Помни обо мне
© Николай Кашин, 2025
ISBN 978-5-0068-2730-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1. Письмо с детским почерком
Дождь начался за три километра до городской черты – тихий, настойчивый, как будто небо знало, что я еду сюда не по своей воле. Я смотрел в лобовое стекло, где капли сползали по стеклу, как слёзы, и думал: зачем я вообще согласился?
Письмо лежало на пассажирском сиденье, завёрнутое в прозрачную папку. Бумага пожелтела по краям, будто её держали в руках слишком долго.
В понедельник утром пришло письмо от нотариуса.
Бабушка умерла три недели назад, и по завещанию дом переходил мне.
Я собирался проигнорировать это – продать через агента, не ступая туда ногой.
Но когда я вынул документы из конверта, между бумагами лежал листок.
На нём, детским почерком, с торчащими палочками, было написано:
«Ты обещал вернуться. Ты обещал всё исправить.»
Я не узнал почерк сразу – не потому что забыл, а потому что забыть был единственным способом жить.
Городок назывался Вереск. Никто не жил здесь уже двадцать лет. Железная дорога заросла, школа превратилась в руины, а церковь в гнездовье ворон. Но дом стоял. Прямо на холме, как зуб, торчащий из десны. Краска облупилась, крыльцо покосилось, но окна все до одного смотрели на меня. И в каждом, мне показалось, мелькнуло отражение ребёнка.
Я не брал с собой многое: рюкзак, фонарь, бутылку воды и старый альбом для рисования, который нашёл в шкафу ещё вчера. Не знаю, зачем я его взял. Может, надеялся, что пустые страницы помогут мне вспомнить, что на них когда-то было.
Ключ скрипнул в замке – тот самый, что бабушка вручила мне в семь лет и сказала: «Если что-то случится, запри дверь и не выходи. Дом защитит тебя.»
Я тогда не понял. Теперь, тем более.
Внутри пахло пылью, мелом и чем-то сладким, почти гнилым. В прихожей стоял зеркало в раме в виде солнца. Я взглянул в него и на миг увидел себя в пижаме, с растрёпанными волосами и мелом в руке.
Моргнул. Отражение стало взрослым. Но уголок рта всё ещё дрожал, как у испуганного мальчика.
– Привет, Элиас, – прошептал кто-то за моей спиной.
Я резко обернулся. Никого. Только коридор, уходящий в темноту, и на полу – маленький красный мелок.
Он лежал прямо посреди досок, будто его только что выронили.
Я не тронул его.
Но когда я прошёл мимо, мелок покатился за мной.
Глава 2. Стены помнят
Я остановился. Сердце колотилось так, будто пыталось вырваться из груди и убежать первым. Мелок лежал теперь у моих ног, будто устал преследовать. Я не наклонился. Не дотронулся. Просто смотрел и вдруг понял: это не просто мелок. Это мой мелок. Тот самый, которым я рисовал солнце над домом, кота с тремя хвостами и сестру с крыльями.
– Лина… – вырвалось у меня шёпотом.
Имя повисло в воздухе, как пыль в солнечном луче. Дом вздрогнул. Не буквально, но обои на стенах слегка вздохнули, будто вспомнили её тоже.
Я пошёл дальше. Каждый шаг скрипел, как голос из прошлого. В гостиной всё осталось, как будто время здесь застыло в день, когда мы уехали. Диван в цветочек, пыльный телевизор с антенной-усиками, книжная полка, заваленная детскими энциклопедиями. Но что-то было не так.
Книги стояли в обратном порядке.
Обложки – внутрь.
А на стене над камином – пустой прямоугольник. Рамка висела, но картины не было. Только след от неё: чуть светлее обоев. Я знал, что там висело. Портрет нас двоих – Лины и меня. В возрасте шести и семи лет. Мы держались за руки и улыбались, как будто знали, что это последняя фотография.
Теперь её нет.
Или, может, она просто ушла внутрь стены?
Я подошёл к лестнице. Дерево под ногами было тёплым – странно тёплым, как живая кожа. На перилах кто-то нацарапал буквы. Не ножом. Мелом.
«Ты не открыл дверь.»
Я отшатнулся.
Это не могло быть здесь. Я бы помнил.
Но пальцы сами потянулись к надписи и в тот же миг пол подо мной провалился.
Не буквально. Просто комната перестроилась.
Вместо гостиной – детская. Моя детская. Обои с облаками, кровать-машинка, шкаф, набитый плюшевыми зверями. На столе – альбом. Тот самый, что я привёз с собой. Только теперь он открыт. И на первой странице рисунок, которого я не делал.
Там был я.
Стою у двери чулана.
Руки за спиной.
Глаза опущены.
А из-под двери тянется тонкая рука – детская, с царапиной на локте.
И надпись карандашом: «Почему ты не открыл?»
– Я не знал… – прошептал я, но голос дрожал, как у предателя на суде.
Из угла комнаты донёсся шорох.
Тихий. Шуршащий. Как будто кто-то листает старые страницы.
Я медленно повернулся.
В тени между шкафом и стеной стояла Лолли.
Кукла была меньше, чем я помнил – всего по пояс ребёнку. Её тело сшито из лоскутков разного цвета: розовый рукав от платья, синяя штанина, жёлтый лоскут на груди. Голова из старого мяча, покрашенного белой краской. Один глаз стеклянный, голубой, с ресницами из ниток. Второй просто дыра. Чёрная. Глубокая.
Голос – тонкий, ломкий, как детский зазвучал прямо в моей голове:
– Ты знал, Элиас.
Ты слышал, как она плакала.
Ты знал, что она там.
Я сделал шаг назад. Спина упёрлась в стену. Обои стали влажными.
– Я был ребёнком! – вырвалось у меня. – Мне было семь!
Лолли наклонила голову.
– А ей – пять.
И она верила, что ты её защитишь.
Шорох усилился. Из-под кровати выполз Бумажный Зверь. Его тело состояло из скомканных рисунков, старых раскрасок и обрывков писем. Глаза – вырезанные из открыток с котятами. Он не рычал. Он шелестел. И в этом шелесте я слышал обрывки собственных мыслей:
«Хочу быть художником…»
«Мама больше не смеётся…»
«Если бы я только…»
– Ты бросил нас, – прошептала Лолли. – Сначала её. Потом меня. Потом себя.
Я закрыл лицо руками.
– Я не помню! Я ничего не помню!
– Ты не хочешь помнить, – поправила она. – Но дом помнит.
И он не отпустит тебя, пока ты не скажешь правду.
Внезапно в доме зазвучала колыбельная. Та самая, что пела бабушка. Только теперь слова были другими:
Спи, малыш, не бойся тьмы,
За дверью – правда, не мечты.
Ты закрыл глаза – и всё прошло…
Но правда ждёт тебя, где ей больно и темно.
Я бросился к двери.
Она захлопнулась передо мной.
На дереве, как будто выжженное утюгом, появилось слово:
«ВЕРНИСЬ.»
За спиной Лолли, она тихо сказала:
– Ты уже дома, Элиас.
Глава 3. Чулан
Дверь в детскую больше не открывалась. Я толкал, царапал, кричал – она не поддавалась, будто срослось с костями дома. Но когда я отступил, дрожа, и обернулся, за спиной уже не было стены. Вместо неё коридор, которого раньше не существовало.
Он был узкий, низкий, как тоннель в подземелье из сказки. Стены покрывали рисунки. Сотни их. Тысячи. Мои. Всё, что я когда-то нацарапал мелом, карандашом, фломастером – теперь жило здесь, в этом проходе между мирами. Солнца с зубами. Дома с глазами. Люди без ртов. И везде – она: Лина. В платье с цветочками. С косичками. С улыбкой, которая постепенно исчезала с каждой следующей картинкой.
Я пошёл.
Не потому, что хотел.
А потому, что другого пути не было.
Пол под ногами был мягким, почти как ковёр, но пах древесной трухой и слезами. Воздух становился гуще, тяжелее, как будто дышать приходилось сквозь вату. Где-то вдалеке тикали часы. Не обычные. Их звук напоминал стук сердца.
И вдруг – дверь.
Простая, белая, с медной ручкой в форме яблока. Такая же, как в чулане на первом этаже. Тот самый чулан, куда бабушка прятала старые игрушки и банки с вареньем. Куда, по её словам, «никогда не заходил никто, кроме неё».
Но я знал лучше.
Я видел, как Лина зашла туда в последний раз.
Смеялась.
Сказала: «Сыграем в прятки! Ты меня найдёшь?»
Я кивнул.
Но не искал.
Потому что в тот день отец кричал, бабушка плакала, мне было страшно выйти из своей комнаты.
А потом… тишина.
Я протянул руку к ручке.
Она была холодной, как лёд.
И влажной, будто её кто-то только что трогал.
– Не открывай, – прошептал голос из-за спины.
Я обернулся.
Там стоял я сам.
Ребёнок в пижаме, с мелом в руке и глазами, полными ужаса.
– Если откроешь, – сказал мальчик, – ты уже не сможешь сказать, что не знал.
– Я должен, – выдавил я.
– Зачем? Чтобы умереть от вины? Чтобы стать таким же, как они? – Он махнул рукой вглубь коридора.
Там, в тенях, мелькали силуэты. Люди в старомодной одежде. С пустыми глазницами. С ртами, зашитыми нитками.
– Это те, кто тоже вернулся. И не смог уйти.
– А Лина? – спросил я. – Где она?
Мальчик опустил взгляд.
– Она ждёт.
Всё это время – ждёт.
Я глубоко вдохнул.
И повернул ручку.
Дверь открылась без скрипа.
Внутри не было ни игрушек, ни варенья.
Только тьма.
И в ней – тонкий, дрожащий голос:
– Элиас…?
Ты пришёл?
Это был голос Лины.
Тот самый.
Смеющийся. Надеющийся. Умирающий.
Я шагнул внутрь.
И дверь захлопнулась за мной.
Тьма не была пустой. Она дышала. Медленно, глубоко, как спящий зверь. Я не видел ничего, но чувствовал каждую частицу воздуха, каждый звук, каждую секунду, что прошла с тех пор, как дверь в последний раз закрылась.
– Я думала, ты забыл меня, – сказала Лина. Голос шёл не из угла, не из-под пола, он шёл изнутри меня.
– Я пытался, – признался я. – Каждый день. Но ты всегда возвращалась. В снах. В зеркалах. В тишине.
– Потому что ты не сказал правду, – ответила она. – Ты спрятал её во лжи. А дом не терпит лжи.
В тьме вспыхнул свет – тусклый, как от старого фонарика. Он падал на пол, и на деревянных досках проступали следы. Маленькие босые ступни. Ведут к дальней стене. Там царапины. Глубокие. От ногтей.
Я подошёл.
На стене, выцарапанное ногтями, но аккуратно, почти по-детски, было написано:
Я здесь.
Я жду.
Открой.
Под надписью – рисунок.
Две фигурки. Одна большая, одна маленькая. Над ними солнце.
Но солнце было закрашено чёрным.
– Ты знаешь, что случилось, – сказала Лина. – Ты просто не хочешь быть тем, кто это допустил.
– Я не хотел! – вырвалось у меня. – Я был ребёнком! Я боялся!
– Я тоже боялась, – тихо сказала она. – Но я верила в тебя.
Больше, чем в кого-либо.
Свет погас.
Тьма сомкнулась.
Но теперь я видел.
Не глазами.
А памятью.
Я увидел день.
Солнечный. Летний.
Лина в новом платье.
Отец пьян. Кричит. Бьёт бабушку посудой.
Лина плачет.
Она бежит. Прячется.