РУС.СТРИПТИЗ

Глава 1. Аромат Стриптиза

Я стою перед зданием, которое с улицы почти ничем не отличается от обычного ресторана. Никаких ярких вывесок, только тёмные зеркальные окна и массивная дверь с латунной ручкой. Но стоит задержать взгляд – и понимаешь: это не ресторан, это нечто другое. Слишком плотный воздух вокруг, слишком дорогая отделка даже на фасаде, слишком много намёков на закрытость.

Я поднимаюсь по короткой лестнице. Каблуки гулко стучат по ступеням, будто предупреждают: назад пути не будет. Передо мной – дверь, и она производит впечатление сама по себе. Чёрная, лакированная, блестящая, как крышка рояля. Латунная ручка – широкая, тяжёлая, словно кусок золота. Я обхватываю её пальцами: металл холодный, будто хранит память обо всех, кто открывал эту дверь до меня. Мне приходится приложить усилие, чтобы потянуть на себя – и дверь поддаётся не сразу, а с низким скрипом петель, как будто решает: впустить ли меня внутрь.

За дверью меня встречает полутёмный коридор. Свет приглушённый, мягкий, от настенных бра, которые горят тёплым янтарным светом. На полу – тёмная мраморная плитка, идеально ровная, блестящая, холодная. Каблуки снова отзываются эхом, и звук уходит вдаль, будто клуб гораздо больше, чем кажется снаружи. Я иду медленно, стараясь не смотреть назад.

Запах здесь особенный. Я останавливаюсь, вдыхаю глубже. Сладкий, тягучий, с лёгкой нотой ванили и сахара, как будто в воздухе растворили килограмм карамели. Но это не кондитерская сладость – в нём есть что-то плотское, тяжёлое, пряное. Запах роскоши. Запах тел и дорогих духов, смешанный с ароматом кожи и пудры.

Chemical Guys когда-то выпускали ароматизатор для автомобилей с названием «Stripper Scent». Я вспоминаю его описание: ваниль, сахар, сладость и лёгкая нота алкоголя. Но здесь – это не химия, это живой воздух. Запах, от которого кружится голова. Запах, который обещает соблазн и тайну, даже если ты этого не хочешь.

Я иду дальше. Коридор будто растягивается, и с каждым шагом внутри крепнет чувство, что я перехожу грань. Чёрные стены отражают свет так, что создаётся ощущение глубины – как будто пространство смотрит на меня в ответ. От зеркал вдоль стен доносится слабое отражение моей фигуры: высокая, чуть напряжённая, светлые волосы выделяются в полумраке. Я на секунду вижу себя чужой, и это ощущение одновременно пугает и завораживает.

Наконец коридор выводит меня в зал. И здесь всё уже иначе. Простор, высокие потолки, мягкий свет. Чёрные стены, зеркала до пола, тяжёлые бархатные занавеси цвета бордо. Кожаные диваны стоят полукругами, между ними – стеклянные столы с выгравированной надписью «Рус.Стриптиз» и сияющей розово-бордовой звездой. Всё это выглядит как храм роскоши, созданный, чтобы подавлять и восхищать одновременно.

Запах становится гуще. Я делаю шаг – и он окутывает меня, как дорогая шаль. Теперь я чувствую его повсюду: в бархате, в коже диванов, в полированных столах, в самом воздухе. Сладость, обещающая нечто большее, чем просто развлечения.

Я оглядываюсь, взгляд скользит по залу: зеркала, бархатные драпировки, блеск стекла. И только тогда замечаю фигуру у барной стойки. Женщина. Стоит спокойно, уверенно, как будто зал принадлежит ей.

Мне сразу понятно – это Жанна. Та самая, с которой мы переписывались в одной из популярных социальных сетей. Её короткие ответы казались сухими, но между строк чувствовалась твёрдость. Я тогда невольно пролистала её фотографии в профиле: ухоженные волосы, подчеркнутые губы, лёгкая вызывающая улыбка и приподнятый подбородок. Та улыбка, которая остаётся у женщин, знающих свою цену.

Сейчас же, вживую, она выглядела куда сильнее. Чёрная юбка из плотной ткани обнимала её бёдра и колени, оставляя ровно столько свободы, чтобы шаг казался плавным и уверенным. Юбка не кричала, но подчёркивала – силуэт, осанку, характер. Белая рубашка сидела на ней чуть свободнее, но верхние пуговицы были расстёгнуты, и в мягком свете ламп грудь словно сама отбрасывала тень на белоснежную ткань. Это не была вульгарность, это было мастерство баланса: показать ровно столько, чтобы тебя запомнили.

У Жанны были тёмные волосы до плеч – каре с мягким блеском, словно после салона. На губах играла помада приглушённого винного оттенка: не слишком яркая, но именно та, которая создаёт ощущение взрослой женщины, уверенной в каждом движении. Она слегка склонила голову набок, наблюдая за мной, и это движение было почти хищным – кошка, которая знает, что добыча сама подойдёт.

Я заметила даже мелочи: тонкий браслет на запястье, кольцо с камнем, блеск лака на ногтях. Всё вместе создавало образ не просто менеджера клуба, а хозяйки этой сцены.

– Ну что, проходи, садись, – сказала она наконец. Голос низкий, с лёгкой хрипотцой, чуть тянущий гласные. Он прозвучал так, будто мы уже знакомы, будто это не собеседование, а продолжение начатого разговора.

Она указала на диван, я сделала шаг и поймала себя на том, что волнуюсь больше, чем перед экзаменами в университете. Жанна чуть прищуривается и добавляет, уже мягче:

– Не волнуйся. Здесь все сначала теряются.

Чёрная кожа дивана блеснула в свете лампы. Она выглядит идеально гладкой, как будто её протирали каждую ночь. Я опускаюсь – и чувствую, как холод кожи прорывается сквозь тонкую ткань платья. Диван поддаётся подо мной, мягкий, упругий, но всё же сдержанный, как дорогая мебель в офисах, где сидеть разрешено, но расслабляться – нет. Я слегка скольжу ладонью по подлокотнику: он холодный, прохладная поверхность отражает свет, будто это не просто мебель, а часть декора, требующая уважения.

Жанна обходит стойку и садится напротив. Движение плавное, как будто это её личная сцена. Она слегка поправляет юбку, опускаясь на край, потом закидывает ногу на ногу – каблук тонко щёлкает о плитку, и этот звук в тишине кажется почти музыкальным.

Она откидывается на спинку, но взгляд остаётся прищуренным и внимательным. Смотрит прямо в глаза – не дерзко, но так, что я чувствую себя раскрытой до конца. Её поза кажется одновременно расслабленной и властной: лёгкий наклон головы, плавное движение руки, когда она убирает со лба прядь волос, и хищная уверенность в каждом её жесте.

Я понимаю: она изучает меня. Не просто как собеседницу на работу – как женщину, как часть этого мира. И от этого у меня внутри странное ощущение: я пришла сюда как менеджер, а её взгляд будто примеряет меня к другому амплуа.

Жанна смотрит на меня с прищуром, её каблук всё так же тихо постукивает, задавая ритм. Она медленно улыбается и произносит:

– Красивая ты.

Я чуть моргаю, не зная, что ответить. Она говорит это спокойно, без комплиментарного тона – скорее как диагноз.

– Волосы у тебя необычные. Белые, почти серебряные. В зале свет упадёт – и будут сиять. Не спрячешься.

Я машинально трогаю прядь у виска. Она права: мой цвет всегда был слишком светлым. В школе дразнили «пепелка», в университете подруги завидовали. Но сейчас, здесь, я ловлю себя на мысли: зачем она мне это говорит? Я ведь пришла менеджером.

Внутри поднимается странное чувство – будто меня рассматривают как одну из девушек для сцены, а не коллегу.

– И глаза у тебя хорошие, – продолжает Жанна. – Голубые. Живые. Такие на клиенте задерживаются.

Я напрягаюсь ещё сильнее.

– Я ведь… я сюда на менеджера, – вырывается у меня.

Жанна усмехается, подаётся вперёд и кладёт локоть на подлокотник дивана.

– Я знаю. Но пойми, Маш, здесь всё начинается с внешности. Даже менеджер в этом клубе – часть картинки. Если ты выйдешь к бару – ты лицо. И гости это видят.

Я молчу, чувствуя, как внутри то ли стыд, то ли злость – будто меня проверяют на прочность.

Жанна делает паузу, потом выпрямляется и уже более деловым тоном добавляет:

– Но менеджер – это не девчонки на сцене. У нас всё по-другому. Здесь порядок. Здесь дисциплина. Мы с тобой будем работать через ночь. Сегодня, например, моя смена. Завтра – твоя. И так будем чередоваться. Я должна быть уверена, что если я оставлю бар чистым, ты его не завалишь.

Она снова кидает короткий взгляд, от которого хочется подтянуться.

– Красота – это бонус. Но главное – умение держать зал. Девчонки разные: одна заплачет, другая набьёт себе цену, третья выскочит с похмелья. Гости ещё веселее: кто-то платит молча, кто-то цепляется. И всем этим надо управлять. Понимаешь?

– Понимаю, – киваю я, и голос у меня чуть тише, чем хотелось бы.

Жанна улыбается уголком губ.

– Вот и отлично. Тогда скажи честно: справишься?

Внутри сердце колотится. Я снова чувствую этот тягучий запах ванили и пудры в воздухе, и он будто подталкивает меня к ответу.

– Справлюсь, – говорю я, и сама удивляюсь, насколько уверенно это звучит.

Жанна слушает мой ответ и молчит дольше, чем нужно. Смотрит так, будто пытается что-то вытащить из глубины моих глаз. Потом чуть наклоняет голову и усмехается – не зло, а так, словно знает какой-то секрет.

– Справишься, значит, – протягивает она. – Ты знаешь, Маш, все так говорят. Все, кто сюда приходит, садятся напротив и кивают. «Да, справлюсь. Да, легко». А потом проходит неделя – и кто-то сбегает, кто-то ломается, кто-то просто растворяется в этой атмосфере.

Она делает паузу, играет браслетом на запястье, и её взгляд снова возвращается ко мне.

– У тебя образование крутое, я читала твоё резюме. Красный диплом – это, конечно, впечатляет. Но здесь это не университет. Тут всё другое. Здесь умение держать людей стоит дороже, чем любая медаль.

Моё сердце сжимается. Она права. Всё, на что я надеялась до этого момента – все мои пятёрки, экзамены, золотая медаль, диплом – вдруг кажется бумажками, которые здесь ничего не значат.

Жанна улыбается чуть теплее, чем раньше.

– Но знаешь, когда я тебя увидела, у меня было чувство… – она не договаривает, откидывается назад, делает вид, что смотрит куда-то в сторону. – В общем, посмотрим. Есть в тебе что-то.

Я ловлю её взгляд – и на секунду мне кажется, что в её прищуре мелькнула лёгкая тоска, будто она увидела не только меня, но и себя когда-то.

– Ладно, – говорит она, прерывая паузу, – проверим это уже в деле. Завтра твоя ночь.

Слова падают тяжело, как если бы кто-то прикрыл за мной ту самую чёрную дверь и задвинул невидимую засовку. Зал на секунду будто сжимается: бархатные занавеси становятся гуще и темнее, зеркала тоньше, словно вода, холодная кожа дивана прилипает к ногам через тонкую ткань. Я слышу, как воздух меняет плотность; сладкая ваниль, сахар, мягкая пудра и тёплая кожаная нота переплетаются и стекают в одну, густую как сироп, волну. Аромат стриптиза – я мысленно улыбаюсь этому слову – ложится на кожу тонким шлейфом, как будто уже мои собственные духи.

Где-то далеко, за стеной, коротко щёлкает выключатель – кто-то проверяет свет. Ещё дальше глухо двигают что-то тяжёлое, как будто перекатывают металлический кейс или ставят на место колонку. Всё это происходит как в замедленной съёмке. Я опускаю ладонь на подлокотник – подушечкам пальцев холодно, блеск кожи отражает точку света от бра так, будто это маленькая звезда, заблудившаяся в полировке. На стеклянном столе рядом микроскопические полоски от салфетки, которой его протирали: клуб чист до стерильности, в этой стерильности уже слышится будущий хаос.

Внутри меня поднимается тепло, но не от стыда – от того самого предвкушения, которое я старалась не замечать с момента, как взяла холодную латунную ручку у входа. «Менеджер», – напоминаю я себе, и всё равно взгляд цепляется за хром на барной подставке, за розово-бордовую звезду «Рус.Стриптиз» под стеклом стола, за линию сценического пилона, который в пустом зале кажется простым предметом интерьера, но я понимаю: через несколько часов он станет главной вертикалью этого мира.

Жанна молчит; она умеет молчать правильно. В этом молчании нет неловкости – только отмеренная пауза, в которой ты вынуждена услышать себя. Я чувствую её духи – густые, с сухой древесной полосой где-то внизу. Они не спорят с общей сладостью клуба, а словно фиксируют её, как закрепитель лака.

Мысли бегут, цепляясь одна за другую, и клуб подхватывает каждую, как эхом:

«Я пришла сюда как менеджер. Бумаги, дисциплина, графики, люди – этим я сильна. Красный диплом, безупречные сессии, списки дел. Всегда правильно, всегда вовремя – и всегда ощущение, что правильность почему-то ничего не решает. Я умею быть эффективной, но почему цифры на выписке такие пустые? Почему квартира в Ростове – только план, который я перекладываю между тетрадями, как открытку?»

Я вспоминаю своё утро – как шнурок у кроссовка упал на пол кухни, как я поднимала его и думала о том, что сегодня «просто собеседование». Как смеялась над собой: «Развлекательный клуб – так в вакансии же написано было», – и как два раза перечитала адрес. Всё, что казалось «просто», здесь перестаёт быть простым: даже кожа дивана – не просто кожа, а поверхность, на которой остаётся тепло сотен людей, и я ощущаю его, хотя зал ещё пуст.

«Она смотрит на меня как на часть витрины», – честно признаюсь себе. И не могу решить, раздражает ли меня это или, наоборот, собирает. Есть секунды, когда хочется выпрямиться и сказать: я не девочка на сцену. Но есть и другие – когда чувствую, как мои светлые волосы ловят этот мягкий свет, и понимаю: в этом мире даже менеджер – картинка, тон, нота, шлейф. И, возможно, именно эта смесь «делового» и «соблазна» и делает всё живым.

Я подаю корпус вперёд и снова откидываюсь назад – пробую, как это будет: сидеть на этом диване не гостьей, а хозяйкой процесса. Ладонь скользит по подлокотнику, и я ловлю ещё одну деталь: едва заметная риска, как след от кольца; еле уловимый блеск микроглиттера, как звёздная пыль, что остаётся на коже после долгой ночи. Эти крошечные следы чужих историй почему-то успокаивают: я не первая, кто сидит здесь и делает глубокий вдох перед новой жизнью.

Где-то в коридоре складывается швабра, коротко клацает пластик – уборщица, думаю я, и на секунду вижу в зеркале себя – высокую, с белыми волосами, с прижатными друг к другу коленями, чуть сильнее, чем нужно; с плечами, на которых так удобно висит привычка «держать лицо». Я улыбаюсь – себе в зеркале, не ей. Улыбка выходит ровной. «Учись читать людей», – вспоминаю я слова Жанны. «Но сперва – себя», – добавляет какая-то новая, упругая мысль.

– Завтра твоя ночь, – повторяется внутри, как стук метронома в пустом концертном зале. И я вдруг слышу, как пианино из детства откликается этим же сухим «тук-тук»: правая рука, гаммы, «ещё раз», «не так», «снова». Смешно – именно здесь, где всё пахнет ванилью и кожей, вспоминается лакированная крышка нашего старого инструмента, на которой тоже плясали блики света. И вместе с этим приходит тихое понимание: дисциплина – это не про медали, это про выносливость. Про то, что ты делаешь, когда никого нет и никто не хлопает. Здесь – то же самое, только аплодисменты будут звучать иначе.

Жанна встаёт, движение её лёгкое, как будто она меня услышала, хотя я молчу. Чуть наклоняет голову, взглядом проверяет – в порядке ли мой «внешний вид», не насквозь ли впилась тень в глаза. Я коротко киваю: слышу. Принято.

Она обходит стойку; её каблук щёлкает по мрамору – один, второй, третий – и эти три удара, кажется, фиксируют решение лучше любых подписанных бумаг. Я позволяю себе ещё раз оглядеться: барная латунь, вылизанные до зеркала стеклянные полки, пустые бокалы, в которых пока только отражается свет. Мне нравится эта тишина, в которой слышно, как запускается сердце пространства.

Под пальцами кожа дивана постепенно теплеет – не то от меня, не то от того, что клуб, кажется, принимает. Я встаю. Рука сама находит сгиб сумки; ремень прохладный, ладонь чуть влажная, как после долгого ожидания. Я делаю вдох – длинный, до боли между рёбер, и выдыхаю так, будто оставляю на этом диване тонкую, ещё невидимую, но мою метку.

«Я пришла сюда как менеджер, – говорю я себе и неожиданно отвечаю себе же: – А значит, я буду держать людей. И себя – тоже».

У выхода я на секунду оборачиваюсь: зеркала отдают мне моё движение, бархат в полутени ложится волной, розово-бордовая звезда посреди стеклянного стола светится тускло, как закрытый неон. Мир застывает – и в эту неподвижность вшито то самое предчувствие, ради которого сюда приходят.

Я беру в ладонь воспоминание о холоде латунной ручки и о её тяжести – теперь оно не пугает, а радует: у серьёзных дверей должны быть тяжёлые ручки.

И, уже шагая, впервые позволив себе улыбнуться по-настоящему, думаю:

Значит, завтра моя ночь.

Глава 2. Первый шлейф

Глава 2. Первый шлейф

Кнопки кодового замка холодные под пальцами. Набираю комбинацию – 3-2-7-8. Привычный щелчок, короткий металлический вздох – и тяжёлая дверь подъезда открывается. Захожу внутрь, в тишину, где всё кажется застывшим: запах сырой штукатурки, чуть хлебный оттенок от магазина на первом этаже, тусклый свет лампочки под потолком. Он горит так, будто вот-вот моргнёт и погаснет, и всё останется в полумраке.

Стены здесь облупились давно, под краской виднеется серый бетон, но я уже не замечаю – слишком привычно. Эти ступени я знаю наизусть: каждая трещина, каждый скол, отполированные десятками ног перила. Когда-то в детстве я пальцами проводила по этим шершавым железным перекладинам, играя, будто по клавишам пианино.

Лифт откликается негромким щелчком. Двери разъезжаются в стороны, и я вхожу в узкую кабину. Металл стен поцарапан, кнопки блестят от сотен прикосновений. Нажимаю «4», и лампочка в кнопке загорается тусклым красным огоньком. Кабина вздрагивает, поднимается. Я чувствую, как пол под ногами слегка дрожит. Это дрожь всегда действовала на меня странно успокаивающе – словно лифт качает в колыбели.

У своей двери задерживаюсь на секунду. Деревянная ручка гладкая, потемневшая от времени, но в ней есть что-то надёжное. Сколько раз я касалась её ладонью – тысячи. Ключ провернулся легко, замок щёлкнул – и я вошла в квартиру.

Дом встречает запахом: смесь мыла, борща, чуть сладковатый оттенок варенья, которое мама варит каждое лето из вишни. Воздух здесь всегда другой, плотный, домашний. Тот самый, в котором я выросла.

В прихожей ноги упираются в коврик, знакомый до каждой петли. На стене висит зеркало в узкой деревянной рамке, слегка потемневшей от времени. Сбоку стоит тумбочка для обуви, крышка у неё скрипит, но отец всё равно периодически смазывает петли – «чтобы служила дольше».

Снимаю пальто, шарф, ставлю обувь ровно рядом с тапочками. У нас так всегда – чтобы всё было аккуратно. Сумку кладу на стул и прохожу в зал.

Там всё по-прежнему. Диван с клетчатым пледом, запах которого впитался в ткань. Шкаф, набитый энциклопедиями, учебниками, книгами по истории. Их никто уже не открывает, но выбросить – нельзя. На стене ковёр с узором, который я могу нарисовать по памяти с закрытыми глазами. Когда болела в детстве, лежала и считала завитки, чтобы уснуть. Узор настолько въелся в память, что иногда мне кажется – он живёт внутри меня.

В углу стоит фортепиано. Чёрное, лакированное, крышка всегда блестит, будто его только что протёрли. Мама никогда не позволит, чтобы на нём лежала пыль. Даже если никто уже не играет. Для меня этот инструмент – как старый знакомый, с которым отношения всегда были сложные. В детстве он был наказанием: гаммы, этюды, повтор до судорог. Пальцы ныли, но нужно было добиваться правильности. Теперь он – символ. Символ того, что меня всегда растили «правильной». Пай-девочка.

Я задерживаюсь на секунду, касаясь пальцами крышки. Холодная, гладкая поверхность отражает блики лампы. И всё равно в памяти слышу эти звуки – как будто в квартире живёт отзвук моих старых гамм.

На кухне всё тоже так же. На столе – тарелка с хлебом и баночка варенья. Мама всегда оставляет, зная, что я вернусь поздно. Родители уже спят: мама завтра к первому уроку, отец встанет к своей мастерской строгать табуретки. Их жизнь течёт ровно, по расписанию. Никаких срывов, никаких неожиданностей. День за днём, всё правильно.

Взгляд цепляется за плиту. Над ней в кафеле тонкая трещина, когда-то замазанная белой затиркой. Её почти не видно, но я всегда знаю, где искать. Отец никогда не оставлял ничего на авось: если петля заскрипит – смажет, если ручка разболтается – подкрутит. Денег у нас никогда не было много, но порядок был всегда. В этом доме всё чинено, выровнено, аккуратно.

Я делаю глубокий вдох. И понимаю: запах клуба всё ещё со мной. Сладкая ваниль, сахар, кожа, пудра – он не выветрился. Он тянется за мной, как тонкий след духов, и теперь смешивается с борщом, хлебом, вареньем. Чужой мир вторгается в мой, привычный, скромный. И не собирается уходить.

Захожу в ванную. Зеркало над раковиной слегка затянуто мутной плёнкой – его будто невозможно отполировать до конца, как бы мама ни старалась. Включаю воду. Струя прохладная, и я долго держу под ней руки, будто хочу смыть с себя клубный воздух. Но он не уходит. Даже запах мыла кажется слишком слабым рядом с той сладостью, которая въелась в волосы и кожу. Смотрю на отражение в зеркале: бледное лицо, светлые волосы растрёпаны, глаза усталые, но внутри – дрожь, будто не от усталости, а от предчувствия.

Вытираю руки о полотенце и прохожу в свою комнату.

Она маленькая, простая и аккуратная. У стены – узкая кровать с покрывалом в мелкий цветочный узор. Сажусь на неё и чувствую, как матрас мягко поддаётся под весом. Он не новый – чуть просевший, с пружинами, которые иногда тихо скрипят. Этот звук сопровождает меня с детства, и он всегда успокаивал: в нём была привычность, надёжность, ощущение дома. Провожу ладонью по покрывалу: ткань шероховатая, слегка жёсткая, с зацепками от когтей старого кота, которого уже давно нет.

Сбоку стоит стол. Тот самый, за которым я делала уроки, корпела над конспектами, зубрила до ночи. На столешнице есть едва заметные царапины от ручек, которые оставались, когда я слишком сильно давила. На полке над столом аккуратно сложены тетради и несколько альбомов, оставшихся со студенческих времён. Настольная лампа с жёлтым абажуром по-прежнему отбрасывает на стену мягкий полукруг света.

Сидя на кровати, чувствую, как память возвращает меня назад – в школьные годы.

Я всегда старалась быть правильной: готовила уроки, играла на пианино, участвовала в олимпиадах. Учителя любили, родители гордились. Но одноклассники… нет. Слишком отличающаяся, слишком «правильная». Часто слышала слово «Пепелка». Волосы были белыми, почти серебряными, и на солнце сияли так, будто я чужая среди них. Они находили в этом повод для насмешек. Сначала пытались шептать за спиной, потом произносили вслух, с улыбкой.

Каждый раз это резало по-живому. Я старалась делать вид, что не замечаю, но внутри всё сжималось. Мне хотелось доказать, что я не слабая. Что они не правы. Я отвечала пятёрками в дневнике, медалями с олимпиад. Всё, что могла, – делала лучше других. Но от этого легче не становилось.

Помню, как однажды вызвали к доске. Я решала задачу по алгебре, писала мелом, чувствуя, что за спиной шепчутся. Кто-то хихикнул: «Ну, конечно, Пепелка опять всё знает». Я сделала вид, что не слышу, но руки дрожали так, что буквы на доске выходили кривыми. Учительница похвалила, а я вернулась за парту с улыбкой. Но в груди было тяжело, будто меня снова оттолкнули.

Таких моментов было много. Иногда казалось, что я живу не для себя, а чтобы доказать – я достойна.

Ложусь на спину, чувствую, как матрас мягко прогибается. Смотрю в потолок, и перед глазами мелькают школьные коридоры, звуки смеха, прозвище, которое липло, как пыль.

Наверное, именно тогда во мне и выросло это чувство: нужно быть идеальной, иначе тебя не примут.

Поворачиваю голову – взгляд упирается в стол у стены. Он словно застыл во времени.

На полке над столом аккуратно сложены грамоты. Прозрачные файлы уже слегка помутнели, края листов пожелтели. «Олимпиада по математике – первое место». «Муниципальная конференция». «Красный диплом выпускника». Бумага тонкая, шуршащая, но для меня когда-то казалась тяжелее золота. В памяти всплывает, как я приносила их домой, протягивала маме, и она гладила рукой по файлу, улыбалась: «Молодец, Машка». Папа обычно кивал, чуть сдержаннее, но глаза всё равно блестели.

Рядом коробочка с медалями. Она из дешёвого пластика, крышка немного поцарапана. В детстве я открывала её, как сокровищницу. Берёшь медаль, и она холодная, тяжёлая. Ленточка шероховатая, с торчащими нитками. Иногда я надевала сразу несколько, и они звенели, сталкиваясь друг о друга, отдаваясь в груди гордостью. Сейчас же достаточно представить их вес в ладони – и становится пусто. Они ничего не изменили. Ни одна медаль не приблизила меня к тому, чего я хотела на самом деле.

Чуть выше висит фотография в рамке. Выпускной. Я стою в длинном платье, светлые волосы собраны в причёску, глаза сияют. Рядом родители – гордые, будто это и их победа. На фотографии я улыбаюсь широко, уверенно, как будто вся жизнь впереди и у меня есть ключ ко всем дверям. Помню тот вечер до мелочей: запах духов одноклассниц, блеск гирлянд в актовом зале, как щёлкала камера фотографа, и как в руках фото пахло свежей печатью, типографской краской.

Тогда я верила, что красный диплом действительно откроет для меня двери. Что мир ждёт. Что всё будет иначе.

Теперь я лежу на той же кровати, в той же комнате, смотрю на то же фото – и понимаю: волосы те же, глаза те же. Только вместо блестящего будущего – панельная пятиэтажка, скромная зарплата и мечта о квартире, которая всё время ускользает.

Я думала, что университет изменит всё. Новая жизнь, новые люди, новые горизонты. Казалось, будто я вырвусь из тесного школьного круга, где меня дразнили, и начну заново – взрослой, самостоятельной.

Первый день до сих пор стоит перед глазами. Огромное здание факультета туризма, высокие потолки, запах старых книг и свежей краски в коридорах. Толпы студентов, шумные голоса, кто-то смеётся, кто-то суетится. Я шла по этим коридорам с прижатой к груди папкой и чувствовала, что у меня начинается новая жизнь.

А потом оказалось, что всё снова то же самое. Опять конспекты, семинары, бесконечные лекции. Я по привычке садилась на первую парту, тянула руку, делала все задания идеально. Остальные смеялись, списывали, сдавали «на тройку». А я ночами корпела над учебниками, как будто красный диплом был единственным пропуском в будущее.

В университете у меня действительно изменилось одно – я стала другой внешне. Выросла, повзрослела, волосы стали ещё светлее, кожа чище. Взгляды на меня задерживались чаще, чем раньше. Если в школе мои белые волосы были поводом для насмешек, то здесь они вдруг стали отличием, выделяли меня из толпы.

Я помню, как в коридорах иногда оборачивались парни с других курсов. Кто-то улыбался, кто-то пытался заговорить. Подружки из группы шептались: «Смотри, опять на тебя смотрит». Для них это было обычным, для меня – непривычным и даже пугающим. Я всегда думала, что красота – это случайность, а настоящее – знания, оценки, упорство. Поэтому я не знала, что делать с этими взглядами.

Учёба оставалась моим главным занятием. Я делала конспекты так аккуратно, что преподаватели ставили их в пример. Участвовала в конференциях, делала доклады. Вся моя жизнь вращалась вокруг таблиц, графиков, статей. Иногда мне казалось, что я будто выполняю чужой сценарий – как будто всё заранее прописано: быть лучшей, оправдывать надежды родителей, шаг за шагом идти по «правильной» дороге.

Родители гордились. Мама всегда говорила: «Главное – образование, Машка. Оно даст тебе всё». Папа кивал и повторял: «С дипломом ты сама всего добьёшься». Я верила им. Верила так, что заучивала лишние главы, брала дополнительные задания, проводила вечера в библиотеке, пока другие смеялись в кафе.

И всё же внутри я ждала другого. Ждала, что университет изменит не только оценки в зачётке, а меня саму. Что появится лёгкость, свобода, своя жизнь. Иногда я смотрела на старшекурсников и думала: «Вот они-то уже настоящие взрослые. У них есть работа, деньги, планы». Я мечтала, что когда закончу, всё будет так же.

Когда пришёл выпускной, мне вручили красный диплом. Родители сияли, я улыбалась. Но где-то внутри мелькнула пустота: а что теперь? Красный диплом – это бумага. Он не открыл ни одной двери сам по себе.

Когда пришёл выпускной, всё было будто дежавю. Опять зал, смех, хлопки, сияющие глаза. Все поздравляют друг друга, строят планы, договариваются, где встретятся вечером. Девчонки смеются, парни обсуждают, кто поедет за город, кто снимет кафе. Все будто настоящие взрослые.

А я стояла среди них – вроде своя, но не такая, как все. Ни с кем толком так и не подружилась. Всегда была рядом, но чуть в стороне. Мои победы – мои же стены. Красный диплом в руках ничего не изменил. Он не дал мне ни друзей, ни лёгкости, ни будущего, о котором я мечтала.

Я улыбалась, когда нужно было улыбаться, и говорила правильные слова. Но внутри было чувство пустоты, знакомое ещё со школы. Как будто я снова доказывала что-то, и снова никто этого не видел.

Мысль об этом неожиданно жгуче кольнула. Горло перехватило, и по щеке скатилась горячая слеза. Всего одна. Я быстро провела ладонью по лицу. Хватит. Я не из тех, кто плачет.

Села на край кровати, глубоко вдохнула и резко поднялась, будто выталкивая все мысли наружу. Комната вокруг вернулась: знакомые стены, ковёр, полка, стол. Мир остался тем же, и в этом было что-то даже утешительное.

Подошла к зеркалу в углу. Щёлкнула маленькую лампочку – ту самую, что висит сбоку, чтобы удобнее было краситься. Свет мягкий, тёплый, расползается по лицу. От него кожа кажется живее, не как при дневном.

Я убрала волосы за уши – привычным движением, чтобы не мешали. Линия шеи стала открытой, подбородок чуть дрожал от усталости. Под глазами лёгкие тени, но в них всё ещё оставалась решимость. Губы сухие, бледные – я провела по ним пальцем, машинально, словно пробуя, как на вкус это состояние «всё будет иначе».

Взгляд упал на тюбик тёмной багровой помады. Я почти не пользовалась ею. Слишком яркая, слишком вызывающая. Но сейчас, глядя на отражение, я вдруг поняла – может, именно этого и не хватало.

Открутила колпачок, медленно повернула стержень – цвет глубокий, густой, как вино. Поднесла ближе к губам, и в зеркале на секунду увидела кого-то другого. Не пай-девочку, не отличницу. Женщину.

Пальцы дрожат, но не от страха – от ощущения, что что-то действительно меняется.

Я выдохнула, отложила помаду, выключила лампу.

В ко мнате снова стало полутемно. Где-то за стеной тикали часы.

Я стояла у зеркала, пока глаза не привыкли к темноте, потом тихо сказала – почти шёпотом:

– Завтра моя ночь.

Эти слова повисли в воздухе и будто закрепились в нём, как запах.

В тишине я чётко знала одно.

Когда завтра тяжёлая, лакированная дверь клуба с медной ручкой захлопнется за мной – это будет не просто звук.

Я представила, как она блеснёт в тусклом коридорном свете, как пальцы соскользнут по гладкому дереву, отполированному до блеска сотнями чужих касаний.

Медная ручка холодная, плотная, с мелкими царапинами – будто в каждой из них застряли чужие истории.

Дверь пойдёт туго, на своём тяжёлом шарнире, и в тот миг, когда замок щёлкнет, за спиной вспыхнет свет – яркий, как сцена, и музыка хлестнёт в лицо горячей волной.

И я пойму: шаг назад невозможен.

Эта дверь разделит мою жизнь на “до” и “после”.

Но сейчас – тишина..

Завтра всё начнётся.

Глава 3. Ваниль и Дым

Глава 3. Ваниль и дым

Такси мягко качнулось на повороте. В окне отражались огни ночного города – будто тысячи крошечных сигаретных искр, застывших в темноте.

На зеркале у водителя покачивалась ёлочка-ароматизатор, и от неё тянуло резким хвойным запахом, который странно мешался с моими духами.

Я прижала губы, чтобы багровая помада не отпечаталась на зубах, и посмотрела на своё отражение в стекле.

Отражение улыбнулось мне в ответ – чужое, новое, как будто не совсем моё.

– Куда, красавица? – спросил водитель, даже не оборачиваясь.

– Клуб “Рус.Стриптиз”? —

Он произнёс название почти шёпотом, с лёгким смешком, как будто проверяя мою реакцию.

– Да, – коротко сказала я.

Мы ехали долго, через шумный центр, где даже ночью город казался бодрее, чем днём.

Мимо проносились витрины, ресторанные вывески, фонари. Люди смеялись у входов, кто-то обнимал кого-то, кто-то спорил – каждый жил своей ночью.

Я ловила их взгляды через стекло, и где-то внутри всё переворачивалось – будто я уже не просто пассажирка, а часть этого света, этой суеты, этой жизни.

Машина притормозила у бордюра. Фасад клуба блестел, как лакированный рояль, подсвеченный розовым неоном.

У входа стояли двое охранников – в одинаковых чёрных костюмах, с проводами от раций, уходящими за ворот. Рядом, смеясь, курила компания: трое мужчин и девушка в коротком пальто. Они разговаривали громко, уверенно, будто весь город принадлежал им.

Достала из сумки наличные. Хотелось расплатиться именно ими – почувствовать бумагу, чтобы не забыть, что я всё ещё реальна.

Водитель кивнул:

– Удачи.

Дверь мягко захлопнулась, и холодный воздух сразу ударил в лицо.

От клуба тянуло тем теплом, в котором смешались алкоголь, духи, пудра и что-то ещё – узнаваемое, сладкое, тягучее.

Я сделала шаг к двери.

Медная ручка блеснула, отражая неон. На секунду показалось, что она живая – холодная, внимательная.

Изнутри донёсся глухой удар баса, потом второй – и мир будто приоткрылся.

– Добрый вечер, – сказал охранник глухо, почти машинально.

Я кивнула, перехватила сумку на плече и потянулась к двери.

Латунная ручка оказалась холодной и неожиданно тяжёлой.

Дверь поддалась не сразу – туго, с коротким скрипом.

На секунду я ощутила неловкость, как будто вторгаюсь туда, куда не стоило.

– Давайте, я помогу, – сказал охранник, перехватывая створку.

Он толкнул её уверенно, точно, почти бесшумно – как будто дёрнул затвор автомата.

Я невольно вспомнила старые боевики, которые часто крутили по центральному телевидению: тот же короткий, выверенный жест, от которого всё решается.

Музыка ударила в лицо, плотная, глухая, пульсирующая.

Я шагнула внутрь.

Дверь за спиной закрылась тяжело и гулко – точно так, как я представляла.

Коридор встречает меня мягким гулом и разлитыми по полу отблесками неона.

Красно-фиолетовые лучи скользят по стенам, подсвечивая их снизу, будто по ним течёт расплавленное стекло.

В воздухе стоит лёгкая дымка, сладковатая, как ваниль и карамель, с тягучим привкусом пудры и алкоголя.

Кажется, этот запах оседает на коже, прилипает к волосам, будто метит своим миром.

У стойки стоит девушка.

Белоснежные волосы убраны назад, каждая прядь послушная, блестящая. На лице – тонкая чёрная подводка, алые губы, чуть влажные, как спелая вишня.

Облегающее чёрное платье подчеркивает фигуру, а сама она выглядит так, будто сделана из стекла – красивая, опасно хрупкая, почти нереальная.

– Добрый вечер, – говорит она мягко, голос у неё нежный, словно медовый. – Добро пожаловать в «Рус. Стриптиз».

Вы у нас впервые?

– На стажировку, – отвечаю я, чувствуя, как к горлу подступает сухость. – Меня должна ждать Жанна.

Она улыбается чуть теплее.

– Поняла. Жанна на баре, давайте я вас провожу.

Я киваю, и она выходит из-за стойки.

Когда мы проходим мимо, охранник привстаёт – просто по привычке, без слов.

Я делаю шаг, и музыка из глубины становится громче, басы идут волной, перекатываясь по полу.

С каждым метром звук будто приближается к коже, к сердцу, и я чувствую, как внутри нарастает странное волнение.

Подойдя к входу в зал, хрупкая девушка двумя руками раздвигает тёмные плотные шторы из толстого, дорогого бархата.

Музыка вырывается наружу – сразу, мощно, с головой.

На секунду я теряюсь, не могу сфокусироваться ни на чём – передо мной сцена, дым, движущиеся тела, огни, зеркала.

Воздух тёплый и сладкий, будто настоян на духах и алкоголе. Пахнет карамелью, пудрой, телом, дымом – запахи накладываются друг на друга, кружат, и я не понимаю, где заканчивается один и начинается другой.

Зал огромный.

Мягкие диваны вдоль стен, чёрные, кожаные, между ними – столики с блестящими хромированными ножками.

Всё отражается, переливается: стекло, свет, кожа.

Людей много – почти все мужчины, но попадаются и женщины.

Они сидят у сцены, у бара, кто-то смеётся, кто-то обнимает девушку за талию, кто-то просто наблюдает, как заворожённый.

На сцене – танцовщицы.

Они будто из другого мира. Движения плавные, точные, в них нет пошлости – только ритм, дыхание и уверенность.

Свет играет на их коже, как будто рисует линии.

От их пластики невозможно оторваться: это не про стриптиз, это про власть над вниманием.

Я стою и не могу сделать шаг.

Мир двигается вокруг, пульсирует, переливается, а я будто застыла в центре этого вихря.

Сердце бьётся слишком быстро, ладони влажные. Я чувствую, как каждая клетка тела просыпается, реагирует на этот ритм, этот запах, этот свет.

Кажется, я ещё секунду – и растворюсь здесь, стану частью этого воздуха, этих ароматов, этой музыки.

И вдруг у самого уха звучит голос – мягкий, почти шепот, с медовым оттенком:

– Если что, меня зовут Лиза. Я там. Всегда там.

Я вздрагиваю, оборачиваюсь, но вижу только ту самую девушку, что провожала меня.

Она улыбается – спокойно, будто знает, что делает.

– А вон Жанна, – добавляет она чуть громче, кивая в сторону бара.

Голос Лизы звучит странно – одновременно будоражащий и отрезвляющий.

Он возвращает меня в тело, будто выдёргивает из гипноза.

Я делаю вдох и выдыхаю, заставляя себя пойти вперёд.

Музыка становится громче, чем ближе я подхожу к бару.

Там, где заканчивается полумрак и начинается свет, пространство будто вспыхивает.

Бар сияет, как центр этой вселенной: подсветка снизу делает бутылки хрустальными, зеркала отражают свет и движение, создавая ощущение, будто клуб – живое существо, пульсирующее своим ритмом.

И вот она.

Жанна.

Она сидит за барной стойкой, чуть в стороне, наблюдая за всем, как дирижёр за оркестром.

На ней роскошное чёрное платье с глубоким вырезом, ткань плотная, струится по фигуре, блестит под неоном, будто чёрный шелк, впитавший свет.

На запястье – тонкий браслет, на губах – лёгкий блеск, глаза подчеркнуты так, что взгляд кажется ещё глубже.

Она выглядит не просто уверенно – властно, но с тем мягким, женским достоинством, которое не требует усилий.

Я замечаю, как она что-то говорит бармену, не повышая голоса.

Он сразу кивает, подхватывает бокалы, вытирает стойку – каждое движение точное, будто заранее отрепетированное.

Жанна смотрит ему вслед, кивает чуть одобрительно, и только тогда замечает меня.

Наши взгляды встречаются.

Она узнаёт меня почти сразу – лёгкая тень улыбки появляется на лице, чуть приподнимает подбородок, как будто говорит без слов: “Ну вот ты и пришла”.

Я делаю пару шагов вперёд.

Сердце бьётся быстрее, чем музыка.

Руки чуть дрожат – я стараюсь не показать.

Жанна подаётся вперёд, кладёт локоть на барную стойку, взгляд – тёплый, внимательный.

Музыка глушит слова, но я всё равно понимаю, что она говорит:

– Ну что, Маша, готова к настоящей ночи?

Я улыбаюсь в ответ – чуть неловко, но искренне.

И на секунду мне кажется, что весь этот шум, этот свет, эти запахи – всё подчиняется только одному: её голосу.

Жанна делает короткий взгляд вниз – от моих волос до обуви – и приподнимает бровь.

– Всё классно, Маша, но твои джинсы и блузка скорее для офиса, чем для клуба, – говорит она с мягкой усмешкой.

Я чувствую, как внутри всё чуть сжимается.

Она улыбается, тянется за бокалом воды, отпивает глоток и добавляет:

– Пойдём подберём тебе что-нибудь подходящее. Хорошо, что мы с тобой почти одной комплекции. У меня тут свой закуточек, думаю, что-нибудь найдём.

Она встаёт, и я замечаю, как её платье мягко струится за каждым движением. Даже просто идя, она будто танцует.

Мы обходим бар, проходим мимо сцены, где свет отражается на коже девушек, и направляемся вглубь – туда, где музыка уже звучит глуше.

Дверь, которую она открывает, ведёт в длинный белый коридор.

По стенам – зеркала, над которыми висят лампы с тёплым светом.

Из-за двери слева доносится смех, звон фенечек, кто-то говорит по телефону.

– Это гримёрка, – бросает Жанна. – Мы через неё в кабинет выйдем.

Я киваю и иду за ней.

Помещение просторное, белое, ярко освещённое, пахнет пудрой, лаком для волос и кофе.

Справа – шкафчики, каждый с табличкой и именем, написанным маркером.

Моника. Джессика. Мальвина. Мелисса.

Я читаю их на ходу и думаю, какие же они все странные. Почему не выбрать нормальное имя? Ну, не знаю… Оля, Катя, Света.

И как только эта мысль пролетает в голове, я натыкаюсь взглядом на последнюю табличку: «Варвара».

Останавливаюсь на секунду, усмехаюсь про себя.

Наверное, всё-таки иностранные звучат лучше.

Жанна оборачивается – я всё ещё стою у шкафчиков.

– Привыкай, – говорит она с лёгким смешком. – Это, можно сказать, второй мир.

Мы выходим из гримёрки в небольшой кабинет.

Дверь за спиной тихо закрывается, и звук музыки остаётся где-то далеко – приглушённый, как отголосок другого мира.

Комната кажется почти домашней: мягкий диван у стены, маленький круглый стол, зеркало с лампочками по периметру, и стойка с вешалками, где висит десяток платьев.

Запах другой – не алкоголь и дым, а духи, ткань, лак для волос и что-то ещё… женское, знакомое, чуть убаюкивающее.

Жанна подходит к зеркалу, поправляет прядь волос, словно проверяя не себя, а атмосферу комнаты.

– Знаешь, – говорит она, открывая шкаф, – в этом месте даже менеджер должен уметь быть частью картинки.

Она перебирает плечиками вешалок: блеск пайеток, шелк, бархат, тянущаяся ткань.

Каждое платье отражает свет по-своему.

– Здесь всё про эмоции. Гости приходят не за напитками, а за ощущением. И ты – часть этого ощущения, – она оборачивается, и в её взгляде нет ни осуждения, ни флирта. Только спокойная уверенность.

Я киваю, стараясь скрыть, что внутри всё кипит.

Жанна вынимает одно платье, затем другое, прикидывает, подносит к моим плечам.

На мгновение наши отражения пересекаются в зеркале: я – напряжённая, сжавшая губы; она – расслабленная, будто всё в мире под контролем.

– Это попробуй, – наконец говорит она, доставая из шкафа короткое, но не вызывающее платье из плотного чёрного материала с лёгким блеском. – Простое, но элегантное. В нём ты не потеряешься, и не будешь лишней.

Она протягивает мне платье и, чуть улыбнувшись, добавляет:

– В гримёрке направо есть кабинки. Переоденься, я подожду.

Я беру ткань – она прохладная, мягкая, с лёгким запахом духов.

На секунду задерживаюсь, смотрю на Жанну.

Она сидит на диване, закинув ногу на ногу, в её взгляде всё та же уверенность – будто она знает, что именно сейчас началась моя настоящая стажировка.

Я захожу в импровизированную кабинку, задвигаю занавеску.

Внутри тихо, только приглушённый гул музыки за стеной.

Снимаю одежду, кладу аккуратно на стул. Воздух прохладный, от лампы идёт мягкое тепло, и кожа покрывается лёгкими мурашками.

В зеркале передо мной – я, без защитного слоя повседневности.

Кожа выглядит мягкой, почти бархатной с нежными линиями груди, свет скользит по ней, как по фарфору, обволакивая тенями. Она всегда мне самой очень нравилась, небольшая, второго размера, с очень правильной как мужчины любят говорить, формой.

Я невольно отмечаю, как всё во мне соразмерно, спокойно, без преувеличений – просто гармонично.

Всегда относилась к себе с лёгкой иронией: знала, что выгляжу хорошо, но никогда не пыталась это использовать.

Мужчины в моей жизни появлялись и исчезали, как проходящие поезда на маленькой станции.

Громкий шум, вспышка света – и снова тишина.

Никто не задерживался надолго, и, может быть, это тоже было удобно: не успеваешь привыкнуть – не успеваешь скучать.

Сразу вспоминаю школьные фотографии, строгие платья, аккуратные хвосты.

Теперь передо мной другая девушка – взрослая, уверенная. Я провожу рукой по плечу, и на секунду мне нравится, что вижу.

Не потому, что я идеальна, а потому, что впервые позволяю себе быть настоящей.

Платье ложится на тело легко, будто создано под меня.

Ткань плотная, гладкая, прохладная. Оно подчёркивает осанку, делает движения мягче, а дыхание чуть глубже.

Я поворачиваюсь боком, поправляю лямку, смотрю в зеркало ещё раз.

Не просто красиво – правильно.

Как будто это то, чего от меня ждали все эти годы, и я наконец соответствую.

Выпрямляюсь, беру свои вещи и выхожу обратно в кабинет.

Жанна сидит там же, на диване, нога на ногу, в руках телефон. Поднимает взгляд – и уголок губ поднимается.

– Вот теперь другое дело, – говорит она спокойно. – Теперь ты часть кадра.

Жанна кивает, взгляд короткий, одобрительный:

– Отлично. И ты теперь часть кадра.

Я улыбаюсь, чувствуя, как мышцы лица двигаются чуть неуверенно.

Непривычно, когда тебя оценивают не за диплом, не за результат, а просто за то, как ты вошла в комнату.

Платье словно становится бронёй, ткань тёплая, упругая, держит осанку.

Жанна поднимается с дивана.

– Запомни, Маша, – говорит она, подходя ближе, – здесь важно не играть. Если начнёшь играть роль, тебя раскусят сразу. Тут всё на ощущениях.

Она поправляет ремешок на плече моего платья, как бы между делом, и добавляет тише:

– В этом месте правда чувствуется лучше любой лжи.

Я киваю.

Где-то за стеной грохочет музыка, гул идёт по полу, и кажется, что кабинет слегка вибрирует.

Жанна берёт со стола блокнот, проверяет записи.

– Сейчас просто побудь рядом. Посмотри, как я работаю. Завтра включишься сама.

Она открывает дверь, и поток звука из клуба врывается обратно, будто волна после короткого затишья.

Я выдыхаю и иду за ней.

Мы с Жанной прошли вдоль бара.

Она рассказывала, как работают бармены, что каждая бутылка стоит не просто так – всё выверено под глаз, под свет, под настроение гостей.

Мы сделали круг по залу.

Я видела, как танцовщицы уже сидят с гостями, смеются, наклоняются ближе, как кто-то из мужчин ловит их взгляды, но затем взгляд цепляется за меня.

Такого количества взглядов я не ощущала, кажется, никогда.

Они не были грубыми, но настойчивыми – любопытство, интерес, что-то хищное в глубине.

Мы подошли к сцене.

Жанна что-то рассказывала – про музыку, про то, как диджей объявляет девушек, как важно время выхода, как голос делает первый толчок, как шутка снимает напряжение.

Я слушала, но звуки будто проходили сквозь пелену.

И вдруг зажёгся красный свет.

Резкий, густой, как кровь на бархате.

Голос диджея прорезал воздух – взрывной, шутливый, с тёплым сексуальным оттенком.

И в тот же миг девушки, сидевшие в зале, поднялись, скинули остатки одежды и вышли на сцену.

Я застыла.

Всё, что происходило, казалось слишком реальным, слишком красивым и слишком невозможным одновременно.

Что-то древнее, почти языческое.

Внутри всё гудело, сердце билось в сто раз сильнее.

Я не могла отвести взгляд – как будто сама стала частью ритуала.

Эта ночь пролетела, как единый миг – в красном свете, ароматах духов, в дыме и сотнях взглядов.

Как сон, где всё слишком живое, чтобы быть правдой.

…Будильник.

Резкий звук будто режет воздух.

Я открываю глаза. Комната. Потолок. Тишина.

Я дома.

Тёплое серое дневное солнце на шторах, слабый запах кофе из кухни.

Смотрю на часы – 15:00.

Лежу и думаю: «Вот и прошла моя первая ночь».

Но внутри остаётся что-то странное – будто часть меня всё ещё там, под красным светом, в звуке басов и чужих взглядов.

И я не понимаю, где проснулась на самом деле – здесь или всё ещё там, в клубе.

Глава 4. Голос в тишине

Глава 4. Голос в тишине

Иногда я думаю, что у каждой из нас есть свой первый звук.

У кого-то – хлопок шампанского, у кого-то – шёпот за ухом.

У меня – бас из колонок «Рус. Стриптиза» в тот вечер, когда я впервые переступила порог клуба.

Тогда я была новичком – менеджером без опыта, с дрожащими руками и головой, набитой правилами приличия.

А Геннадий Геннадьевич, директор, бывший военный с тяжёлым взглядом и неожиданно мягким голосом, сказал мне:

– Не жалей себя, Жанна. Здесь это не работает.

И ушёл, оставив меня в шуме, где свет казался ярче воздуха.

Платье, которое выдали, было не моим – чуть тесное, пахнущее чужими духами, сладкими и приторными, как вечер, где уже всё решено.

Я стояла у сцены и думала только об одном – как бы никто не понял, что я боюсь.

В тот вечер я впервые увидела, как устроен этот мир.

Девушки смеялись, мужчины платили, и казалось, что всё вращается вокруг блеска и смеха.

А я просто стояла – между светом и тенью – и училась не моргать.

Когда сегодня в зал вошла Маша, я вспомнила тот миг.

Белые волосы, аккуратные движения, взгляд, в котором ещё не поселилась усталость.

Она выглядела так, будто за ней тянулся собственный свет – не яркий, не вызывающий, а ровный, тёплый.

Я не сказала ей, но узнала себя.

Ту, что когда-то думала, будто сможет пройти по краю и не оступиться.

Блять, как же это смешно.

Все мы так думаем вначале – пока первый раз не провалимся в яму, а потом делаем вид, будто упали специально.

Поначалу я просто наблюдала.

Она стояла у бара рядом со мной – немного зажато, но сдержанно, с тем внутренним достоинством, которое редко встретишь в таких местах.

– Не бойся света, – сказала я ей, сама не заметив, как слова сорвались.

Она кивнула, и губы дрогнули – вежливая, но чуть растерянная улыбка.

«Пай-девочка», – подумала я.

Сразу видно – ещё верит, что добро побеждает, а честность – это стратегия, а не диагноз.

– Просто работай спокойно, – добавила я, и тут же усмехнулась сама себе.

Как будто спокойствие здесь вообще возможно.

Иногда ловлю себя на том, что выдаю дежурные фразы, как мелочь из кассы: без сдачи, без смысла.

– Я постараюсь, – ответила она тихо.

Голос – чистый, светлый, даже немного… неправильный для этого места.

И мне стало не по себе.

Я смотрела на неё и думала: господи, вот же ты, блядь, сама себе напоминание о том, какой когда-то была.

Хотя кого я обманываю – давно уже не была.

Я допиваю остатки воды – лёд давно растаял.

Зал почти погрузился в темноту, только неон над сценой продолжает лениво мигать.

Иногда мне кажется, что клуб не засыпает – просто делает вид.

У него, как у нас, бывают бессонные ночи.

Полы блестят после уборки, зеркала в полутени – будто окна в другой мир.

На них остаются следы дыхания, помады, пальцев – память тел, запахов, шёпотов.

Я часто думаю, что бархат, кожа, металл – всё это впитывает чужие истории, как губка.

И где-то там, под слоями пыли и лака, ещё звучат голоса тех, кто когда-то здесь танцевал, смеялся, плакал или просто ждал утра.

Может, поэтому я всё ещё здесь.

Чтобы помнить.

Я открываю блокнот и пишу пару строк:

«Белые волосы. Голубые глаза. В зале стало тише».

Кладу ручку, смотрю на фразу.

Всё. Хватит.

Я часто ловлю себя на том, что думаю о Маше больше, чем положено.

Смешно – будто это моя обязанность: наблюдать за очередной «новенькой» и гадать, через сколько месяцев она начнёт смотреть в зал с тем же выражением, что и я.

Но дело, наверное, не в ней.

Дело во мне.

Я-то знаю, что мы не похожи.

Хотя, конечно, мне хочется верить, что похожи – удобно ведь.

Так будто оправдываешь себя: вот я тоже когда-то была чистой, просто жизнь закалила.

Да хер там.

У Маши в глазах – вера.

А у меня там давно только опыт и доля циничного юмора.

Я выросла не в квартире с борщом и книжным шкафом, как она рассказывала, – у нас дома пахло деньгами, духами матери и вечными командировками отца.

Всё было: няни, частная школа, поездки за границу.

А вот тепла – не было.

Я рано научилась делать вид, что мне и не нужно.

Уже в институте я знала, что внимание мужчин – это валюта.

Кто-то коллекционирует марки, а я собирала взгляды, комплименты и опыт.

Не специально – просто это выходило само собой.

Меня тогда звали сучкой – с уважением, без злобы.

Наверное, они были правы.

Когда Маша стояла рядом у бара, вся аккуратная, собранная, со своим этим светом – я почувствовала, как внутри меня поднимается старая, забытая ревность.

Ревность не к ней – к себе, прежней.

К той, которая верила, что всё можно контролировать.

Что можно выбрать, где заканчивается игра.

А потом я рассмеялась. Тихо.

Потому что если бы кто-то тогда сказал мне, что через десять лет я буду стоять в этом же клубе, только по другую сторону бара – я бы показала ему средний палец и пошла танцевать дальше.

Жизнь, сука, умеет шутить красиво.

Я затушила сигарету и усмехнулась – привычка, что ли.

Геннадий Геннадьевич когда-то сказал:

– У тебя глаза как прожекторы, Жанна. Только смотри, не спали сама себя.

И, кажется, я всё-таки спалила.

Иногда мне кажется, что мы с Машей не в одной истории, а в разных главах одной и той же книги.

Просто моя – уже зачитана до дыр, а её – только открылась.

Я не хочу, чтобы она стала мной.

Но, может быть, именно поэтому я всё ещё здесь – чтобы напомнить себе, что не всё теряется.

Я выключила лампу, взяла куртку и вышла.

На улице стоял тот самый час, когда ночь уже не властвует, а утро ещё не пришло.

Воздух пах рекой – влажно, прохладно, с лёгкой примесью железа и свежести.

Ростов в такие часы будто выдыхает.

Тишина густая, вязкая, и даже ветер двигается лениво, словно не хочет разбудить город.

Я шла вдоль набережной.

Мои шаги раздавались гулко по холодной плитке, будто подтверждая, что я ещё здесь – живая, настоящая.

Где-то вдалеке начинали гудеть первые маршрутки, на реке лениво крутился пароход, а с противоположного берега доносились крики чаек.

Под ногами поблёскивала утренняя роса.

Город просыпался медленно, как после бурного сна.

Я достала сигарету, прикурила и вдохнула глубже, чем стоило.

Дым был горьким, обжигающим, и в то же время родным.

После смены он всегда такой – первый вдох после бесконечного шума.

Сигарета – мой способ вернуться в себя.

Когда-то я тоже гуляла здесь – не после клуба, а просто так.

С подругами, с парнями, с бутылкой вина.

Мы были дерзкие, шумные, уверенные, что жизнь впереди бесконечная.

Помню, как однажды купались ночью прямо здесь, у причала.

Вода была ледяная, липкая, пахла мазутом и свободой.

Потом сидели на бетонной плите, пили из горла и смеялись до боли в животе.

Я тогда думала, что всё самое важное уже случилось – что буду смеяться вот так всегда.

Папа тогда уже почти не жил дома.

Мама всё чаще пила – вино по вечерам, потом что-то покрепче.

Она любила повторять: «Ты у меня не пропадёшь, ты красивая».

Смешно. Как будто красота когда-то кого-то спасала.

Я рано поняла, что спасать себя придётся самой.

И с тех пор привыкла не просить, не ждать, не верить.

Звучит как строчка из старой песни «ТАТУ», да?

Только там про подростковую боль, а у меня – про взрослую усталость.

Но, по сути, одно и то же.

Просто потом ты перестаёшь кричать под дождём и начинаешь идти молча.

Может, поэтому я так хорошо вписалась в этот бизнес – тут всё просто: или ты, или тебя.

И всё равно, бывает, ловлю себя на том, что хочу, чтобы кто-то просто подошёл и сказал:

– Жанна, хватит.

Но таких, кто может, нет.

А если и есть – им давно всё равно.

Я докурила, бросила окурок в урну и посмотрела на реку.

Дон был серым и тихим, но в его поверхности что-то шевелилось – как будто сама вода помнила всё, что мы хотели забыть.

Ночи, когда возвращались домой с тушью под глазами и фразой «всё нормально» на автомате.

Лица, имена, запахи. Всё это где-то остаётся.

Я прошла ещё немного.

Солнце уже поднималось из-за домов, окрашивая воду в медный цвет.

Город начинал звучать – издалека тянуло запахом кофе, гудели автобусы, а воздух наполнялся движением.

Я остановилась и вдруг подумала о Маше.

О том, как она сегодня снова войдёт в клуб, как её ослепит свет, как ей покажется, что всё только начинается.

Я знаю это чувство – обманчивое, сладкое, как первая сигарета после сна.

Но я не стану ей мешать. Пусть сама узнает цену.

Я вдохнула прохладный воздух, пахнущий рекой и свежим хлебом из ближайшей булочной, и медленно выдохнула.

Свет фонарей гас один за другим, уступая место солнцу.

Жизнь продолжалась – даже здесь, где кажется, что всё давно остановилось.