Золушка для поручика

Пролог

– Саша, родная моя, не плачь, не надрывай сердце, – сухонькая старушка в теплом платке и старом засаленном салопе обнимала кудрявую рыжеволосую девочку лет восьми-девяти. Малышка худа и некрасива, как гадкий утенок в сказке Андерсена, одета бедно и не по погоде, но чистенько, волосы ее, короной уложенные на голове, кудрявые и непослушные от природы, выбились из кос, оттого прическа девочки выглядела немного неопрятной. – Не вернуть родителев твоих, а одной мне тебя не поднять. Благодари Бога и командира батюшки твоего, что устроил в такое заведение. Это ж надо, благодать какая, учительшей станешь, рази мог отец твой мечтать о таком? Веди себя тихо, учись хорошо и молись. Богородице особливо молись, Она о сиротах попечение имеет.

– Хорошо, бабушка, – кивнула девочка, утирая платком заплаканные глаза. – Только ты приезжай ко мне, – она запнулась, понимая, что просит о невозможном, и тихо добавила, – ну, хоть изредка.

– Не томи, касатка, знаешь ведь, не сдюжить мне, – старушка отерла непрошенные слезы. – Далеко да дорого. Но, коли поедет кто в Москву-то, гостинцев передам, – заверила она внучку, в глубине души понимая, что и это обещание свое вряд ли исполнит.

– Александра, пойдем, нам пора, – к бабушке с внучкой подошла девушка в бумазейном платье с высоким воротом. – Прощайтесь быстрее, – она окинула девочку и старушку строгим взглядом. – Тебе еще одежду надо будет подобрать, а совсем скоро построение на вечернюю молитву.

Саша молча кивнула, порывисто обняла бабушку и, понуро опустив голову, направилась следом за строгой девушкой.

Совсем недавно она с маменькой и младшим братом жила в добротном деревянном доме на окраине заштатного уездного городка. Семья была не из бедных – корова, куры, большой огород, да еще жалованье хозяина. Беды посыпались на Громницких, когда дослужившегося до чина капитана и получившего личное дворянство Федора Калистратовича, отца Саши, перевели в 4-ю Восточно-Сибирскую стрелковую дивизию и отправили на Дальний Восток. Там он вскорости и сгинул, сражаясь с японцами. Следом, не вынеся потери мужа, умерла мать, а за ней – маленький брат. Сашу забрали дальние родственники отца. Они же вызвали из деревни бабушку и спасли от разорения соседями дом и хозяйство. Местный батюшка надоумил написать прежнему командиру Федора, о котором он всегда хорошо отзывался, сам же письмо и составил, и отослал, куда следует. Ответа ждали долго, и когда совсем уже отчаялись, принесли Громницким казенную бумагу о зачислении отроковицы Александры в Мариинское училище в Москве на Софийской набережной на казенный кошт[1], «буде выдержит испытания». Старшая дочь священника, благоволившая Саше, когда та училась в церковно-приходской школе, отвезла девочку на экзамены, которые она сдала, если не с блеском, то вполне успешно.

Прибыть в училище надлежало после Успения[2]. Бабушка решилась сама отвезти внучку на учение, понимая, что может и не дожить до ее возвращения из Москвы.

И вот теперь она смотрела на удаляющуюся сгорбленную фигурку и утирала платком глаза. «Ничего, ничего, касатка, стерпится, слюбится, – прошептала старушка, осенив спину внучки широким крестом, – ученая зато будешь, при месте и деньгах, глядишь, и замуж за дворянина выйти Господь сподобит».

Саша молча стерпела холодный душ, переодевание в платье не по размеру, сшитое из колкой материи, неприветливые взгляды надзирательницы, правда, чуть не расплакалась от того, что старушка-кастелянша погладила ее по голове, но вошла в дортуар[3] с высоко поднятой головой. Когда девочке указали на кровать и тумбочку, она молча села и обвела взглядом комнату – четырнадцать узких железных коек, накрытых тонкими шерстяными одеялами. Саша вздохнула и постаралась сдержать слезы.

– О, новенькая, душечки, новенькая, – в дортуар, толкаясь, ввалились несколько девочек одного с Сашей возраста.

– Ты откуда, и как тебя зовут? – выкрикнула самая бойкая, на голову выше и гораздо крупнее остальных.

– Александра Громницкая, – Саша распрямила спину и высоко подняла голову, в упор глядя на спросившую. – Аликс. – Теперь она будет отзываться только на это имя, Саша, а тем более Сашенька останется для родных.

Глава первая

Снег приятно похрустывал под ногами в такт шагам, мороз щипал щеки, подгоняя идти быстрее, чтобы не замерзнуть в сапогах, край башлыка под подбородком заиндевел от дыхания, но ничто не могло испортить Саше предвкушения отпускных дней, радости от встречи с матушкой, вкуса няниных пирогов, катания на коньках и прочего веселья. Ему недавно исполнить двадцать один, он – юнкер третьей роты Александровского училища на Знаменке, носит княжеский титул, но не кичится этим – семья живет небогато, даже пятнадцать рублей на сапоги вдовствующая княгиня не сыскала, и приходится ходить в казенных.

«Быстрее, быстрее, быстрее», – стучат каблуки жестких сапог, в которых юнкер уже не чувствует пальцев, но он все же находит в себе силы щелкнуть каблуками, встать во фрунт и ловко взметнуть руку к козырьку фуражки, отдавая честь встречному полковнику. Тот козыряет в ответ, кивая и улыбаясь в усы, на них глазеют прохожие, и от этого Саше становится легко и радостно.

Вот и родной дом. Юнкер взбежал на крыльцо, дернул колокольчик, где-то в глубине послышались шаги, заскрежетали, отпираясь, засовы, и громкий крик горничной Алены слышится не только на весь дом, но и на улице: «Барыня, радость-то какая, барыня, молодой барчук прибыли». Горничная сообщает о приезде Саши так, словно это чудо и неожиданность, но на самом деле юнкера ходят в отпуск каждую неделю – в среду на полдня и в субботу до вечера воскресенья. Юнкер Дебич отменным поведением и прилежанием не отличался, потому иногда оставался в отпускные дни в училище, но последний раз такое случалось с ним еще осенью.

Алена распахнула дверь, впуская Сашу, а вместе с ним морозный воздух, юнкер сбросил ей на руки шинель, башлык, фуражку, кашне и перчатки и вбежал вверх по лестнице, где уже ждет мать.

– Младший портупей-юнкер третьей роты Александровского юнкерского училища Александр Дебич прибыл в отпуск. До воскресенья вечера свободен. – Саша, наклонившись, поцеловал руку матери, она потрепала его по волосам и, пользуясь возможностью, коснулась губами сыновнего лба: когда юнкер выпрямлялся, княгиня едва доставала ему до плеча.

– Пойдем, Сашенька, поешь с морозу горячего, – Анна Павловна взяла сына за руку и повела его в столовую залу. Там уже дымится супница с наваристыми щами, которые все та же Алена разливает по тарелкам: княгиня стеснена в средствах, и прислуги в доме мало.

После обеда княгиня пила чай, но обычно делала это в одиночестве. В тот субботний вечер она отчего-то решила изменить своим правилам, позвав сына к ней присоединиться.

– Сашенька, голубчик мой, посиди рядом для разговору, – Анна Павловна грузно опустилась на диван у чайного столика, предлагая сыну устроиться в кресло напротив. – Да, матушка, – кивнул Саша, садясь. – Снова вам учеба моя покою не дает?

– А как прикажешь, Сашенька? – грустно посмотрела на него мать. – По первому разряду тебе непременно выпуститься следует, иначе никак нельзя. – Полк сможешь выбрать, за два года, что отслужить обязан[4], к Академии подготовишься, а там, глядишь, и в столице обосноваться сможешь.

– Какая вы мечтательница, маменька, – усмехнулся юнкер, – а коль не получится по-вашему?

– До́лжно получиться, Саша, непременно до́лжно, – постучала маленьким кулачком по подлокотнику княгиня. – И жену к тому времени надо присмотреть. Может, не знатную, своего титула с лихвой достанет, но со средствами. Я и купчиху тебе прощу, если начальство разрешит[5].

– Какая вы, Maman, меркантильная, в самом деле, – вздохнул Саша. – Сe n'est pas romantique.

– Не до романтики, друг мой, – голос матери прозвучал немного сердито. – Скоро совсем без штанов останемся. Форму тебе надо новую справить на выпуск, сапоги. Имение в опекунском совете заложено, леса самая малость осталась и ничего более. Дом вот этот разве что. Неровен час, по миру пойдем. А тебе все хиханьки.

– Что вы, матушка, право, ранее не говорили? – стушевался юнкер. – Не ведал, что дела наши столь плачевны.

– А что говорить? – пожала плечами княгиня. – Отцу твоему многажды говорено было, что не след так дела вести и доходы за ломберным столом спускать. Разве он слушал? – Она снова тяжело вздохнула. – На праздники будешь выезжать со мной и вести себя прилично. Пора остепениться и думать о будущем.

– D'accord, Madame, (хорошо, мадам, (фр.)), – кивнул Саша. – Пойду пройдусь, погода больно хорошая. На самом деле ему меньше всего хотелось выходить на мороз, но нравоучения матери достали до печенок, стало душно, и захотелось глотнуть свежего воздуха. Саша любил матушку и прекрасно видел, как она бьется, стараясь свести концы с концами и поддержать хотя бы видимость благополучия, его самого бесила и унижала эта вынужденная экономия и бедность, но жениться из-за денег – такой участи Саша не хотел. Целовать нелюбимую женщину, каждый день ложиться с ней в постель, говорить комплименты – это было выше его сил. Конечно, если будет хоть малая толика везения, невеста окажется симпатичной, а если больше повезет, то и не совсем глупой, впрочем, это все равно, что выиграть в лотерею по трамвайному билету.

Саша побродил по Пречистенке, сунулся было в кабак погреться, но, вспомнив, что в кармане нет и полушки, снова вышел на улицу. Уже достаточно стемнело, мороз основательно щипал щеки и уши, совершенно заледенели ноги, да и руки в тонких перчатках замерзли, но он упрямо не хотел возвращаться домой, словно пытался доказать матери, что имеет право на собственное мнение и свою жизнь.

Когда стало совсем невмоготу, юнкер повернул к дому, зашел тихо, с черного хода, пробрался к себе наверх и долго грел у печки замерзшие руки и ноги – попросить в ночи согреть ванну посчитал неудобным.

На следующий день было воскресенье. Княгиня по обыкновению отправилась к обедне в ближайший храм, Саша же, тоже по обыкновению, на службу не пошел. Последнее время он и от исповеди, и вообще от церкви отлынивал, считая мир вокруг абсолютно несправедливым и виня в том Бога. «Если Он добрый и праведный, почему попускает войны? Если Он любил людей, зачем столько бедных? Отчего мир устроен так, что люди умирают?», – писал Саша в своем дневнике, который тщательно прятал от всех. Однажды он попытался поговорить об этом со священником, но получил в ответ что-то невразумительное о собственном малолетстве и скудости ума и больше на исповедь не ходил. Брат Миши Воронова, с которым Саша дружил еще с кадетского корпуса, студент университета, высокий, вечно лохматый парень, пытался объяснить неравенство и бедность несправедливым распределением капитала и призывал с этим бороться. Он даже давал Саше какие-то книги и журналы, но тому они показались скучны, а рассуждения Мишкиного брата нелепы, потому книги и журналы Саша вернул, а общение со студентом прекратил. Только вот вопросы остались. И кому задать их, юнкер Дебич не знал.

Выходные, как всегда, пролетели очень быстро, и начались обычные учебные будни. День юнкера был расписан самого утра до позднего вечера. Гимнастика, молитва, завтрак, учебные часы, обед, снова занятия. И лишь два послеобеденных часа (от четырех до шести) полного отдыха, когда можно петь, болтать, читать посторонние книги и даже прилечь на кровати, расстегнув верхний крючок куртки. От шести до восьми снова зубрежка или черчение под надзором курсовых офицеров, затем ужин, вечернее построение и отбой.

В холодные осенние и зимние дни, когда учеба давалась особенно тяжело, все время хотелось прилечь и поесть сладкого, Дебич и Воронов особенно любили эти послеобеденные часы полной свободы. Можно было послать ротного служителя Порфирия в булочную Савостьянова, что наискось от училища через Арбатскую площадь, за пирожными – пара пятачок. Миша любил трубочки с кремом, а Саша – яблочные и миндальные. Получив лакомство, юнкера усаживались под лестницей на дровах и говорили обо всем на свете – о будущем распределении, о девушках (ни один еще ни разу не был влюблен по-настоящему), о стихах, что порой писал Дебич и о социалистах, в дружбе с которыми состоял брат Воронова. Два часа пролетали быстро, и Саша чаще всего успевал съесть всего одно пирожное. Второе тогда отдавалось Порфирию для его маленького внука, за что служитель был очень благодарен барчукам, и через несколько лет именно эти пирожные спасли Саше жизнь…

Метельный и снежный декабрь, наконец, подошел к концу – наступили долгожданные рождественские каникулы. Две недели балов, елок, катаний на коньках виделись юнкеру Дебичу волшебным временем, но, как и во всем волшебном, было в этих днях время, когда карета превращалась в тыкву, а кони в мышей – если иногородние разъехались по своим домам и имениям до десятого января, то москвичи должны трижды в неделю появляться в училище к семи утра, чтобы на приветствие командира третьей роты капитана Черницкого проорать: «Здравия желаю, ваше высокоблагородие». Юнкер Дебич ужасно не любил эти ранние подъемы после вечерних развлечений, когда домой-то добирался едва в четыре утра. Его товарищи разъехалось из Москвы по дальним городам и родным тихим гнездам: кто в Тифлис, кто в Полтаву, Полоцк, Смоленск, Симбирск, Новгород, кто в старые деревенские имения. Им хорошо: сплошь две недели отдыха, веселия, приключений, охоты, поездок ряжеными; никакой заботы и памяти об училище. Они вернутся в него после каникул, осипшие от дороги, загоревшие крепким зимним загаром, потолстевшие, с большим запасом домашних варений, солений, сухих яблок, малороссийского сала и прочей снеди, которой будут запросто делиться с москвичами, лишенными таких радостей. Об их времяпрепровождении начальник училища не печется, а местных гоняет на Знаменку трижды в неделю. И ладно бы, для какого дела, нет, просто построение, и все свободны до следующего раза.

В один из таких «злосчастных» дней Саша буквально бежал по крепкому морозу в училище. Он капитально проспал и теперь сильно опаздывал на построение. Предыдущий день был довольно теплым, и снег слегка подтаял, а ночью подморозило, и многие тротуары превратились в ледяные дорожки. И сейчас для спешащего юнкера это было сущим наказанием, хотя в иное время он с удовольствием прокатился бы на импровизированном катке. «Главное – не поскользнуться и не упасть, а то конфуз выйдет», – думал Саша, еле удерживая равновесие на скользком снегу.

Вот показалась уже булочная Савостьянова, а наискосок Арбатской площади – белое длинное здание Александровского училища на Знаменке, с золотым малым куполом над крышей, знак домашней церкви, до которого осталось буквально два шага, когда, приветствуя старшего по званию, юнкер все-таки не удержался и рухнул на снег, чертыхнувшись про себя самым грязным ругательством, которое мог слышать от дворника Василия. Саша тут же вскочил, отряхнулся и, слегка прихрамывая, пошел к крыльцу, провожаемый сочувственными взглядами прохожих, оханьем, ахами и вздохами остановившихся поглазеть на происшествие дам и девиц. «Эх, надо же было так опростоволоситься, – растирая ушибленную ногу, подумал он. – Вечером бал в Благородном собрании, и какой из меня теперь танцор?! А там вся Москва соберется».

Радовало одно – на построение он успел, значит, в училище не оставят, и Дебич считал минуты до того, как Черницкий скомандует: «Вольно, разойдись», и можно будет отправиться домой.

Минут через пять оказалось, что радость юнкера Дебича была преждевременной – в тот день звезды сложились таким образом, что все мечты молодого человека пошли прахом.

Окончив перекличку, капитан Георгий Орестович Черницкий, или по училищному прозвищу, происхождения которого уже никто не помнил, Жорж в кубе, окинул взглядом стоящих в струнку юнкеров, скомандовал: «Вольно», а потом достал из-за обшлага мундира какую-то бумагу. Все притихли.

– По распоряжению начальника училища сегодня наряжены на бал, имеющий быть в Мариинском женском училище, двадцать четыре юнкера, по шести от каждой роты. От третьей роты поедут: Воронов, Багрицкай, (Жорж в кубе именно так и говорил по-старомосковски – Багрицкай), Андриевич, Михайлов, Рихтер и Дебич. Старшим – князь Дебич. Кто хочет завтракать или обедать в училище, заявите немедленно дежурному для сообщения на кухню. Ровно к восьми вечера все должны быть в училище совершенно готовыми. За опоздание – до конца каникул без отпуска. Рекомендую позаботиться о внешности. Помните, что александровцы – московская гвардия и должны отличаться не только благородством души, но и блеском сапог. Вы свободны, господа юнкера, перед отправкой я сам осмотрю всех, разойтись. – Черницкий убрал бумагу и пошел вон из зала.

Дебич тяжело вздохнул и отправился к доктору – следовало как-то зафиксировать ногу, перед тем намазав место ушибы йодом, вымыть и хорошо высушить испачканные перчатки и просто отдохнуть. Он решил остаться в училище – позавтракать, разобраться с перчатками, пообедать, поваляться на кровати с книжкой, а потом и на бал. Дома, конечно, Алена быстрее привела бы в порядок его перчатки, да и накормила чем повкуснее, но Саша за дни каникул устал от постоянных нравоучений матушки и счел за лучшее просто сбежать, благо, появилась возможность.

Мариинское женское училище на Софийской набережной, как и все заведения ведомства императрицы Марии, было предназначено для обучения девиц из семей бедных, так что от этого бала Саша не ожидал ничего. Танцевать с перевязанной ногой было не сильно удобно, флиртовать с барышнями он не умел и не любил – они краснели и нелепо смущались, и сам он чувствовал себя сразу неловко, но отказаться от поездки даже не пытался: быть наряженным куда-то считалось честью, многие завидовали Дебичу и хотели бы оказаться на его месте. В другое время и при иных обстоятельствах он бы и сам был рад развеяться: поплясать с хорошенькими барышнями, отведать за ужином изысканных яств, но именно сейчас было все это весьма некстати. В Благородном собрании, куда он теперь не попадал, собирался весь цвет богатой купеческой Москвы, и именно там собирался князь Дебич искать невесту. Строго говоря, намеревался он, как это ни грубо звучало, продать свой титул какому-нибудь купцу за право жениться на его красавице-дочке, чтобы на эти средства поправить родовое имение и дальше жить и воспитывать детей так, чтобы не пришлось им носить казенные сапоги и считать копейки и полушки. Теперь же ему придется танцевать с такими же бесприданницами, как и он сам, а возможность познакомиться с богатой jeune fille à marier (девицей на выданье (фр.)) отложить до Масленицы, а то и до Пасхи.

В таких невеселых думах Саша и задремал – в спальне было тепло, да еще и от обеда разморило: в училище оставалось мало юнкеров, и впервые была возможность наесться до отвала, чем он не преминул воспользоваться.

– Алекс, вставай, лошадей уже подали, пора, – ворвался в комнату и в сладкий сон Саши голос Мишеля Воронова. – Вот, перчатки твои прихватил, пошли.

– Такой сон спугнул, э-эх, – Дебич сел на кровати, растирая руками лицо. – Умыться бы.

– Снегом умоешься, все уже внизу, тебя одного ждем, – не дал ему спуску Воронов и, буквально толкая в спину, выгнал из спальни.

По лестнице Саша спускался уже веселее, а на улице, вдохнув морозного воздуха, окончательно проснулся, но соображал еще плохо, потому увернуться от пущенного в него кем-то снежка не успел и получил крепким белым комком по лбу. Но, естественно в долгу не остался. Завязалась веселая возня, мгновенно остановленная громким голосом капитана Черницкого.

– Отставить играть. Вы что, кадеты желторотые? В каком виде на бал прибудете после таких игрищ? – шумел Жорж в кубе. – Потные да грязные и взъерошенные?

Юнкера тут же прекратили снежное сражение и выстроились в одну шеренгу. Капитан прошелся по строю, осмотрев каждого, затем удовлетворенно кивнув, разрешил садиться в уже стоявшие у ворот тройки. «Мальчишки!», – улыбнулся в усы Георгий Орестович, наблюдая, как его подопечные толкают друг друга, устраиваясь в громоздких, оббитых ковром санях, пихаются локтями, выкраивая место поудобнее, впрочем, все это без злобы, а с ухмылкой и разными шутками.

На улице холодно – гривы коней покрылись инеем, белый пар шел из лошадиных ноздрей и от лошадиных спин, и сквозь него фонарь на другой стороне Знаменки расплывался в мутный радужный круг.

Лошади тронулись как-то сами с собой, едва ямщик в овчинном, подпоясанном кушаком тулупе и огромной мохнатой шапке тронул вожжи. Сначала тихо и медленно, затем перешли на рысь, все убыстряя бег. Звенели бубенцы под высокой белой, расписанной цветами дугой на кореннике, из-под копыт летели комья снега, ударяясь в передок саней, свистел ветер такой сильный, что Дебичу, сидевшему справа по движению, пришлось затянуть повыше башлык и прикрыть лицо рукой. Слева чуть в вышине промелькнула белая стена и колоннада Румянцевской библиотеки, на углу – темная колокольня и купола храма Богородицы в Башмаках, впереди при повороте на Моховую показалась Боровицкая башня – высокая, как древний исполин.

Въехали на мост, сани немного повело, когда полозья попали на трамвайные пути, но ямщик быстро выправил коней – только скрежет от соприкосновения металла с металлом, да сноп искр… Справа вдалеке луна позолотила купол храма Христа Спасителя, впереди показалось скованная льдом Москва-река, запахло ванилью и шоколадом от фабрики Эйнема, и Саше ужасно захотелось марципанов.

– А по этому мосту Стеньку Разина везли на Болото, – ни к кому не обращаясь, пробасил толстый неуклюжий Рихтер, всегда интересовавшийся историей.

– Не по этому, – парировал Михайлов, – тот мост снесли, а то бы он сам от ветхости разрушился. Он был в восемь арок, а этот – в три пролета. А еще ворота Белого города были вот там, где мы только проезжали, их тоже уже нет.

– Я на картинках видел, – не стал спорить Рихтер. – Красивые ворота были с ажурной башенкой.

– А под старым мостом разбойники жили, мне отец рассказывал, – вступил в беседу Багрицкий – рыжеволосый юнкер с вьющимися волосами и уже пробивающимися над верхней губой усиками, которыми он очень гордился, как и своим происхождением «от Рюриковичей». – Говорили еще, что строительство моста было очень дорого, и потому поговорка есть – не дороже Каменного моста.

Дебич слушал вполуха, его заворожили стены и соборы Кремля, особенно Иван Великий, белой свечей возвышающийся на фоне черного звездного неба. Лошади пошли шагом, еще сильнее запахло ванилью, сани замедлили ход и остановились у ворот трехэтажного белого здания прямо напротив кремлевской стены. «А здорово, наверное, жить и учиться, видя из окна Кремль», – подумалось юнкеру, но уйти в мечты он не успел – все зашумели, одновременно пытаясь выбраться из саней, и, разминая затекшие от неудобного сиденья ноги, в беспорядке направились к дверям, которые уже открывал высокий седоусый швейцар.

Окинув взглядом уютный палисадник перед домом, деревья в инее и укутанные снегом кусты, Саша подошел к ямщику, на правах старшего расплатился с ним собранной со своей шестерки складчиной и дал пятиалтынный на обратный путь, чтобы никто не переманил их вожатого, и он точно дождался.

– Благодарствую, господин юнкер, – убирая деньги в карман, пробасил ямщик. – К которому часу приезжать, к полуночи?

– Не раньше, – кивнул Дебич, махнул рукой и направился к дверям.

В холле было шумно. Юнкера скинули шинели, башлыки и шапки, как попало пристроив все это богатство на боковую вешалку, и теперь топтались у зеркала, поправляя мундиры и приглаживая волосы. Счастливые обладатели усов, старались подкрутить их в как можно более щегольской манере. Дебич только вздыхал, глядя на это – его собственные усы расти никак не желали, хоть он уже и пытался бриться по утрам, скребя легкий пушок на щеках и над губой старинной отцовской бритвой.

Швейцар объяснил «господам обер-офицерам», где можно оправиться, пригласив обращаться к нему запросто, «если покурить, освежиться или наливочки».

– Одеколон хороший, от Брокарда, а наливка домашняя – вишневая и клюквенная, без всякого спирту, только свой собственный градус, даже господин Председатель попечительского совета граф Боборыкин не брезгует откушать.

Сверху послышалась музыкальная какофония – оркестр настраивал инструменты.

– Пора, господа, – кивнул своей роте Дебич. – Не к лицу нам опаздывать, еще начальнице представляться, а уже бал начинают, – и юнкера друг за другом потянулись по лестнице на второй этаж. Там их уже ждали две воспитанницы старших классах в парадных платьях с небольшим декольте: одна в кремовом, вторая – в салатовом. Они провожали всех гостей в бальную залу, из открытых дверей которой пахло лимоном, паркетной мастикой и еще чем-то вкусным и лился яркий свет от множества зажженных люстр и бра.

Первая барышня была высокой, светловолосой, с ярким румянцем и выразительными голубыми глазами. Когда она улыбалась, на щеках появлялись милые ямочки. Вторая же – худенькая и невысокая с рыжими, чуть вьющимися волосами, из-за чего ее прическа казалась слегка растрепанной, Саше вовсе не глянулась – «серая мышка», – подумал он, – «нет, скорее, рыжая, полевка».

Зала поражала светом, обилием зеркал и множеством парадно одетых гостей – тут были и ученицы старших классов в платьях пастельных оттенков, и офицеры в эполетах и сапогах без шпор, даже один полный генерал, но уже того возраста, что способен был только сидеть в кресле, яростно борясь со сном. В углу недалеко от настраивающего инструменты оркестра на возвышении стоял ряд кресел, в которых восседала начальница училища Ольга Егоровна Венкстерн[6] (относительно имени юнкера просветил Жорж в кубе) в окружении нескольких дам. Все они – в глубоко декольтированных платьях из какого-то струящегося материала, с высокими прическами – были примерно одного возраста, вернее, совсем без оного, потому что на взгляд им можно было дать от тридцати до пятидесяти. Колье и диадемы дам блестели в свете люстр и притягивали взгляд.

Дебич выстроил юнкеров, и они направились прямо к обтянутым синим бархатом креслам, стараясь не поскользнуться на слишком хорошо натертом паркете. «Идти надо, как в танце, ставя ноги чуть вбок и не отрывая их от пола», – вспомнил Саша наставление училищного танцмейстера и показал этот шаг остальным. Получилось замечательно, и пол под ногами перестал быть катком.

– Князь Дебич, старший команды юнкеров, наряженных на бал от Александровского училища, – представился Саша, аккуратно поцеловал протянутую дамой руку, поклонился и отошел, уступая место товарищам. Оглянувшись, успел заметить, что давешние барышни, улыбаясь, смотрят на него, но, поймав его взгляд, спешно прикрываются веерами и ретируются за колонну. «Ну, точно мышки. Смешные», – подумалось юнкеру. Он усмехнулся, подхватил под руку Воронова и уверенной походкой направился в буфет промочить горло в ожидании танцев.

– Какие он тут все хрупкие и маленькие, – не удержался от комментария Михаил. – Не кормят их что ли?

– Может, просто не выросли еще, – пожал плечами Саша.

– Нас встречали самые старшие, выпускной класс, начальница кому-то говорила, я услышал, – парировал Воронов. – Получается, если они и моложе нас с тобой, то на год где-то. В общем, jeune fille à marier, как раз твой случай, – он усмехнулся и залпом выпил стакан сельтерской.

– Увы, не мой, тут большинство – бесприданницы, а мое положение ты знаешь. Сам не хочу, – он вздохнул, – но маменька привыкла жить на широкую ногу. Кто я такой, чтобы лишать ее радости? – Дебич тоже попросил воды, но тут оркестр заиграл в полную силу, распорядитель, вылетев на центр, объявил:

– La Polonaise, messieurs, invitez vos dames (Полонез, кавалеры, приглашайте своих дам (фр.)), – весело хлопнул в ладоши, и пары начали выходить на центр.

Дебич оглянулся, выбирая, кого из барышень ангажировать на танец. Ближе всего оказалась «мышка-полевка» в зеленом платье, и именно ей он с поклоном предложил руку:

– Позвольте вас пригласить, юнкер князь Александр Дебич, – Саша щелкнул каблуками и слегка наклонил голову.

– Александра Федоровна Громницкая, – представилась девушка, слегка приседая в реверансе, а потом положила руку на плечо юнкера, гордо подняла голову, и он почувствовал, что теряется в глубине ее карих глаз.

«Что это? Зачем? Как невовремя…», – подумал Дебич, а сердце радостно запело, и губы сами собой растянулись в улыбку. Эта маленькая мышка неожиданно сразила его наповал.

Саша знал за собой, что влюбчив – все прошлое лето в усадьбе его мыслями владела соседская Зиночка, а до этого целый Сезон он спать не мог, вспоминая голубые глаза и пухлые губы Сони Белопольской, чья матушка когда-то училась вместе с княгиней Дебич в институте. Нынешняя осень принесла новую влюбленность – в сестру корпусного приятеля Оленьку Извольскую, что с недавнего времени стала вместе с матерью навещать того в приемные дни. Именно с ней Саша намеревался танцевать в Благородном собрании, а через пару дней он был приглашен на домашний музыкальный вечер к Горецким, где обитали пять барышень разного возраста и стайками носились их подруги, создавая атмосферу всеобщей влюбленности и радости.

Дебич нравился девушкам и всегда с головой уходил в новое увлечение – дарил цветы, сочинял стихи, что, надо сказать, получалось у него весьма недурно, готов был играть с барышней в четыре руки на пианино, рисовать ей в альбом и писать туда разные милые глупости, но был он столь же ветренным, сколь влюбчивым, и расставался всегда легко, не сильно страдая сам, но и не обижая девицу. Во время танца он всегда умел не только великолепно вести партнершу, но и виртуозно занимать ее разговором на любую тему, сейчас же мог только несколько глуповато улыбаться, глядя на Александру, и односложно отвечать на ее вопросы, что выглядело ужасно нелепо.

Юнкер старался взять себя в руки, но едва он собирался начать милую болтовню, язык прилипал к гортани, сердце начинало биться сильнее, на лбу выступали бисеринки пота и даже привычные знакомые с детства па танца давались с трудом, и в один момент он едва не сбился с такта. «Стыдитесь, князь, – упрекнул внутренний умник. – Вы лучший танцор училища, и чуть не оконфузились». На какое-то время это помогло, Сашу немного попустило, и по окончании полонеза он смог поблагодарить партнершу и отвести ее к креслам у колонны. На вопрос, не желает ли она освежиться, девушка ответила отказом, тогда юнкер попросил позволения отлучиться и направился прямиком в каморку к швейцару, где выпил залпом лафитничек наливки и, попросив папиросу, не одеваясь, выскочил на крыльцо курить.

То, что случилось с ним сейчас, было ни на что не похоже. Словно удар молнии – хотелось петь, кричать, прыгать от радости и одновременно тихо спрятаться где-то в углу. Обнимать весь мир и в то же время он всех затаиться. Странное, нелепое и невероятно волшебное ощущение какого-то внутреннего полета, которое было настолько личным, что делиться им ни с кем не хотелось.

Выкурив две папиросы и изрядно замерзнув, Дебич снова выпил настойки, зажевав ее ментоловой пастилкой, потом долго приводил себя в порядок в туалетной комнате, прежде чем вернуться в зал под чарующие звуки вальса.

Глава вторая

Оркестр заиграл вальс, Аликс сидела на стуле у колонны, нетерпеливо притоптывая в такт ногой и оглядывая зал. Симпатичный юнкер, оказавшийся ее тезкой, так и не появлялся. Неожиданно дверь в залу отворилась, и девушка скорее почувствовала, чем увидела предмет своих грез. Их взгляды встретились, Саша поспешил к «мышке», боясь, что кто-то пригласит ее раньше него. Она же вся засветилась лицом, готовая вскочить со стула, едва юнкер окажется рядом.

Его предложение и ее согласие на танец прозвучали одновременно. Дебич еще не закончил поклон, как Аликс положила руку ему на плечо, готовая закружиться в вальсе.

– От вас морозом пахнет и вишневой наливкой, – неожиданно сорвалось с губ девушки, и она испуганно затихла.

– Курить выходил, а наливкой запах табака отбить пытался, – улыбнулся Саша, и на душе у него стало легко и радостно. – Мы же с вами тезки, как вас по имени называют? Меня Алекс.

– Аликс, как императрицу, мы же с ней тоже тезки, – лукаво блеснула глазами девушка, быстро потупив взгляд. – Так, конечно, дерзко говорить, – она закусила губу и глянула на юнкера из-под ресниц.

«Интересно, у кого она эдакому кокетству научилась? – подумал Саша. – Или это не флирт вовсе, а чистота сердечная?» – он снова улыбнулся девушке, виртуозно ведя ее в вальсе.

– С вами легко танцевать, можно ни о чем не думать и не считать такт, – Аликс слегка откинулась на руку юнкера, глядя куда-то мимо него.

– Вам удобно? Не быстро? Голова не кружится? – заметив ее маневр, спросил он.

– Только немного, так всегда от вальса, – она улыбнулась немного грустно. – Очень люблю его танцевать, но голова моя с этим танцем не дружит.

– Давайте сбавим темп, – тут же предложил Дебич. – А то и вовсе выйдем из круга, отведу вас в буфетную.

– Нет-нет, – слегка помотала головой девушка. – Ой, – она прикрыла глаза. – Все хорошо, еще один тур, пожалуйста. Это мой последний бал в училище. На Пасху будет не до танцев – экзамены на восьмой год обучения, а дальше вообще не знаю, как сложится.

– Зачем восьмой? – удивился Саша.

– На звание домашней учительницы. Тогда я смогу стать гувернанткой, или земство какое меня пригласит. А это и жалованье, и стол, и крыша над головой. – Аликс говорила это все спокойно и даже радостно, но сердце юнкера почему-то сжалось. «Наверное, сирота, вот и приходится думать, как на жизнь заработать», – подумал он, но вслух не сказал ничего.

Тур вальса закончился, Саша проводил свою партнершу к креслам и сам остался стоять рядом. Он знал, что это против правил, и на следующий танец он должен непременно пригласить какую-то другую девушку, но ему было так тепло рядом с этой милой «полевочкой», что никуда не хотелось от нее отходить.

– La quadrille, messieurs engagent les dames (Кадриль, кавалеры приглашают дам (фр.)), – прокричал, выбежав в центр залы, распорядитель. – Кадриль, кадриль!

Дебичу очень хотелось снова танцевать с Аликс, но он не посмел пригласить девушку, на второй танец подряд. «Не хватало еще глупых сплетен вокруг ее имени. Конечно, это почти домашний бал, и правила более вольные, но лучше я ангажирую ее на мазурку перед ужином», – подумал он, решительно пресекая собственные попытки поступить по желанию сердца, а не разума. И все-таки сердце почти победило, когда рядом с креслом Аликс возник Воронов и поклонился, приглашая ее:

– Позвольте просить вас на кадриль.

– С удовольствием, – откликнулась девушка, подала Мишелю свою затянутую в перчатку руку и пошла с ним на центр, где строились к танцу пары, мельком оглянувшись на Сашу с улыбкой, словно говоря «это ненадолго, и так надо».

Другу Дебич доверял, как себе, в то же время прекрасно понимая, что от танцев с другими кавалерами он Аликс оградить не сможет, да и прав таких не имеет.

Оркестр играет вторую ритурнель, поппури из русских песен. «Нет, нет, нет, она меня не любит. Нет, нет, нет, она меня погубит», – бурчит себе под нос юнкер, расплываясь в улыбке. В этот момент Мишель со своей парой как раз оказывается рядом, и Саше почему-то кажется, что и они напевают эти смешные слова и смеются.

Следующий вальс Дебич танцует с воспитанницей в кремовом платье. Быстро, в три такта, поэтому они почти не разговаривают. Впрочем, ему этого и не хочется, к тому же девушка – неважная танцовщица, Саше несколько раз приходится считать ей такт. Когда вальс заканчивается, барышня просит проводить ее в буфетную выпить оранжаду, юнкер галантно сопровождает даму, в то же время выискивая глазами Аликс и не находя ее в зале.

Его это немного нервирует – за вальсом будет мазурка, которую он непременно хотел танцевать с Аликс. Да, третий танец за вечер совсем не по правилам, но Дебич утешает себя тем, что они не подряд, и на таком бале можно вести себя свободнее, слегка отступив от этикета. Но вот мазурка объявлена, первые пары строятся к танцу, а Саша спрятался за колонну, не желая быть ангажированным другой девушкой. Взмах дирижерской палочки, первый такт – одновременно открывается дверь из внутренних комнат, и на пороге залы возникает Аликс. В голубом платье. Она оглядывает залу и замирает, потом видит Дебича, вышедшего из-за колонны, и делает шаг в его сторону. Юнкер тут же устремляется к девушке, стараясь, чтобы его поспешность не была замечена окружающими.

– Позвольте вас пригласить…

– С удовольствием…

Дежурные слова сказаны одновременно, Дебич ловит такт и начинает движение со своей дамой по зале. Он легко прыгает и столь же легко опускается на колено. Она порхает вокруг него. Пары перестраиваются, меняясь партнерами, ведут неспешную беседу. Саша великолепно ведет свою даму. Он прекрасно владеет телом, знает все па мазурки, особенно ему удается голубец[7] и шассе[8] – он прыгает легко и свободно, ударяя ногой об ногу, шаг уверенный, лихо притоптывая каблуком. Все повороты и подскоки делаются очень чисто, Дебич буквально летит по зале, увлекая за собой даму, которая прекрасно слушается, словно заранее зная, что будет дальше, хотя мазурка – танец импровизаций, и Саша вовсю этим пользуется. Они становятся солирующей парой, и общество расступается, позволяя им такую возможность. Музыка обрывается неожиданно, юнкер останавливается как бы на полувзлете, поднимает девушку, делает полукруг с партнершей в руках, и опускает ее аккуратно на паркет.

– Не устали?

– Нет, благодарю, голова только слегка кружится, – Аликс смеется, глядя в глаза своего визави. – Сейчас Ольга Егоровна предложит звать вас на ужин. Вы же останетесь?

– Конечно, – радостно улыбается Саша. – Как я могу уехать?

«Mesdames, просите ваших кавалеров к ужину», – раздалось отчего-то неожиданно, Аликс опустила глаза и покраснела, словно ее застали в компании юнкера за чем-то предосудительным, он же подал ей руку и интуитивно повел по коридору туда, куда двинулись все остальные, шепнув: «Не волнуйтесь так, все хорошо».

Пока они шли узким коридором, Саша так и держал руку девушки, слегка прижимая ее саму к себе, она же шла, мелко перебирая ногами в бальных туфельках и глядя под ноги, будто боялась оступиться.

В столовой зале, сияющей огнями, было накрыто несколько столов по шесть и восемь кувертов, и Саша потянул свою даму к одному из них, подвинул ей стул, после сел сам и, сняв перчатки, убрал их в карман. Что они ели и даже – о чем говорили, Дебич потом сказать не мог, но прикосновение обнаженной узкой женской ладони обожгло как огнем и запомнилось. Оно было мимолетным, при передаче то ли солонки, то ли перечницы, оба тут же резко отдернули руки, Аликс заалела щеками, да и сам юнкер почувствовал, что краснеет, а такого за ним давно не водилось.

После ужина гости одевались в гардеробе, а барышни-институтки махали им руками и приглашали приезжать на Светлой. Тройки быстро домчали юнкеров до училища, и, высыпав из саней около родного здания на Знаменке, они затеяли играть в снежки. Воронов попытался было вовлечь в снежную забаву и Сашу, но тот махнул рукой, расплатился с извозчиком и быстрой походкой пошел прочь от играющих. Ему хотелось пройтись, вдохнуть морозного воздуху, успокоить бешено колотящееся сердце и подумать.

По всему выходило, что девушка, столь сильно запавшая ему в душу буквально с первого взгляда, бесприданница и, с одной стороны, чтобы обеспечить матери достойное содержание, он должен задушить эту любовь и перестать думать об Аликс, но с другой – все его существо так и рвалось к ней. Дебич представил себя Фемидой, на одной чаше весов которой лежало материальное благополучие, на другой – любовь. Деньги и сердце – что перевесит? Еще никогда выбор не был таким трудным, и прямо сейчас юнкер не готов был дать ответ – ему очень хотелось отключить голову и позволить себе не думать: о будущем, о последствиях, об отсутствии денег, о том, что мать привыкла если не к роскоши, то хотя бы к удобству, и он не вправе ее этого лишить, но – не получалось.

Вконец устав и вымокнув, под хлынувшим с неба мокрым снегом, Саша вернулся в училище, повесил сушиться шинель и, быстро раздевшись, свернулся в кровати калачиком, укутавшись в одеяло с головой – не хотелось ни с кем общаться, а уж тем более откровенничать с Мишелем.

Разговора с другом избежать, естественно, не удалось. Послав по обыкновению Порфирия за пирожными, Дебич с Вороновым уселись на сдвинутых кроватях, и Саша поведал Мишелю все свои терзания и сомнения.

– С чего ты взял, братец мой, что это любовь? – Воронов посмотрел на приятеля с высокомерием прожженного ловеласа. – Ну, влюбился ты в девицу, а она и в самом деле хорошенькая, и что с того? Когда вы в другой раз свидитесь – не раньше Пасхи, так ведь? За то время сколько еще воды утечет. Давеча вы, mon ami, об Оленьке убивались, а летом – про Сонечку мне все уши прожужжали, не знал уже, куда с маневров бежать. Теперь вот эта Аликс…

– Нет, ты не понимаешь, – буквально выкрикнул Саше. – Я никогда до сих пор такого не испытывал. Увидел ее и пропал. Это совсем иное, право слово, совсем. – Дебич хотел было перекреститься в подтверждении своих слов, но в последний момент посчитал сие неуместным.

– Право, князь, вам виднее, но думается мне, все проходит, и это пройдет, – философски заключил Воронов. – Нам сейчас главное испытания хорошо сдать, чтобы в столицу или хоть в губернский город выпуститься, а то загонят за Можай, и прощай академия, достойная женитьба и все остальное, что нынче тревожит твой ум.

– Я ни о чем ином сейчас думать не могу, все время лицо ее перед глазами, как смотрела на меня и краснела, смущаясь, – Саша вздохнул. – Пирожное и то в горло не лезет, – он отложил обратно на тарелку кремовую корзиночку.

– Так я съем, – тут же подхватил лакомство Мишель. – Сладкое для мозга полезно.

– Смотря кому, – засмеялся Дебич. – Когда мозгов нет, пирожное не поможет, – и едва успел увернуться от подушки, пущенной меткой рукой товарища.

Завязалась веселая возня, и пришедший на шум дежурный офицер едва смог угомонить своих подопечных.

Придя в одно из увольнений домой, Саша хотел было обсудить свои сердечные дела с матерью, но разговор не задался: Анна Павловна ни о чем, кроме учебы сына, слушать и говорить не пожелала. Дебич несколько расстроился и пребывал в меланхолии все оставшееся отпускное время до вечера воскресенья, но, вернувшись в училище, внял матушкиным доводам, а, возможно, поддался общему настроению зубрежки и с удвоенной силой засел за учебу.

Начался новый, девятьсот тринадцатый год, и хотя романовские торжества должны были состояться в Москве лишь летом, муштра в шагистике, умении держать строй и тянуть носок усилилась уже с конца января.

– И зачем нам это? Один раз пройти на параде перед Государем? – вздыхал Воронов, за обе щеки уплетая марципан. – Война начнется, с нас совсем другое спросят.

– Согласен с тобой, друже, – Саша взял трубочку с кремом и посмотрел на нее в раздумье. – Только нас с тобой спросить забыли, поэтому мы ходим по плацу до одурения, а Жорж в кубе нами командует. Кстати, не поступишь в Академию, можешь нашего Жоржика сменить, ему как раз через пару лет ценз выйдет, на пенсию. И будешь ты Ворон, – рассмеялся Дебич и отправил пирожное в рот целиком.

– Вам хорошо смеяться, Алекс, – Мишель перешел на обиженное «вы». – Как портупей-юнкер имеете право полк в столице выбрать, в лейб-гвардии.

– Зачем? Нет, форма там красивая, но на сорок три рубля и двугривенный[9] в месяц не прожить, а матушка, сам знаешь, не поможет. Польша для меня тоже не вариант – далеко и дорого, – покачал головой Саша.

– Тогда артиллерия, – и форма тебе пойдет, и вообще, – Воронов удивленно созерцал пустую тарелку и свои испачканные кремом пальцы, словно раздумывая, не послать ли Порфирия в булочную еще раз.

– Возможно. Для этого надо на испытаниях не облажаться, а то получу шестерку по фортификации, и плакал мой первый разряд, – Дебич встал и начала ходить между кроватями туда-обратно. – Скорей бы Масленица. Устал, отдохнуть хочется.

Вслед за метельно-вьюжным январем наступил неожиданно теплый февраль: небо заголубело, сосульки на крышах начали капать огромными слезами и смотрелись, как сталактиты в пещере, снег осел и местами почернел, днем припекало солнце, и хотелось расстегнуться и сдвинуть папаху набок, а того лучше надеть фуражку, но приказа на летнюю форму все не было. «Февраль – месяц переменчивый, – говорил Жорж в кубе, осматривая уходящих в увольнение юнкеров. – Ветер холодный подует, прохватит, вот вам и инфлюэнца, а того хуже – пневмония. Вы уж, господа мои остерегитесь, два месяца до испытаний».

Они и сами знали это – после дня святых великомучеников Георгия и царицы Александры, чья память празднуется двадцать третьего апреля, начнутся экзамены, которые решат будущую судьбу каждого «обер-офицера». В конце лета, перед производством в первый офицерский чин, придут из Петербурга списки двухсот с лишком вакансий, имеющихся в различных полках, и право последовательного выбора будет зависеть от величины среднего балла по всем предметам, пройденным за два года обучения.

Дебич, хоть и волновался всего за несколько дисциплин, тоже включился в общую зубрежку, помогая тем, кто успевал хуже него – корпусное братство было одной из важных составляющих обучения и потом еще не раз выручало Сашу в жизни. Особенно дружба с Мишелем Вороновым.

Каникулы на Масленицу были короткими – всего неделю, но как же ждали их все юнкера, уставшие и от хождения по плацу, и от учебы, и от ранних подъемов. Конечно, в феврале было уже легче – вставали посветлу, но все рано хотелось понежиться в мягкой постели, поесть домашней еды, окунуться в масленичные гуляния.

Когда масленичные отпускные дни, наконец, наступили, Саше они показались невероятно скучными – отоспался, поел блинов, потанцевал на балу, пару раз сводил приехавших соседок по имению на каток – а дальше что? Так и вышло, что Дебич договорился с Мишелем пройтись на ярмарку и покататься с ледяных гор: хоть какое-то занятие. Конечно, катание это считалось забавою больше детскою, но два юнкера неполных двадцати лет и были, в сущности, еще совсем детьми, потому, радостно продираясь сквозь толпу, ели петушков на палочке, моченые яблоки, от которых сводило зубы, лакомились блинами и халвой – мать выделила Саше на каникулы три целковых[10], а у Воронова их было целых пять – два от матери и три от брата, поэтому друзья веселились с размахом.

Покатавшись на карусели, выпив горячего сбитня и поев пирогов с вязигой и малиной, Мишель с Сашей подошли к палатке, где ручная белка вытаскивала всем желающим билетики с предсказанием на счастье.

– Погадаем? – предложил Воронов товарищу.

– А давай, – почему-то сходу согласился Саша, хоть и считал всякие гадания глупостью и даже матушкины пасьянсы не любил.

– Сколько? – спросил Мишель у хозяина зверька.

– Две копеечки-с, – последовал ответ.

– На двоих, – он протянул мужику пятак и, получив пару полушек[11] сдачи, тут же отдал их вертевшейся рядом нищей попрошайке.

– Благодарствуйте, барин, дай вам Бог счастье и невесту красивую, – поклонилась старая нищенка и скрылась в толпе.

Белка вынула билетик с предсказанием сначала Воронову, затем Дебичу, и только они собрались развернуть бумажки и прочитать, что там написано, как услышали откуда-то сзади:

– Здравствуйте, господа юнкера, – и радостный девичий смех. – Какая неожиданная встреча. Правильно нянюшка говорила, что Москва – большая деревня.

Саша с Мишелем машинально повернулись на голос, и Дебич застыл, не сводя глаз с предмета своих грез. Александра Громницкая в короткой заячьей шубке стояла рядом с тремя подружками, и улыбалась. Небольшая шапочка-кубанка, казалось, чудом держится на слегка растрепанных волосах девушки, одну руку она вынула из висящей на шее муфты и протягивала Саше, здороваясь, ноги в аккуратных подшитых валеночках чуть не плясали, и вся она искрилась смехом и радостью.

– Неожиданность весьма приятная, – начал Мишель, видя, что Саша стоит истуканом и не спешит ответить на приветствие. – Рады видеть вас, барышни, в добром здравии. А как вы тут одни оказались? Удрали?

– Что вы, как можно, – рассмеялась одна из девушек, стрельнув глазами в Воронова и тут же опустив взгляд. «Та, что была на балу в кремовом платье», – вспомнил Мишель и тоже улыбнулся.

– Запамятовал ваше имя, мадемуазель, – козырнул он, щелкнув каблуками. – Юнкер Александровского училища Михаил Воронов.

– Элен, – подала ему руку девушка, на европейский манер, для пожатия. – Елена Платоновна Щеглова. – Потом указала рукой на двух остальных барышень. – Аделаида Львовна Бремен и Наталья Евграфовна Льгова. Мы ученицы второго класса и как старшие, ходим в город без провожатого, к тому же у нас поручение, – выпалила она и замолчала.

– Кастелянша лент наказала купить, в косы и для шитья, – откликнулась до того молчавшая Аликс. – А вы счастье загадали, господа?

– Да так, шутили, – прокашлявшись, проговорил Дебич. – Мы даже не развернули еще бумагу. Пустяки это все.

– Покажете, Александр Ильич? – попросила Александра, и он не мог ей отказать.

– «Предмет ваших грез встретится вам в скором времени», – прочла она вслух и улыбнулась. – В самом деле, ерунда какая-то, – девушка пожала плечами, скомкала предсказание и кинула его подальше в снег. – Вы же ни о ком не грезите? Грезы и мечты – удел барышень.

– Вероятно, вы правы, Александра Федоровна, – кивнул Саша. – Мужчинам несвойственно предаваться мечтаниям, – сказал он строгим серьезным голосом, а потом, улыбаясь, прошептал так, чтобы слышала только она, – но иногда так хочется помечтать, – и оба неожиданно рассмеялись столь звонко и весело, что заразили окружающих. И вот уже два юнкера и четыре барышни громко смеются, стоя посреди ярмарки. На них оборачиваются, им улыбаются, а кто-то, проходя мимо, тоже начинает смеяться. Но вот из проулка показывается полковник, и все стихают. Воронов и Дебич вытягиваются во фрунт, ловко козыряя старшему по званию, он отвечает им с вальяжной небрежностью и проходит мимо, лишь мельком взглянув на расшалившуюся молодежь.

– Venez, mesdemoiselles (пойдемте, барышни (фр.)), – Мишель, так и не прочитавший своего предсказания, о котором все благополучно забыли, сует записку в карман, ставит руки калачиком и предлагает их двум ближайшим к нему девушкам, они аккуратно кладут ладошки на рукава его шинели, и все вместе двигаются вдоль лавок.

Саша берет под руки Аликс и Элен и ведет их следом.

– Горка, – Элен неожиданно останавливается и показывает куда-то вврех, где толпится народ, желающий покататься с гор. – Поедем? – смотрит она на Александру, но больше на юнкера: развлечение стоит денег, которых у них, казеннокоштных воспитанниц, очень мало, и на такое развлечение может не хватить.

– Конечно, поедем, – радостно кричит Воронов, увлекая всех к горкам.

Отстояв очередь, он протягивает катальщику целковый, получает сдачу и приглашение подниматься наверх. Там всех усаживают в дилижан – большие, оббитые ковровой полостью сани на шестерых – сзади становится парень на коньках, и санки летят вниз. Барышни охают, визжат, хватаются за юнкеров, снег летит в лицо, дилижан подпрыгивает на ухабистой горке, сердце заходится от восторга. Внизу катальщик делает лихой вираж, останавливая сани, слышен скрип коньков, чувствуется, что парню тяжело стопорить груженый дилижан, но у него все получается так по-молодецки лихо, что девушки начинают аплодировать. Юнкера вскакивают с саней, помогают подняться своим спутницам и, по молчаливому согласию, снова встают в очередь. Еще дважды скатываются все вместе, потом Саша просит маленькие санки на двоих и скатывается с Аликс. Она удобно устраивается, облокотившись на него спиной, он же приобнимает девушку одной рукой, другой, другой держит веревку, просит подтолкнуть. И вот они уже летят вниз. Дебич пытается рулить ногами и веревкой, полозья скрипят на льду, ветер свистит в ушах и румянит щеки. Юнкер и его спутница радостно смеются, ощущение чего-то сказочно-нереального от этой поездки не покидает еще долго.

Ради справедливости Саша скатывается и с Элен, но такого восторга, как от катания с Аликс не испытывает. После горок все идут пить сбитень и есть блины, потом, наконец покупают нужные ленты, и юнкера предлагают девушкам выбрать себе что-нибудь тоже, но те, застеснявшись, отказываются, тогда Саша бежит в лавку со сладостями и приносит оттуда петушков на палочке. Он купил сразу дюжину, чтобы девушки могли не только сами полакомиться, но и угостить тех, кто остался в училище. Те радостно и смущенно благодарят.

Темнеет, загорается иллюминация. Счастливые и довольные, все загружаются в розвальни проезжающего мимо «ваньки»[12], который соглашается за пятиалтынный[13] довезти их на Софийскую набережную.

Прощаясь, Саша долго держит руку Аликс в своей, а потом аккуратно складывает ее ладошку, оставляя в ней подарок – деревянную игрушку-щелкунчика, купленную мимоходом на ярмарке.

– Вы когда еще сможете выйти? На каток? – осторожно спрашивает он, понимая всю неправильность своего поведения, но, не имея возможности устоять от желания снова увидеться с девушкой.

– Разве в субботу после завтрака? – задумчиво отвечает та. – Попробуем с Элен уговорить начальницу отпустить нас с маленькими покататься. На Чистые.

– Тогда с полудня буду ждать вас на Чистых прудах, – расплывается в улыбке Саша.

– Долго не ждите, я не могу точно обещать, могут и не отпустить, – девушка прижимает к губам руку с зажатой в ней игрушкой, поворачивается и убегает по дорожке к дому, уже через минуту скрываясь за дверью.

Юнкера медленно бредут по набережной, переходят Большой каменный мост, где по вечерней поре полно гуляющих, и там прощаются, чтобы завтра встретиться в училище на утренней поверке. Дебич еще какое-то время гуляет по вечерней расцвеченной иллюминацией Москве: хочется прийти домой как можно позже и избежать расспросов матери и, одновременно, не расплескать той радости, что царит сейчас в душе.

В субботу, двадцать третьего февраля, в одиннадцать утра Саша встретился с Мишелем, и уже в половине двенадцатого они начали выписывать круги на льду Чистых прудов. Ни в полдень, ни в половине первого, ни в час девушки не приходят. Нет их и в два…

Дебич с Вороновым поочередно уходят в раздевалку погреться и выпить чаю, в половине третьего начинает играть оркестр, каток заполняется людьми, юнкера уже изрядно замерзли и устали, но уходить не хочется.

В самом начале четвертого их долгое ожидание, наконец, вознаграждено: в воротах со стороны Покровки появляются две фигурки в заячьих шубках. Саша и Мишель направляются к девушкам.

– Простите, Александр Ильич, простите столь долго ожидание, – начинает быстро говорить Аликс, одновременно пытаясь поправить выбивающиеся из-под вязаного капора волосы: барышни раскраснелись и выглядят немного растрепанными – то ли очень быстро шли, то ли даже бежали.

– Малышей сегодня не отпустили на далекую прогулку, – продолжила рассказ Элен. – Да и нам надавали кучу поручений, едва справились.

– Думала, вы уже ушли, – Громницкая отдышалась и стала говорить уже не столь быстрой скороговоркой. – Мы без коньков, не обессудьте, господа. Пришлось сбежать, коньки бы нас выдали.

– Как то есть сбежать? – Саша одной рукой держался за бортик катка, другой пытался расстегнуть ворот мундира – ему вдруг стало невыносимо жарко.

– В книжную лавку отпросились у классной дамы, а начальница вообще не знает, что нас в училище нет, – рассмеялась Элен. – Коль не спросит, так Надежда Олеговна и не скажет ничего. Словно мы и не уходили.

– Вам не попадет за такие выкрутасы? – Воронов посмотрел на девушек не то чтобы осуждающе, скорее удивленно. Никто из юнкеров не осмелился бы покинуть училище без отпускного билета, за это могли и в карцер посадить, и без увольнения на несколько месяцев оставить.

– Авось обойдется, – пожала плечами Аликс. – Мы нечасто такое вытворяем, Бог милостив, не накажут. Пойдемте, что мы стоим? Или вы устали кататься, ожидая нас?

– Нет-нет, – заверили юнкера барышень, взяли им в прокате коньки, помогли их зашнуровать, повесили шубки рядом со своими шинелями и все вместе выкатились на лед. Оркестр как раз заиграл вальс.

– Давайте крест-накрест, – предложил Саша, и подал свои руки девушке.

– Давайте, под ритм вальса хорошо получится.

Какое-то время они просто катались, не теряя из виду и Мишеля с Элен – на катке с каждой минутой становилось все больше народу – потом, когда после паузы, музыка стала быстрее, Саша снял перчатки и сунул их за пояс, прошептав одними губами, потому что голос вдруг сел: «Жарко». Его спутница улыбнулась и, помогая себе зубами, тоже стянула перчатки, которые убрала в карман юбки.

– Вы правы, Александр Ильич, – она подала Дебичу руки, снова переплетя их крест-накрест, юнкер осторожно взял девичьи ладони, слегка пожав их, и, поймав такт, заскользил вместе с Аликс по льду, споро перебирая ногами в такт музыке. Получилось почти бегом и едва не обнявшись. Когда мелодия смолкла, Аликс потащила Сашу на скамейку – отдохнуть. Оба шумно дышали – и от быстрого танца, и от какого-то неясного волнения, вдруг охватившего их.

– Вы, наверное, сердитесь, Александр Ильич, что так долго ждать пришлось? – спросила Аликс, справившись, наконец, с дыханием.

– Отнюдь, Александра Федоровна, – улыбнулся Дебич. – Мы с Мишелем накатались вволю. За всю зиму, можно сказать, с прошлого года на коньки не вставали.

– Что так? Не было желания? – девушка вытащила из кармана перчатки и снова надела их на руки.

– И это тоже. Но, скорее, времени. Романовские торжества грядут. Нас все время по плацу гоняют – строй держать, ножку тянуть, вот и хотелось в выходной просто дома с книгой лежать, – Саша открыто посмотрел на свою спутницу. – Озябли?

– Немного, с непривычки, видимо, – кивнула она. – Давайте еще покатаемся.

Они сделали еще несколько кругов по катку, но народу стало уже так много, что это было довольно сложно, потому решили переодеться и выпить чаю, а потом проводить девушек восвояси.

Глава третья

Великий Пост тянулся отчего-то немыслимо долго. Саша отговел с матушкой на первой, потом еще раз на Страстной – когда отпустили на каникулы. Пасхальную заутреню стояли в храме Христа Спасителя – очень уж Анне Павловне нравилось, как там поют. Саша же службу еле выстоял – много народу, душно, да еще от голода разболелась голова. Выйдя из церкви, взяли извозчика, а дома, едва разговевшись, юнкер отправился в постель и проспал до обеда. Разбудили его шум и громкие голоса: батюшка с дьяконом пришли пасхальный молебен служить и христосоваться.

Едва возможно стало улизнуть из дома, Саша выбрался на улицу, и ноги сами понесли его на Софийскую набережную. Какое-то время он гулял мимо заветного дома, но добился только того, что стоявший у двери швейцар, укоризненно покачав головой, сообщил, что начальница со старшими барышнями отъехали с визитами, и ожидать их можно только к вечернему чаю. Дебич попытался было оставить записку, но сторож ее не принял, что, впрочем, было ожидаемо.

В субботу на Светлой юнкера ездили на бал в Екатерининский институт, и Саша с Мишелем оба снова оказались в числе танцоров. Надо сказать, что танцевать Дебич умел и любил, но тут он впервые не веселился, а отбывал повинность: ноги сами выписывали выученные еще в детстве па, с губ не сходила дежурная улыбка, разговор о погоде, природе и московской жизни поддерживать тоже труда не составило, мыслями же Саша находился весьма далеко, и ничего не мог с собой поделать – подать предмету своих воздыханий весточку, чтобы назначить встречу, он не мог…

За каникулярными делами и мыслями об Александре Громницкой юнкер Дебич совсем упустил из виду, что практически сразу после начала занятий грядет то самое роковое двадцать третье апреля, когда начнутся испытания, и оказался вдруг не готов к тому, что вот оно – уже завтра.

Утром двадцать третьего апреля на торжественную церемонию выноса знамени к александровцам традиционно прибыли бывший уже к тому времени московский губернатор, а ныне товарищ министра внутренних дел и командующий Отдельным корпусом жандармов генерал-майор свиты Его Величества Владимир Федорович Джунковский, его преемник на посту губернатора тайный советник, граф Николай Леонидович Муравьев и великий князь Константин Константинович. После встречи высоких гостей и торжественного молебна юнкеров отпустили по классам, где уже были вывешены расписания экзаменов и порядок их сдачи. По истории, словесности, языкам и прочим общим предметам, Саша был подготовлен хорошо и даже выбился в лидеры, за что получил похвалу от Черницкого:

– Молодец, господин обер-офицер, хвалю, можешь же, когда хочешь, – сказал Жорж в кубе на вечерней поверке и похлопал Дебича по плечу. – Сумел сам – помоги товарищу, а то Воронов что-то у нас в низ списка скатился, того и гляди, из первой сотни вылетит.

– Хорошо, господин капитан, есть помочь товарищу, – отчеканил Саша, и вечером после отбоя натаскивал Мишеля к очередному экзамену.

Следующие экзамены Воронов сдал более успешно, общий балл его выправился, и Дебин снова был удостоен похвалы Жоржа в кубе, но не это грело сердце влюбленного юнкера – раздавая почту, Черницкий вдруг протянул конверт и Саше, хотя обычно писем для него не было. Матушка охотницей до эпистолярного жанра не была, а жившая в Тверской губернии дальняя родственница отца даже при его жизни писем никому не писала, потом же – и подавно.

– Юнкер Дебич, – неожиданно произнес, держа в руке письмо, капитан. – Вам-с. Без обратного адреса. Кто это может быть?

– Не могу знать, Георгий Орестович, – пожал плечами Саша. – Возможно тетушка, отца покойного кузина какая-то там?

– Открывать не стал, но, надеюсь, никакой крамолы, – Черницкий протянул письмо. По уставу он обязан был перлюстрировать всю почту, приходящую юнкерам, но делал это крайне редко, считая, что мальчики в таком возрасте весьма вспыльчивы, и заслужить их хорошее поведение и спокойствие в роте можно только доверием и добрым отношением. Иногда Георгий Орестович просил того или иного юнкера показать письмо, что делалось с готовностью и даже некоторой радостью. Дебичу письмо было отдано нераспечатанным, и тот, блестяще ответив на очередном экзамене, убежал под лестницу, где юнкера иногда курили, прячась от корпусных офицеров, и вскрыл, наконец, конверт.

«Александр Ильич, простите мою вольность и дерзость, но знаю от нашего швейцара Петра, что Вы приходили, и, понимая, что писем на мое имя передать не получится, решилась писать Вам сама. Не спрашивайте, как мне удалось его отправить, и очень надеюсь, что у Вас почты начальство не читает. Мы сдаем экзамены, думаю, как и Вы тоже. У меня есть все шансы получить возможность обучения в восьмом классе. Балов у нас более не ожидается, разве что на выпуск, но я не смогу прислать Вам пригласительный билет – допускаются только родственники, коих у меня одна старенькая бабушка. Зато после выпуска мы будем вольны выходить из здания по своим надобностям, и, я думаю, вы смогли бы писать мне до востребования на Главный почтамт. Предъявителю серебряных часов с надписью „За храбрость“. Это все, что от папеньки осталось.

Не знаю, получится ли сия авантюра, но назначить встречу не имею возможности, поскольку времени, когда смогу выйти на прогулку, пока не ведаю. Получится, как на Масленой – до сих пор стыдно, что заставила ждать столь непозволительно долго.

Пишите мне, если сможете, желаю сдать испытания на высший бал, А.Г.»

Саша долго еще сидел под лестницей, спрятав драгоценное письмо на груди. Он был так рад получить его, что даже не подумал, как будет отправлять свой ответ, а после третьей папиросы решил, что стоит посоветоваться с Вороновым – возможно, получится отправить послание через его брата.

Александра Громницкая была барышней отчаянной: семь лет обучения в постоянном общении с чужими людьми с разными характерами выковали ее собственный в сталь, которая гнется, но не ломается. Стояние на горохе, оставление без сладкого, а то и вовсе без обеда, сидение в четырех стенах, когда все поехали в город или просто вышли на прогулку – чего только не придумывали классные дамы, чтобы сломить эту строптивицу – ничего не помогало. Внешне она казалась кроткой и послушной, но, если ей что-то не понравилось, заставить Аликс сделать не по ее не было никакой возможности.

Началось с имени – ни на Сашу, ни на Саню, ни на Сашеньку и уж, тем более, Шуру девочка не откликалась с первого дня пребывания в училище – только Александра или Аликс – именно так, через и, как государыня. Он очень гордилась, что была Александра Федоровна – как императрица, правда, став постарше, не часто говорила об этом вслух.

Увидев на рождественском балу своего тезку Александра Дебича, девушка сразу выделила его из остальных юнкеров, но вовсе не потому, что он ей понравился. Скорее наоборот, князь Дебич показался Аликс снобом, смотрящим на всех свысока, эдакой титулованной особой, случайно залетевшей на бал к тем, что ниже его по социальной лестнице. Потом полонез, взгляды из-под ресниц и его глаза, смотревшие так восторженно-удивленно, временный испуг, когда юнкер исчез, вальс, и снова это обожание во взгляде: на нее никто никогда так не смотрел. Мазурка, ужин и бессонная ночь с мыслями об этом князе. «Глупая девочка, – внушал разум, – не по сеньке шапка, не твоего поля ягода этот юнкер. Ты – дочь капитана, выслужившего только личное, и он – Его сиятельство, не просто дворянин, а с титулом! У вас нет никакого будущего. Даже если он полюбит тебя, жениться вам никто не позволит, а пасть до уровня метрессы ты не позволишь себе сама». Умом Александра все понимала, но разве сердце может руководиться доводами рассудка?

Все следующие дни до похода на масленичную ярмарку она пыталась отчаянно забыть князя Дебича, выкинуть его из головы и, главное, из сердца. Аликс нарочито называла юнкера про себя именно по титулу, чтобы лишний раз напомнить, какая между ними социальная пропасть. Она прекрасно помнила то пренебрежение, с каким относились к ней барчуки, когда хозяйка имения, на чьих землях жили Громницкие, приглашала деревенских детей поиграть с ее отпрысками. Старуха считала почему-то, что надо воспитывать детей быть ближе к народу – в ее родне кто-то был на Сенатской площади в 1825 году, и вероятно, их идеи о равенстве и братстве были ей близки. Только вот хозяйские сыновья этого не понимали и терпели «грязных крестьян» только по указанию матери и вели себя относительно прилично, когда были в поле ее зрения. Стоило старушке уйти и оставить детей одних, тут же начинались тычки, ухмылки, смех, барчуки унижали плейбс, как они называли деревенских, и Александра каждый раз мечтала поскорее сбежать или спрятаться.

В училище тоже были дворянки, даже титулованные, но никто из них не обижал Аликс, не старался унизить ее или поставить себя выше. Возможно, этому способствовала ее доброта, желание помочь девочкам, заступиться за тех, кого обижали, а еще то, что она сама училась на отлично и готова была не только дать списать, но и объяснить непонятное, показать, как сделать правильно. Она всегда щедро делилась своими знаниями, умениями, а также редкими посылками от бабушки и лакомством, купленным на первые заработанные деньги, что снискала уважение если не всех, то многих, и не только учениц, но и классных дам, и педагогов.

Масленичные гуляния перевернули жизнь Александры Громницкой, разделив ее на «до» и «после». Она четко поняла, что юнкер Дебич – не очередная глупая влюбленность, которая испарится, стоит не видеть ее предмет некоторое время, а что она полюбила этого милого доброго, совершенно удивительного молодого человека, и теперь жизнь без него казалась ей пресной и пустой. В Алексе ей нравилось все – улыбка, манера говорить, общаться, то, с какой теплотой и нежностью он смотрел на нее, его забота и какой-то трепет в обращении, словно он робел и стеснялся. Это было невероятно мило и удивительно, ведь и сама Аликс чувствовала именно волнение и робость. Она боялась что-то сказать или сделать не так, страшилась, что не понравится ему, стеснялась своего происхождения, хотя это волновало ее в последнюю очередь – девушка отчего-то верила, что для юнкера отсутствие у нее дворянства неважно, что он не отвернется от нее, узнав, что она всего лишь – дочь капитана, в то же время почему-то ничего об отце пока не сказала.

Она была очень рада, что юнкера позвали их с Элен на прогулку и сильно расстроилась, когда эта авантюра чуть не сорвалась, поэтому абсолютно не скрывала свою радость от того, что Алекс с Мишелем их дождались, и от самого катания и последовавшего за ним чаепития. Она потом абсолютно не могла вспомнить вкуса пирожных или чая. Да и того, о чем говорили за столом, только глаза юнкера, его теплый взгляд, устремленный на нее, мимолетное касание руки, улыбка, трепет, когда он пожал ее пальцы, прощаясь – все это было в памяти очень долго. Александра даже не решилась доверить эту прогулку своему дневнику, куда записывала все важные события и мысли.

Не стала она рассказывать про князя Дебича и на исповеди, решив, что ничего предосудительного не совершила, только весь Пост ждала встречи с юнкером на Светлой и молилась об этом.

Бал в Мариинском училище устраивали в пятницу, на праздник Божией Матери «Живоносный Источник», но юнкеров-александровцев в этот раз не пригласили. Почему-то вообще не было гостей мужского пола, кроме родственников учащихся девиц и членов Попечительского совета. Александра Громницкая весьма расстроилась этому обстоятельству и решила попробовать изыскать способ связаться с Дебичем.

Начавшиеся испытания несколько охладили ее пыл, да и времени на подобные, как считала Элен, «глупости» не было совсем – предстояло сдать экзамены за второй класс, а их было довольно много, а потом, практически без перерыва – выдержать испытания в первый[14]. Аликс непременно должна была стать лучшей, чтобы поступить в учительский класс на казенный счет: даже подрабатывая уроками, накопить почти пятьсот рублей в год на обучение с пансионом и уроками музыки она была не в состоянии.

И лишь сдав все предметы на высший бал, Александра смогла передохнуть и попытаться придумать, как наладить связь с Александровским училищем. К сожалению, ни у кого из душечек[15] братья там не обучались. Она уже знала от швейцара, что кто-то из юнкеров приходил на Светлой «и долго маячил под окнами» – об этом сообщила Тата Льгова, очень хорошо умевшая выведывать разные тайны у прислуги, а все вместе девушки решили, что приходил именно князь, потому что Петр сказал: «старший ихний, с усиками, осанистай такой».

– Надо письмо написать, – предложила та же Тата.

– А отправить как? – боязливо посмотрела по сторонам Ада Бремен. – Тот же Петр не возьмет, да и никто не решится, ни учитель музыки, ни садовница.

– Если только кого из родственников попросить, – подумала вслух Элен, но тут же отмела эту мысль, – тогда придется еще кого-то посвящать в наш секрет, а, как известно, чем больше народу знают о тайне, тем меньше шансов, что она тайной останется.

– Надо выпросить у начальницы или у кастелянши поручение, чтобы в город выйти, а там и отправить, с почты, – выдала Аликс как нечто, уже давно обдуманное и решенное.

– А обратно как? Не сюда же письма направлять, – голос Ады звучал так испуганно, словно они уже попались с этими письмами и ждут наказания.

– Конечно, нет, душечки, я все придумала, – Александра достала из ворота платья серебряные часы на цепочке. – Вот, от папеньки остались, наградные. Там и номер имеется, и гравировка. Попрошу писать на почтамт до востребования предъявителю часов с надписью «За храбрость».

– А не спросят тебя – чьи часы? – покачала головой Элен. – Еще в воровстве обвинят, да и отберут. Одна ты ничем не докажешь, что они твои.

– Об этом я не подумала, – несколько стушевалась Аликс. – И почему одна? Нас же по одной не выпускают. Вдвоем пойдем, а то и все вместе. Одеты мы прилично. Не думаю, что в обмане заподозрят. Ну, во всяком случае, часы точно мои, и, если нас много будет, спорить не станут.

– Ладно, давай попробуем отправить для начала, – она посмотрела на девушек. – Волков бояться – в лес не ходить – говорит моя бабушка.

– А узнает кто, нам попадет, – не унималась боязливая Аделаида.

– Не будем трещать об том на каждом углу, никто и не узнает, – сердито проговорила Элен. – Ты, Адочка, можешь и не участвовать.

– Да нет, Lennchen, я с вами, вот те крест, никому не скажу, – она осенила себя крестом по-православному.

– Ты же лютеранка, Бремен, – рассмеялась Тата.

– Да какая разница, Бог един, – насупилась Ада. – Нам пастор говорил, что Он вообще в душе у каждого.

– Хорошо, хорошо, не шуми только, – отмахнулась Тата. – Давайте думать, куда проситься.

– За книгами? За цветами? За пирожными? – посыпались предложения. Но все они отметались или как уже бывшие недавно, или как нелепые.

– Знаю, за нотами, – чуть не вскрикнула Элен. – Учитель музыки задал ноты переписать к экзамену, а бумага разлинованная кончилась. Я точно знаю, искала намедни.

– Скажут обычную разлиновать, – покачала головой Аликс – Впрочем, если никаких больше идей нет, попробовать можно. Только не у начальницы.

– Нет, конечно, я к мадам кастелянше схожу, – улыбнулась Элен. – Она меня любит.

– Хорошо, договаривайся, – кивнула Громницкая. – Я письмо напишу.

Подловить и уговорить кастеляншу у Леночки Щегловой получилось не сразу, но план с работал, и через пару дней четыре девушки в бежевых тальмах с пелеринами и шляпках в тон вышли их дома на Софийской набережной и направились в сторону Чистых прудов. Императорский почтамт находился на углу Мясницкой улицы, против церкви Флора и Лавра.

– Ой, душечки, новое здание такое красивое. Прямо как в Париже, – щебетала по дороге всезнающая Тата Льгова.

– Откуда ты знаешь – старое, новое? – попыталась слегка уязвить подругу Элен.

– Библиотекарь рассказывал. Он на Мясницкой живет, – пожала плечами та, ничуть не обидевшись. – Его вот только построили, за два года всего. Там башенка, галерея ажурная и крыша из стекла, чтобы естественный свет был. Да сами увидите. Я по осени ходила, когда тетка ко мне приезжала из Орла, помните? – Все согласно закивали. – Вот, – победно оглядела подруг Тата, словно упрекая их в недоверии. – Мы с ней ходили, она открытки отправляла, чтобы всем доказать, что в Москве была. А еще в чайном доме Перлова были. Ох, душечки, там так красиво. Сам дом китайский, как на картинках, что учитель естествознания показывал. И пахнет внутри восхитительно. Можно даже чай попить, но дорого, наверное, мы с тетушкой только посмотрели и вышли.

Операционный зал почтамта привел барышень в восторг – он был огромный, везде ходили или сидели люди, продавали красивые открытки, на которые, правда, никто не решился тратить деньги. Купили только конверт, а потом долго примеряли – у кого почерк более взрослый, чтобы надписать. Также в целях конспирации – умное слово выдала любительница Конан Дойля и Жюля Верна Элен – написали на конверте полный адрес с указанием города, а не здесь, как обычно писали на местных письмах. Попросили и почтовую работницу не указывать на конверте «местное» и даже марку приклеили подороже. Аликс перекрестилась сама и осенила крестным знамением конверт. Отправляя его в большой ящик, которые стояли по периметру зала, и никто из душечек не засмеялся – все понимали серьезность предприятия.

– Уфф, душечки, мы это сделали, – Ада буквально запрыгала от восторга, когда все вышли на улицу.

– Теперь надо молиться, чтобы письмо не вскрыли, не отобрали, Александр Ильич смог отправить ответ, а мы – его получить, – рассудительно высказалась Тата, и барышни с ней согласились.

– Пойдемте в дом Перлова, – стала подгонять своих соучениц Аделаида. – Хоть посмотрим.

Они перешли улицу и застыли перед необычной красоты зданием. Первое, что бросалось в глаза – небольшие загнутые кверху кровельки из красной черепицы над главным входом и над простенками между окнами. Еще на доме были рельефные панно с резными ящерицами, изображения лотосов, цветов и ваз, орнаменты и иероглифы. Ярко-синие вывески с позолоченными буквами тоже поражали взгляд. Особое внимание институток привлек роскошно оформленный главный вход: портал, выложенный фиолетовым мрамором, с декоративной композицией из золоченых драконов и павлинов. Венчала здание изящная двухъярусная башенка, напоминающая буддийскую пагоду. Она тоже была украшена красными черепичными кровельками и золоченым шпилем.

Постояв какое-то время, разглядывая все это великолепие, девушки заметили, что сами стали объектом повышенного внимания идущих по улице москвичей, а это, по словам их наставниц, недопустимо, и вошли внутрь магазина. Запах там тоже был необычный, как и сам интерьер. Деревянные прилавки, витрины и потолок украшены резными элементами, позолотой и живописными изображениями сине-золотых извивающихся драконов, причудливых рыб, бабочек и птиц. А над главным входом из фигурок китайцев, застывших в забавных позах, составлено слово «чай». Самая впечатлительная из девушек Ада так и стояла, задрав голову и рассматривая все это великолепие, пока Элен не толкнула ее аккуратно вбок.

– Allons, nous attirons les regards, c'est indécent (идем, мы привлекаем взгляды, это неприлично (фр.)), – она потянула Аделаиду за рукав, увлекая ее к дальнему прилавку, где на пуфиках уже сидели Тата и Аликс, а продавец в белом фартуке и белых нарукавниках ставил перед ними фаянсовые чайные пары.

– Мы будем пить чай? – в глазах Ады плескался восторг, – настоящий китайский?

– Si vous ne vous calmez pas et ne vous asseyez pas tranquillement et silencieusement, nous ne le ferons pas (если ты не успокоишься и не сядешь тихо и молча, не будем (фр.)), – Аликс строго посмотрела на подругу.