Эх, дороги!

Размер шрифта: 13

Эх, дороги!

Зима в этот год была ранняя. Уже в последних числах октября мелкие, противные и холодные дожди стали по ночам сменяться снегом. Между каплями дождя летели белые снежинки; долетев до земли, быстро таяли. Некоторые из них цеплялись за ещё зелёную траву, но капли дождя их смывали и не позволяли появиться хотя бы маломальскому снежному покрову. Утром могло показаться, что вот-вот ляжет снег, но днём трава с проседью снова приобретала свой грязно-зелёный цвет, и от снежинок не оставалось и следа. Там, где была голая земля, снежинки, можно сказать, совсем не задерживались, сразу таяли. Такая мерзкая погода продержалась несколько дней и всем уже порядком надоела. Всё вокруг стало серым и мокрым. За что ни возьмись, всё скользкое, липкое и холодное, делать на улице ничего не хочется. Топор или молоток в руках трудно удержать, он то и дело вырывается и улетает в сторону, вверх или вниз. Хорошо, если мимо ноги или головы, своей или чужой. Получить обухом по собственному лбу проще простого.

Листья с деревьев уже облетели и вместе с грязью липли к ногам. Прежде чем войти в дом, надо было найти глубокую лужу, походить по ней, потереть резиновые сапоги друг об друга и только после этой процедуры взойти на крыльцо. На крыльце снять сапоги и надеть что-нибудь домашнее. Как бы старательно ни тереть нога об ногу, на сапогах остаётся и грязь, и прилипшие листья, которых полно скапливается в каждой луже; носить их в дом нежелательно. Войдя в дом, надо снять верхнюю одежду и повесить поближе к печке, чтобы к утру просохла. Кепку или шапку повесить на гвоздь, вбитый в стену под потолком, или тоже у печки, а рукавицы засунуть в печурок.

Неожиданно, а можно сказать, наконец-то, облака рассеялись, западный ветер сменился на северный, и землю подморозило. Народ обрадовался такой перемене погоды. Сверху не капало, одежда не намокала, лицо оставалось сухим и на ветру не мёрзло, как в непогоду. Теперь резиновые сапоги можно было сменить на валенки с галошами или другую обувь и спокойно передвигаться, не замочив ноги. Но на дорогах, где раньше чавкала грязь, теперь появились сплошные мёрзлые колдобины. Всякий транспорт по такой дороге ехал не спеша и с сильным грохотом. Разве что трактор на гусеницах мог двигаться, как по накатанной дороге. Особенно некомфортно было ехать на телеге на деревянных колёсах, которые упирались в каждую кочку и подпрыгивали на ней вместе с телегой, да на велосипеде. Переднее колесо то попадало в ямку, то упиралось в бугор, руль того и гляди вырвет из рук, или он провернётся, и падения в этих случаях не избежать. А каково падать на мёрзлую землю, многие испытали на себе.

Такое межсезонье самое удобное время для заготовки дров. Народ, вооружившись пилами и топорами, направился в лес, зная, что такая погода продержится недолго, и зима со снегом и морозами не за горами. Уже с утра было слышно, как в лесу за речкой стучат топоры, звенят пилы и раздаётся скрежет падающих деревьев. Иногда в звенящей тишине доносился мужской или женский говор, хотя слова можно было разобрать с трудом.

Другие, с косами, граблями и вилами, вышли на болото косить осоку. В хозяйстве это растение было очень полезным. Её использовали и как корм скоту, и как стилок, но сначала из неё делали («гатили») огату. Большинство домов хозяева утепляли огатами ещё до наступления холодов. Делали это каждый по-своему. Самые хозяйственные из жердей и кольев строили капитальный частокол от земли до крыши вокруг всей избы и набивали его утеплителем из осоки, сена или соломы, у кого что есть. Жерди и колья, сделанные по размеру дома, летом хранились в укромном месте, недоступном для дождей. Другие утепляли дом не полностью, а лишь до окон, и не всю избу. Главное, сохранить тепло в подполье, где хранятся припасы, заготовленные летом. Самые нерадивые кое-как обкладывали дом внизу, прикрыв лишь подполье, прижимали утеплитель, чем попало, и были довольны. Ближе к весеннему теплу огату потихонечку разбирали, и осока постепенно перетекала в ясли, а из яслей корова и овцы сами выбрасывали её под ноги, съев, что повкуснее и посъедобнее.

Вовка был ленивым от природы. И было в кого. В семье трудиться не любил никто. Самым деятельным был отец. Но и он, даже когда был помоложе, на работу не спешил. Мужики работать с ним в паре не любили: постоянно отлынивал. Вовремя на работу не выходил, всегда находилась причина опоздать. Перекуривал и со всеми вместе, и самостоятельно. Поднимал тяжести, например, беркун с картошкой или мешок с зерном, с большой неохотой, перекладывая всю тяжесть предмета каким-либо хитрым способом на напарника. Вместо работы любил рассказывать всякие байки, разукрашивая их изысканным матом. Да оно и понятно – возраст. На колхозные работы в его годы можно вообще не ходить, поэтому и ленился.

Домашнее хозяйство в семье могло быть и получше. Скотина была неухоженная. Корова всегда грязная, а овцы увешены репейником. Видно было, что любви и нежной заботы к животным никто не проявлял. Громогласная хозяйка Нюрка постоянно ругала скотину всякими словами, её ругань разносилась на всю деревню. Ей казалось, что её корова самая глупая и мало давала молока, а овцы бестолковые. Корова на самом деле была умная, на крики хозяйки почти не реагировала. Сколько она давала молока, никто не знал. Народ в деревне подозревал, что молоко она разбавляла водой, и никто его у неё не покупал: одни брезговали, другим оно просто не нравилось – видимо, действительно было с водой.

Овцы были поглупее коровы и во двор шли неохотно. Что-то им не нравилось в хозяйском доме. То ли их держали впроголодь, то ли им было некомфортно находиться в одном загоне с коровой. Они часто проходили мимо дома, и кто-нибудь из семьи шёл за стадом, чтобы их вернуть. Если это был кто-либо из детей, то всё происходило сравнительно тихо, а если Нюрка, то без крика не обходилось. Она брала в руки хворостину и весь путь, в одну сторону порожняком, а обратно с овцами, костерила их, на чём белый свет стоит, и громко шлёпала своими резиновыми сапогами, надетыми на босу ногу. В деревне к этому привыкли и не обращали внимания. Овцы возмущались и оглашали округу своим противным блеянием. Загнав их на двор, она не могла сразу остановиться и продолжала голосить, но чем она возмущалась, понять уже было трудно.

Колхозная лошадь, закреплённая за хозяином семейства, содержалась тоже не лучшим образом. Она частенько стояла, привязанная к телеге, без клочка сена или травы, чего у радивых хозяев было редкостью: перед лошадиной мордой всегда имелось что-нибудь съедобное. Телега и сани ремонтировались кое-как, либо совсем не обновлялись. Сбруя держалась на соплях. Если другие жители деревни пользовались лошадью и упряжкой, то непременно возмущались. Лошадь долгое время могла ходить без одной или нескольких подков. И лишь когда начинала прихрамывать, бригадир или кто-нибудь из правильных мужиков гнали его с лошадью в кузницу. Она часто могла находиться на лугу на привязи на одном месте. Посторонние люди, увидев, что трава съедена и вытоптана до голой земли, перевязывали её на другое место, где трава была, после что-то хозяину выговаривали, но у него на всё находились отговорки.

Огород в этой семье не любили. Работа на земле, конечно, тяжёлая, но люди понимали важность этой части подсобного хозяйства и усердно трудились. Картошка, капуста, морковь, свёкла, лук, чеснок, огурцы были основой рациона сельского жителя той поры. Огороды были большими, сил, здоровья и времени отнимали много. В трудолюбивых семьях огород был объектом пристального внимания с конца апреля по ноябрь месяц.

Снег ещё полностью не успеет сойти, а дети, да и взрослые, с железными лопатами, а правильнее – заступами, уже в огороде борются с водой. Воду, скопившуюся в бороздах и между гряд, надо скорее удалить. Полезно и в то же время приятно смотреть, как бегут ручейки, сначала мутные, а потом светлые. Ночью поток замедляется, ручеёк сверху покрывается тонким ледком; утром, с восходом солнца, ледок тает, ручеёк снова наполняется талой водой, и так несколько дней. Когда земля более или менее подсохнет, надо приступать к посадкам. А дальше бесконечные хлопоты на всю весну, лето и осень. Прежде всего, надо вскопать, взборонить, посадить и посеять. Потом начинается прополка, полив, окучивание, борьба с вредителями и сорняками. А ближе к осени уборка урожая – занятие приятное, но нелёгкое, особенно трудно приходилось с картошкой. Овощей в те времена сажали много. Их заготавливали не столько для себя, сколько для скотины и птицы, а эта живность водилась в каждом доме.

Вовка в огород заходил редко. Но весной, когда надо копать, отлынивать получалось не всегда. Мать насильно загоняла его в огород вместе со старшим братом Витькой, давала в руки инструмент и заставляла работать. Они, переругиваясь, вскапывали грядки, выясняли, кто больше и лучше работает, бывало бросали на землю инструмент и уходили с огорода. Мать снова загоняла их туда и убеждала, что оба работают на букву «х», то есть одинаково.

В этом году огород дался ему особенно тяжело, поскольку Витьку призвали в армию, а старшая сестра Валька ещё раньше уехала учиться в ПТУ, быстро забеременела, вышла скромно замуж и переехала жить к мужу в другую деревню. У родителей была всего один раз и больше не показывается. Их отец Семён огород на дух не переваривал, да и лет ему было уже немало, и здоровье не богатырское. Ему по душе был столярный и слесарный инструмент. Чаще всего он держал в руках топор, рубанок, ножовку, молоток, клещи и прочие прибамбасы для рукоделия. Уже после войны научился делать грабли. Они получались у него неказистые, но на базаре по дешёвке продавались. Между делом перед домом соорудил палисадник и посадил в нём несколько деревьев. Откопал старый, когда-то заброшенный колодец, огородил изгородью усадьбу, постоянно обновлял частокол вокруг огорода. Ходил на шабашки. Иногда плотничал у одиноких женщин, выполняя мелкий домашний ремонт. Умел крыть крыши дранкой, чем в основном и промышлял. Мог сообразить бытовое изделие из жести. Зимой рубил в лесу дрова – как для себя, так и на продажу. Но огород и сани с телегой не любил, да и за лошадью ухаживать ему было в тягость.

Роста Семён был невысокого, худощав, но не тощий. У него была интересная походка, точь-в-точь как у Чарли Чаплина, когда тот дурачился в своих немых фильмах. Когда он работал, особенно выполняя работу, где надо сосредоточиться, то высовывал язык. Причём клал его на верхнюю губу и перекладывал с одной стороны на другую, придерживал зубами, и, что интересно, так его и не откусил. А ещё он отметился варварским способом лишения жизни собак и кошек. Новорождённых котят и щенков он топил в пруду, а вот взрослых душил петлёй. Говорил, что так шкура не портится. Где он этому варварству научился, неизвестно; возможно, от немцев или других «культурных» народов Европы, когда покорял эту самую Европу в рядах Красной Армии.

Во время войны он был танкистом, по мере своих способностей и возможностей приобщился к технике и другим железным механизмам. После войны работал в МТС (Машино-тракторная станция) трактористом на «Колёснике» и «Кадорике» (КД–35). Но пришло время, и МТС на государственном уровне решено было ликвидировать. Техника, станки и помещения передавались (а фактически продавались) колхозам. В стране появились новые гусеничные трактора и комбайны, которые требовали дополнительного обучения и навыков. Семён посоветовался с умными людьми и решил, что это ему не нужно, и вышел на пенсию. Трактор, на котором он закончил свою деятельность в МТС, так и остался стоять у него в проулке. Его потихонечку разбирали на трубки, болты, шайбы, гайки и просто полезные железки. Самыми ценными были, конечно, трубки для пугачей и самопалов. Через несколько лет его зацепили за ДТ–54 и утащили к колхозным мастерским, где окончательно разобрали и сдали на металлолом.

На работу в колхоз он ходил по собственному желанию, когда это было каким-то боком выгодно. Труд колхозника ему совсем не нравился, лошадь, телега и сани – это было не для него, техника – другое дело.

Вовка мечтал пойти по стопам отца и выучиться на шофёра; по крайней мере, сначала на тракториста или комбайнёра. В этом году устроиться на учёбу не получилось. Колхоз направление не дал. На курсы трактористов и шофёров поехали более взрослые парни, уже поработавшие в колхозе. Вовка особенно и не переживал: есть возможность перед призывом в армию поболтаться без дела до будущей весны. «А права можно и в армии получить», рассуждал он.

Снега всё не было. Вовка почти каждый день ходил в лес готовить дрова: либо с отцом, либо один. Одному ему даже больше нравилось: никто не учит, не подгоняет, не командует. Срубил ольху – отдохнул, обрубил сучья – отдохнул, разрубил на чураки по два с половиной метра «на глазок» – отдохнул, покурил. Главное, чтобы не остыть во время перекура. Когда работаешь, то жарко, пот течёт, а когда куришь – холодно. Чего он не любил, так это таскать и складывать в кучу то, что наготовил. После этой работы садился на кучу брёвен, курил, оценивал работу, одевался и шёл домой. Когда ходил с отцом, то работать приходилось интенсивнее, больше и дольше, да и деревья приходилось валить пилой потолще и подлиннее, а они тяжелее.

Вернувшись домой, съедал алюминиевую тарелку щей или супа с курицей, выпивал кружку молока с хлебом и ложился на голобец отдохнуть и погреться. Строил планы на вечер. Можно сходить к Ваське, Витьке, Вовке или Мишке, выпить водки, если найдётся, а можно и в клуб, на Люську посмотреть и до дома её проводить. Она хотя ещё учится в школе, но невеста хоть куда. Пышная грудь и круглая задница, прямые ноги с полными икрами, пухлые губы, а ресницы! Какие же они красивые! Они густые и очень длинные, что верхние, что нижние, таких ни у кого нет, разве что у её старшей сестры Наташки. Они не очень чёрные, но довольно тёмные, хотя волосы на голове были тёмно-русые с каштановым отливом, и тоже очень густые. Карий цвет широко открытых глаз и прямой, немного приплюснутый кончик носа делали её красавицей. Хотя Ваське и Мишке она вовсе не нравилась. Им казалось, что она полновата, лицо с конопушками, да и ростика небольшого, – пусть подрастёт. И нрава она весёлого и дерзкого – «не по Сеньке шапка». И живёт далековато – километров пять, не меньше. Однако Вовка их не слушал, он был серьёзно увлечён, часто о ней думал и готов был жениться, но после армии.

В начале ноября стало подмораживать ещё сильнее, а снега так и не было. Ветра дули преимущественно северные, народ ждал снега. Мужики, у кого на содержании были лошади, уже приготовили сани и ставили на прикол телеги. Вовка с отцом, под руководством матери, с двух сторон дома соорудили из кривых, полусгнивших слёг и кольев огату, заложили её до окон соломой, осокой и прошлогодним сеном. На юго-западную сторону терпения не хватило, решили лишь прикрыть завалинку соломой, которую ранее наворовали в колхозных скирдах. Установившейся погоде радовалась разве что детвора. Лёд на пруду и на реке был крепкий и гладкий, можно вдоволь покататься на сделанных вручную самокатах, на санках и, конечно, на коньках, прикрученных к валенкам верёвками. Мальчишки повзрослее играли в хоккей, орудуя самодельными клюшками или простыми палками; шайбой служила консервная банка или замороженная картошка. Уроки физкультуры в школе, к радости учеников, проходили формально: на стадионе холодно, а на лыжах пока не получается; и они просто дурачились.

Наконец на Октябрьскую ветер сменился на западный, немного потеплело, и в воздухе появились первые мелкие снежинки. Они кружились, падали на мёрзлую землю и не таяли. К утру земля покрылась тонким слоем белого снега, а снежинки, падающие с небес, стали крупнее и гуще. Если ещё вчера всё вокруг было серым, грязным и некрасивым, то теперь окружающий пейзаж радовал глаз своей белизной и первозданной чистотой.

Вдоль деревни появился первый санный след – это Николай Шапкин поехал на Бородино за клевером для колхозных коров.

Продолжить чтение