, явно не первой свежести футболке.

– Смотри, куда идёшь, – произнесла она негромко и ровно, аккуратно отодвинувшись от меня, будто от чумной. – Ты здесь вообще-то не одна.

Её спутницы переглянулись и синхронно фыркнули, прикрыв рты ладошками. У меня перехватило дыхание, в горле встал ком, а в голове пронеслась лишь одна мысль: «Я сейчас или расплачусь, или брошусь на неё с кулаками». Но я не сделала ни того, ни другого. Просто застыла, чувствуя, как горит лицо.

Троица, не удостоив меня больше ни словом, плавно двинулась дальше, оставив после себя шлейф дорогих духов и чувство унижения.

Я стояла, не в силах пошевелиться, пока Аля не дёрнула меня за рукав.

– Идём! – прошептала она, таща меня за собой в коридор. – Не обращай внимания. Это Тэффи и её подружки-крысушки. Вообще-то она Стефания, Стефа, но между собой мы зовем её Степашкой. Ты бы видела как она на это агрится… – Аля бросила взгляд через плечо и скривилась. – Она тут звезда местного масштаба и с администрацией чуть ли не в дёсна лижется. Наша мисс Совершенство. Говорят, у неё папка какой-то крупный чиновник.

– А что она тут делает, если она такая нереалка? – с трудом выдавила я, всё ещё пытаясь прийти в себя.

– А кто ж её знает? – пожала плечами Аля. – Всем говорит, что она тут просто временно по семейным обстоятельствам, а в следующем году собирается поступать куда-нибудь на международные отношения. Ведёт дневничок успеха, ходит на все занятия, берет кучу допов онлайн. Она так не то чтобы злючка, просто не попадайся ей под руку, и всё.

Мы наконец вышли на развилку коридоров.

– Мне направо, – Аля указала пальцем. – Не опаздывай на лекцию к Душниловне!

Она махнула мне рукой и скрылась за поворотом. Я развернулась и почти побежала в противоположную сторону, к выходу из корпуса и затем в общежитие – за своей косметичкой и полотенцем. Мысли путались: лицо той девочки, Стефы, её холодный взгляд и сладкий, вежливый голос, слова Али, вкрапления обрывков сна… и вечная необходимость везде успеть.

Войдя в кабинку и заперевшись, я плюхнулась на унитаз, пытаясь отдышаться. В горле встал ком, а в глазах задрожало предательское тепло. «Нет, только не это», – яростно подумала я, зажмурившись. Но было поздно. Слова той куклы – «Ты здесь вообще-то не одна» – прозвучали в голове точь-в-точь маминым голосом, её вечным, раздражённым «Когда ты уже начнёшь соответствовать?». Это было так неожиданно и так больно, что слёзы хлынули сами, тихие, горькие и совершенно бесконтрольные. Уткнувшись лицом в колени и стараясь не слишком громко шмыгать носом – вдруг ещё кто-нибудь был в соседних кабинках, – я позволила себе выплакаться всласть. Здесь меня хотя бы никто не видел и не мог сказать, что я слабая, несостоятельная или делаю это назло.

Не знаю, сколько я так просидела, но вскоре почувствовала, что ноги стали затекать. Когда спазм наконец прошёл, я сделала все свои дела, высморкалась, с отвращением вытерла лицо туалетной бумагой, заставила себя подняться и доплелась до умывальника. Прохладная вода немного привела меня в чувство, и я посмотрела на свои заплаканные красные глаза в зеркале.

– Соберись, чмоня, – прошипела я сама себе. Нужно было ещё почистить зубы перед лекцией.

Осталось двадцать минут. Реально, если бегом.

В кабинет я влетела буквально за пару минут до начала, едва успев привести себя в порядок и кое-как пригладить волосы. Помещение напоминало стандартный школьный класс: ряды парт, доска, мел, стопка книг и папок на учительском столе. Я юркнула на последний ряд, в угол, надеясь стать как можно менее заметной.

Преподавательница, строгая женщина с узкими губами и собранными в тугой пучок волосами, напомнила мне чем-то директрису – такой же пронзительный взгляд поверх очков, то же отсутствие эмоций на лице. Она начала монотонно бубнить о важности целеполагания, самореализации, ответственности и прочих вещах, которые в моём нынешнем состоянии казались пустым звуком.

Лекция оказалась ещё более тягомотной, чем я ожидала. Я уставилась в окно, стараясь не засыпать, потом принялась разглядывать аудиторию. Большинство слушателей сидели с одинаково скучающими лицами, кто-то втихую листал под партой книжку, кто-то усиленно делал вид, что не спит.

И тут мой взгляд наткнулся на него.

Парень сидел через ряд от меня, развалившись на стуле с таким видом, будто он оказался здесь по чистой случайности. В отличие от других, в его позе не было ни скуки, ни покорности – лишь откровенное, вызывающее безразличие ко всему происходящему. Он не пытался делать вид, что слушает, и не просто изображал равнодушие – он был его воплощением, рассматривая класс и учеников.

И в какой-то момент его взгляд задержался на мне.

Не просто скользнул, а именно задержался – изучающий, насмешливый, будто он видел меня насквозь и всё это его лишь забавляло. Он не отвёл глаз, когда я заметила его внимание. Напротив, он ухмыльнулся и чуть заметно наклонил голову.

Я быстро опустила глаза в планер, ощущая какое-то неясное чувство. Не раздражение, нет – смущение. Кто он такой, чтобы так смотреть?

Скосив на него глаза ещё раз, я отметила детали: тёмные коротко остриженные волосы, чёткие черты лица, далеко не субтильное телосложение, угадывающееся даже под мешковатой формой. Он выглядел так, будто правила этого места написаны не для него, и нарушал их просто одним своим видом: олимпийка была расстёгнута, под ней виднелась чёрная футболка с какой-то непонятной символикой. Как будто он здесь не пациент, а тайный наблюдатель, собирающий материал для какого-то сатирического романа. И при этом он нагло, без стеснения разглядывал меня.

Симпатичный. Даже слишком.

Я отвернулась и попыталась сосредоточиться на бубнеже Душниловны, приказав себе больше не смотреть в его сторону. Но его взгляд, казалось, прожигал мне кожу. Я встряхнула головой, занавесив лицо волосами, и раскрыла планер. Что ж, Аля говорила про арт-класс? Пожалуй, запишусь сегодня же – я обвела предмет в списке и поставила жирную галочку напротив. Может, это хоть немного вправит мне мозги.

Я не заметила, как лекция подошла к концу. Душниловна постучала по доске указкой, сухо кивнула, и класс ожил, заскрипев стульями. Я поспешно засунула планер в карман и выскользнула в коридор, стараясь не смотреть в сторону того парня.

В холле было немноголюдно. Я пристроилась у стены, делая вид, что изучаю распорядок и правила, и украдкой наблюдала за другими обитателями центра.

Вот девушка с короткими волосами, что-то яростно строчащая в блокнот – «Графоманка». Парень, ритмично постукивающий пальцами по стене и дёргающий в такт ногой – «Гривотряс». Две девочки, о чём-то шепчущиеся в углу и бросающие настороженные взгляды по сторонам – «Бабки на лавке».

Мои внутренние комментарии были плоскими, безэмоциональными, как будто я составляла каталог экспонатов в музее. Ни любопытства, ни интереса – лишь набор фактов. Даже мысль о том парне с лекции не вызвала ничего, кроме лёгкого раздражения. Ещё одна деталь этого странного места. Не более того.

Можно было пойти на улицу, подышать воздухом – или остаться здесь и продолжать наблюдать. Я выбрала второе. Было что-то гипнотизирующее в этом бесцельном созерцании.

«Качкун», – отмечала я про себя, разглядывая проходящих мимо. «Ботан», – в коридоре мелькнул кто-то сутулый, в очках и с сальной чёлкой. «Игоресса», – я внезапно развеселилась, когда запыхавшийся Игорь промчался мимо меня, и успела ответить кивком на его приветствие.

Интересно, к какой категории относится тот скучающий нахал с лекции?

Так, хватит.

Терминал я нашла там же в холле – он притулился между окном и кадкой с тощей драценой. И снова символизм – потёртый экран и новенькие наклейки на корпусе. Словно заплатки на том, что пытаются починить, прикрыть яркой обёрткой и выдать за новое. То же самое можно сказать и обо всех нас.

Пролистав список доступных активностей, я нашла нужную: «Арт-класс. 17:00. Свободных мест: 3». Палец дрогнул над клавиатурой, когда я вводила свою фамилию. Вспомнились слова Али про особый корпус, и я тут же ткнула в «Записаться».

Итак, у меня есть ещё целых шесть с половиной часов. Значит, сейчас можно проветриться, изображая полезную прогулку под солнцем. Впрочем, этот август не баловал жарой – хотя днём температура и держалась выше двадцати градусов, ночи становились всё прохладнее. Бесцельно слоняясь по территории и мысленно хваля себя за первый шажок ко взлому системы, я старалась тянуть время изо всех сил. Я дважды обошла главный корпус, сходила к пруду – вблизи он оказался довольно чистым, с узким песчаным бережком, растущим по краям невысоким тростником и парой скамеечек у самой воды. Наверное, я бы долго стояла и пялилась на лениво колышущуюся от ветра гладь воды, но в мою сторону направилась группа бегунов, и я тут же ретировалась. Похоже, мне тоже предстоит предаваться этой радости физических нагрузок – пока физкультуры в моём расписании нет, но я чуяла, что следующий визит к доктору Резцову внесёт в него коррективы. Кстати, когда там мне к нему идти?

Заглянув в планер, я увидела отметки напротив пятниц, с десяти до одиннадцати утра. Была я у него вчера, в понедельник – значит, до душеспасительной беседы всего два с половиной дня. От этой мысли всё вокруг тут же стало казаться серым и приглушённым, будто кто-то убавил насыщенность у реальности.

Перелистнув страницу, я похолодела, уставившись в отметку врача о приёме лекарств – я совсем забыла о них! Каждый день, после завтрака и после ужина. Но утренняя доза – особая. С ней полагался краткий отчёт психотерапевту о своём состоянии прямо в медкабинете.

Разумеется, я пропустила первый приём, размазывая сопли в туалете. О таблетках и утреннем визите к врачу я в этой суматохе забыла напрочь. Я должна была явиться в медкабинет перед первой лекцией, ещё в девять утра, а сейчас уже полдень и уже поздно. Или нет?

Немного поборовшись с искушением плюнуть на это дело, я всё же поспешила в медкабинет, надеясь, что меня не заставят мыть унитазы в первый же день.

Дверь была приоткрыта. В кабинете была только медсестра, молодая и довольно миловидная – Плотникова Инна Николаевна, как гласила табличка. Она что-то печатала на клавиатуре, хмуро глядя в монитор.

– Кира Знаменская? – произнесла она, не отрывая взгляд от экрана. – А мы уж думали, ты сегодня не придёшь. Виктор Андреевич уже ушёл.

– Извините, я забыла, – пробормотала я, чувствуя себя школьницей, пойманной на прогуле.

– Забыла? – наконец посмотрела на меня Инна Николаевна, поднимая тонкую бровь. – У нас тут, милая моя, не санаторий «Восход». Распорядок – для твоей же пользы. Утренний приём – это не просто таблетку получить. Доктор смотрит на твоё самочувствие, как спала, как аппетит, оценивает твоё состояние перед началом дня. Без этого сложно корректировать терапию при необходимости. Это важно.

– Я просто гуляла по территории, – почему-то оправдалась я.

– Знаю, – выражение её лица слегка смягчилось. – С пульта охраны видели, что ты не сбежала за забор, а просто бродишь по дорожкам. Виктор Андреевич сказал не поднимать тревогу – первый день, стресс… Посчитали, что свежий воздух тебе будет полезнее. Но это не должно войти в привычку. Понятно?

По спине пробежали мурашки. Они буквально следили за мной каждую секунду. Я судорожно сглотнула и поспешно кивнула.

– Попроси куратора напомнить тебе. Или поставь будильник, – деловито предложила медсестра, её взгляд скользнул по моим часам. – Удобно, прямо на руке. Утром после завтрака – приходишь сюда, получаешь лекарства, принимаешь, расписываешься, доктор задаст пару вопросов. Вечером, после ужина – возвращаешься ко мне, всё то же самое, но без доктора.

Я снова кивнула, ощущая себя шестерёнкой в отлаженном, тщательно контролируемом механизме.

– Хорошо. На сегодня, так уж и быть, без утреннего отчёта. Но предупреждаю – это в первый и последний раз. Держи, – она выдавила из блистера маленькую розовую таблетку и протянула её мне, указав глазами на кулер с водой.

Я проглотила пилюлю, запила её. Потом расписалась в протянутом мне журнале.

– Жду тебя завтра, – улыбнулась Инна Николаевна, делая пометку в компьютере. Её тон снова стал сдержанно-безразличным.

– И какого эффекта мне ждать? – отважилась спросить я.

– Может вызывать лёгкую сонливость. У тебя сейчас есть лекции?

– Только в пять вечера.

– Тогда можешь посидеть в своей комнате. Но будильник поставь, а то вдруг уснёшь и опоздаешь.

– Хорошо, – я попятилась к выходу. – Могу идти?

– Конечно. Если почувствуешь, что что-то не так, сразу ко мне, ясно? И, Кира… – я замерла у двери. – Не забывай. Мы тут всё равно всё видим. Но лучше, когда ты сама помнишь о своих обязанностях.

– Поняла, – выдохнула я и побыстрее ретировалась из кабинета.

Оказавшись снова в холле, я опасливо огляделась, ища глазами Алю, но её нигде не было видно. Либо она всё ещё на кулинарии – я понятия не имела, сколько времени занимает этот её урок, – либо в общаге, и мы снова пересечёмся в столовой.

Поймав себя на мысли, что мне хочется избежать этого, я решила сходить на разведку в общежитие. Есть мне не хотелось, так что обед в час можно будет и пропустить – обойдусь ужином в шесть вечера. Побыть одной в тишине было куда ценнее, тем более я не знала, чего ожидать от таблеток, которыми меня будут пичкать теперь два раза день.

На цыпочках прокравшись по коридору к нашей комнате, я прислушалась – внутри было тихо. С облегчением проскользнув внутрь, я плотно прикрыла дверь, скинула кроссовки и с наслаждением плюхнулась на кровать. Здесь хотя бы не было чувства тотальной слежки, как в коридорах и медкабинете.

Тишина после утреннего щебетания Али и гомона в столовой казалась неестественной, звенящей. Повернув запястье, я глянула на часы – электронные секунды размеренно отчитывались в углу зелёного экрана, и эта ритмичность немного успокаивала. Немного подумав, я выставила будильник на половину пятого – до арт-терапии ещё есть время, можно и вздремнуть. В голове шумело, веки налились свинцом – всё-таки недосып и эта чёртова таблетка делали своё дело.

Мысль о том, что это только начало, что так будет каждый день, промелькнула и погасла, не успев оформиться. Сознание поплыло, поплыло, поплыло…

…и спустилось в зеленоватую, мутную мглу.

Я снова медленно брела – нет, плыла – по тому же бесконечному коридору, но теперь он был заполнен водой. Плотной, вязкой, словно кисель. Она не холодила, а была тёплой и пахла стоячим прудом, лекарствами и чем-то сладковатым. Стены облепляли водоросли, шевелящиеся в такт невидимому течению. Вместо ламп дневного света в потолке зияли чёрные провалы, откуда свисали длинные, бледные щупальца, и сквозь толщу воды казалось, что они сжимаются и разжимаются, как ленивые пружины.

Впереди, в конце коридора, мерцал неровный свет. Я поплыла к нему, стараясь не делать резких движений – почему-то я даже во сне хорошо помнила то ощущение дикого страха прошлой ночью, когда пыталась оторваться от своего преследователя.

Этим мерцанием оказалась сцена. Вернее, нечто, её напоминающее – возвышение, озарённое мертвенным, холодным сиянием, исходящим от фонариков, раскачивающихся на головах огромных рыб-удильщиков. Их раздутые, покрытые бородавками тела парили в воде, пустые глаза-блюдца уставились в никуда, а светящиеся приманки на гибких отростках метались из стороны в сторону, выхватывая из мрака жутковатые подробности.

На сцене танцевали тени. Те же размытые фигуры из прошлого сна, но теперь их движения были ритмичными, хоть и нелепыми – какой-то безумный подводный балет. Они кружились, взмахивали размытыми конечностями, и их силуэты отбрасывали на стены громадные, искажённые тени.

А в центре, освещённая тусклым невидимым прожектором, парила русалка. На секунду мне почудилось, что это Аля, но это была не она. Длинные кудри, точно водоросли, колыхались вокруг бледного лица с огромными, пустыми глазами. Вместо хвоста – два сросшихся, бледных, извивающихся щупальца. Она пела, широко разевая пасть с острыми зубами, но звука не было – только пузыри, вырывающиеся из её глотки и лопающиеся в тишине. Она манила меня к себе, протягивая руки с длинными белыми пальцами, и в её движении была неземная, пугающая грация.

Вокруг сцены в такт этому немому представлению кружил хоровод медуз – синие, розовые, фиолетовые, их полупрозрачные тела переливались неоновым светом. Морские коньки в забавных крошечных пиджачках жонглировали баночками с таблетками и пустыми шприцами. Яркие рыбки-клоуны с красными носами и идиотскими улыбками проносились стайками, выписывая замысловатые петли. Всё это было ослепительно, красочно, сюрреалистично и до тошноты фальшиво – словно немое бурлеск-шоу, поставленное сумасшедшим режиссёром.

Я прижалась к холодной, склизкой стене, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Это было одновременно прекрасно и отвратительно. Я не хотела смотреть, но не могла оторвать глаз.

И тут я снова почувствовала Его. Того, кто шёл за мной в прошлом сне.

Его присутствие осязалось где-то сзади, за левым плечом, и как в тот раз, оно было плотным, реальным, и от него веяло не только печалью, как тогда, а ещё и тихим, но твёрдым неодобрением. Он словно смотрел на это буйство красок и движений и молча качал головой.

«Не надо, – говорило всё его существо. – Это всё неправильно. Не ходи туда».

Я обернулась, пытаясь разглядеть хоть что-то в зелёной мгле. Ничего. Только тяжёлая, колышущаяся вода да танцующие тени.

Русалка на сцене снова сделала манящий жест в мою сторону, её лицо исказила настойчивая, почти голодная улыбка. Один из морских коньков запустил в меня шприцом, и он, медленно вращаясь, поплыл в мою сторону.

И я послушалась того невидимого спутника. Сделала шаг назад. Потом ещё один.

И почувствовала, что проваливаюсь.

Пол ушёл из-под ног, и я полетела вниз, в чёрную, бездонную шахту, затянутую тиной. Вода ревела в ушах, сдавливая виски, свет сцены мгновенно пропал, сменившись абсолютной, давящей темнотой. Я не кричала – не могла. Только падала, падала, падала…

– А-а-а! – взвыла я, подскакивая на кровати.

Сердце колотилось, выпрыгивая из груди. Лоб и спина были мокрыми от пота, на подушке расплылось тёмное пятно от слюны. Судорожный глоток нагретого солнечными лучами воздуха немного отрезвил меня – он пах Алиными духами, пылью и обыденностью, а не затхлой водой и безумием.

Комната, расчерченная косыми лучами вечернего солнца, была пуста. Только за окном ветер качал ветки сосен, отбрасывая на стену пляшущие тени. Часы на запястье показывали без двадцати семи минут пять – я проспала почти три часа, не услышав будильник. Голова была ватной, во рту стоял противный горьковатый привкус. Таблетки. Это они так действуют.

Я спустила ноги с кровати, с трудом фокусируя взгляд, чувствуя, как взмокшая от пота футболка неприятно липнет к спине. Сон не отпускал, прокатываясь волнами по моему сознанию. Подводные коридоры, уродливые рыбы-удильщики с фонарями на лбах, мерцающими в мутной воде. Кудрявая русалка с акульей пастью. Свет софитов.

И это чувство – острое, щемящее – что кто-то стоит за спиной, невидимый, но абсолютно реальный. Его молчаливое неодобрение, исходившее волнами, заставило меня отшатнуться от того безумного карнавала. И упасть в тёмную, холодную бездну.

Помотав головой, я попыталась отогнать наваждение, потрогала лоб – он был влажным и горячим, волосы прилипли к коже. Сны здесь становились какими-то слишком яркими, слишком живыми. Слишком тревожными.

Сердце всё ещё колотилось, как ненормальное, а мочевой пузырь настойчиво напоминал о себе. Тело, от которого вечно были одни проблемы, в этот раз сослужило мне добрую службу, заставив стряхнуть с себя оцепенение. Я порывисто скинула одеяло и рванула из сумки первую попавшуюся футболку – вещи я так и не разобрала. Пошатнувшись, влезла в кроссовки одним пинком, вылетела из комнаты и понеслась в конец коридора, в туалет. По дороге я наткнулась на дежурную – женщину в таком же синем халате, что и у медсестры, – которая с подозрением покосилась на меня.

– Всё в порядке? – спросила она, сверяя мою фамилию с планшетом.

– Проспала после таблеток, – буркнула я, не останавливаясь. – На арт-терапию опаздываю.

Она что-то пробормотала себе под нос, но не стала меня задерживать. Видимо, опоздания на допы не считались здесь криминалом.

Мне было плевать. Нужно было бежать. Бежать от этого сна, от этой комнаты, от самой себя.

Мне несказанно повезло – в туалете никого не было. Отвернув кран с холодной водой, я сунула ладони под ледяные струи, затем набрала полную пригоршню и плеснула себе в лицо. Холод обжёг кожу, смывая липкий пот и остатки жуткого сна. Я тёрла лицо, шею, руки, стараясь уничтожить это ощущение сладковатой гнили и немого ужаса.

Трясущимися руками натянув чистую футболку и стараясь не смотреть на своё отражение в зеркале, я усилием воли заставила себя остановиться. Хватит. Это просто сон. Да, кошмар, но мне и раньше подобные снились, ещё в школе.

– Кира, хватит врать себе, такие тебе не снились никогда, – сдавленно проговорила я чужим голосом, всё ещё не решаясь взглянуть в глаза самой себе.

Потом всё же подняла взгляд, уставившись на своё лицо.

Ничего необычного. Всё как всегда. Это моё лицо. Да, со зрачками на всю радужку, но моё. И форма эта мне не идёт.

Когда моё дыхание немного пришло в норму, а сердце наконец успокоилось, я пригладила волосы, проверила, на месте ли планер, и посмотрела на часы. Без пяти.

Я пулей вылетела из туалета, на ходу промакивая лицо рукавом, забросила грязную футболку в свою комнату и бросилась вниз по лестнице. По дороге чуть не снесла какого-то парня – он что-то крикнул мне вслед, но я не стала оборачиваться.

В основном корпусе было непривычно тихо – основные потоки учащихся уже разошлись по занятиям или отдыхали в своих комнатах. Замедлив шаг, я попыталась унять предательскую одышку и отыскать в памяти номер нужного кабинета. Двадцать четыре, второй этаж.

Лестница наверх показалась бесконечной. Я влетела в нужный коридор и замерла у двери углового кабинета с табличкой «Арт-класс. М.И. Фабрикантова». Из-за двери доносились приглушённые голоса и лёгкое шуршание.

Сделав глубокий вдох, я толкнула дверь.

Комната оказалась просторной и светлой, шторы были распахнуты, открывая вид на лес и часть пруда. Воздух и стены здесь пропитались целым букетом запахов – сладковатая гуашь, терпкое масло, едковатый, но не противный дух растворителя, бумага, дерево и лак. Я на секунду замерла на пороге, принюхиваясь – это сочетание мгновенно перенесло меня в прошлое, когда после школы я неслась на занятия в художку. К сожалению, я её так не окончила: с девятого класса началась гонка подготовок к ОГЭ и ЕГЭ, мама посчитала, что получать аттестат об окончании художественной школы мне не обязательно, раз я всё равно пойду на языковое. Но именно там, в худклассе, я могла часами возиться с баночками, разминая комки гуаши до однородной консистенции, смешивая цвета на палитре и получая из базовых все оттенки радуги. Школа запомнилась мне как тихое и спокойное место, можно сказать, как второй дом – только без попыток в нравоучения и одёргивания. В том прошлом пахло точно так же, как и здесь.

Вдоль глухой стены тянулся гигантский стеллаж, упирающийся в потолок. Его полки ломились от банок, тюбиков, коробок и папок – всё было заставлено, завалено, засыпано богатством: стопки бумаги разных форматов и фактур, рулоны холста и холсты на рамах, ёмкости с кистями и карандашами, деревянные макеты, папки с картоном. Возле стеллажа, ближе к двери, ютилась небольшая раковина с забрызганной краской столешницей, на которой засохшие капли создавали собственный, абстрактный узор. В углу стояли мольберты – складные, деревянные, некоторые с закреплёнными на них начатыми работами, прикрытыми тряпками.

Это был не кабинет, не просто арт-класс. Это была мастерская. От этого места веяло безопасностью и хорошо знакомой мне энергетикой, и моё тревожное сердце наконец начало унимать свою бешеную дробь.

В центре, за большим столом, сидело несколько человек, увлечённо что-то творя. Остальные же располагались попарно за отдельными столиками. Всего я бегло насчитала человек десять, впрочем, я не решилась рассматривать всех и поспешно уставилась на учительницу, неловко переминаясь с ноги на ногу.

Преподавательница – та самая Марья Ивановна – оказалась полной, добродушной на вид женщиной в палантине, широкой клетчатой юбке и лёгким безумным блеском в глазах. Она близоруко сощурилась на меня и рассеянно улыбнулась.

– Заходи, заходи, не стесняйся. Новенькая, да? Кира?

Я кивнула, чувствуя неловкость от любопытных взглядов.

– Извините, что опоздала. Проспала.

– Ничего страшного, – махнула она рукой. – Садись вот туда, – она указала на столик у дальней стены, за которым уже кто-то сидел. – Сегодня работаем гуашью, тема свободная. Просто попробуй порисовать, что душа пожелает. Расслабься, получай удовольствие.

Я кивнула и, потупив взгляд, пробралась к указанному месту. И только подойдя вплотную, я подняла глаза и встретилась взглядом с тем самым парнем с лекции.

Олимпийка на нём была всё так же расстёгнута, под ней – всё та же чёрная футболка с потёртым непонятным принтом. Увидев меня, он замер на секунду, потом медленно ухмыльнулся, и в его глазах вспыхнул знакомый насмешливый огонёк.

Когда я осторожно села рядом, его колено почти коснулось моего. Краем глаза я заметила, как некоторые ученики украдкой посматривают в нашу сторону, но как будто опасаются пялиться откровенно.

– Привет, я Ник, – он даже не подумал отодвинуться, а напротив, развернулся ко мне всем корпусом.

– Николай?

– Ник.

– Никифор? Никодим? – глумливо продолжала спрашивать я. Очень уж самоуверенным был этот наглец, и мне не хотелось ещё больше подпитывать его чувство собственной важности. А может, такую реакцию я выдала просто от испуга.

– Издеваешься? – он покачал головой, но ухмылка не сходила с его лица.

– Мы же не в романтическом фентези. Сомневаюсь, что у тебя в паспорте написано… – я взглянула на его шеврон, – Графов Ник Валентайнович.

– В паспорте у меня написано Никита и, ты угадала, Валентинович. Но я предпочитаю Ник. Такой ответ тебя устраивает?

– Да, вполне. Ник.

– А вот твоего имени я не расслышал.

– Я его и не называла.

Я уже почти оправилась от первой неловкости и решила поддразнить его. Марья Ивановна упомянула моё имя – пусть сам вспоминает.

– Так ты скажешь, как тебя зовут, или мне нужно угадывать? – он наклонился ко мне.

– Кира, – тут же сдалась я, отпрянув назад. – Просто Кира.

– Приятно познакомиться, просто Кира, – он выпрямился и протянул мне руку. Ладонь была тёплой, пальцы – длинными и уверенными. Я пожала её, стараясь не выдать, как колотится моё сердце. – Как тебе наш дом скорби и печали для сошедших с дистанции?

– Пока не разобралась, – ответила я, отводя взгляд на его лист. На нём было несколько размашистых, небрежных линий и одно большое чёрное пятно, нанесённое с такой силой, что бумага под ним слегка расползлась.

– Тогда спрошу тебя об этом через неделю. Договорились?

Он обезоруживающе улыбнулся, и я в который раз отметила, насколько правильные у него черты лица и как колкий огонёк в глазах контрастирует с этой почти что мальчишеской улыбкой.

– Угу, – я почувствовала, как кровь прилила к лицу, и неожиданно разозлилась на себя. Чёрт, не хватало ещё опять расплакаться. Он всего лишь проявил уважение, а моя нервная система уже готова превратиться в соплю.

Мы замолчали. Я лихорадочно искала тему, чтобы разрядить обстановку, и изучала взглядом стол. Ученический набор не баловал изобилием: банки гуаши основных цветов, пластиковая палитра, два стаканчика с водой, карандаши, несколько синтетических кистей разной толщины и несколько листов ватмана А4, слегка помятых по углам.

Потом мой взгляд снова упал на его «картину».

– Это что, супрематизм? – спросила я, кивая на хаотичные линии. – «Чёрный квадрат» глазами выздоравливающего?

Он тихо хмыкнул.

– Нет. Сегодня тема свободная, вот я и рисую свободу. Как я её чувствую. А это, – он ткнул кистью в чёрное пятно, – система. Которая пытается всё задавить. Пока безуспешно.

Тем временем я взяла кусок ватмана и, подумав, решила изобразить пруд, который видела сегодня. Набрала на палитру синей, зелёной и охры, пытаясь вспомнить, как рисовать пятнами и массами, а не линиями. Ник с интересом поглядывал на мои действия, делая вид, что возится со своей работой.

– Так, – произнёс он вдруг, заставив меня вздрогнуть. – Ты явно не новичок. К тому же в курсе про авангардизм. Школа искусств?

– Неоконченная художка, – ответила я, не отрывая взгляд от бумаги. – А так – самоучка.

– Ага, – протянул он с пониманием в голосе. – То есть, это мама решила, что дочке нужно развивать творческие способности? Чтобы быть гармоничной личностью.

Фраза «мама решила» прозвучала так веско, что я на секунду замерла.

– Мама как раз была против, – пробурчала я, с силой вдавливая в палитру белила. Мне стало любопытно – как он угадал, что именно мама всегда пыталась управлять моей жизнью?

– Опаньки. Неожиданно, – он отложил кисть. – А меня папаня на юрфак запихнул, а потом сюда. Говорит, мозги мне тут перепрошьют. А я вот считаю, их, наоборот, надо наконец вынуть из черепной коробки и посмотреть, что же там за отпечаток на извилинах.

Эта метафора была такой нелепой, что это было даже смешно. Я еле сдержала улыбку, сделав вид, что внимательно смешиваю синюю и белую краски.

– Ну… – откашлялась я, стараясь, чтобы голос прозвучал ровно. – На твоих должны быть оттиски правовых норм и копии родительских постановлений.

– Ага, значит, ты ещё и в теме! – он оживился, и в его глазах снова вспыхнул тот самый ироничный огонёк, который я уже успела запомнить. – Может, тебе тоже в делопроизводство? Словечки уже знаешь.

– Спасибо, но у меня есть своя каторга, – я мазнула кистью по бумаге, изображая линию горизонта. Мне захотелось поскорее сместить фокус с моей биографии на что-нибудь другое. – Так что, ты теперь юрист? Начинающий борец за справедливость?

Он усмехнулся так, словно я сказала что-то невероятно глупое.

– Ага, как же. Я еле-еле первый курс на отвали окончил. На втором меня и вытурили без лишних разговоров.

– И почему же?

– Сказали, что моё поведение… точнее, творческий потенциал не вяжется с уголовным кодексом. Папаша, конечно, взбеленился. Единственный сын, наследник строительной империи, должен быть солидным, а не… – он неопределённо развёл руками. – Ну, ты в курсе. Вот и решил, что годик в «Чистом Глисте» мне поможет «встать на путь истинный».

– Целый год? – искренне ужаснулась я, мысленно взяв на заметку каламбур с «глистом».

– Ну да. Мне недавно стукнуло двадцать, так что времени на исправление всё меньше, а вот желания, как ты понимаешь, совсем нет.

Мне стало вдруг странно легко. Его история была до боли знакомой, просто развивалась она в других декорациях. Та же удавка родительских ожиданий, то же чувство, что ты не в своей тарелке, тот же провал. Мысленно я представила его в скучном костюме, с папкой документов, и это выглядело так же нелепо, как и я в роли дипломата, или кем там хотела видеть меня мама.

– Понимаю, – вырвалось у меня прежде, чем я успела подумать.

– Да? – он приподнял бровь, явно заинтересовавшись. – И что же ты понимаешь, Кира? Расскажи-ка.

Я пожалела, что открыла рот, но отступать было уже некуда.

– Ну… У меня языковой факультет. Английский, французский, латынь. Мамина мечта – дипломат или топ-менеджер с идеальным произношением. А я… – я повела кистью, оставляя на бумаге размашистые, нервные мазки, – я просто не потянула.

– Просто не потянула? – переспросил Ник, и на сей раз в его голосе не было насмешки, лишь лёгкое любопытство. – Или не захотела тянуть? Разница, знаешь ли, огромная.

Я промолчала, сосредоточившись на том, чтобы вывести аккуратную линию камышей по краю своего пруда.

– И что, языки вообще не зашли? Никак? – не унимался он. – Или это была именно мамина мечта, а не твоя?

– Они… нормальные, – неуверенно пробормотала я. – Просто не мои. Не чувствую я их. Как будто зубришь шифр, в котором нет никакого смысла.

– А что чувствуешь? – его вопрос прозвучал так вкрадчиво, что мне стало не по себе.

Я пожала плечами, уставившись на свою слишком аккуратную, слишком правильную картинку. Она была скучной. Мёртвой. Как и всё, что я делала последний год.

Ник проследил за моим взглядом, потом медленно покачал головой.

– Слушай, а давай не это, – он наклонился ко мне, понизив голос до заговорщицкого, почти интимного шёпота. Его колено снова лёгким теплом коснулось моего. – Это все могут. Рисовать по шаблону. Изображать из себя приличных девочек с пейзажиками. Давай сделаем что-то настоящее? Без правил. Просто выплеснем всё, что там внутри сидит и давит. Всю эту… тяжесть.

Его слова попали точно в цель. Внутри всё сжалось от страха и… дикого, запретного желания. Он предлагал именно то, о чём я боялась даже думать. Перестать пытаться, перестать соответствовать. Просто быть.

– Я… не умею так, – слабо попыталась я возразить.

– Да никто не умеет! – он ухмыльнулся, и его синие глаза сверкнули. – В том-то и фишка. Система хочет, чтобы мы даже рисовали по линеечке, все эти кубы, шары… А давай устроим тут маленький апокалипсис? Хаос в миниатюре.

Он ловко перехватил мою руку с кистью и обмакнул её в баночку с чёрной гуашью.

– Не бойся испачкаться. Чувствуешь? Это и есть жизнь. А не мамины планы на твою блестящую карьеру.

Для меня, которая годами держала всё в себе, его слова звучали как откровение. Как разрешение на то, в чём я себе отказывала. Он говорил с такой убеждённостью, словно знал единственно верный путь.

– Это же… – я дёрнула рукой, но он держал её крепко. – Это вандализм.

– Это искусство, – парировал он. Его глаза горели азартом. – Все вокруг хотят, чтобы мы были удобными. Послушными. А ты какая? Удобная?

Что-то дрогнуло во мне. Злость? Желание доказать? Что-то глубинное, о чём я и не подозревала.

Он отпустил мою руку, и я, затаив дыхание, сделала первый размашистый, небрежный мазок чёрной краской по своему идеальному пруду. Потом ещё один. И ещё. Краска легла густо, грубо, уничтожая выверенные линии.

– Вот! Видишь? – Ник негромко засмеялся, и его смех был искренним, заразительным. – Так-то лучше. Теперь давай добавим цвета. Какой ты хочешь? Выбери самый ядрёный.

Я, всё ещё не веря себе, потянулась к красной гуаши. Набрала полную кисть

– Жги! – подбодрил он.

До моего слуха долетало, как Марья Ивановна что-то воодушевлённо вещала о раскрытии себя через цвет и форму, о выражении внутреннего состояния путём искусства. И каков же он, мой внутренний мир?

Я шлёпнула кляксу алой краски прямо поверх чёрных мазков. Потом ещё одну. Сердце бешено колотилось, но это было приятное, пьянящее чувство.

Яркое, агрессивное, неаккуратное пятно расползлось по бумаге. Я замерла, глядя на него – оно было уродливым. Кричащим. И совершенно честным. Красный – цвет моего страха. Затем я шлёпнула синей – цвет тоски. Потом жёлтой.

– Чувствуешь? – повторил Ник, наблюдая, как я увлечённо уничтожаю свой пейзаж. – Это и есть свобода. Настоящая. Не та, что они нам тут пытаются впарить.

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Я чувствовала. Впервые за долгие месяцы я чувствовала что-то кроме апатии и тяжести. Это было странно, пугающе и безумно притягательно. Как и он сам.

Мы смешивали цвета, добавляли мазки, и под нашими руками рождалось нечто хаотичное, яркое и совершенно бесформенное.

Когда работа немного подсохла, Ник взял белую краску, набрал на кисть максимально возможное количество, щедро ляпнул прямо в центр рисунка и принялся старательно размазывать поверх получившей мазни.

– Эй! Зачем? – опешила я.

– Разве ты здесь не для того, чтобы начать всё с чистого листа? – спросил он, пристально глядя мне в глаза.

– Глубоко, – я робко улыбнулась и принялась помогать ему, перекрывая белым всё то буйство красок, что выплеснула на лист.

– Глубоко, как омут твоих тёмных глаз. Слушай, а это твой натуральный цвет радужки? – он склонил голову набок, и я уловила в его голосе наигранное любопытство. – Или это линзы?

Я фыркнула, откладывая кисть и разглядывая наш «холст» – из-под белой гуаши местами пробивались бледные оттенки когда-то ярких пятен. Адреналин от этого маленького акта свободы всё ещё пульсировал в крови, придавая смелости.

– Это что, подкат из подростковых фильмов про вампиров? – парировала я с лёгким вызовом.

Он сделал удивлённое лицо, разводя руками.

– При чём тут вампиры?

– Я думала, ты креативный фантазёр, а тебе воображения не хватает представить, что не у всех блондинок глаза голубые?

Ник хмыкнул, и уголки его губ дрогнули.

– Ах вот оно что, понял. Но при чём тут фантазия? Я просто констатирую приятное несоответствие. Обычно такое сочетание – редкость.

Кровь снова прилила к моей шее. Я проигнорировала его фразу, состроила максимально серьёзное лицо, старательно размазывая белую гуашь про цветным проплешинам на листе, и мысленно приказала себе успокоиться. Это ничего не значит. Просто болтовня.

Я и не заметила, как Марья Ивановна объявила, что до конца занятия осталось пятнадцать минут, и начала обход. Она двигалась неспешно, что-то одобрительно бормоча одним, давая советы другим, пока не остановилась рядом с нашим столом.

Её взгляд упал на наш ватман, покрытый белой краской с едва проступающими следами закрашенного цветового безумия. Она наклонилась ближе, прищурилась, потом выпрямилась и покачала головой, но не с осуждением, а с каким-то своеобразным одобрением.

– Интересно… – протянула она, и её голос прозвучал задумчиво. – Очень символично. – она перевела взгляд с работы на нас. – Подавленные эмоции, страх проявить себя, попытка всё исправить и начать заново. Вы молодцы, очень продуктивно поработали сегодня.

Я взглянула на Ника, который слушал её с невозмутимым видом, потом уставилась на нашу экспериментальную мазню. Кажется Аля была права в своих подозрениях о том, что преподавательница слегка не от мира сего – столько всего разглядеть в обычном хулиганстве и впустую переведённой краске… Быть может, Ник в чём-то был прав, и его призывы к хаосу имеют какой-то смысл, который понимают такие вот чудачки вроде Марьи Ивановны? Может, я настолько законсервировалась в навязанной мамой «правильности» и продуктивности, что боюсь допустить даже мысль, что кто-то посторонний может увидеть настоящую меня, похороненную под маской «хорошей девочки»?

– Можно, мы это заберём? – неожиданно спросил Ник, прерывая мои размышления. Он указал на работу. – Для вдохновения.

Марья Ивановна мягко улыбнулась.

– Конечно, конечно. Это же ваше творение. Ваша энергия. Распоряжайтесь.

Пока я мыла кисти в раковине и наблюдала, как вода уничтожает улики от нашего маленького апокалипсиса, окрашиваясь в мутно-коричневый цвет, Ник стоял рядом и споласкивал стаканчики. Движения его были ловкими и быстрыми.

– А почему твоя маман была против художки? – бросил он, поглядывая на меня. – Обычно предки из штанов выпрыгивают от радости, если чадо желает тратить время после школы на что-то полезное.

– Художка совпала со старшими классами, надо было готовиться к ЕГЭ, сложно было совмещать, – я промокнула кисти висящей возле раковины тряпицей.

– Это официальная версия, – хмыкнул Ник, – а сама ты что думаешь?

– Ну…. реально было сложно… – промычала я.

– Кира, Кира… – Ник забрал у меня кисти, – Единственное преимущество пребывания здесь заключается в том, что можно наконец-то не притворяться.

Его слова прозвучали так легко, будто он мимоходом обсуждал, что подадут в столовой на ужин. Но они снова давили на больную точку, явно провоцируя меня на откровенность.

– Просто мама считала это пустой тратой времени, – наконец-то у меня появилась возможность озвучить это вслух, – знаешь, если ты не гениальный художник с пеленок, то и нет смысла в это ресурсы вкладывать.

– Как знакомо, – вздохнул Ник. – Родоки всегда знают, что для тебя лучше.

– У нас просто… разные понятия о будущем, – осторожно ответила я, отжимая тряпку. – Она видит одно, я… пока ничего не вижу.

– Ага, – он кивнул, как будто это было именно то, что он ожидал услышать. – Знакомо. Они все видят. А мы – нет. Ещё и не слушаем родительских наставлений, а они лучше знают как нам нашу жизнь прожить.

– Мне кажется, она хочет, чтобы я не совершала её ошибок, – я повесила тряпку на крючок, – и перегибает с опекой.

– Твоя маман забывает, что это твоя жизнь, – Ник повернулся ко мне и тихо добавил: – И у тебя есть право совершать в ней ошибки.

От его серьёзного тона и проникновенного взгляда у меня по спине пробежали мурашки. И как назло, в этот момент у меня предательски заурчало в животе. Звук получился неожиданно громким в почти опустевшем классе, и я в ужасе приросла к месту, не зная, куда деваться от стыда. Сейчас он расхохочется, поглумится надо мной, и на этом наше общение закончится.

Однако Ник сделал вид, что ничего не произошло. Его губы едва уловимо искривились, но он промолчал, и эта неожиданная тактичность заставила меня незаметно выдохнуть с облегчением.

– На ужин пойдёшь? – внезапно осмелела я.

– У меня ещё есть дела, – просто ответил он.

Закончив уборку, мы вышли в коридор. Я неловко повертела в руках наше ещё слегка сырое творение.

– И что ты с этим собрался делать? – спросила я, протягивая его Нику.

Он осторожно забрал у меня лист и загадочно улыбнулся. Только сейчас, когда мы оба стояли друг напротив друга, я сообразила, какой он высокий – мне приходилось слегка запрокидывать голову, чтобы встретиться с ним взглядом. Ник наклонился ко мне и слегка понизил голос:

– Эмоции должны зажигать, Кира. Выплеснутая боль должна превратиться в пепел и дым, чтобы освободить энергию, которую она подавляла. И сделать это надо так, чтобы ни одна живая душа из персонала этого не видела.

Я уставилась на него с широко раскрытыми глазами, не понимая, шутка это или нет.

– Чего? Ты это серьёзно?

– Абсолютно, – подтвердил он кивком. – И я тебе сообщу, когда будем жечь. Ты же поможешь? Это ведь наше общее детище.

Я была слегка сбита с толку, но, чего уж греха таить, весьма польщена его вниманием. Мысль про наше общее «преступление» была чертовски манящей, хотя и пугающей, и я на всякий случай быстренько покрутила её в голове, рассматривая со всех сторон.

– Посмотрим… – туманно выдавила я, чувствуя, как желудок снова сжимается – то ли от голода, то ли от приятного чувства неизвестности.

Ник расхохотался – громко, искренне. Его смех эхом разнёсся по коридору, заставив пару девушек, проходивших мимо, обернуться. Их взгляды скользнули по мне с явным вниманием и лёгкой завистью. Я почувствовала себя неловко от немых вопросов в их глазах «Почему он общается с ней?», но в то же время ощутила свою некую… исключительность? И мне это понравилось.

– До завтра, Кира, – бросил Ник, подмигнув мне.

– До завтра, – тупо повторила я.

Он махнул рукой, уже отходя, и быстро скрылся за поворотом, оставив меня стоять посреди коридора с учащённым сердцебиением и неясным чувством, что внутри что-то наконец сдвинулось с мёртвой точки.

Я потопталась на месте, затем, глубоко вздохнув, побрела в сторону столовой, стараясь не улыбаться до ушей, как восторженная дурочка.

Аля мгновенно засекла меня, едва я появилась в дверях, и принялась энергично махать рукой, указывая на свободное место рядом с собой. Вот чёрт, она же сейчас начнёт расспрашивать меня обо всём… Мысленно поклявшись самой себе, что о знакомстве с Ником я не пророню ни слова, я кивнула ей и отвернулась к раздаче – запах гречки и куриных котлет моментально напомнили мне о том, что я не ела с самого утра. Быстро накидав себе полный поднос еды, я подошла к Але и опустилась на соседний стул, чувствуя, как адреналин понемногу сменяется свинцовой усталостью.

– Ну как? – тут же набросилась она на меня, отложив вилку, её глаза сияли искренним любопытством. – Выжила на первой лекции? Не уснула? А ещё куда-нибудь записалась?

– Всё нормально, – пробубнила я с набитым ртом. – Было трудно, но я вставила спички в глаза и дослушала. И ещё в арт-класс сходила.

– Да ты красотка! – Аля с восторгом хлопнула в ладоши, и её кудряшки подпрыгнули в такт её движению. – Что делали?

– Рисовали что хотели, – туманно пояснила я, уничтожая котлету и запивая её компотом. – Вроде ничего, буду ходить. Училка прикольная, и да, немного странная. А у тебя как?

– О, повезло! А мы всё-таки оладьи пекли, – она с гордостью вытащила из-под олимпийки смятый целлофановый пакетик, в котором угадывалась стопка приплюснутых, слегка подгоревших блинчиков. – Смотри, самые приличные я прихватила. Перед сном схомячим.

Я рассеянно кивнула, механически доедая гречку. Мысли упрямо возвращались к Нику. К его смеху. К тому, как он держал мою руку. К нашему общему «шедевру», который он, по его словам, собирался предать огню. Я скользнула взглядом по столовой, выискивая в толпе чёрную футболку и насмешливую ухмылку. Один раз мне показалось, что я вижу его у дальнего стола, но это оказался просто парень со схожей стрижкой. Сердце ёкнуло от разочарования.

– Хьюстон, приём! – Аля помахала у меня перед лицом ладонью, озабоченно разглядывая меня. – Устала, да? Первый день всегда выматывает. Голова кругом, все новые лица, правила… Я сама первую неделю как зомби ходила.

– Да, – обрадовалась я её логичному объяснению. – Что-то вроде того. Много впечатлений.

– Ничего, привыкнешь, – она ободряюще похлопала меня по руке. – Главное – не замыкайся. А то тут можно и правда с ума сойти от одиночества.

Она снова пустилась в рассказы о своих кулинарных подвигах, о том, как какая-то девчонка чуть не забрызгала всех маслом, пытаясь перевернуть оладушек на сковороде, и как Марья Ивановна рассказывала одной из Алиных многочисленных знакомых про исцеляющую силу цвета. Я кивала, поддакивала в нужных местах, но сама думала совсем о другом. О том, куда пропал Ник. И о том, что значит его загадочное «эмоции должны зажигать».

Ужин подошёл к концу. Аля, закончив свою порцию, сладко потянулась.

– Так, ты сейчас в общагу?

– Я… мне к медсестре, – сказала я, вспомнив про вечерние таблетки.

– А, ну да, – понимающе кивнула Аля. – Тогда увидимся позже в комнате!

Она упорхнула, а я допила компот, сдала поднос и, ещё раз окинув столовую беглым взглядом, направилась к медпункту. Очередь была небольшой – пара человек, такие же сонные и отрешённые. Получив свою вечернюю порцию, я проглотила её, расписалась в журнале под бдительным взглядом Инны Николаевны и вышла в коридор.

Вместо того чтобы идти в общагу, я побрела по главному корпусу, делая вид, что изучаю постеры на стенах и растения в кадках. На самом деле я слонялась в надежде совершенно случайно встретить Ника, но он куда-то запропастился, и это начало меня немного раздражать. Окончательно испортило моё настроение то, что холле у терминала тусовалась Стефа со свитой, негромко обсуждая что-то. Её взгляд скользнул по мне, и я тут же развернулась и сделала вид, что мне срочно нужно в противоположную сторону. Не хватало ещё одного столкновения с ней.

В душевой пара кабинок была занята, но из дальней как раз выходила какая-то девушка, и я поспешила на освободившееся место. Поток горячей воды смыл пот, запах столовки и остатки дневного напряжения. Я стояла под упругими струями, закрыв глаза, и позволила себе на несколько минут забыть обо всём. О маме. Об институте. О правилах. В голове всплывало только одно: его рука на моей, его смех, его слова: «Это же наше общее детище».

Вернувшись в комнату, я обнаружила, что Али ещё нет. Её половина, как всегда, напоминала лавку сувениров для фанатов русалок, и мой взгляд упал на новое приобретение – на столе, среди ярких баночек, сидела небольшая куколка. Не обычная барби, а что-то из разряда БЖД2 – с большими, немного печальными стеклянными глазами, аккуратно уложенными волосами цвета морской волны и лиловым полупрозрачным хвостом вместо ног. Шарнирные ручки были изящно сложены на груди. Выглядело это одновременно жутковато и мило. Я не удержалась, взяла её в руки – куколка оказалась холодной и неожиданно тяжёлой. Видимо, ей передал её сегодня кто-то из родственников – в расписании центра было отмечено, что с шестнадцати до семнадцати время звонков и передачек. «Ну и ну, Аля, – мысленно усмехнулась я. – До сих пор играешь в куклы». Но в то же время мне стало почему-то немного грустно. В этой наивной, детской попытке окружить себя красотой и сказкой сквозило такое одиночество, что у меня в горле встал ком.

Я аккуратно поставила русалочку на место, погасила свет и залезла под одеяло, повернувшись лицом к стене. Через десять минут дверь скрипнула, и в комнату на цыпочках прокралась Аля.

– Кира? Ты спишь? – прошептала она.

Я притворилась, что уже уснула, ровно и глубоко дыша. Аля вздохнула, немного пошуршала у своего стола – видимо, прятала свои контрабандные оладьи, – и затем тихо покинула комнату, закрыв дверь. Я с подозрением прислушалась – шелест пакета исчез за дверью вместе с её шагами. Куда она их потащила?

«Ну конечно, – догадавшись, мысленно фыркнула я, – понеслась к своей Игорессе. Тайно подкармливать его рукотворными оладушками. Романтика»

Я лежала с закрытыми глазами, но сон не шёл. Мысли снова, против моей воли, поползли к Нику. К тому, как он смотрел на меня – не как на проблемного пациента или бестолковую дочь, а как на… На кого? На сообщника? На интересный объект для своих экспериментов? А может, он просто ко всем новеньким так цепляется, чтобы скоротать время в этой душной обители исправления?

Но нет, его интерес казался искренним. Пусть и странным, пусть и опасным. В его словах о свободе и системе было что-то такое, что отзывалось во мне глухим, давно забытым эхом.

Нащупав под подушкой свой старый блокнот, я бессознательно мяла его, чувствуя под пальцами шершавую поверхность обложки. Руки так и чесались взять карандаш, чтобы зарисовать все всплывающие в голове образы – его профиль, тень от ресниц, падающую на скулы, неуловимую ухмылку. Взгляд, ловящий каждое моё движение, складку у переносицы, прямые, тёмные брови, пальцы, сжимающие кисть, и белый лист, залитый хаотичными, освобождающими мазками. Выплеснуть на бумагу эту странную смесь страха, любопытства и того щемящего чувства, что заставляло сердце биться чаще.

Но я не шевелилась, боясь спугнуть этот момент. Упорно перебирала в памяти каждую его фразу, поворот головы, жесты. Руки. Мне вдруг до ужаса захотелось снова почувствовать их тепло. Голос, тягучий, с лёгкой хрипотцой, произносящий моё имя. «Приятно познакомиться, просто Кира». Я лежала и слушала, как за стеной кто-то болтает, как хлопает дверь в дальнем конце коридора, как кто-то прошлепал в коридоре в сторону туалета. Ждала, не раздастся ли под окном знакомый громкий смех. Но его не было.

Одновременно я злилась на себя за эти дурацкие, типично подростковые мысли. Он был первым, кто за долгое время вызвал у меня хоть какие-то эмоции, и мой перегруженный мозг тут же принялся романтизировать этот мимолётный контакт. «Успокойся, – строго уговаривала я себя. – Тебе всё это не нужно. У тебя есть проблемы поважнее».

Но тело не слушалось. Щёки горели, а в груди приятно и тревожно ёкало при каждом воспоминании о его смехе.

Постепенно мысли стали путаться, расплываться. Действие таблеток и эмоциональная буря медленно, но верно утягивали меня в объятия сна. Последнее, что проплыло в сознании перед тем, как я отключилась, – это его рука, сжимающая мою, и тихий шёпот: «Чувствуешь? Это и есть свобода».

Глава 3

Удивительно, но спала я сегодня неожиданно глубоко и крепко – словно это был не сон, а забвение, просто чёрный омут без сновидений. Никаких коридоров, никаких теней. Никакого Ника. Я почти успела ощутить лёгкую досаду, проснувшись от звонка будильника в коридоре – мозг, видимо, счёл дневные впечатления достаточными и отказался генерировать ночные кошмары или приятные фантазии. По привычке потянувшись к тумбочке, где обычно лежал телефон, я упёрлась рукой в холодную поверхность и окончательно проснулась. Точно, и никаких гаджетов – только информационный детокс и живое общение.

Утренний ритуал прошёл на автомате: умывание, завтрак, во время которого я незаметно оглядывала столовую в поисках Ника, и поход в медкабинет. Виктор Андреевич, сидевший за соседним столом и просматривающий какие-то бумаги, поприветствовал меня кивком, а Инна Николаевна встретила меня тем же профессионально-отстранённым взглядом.

– Ну как самочувствие? Как спала? – спросила она, выдавливая из блистера розовую таблетку.

– Нормально, – ответила я, стараясь говорить ровно. – После вчерашней таблетки днём была небольшая сонливость. Вечером уснула хорошо.

Я сделала глоток воды из стаканчика, избегая её взгляда. У меня даже мысли не возникло рассказать про тот жуткий подводный карнавал – это звучало бы как бред сумасшедшей.

– Кошмары? – уточнила медсестра, делая пометку в компьютере.

– Нет, – солгала я, расписываясь в журнале. – Просто… был один чуть более яркий сон после первого приёма. Но ничего такого.

Инна Николаевна кивнула, удовлетворённая, а Резцов вообще никак не прокомментировал, только что-то пометил в своих бумагах. Видимо, утренний приём был чистой формальностью, если нет жалоб.

– Сегодня добавим тебе трудотерапию, – сказала медсестра, щёлкая мышкой. – С одиннадцати до тринадцати. Координатор – ваш дежурный Дмитрий. Он распределит задания. Не опаздывай.

Ну вот, моё расписание пополнилось ещё одним пунктом, призванным сделать меня «нормальной» и «ответственной». Я кивнула, проставила отметки у себя в планере и торопливо покинула кабинет.

Лекция «О жизни и выборе» в десять утра оказалась такой же скучной, как и вчера. Душниловна монотонно бубнила о важности целеполагания и самореализации, а я уставилась в окно, перечитывая воробьёв на дорожке. Мысли то и дело норовили соскользнуть к вчерашнему вечеру, к тому, как Ник многозначительно дёргал бровью, рассказывая про судьбу нашего общего «шедевра». Куда он пропал? И появится ли сегодня? Сам ведь сказал мне «до завтра».

Ровно в одиннадцать я уже стояла в холле основного корпуса рядом с кучкой других счастливчиков, получивших наряд на трудотерапию. Уже знакомый мне дежурный Дмитрий зачитывал список и распределял задания:

– Старовойтов, Графов, Знаменская – санузлы на втором этаже учебного корпуса. Мойка кафеля, полов, раковин. Паша, покажешь, где подсобка и выдашь инвентарь.

Моё сердце подпрыгнуло аж до горла. Я невольно подняла глаза и встретилась взглядом с Ником. Он уже стоял рядом, прислонившись к стене, и невозмутимо поглядывал на меня.

– Повезло тебе со мной, – прошептал он мне, пока Дмитрий раздавал остальным задания по уборке территории.

– Ещё посмотрим, – пробурчала я, стараясь сохранить равнодушное выражение лица, хотя внутри всё трепетало от предвкушения.

К нам подошёл парень, которого я мельком видела в столовой – невысокий, худощавый, с отсутствующим взглядом.

– Павел, – представился он и сощурился на меня: – Не видел тебя раньше. Новенькая?

– Угу, – промычала я. Кажется, про него мне говорила Аля в столовой – Павлунтий, токсичный гений или что-то вроде того. – Я Кира.

Судя по тому, как он смерил Ника беглым настороженным взглядом, а тот ответил ему едва заметным поднятием бровей, они были знакомы.

– Повеселимся, – тихо проронил Ник, пока мы тащились за Павлунтием. На его лице играла лёгкая, почти невинная улыбка, но в глазах прыгали озорные искорки.

Мы молча проследовали в подсобку, где Павлунтий без лишних слов выдал нам вёдра, швабры, тряпки, перчатки и бутылки с моющими средствами.

– Всё как обычно – раковины до блеска и без разводов на полу, – безучастно пояснил он, когда мы вышли в коридор. – Начинайте с первого, я пока займусь стенами во втором и вернусь к вам.

Он взял своё ведро и направился к дальнему концу коридора, явно предпочитая работать в одиночестве. Мы же с Ником зашли в первый санузел. Пространство перед кабинками было просторным, выложенным светлой плиткой, с длинной линией раковин вдоль стены. Натянув перчатки, я решила не откладывать в долгий ящик уборку и сразу приступить к задаче, начав с раковин.

– Ник, я заметила, что ты не ешь и не пьёшь в столовой, не бываешь на прогулке и, возможно, избегаешь солнца, – как бы между делом бросила я, сосредоточено натирая керамическую поверхность. – Скажи честно, ты кровосися?

В отражении зеркала я заметила, что он замер, переваривая услышанное, а потом расхохотался.

– У моего соседа по комнате очень заботливая маман, которая носит передачки чуть ли не каждый день, – отсмеявшись, пояснил он. – А то вдруг сыночек оголодает. Ещё какая-то дурочка с кулинарки в него вкрашилась и прикармливает его результатами поварских экспериментов.

– Почему ты думаешь, что прикармливает? – я сразу вспомнила Алю, и мне стало за неё обидно. – Может, ей просто некуда девать приготовленное.

– Тогда бы она просто оставляла еду в кабинете, – пожал он плечами.

– Может ты и прав, – пробурчала я, переходя к следующей раковине.

– Ну что, приступим к исполнению нашей трудовой повинности? – Ник наполнил ведро водой, поставил его посреди помещения и окинул взглядом пол.

– Я уже приступила, если ты не заметил, – парировала я, отмывая засохшее пятно с крана.

– Интересно, каким образом мытьё общественных толчков должно нас исцелить? – он щедро плеснул моющего средства в ведро.

– Ты же был на лекции у Душниловны, там было про осознание себя частью общества и общественный договор.

– Да-да, альтруизм и полезность для социума… – Ник принялся интенсивно макать швабру в ведро, так, что над ведром быстро выросла шапка из пены.

– Эй, поаккуратнее, сейчас всё выльется!

– Вытрем, – он подмигнул мне. – Нам сказали помыть пол, но мы не обязаны делать это «как принято».

Он подцепил шваброй пенную шапку и плюхнул её на пол.

– Небольшая пенная вечеринка, – он быстро наклонился, выплеснул из своего ведра порцию воды прямо в центр шапки, и она растеклась по плитке ровным блестящим слоем.

– Ник! – ахнула я. – Что ты делаешь?

– А что? – он невозмутимо взял швабру и принялся водить ею по воде, взбивая пену. – Нельзя помыть пол, не намочив его.

– Тебе не кажется, что это как-то… по-детски, – растерялась я.

– Кира, если ты не заметила, мы в дурке. Так почему бы не подурачиться?

– Это не дурка, – неуверенно возразила я, – а реабилитационный центр.

– Сама-то в это веришь?

В этот момент дверь скрипнула, и на пороге появился Дмитрий. Его взгляд скользнул по пенной каше на полу, и брови его поползли к волосам:

– Графов! Ты опять за своё?

Ник не стал оправдываться или шутить, просто уставился на него с непонимающим выражением лица.

– А что не так? Элеонора Владленовна говорила, что надо к общественно-полезным практикам подходить с полной отдачей, – парировал он, словно дежурный был досадной помехой в нашей кипучей деятельности.

– Вода пролилась, – поспешно вклинилась я. – Сейчас вытрем.

Дмитрий посмотрел на него, потом на меня, бросил взгляд на блестящие раковины, которые я уже успела довести до практически безупречной чистоты. Немного помолчав, он вздохнул так, будто нёс на себе тяжкий крест всего человечества, и махнул рукой:

– Убери. И чтобы через пятнадцать минут здесь было сухо и чисто. Понятно?

– Так точно, – бодро ответил Ник, но в его глазах читалось торжество.

Когда Дмитрий ушёл, мы молча принялись вытирать пол насухо. Второй швабры не было, поэтому я просто помогала собирать воду своими тряпками – благо, с раковинами я уже закончила. В этой совместной уборке нашего маленького беспорядка было нечто настолько интимное, что эта тишина стала меня напрягать.

– Ну что, подурачился? – не выдержала я.

– А то, – хмыкнул он. – Надо же как-то скрашивать этот конвейер по производству идеальных граждан.

– Идиот! – пробурчала я беззлобно, чем вызывала у него новый приступ веселья.

Почему-то не могла на него злиться. Уголки губ против моей воли поползли вверх, и я отвернулась, пряча улыбку.

Когда пол наконец был отмыт, а я споласкивала перчатки, в дверях возник Павлунтий с пустым ведром. Посмотрел на натёртый до зеркального блеска пол, потом на нас с Ником.

– Удивительно, даже перемывать не придётся. Кира, сгоняешь к бабе Варе? – обратился он ко мне. – Пусть выдаст ещё бутылку химозы для толчков. Она знает.

– А кто такая баба Варя? – спросила я.

Павлунтий посмотрел на меня, как на дурочку.

– Комендант женского общежития, – посмеиваясь, ответил за него Ник.

– А… – я только открыла было рот, как Павлунтий меня перебил:

– Подсобка в здании общаги, отдельный вход с торца. Скажешь, от Дмитрия. Странно, что ты до сих пор не в курсе, – добавил он таким тоном, словно сомневался в моих умственных способностях.

– Окей! – поспешно ответила я, вылетая за дверь.

– Потом бегом обратно, второй толчок сам себя не помоет! – донёсся мне в спину голос Павлунтия.

Выскочив на улицу, я рысью понеслась по знакомым дорожкам, стараясь никого не сшибить. Подсобку я нашла сразу – отдельная дверь на ступенчатом крылечке под навесом. Дверь была приоткрыта, и я осторожно сунула нос в щель, одновременно постучав.

Помещение оказалось маленьким, тесным, с одним окном и стеллажом вдоль стены, забитым коробками и аккуратными стопками сменного постельного белья. За столом у окна сидела пожилая женщина в косыночке и очках и что-то сосредоточенно читала в планшете. Очевидно, это и есть баба Варя. И как мне к ней обращаться, интересно?

Заметив меня, она отложила планшет и уставилась на меня поверх очков. Я по инерции взглянула на экран планшета и едва удержалась от смешка – а баба Варя-то не рецепты изучает, а вовсю крутит любовную линию с крылатым брюнетом из визуальной новеллы.

– Я от Дмитрия, дежурного, – откашлявшись, пробормотала я, – нам нужна бутылка… – я замешкалась, пытаясь объяснить, что нам надо, – у нас средство для мытья туалетов кончилось.

– Дежурство по толчкам? – уточнила баба Варя, нехотя поднимаясь из-за стола.

– Ага, – я опешила от неожиданности.

– Это ты новенькая из шестьдесят пятой?

– Да, Кира Знаменская, – на всякий случай представилась я, с интересом разглядывая комендантшу.

Она оказалась рослой жилистой женщиной непонятного возраста, с лицом, испещренным глубокими мимическими морщинами, но ясным и цепким взглядом. То, что я приняла за косынку, оказалось платком, стильно повязанным поверх кипенно-белых волос, из-под технического халата виднелась блузка с ярким геометрическим принтом, а на высохших узловатых пальцах красовались крупноразмерные кольца.