Армагеддон. Два льва

Пролог

Худые руки с морщинистыми ладонями опустились на стол из лабанского кедра[1]. На таком же морщинистом и изможденном лице застыло выражение обреченности. Черные глаза, в которых плясали отблески пламени треножника, отрешенно смотрели в пустоту. Кувшин из-под вина был осушен, а с глиняной тарелки хлебные крошки исчезли так давно, что никто не помнил, когда их съели. Белоснежная рубаха, шитая пурпурными узорами цветов лилии, свободно болталась на животе.

«А ведь раньше она едва не рвалась на нем» – невольно подметил голубоглазый воин с темными, как смоль, волосами, волнами спадавшими до плеч.

Он стоял возле входа, сцепив пальцы на поясе, и внимательно наблюдал за тем, что осталось от некогда былого величия правителя Мегиддо[2]. Впалые щеки, потерянный взгляд, всклокоченная борода. Руки тряслись, как у запойного пьяницы. Асанха вздрагивал при малейшем шорохе. Вот только в последние дни за стенами крепости стояла мертвая тишина. Такая же, как и тела на улицах, раскаленных жарким солнцем. И это безмолвие било по ушам сильнее оглушительного набата.

Он помнил. Прекрасно помнил тот день, когда стены города впервые содрогнулись от его эха… когда войско Божественного Херу внезапно показалось из ущелья. Никто не ожидал, что тот осмелится пройти там… и сделает это так быстро.

Сухой язык облизал потрескавшиеся губы. Асанха тихо просипел:

– Почему?

– Господин?

Воин слегка повел плечами. Стоять в кожаном нагруднике почему-то стало неудобно. Слишком сильно терло плечи.

– Почему он не помог нам?

Голубоглазый тяжко вздохнул:

– Я ведь говорил тебе, господин. Владыка Шауштатар не хочет оголять северные рубежи. Основные силы нужны там, если хатти[3] решатся воспользоваться нашей слабостью.

Асанха перевел взор, полный безумия и отчаяния на воина, и тому стало не по себе:

– А это что? Что это? Это разве не слабость? Мегиддо падет… и… и… и что тогда? Что помешает ему… возомнившему себя богом… напасть на Митанни с юга? Клянусь Шимеги[4], что испепеляет нас… так оно и будет! Так… оно… и будет! Разве я не прав… Ун-Хари?

Короткая, сбивчивая речь истощила последние силы. Асанха закашлялся, снова провел языком по губам. В городе не осталось и капли, чтобы смочить их.

«Ты прав, царь, – подумал воин, – не стоило недооценивать его» – вслух же сказал:

– Потому должны держаться, сколько сможем.

Хотя сам чувствовал, что надолго его не хватит. Голод, подобно остервенелому червю, жрал изнутри, подтачивая силы. Скоро он не удержит собственный меч. Горло жгло, будто в него засыпали горсть песка.

– Сколько сможем, – откашлявшись, тихо и с усмешкой повторил Асанха, – сколько сможем, – опираясь о желтоватую стену, царь поднялся, ноги его тряслись, – я… я не могу больше ждать.

Ун-Хари напрягся:

– Что ты намерен сделать, господин?

Безумный взгляд правителя нравился ему все меньше.

– То… что следовало сделать уже давно.

Асанха пошатнулся, ухватился за стол, сипло вдохнул и выдохнул. К безумию во взгляде примешалась упрямая решимость.

– Куда ты, господин?

– Отдать приказ… пусть стража откроет… ворота. Сдадимся на милость победителю, раз… раз… раз Владыка Митанни бросил нас.

– Ты не в праве принимать решение без слова правителя Кадеша[5]…

Ун-Хари не договорил, ибо Асанха зашелся хриплым смехом:

– Мой несчастный брат уже… уже… – снова кашель, – уже не в силах влиять… ни на что. В его теле не осталось и капли… жизни.

Воин нахмурился.

«Плохо дело. Но я не позволю им сдать город».

Когда Асанха, покачнувшись, отпустил стол и сделал неуверенный шаг к выходу, Ун-Хари решительно преградил путь. Губы царя сжались в упрямую линию. Огонь безумия в глазах разгорелся лишь сильнее.

– Уйди с дороги, Ун-Хари. Не мешай исполнять мне собственную волю.

– Прости, господин, – покачал головой тот, – но у меня приказ Владыки Митанни – держаться до последнего.

– Этот миг – и есть последний! – сорвался на громкий сип Асанха.

– Мы еще можем стоять на ногах и держать оружие.

– Я не хочу обрекать свой народ на мучительную смерть! – яростно проскрежетал царь и снова пошатнулся.

– А о чем ты думал, когда бросил вызов Мисри[6]? Разве не о жизнях своих подданных? Разве не хотел избавить их от рабства Черной земли?

Асанха осклабился, показывая желтоватые зубы:

– Я думал… – хриплый голос с нотками гнева звучал так, словно доносился из загробного мира, – я думал… Митанни не бросит нас! Но теперь… теперь… теперь уже все равно! – он сделал шаг навстречу.

– Ты слаб, господин, – в голосе Ун-Хари прорезались презрительные нотки, – и ведешь себя неподобающе. Мы должны держаться до конца.

– Это… есть конец! – истерично взвизгнул царь и неловко попытался оттолкнуть воина. – Уйди с дороги, митаннийский пёс!

Обоюдоострый меч появился в руке в мгновение. Еще миг – и вторая рука крепко сжала рот Асанхи, холодное лезвие вошло под ребра.

Глаза правителя вылезли из орбит. С уст сорвался предсмертный стон, но он был столь тих, что не вышел за пределы комнаты. Асанха осел на пол. Ун-Хари резко выдернул клинок. Тот вышел из тела с мерзким звуком. Подхватив бездыханного царя подмышки, воин отволок его в дальний угол.

«Хорошо, что похудел…» – невольно пронеслось в голове.

Утерев острие о богатые одежды, Ун-Хари убрал оружие за пояс, шумно вдохнул, выдохнул, затем быстро покинул залу и очутился в узком коридоре. Осмотрелся. Стражи рядом нет. Каждый, кто еще способен держать оружие, отправился к воротам и на стены. Бойцы Мегиддо, как их правитель, были уверены, что Ун-Хари сможет защитить мятежных царьков. Но они не знали тайного приказа, что передал ему Владыка Митанни. Приказа… и кое-чего еще…

Не медля, воин спешно направился по проходу в западную часть дворца, к покоям правителя Кадеша. Полуденный свет тонкими лучами проникал сквозь окна в виде узких щелей. Даже через них можно разглядеть полумертвый город, раскаленный зноем. Почувствовать кожей его жар. Изнуренное жаждой тело все сильнее мечтало о воде…

«Не сейчас. Не сейчас».

Он спешно продвигался дальше. Звук шагов гулко отдавался в пустом коридоре. Тихо бряцали бронзовые поножи. Завернув за угол, воин оказался у входа в покои царя Кадеша. Стражи не было и здесь. Протянув руку, Ун-Хари уже хотел толкнуть массивную дверь и решительно войти, как вдруг остановился. Тонкие брови сошлись над прямым носом, когда он увидел, что вход полуоткрыт.

– Что за… – беззвучно прошептали губы.

Воин промедлил секунду, потом резко толкнул дверь. Дневной свет лился сквозь овальное отверстие в крыше, оставляя в тени углы комнаты. В сумраке виднелись очертания дорожного сундука, кедровой тумбы и широкой кровати.

Никого.

Несмотря на палящий зной, холодок пробежал по спине. Взгляд Ун-Хари раз за разом обводил пустые покои, и в полном безмолвии гулко колотилось сердце.

Капля пота стекла к переносице.

Внезапно тишину взорвал боевой горн. Секунда, и к нему примешался скрип отворявшихся ворот.

В груди все сжалось.

– Нет… мерзавец… мерзавцы!

Не теряя ни мгновения, воин выскочил обратно да помчался дальше по коридору. Дыхание сбилось и шумно вырывалось из легких. Испарина выступила на лбу, хотя казалось в теле осталось так мало влаги, что ей попросту неоткуда взяться.

В два счета он преодолел проход и выбил плечом деревянную дверь, оказавшись на городской стене. Яркий свет ударил по глазам. Их так закололо, что пришлось зажмуриться. Марево обдало кожу, мигом высушив пот. Легкие словно охватило огнем.

Тряхнув головой, Ун-Хари осмотрелся.

Огромный вал из земли и песка, коим осаждающие оградили от мира Мегиддо, продолжал грозно возвышаться вдали. Однако сейчас вражеские лучники не пускали с него смертоносных стрел. Все воинство Мисри пришло в движение и направлялось к южным воротам. Людей было столько… столько… сколько не сосчитать и за весь день! Топот множества ног смешался в один монотонный шум. Будто огромная волна приближалась к берегу. И не было от нее спасения.

Тяжело дыша, с замиранием сердца, Ун-Хари наблюдал, как огромное войско движется к крепости, и душу его сжимал страх.

Что-то блеснуло среди бесчисленного врага. Колесница, украшенная золотыми дисками в виде солнца. Чешуйчатый доспех, инкрустированный драгоценными камнями. Он узнал его. Узнал бы из тысячи. Рука инстинктивно сжала меч так, что костяшки побелели. Дыхание участилось, губы плотно сжались. Ненависть забурлила кипящим котлом и полностью выдавила страх.

Ун-Хари спешно огляделся. Мегиддо пребывал в тишине и безмолвии. Лишь грозный топот эхом отдавался за внешним кольцом стен. В этот миг город походил на больного, измученного лихорадкой. Больного, что ожидал смерть, как избавление.

Воин метнул взгляд на север. Кажется, ворота в той стороне оставались закрыты.

«Там мои люди. Быть может, еще есть время…».

Нет, не спасти Мегиддо. Проклятые царьки Ханаана оказались слишком слабы. Слабы духом. Но, возможно, еще есть время покинуть город. Он лучше умрет, чем попадет в руки Мисри!

Воин больше не смотрел на войско, окатившее стены подобно прибою. Ун-Хари со всех ног ринулся на север. В висках стучал кузнечный молот, а полуденный зной заставлял полыхать легкие огнем. Беспощадное светило молча посылало пламенные лучи ему вслед.

Он видел тела. Мужчины. Женщины. Дети. В основном бедняки. Они лежали на улицах, раскаленных от солнца. Даже сквозь подошвы сандалии ощущалось, как нагрета земля. Пыль вперемешку с песком витала в воздухе, вызывая удушливый кашель. И безмолвие. Мертвое, давящее безмолвие. Лишь гул тысяч ног за городскими стенами нарушал тишину. Гул, да сбивчивое дыхание. Грудь жгло, будто он проглотил горящие угли. Широкая улица шла напрямик к северным воротам, но Ун-Хари не замечал своих воинов. И это заставляло сильнее колотиться сердце. Ноги с трудом слушались, но воин гнал себя. Гнал вперед, пока не запнулся о веревку для сушки одежды и растянулся на дороге, больно ударившись животом. Меч со звоном выпал из руки. В нос забилась пыль. Молодое лицо исказила гримаса. В этот миг тишину прорезал очередной горн. Словно бешеный слон протрубил прямо над ухом.

Ун-Хари застонал и приподнялся. Правая ладонь непроизвольно легла на пояс. Воин задышал учащенней, когда не нашел там заветного предмета. Поспешно скосив взор, он увидел, что глиняная табличка выпала при падении и теперь валялась рядом с мечом. Дрожащими пальцами он ухватил ее и поднес к глазам. Перед взором заплясали знакомые письмена, выведенные рукой.

«Ее рукой…».

«Сделай так, как велел тебе мой почтенный брат. Сдержи проклятый Мисри! Не дай Мегиддо пасть под напором завоевателей с юга! Пусть это письмо будет всегда рядом с тобой и придаст сил, когда станет плохо. Я жду тебя дома, в Вашшуканни[7] Молюсь всем богам, чтобы вновь увидеть тебя. Знаю – ты вернешься победителем, и тогда мы снова будем вместе. Навсегда!»

Ишара

Очередной горн потряс город. Ун-Хари зажмурился. Лицо вновь исказила гримаса боли. На этот раз душевной. Он спрятал драгоценную табличку за пояс, поднял из пыли меч и медленно встал на ноги. Голова закружилась, улица двоилась в глазах, а затылок пекло, словно огнем.

– Вперед, – прохрипел он, – только вперед.

Сухость резко возросла. Будто все пески пустыни разом проникли в него. Дышать становилось труднее, но он продолжал бежать к северным воротам, до которых оставалось совсем немного. Безжизненные и истощенные тела устилали улицу жутким ковром обреченности. Лучи солнца, дарующие жизнь, теперь несли лишь смерть.

Когда уже можно было разглядеть массивный засов на деревянных створках, Ун-Хари увидел своих людей. Часть вышла из прилегающих проулков, другая спускалась по лестнице со стены. Лица воинов казались взволнованными, но паника не охватила их умы. Движения оставались выверены и точны, никакой суеты.

– Что случилось, господин? – встревожено поинтересовался один из них, копейщик в кожаном доспехе и грязном конусном шлеме.

– Слабые крысы, – прохрипел Ун-Хари, пытаясь отдышаться, – они открыли ворота.

Лица бойцов стали еще мрачнее, но в глазах по-прежнему не было страха.

– Что делаем?

– Город обречен, – Ун-Хари тяжко выдохнул, гортань жгло, – войско Мисри уже входит через южные врата. Север свободен?

– На севере все чисто! – крикнул один из спускавшихся со стены. – Враг весь столпился у южных ворот.

– Тогда это наша возможность, – твердо молвил Ун-Хари и облизал пересохшие губы, – открывай, мы уходим. Нет смысла класть жизни ради обреченной цели.

Воины спорить не стали. В словах командира имелась истина. Пусть царь Митанни и наказал защищать Мегиддо до последнего, но, похоже, все было кончено. Из-за трусости тех, кто первым же и восстал против правителя Мисри.

Грохнул засов, заскрипели ворота, представляя взору выжженную равнину. Потрескавшаяся земля. Сухой и жаркий ветер. Здесь не осталось и капли плодородия. Каналы занесло грязью. Семь месяцев продолжается осада, воины с юга успели разграбить все, до чего дотянулись руки их божественного владыки.

«Божественного» – Ун-Хари горько усмехнулся.

Впереди виднелся вал, построенный врагом. Сейчас он пустовал.

«Это наше спасение».

– Уходим!

Выстроившись в боевой порядок, воины последовали за командиром. Они успели сделать несколько шагов, когда до слуха донесся злобный и хриплый голос.

– Куда это ты собрался?!

Ун-Хари вздрогнул, резко остановился и обернулся на звук. Ветер вяло играл его распущенными локонами.

Они стояли прямо под стеной, потому и оказались незамеченными. Крупный отряд. По белым немесам в красную полосу, плотным рубахам, щитам и хопешам Ун-Хари признал в них лучших воинов Мисри. Но взгляд приковывал не они. А тот, кто их возглавлял.

Бритая голова сверкала в лучах жаркого солнца. Три тонкие морщины пересекали лоб. Узкие карие глаза пронзительно смотрели на мир из-под тонких бровей. Черная краска вокруг них и острый нос лишь усиливали сходство с хищной птицей. Предводитель держал в руках щит и хопеш. На тонких устах играла кровожадная ухмылка, обнажавшая белые зубы в зверином оскале гиены. Крепкое тело лоснилось от пота. Да, он по-прежнему брезговал доспехами.

Ун-Хари узнал его. Его невозможно не узнать. На правой части груди красовался шрам. Напоминание о прошлой встрече.

«Ловушка… они нарочно выманили нас».

– Думал сбежать от меня, поганый прислужник Нахарины?! – в голосе врага сквозил яд. – Невозможно бегать вечно, – голос понизился до громкого шепота и зловеще прозвучал в тишине, – невозможно бегать от себя.

Ун-Хари крепче сжал рукоять клинка.

Их не отпустят. Но без боя он не уйдет. И уж точно не собирается сдаваться на милость победителя.

«Нет. Лучше смерть, чем плен».

Враг будто прочитал его решение по лицу. Ухмылка стала еще шире. Еще страшнее. Она словно разъехалась от уха до уха. Бритый играючи взмахнул хопешом.

– Я знал, что ты так решишь.

Ун-Хари понимал, что шансов мало. Они истощены жарой и длительной осадой, а перед ними – свежие, лучшие бойцы Мисри. И возглавляет их свирепый коршун.

Но он не намерен отступать. И, подобно тоненькому ручью среди пустыни, готовому иссякнуть в любой миг, слова Ишары дали надежду. Сил сделать первый шаг.

Ун-Хари двинулся навстречу. Злобные глаза неотрывно наблюдали за ним, будто собираясь разорвать одной лишь силой мысли. Когда же до врага оставались считанные шаги, коршун выпустил когти, а равнину разорвал звон металла.

[1]Лабанский кедр – ливанский кедр.

[2]Мегиддо – древняя крепость в западной части Изреельской долины, на территории Израиля, возле современного поселения того же имени.

[3]Хатти – хетты, Хеттская держава, находившаяся на территории современной Анатолии в Турции.

[4]Шимеги – хурритский бог Солнца.

[5]Кадеш – древний город в Леванте, расположенный на реке Оронт.

[6]Мусрим – угаритское название Египта.

[7]Вашшуканни – столица Митанни, у истоков реки Хабур в Сирии.

Часть I. Раненый лев. Глава 1

Кому мне открыться сегодня?

Алчны сердца,

На чужое зарится каждый.

Кому мне открыться сегодня?

Поэма Среднего царства

Первый год Маат-Ка-Ра

Покои с желтоватыми стенами тускло освещались парой треножников. Блики от пламени вяло играли на росписи потолка – гордый лик пер-А[1], что стоял в боевой колеснице. Ее украшали золотые диски. Два белых скакуна неслись вперед, а павлиньи перья, вплетенные в гривы, развевались на ветру. Руки крепко держали поводья, в глазах нет страха и сомнений. На голове сверкает позолоченный хепреш[2]. Чешуйчатый доспех инкрустирован драгоценными камнями и сияет в лучах солнца подобно богу. Их хозяин – сам бог. Воплощение Херу[3]…

…Он – тоже бог. Он – тоже истинное воплощение Херу.

«А она – самозванка! Подлая… ядовитая… змея!».

Мозолистая ладонь сжалась в кулак. Крепкие мышцы напряглись, вздулись вены. Со всей силы он ударил по стене. Костяшки зазудели, кожу ободрало. Но он даже не заметил этого. Взор карих глаз, полных слепой ярости, устремлялся в пустоту. Будто проходил сквозь желтоватую преграду наружу, где среди вечерних сумерек пальмы шелестели листьями. Через решетчатое окно под потолком проникало горячее дуновение, лишь распаляя жар гнева. Воздух еще нескоро остынет. Пройдет время. Солнце скроется в Дешрет[4], и лишь тогда земля станет остывать…

Но сколько понадобится дней, чтобы затушить пожар внутри его души? Сколько схваток Ра[5] с Апопом[6] должно произойти?

Время лечит, но…

«Но это рана слишком глубока! А от каменного сердца – не ждите сожаления».

Кулак разжался. Пальцы уперлись в стену. По костяшкам ручейками стекала кровь. Оставляла на шершавой кладке багряные русла.

Он опустил голову, которую больше не венчал Па-схемти[7]. Лишь простой белый немес[8] в красную полоску.

«Я оглушен…, но не побежден…».

Мысли путались. Он не знал, что делать дальше. Удар оказался внезапным.

«Очередной… очередной внезапный удар… а ведь я только в начале своего пути!».

Ладони вновь сжались в кулаки. Кровь из ран потекла сильнее.

«Но пусть она не думает, что я сдамся просто так. Правда на моей стороне. Моя правда! И я добьюсь справедливости!».

Он шумно втянул носом воздух. Закрыл глаза.

Пылкий и горячий… Он слишком пылкий и горячий. А чтобы вернуть все на круги своя понадобится ясная голова. Здесь нет места чувствам.

Скрипнула дверь.

Он вздрогнул, но не обернулся. Только поднял веки и выпрямился. Мощная спина гордо приосанилась. Кожа, покрытая бронзовым загаром, лоснилась от пота, но то лишь подчеркивало статную фигуру.

– Твое Высочество, – послышался тихий голос одного из телохранителей.

– Я велел сегодня не беспокоить меня, – сухо отозвался он.

– Прости, Твое Высочество, – тон воина оставался тихим и вежливым, но в нем уже не было тех почтения и трепета, что полугодом ранее, – боги шлют тебе радостную весть.

«Радостную весть? Неужели змея споткнулась на лестнице и сломала себе шею? Нет, это слишком щедрый подарок от Инпу[9]».

– В чем дело? – так же сухо поинтересовался он.

– Ее Высочество, царевна Нефру-Ра, разрешилась от бремени. У тебя родился сын, господин.

Сердце екнуло в груди.

«Если… если он похож на него… не дай боги, он похож на него!».

– Я приду, – голос не изменился, хотя внутри все клокотало.

– Месхенет[10] благоволила, Твое Высочество, – молвил телохранитель и прикрыл за собой дверь.

Он вновь остался один. Шелест пальмовых листьев нарушал тишину снаружи, а треск пламени треножников – внутри.

Руки опустились вдоль тела. Кулаки были по-прежнему сжаты. На костяшках виднелась запекшаяся кровь. Медленно, он развернулся к выходу. Строгий взгляд карих глаз на овальном лице отрешенно прошелся по деревянному сундуку, покрытому черной краской. Сверху проступал рисунок Херу в человеческом обличии и головой сокола. На мгновение взор задержался у кедровой тумбы, где возвышался алебастровый кубок и кувшин со сладким пивом, источавшим медовый аромат.

«Выпить? Нет… мне нужна ясная голова».

Глаза остановились на огромной кровати из черного дерева, инкрустированного серебром. Ложе поддерживали четыре золотых ножки в виде львов, а подголовник из слоновой кости манил прохладой в эту душную ночь.

«Не сейчас».

Взгляд медленно поднялся наверх. Туда, где был изображен лик Херу на боевой колеснице.

«Если бы ты знал, отец… если бы ты знал, чем все закончится. Жаль, что ты так рано стал Усиром[11]… Жаль, что я не смог попрощаться с тобой».

Волна гнева подступила к горлу. С трудом, он подавил ее. На смену той пришла решимость.

«Но памяти твоей я не посрамлю. Я докажу, что достоин! И верну то, что было завещано мне по праву! Клянусь Ра!».

Шумно вдохнув и выдохнув, он направился к выходу. Все той же гордой и величавой поступью, как раньше. Но Па-схемти больше не венчала голову. Она покоилась на челе той, кто забрал у него трон.

Лестница. Она уходила вниз и терялась в сумраке. Факелы тускло освещали пространство и слабо потрескивали в тишине.

Он начал медленный спуск. Два верных меджая[12] шли позади. Белые немесы в красную полосу смутно выделялись в полутьме. Отблески пламени играли на наконечниках копий и бронзовых хопешах[13], мерцавших у поясов. Деревянные щиты, закругленные сверху, прикрывали крепкие тела под плотными рубахами без рукавов. Взгляд на беспристрастных лицах был суров и непроницаем. Тяжелые шаги гулко отдавались в коридорах дворца.

«Верные меджаи… верные ли?».

Он уже давно сомневался в этом. С тех самых пор, как победоносно вернулся из Нубии[14]. Уничтожил гнездо проклятых бунтовщиков.

«Убил предателя…».

Воспоминания отдались болью в сердце. Но оно оставалось каменным. А значит – в нем нет места сожалению.

«Но больно все равно».

Он шумно вдохнул, выдохнул. Сгустившийся у подножия лестницы мрак вернул его к размышлению о верности. Верность… это то, чего ценил он в этом мире больше остального. Дороже золота и даже серебра, так редкого для Та-Кемет[15]. Ведь верность не купишь ни за какие богатства мира. Ни за щедрую дань… ни за прекрасные очи красавицы…

Он вздрогнул. Руки вновь непроизвольно сжались в кулаки, но гнев, подобно яростной Сехмет[16], на этот раз не вырвался из клетки.

«Верность… тьма… она любила скрываться в ней. Она рядом. Она всегда была рядом».

Какая ирония судьбы. Та, кто когда-то желала ему смерти, оказалась самой верной из всех. Ее глаза и уши всегда были на службе Повелителя. Она всегда скрывалась во тьме… Но сейчас он знал – мрак, окутавший коридор впереди, пустовал. Ее не было там. С тех самых пор, как они вернулись из Нубии… Ее больше не было там. Она с трудом оправилась и сильно хромала после того, как искривленный клинок с серебряной гравировкой вырвал кусок плоти из бедра.

Ему сказали, что она не сможет защищать его, как раньше. Не сможет быть все время рядом с ним. Советовали найти нового телохранителя. Но он отказал. Решительно и жестко. Она верна ему. И доказала свою верность. А ее не купишь за все золото мира.

В полумраке возле входа в тронный зал на стене показалась еще одна роспись. Его дед, пер-А Джехутимесу, стоял на такой же боевой колеснице, что и отец. В руках он сжимал могучий лук, выпуская смертоносные стрелы в тела ненавистных гиксосов[17]. Джехутимесу… Джехутимесу Освободитель.

«Придет время… придет время, и мои свершения увековечат в камне, росписях… везде! Клянусь Усиром, так оно и будет!».

Они прошествовали дальше. Мимо выхода во двор, где в свете луны переливался пруд, полный чистейшей воды. Пальмы тихо шелестели листьями во мраке. Спали белые трясогузки. Вот позади остался вход в тронный зал. По коридору разошелся аромат пшеничных лепешек, смоквы, винограда и зелени. Скоро они пройдут и кухню, а там – недалеко и до покоев супруги.

Чем ближе они подходили, тем быстрее колотилось сердце. Будто скоро идти на битву. Вот уже можно различить приглушенные голоса жриц Зау[18]… крик младенца… громкий, отчетливый.

Сердце подпрыгнуло.

«Скоро… скоро я узнаю правду… и если… если…».

Карие глаза сверкнули во тьме. Ногти впились в кожу. Размазалась по пальцам запекшаяся кровь.

Он остановился на пороге.

Полуобнаженные силуэты женщин мелькали в полумраке. Пламени двух треножников едва хватало, чтобы разгонять мглу. Сквозь узкое оконце проникало горячее дыхание Сета[19].

Но его это сейчас не заботило. Все внимание приковало подобие алтаря, сложенного из темного сырца справа от входа. Прямо на нем, укутанный в легкую ткань, лежал младенец, периодически разрывая воздух громким криком.

Не сводя с него взора, он шагнул в покои царевны.

Одна из жриц вздрогнула, заметив почтенного гостя, и тут же склонилась:

– Твое Высочество.

Он будто не расслышал. Вплотную подошел к алтарю и всмотрелся в лицо новорожденному…

Она видела, как он вошел в покои. Видела, как подошел к алтарю. Видела, как вперил взгляд в дитя, словно кобра в мышь. Бледные пальцы вцепились в деревянное ложе. Слабость и боль накатывали волнами. С пухлых губ срывалось тяжелое и прерывистое дыхание. Нежную кожу покрыла испарина. Она устремила взор синих глаз в потолок. Туда, где тусклый свет пламени треножников вяло поигрывал тенями.

– Похож… – будто издалека донесся знакомый властный голос, на сей раз в нем не было издевки, – на нее.

– О, да, Твое Высочество, – подтвердила одна из жриц, – у сына глаза матери.

– Как его имя?

– Амон… – беззвучно прошептали губы, взгляд затуманился, – Амон впереди.

– Аменемхет, господин, – будто услышав, ответила жрица.

«Похож… он похож на меня…».

Из глаз ручьями потекли слезы. Слезы облегчения и надежды. Надежды на то, что боги смилостивились над ней и защитят ее дитя.

«Наше дитя».

Уста разошлись в счастливой улыбке. И даже сильная судорога, встряхнувшая тело, не смогла ее сбить…

– В чем дело? – он нахмурился, когда жрицы внезапно засуетились и подбежали к ложу, на котором покоилась супруга.

– Прости, господин! – взмолилась одна.

– Госпоже Нефру-Ра плохо! – вскрикнула другая.

– Лекаря! Лекаря сюда скорее!

Он отошел в сторону, дабы не мешать. Взгляд, чуть отрешенный, перешел с ребенка на ложе. Он не видел ее. Тело супруги загородили от взора жрицы Зау. Но по тому, как взволнованны и обескуражены те были, догадался – все плохо.

Неизвестно, сколько он так простоял, покусывая нижнюю губу. Достаточно долго для того, чтобы ветер, проникавший сквозь окно, окончательно остыл под напором ночной темноты.

А затем он услышал сдавленный крик:

– Твое Высочество! Госпожа Нефру-Ра… – голос жрицы осекся.

Но он все понял. В мгновение наступила тишина, которую не прерывал даже плач младенца, будто осознавшего внезапную боль утраты.

Он все понял. И в сей миг не мог ответить себе – жаль ли? Жаль ли дочь заклятого врага, что судьба навязала в образе супруги? Жаль ли после того, что она сотворила? После того, как вонзила в спину нож…

«Я не знаю… От каменного сердца не ждите сожаления».

Секунда – и покои сотряслись от криков и рыданий.

И вот что он знал наверняка – плач скорби дотянется до нее. До главной обители Херу. В ту ночь, когда его отец стал Усиром, она не плакала. Но теперь, он уверен, глаза Хатшепсут не останутся сухими.

Взгляд снова остановился на ребенке. Младенец, испуганный происходящим, притих и смирно лежал на алтаре, взирая на мир голубыми глазами.

«Как у нее… – пронеслась отрешенная мысль в голове, – он будет напоминать ее… всю мою оставшуюся жизнь».

Да, он похож на нее. Но не на него. Того, кого он хочет забыть. Выжечь из памяти раскаленной бронзой и не вспоминать никогда!

Внезапно голова закружилась. Он пошатнулся и, стараясь не смотреть на жриц, обступивших ложе, вышел в коридор. Захотелось глотнуть свежего воздуха. Немедленно.

Он выпрямился и силой воли подавил слабость. Ни к чему показывать ее меджаям. Никто не должен видеть его таким. И никто не должен донести Хатшепсут, что ему плохо.

«Я – настоящий Херу. Мне должна быть чужда слабость!».

Громко вдохнув, он уверенной походкой направился к выходу. Телохранители молчаливо следовали за ним. А горестная песнь неслась им в спины.

Царевна Нефру-Ра, разрешившись от бремени, не пережила эту ночь. Лекари и лучшие жрицы храма Зау оказались бессильны. Дочь Великой царицы, ее единственное дитя, угасла подобно юному цветку. Прекрасному и нежному… но слишком хрупкому.

[1]Пер-А – фараон.

[2]Хепреш – древнеегипетский царский головной убор. Известен как «голубая корона» и «военная корона». Красилась в синий цвет и украшалась желтыми и золотистыми дисками, символизирующими солнце.

[3]Херу (Гор) – бог неба и солнца в облике сокола; человека с головой сокола или крылатого солнца. В Древнем Египте считалось, что фараон – воплощение бога солнца, после смерти становящийся Осирисом.

[4]Дешрет («Красная земля») – безжизненные пески Ливийской и Аравийской пустынь.

[5]Ра – древнеегипетский бог солнца, верховное божество у древних египтян.

[6]Апоп – в египетской мифологии огромный змей, олицетворяющий мрак и зло, изначальная сила, олицетворяющая Хаос, извечный враг бога солнца Ра. Каждую ночь происходит их битва в подземном царстве, из которой Ра выходит победителем, и наступает новый день.

[7]Па-схемти – корона древнеегипетских фараонов. По происхождению представляла собой две соединенные короны: красный «дешрет» правителей Нижнего Египта и белый «хеджет» правителей Верхнего Египта. Символизировала мощь фараона объединенного Египта.

[8]Немес – головной убор в виде платка. Уши оставались открытыми, два конца свисали на грудь, третий – на спину.

[9]Инпу (Анубис) – древнеегипетский бог погребальных ритуалов и мумификации (бальзамирования), «страж весов» на суде Осириса в царстве мертвых, знаток целебных трав.

[10]Месхенет – в египетской мифологии богиня, встречавшая человека при его появлении на свет, покровительница рожениц и помощница повитух.

[11]Усир (Осирис) – бог возрождения, царь загробного мира в древнеегипетской мифологии и судья душ усопших.

[12]Меджаи – элитная стража Древнего Египта. Изначально состояла из иноземцев, но затем в нее стали брать и египтян. Исполняли функции охраны дворцов фараона, святилищ, стражи порядка и элитных военных подразделений.

[13]Хопеш – разновидность холодного оружия, имел внешнее сходство с серпом, с заточкой на внешней стороне клинка. Заимствован египтянами у гиксосов.

[14]Нубия – историческая область в долине Нила севернее суданской столицы Хартума и южнее египетского Асуана.

[15] Та-Кемет («Черная земля») – название плодородной части Древнего Египта.

[16]Сехмет – в египетской мифологии богиня войны, палящего солнца и яростной мести, богиня-покровительница Мемфиса и супруга бога Птаха. В мифе о наказании Ра человеческого рода за грехи Сехмет истребляет людей. Лишь подкрашенное охрой (или красным гематитом) пиво, похожее на кровь, смогло опьянить и усмирить кровожадную богиню.

[17]Гиксосы – название народов, завоевавших часть Древнего Египта в XVIII–XVI вв. до нашей эры. В их число входили амореи, хурриты и, вероятно, хетты. Изгнаны фараоном Яхмосом I, основателем XVIII династии (Тутмосиды).

[18]Зау (Саис) – город на западе дельты Нила, на правом берегу западного рукава Рашид, главный пункт пятого нома Нижнего Египта. Современное название – Са-Эль-Хагаль. Во времена Древнего Египта – важный религиозный центр, а также центр культа богини Нейт. Ее храм был одним из обширнейших в Египте, а жрецы славились своей ученостью и сделали Зау центром науки.

[19]Сет – в древнеегипетской мифологии бог ярости, песчаных бурь, разрушения, хаоса, войны и смерти.

Глава 2

Утреннее солнце осветило лучами долину Таа-Сет-Аат[1]. Рыжеватые скалы, подобные отвесным стенам, отбрасывали прохладные тени, в которых с удовольствием примостились несколько рабочих. Однако еще пара часов – и никакие тени их не спасут от полуденного зноя. Тела, покрытые бронзовым загаром, залоснятся от пота, а жажда свежего пива станет нестерпимой.

Глядя на то, как люди гнут спины под пристальными взорами надсмотрщиков да тягают крупные блоки камня, Сененмут тихо выдохнул и вытер испарину со сверкающей лысины.

«Все-таки хорошо, что я выбрался из простолюдинской ямы. Хвала богам».

Кто знает, не пойди в свое время ремесло зодчего и не приметь его кое-кто свыше, горбатился бы сейчас вместе с теми бедолагами.

Тонкие губы под прямым носом разошлись в похабной ухмылке.

«Но, будь я проклят, она же ценит во мне не только это!».

Хотя в последние дни их встречи стали редкостью. Были на то причины. Серьезные. И даже строительство храма, обещавшего стать величайшим из всех, что видел свет, не давало повода лицезреть ее чаще. Скучал ли Сененмут? Немного. Все-таки ее общество приносило удовольствие. И не только духовное. Но у всего есть цена. И за отношения с супругой Амона[2] она могла быть слишком высока. Не раз зодчий оказывался на волосок от того, чтобы с позором быть изгнанным из обители Херу… или того хуже. Полететь с крыши вниз головой… От одной лишь мысли о подобном исходе, пот на лбу Сененмута сменился на холодный. И это несмотря на то, что лик Ра, плывущего по небу в своей лодке, нещадно пек голову.

«Фух, – снова вытер ладонью лицо он, – хватит забивать себя всякими бреднями. Будто мне заняться нечем…».

Джесер-Джесеру, Святая Святых – вот его цель. Его задача. Его миг славы! Он сделает все, чтобы увековечить ее лик в камне!

«Ну и себя, разумеется, а как иначе?».

Кое-что было уже готово. Вырисовывался отчетливый остов первого этажа. Но самое сложное ждало впереди. Одним этим ограничиваться нельзя. Нужна дорожка с множеством шезеп[3]. А самое главное и величественное – священный лик прямо над храмом! Ее лик. Чтобы каждый, кто проплывал по водам Хапи[4], видел и испытывал благоговейный трепет!

«О, да, это будет просто прекрасно!».

До этого, правда, далеко, но Сененмут задумывался уже сейчас. Не только о том, как сложно будет воплотить замысел в жизнь. Сам образ… воображение, рисующее захватывающую картину, заставляли сердце биться учащенней.

Он так задумался и засмотрелся на строительство храма, что не сразу услышал грохот колесниц. К тому же шум стройки да гомон рабочих приглушал прочие звуки. И все-таки треск колес о каменистую почву пробился сквозь завесу. Сененмут повернул голову вправо и обомлел.

Они были уже почти здесь. Четыре богато украшенные колесницы, запряженные двойками белоснежных лошадей, в гривах которых развевались павлиньи перья. Золотые диски по бортам сверкали настолько ярко, что вынуждали щуриться. Перед глазами пошли круги. Зодчий приставил ладонь ко лбу… и узрел, кто почтил его своим визитом.

В отличие от Джехутимесу, она не стеснялась показываться при всех так, как подобает живому богу. Красно-белая па-схемти венчала голову. К красивому лицу с округлыми щеками и пухлыми губами крепилась церемониальная бородка. На мир гордо взирали синие глаза, подведенные черной краской. Перед тем, как рухнуть на колени и вымазать свой белый схенти[5] в пыли, Сенемут подметил, что на лике Божественного слишком много румян.

«Божественный… дерьмо, я никогда не привыкну к такому обращению к ней!».

Он не видел, как колесницы остановились в десятке махе[6] от него, ибо уткнулся лицом в землю. Лишь услышал, что они прекратили движение, раздались неторопливые шаги. Несмотря на свое положение, он не осмеливался заговорить первым. В последние дни она была не в духе.

«Есть из-за чего».

Прошло несколько минут. Спина, натянутая как струна, стала затекать, но зодчий боялся шевельнуться.

Наконец раздался смешок. Холодный, однако не лишенный искринки.

– Встань, Сененмут. А то на грязного рабочего сойдешь.

Он осторожно выпрямился и воззрился на нее снизу вверх. С колен подняться пока не решался.

– Твое Величество! Божественный! Перед тобой я готов стоять в грязи хоть всю жизнь!

Уголки ее губ дрогнули, однако она не улыбнулась. Хоть взгляд немного оттаял. Только сейчас зодчий заметил, что Хатшепсут сжимает в руках нехех – плеть, один из знаков власти пер-А.

– Если хочешь, то, конечно, стой. Я мешать не стану, – она поиграла плетью, – но уверена, прогулка на коленях удовольствия тебе не принесет.

Сененмут тихо выдохнул и начал медленно подниматься. Его взор быстро скользил по белому одеянию, плотно облегавшему фигуру царицы. Слегка полноватую, но то лишь подчеркивало ее женскую красоту.

«Как все-таки это непривычно…».

Зодчий встал, выпрямился, однако отряхнуться и посмотреть в лицо Хатшепсут не осмелился. Все же они были не одни. Несколько меджаев, с беспристрастными образами, выстроились позади.

Прежде, чем продолжить разговор, Хатшепсут властно и небрежно махнула плетью:

– Оставьте нас. А ты, Сененмут, пройдешься со мной.

– Твое желание для меня закон, Херу!

Снова улыбка готова была тронуть пухлые губы. И снова она так и не явилась миру.

Меджаи молчаливо послушались и лишь наблюдали, как Божественный в сопровождении главного зодчего неспешно идут по долине вдоль строительства храма. Солнце светило им в спины, отбрасывая длинные тени. Хруст камней под ногами смешивался с гомоном рабочих и монотонными ударами кайла.

Они прошли несколько махе прежде, чем Сененмут решился скосить взор на пер-А. Обычно он легко предугадывал ее настроение и заранее выбирал подходящий тон, однако в последнее время сделать это было трудно. Казалось, разум Хатшепсут улетал куда-то далеко. Взгляд становился отстраненным, а щеки покрывала бледность. Поэтому зодчий побоялся заговорить первым и предпочел ждать. Дабы Херу сам изъявил свою волю.

Так и случилось.

– Можешь общаться так, словно мы наедине, – бросила она, – но держись подобающе. Здесь слишком много посторонних глаз.

– Как скажешь, лотос мой, – с облегчением выдохнул он, – мне так и вправду будет легче.

Усмешка показалась на секунду, но вмиг испарилась:

– Как продвигается возведение Джесер-Джесеру?

– Великолепно, – слащаво произнес Сененмут, памятуя о том, что она любит его голос, – дорога из шезеп с твоим чарующим ликом скоро будет готова. А чтобы усладить не только твои очи, но и нос, я бы разместил рядом сад, из кустов мирры.

– Хм, – она хлопнула плетью о ладонь, – скоро вернется Нехси с ладьями из Пунта[7]. Уверена, он привезет с собой несколько мирровых деревьев. Он знает, как я обожаю их благоухание, – Хатшепсут скосила взор на зодчего, – и звук твоего голоса.

– Лотос мой, тебе лучше? – осмелился поинтересоваться он.

Херу отвернулся. Зодчий увидел, как сильно побледнели ее щеки, и внутри весь сжался.

«Дерьмо… кто меня вечно за язык дергает?!».

Однако на счастье бури не последовало.

– Нет, Сененмут, – холодно ответила она, – не лучше. Хватит постоянно меня об этом спрашивать!

– Прости, прости, – поспешно извинился он, – ляпнул глупость, не подумав.

– Старайся думать лучше, – жестко отрезала она, – а я справлюсь с этим сама. Горем меня не сломить. Каким бы тяжким оно ни было.

– Ты – сам Херу! – подольстил зодчий. – Сломить тебя просто невозможно! Ты – как бекхен[8]!

– Хм, – легкое подобие улыбки дало понять, что он выбрал правильный тон, – истину произносят твои уста.

– А как поживает Его Высочество? – решил на всякий случай сменить тему он.

Хатшепсут презрительно махнула плетью:

– Чем еще может заниматься сын наложницы? Проводит время среди воинов.

– Это не опасно? – насторожился Сененмут.

– Нет. Ты же знаешь, я просчитываю все наперед. Он не получил в распоряжение больше, чем следует. Его сил не хватит даже на то, чтобы разогнать рыночных воришек.

– А если понадобится войско… – начал зодчий.

– То верный Аменмеси всегда под рукой и готов служить, – договорила за него Хатшепсут и загадочно улыбнулась, – к тому же… никто не мешает мне самой встать во главе воинства Та-Кемет, если вдруг возникнет такая надобность.

Сененмут не сдержался и изумленно уставился на Хенемет-Амон[9], напрочь позабыв о нормах приличия. В любой другой момент, ему непременно бы досталось за такую дерзость, но сейчас его удивление выглядело столь смешным, что вызвало лишь снисходительную ухмылку Хатшепсут.

– Ты чем-то смущен, мой верный зодчий? – едва ли не пропев, тихо спросила она.

– А… я… – только и смог выдавить он.

– Херу я или нет? – пожала плечами она и вновь хлопнула плетью по ладони. – Я должна соответствовать своему положению. Народ Та-Кемет должен видеть, что он находится под покровительством сильного владыки.

– О, – облизал пересохшие губы Сененмут, – так и есть, лотос мой!

А про себя подумал.

«Вот дерьмо… столько лет… столько лет я ее знаю, а она все способна удивлять!».

Сененмуту трудно было представить свою госпожу на боевой колеснице во главе войска, карающего врагов.

«Но, клянусь Амоном, это зрелище было б просто потрясающим!».

– А чтобы убедить всех, кто сомневается…

– Да кто посмеет сомневаться в этом?! – воскликнул зодчий. – Какая мразь?!

Хатшепсут вздрогнула, нахмурилась и буквально заморозила Сененмута взглядом синих глаз.

– Ты опять за старое?! – прошипела она, словно кобра. – Сколько можно повторять одно и то же?! Забудь сей простолюдинский говор в моем присутствии!

– Прости-прости, лотос мой, – залепетал тот, чувствуя, как испарина заливает веки, но не решился ее смахнуть, – язык мой грязный больше не осквернит твой чуткий слух.

– Ты это уже не раз обещал, – холодно ответила Хатшепсут, вновь демонстративно ударив плетью по ладони.

Но ей нравилось наблюдать за страхом зодчего. Как он трепещет перед ней.

– Клянусь Ра, что печет мне голову, больше никогда…

– Хорошо, – отмахнулась она, как от назойливой мухи, – самое главное – исполни свое сокровенное обещание и тогда… – вот теперь ее губы разошлись в приветливой улыбке, – сможешь заслужить мое прощение.

– О, богиня… – вожделенно прошептал Сененмут, вложив в речь весь мед, на который способен, – я так скучал по нашим встречам.

Да. Она тоже. Как странно сие ни звучало. Хатшепсут не хотела никого видеть в последние дни. Горе от утраты дочери оказалось слишком велико. Приемы и церемонии превратились в рабскую обязанность. А ночи… ночи стали и вовсе невыносимы. Ей хотелось реветь. Излить горе слезами. Но Херу не должен проявлять слабость. Даже когда никто этого не видит. Она хотела поговорить. Хоть с кем-нибудь. Но, в то же время, мечтала остаться одна. Чтобы никто не терзал душу лишними вопросами и утешениями, кои не имели смысла. В определенные моменты Хатшепсут не желала видеть даже Сененмута. Но сейчас боль притупилась. Время, пусть медленно, но заживляло кровоточащую рану, будто омытую чистой и прохладной водой.

Однако признаваться в своих чувствах, тем более на людях, Хатшепсут не собиралась, потому нарочито строго молвила:

– Ты сам виноват, что попал ко мне в немилость.

– О, лотос мой…

– Помнишь, что я тебе говорила? Скверный из тебя создатель дворцовых заговоров и управитель государственных дел.

– Я готов каяться всю жизнь за собственные промахи перед тобой!

– Возведи храм, – напомнила Хатшепсут, – и заслужишь мое прощение, – она кинула косой взгляд на строителей и удовлетворенно кивнула, – а на встречу со мной можешь прийти уже в ближайшие дни.

– Правда, Херу? – прошептал зодчий.

Она повернулась к нему, и от выражения ее глаз у Сененмуто перехватило дыхание.

– Встречу наедине, – мягко добавила она.

Он едва не рухнул на колени, но вовремя сдержался. Лишь склонил голову и рассыпался в благодарностях.

– О, мой лотос, да живешь ты вечно! Я ведь не заслужил такой щедрости!

– Это я решаю, кто и чего заслуживает, Сененмут, – чуть резче, но продолжая улыбаться, оборвала Хатшепсут, – заодно посмотрим, не утратил ли ты свою способность разливать пиво по кубкам и, – глаза пер-А озорно прищурились, – кое в чем еще.

– Когда угодно! – просипел зодчий.

– Скоро.

Громкий крик раздался со стройки. Оба обернулись и увидели, как сорвавшаяся с полозьев кирпичная плита придавила одного из рабочих. Надсмотрщик сотрясал воздух грубыми ругательствами и размахивал хлыстом над головой.

Хатшепсут поморщилась. Простолюдинский говор она на дух не переносила.

– Прости, моя богиня, – догадался о ее чувствах Сененмут, – это место не услада для твоих ушей, но… надеюсь, в будущем твои прекрасные очи узрят великолепие Джесер-Джесеру.

– Я тоже на это очень надеюсь, – хмыкнула Хенемет-Амон и холодно добавила, – рабочих не жалеть. Если понадобится, я пришлю новых.

Зодчий проследил за тем, как люди отчаянно пытаются достать из-под плиты несчастного бедолагу. Тот уже сорвал голос от боли и только громко хрипел. Судя по всему, пользы от него уже не будет.

– Наше тело, – равнодушно добавила Хатшепсут, наблюдая за возникшей суетой, – всего лишь вместилище наших Ка. А храмы – вместилища наших душ. Ради возведения оных не грех положить жизнь, не правда ли?

– Истину говоришь, лотос мой, – осторожно молвил Сененмут, не решаясь возражать.

Херу отвернулся и посмотрел перед собой. Суматоха на стройке и судьба рабочего почтенную особу больше не интересовали.

Рыжеватые скалы окружали Таа-Сет-Аат естественной природной стеной. Ра плыл в своей лодке по синему небу. Тени становились все меньше, приближался полдень. И не единого облачка.

Хатшепсут снова ударила плетью по ладони. Лицо стало серьезным.

– Любопытно, что же он в ней такого нашел? – в пустоту спросила она.

– Мой лотос, ты о чем? – осторожно поинтересовался Сененмут.

– Не о чем, а о ком, – поправила она, – я о Джехутимесу и его ненаглядной наемнице. Сете.

– А, – зодчий слегка удивился столь резкой смене разговора, тем более на такую незначимую тему, – какое дело Божественному до того, с кем тра… кгхм… прости, проводит время Его Высочество?

– Никакого, – кивнула Хатшепсут, пропустив очередное, едва не сорвавшееся, крепкое словцо мимо ушей, – но ведь она стала бесполезна. После того, как вернулась из Нубии. А он постоянно отказывается взять себе нового телохранителя.

– Это… – зодчий никак не мог понять, к чему клонит его госпожа и старался отвечать осторожно, – это плохо?

– Мне все равно, – отмахнулась Хатшепсут, – но мне любопытно… почему именно она? Джехутимесу не отстает от нее ни на шаг… или она от него. С тех самых пор, как он, будучи мальчишкой, вернулся во дворец, – Херу посмотрел на зодчего и понизил голос, – ты точно избавился от того, кто нанимал тех людей?

– Конечно, лотос мой, – также шепотом ответил Сененмут, – сразу, как только. Ты думаешь, что…

– Возможно, – она вновь посмотрела перед собой, на вершины отвесных скал, – раньше не задумывалась об этом, была занята более важными делами. Но сейчас вдруг осознала… а что если это она? Или одна из них?

– Наемников? – уточнил зодчий. – Но ведь она должна была убить его, а не возвращать в Уасет[9]!

Хатшепсут тихо рассмеялась:

– Я ведь говорила, что из тебя скверный управитель, Сененмут. Не умеешь ты просчитывать наперед.

Зодчий нисколько не смутился и заискивающе улыбнулся:

– Зачем мне уметь это, когда есть ты, моя богиня?

– О, лить сладкие речи ты совсем не разучился, – довольно хмыкнула она и добавила, – а Джехутимесу мог раскрыть наемникам свою личину. Будущий пер-А, будущий Херу! Как много можно обещать!

Вот теперь до зодчего стало доходить:

– И ты думаешь, что Сета…

– Я пока ничего не думаю, – Хатшепсут опять хлопнула плетью, – но Джехутимесу больше не Херу. Значит, и обещать ничего не может. Телохранитель Его Высочества – не то же самое, что телохранитель Его Величества, ведь так?

– Истина в твоих словах, госпожа! Но… – он осторожно откашлялся, – Его Высочество может стать Его Величеством… со временем.

Вновь он ожидал бури, но той снова не последовало. Вместо нее Хатшепсут лишь загадочно ухмыльнулась:

– Может. Но не станет.

Зодчий вылупился на госпожу:

– Но ведь он… он же…

– Я все просчитываю наперед, – напомнила Хенемет-Амон, – и это – в первую очередь. Красоты Черной земли… той, какой вижу ее я, какой создам ее я… не достанутся грубым, неотесанным рукам. Пусть он думает, что однажды вернет себе Та-Кемет. Так лишь спокойнее для нас.

– Не понимаю, – Сененмут выглядел растерянным, – как ты собираешься лишить его…

– Аменемхет.

– А…

– Позже об этом, – взмахнула плетью Хатшепсут, – я не закончила беседу о наемнице.

– Сете?

– Именно. Сейчас Джехутимесу нечего ей предложить. Вот и посмотрим, как она поступит. Если Сета та самая… она его бросит. За ненадобностью. Ибо такие, как она, повсюду ищут выгоду лишь для себя самих.

– Ты боишься ее?

– Нет! – так резко отрезала Хатшепсут, что Сененмут вздрогнул, словно его самого ударили плетью. – Херу никого не боится!

– Прости-прости, – залепетал зодчий.

– Но глаз с нее спускать не собираюсь, пока не стану уверена, что она не будет мешаться под ногами.

– Ты, как всегда, права, лотос мой, – чуть склонился он.

Она остановилась и посмотрела прямо на него. Хмуро и серьезно. Сененмуту стало немного не по себе.

– Есть еще одно важное дело, требующее моего внимания, – холодно проговорила Хенемет-Амон, – и о нем я и собиралась поговорить с тобой.

[1]Таа-Сет-Аат – «Великое место», Долина Царей.

[2]Амон – древнеегипетский бог черного небесного пространства, воздуха. Позже, при Новом царстве – бог солнца (Амон-Ра). Считался покровителем Фив.

[3]Шезеп – статуя, изображение, сфинкс.

[4]Хапи – древнеегипетское название Нила и одноименного бога-покровителя реки.

[5]Схенти – льняная набедренная повязка, спереди напоминающая фартук.

[6]Махе – «царский локоть», ок. 52 см.

[7]Пунт – известная древним египтянам территория в Восточной Африке. Был расположен на Африканском Роге (полуостров Сомали).

[8]Бекхен – гранит.

[9]Хенемет-Амон – «Божественная супруга бога Амона», титул, что носила Хатшепсут даже после того, как провозгласила себя фараоном. Высочайший ранг жрицы в культе бога Амона

[10]Уасет (Фивы) – одна из столиц Древнего Египта. Город располагался в 700 км к югу от Средиземного моря на обоих берегах Нила. Начиная с XI династии, город становится главной резиденцией фараонов и столицей всего царства вплоть до XXII (ливийской) династии.

Глава 3

Под тенью навеса было почти так же жарко, как и снаружи. Джехутимесу чувствовал – мелкие капельки пота скапливаются на лбу под белым немесом в красную полосу. Отрешенный взгляд карих глаз медленно обводил плац, расположенный к югу от города. Воины совершали привычные упражнения. Бег. Владение хопешом[1] и обоюдоострыми клинками. Стрельба. Бойцы осваивали наследие гиксосов – составной лук, что обладал большей дальностью и пробивной силой. В походе против нубийских бунтарей он сыграл хорошую службу…

«Нубийских бунтарей…».

Воспоминания о прошлом погрузили Джехутимесу еще глубже в себя. Словно топкое и зловонное болото, они отравляли душу и причиняли боль. Перед глазами как наяву вновь предстала картина разрушения и смерти.

Он взбегает по широкой лестнице. Кровью облиты желтые ступени. Джехутимесу крепко сжимает лук в правой руке. Чешуйчатый доспех, инкрустированный драгоценными камнями, сверкает в отблесках пожара. Сопротивление сломлено. Восстание подавлено. Но это еще не конец. Ему предстоит встретиться с тем, кого он считал другом. С тем, кто вонзил нож в спину. И он видит его. Джехутимесу видит его над телом той, кто сохранил верность до сих пор. Сохранил то, что он ценит в людях превыше всего. Пер-А не колеблется. Прилаживает стрелу, натягивает тетиву. Секунда – и вестница смерти со свистом пронзает воздух да сердце врага.

«Врага… друга…».

В груди расплывается боль. Столь дикая и жгучая, будто это его сердце пронзили холодной бронзой. Джехутимесу видит, как он оборачивается к нему. Смотрит прямо в глаза… и ни о чем не жалеет…

– Его Величество задумчив сегодня, – раздался вкрадчивый шепот за плечом.

Он вздрогнул и воззрился на нее снизу вверх.

Сета стояла чуть позади. Все такая же неизменная. Иногда чудилось, что время вовсе не властно над ней. Стройное и крепкое тело. Черные волосы, прямым и смоляным потоком спадающие до лопаток. Бледноватое лицо, с которого смотрят пронзительные карие глаза. Хладнокровные и безжалостные. Улыбка, напоминавшая оскал гиены… Наемница по-прежнему предпочитала легкость движений и не носила доспехов. Лишь две повязки, что прикрывали бедра и грудь, да серый неприметный плащ, под которым скрывались два небольших и смертоносных клинка. Да, Сета все такая же опасная и красивая. Лишь глубокий шрам на правой ноге и хромота говорили о том, что она тоже человек, а не воплощение Сехмет[2].

– Как ты назвала меня? – тихо молвил Джехуимесу.

На устах наемницы заиграла хищная улыбка.

«Гиена. Как гиена перед добычей».

– Твое Величество, – хрипло повторила она, – Мен-Хепер-Ра[3], Херу… как тебе будет угодно, господин. Но лишь так, как ты этого заслуживаешь.

Жилистые руки царевича, покоившиеся на невысоком столе, сжались в кулаки. Через миг сухая ладонь Сеты легла на его правое плечо.

– Не сейчас, Твое Величество, – раздался над ухом вкрадчивый шепот, – время еще придет.

Джехутимесу шумно втянул носом горячего воздуха.

«Время… опять мне говорят про время… я не могу ждать! Я слишком долго ждал! Я не хочу ждать! Будь она проклята!».

Но разумом понимал – Сета права. Нельзя показывать истинных чувств. Соглядатаи Хатшепсут могут быть повсюду. Пусть лучше думает, что бывший пер-А подавлен и смирился с участью.

Руки разжались, мышцы расслабились, взор снова стал отстраненным, искры гнева в нем потухли.

– Вот, так лучше господин, – наемница убрала руку и отступила в тень.

– Но я не хочу ждать, – почти беззвучно молвил он, однако Сета услышала.

– А-а, – цокнула она языком, отчего Джехутимесу вздрогнул, – придется, Херу. Если снова хочешь быть им. Ты проиграл игру в сенет[4]. Но еще не поздно начать новую.

Наемница полностью скрылась во мраке навеса, и он будто бы остался один.

«Ее правда. Клянусь Ра, ее правда. Трон Та-Кемет мой! И я верну его! – руки вновь готовы были сжаться в кулаки, но Джехутимесу вовремя сдержался. – Но нужна ясная голова. И трезвый ум. И никакого сожаления».

Громкие крики вырвали из размышлений в реальность. Он вскинул голову и хмуро воззрился на плац. В нескольких махе от навеса на земле сидел один из бойцов и сжимал пальцами правое плечо. На загорелом лице застыла гримаса боли. Рядом высилась фигура худощавого, поджарого воина. В правой руке он держал хопеш, а в левой – округлый щит. Белый схенти с изображением леопарда вяло покачивалось на ветру, который не приносил и доли облегчения в полуденный зной. Черный парик из овечьей шерсти с продольным пробором венчал голову щитоносца и свисал едва ли не до плеч. Суровый взгляд черных глаз презрительно осматривал поверженного бойца из-под нахмуренных бровей.

– Вставай! Не так сильно я тебе и вдарил!

– Ты мне руку сломал, Аменемхеб! – со стоном воскликнул тот, что сидел на земле. – Совсем что ли разум на жаре потерял?! Я ж тебе не нубиец или гиксос!

– А был бы – мы б с тобой уже не разговаривали! Голову с плеч – и никаких бесед с врагами!

Джехутимесу резко поднялся и вышел на солнечный свет. Гомон тут же утих. Воины почтительно воззрились на Его Высочество. Даже пострадавший в схватке воин приглушил стенания и постарался не показывать боли пред лицом почтенного. Попробовал встать, но острый приступ в поврежденной руке не позволил это сделать.

– Твоя правда, – хмуро бросил Джехутимесу, обращаясь к Аменемхебу, – враг беспощаден и не станет жалеть раненых.

Тот скосил взор на покалеченного товарища. В глазах молодого воина засверкал огонь презрения и торжества. Однако он мгновенно потух, когда Джехутимесу добавил.

– Но ты не должен увечить моих бойцов. Они нужны мне крепкими и здоровыми!

– Лучше я, чем гиксос или нубиец! – упрямо поджал губы Аменемхеб.

– Лучше, – не стал спорить Его Высочество, – но впредь ты будешь измерять удар, да? Холодный ум будет сильнее горячего тела.

Аменемхеб еще больше насупился, но все-таки кивнул и, опустив оружие, отошел на шаг в сторону.

– Помогите ему, – велел Джехутимесу, указав на раненого.

Двое воинов тут же бросились выполнять приказ, осторожно подняли бедолагу с земли.

– Благодарю тебя, господин, – поклонился тот, – да хранят тебя боги.

– Как оправишься, будешь заниматься с клинком вдвое дольше. Чтобы когда придет время не лишиться руки. Здесь тяжело – зато в бою станет легче.

Тот снова кивнул и, с разрешения Его Высочества, направился к лекарю.

– Продолжайте упражнения, – сухо бросил Джехутимесу, и воины незамедлительно вернулись к обязанностям, – а ты, – он кивнул Аменемхебу, – подойди.

Царевич вернулся под навес, сел за стол. Юный боец осторожно приблизился к нему, остановился в двух шагах. В глазах читалась настороженность. Руки со щитом и хопешом повисли вдоль тела. Плоская, но крепкая грудь вздымалась от глубокого дыхания.

Несколько мгновений Джехутимесу внимательно разглядывал воина, затем спросил:

– Ты из Уасет?

– Отсюда, господин, – шмыгнул тот.

– Надеюсь, ты меня понял, да?

– Твои слова ясны, как день.

– Хорошо.

Джехутимесу продолжал рассматривать Аменемхеба, но воин не испытывал и доли смущения. Лишь отвечал все тем же настороженным взором.

– Ты из семьи вельможи?

– Из нее, господин. Мой отец следит за добычей хорошего белого камня[5]. Чуть южнее, – он кивнул себе за спину.

– И ты всего лишь обычный воин? – удивился Джехутимесу. – Даже не обладаешь сотней?

Аменемхеб пожал плечами, будто это было нечто само собой разумеющееся:

– Я хочу всего добиваться сам, а не пользоваться правом положения.

Огонек одобрения заплясал в глазах Джехутимесу, но больше он ничем себя не выдал. Лишь кивнул.

– Похвальное решение. Продолжай, и тогда не останешься в тени. Но помни то, что я тебе сказал. Иди.

Воин поклонился и, стараясь не пересекаться взглядом с Его Высочеством, вернулся на плац в поисках очередного товарища по оружию, дабы отточить умение владения клинком. Однако вид у Аменемхеба был уже далеко не такой самоуверенный. В движениях ощущалась скованность.

Джехутимесу продолжал наблюдать за ним, когда услышал из темноты голос Сеты.

– Присмотрись к нему, Херу.

Он нахмурился:

– Зачем?

– Тебе понадобятся верные люди. Сильные бойцы.

– У меня есть ты.

Тихий смех раздался за спиной. Он вновь напомнил хохот гиены. Только сейчас уже не вызывал той дрожи, что раньше.

– Два клинка хорошо, но третий не будет лишним.

– Твоя правда, – после короткого раздумья молвил Джехутимесу и глянул в сторону Аменемхеба. Тот уже сошелся с новичком в учебном поединке. – Но что если он один из них?

– Из кого?

– Соглядатай Хатшепсут.

– Вот и присмотрись, господин, – повторила Сета.

Его Высочество кивнул и тяжко вздохнул.

Наемница продолжала следить за ним из темноты. Пристально и внимательно.

Объявление Хенемет-Амон истинным Херу стало для нее неожиданностью. Неожиданностью, но не ударом. Джехутимесу больше не пер-А. Ничто рядом с ним ее больше не держит. Но Сета осталась. Возвращаться к жизни простой наемницы она больше не хотела. С вершины, на которую удалось забраться, слишком больно падать. А ведь можно попробовать взобраться еще выше…

Жестокие карие глаза за спиной Джехутимесу пылали огнем. Огнем возможностей. Жизнь – это игра. Главное – сделать верным следующий ход.

Солнце окрасило Уасет в рыжеватые цвета, когда колесница Его Высочества покинула плац и, поднимая облака пыли, направилась во дворец. Горячий воздух обдувал лицо. Белый схенти вяло покачивался на ветру. Джехутимесу вел повозку сам. Крепкие руки уверенно сжимали поводья, взгляд был устремлен перед собой. Он не замечал ни воды Хапи, искрившиеся в лучах заката. Ни зарослей камыша и шипящих крокодилов.

«Она боялась их…» – вспомнил он о Нефру-Ра. Но воспоминание было мимолетным.

По правую руку, на небольшой возвышенности, расположились дома бедняков. Из простой сырцовой глины, а некоторые вовсе из грязи. Глину по-прежнему не обжигали в Та-Кемет. Как говорила Хатшепсут, храм духовный куда важнее, чем обитель земная.

Джехутимесу иронично хмыкнул и тряхнул поводьями. Колесница понеслась быстрее. Картины природы стремительно сменялись одна за другой. Вот уже показалась развилка – первая дорога уходила вправо и вела ко дворцу, вторая продолжала путь рядом с рекой на север. Вдали показались внушительные стены храма бога Амона, покровителя Уасет. Верховный жрец наверняка сейчас там, проводит обряды во славу Ра…

«Хапусенеб… он один из них… один из тех, кто лишил меня трона… моего трона!».

Руки с остервенением сжали поводья, вены вздулись. Джехутимесу шумно задышал, словно разъяренный бык, однако приступ гнева быстро прошел. В памяти всплыли слова Сеты.

«Твое время еще придет».

– Да, – сорвался шепот с уст, он потонул в грохоте колес, – оно еще придет.

Джехутимесу больше ничем не выдал себя, лишь подстегнул коней двигаться быстрее. Еще быстрее! Несясь во весь опор, колесница успешно зашла на поворот, оставив на земле глубокий след. Почти сразу за ней ехала другая повозка. Сета пристально смотрела в спину Его Высочества. Лицо оставалось каменным, но в глазах бушевал огонь. Она чувствовала. Чувствовала, что делает верный ход, оставаясь рядом с молодым, пусть и раненым, львом. А чутье ее еще не подводило. Никогда.

Перед входом во дворец, Джехутимесу резко натянул поводья, заставив колесницу остановиться. Ловко спрыгнул на землю и, не глядя на меджаев, приветствовавших его сдержанным поклоном, прошел во внутренний двор.

«Раньше они кланялись куда ниже и охотнее…».

Пруд, полный чистой воды, приятно мерцал в отблесках уходящего дня. Пальмы тихо шелестели листьями на слабом ветру. В кронах пела белая трясогузка. Казалось, время идет, а во дворце пер-А ничто не меняется. Ничто… кроме воплощения Херу.

Джехутимесу глубоко вдохнул, выдохнул, на мгновение прикрыл глаза, а затем направился в свои покои. Его горделивый силуэт отражался на поверхности пруда.

Внутри уже зажгли факелы. Тусклый свет огня играл на желтоватых стенах, заставляя тени сгущаться по углам. Со двора донесся стук колес. Повозка Сеты прибыла вслед за ним. Остановившись на пороге, Джехутимесу обернулся и увидел, как грозная наемница входит во двор. Она сильно припадала на правую ногу, но ничто в ее виде не дало бы понять, что Сета испытывает хоть малейшее беспокойство по этому поводу. Словно для нее старая рана – сущая мелочь. Их взгляды встретились. Задумчивый у одного, холодный и расчетливый у другой. Губы наемницы подернула мимолетная усмешка.

Не сказав ни слова, Джехутимесу поднялся по лестнице, прошел по сумрачному коридору и вошел в свои покои. Здесь все осталось, как раньше. Та же кровать с ножками в виде золотых львов. Тумба из черного дерева. Алебастровые кубки с пивом, источавшим медовый аромат. Сундук с ликом Херу. Роспись на потолке, посвященная походу отца против непокорных нубийцев.

«Я тоже. Я тоже покарал проклятых бунтовщиков. Но какой ценой? – он горько усмехнулся. —Спасибо, что хоть покои старые мне оставили. Они слишком дороги мне».

Джехутимесу воздел глаза к потолку:

– Я все верну, отец, обещаю…

Тихо скрипнули двери, в покои вошла Сета. Бесшумно, несмотря на хромоту. Их взгляды снова встретились. Наемница никогда не отводила своего. Даже в те дни, когда он был воплощением бога.

– Я верну себе трон, – тихо и решительно произнес Джехутимесу.

– Так и будет, господин, – заговорщическим шепотом ответила она.

– Но я не справлюсь один, – он шагнул ближе.

– Ищи, Твое Величество, – огонь в глазах Сеты разгорелся ярче, – завоевывай сердца. Завоевания у тебя выходят лучше всего.

«Опять эта лесть… я ненавижу ее… но почему-то именно из этих уст она так сладко льется?..».

– Войсками командует Аменмеси, – скривился Джехутимесу, – верный пес Хатшепсут. Казна в руках Хапусенеба. Чтобы восстановить свое имя, мне нужно и то, и другое.

– Ищи, – повторила Сета, глядя ему прямо в глаза, – и все найдешь. Но не забывай… – она нарочно умолкла.

– Не забывать что?

Губы наемницы разошлись в оскале гиены:

– Тех, чьи имена должны быть стерты, когда снова наденешь па-схемти.

Огонь, пылающий в очах Сеты, отразился во взоре Джехутимесу.

– Твоя правда, – хрипло молвил он и обхватил ее за плечи, – и ты мне поможешь с этим.

– Желание Херу – закон, – прошептала она.

Кровь забурлила в жилах. Он с жадностью впился в губы наемницы. Та ответила жарким и глубоким поцелуем. И чем теснее соприкасались языки, тем сильнее Хатхор[6] завладевала их телами, наполняя разум пьянящим дурманом страсти.

Лик Аа-Хепер-Ен-Ра[7] безмолвно наблюдал за ними в тусклом свете пламени треножников.

[1]Хопеш – разновидность холодного оружия, имел внешнее сходство с серпом, с заточкой на внешней стороне клинка. Заимствован египтянами у гиксосов.

[2]Сехмет – в египетской мифологии богиня войны, палящего солнца и яростной мести, богиня-покровительница Мемфиса и супруга бога Птаха. В мифе о наказании Ра человеческого рода за грехи Сехмет истребляет людей. Лишь подкрашенное охрой (или красным гематитом) пиво, похожее на кровь, смогло опьянить и усмирить кровожадную богиню.

[3]Мен-Хепер-Ра – тронное имя фараона Тутмоса III.

[4]Сенет – древнеегипетская настольная игра. Возможно, старейшая настольная игра с передвижением фишек на доске. Как светское развлечение, она известна еще со времен Додинастического периода (3500 г. до н.э.).

[5]Хороший белый камень – так египтяне называли известняк.

[6]Хатхор – в египетской мифологии богиня неба, радости, любви, опьянения, материнства, плодородия, веселья и танцев. Считалась одной из главных богинь Древнего Египта. В поздние времена отождествлялась с Иштар, Афродитой и Венерой.

[7]Аа-Хепер-Ен-Ра – тронное имя фараона Тутмоса II (Джехутимесу), отца Тутмоса III.

Глава 4

– Это касается строительства храма? – осторожно поинтересовался Сененмут. – Оно успешно движется…

– Возведение Джесер-Джесеру тут не при чем, – перебила Хатшепсут, – хотя, видит Амон, это то, чему я хочу посвятить свою жизнь – придать Та-Кемет блеска и величия, которого она заслуживает. Но есть и другие государственные дела, кои я обязана разрешить.

– О чем богиня хочет поведать мне?

– Меня беспокоят царьки Рецены[1] и покровительство, что им оказывает Нахарина[2].

– Они перестали платить дань?

– Нет, – подернула плечами Хатшепсут, – иначе бы я с тобой здесь не беседовала.

Тонкие губы зодчего расплылись в слащавой улыбке:

– А возглавила бы войско и, подобно сияющему богу, крушила головы врагов?

Его заискивания разбились, как волна о скалы. Лицо Херу оставалось хмурым и непроницаемым.

– Ты считаешь, что я неспособна повести войско Та-Кемет за собой? Считаешь меня слабой потому, что я женщина?

У зодчего округлились глаза и чуть не вылезли из орбит. Лоб буквально залоснился от пота.

– Нет-нет, ты что, лотос мой, пусть крокодилы меня сожрут, и в мыслях не держал такого кощунства!

Уста Херу чуть дрогнули. Ей нравилось наблюдать, как слуги трепещут перед ней.

– Очень надеюсь на это, Сененмут. Иначе Джесер-Джесеру придется достраивать кому-нибудь другому. Хапусенеб, уверена, способен тебя заменить.

Зодчий посерел, словно камень, но оправдываться не стал. Все равно то было бесполезно.

«Сраный Хапусенеб… ну уж нет, Джесер-Джесеру – мое детище! Мой дар любимой госпоже и богине! И тебе я его не отдам!».

Обида на Верховного жреца Амона до сих пор грызла Ка[3] Сененмута. Ведь служитель богов оказался куда прозорливее и опытнее в дворцовых делах, нежели он. В конце концов, во многом благодаря поддержке Хапусенеба Хатшепсут вернула себе трон, завещанный ей по праву.

Да, зодчего злило, что должность джати[4], обещанная ему Хенемет-Амон, в итоге досталась Верховному жрецу. Но злоба при этом не касалось самой Хатшепсут. Злиться на нее, свою богиню и госпожу, он просто не мог. Как и не мог позволить Хапусенебу обойти его еще раз.

«Нет-нет, благородный раскидыватель мирры по храмам, на этот раз я своего не упущу. Можешь поцеловать меня в задницу!».

Видимо, часть мыслей невольно отразилась на лице зодчего, ибо Херу, усмехнувшись, подметил:

– Мне кажется, или ты думаешь не о том, о чем следует, Сененмут?

Он вздрогнул и поспешно вернул слащавую маску обратно. Правда, выглядела она слегка потрепанной из-за сильного волнения.

– Прости, лотос мой, некоторые рабочие заставляют иногда содрогаться.

– Так не жалей плетей и заставь дрожать уже их, – высокомерно молвила Хатшепсут, – зодчий ты или нет?

– Твои слова, как всегда, мудры, моя богиня, – нежно прошептал Сененмут и предпочел перевести тему, – так… ты хотела обсудить царьков Рецены и Нахарину?

– Отчасти, – кивнула она, хлопнула плетью по ладони и возобновила неспешную прогулку. Сененмут поплелся следом. – Я хочу доказать, что достойна занимать трон Та-Кемет не только своему народу, но соседям и… возможным врагам.

– Нубия сейчас лежит в руинах и поставлена на колени, – осторожно напомнил Сененмут, – этого разве не достаточно?

– Возможно, – руки крепко ухватили плеть, глаза сощурились, – но войско водил Джехутимесу. Это его слава, его заслуга. А не моя.

– Прости, лотос мой, но я не согласен! – пылко воскликнул зодчий. – Ведь все продумала и решила именно ты!

Впервые за долгое время на щеках Хенемет-Амон зарделся здоровый румянец.

«Лесть Сененмута… она всегда сладка, как мед».

– Ты это знаешь, – сказала она вслух, – Хапусенеб это знает, знает Нехси… но я хочу, чтобы со мной считались все. От Пунта до Бабилима[5].

Нехорошее предчувствие закралось в душу зодчего:

– Ты хочешь пойти войной на Рецену и Нахарину?

Хриплый смех, сорвавшийся с манящих уст, мигом развеял тревогу Сененмута. Он даже с облегчением выдохнул.

– Побойся богов! Я не намереваюсь опустошать казну глупыми расходами! Нет, война – это последний довод. Я прибегну к нему лишь в самом крайнем случае.

– Тогда… как ты хочешь доказать свою силу?

– Хеб-Сед[6], – спокойно и коротко молвила она.

Брови Сененмута взмыли вверх от удивления.

Он даже не заметил, что они отошли от колесниц достаточно далеко и преодолели едва ли не половину Таа-Сет-Аат. Отвесные скалы становились все ближе, нависая над людьми природной стеной. Но она не отбрасывала тень. Ослепительный лик Ра уже клонился к закату, раскаляя камни до предела. Зодчий чувствовал, как ноги жгло даже сквозь сандалии.

– Хеб-Сед? – тихо переспросил он.

– Совершенно верно, – подтвердила Хатшепсут.

– Если память меня не подводит, он проводится на тридцатый год воплощения.

– О, на этот раз с твоей памятью все в порядке, Сененмут, – хмыкнула божественная спутница, – вот бы всегда было так.

Зодчий постарался не заметить колкости.

– Но, лотос мой, ты же правишь только первый год. Разве жрецы согласятся провести Хеб-Сед так рано?!

Херу остановился. Взгляд синих глаз, направленных на Сененмута, стал таким ледяным, что мигом высушил испарину у последнего. Он почувствовал, как по спине пробежал холодок.

– А сколько я терпела его? – процедила сквозь зубы Хенемет-Амон. – Сколько я терпела Джехутимесу?! Десять лет одного, семь лет другого! Итого семнадцать! Они украли у меня семнадцать лет! – пальцы так сильно сжали плеть, что костяшки побелели. Заскрипело древко. – Я должна была стать пер-А в пятнадцать, а этот… этот… – лик Хатшепсут побагровел, взгляд стал отстраненным, глаза метали молнии.

Сененмут, наученный горьким опытом, понял, что вот-вот грянет буря, и тогда не поздоровиться никому, кто окажется у нее на пути. Гнев госпожи необходимо немедленно затушить.

Призвав на помощь все красноречие, на которое был способен, зодчий произнес вкрадчивым и медовым голосом:

– Богиня, лотос мой, они не стоят твоих переживаний. Все в прошлом. Ты – Божественный, ты – Херу! А они – всего лишь пыль у твоих ног!

С минуту очи Хатшепсут метали молнии, а ладони сжимали плеть так, что Сененмут всерьез опасался услышать треск ломающегося дерева. Но все обошлось. Он выбрал правильные слова. Несколько мгновений – и буря улеглась, не успев толком разразиться. Румянец сошел с щек Хенемет-Амон, вновь уступив место бледности, но манящие губы разошлись в благодарной улыбке.

– Вот за что я тебя всегда ценила, Сененмут, – тихо проворковала она, – так это за умение подбирать необходимые слова.

– Только ли за это? – рискнул выманить похвалу зодчий.

Хатшепсут предостерегающе помахала плетью, однако улыбаться не перестала:

– Не задавай глупых вопросов. Я их не люблю, ибо они – бесполезная трата времени.

– Прости, лотос мой, – чуть поклонился Сененмут.

За разговором он только сейчас заметил, что ослепительно-белое одеяние хоть и подчеркивало прекрасные формы царицы, но не облегало грудь, которую вдобавок прикрывал золотой усех[7] с головами соколов, ослепительно сверкающий на солнце.

«На людях она делает все, чтобы казаться мужчиной…».

Зодчий понимал это, но в тайне не приветствовал. Ему нравилось природное естество своей богини. Изящное, чуть полноватое тело и пышные груди…

Он вновь замечтался, вспоминая то прекрасное время, что они проводили вдвоем.

«Надеюсь, эти сладкие времена скоро вернутся».

Сененмут так задумался, что не заметил, как Хенемет-Амон обратилась к нему. Вернувшись в реальность с изумлением и опаской заметил, что Хатшепсут выжидательно смотрит на него. Хвала богам, во взгляде больших синих очей не было и намека на гнев. Лишь смесь насмешки да легкого нетерпения.

– Сененмут, – она хлопнула плетью по ладони, – мне невероятно приятно видеть, как ты в мыслях раздеваешь меня…

Зодчий выпучил глаза:

– Лотос мой, и не думал о таком кощунстве!

– Кощунстве? – она вскинула левую бровь. – С каких пор мое тело стало для тебя настолько неприятным?

– Богиня! – залепетал он, молитвенно сжав ладони пред собой. – Клянусь, я совсем не это хотел сказать. Просто…

Хенемет-Амон хрипло рассмеялась и махнула плетью:

– Успокойся, я поняла о чем ты хотел поведать, – у того отлегло от сердца, – но я не услышала от тебя самого важного. Что ты думаешь о моем желании провести Хеб-Сед раньше срока?

Зодчий глубоко и шумно вздохнул, заставил унять биение сердца. Молвил:

– Я думаю, что это прекрасная мысль, лотос мой. Иначе ведь и быть не может! Ты умна, как сам Джехути[8]!

– М-м-м, – протянула Хенемет-Амон, – истину произносят твои уста, – и развернулась, чтобы двинуться обратно к колесницам, – тогда не стану откладывать празднество. Одобрение Хапусенеба я уже получила.

– А… – оторопел спутник, засеменив следом, – зачем тогда меня спрашивала?

– Мне важно знать твое мнение, Сененмут. Я в любом случае им дорожу, – тепло разлилось под сердцем у зодчего от этих слов. Хатшепсут покосилась на него. – Но если тебя это так тяготит, впредь не стану докучать с расспросами.

«О, Амон-покровитель, почему с ней так сложно?! – мысленно взмолился Сененмут и сразу себе ответил. – Ну, а как иначе? Спать с царицей нелегко…».

– Твое внимание ко мне дороже всего света мира! – чуть ли не пропел он.

Хатшепсут усмехнулась:

– То-то же. Скоро начну подготовку к Хеб-Сед. Он должен пройти совершенно. Торжественно и без единых сомнений в том, что я – истинный и достойный Херу. Празднество обязано поразить всех роскошью и размахом. Я не пожалею золота на это.

– Так и будет, лотос мой, – заверил Сененмут, – а что буду делать я?

– Возводить Джесер-Джесеру, – Хенемет-Амон покосилась на зодчего и лукаво улыбнулась, – не забывай, что только когда последний камень встанет на место, ты окончательно заслужишь мое прощение и милость.

Он притворно застонал, чем вызвал еще более широкую улыбку на ее устах:

– И одним лишь храмом ты не ограничишься, Сененмут. У меня очень большие планы на то, как придать красоты и величия Уасет[9].

– Ради тебя – что угодно, моя богиня, – тихо пролепетал зодчий, – хвала богам, тебе стало лучше.

Он тут же пожалел о последних словах, сорвавшихся с языка, ибо лицо Хатшепсут снова побледнело, затмевая румянец. Холеные руки с силой сжали плеть, в который раз за эту прогулку.

«Дерьмо… вечно меня несет не туда» – мысленно ругнулся Сененмут и поспешил произнести:

– Прости, лотос мой. Зря наступил на больную мозоль.

– Впредь не напоминай мне о ней, коли я того не пожелаю, – холодно сказала Хатшепсут, отвернувшись и наблюдая за тем, как рабочие таскают кирпичные блоки, – я буду помнить ее всегда. И обойдусь в этом вопросе без посторонней помощи.

Сененмут тихо вздохнул и вознес беззвучную молитву Амону за то, чтобы тот смилостивился над ним.

Прошла пара минут прежде, чем Херу возобновил разговор. Мелкие камешки хрустели под сандалиями, а лик Ра раскалял послеобеденный зной. Голос Хатшепсут стал более резким и отстраненным. Поначалу Сененмут воспринял перемену на себя, но потом догадался – они приближались к колесницам.

– Работой я довольна. И твоими дальнейшими планами на Джесер-Джесеру тоже. Не отходи от него ни на шаг, Сененмут, и тогда прославишь свое имя в веках.

– Твое слово закон для меня, – затараторил он, – и мне не нужна никакая слава, лишь бы всегда наслаждаться твоим ликом!

Хенемет-Амон промолчала, и остаток пути они проделали в полном безмолвии, сопровождаемые монотонным гулом гласа рабочих, окриками надсмотрщиков да стуком кайла.

– Я отправляюсь во дворец, – сухо бросил Херу одному из меджаев, и те незамедлительно заняли места на колесницах.

Хатшепсут же повернулась к зодчему. Вид ее оставался деловым и отстраненным, но в синих глазах Сененмут успел заметить искорку задорного огонька.

– Жду встречи, – коротко молвила она и, не дожидаясь ответа, развернулась, ловко запрыгнула на борт.

Воздух рассекли поводья. Раздалось ржание лошадей, и уже через миг колесницы с грохотом пересекали ущелье на восток, поднимая клубы пыли.

С вялой улыбкой, Сененмут смотрел им вслед. На душе разливалось приятное тепло. Кажется, жизнь налаживается. Главное, не обделаться, как в прошлый раз.

«Ну уж нет, клянусь богами-покровителями Уасет, если я снова упущу свою возможность!».

Приободренный своими мыслями, зодчий утер, наконец, испарину с лица и вернулся к строительству. Пусть Хенемет-Амон осталась им довольна, работа предстояла еще большая.

О планах Хатшепсут касаемо Хеб-Седа Сененмут больше не вспоминал.

Пока колесницы стремительно неслись к переправе через Хапи, Хатшепсут думала. Внешне спокойная, внутри она терзалась чувствами. Левая рука Хенемет-Амон крепко держалась о борт, а правая так же крепко сжимала плеть. Прямая осанка и гордый взгляд лишь подчеркивали ее божественность и величие. Со стороны не сказал б никто, что в повозке, сверкающей золотыми дисками, ехала женщина. Хатшепсут непременно это бы польстило. Но только не сейчас.

Сененмут растеребил болезненную рану. Рану, которая только начала заживать и покрылась легкой корочкой. И вот зодчий неловким движением прошелся по ней, заставив кровоточить вновь.

Злилась ли она на это? Да. И крепкий хват борта колесницы был следствием чувств, а не страха упасть на ходу. Злилась ли она на Сененмута? Нет. Он не виновен в том, что Нефру-Ра умерла.

«Мой цветок… мой единственный… нежный цветок».

Хатшепсут плотно сжала губы, чувствуя, как к горлу подступил комок. Нет! Они не увидят слез на лице Херу. Никто не увидит! Никогда!

«Я увековечу твое имя. Слава и величие Уасет – это не только для меня. Не только для Черной земли. Это и для тебя… мой нежный цветок».

Колесницы стремительно приближались к переправе, оставив за собой Таа-Сет-Аат. Впереди мелькали воды Хапи, сверкающие в лучах солнца. Глаза Хатшепсут оставались сухими. На них не засверкали слезы. Ее подданным казалось, ничто не способно вызвать их. И она будет поддерживать веру. Даже если это не так.

[1]Рецена – Палестина.

[2]Нахарина – египетское и семитское название древнего государства Митанни. Древнее хурритское государство (XVII–XIII вв. до нашей эры) на территории Северной Месопотамии и прилегающих областей.

[3] Ка – жизненная сила, черты характера или судьба человека. Один из эквивалентов души у древних египтян.

[4]Джати – великий управитель, высшая должность в Древнем Египте. Правая рука фараона.

[5]Бабилим (Вавилон) – древний город в Южной Месопотамии, столица Вавилонского царства. Один из крупнейших городов в истории человечества.

[6]Хеб-Сед – древнеегипетский «праздник хвоста», который с пышностью отмечался в тридцатый год правления фараона и затем, как правило, каждые три года его царствования. Только Эхнатон и Хатшепсут отметили Хеб-Сед раньше этого срока. Суть праздника – по прошествии определенного времени правитель должен был всенародно доказать свою силу, чтобы продолжать властвовать, ибо от его силы зависела не только способность защитить страну от врагов, но, по тогдашним представлениям, и урожайность земли, плодовитость скота, счастье и благоденствие подданных.

[7]Усех – древнеегипетское драгоценное ожерелье-воротник. Изготавливалось из бусин, драгоценных камней или металлов. Иногда имело фигурные изображения-символы по краям.

[8]Джехути (Тот) – древнеегипетский бог знаний, Луны, покровитель библиотек, ученых, чиновников, государственного и мирового порядка.

[9]Уасет (Фивы) – одна из столиц Древнего Египта. Город располагался в 700 км к югу от Средиземного моря на обоих берегах Нила. Начиная с XI династии, город становится главной резиденцией фараонов и столицей всего царства вплоть до XXII (ливийской) династии.

Глава 5

Джехутимесу сидел на простом деревянном стуле и отрешенно вертел в руке такой же простой кубок из глины. Сладкое пиво источало аромат фиников. Сегодня он решил не напиваться и взял напиток меньшей крепости. Утренние лучи солнца уже успели накалить воздух, но в тени фруктовых деревьев еще сохранялась приятная прохлада, усиленная легкой свежестью от прозрачного пруда.

Аменемхеб расположился напротив и с задумчивым видом жевал виноград. Временами он осторожно косился на почтенного и с любопытством озирался по сторонам. Не каждый день удается посетить дворец самого пер-А. И столкнуться с самим Божественным…

Они как раз направлялись в сад, когда Херу появился на пороге дворца. От пристального взгляда Аменемхеба не укрылось, как напряглось тело Джехутимесу, как руки сжались в кулаки. В синих очах воплощения бога мелькало холодное равнодушие… которое разбавилось легким презрением, стоило взору скользнуть уже по Аменемхебу.

– Продолжаешь проводить время среди воинов вместо того, чтобы постигать мудрости правления землей? – колко бросила Хатшепсут.

– А зачем мне теперь мудрость? – едва сдерживаясь, ответил Джехутимесу. – Для этого теперь есть ты… Маат-Ка-Ра[1].

Щеки пер-А слегка побледнели. Джехутимесу же не удостоил больше мачеху и взглядом. Не поклонился, не попрощался. Лишь молча проследовал в сад. Аменемхеб видел невооруженным глазом, что между почтенными откровенная вражда. И это заставляло чувствовать себя еще неуютнее посреди желтоватых стен царского дворца.

«Пусть думает, что я смирился, – размышлял тем временем Джехутимесу, – но преклоняться перед ней я не намерен!».

Он вздохнул и отпил большой глоток. Покосился на спутника из-под края сосуда.

Аменемхеб сидел рядом и выглядел натянутым, как струны арфы

«На соглядатая Хтшепсут он, кажется, не похож. Либо умело играет свою роль».

Вновь в голове пронеслись слова Сеты.

«Присмотрись к нему, господин. Ищи. Тебе нужны люди».

В кронах смоковницы пропела трясогузка.

Джехутимесу поставил кубок на стол и воззрился на Аменемхеба. Тот заерзал на стуле, при этом продолжал медленно жевать виноград, аккуратно отщипывая от грозди по одной ягоде.

«На плацу он был совсем иным и не казался знатных кровей. Манерой держаться больше походит на неотесанного мужлана. Да, пылкого и горячего, способного в обращении с клинком, но мужлана. Здесь же, сейчас, все иначе».

Царевич был приятно удивлен, что его спутник знаком с хорошими манерами. Ведет себя сдержанно и учтиво. Возможно, в том виновата скованность. Возможно, высокое происхождение – не пустой звук. Возможно, все вместе. Джехутимесу решил следовать совету наемницы до конца.

– Почему выбрал Уасет? – спросил он, снова взяв кубок. – Мог бы поехать в другие места.

– Это какие? – осторожно ответил вопросом на вопрос Аменемхеб.

Он громко сглотнул виноград, к остальному решил пока не притрагиваться.

– Бухен[2] близок к враждебным рубежам, – пожал плечами Джехутимесу и отпил пива, – там сейчас находится сам Аменмеси – высший военачальник Та-Кемет. Разве не это мечта и главная цель для такого воина, как ты?

Царевич внимательно следил за реакцией собеседника. Если он человек Хатшепсут, то наверняка себя проявит. Либо начнет открыто выражать неприязнь к Аменмеси, дабы войти к нему, Джехутимесу, в доверие. Либо же наоборот – станет рукоплескать военачальнику, лишь бы его не заподозрили в подковерной игре.

Он не угадал. Реакция Аменемхеба оказалась неожиданной.

Воин равнодушно пожал плечами:

– Слишком далеко, да и не приняли б меня, наверное. Меня ж никто еще не знает.

– Хм, – задумчиво хмыкнул царевич и отпил еще немного.

– А что, этот Аменмеси выше, чем ты?

Джехутимесу нахмурился:

– С чего ты так решил?

Аменемхеб вновь пожал плечами:

– Раз говоришь, что служить у него – высшая честь, значит он должен быть и выше царевича, разве нет?

Простота и открытость бойца подкупала. Настолько, что Джехутимесу спокойно прощал первому слегка развязанный тон, за которым скрывались напряженность и скованность.

– Выше меня только Маат-Ка-Ра, – тем не менее, суховато ответил царевич.

– Так я и думал, – спокойно молвил Аменемхеб.

– А что ты думаешь о ней? – резко спросил Джехутимесу.

Взгляд царевича буквально впился в лицо собеседника. Он видел, как Аменемхеб напрягся. Так сильно, будто в одиночку пытался тащить кирпичную плиту.

– Лишь то, что она – воплощение Херу. Больше мне о Божественном ничего думать не следует.

И вновь ответ Аменемхеба удивил. Джехутимесу был уверен, что тот либо начнет восхвалять Хатшепсут, либо скрыто осуждать. Но воин ответил пусть резко, но честно.

«Скорее всего не врет. У него просто не было времени, чтобы придумать хорошую ложь. Такую, чтобы я не заметил».

Полностью удовлетворенный, Джехутимесу откинулся на спинку и расслабился. Завидев это, Аменемхеб в свою очередь немного раскрепостился.

– Мне нравится твои открытость и честность, – сказал царевич, – но в людях я ценю в первую очередь не это.

– А что же?

– Верность.

Аменемхеб кивнул, давая знак, что понимает и одобряет. Джехутимесу же продолжил.

– Честный и открытый – не всегда верный, к сожалению, – глаза его подернулись слабой дымкой, – жизнь дала повод в этом убедиться.

– Тебя кто-то предал, Твое Высочество? – кашлянув, поинтересовался воин.

Карие очи затуманились сильнее. Медленно вращая кубок, Джехутимесу начал погружаться в воспоминания. Они засасывали, словно гнилое болото. И источали такой же тошнотворный запах. Когда перед мысленным взором предстал храм Кермы, мерцающий в отблесках пожара, царевич тряхнул головой, заставив себя вынырнуть из болезненного прошлого. Неприятная слабость растеклась по телу, и он попытался сбросить ее. Пальцы крепче обхватили кубок.

– Твоя правда, – тихо молвил Джехутимесу, – на моем сердце уже слишком много камней, – он поднял полностью отрезвленный взгляд на Аменемхеба, вынудив того вновь заерзать на стуле, – ты способен на верность?

Он ожидал горячих убеждений в оном, льющихся подобно раскаленному металлу в формы для отливов. Но воин снова удивил, лишь равнодушно пожав плечами.

– Если человек достоин моей верности.

– А я достоин?

Аменемхеб не отвел взора. Царевич видел, как тот напряжен, будто тетива лука. Тем не менее, воин нашел сил спокойно ответить.

– Не знаю, Твое Высочество.

Джехутимесу выдохнул. Уголки губ подернула мимолетная усмешка. Он отпил пива.

«Хорошо. На соглядатая не похож. Но Саргон тоже начинал с разговоров о честности… к чему все это привело… – новый приступ воспоминаний готов был обрушиться удушающей волной, но царевич решительно отогнал его, – но за одно я могу быть благодарен наемнику. Он научил меня не доверять никому…».

– Господин.

Незнакомый голос, раздавшийся едва ли не над ухом, заставил Джехутимесу вздрогнуть. Он поднял глаза и увидел рядом с собой меджая. Почтительно склонив голову, он стоял, опершись о копье в одном махе от них.

– В чем дело? – сухо поинтересовался царевич.

В последнее время он старался держаться от меджаев подальше. Слишком много было среди них приспешников Хатшепсут.

«Ее глаза и уши. Ее верные псы… Не доверяй никому… И как долго он тут стоит? Что успел услышать? Надо быть поосторожнее с тем, что говорю, даже наедине».

– Его Величество, воплощение Херу, Владыка Та-Кемет, Маат-Ка-Ра шлет тебе благую весть, – отчеканил меджай.

С языка Джехутимесу едва не сорвалось, что весть от Хатшепсут благой быть не может, но он вовремя сдержался.

– Говори.

– Его Величество, да живет он вечно, приглашает тебя на великое празднество Хеб-Сед и надеется, что ты почтишь его своим присутствием.

Аменемхеб, внимательно следивший за всем со стороны, увидел, как посерело лицо Джехутимесу, а костяшки пальцев, сжимавших кубок, побелели.

– Передай Херу, – хрипло молвил царевич, – что… что у меня есть более важные дела, чем предаваться… великим празднествам. Я намерен познавать… мудрости правления, – в последних словах засквозил яд.

Воин едва не поперхнулся. Глаза же меджая округлились и вылезли из орбит, однако он не посмел перечить царевичу.

«Пусть сам Божественный с ним разбирается. Мое дело передать».

Низко поклонившись, страж поспешил удалиться.

Как только его фигура скрылась за поворотом, Джехутимесу размахнулся и с яростью метнул кубок. Тот врезался о смоковницу и разлетелся на множество осколков. Испуганная трясогузка вспорхнула, скрываясь в кронах пальм.

Руки Джехутимесу сжались в кулаки.

«Это унижение. Очередное унижение меня с ее стороны! Ненавижу… о, Ра, как же я ее ненавижу!».

Под напором обжигающего гнева, Джехутимесу полностью забыл о своем спутнике. Аменемхеб не сводил глаз с царевича, но не смел произнести и слова.

«Совсем не складно в дворце пер-А» – только и подумал он.

Все еще бледный, Джехутимесу остановил затуманенный взгляд на остатках кубка. Осколки посуды угрюмой кучкой лежали под сенью смоковницы.

«Ищи, – пришли на ум слова Сеты, – и все найдешь».

Повинуясь какому-то внутреннему порыву, царевич медленно поднялся и, сделав пару шагов, остановился возле грудки черепков. Поднял один из острых осколков, задумчиво повертел в руках. Гнев начал понемногу отпускать.

«Мне нужна холодная голова. Не надо забывать об этом… хм… простой… слишком простой… и запах… а что если…».

Повертев еще немного остаток кубка меж пальцев, Джехутимесу развернулся к Аменемхебу и спросил:

– Что ты думаешь об этом?

– Что отношения между почтенными не мое дело, – тут же ответил тот.

– Да я не про это, – отмахнулся царевич и помахал осколком, – я про кубки из глины.

Брови Аменемхеба взмыли вверх:

– А что с ними не так?

Джехутимесу покосился на черепок, поморщился и выкинул:

– Они выглядят слишком просто. Я не жалую роскошь. Воины об этом знают, но… что если делать кубки из чего-нибудь другого? Из стекла?..

– Из стекла? – искренне удивился собеседник. – Зачем?

– Зачем?.. – он на мгновение задумался, потом лик его прояснился. – Представь, как красиво будет переливаться кубок в свете дня или пламени, – Джехутимесу хмыкнул, – и со стекла проще смыть остатки пищи… быстрее выветрится неприятный запах… за такую утварь люди не пожалеют дебенов[3].

– Ты же сказал, что не любишь роскошь, – осторожно уточнил Аменемхеб.

На устах царевича появилась загадочная улыбка:

– Твоя правда. Но это не для меня. А для вельмож и прочей знати. Пусть пополняют казну.

«Мою казну» – мысленно добавил Джехутимесу, но вслух, разумеется, не произнес.

В глазах Аменемхеба появился неподдельный интерес. Теперь царевич предстал перед ним не просто хорошим и сильным воином. Не только опальным мужем, от которого по слухам отвернулся сам Амон. Но и человеком, не лишенным ума и дальновидности. Как сын хозяина каменоломни, Аменемхеб кое-что знал о таком.

– Дельная мысль, – осторожно подтвердил он.

– Твоя правда, – продолжая улыбаться, кивнул Джехутимесу, – обсудим ее получше на охоте. Ты поедешь со мной.

– На охоте? Сейчас?

– Конечно. Где, как не там, познавать мудрости правления?

В дворцовой кухне, кроме них, никого не было. Сквозь узкие щели вместо окон под потолком проникали пучки света, рассеивая легкий полумрак. Стояла уютная тишина, если не считать аппетитного чавканья верзилы, уплетавшего пшеничные лепешки с яйцами, сдобленные луком. Здоровяк сидел за широким столом из смоквы да запивал еду ячменным пивом, не забывая периодически смачно рыгнуть.

Сета расположилась напротив, скрестив руки под грудью, и с холодной отстраненностью наблюдала за Уарсу. Бинты с его плеч давно уже сняли, однако страшные шрамы, оставленные когтями львиц, никуда не исчезли и продолжали поражать взор. Вот только наемницу сей вид вообще не впечатлял и не трогал. Острый, пытливый взор карих глаз следил за движениями здоровяка. Как он берет очередную лепешку и подносит широкий стакан из глины ко рту.

«Не так резко, как раньше».

Подождав, пока он прожует очередную порцию, Сета спокойно произнесла:

– Ты мне больше не нужен.

Рука, державшая стакан, замерла, остановившись на полпути. Уарсу удивленно воззрился на наемницу.

– Чего? – сглотнув, переспросил верзила.

– Ты мне больше не нужен, – холодно повторила Сета.

– В смысле, сегодня? – он поставил стакан на стол.

– В смысле – никогда.

Уарсу вздрогнул. Аппетит мигом улетучился, как остатки тепла из очага, который не разжигали с утра.

– Но… почему? Я ж все сделал, как просила!

– Сделал, – она пожала плечами, – но вернулся порванным, как тряпка проходимца. От тебя мало теперь толку.

– Скоро заживет и…

– А-а, – цокнула языком Сета, ее глаза сощурились, – прежним тебе уже не быть. Я вижу.

– Да тебе самой досталось, будь здорова, – насупился здоровяк, – но себя списывать с довольствия ты явно не торопишься.

Нехороший огонек вспыхнул в зрачках Сеты. Уарсу увидел его и невольно отстранился. Наемница заметила это, тонкие губы расплылись в оскале гиены.

– Правильно понимаешь, – хрипло рассмеялась она, – отсечь все, чем ты болтаешь, и что болтается, сил мне вполне хватит.

– Но куда ж я пойду?! – в голосе Уарсу засквозила безнадежность.

– Меня не касается, – голос Сеты снова стал серьезным, – хоть обратно в наемники, раз уверен, что плечи заживут. Но я что-то в этом сильно сомневаюсь.

– Послушай, я…

– Убирайся.

Это было сказано решительно. И настолько холодно, что у верзилы мурашки побежали по спине. Все еще не веря в случившееся, он медленно поднялся и, словно в тумане, прошествовал к выходу. Сандалии громко шаркали по полу. У порога Уарсу остановился и обернулся. Сета продолжала сидеть за столом, но на него не смотрела. Взор ее оставался равнодушным.

Здоровяк решил предпринять последнюю попытку:

– А если я расскажу все?

– Что, все?

Он облизал губы:

– Ну, что однажды нас наняли убить сына пер-А.

Сета медленно повернула голову и пронзила Уарсу металлическим взглядом. У здоровяка аж дыхание перехватило.

– Попробуй. Но кому и зачем? Маат-Ка-Ра? Ей теперь все равно. Своего она добилась. Да и поверит ли она тебе после всего, что было? Опальному наемнику. А-а, – цокнула она языком, заставив верзилу вздрогнуть, – я так не думаю, – Сета чуть подалась вперед, и Уарсу прошиб пот, – но вот что знаю наверняка – распустишь язык… и я тебя в Дуат[4] в тот же день отправлю.

Она говорила все так же спокойно и холодно, но от этого угроза, звучавшая в голосе, не становилась менее явной. Наоборот. Уарсу понимал – у Сеты хватит сил воплотить ее в жизнь, несмотря ни на что. Да и сам он не рискнул бы переходить ей дорогу. Особенно сейчас, когда не мог нормально работать руками.

Он покинул кухню и медленно поплелся к выходу. Ступая по сумрачному коридору, Уарсу еще не до конца осознавал, что сытая, размеренная жизнь закончилась. Сета просто выбросила его, как только он перестал приносить пользу. Чувство использованности отравляло душу, но Уарсу ничего не мог с этим поделать. Оставалось только смириться и идти дальше.

Наемница осталась в кухне одна. Скрестив руки под грудью, она продолжала пронзать спокойным взглядом пустоту. Приятный запах лепешек и ячменного пива совсем не трогал ее.

Нет, она не волновалась насчет того, что здоровяк может из мести распустить язык. Кишка тонка связываться с ней. А ежели и осмелится – никто не поверит, да и смысла после стольких лет никакого.

Сейчас ее занимало другое.

Джехутимесу. Он лишился власти. Лишился всего. Сету слабо заботило именно это. Ее раздражало то, что вместе с ним упала и она сама. А она не привыкла падать. Потому вознамерилась взобраться обратно. Пусть путь этот будет долгим, но она вернется на вершину.

Правая рука медленно соскользнула и легла на низ живота. На устах заиграла загадочная ухмылка.

[1]Маат-Ка-Ра – «Истина духа Ра», тронное имя Хатшепсут.

[2]Бухен – древнеегипетские крепость и поселение, расположенные в Северной Нубии возле Второго порога Нила.

[3]Дебен – древнеегипетская единица измерения массы. Во времена Нового царства равнялась 91 гм.

[4]Дуат – в мифологии Древнего Египта загробный мир.

Глава 6

Грохот колес разносился по пустынной округе. Пыль и мелкие песчинки поднимались в воздух с сухой земли, покрытой трещинами. Две колесницы неслись на юго-восток от Уасет в сторону Дешрет. Горячий воздух обдувал кожу, предвещая о том, что владения Сета уже близко.

Колесниц было две. Джехутимесу не пожелал брать больше. Хотел испытать. Не только себя, но и спутника. Лучи заходящего солнца придавали пескам рыжеватый оттенок. Да, теперь чешуйчатый доспех не мерцал в свете Ра. Теперь он украшал стан другого.

«Другой».

Но царевич дал себе слово не теребить больше душу напрасными, бессмысленными думами о прошлом. Надо сосредоточиться на будущем. И он надеялся, что тот, кто следует на колеснице позади, поможет это будущее приблизить.

Карие глаза внимательно осматривали округу. Среди безжизненной земли и рыжих песков трудно сразу заметить желтоватую шкуру зверя. Но они должны быть где-то здесь. Прислужницы Сехмет всегда выходят на охоту после заката. Жилистые руки крепко сжимали лук, к которому уже была прилажена смертоносная стрела. Мощная грудь, лоснящаяся от пота, вздымалась от нетерпения.

Солнце наполовину скрылось за краем земли, когда он, наконец, увидел их. Три грациозных силуэта стремительно удалялись на юг вдоль берега Хапи.

– За ними! – приказал Джехутимесу, и возничий немедленно развернул колесницу.

Повозка подпрыгнула на кочке, но царевич сохранил равновесие. Его будто вовсе не смущала неровность пустыни. Медленно и уверенно он поднял лук и натянул тетиву. Расстояние до львиц стремительно сокращалось. Те пытались скрыться среди песков, однако Джехутимесу видел – скоро колесницы их догонят.

Когда они приблизились на расстояние десяти махе, стрела отправилась в полет. Со свистом, который никто не слышал, рассекла воздух и вонзилась в шею зверя. Глухо прорычав, львица рухнула в пыль, смочив сухую землю каплями крови. Две оставшиеся продолжили стремительный бег в сторону Дешрет. Полностью уверенный в себе, Джехутимесу достал вторую стрелу и приладил к тетиве. Прицелился. Задержал дыхание. Отпустил.

В тот же миг одна из хищниц дернулась, и медный наконечник вонзился в землю. Львица внезапно развернулась. Выпустив когти, она рванула прямо к колеснице и вцепилась в шею лошади. Дикое ржание взорвало округу. Животное забилось в смертельных объятиях. Вторая из двойки в панике дернулась, пытаясь сорваться с узды. Колесница налетела на очередную кочку и с грохотом опрокинулась. Джехутимесу перевалился через борт, больно ударился о камни. Кувырнулся по земле, чудом удержав лук. Вцепился в оружие так, что костяшки побелели. Ведь от него зависела жизнь. Царевич учащенно дышал. Царапины на правом локте и боку жгли и саднили. Карие глаза быстро оценили происходящее.

Возничий не двигался. Он лежал ничком в пыли. Голова покоилась на здоровенном булыжнике. Черный парик съехал на затылок. Из-под него показалась кровь. Она угрожающе темнела в сумраке заката. Первая лошадь упала возле перевернутой колесницы. Из разодранного горла хлестали алые потоки, а львица уже добралась до второго животного. Колеса жалобно поскрипывали, но сей звук с трудом проходил через злобный и голодный рык.

Быстро утерев лицо от пота, Джехутимесу достал последнюю стрелу и прицелился в львицу… когда краем взора заметил движение. Со стороны Дешрет к нему неслась вторая. Янтарные глаза горели яростным огнем.

Не опуская лука, царевич повернулся к ней. Он понимал, что осталась последняя стрела, потому не спешил. Пот снова начал заливать веки.

Когда рука уже готова была отпустить тетиву, львица внезапно дернулась. Джехутимесу не сразу сообразил, что происходит. И только грохот пронесшейся мимо колесницы дал понять – Аменемхеб направил повозку прямо на зверя. Хищница отскочила и увернулась от взмаха хопеша, но потеряла из виду Джехутимесу. Тот воспользовался этим и выпустил стрелу. Миг – та глубоко вонзилась в шею львицы. Она взвилась, пошатнулась, а затем упала на горячую землю.

Но оставалась еще одна. И сейчас она неслась во всю прыть прямо на него. Джехутимесу ждал. Ждал, ибо большего не оставалось. Копья и хопеша он собой не взял. Львица сблизилась с ним и прыгнула. Сверкнули в лучах заката обагренные кровью когти, клыки. В последний миг царевич кувырнулся вбок, но лапа зверя скользнула по левой ноге, оставляя рану. Кажется, не глубокую. Однако царевич понимал – голыми руками с дочерью Сехмет не справиться, долго ему не протянуть. Хищница развернулась. Рык потряс округу. В лицо ударил запах падали. Джехутимесу не отвел взор. Но сердце колотилось, как бешенное, и готово было выскочить из груди.

Львица пригнулась, готовая совершить очередной, на этот раз роковой, бросок. Плотно сжав губы, царевич неотрывно следил за зверем. Внезапно в землю меж ними вонзилось копье. Хищница вздрогнула, подняла голову и заревела. Джехутимесу рискнул отвести взгляд и увидел, как к ним, размахивая хопешом, бежит Аменемхеб. Он что-то истошно кричал, но слов разобрать было нельзя. Еще одно копье вонзилось в землю рядом со львицей. Его кинул возничий второй колесницы.

Тварь будто ощетинилась, шерсть встала дыбом. К безоружному царевичу она утратила интерес. Взгляд, полный ярости и гнева, устремился на Аменемхеба. Джехутимесу тоже посмотрел на спутника. Воин приостановился и выставил хопеш перед собой. Боец тяжело дышал, но не дрогнул, не отвернулся от хищницы.

«О чем он думал? – пронеслась в голове царевича мысль. – Что дочь Сехмет, вкусившая крови, просто так отступит?».

Сверкнули янтарные глаза в отблесках заката. Львица пригнулась и резво прыгнула. В последний миг Аменебхеб успел кувырнуться и спастись от когтей. Вновь округу разорвало дикое ржание – испуганные лошади уносили вторую колесницу прочь. Через секунду все потонуло в злобном рычании зверя.

– Твое Высочество! – услышал Джехутимесу зов возничего, с трудом прорвавшегося сквозь рык.

Он обернулся и увидел, как тот на ходу кидает ему суиу стрел. Царевич ловко поймал ее левой рукой, положил на землю, достал стрелу и натянул тетиву. Все заняло считанные мгновения, но их хватило для того, чтобы львица навалилась на упавшего Аменемхеба в попытках дотянуться до горла.

Джехутимесу втянул легкими горячий воздух, задержал дыхание. Пот заливал глаза, царевич моргнул. Хищница извивалась из стороны в сторону. Прицелиться было очень тяжело. Мимо пробежал возничий, вытащил из земли одно копье и ринулся на помощь Аменемхебу. Тот успел выставить хопеш перед собой, пытаясь отгородиться от львицы. Лезвие застряло меж клыков. Воин видел капающую слюну и огонь слепой ярости в янтарных глазах. Секунда – и все будет кончено. Когтистые лапы выпотрошат его, словно нож тушку курицы.

Внезапно зверь приглушенно зарычал и отпрянул. Прежде, чем он ринулся в сторону, Аменемхеб заметил стрелу, торчащую из ее левого бока. Рядом в землю ударилось копье, что кинул возничий. Видимо, рука дрогнула, и он промахнулся. А вот дочь Сехмет, несмотря на торчащее из тела древко, была точна. Бросок, звук падения, сдавленный крик, хруст позвонков. Аменемхеб не сразу сообразил, что продолжает сжимать хопеш. Рука сильно тряслась.

Покончив с возничим, хищница вновь развернулась к нему. Казалось, что свежая кровь подпитывает ее ярость и силы бороться. Не зная, что делать, Аменемхеб медленно поднялся, решив встретить смерть не на коленях, а как подобает воину.

Очередной рык. Затем свист стрелы. Еще один наконечник вонзился в желтую шкуру, окропив ее кровью. На этот раз в шею. Львица дернулась, утробно зарычала и осела на землю. В глазах продолжал бушевать огонь, но с каждым мигом становился все тусклее, пока, наконец, через минуту не затух окончательно. Хриплое дыхание прекратилось. Хищница замерла. Лишь окровавленная морда грозно виднелась в сумраке, да острые клыки мерцали в последних лучах заходящего солнца.

Какое-то время Аменемхеб тяжело дышал, не в силах оторвать взгляд от поверженной дочери Сехмет. Осознание того, что он был на волосок от смерти, только сейчас посетило разум. Краем глаза воин увидел, как Джехутимесу тяжело встает и идет к нему.

– Хорошая охота, да? – мрачно выдавил царевич, явно не ожидая услышать ответ.

Аменемхеб ничего и не сказал, пытался перевести дух.

Джехутимесу осмотрелся. Оба возничих были мертвы. Первая колесница валялась неподалеку кверху бортом. Колеса жалобно поскрипывали. Во внезапно наступившей тишине этот звук воспринимался чересчур громко. Треснувшие золотые диски, покрытые пылью и пятнами крови, слабо блестели. Лошади тоже оказались мертвы. С перегрызенными шеями они лежали среди алых разводов. Да, теперь земля была не такой сухой, как раньше. Трещины стали темнее, напитавшись багровыми реками.

Второй колесницы след простыл.

– Похоже… – медленно протянул царевич, – в Уасет придется идти пешком, – горькая усмешка тронула губы, – зато нашелся еще один повод не посещать Хеб-Сед, правда?

Аменемхеб удивленно воззрился на почтенного. Душу переполнял шквал чувств одновременно с желанием сесть и успокоиться. Джехутимесу приблизился к нему и положил руку на плечо. Посмотрел прямо в глаза.

– Благодарю тебя, Аменемхеб, – серьезно молвил он, – без тебя Его Величество праздновал бы не только Хеб-Сед, но и мое путешествие в Дуат.

– Да… да… – пробормотал тот и вытер лоб, – ничего.

– Будешь моим приближенным, – сказал царевич тоном, что не подразумевал возражений.

– Спасибо… Твое Высочество, – пробормотал Аменемхеб и отвесил поклон.

Джехутимесу кивнул и отошел на шаг. Мрачным видом еще раз оглядел место побоища. Долина Хапи стремительно погружалась во тьму.

– Уходим, – решительно сказал царевич, – до Уасет путь неблизкий, а ночевать тут я не хочу.

– А возничие? – спросил Аменемхеб.

Его Высочество понял, к чему задан вопрос, и снова кивнул:

– Я пошлю людей забрать их. Они сражались достойно и заслужили быть погребены, как подобает. Но сейчас нам придется их оставить, – Джехутимесу развел руками. Правая ладонь по-прежнему сжимала лук. – Здесь даже камней нет, чтобы прикрыть. Только голая земля и песок.

Воин окинул взором местность и вынужден был согласиться. Схоронить тела оказалось негде. А мысль остаться тут на ночь походила на безумие. Трупы могли привлечь гиен… или кого похуже.

Они и без того чудом избежали смерти.

Язычки пламени в треножнике ярко сверкали в сумраке тронного зала. Блики играли на золотых подлокотниках в виде львиных голов.

Хатшепсут сидела и внимательно слушала меджая, стоявшего подле возвышения на красном ковре. Страж опирался на копье и склонился в почтительном поклоне. Треск огня и полумрак, сгустившийся меж толстых колонн, убаюкивал, умиротворял.

– Он не вернулся с охоты? – сухо поинтересовалась Хенемет-Амон.

Церемониальная бородка по-прежнему была на ней. Она всегда надевала ее, когда выходила к людям. Даже по незначительному поводу.

– Нет, Маат-Ка-Ра, – подтвердил меджай, не распрямляясь, – солнце давно скрылось за песками Дешрет, а Его Высочество все нет.

– Хм, – хмыкнул Херу, внешне оставаясь абсолютно спокойным.

– Отправить людей на поиски? – предложил страж.

С минуту Хатшепсут о чем-то размышляла, потом спокойно выдала:

– Джехутимесу сильный и способный муж, не единожды успевший всем нам это доказать. Если он испытывает трудности, то способен выбираться из них сам.

– Да, Твое Величество.

– К тому же, – горделиво приподняла голову Хенемет-Амон, – у него есть свои телохранители, которые должны заботиться о нем, – меджай покорно смолчал, и Херу, вальяжно махнув рукой, отпустил своего слугу, – иди.

– Слушаюсь, Маат-Ка-Ра, – еще ниже склонился страж, развернулся и вышел из зала.

Хатшепсут задумчиво смотрела ему вслед. Но мыслями она была далеко.

«Если с ним что-то случилось на охоте… что ж, так даже лучше. А если нет… нет, так нет».

Она – уже пер-А, божественное воплощение Херу. И никто не сможет этого изменить. Но если Джехутимесу вдруг не вернется с охоты на львов, она горевать не станет.

Не выпуская лука из рук, Джехутимесу осторожно спустился с пологого склона к реке и прислушался. Среди камышовых зарослей квакали лягушки, заполняя хором ночную тишину. Далеко на севере виднелись тусклые огни Уасет. В остальном было тихо. Лишь изредка над головой кричала сипуха[1]. Камыши стояли неподвижно.

«Собек[2] доволен».

Тем не менее, сохраняя осторожность, царевич присел у кромки воды и промыл ссадины да раны. Царапины от когтей оказались глубокими, щипали и кровоточили. Джехутимесу поморщился.

– Жаль, что у нас нет меда.

Послышался треск рвущейся ткани.

Он перевел взор на Аменемхеба и с удивлением обнаружил, что тот отделил значительный кусок от своего схенти, смочил в Хапи, выжал и протянул ему. Джехутимесу принял, кивнул:

– Благодарю.

Обмотал новоиспеченную повязку вокруг тела пониже груди. Она приятно холодила кожу. Царапины щипать перестало.

– Вернемся на дорогу и пойдем обратно.

Царевич решительно встал. Аменемхеб поднялся следом.

– Долго шагать придется, – буркнул воин.

– Нет, – покачал головой Джехутимесу, – я уверен, нас уже ищут.

– Его Величество? – осторожно предположил Аменемхеб.

Почтенный спутник издал ироничный смешок:

– Вот уж кто станет искать меня в последнюю очередь, так это она. Нет, я надеюсь на Сету.

Вдали раздалось шипение встревоженного крокодила. Оба переглянулись. Аменемхеб крепче сжал хопеш.

– Идем, – приказал царевич, – не станем испытывать судьбу. Мы итак делали сегодня это слишком много.

Воин спорить не стал, не уверен был, что сил на возможную схватку с крокодилом у них еще осталось.

Взобравшись обратно, они ступили на пустынную дорогу и двинулись на север. Взошедшая луна светила им в спины, а лягушки хором пели из зарослей камыша.

Джехутимесу уверенно вышагивал вперед, всматриваясь в далекие огни Уасет. Он был убкжден, что скоро увидит колесницу и стоящий на ней знакомый силуэт. Аменемхеб же бросал косые и опасливые взгляды на пески по правую руку. Застывшими волнами те смутно виднелись во мраке. Но воина беспокоили не они. До рези в глазах всматриваясь в темноту, Аменемхеб боялся увидеть мерцающие огоньки. Вдруг те львицы были не одни? Но пока долина сохраняла полное спокойствие. Лишь иногда где-то продолжал шипеть крокодил.

«Надеюсь, царевич прав, и скоро за нами приедут».

Однако шло время. Огни Уасет очень медленно, но приближались, а шума колесниц путники так и не услышали. И с каждым шагом лицо Джехутимесу становилось мрачнее. Вскоре оно уже готово было слиться с окружающей темнотой. Тяжкие думы охватили разум.

«Почему? Почему она не ищет меня? Я же сказал, куда отправлюсь! Неужели… неужели и ей плевать на меня?!».

Рука так сильно сдавила лук, что тот чуть не треснул.

Сета оставалась последним мостом. Последней тростинкой, что связывала с прошлым, кажущимся теперь таким далеким. А ведь ему нет еще и двадцати… Нет еще и двадцати, а уже столько камней на сердце!

Глазами, полными горечи, Джехутимесу вглядывался в горизонт. В надежде узреть колесницу и фигуру наемницы на ней. Но та все не появлялась.

[1]Сипуха – вид хищных птиц семейства сипуховых, наиболее распространенная в мире птица семейства сипух. Из отряда совообразные. Верхняя часть тела охристо-рыжая, нижняя – белая. Оперение пушистое.

[2]Собек – древнеегипетский бог воды и разлива Нила, ассоциирующийся с крокодилом, считается, что он отпугивает силы тьмы и является защитником богов и людей.

Глава 7

Они шли уже больше двух часов, когда со стороны Уасет, наконец, раздался стук колес. Поначалу приглушенный, но становившийся все громче с каждой минутой. И вот Джехутимесу увидел две повозки, спешно мчащиеся им навстречу.

– А вот и помощь подоспела, – с облегчением проворчал Аменемхеб, вновь покосившись на мрачные силуэты барханов, что смутно виднелись вдали.

Пустыня хранила безмолвие. Ни дуновения ветра, ни рыка львов.

Царевич не ответил. Он не сводил пристального взгляда с колесниц. Когда те резко остановились в нескольких махе впереди, Джехутимесу с сожалением обнаружил, что Сеты на них нет. Лишь пара меджаев да возничиев. В сердце начала разливаться пустота.

«Неужели… неужели я не нужен даже ей?».

Однако совет, данный наемницей, он усвоил хорошо и ничем не выдал своих чувств. К тому же, уверенности в том, что подданных не послала Хатшепсут, не было.

– Твое Высочество, – поклонился меджай на первой колеснице, их силуэты смутно виднелись в ночи, – хвала Херу, с тобой все хорошо!

– Кто вас послал на поиски? – пропустил Джехутимесу слова воина мимо ушей. – Маат-Ка-Ра, да?

– Нет, почтенный, – возразил меджай, – Его Величество, Маат-Ка-Ра, да живет он вечно, мудро посчитал, что такой мужественный и храбрый покоритель нубийцев, как ты, сумеет сам совладать с трудностями.

Царевич едва сдержался от злобного смешка:

– Кто же тогда?

– Госпожа Сета.

Брови Джехутимесу взмыли вверх, рука инстинктивно крепче сжала лук, а на сердце появилась надежда. Странная. Глупая. Юношеская.

– Но почему она сама не явилась сюда?

– Она просила передать, что объяснится перед тобой наедине, Твое Высочество, – вновь почтительно поклонился меджай, – госпожа уверяет, на то были причины.

Пылкий разум царевича обуяло любопытство. Желание вернуться во дворец как можно скорее крепло с каждой минутой.

– Но разве Маат-Ка-Ра не запретил искать меня?

Воин покачал головой, плохо скрывая удивление:

– Нет, Твое Высочество. Божественный лишь посчитал нужным самому не отправлять помощи, но не запрещал это делать другим.

– Как это благородно, да? – не удержался от колкости Джехутимесу, обращаясь к Аменемхебу.

Тот стоял, уставший и мрачный, подобно небу перед дождем. Боец не решался в открытую подвергать осуждению Маат-Ка-Ра. Даже когда Джехутимесу явно от него этого ждал. Кто он, и кто пер-А?

Царевич увидел его колебания и лишь задорно усмехнулся. Положил руку ему на плечо.

– Бери одну из колесниц и поезжай домой. Сегодня на плац можешь не ходить. Ты заслужил отдых, Аменемхеб.

Воин с благодарностью кивнул. В первую очередь из-за того, что Джехутимесу тонко перевел разговор в другое русло.

Последний же кивнул и добавил:

– Потом перебирайся ко мне во дворец. Телохранителям Его Высочества следует быть ближе к почтенной особе, правда?

Не дожидаясь ответа, царевич развернулся, ловко запрыгнул на колесницу.

– Во дворец немедленно!

– Слушаюсь, Твое Высочество!

Повозка быстро развернулась и, взбивая клубы пыли, стремительно понеслась обратно в Уасет.

Аменемхеб задумчиво провожал ее взглядом. Под сердцем зрело чувство, что эта ночь стала поворотной в его судьбе. Пока он еще не знал, куда приведет новая дорога, но выбор на развилке уже сделан.

Когда он проходил мимо меджаев у входа во двор, те лишь сдержанно поклонились. Ни слов беспокойства, ни учтивых расспросов. Вообще ничего. Словно царевич и не пропадал на охоте. Не был на волосок от смерти. Не ощущал на себе горячее дыхание дочерей Сехмет.

«Как быстро все изменилось».

Однако Джехутимесу не подал вида. Внутри вновь все намеревалось клокотать, но он решительно потушил пожар в зародыше. Лишь коротко бросил через плечо.

– Передайте Сете, что я жду ее в своих покоях.

– Да, Твое Высочество, – получил он сухой ответ.

Который, впрочем, его полностью удовлетворил.

Войдя под свод дворца, Джехутимесу, замявшись, не стал подниматься по лестнице, а свернул направо, в темный коридор, лишь в конце освещенный тусклыми факелами.

Раны ныли и саднили, их стоило еще раз обработать, уже по всем правилам. Но царевич твердо решил сначала закончить с делами, и только потом заняться собой.

Шаги гулко отдавались в пустом проходе, пока он приближался к старой и знакомой двери. Та словно рассохлась и пошла трещинами от времени.

«Оно не щадит никого. Даже того, кто находится по ту сторону. А если ничто не держит в теле твое Ка… когда оно рвется на поля Иару[1]…».

Царевич остановился на несколько мгновений, шумно вдохнул, а затем толкнул дверь. Осторожно, будто боялся, что она рассыпется под ладонями. С тихим скрипом та отворилась, представляя взору слабо освещенные покои. Небольшие, с узким решетчатым окном, выходившим на восток. В левом углу горел огонь в медном треножнике. Рядом на желтоватой стене виднелось пятно сажи. Вялые язычки пламени выхватывали из сумрака низкое деревянное ложе, старую прикроватную тумбу и маленький сундук для одежды.

Джехутимесу увидел фигуру. Чуть сгорбленную, она сидела полубоком к выходу и смотрела в окно. Смотрела на восток. Как и всегда. С того самого дня, как отец стал Усиром. С того самого дня, как она больше не могла держать его за руку…

Царевич тихо вошел и притворил дверь. Обернулся. Комок невольно подступил к горлу. С каждым днем ему становилось все больнее наблюдать за тем, как Исет медленно угасает. Она все время смотрит туда. В надежде вновь увидеть его. Увидеть Усира.

Джехутимесу осторожно приблизился к ней. Положил левую руку на столь знакомое, но осунувшееся плечо. Правая, по-прежнему сжимавшая лук, слегка задрожала.

Прошла минута в тишине, прерываемая лишь тихим треском поленьев. Потом царевич молвил.

– Я просто хотел сказать, что со мной все хорошо.

Исет не ответила.

– Со мной все хорошо, мама, – голос Джехутимесу дрогнул.

Она больше не заговаривала с ним. С той самой ночи, когда ему раскрылась страшная тайна предательства человека, которого он считал другом. С тех пор она больше не заговаривала. Ни с ним. Ни с кем.

– Я просто хотел сказать, – беззвучно повторили его губы.

К горлу вновь подступил комок. Джехутимесу отступил назад. С минуту он наблюдал за ней. За этой сгорбленной фигурой, прикрытой темным и грубым одеянием. Роскошный черный парик с продольным пробором все также венчал ее голову. Но царевич знал – от былой красоты его матери, что пленила когда-то самого Владыку Та-Кемет, ничего не осталось. Исет хочет лишь одного – поскорее встретиться с любимым. И что-то подсказывало – это случится уже скоро.

Закусив губу до крови и проглотив предательский комок, он развернулся и тихо вышел из комнаты.

– Она уже ждет тебя, – поклонившись, молвил меджай возле дверей его покоев.

Не нужно быть провидцем, чтобы понять – страж говорит о Сете. Кивнув и чувствуя, как сердце отчаянно колотится, Джехутимесу резким движением распахнул проход. Створки громко ударились о стены.

Да, она и вправду была там. Чуть склонив голову, наемница стояла возле окна. Отблески пламени треножника играли на ее черных, как смоль, волосах Бледное лицо оставалось спокойным, а тело не выглядело напряженным. Будто резкое появление царевича никак не обеспокоило ее.

Плотно сжав губы, на которых еще остался солоноватый привкус крови, Джехутимесу закрыл двери и подошел к ней почти вплотную. Сердце продолжало бешено колотиться в груди.

«Почему? Почему мне так важно знать правду? Почему мне так важно знать именно то, что у нее были причины самой не искать меня?!».

Он не мог ответить на эти вопросы. Точнее… мог, но не хотел. Не хотел, чтобы Сета, всегда доказывавшая свою верность, в один миг решила отступиться от него.

Царевич постарался, чтобы голос не дрогнул, когда он сурово спросил:

– Ты отправила на мои поиски меджаев. Я благодарен за это. Но ты не поехала вместе с ними. Почему?

– Прости, Твое Величество, – хрипловатый голос лился спокойно и ровно, напоминая тихое потрескивание огня, – у меня были на то причины.

– Какие?!

Сета медленно подняла голову и посмотрела Джехутимесу прямо в глаза. Она никогда не боялась этого делать. Даже тогда, когда он носил титул пер-А.

– Божественный и вправду желает снизойти до меня?

Ее губы расползлись в вялой усмешке. Сейчас Сета снова напоминала гиену, на этот раз сытую и довольную. Однако царевича сей образ не пугал уже давно. Он так привык к нему, что воспринимал, как родной. К тому же его волновал ответ. Настолько, что руки сжимались и разжимались в кулаки от нетерпения. Сердце отчаянно колотилось. Царевич из последних сил сохранял самообладание.

– Желаю, – твердо выдавил он.

Улыбка наемницы стала чуть шире. Сета будто оценила проявленную царевичем выдержку, но вслух об этом не сказала. Вместо сего молвила.

– С моим бременем не стоит лишний раз взбираться на колесницу.

– С твоим бременем?! – выдохнул Джехутимесу, его прошиб пот. – Если твоя нога слаба настолько, что ты больше не можешь управлять колесницей, почему раньше мне…

Тихий и хрипловатый смех прервал его гневную тираду, охладив, подобно кадке ледяной воды.

– Господин, – вяло покачала головой наемница, – моя немощь вызвана не раной.

Сета чуть не добавила «сраной раной», но вовремя сдержалась. Жизнь при дворце давала свои плоды, и наемница почти избавилась от привычки крепко выражаться.

– Твое Величество, – тон ее стал вкрадчивым, она демонстративно положила руку на живот, при этом продолжая улыбаться. Голова немного склонилась на бок. – Она вызвана… тем самым.

Джехутимесу отступил назад. Мгновенное облегчение, что Сета не предала его, сменилось иным чувством. Непонятным. Граничавшим с диким волнением. Но определенно приятным.

– Надеюсь, – продолжала тем временем ворковать наемница, довольная произведенным впечатлением, – я заслужила прощение Его Величества?

Не сводя с Сеты глаз, в которых бушевал настоящий пожар, царевич вновь вплотную приблизился к ней. Медленно обхватил ее лицо руками. Голова шла кругом, будто от крепкого вина. Но дурман был зачаровывающе пьянящим. Джехутимесу давно перестал удивляться тому, как причудливо боги играют их судьбами.

– Твоя правда, – тихо сказал царевич, – ты заслужила мое прощение.

– Твое Величество, твои раны надо…

– Позже!

Он накрыл ее уста поцелуем. Страстным, но более нежным, нежели обычно. Сета с готовностью ответила и закрыла глаза. По этому Джехутимесу не видел огня торжества, вспыхнувшего в них.

Воины сошлись в яростной схватке. Сандалии поднимали пыль и песок. Щиты с треском соприкасались друг с другом, а клинки пытались достать тела. Пронзали воздух, глухо ударялись о вражеские мечи. Все сражались с упорством и настойчивостью. Никто не был намерен отступать. Жаркое солнце пекло головы сквозь черные парики, а раскаленная земля жгла ноги через подошвы. Сердце каждого горело пламенем. Белые схенти, украшенные Уаджет[2] на одних, и рисунком Отца когтей[3] на других, стремительно покрывались грязью, но разум полностью отдался битве. Они предавались ею с упоением и всепоглощающим безумием.

Хатшепсут равнодушно следила за схваткой, сидя в тени большого навеса. Па-схемти и церемониальная бородка как всегда были на ней. Золотой усех и белоснежное одеяние готовы слепить взор, когда Хенемет-Амон вновь решит искупаться в лучах Ра. По левую руку от небольшого трона пристроился загорелый юноша в коротком парике и сером схенти. Он держал в руках длинное опахало, украшенное золотыми пластинами. Черные перья страуса приятно обдували кожу. Хатшепсут даже чуть прищурилась от удовольствия. Но пребывать в блаженной тени осталось недолго. Скоро ей предстоит покинуть укромный угол и выйти на свет.

Внезапно бойцы с Уаджет усилили натиск. Их напор словно удвоился, вынуждая врага отступать. Последний стал пропускать удары все чаще и чаще. Вот рухнул на песок один. Второй. Со стоном повалился третий. Носителей знака Отца когтей становилось меньше, а в рядах ока Херу все оставались на ногах. Минута, две, еще одна – и последний сторонник Сета пал к ногам победителей. Торжественный клич разорвал наступившую тишину.

– Во славу Херу! – ликовали воины, потрясая оружием над головой. – Сет снова повержен!

Внешне хладнокровная, Хенемет-Амон следила за действом, происходящим в центре открытого двора. Полуденное солнце почти не оставило на площадке теней. Сердце Хатшепсут забилось учащенней, предвосхищая то, что должно произойти.

Бойцы опустили оружие и умолкли. В храме наступила тишина, но стояла та недолго. Уже через минуту ее сотряс голос Хапусенеба, Верховного жреца Амона-Ра. Всегда вкрадчивый и спокойный, сейчас он не походил на самого себя.

– Яви же нам свой лик, о, Божественный! И пусть иссохнут тела тех, кто усомнится в твоей силе!

Бойцы спешно начали покидать площадку. Следом встали и поплелись «сторонники» Отца когтей. Не будь мечи деревянными, так и остались бы лежать на горячем песке…

Хенемет-Амон медленно поднялась. С гордым видом направилась к противоположному краю храма. Она чувствовала на себе восхищенный взгляд мальчишки с опахалом. Пристальные взоры жрецов, силуэты которых скрывались в сумраке. Наступала решающая часть обряда. Главная часть Хеб-Седа.

Солнце заслепило глаза тех, кто следил за Херу, когда он вышел на дневной свет. Лик Влвдыки Та-Кемет будто источал невиданную силу.

Приняв из рук одного из жрецов небольшую плеть из бычьего хвоста, Хатшепсут оглядела площадь. Да, теперь, она выглядела больше, чем казалась на первый взгляд.

«Жарко. Но меня это не остановит!».

Ей нужно пробежать вдоль всего поля. Не останавливаясь. Пробежать под палящими лучами солнца. Тогда она докажет, что воплощение Херу сильно и способно защитить Та-Кемет. Способно править Черной землей.

Хатшепсут не пугали сложности. Особенно те, преодоление которых сулили укрепление власти.

Единственное, о чем она подумала перед тем, как начать обряд, так это «когда я в последний раз бегала?».

Сененмут уже ждал в ее покоях. Холодное пиво с ароматом фиников заранее было разлито по алебастровым кубкам. Оранжевые лучи заходящего солнца красивыми пучками проникали сквозь решетчатое окно над потолком, окутывая сумраком углы и рисунки скачущих антилоп. Вечерний полумрак создавал покой и уют. Когда за Хатшепсут закрылись двери, зодчий подметил, что она уставшая, но довольная. Словно львица после удачной охоты. На ней по-прежнему тускло мерцали усех и облегающее одеяние, но символы Херу Хенемет-Амон сняла.

Пухлые уста разошлись в улыбке, когда он протянул ей кубок с пивом:

– О, Сененмут, это как раз то, что мне сейчас необходимо.

– Я всегда знаю, что тебе нужно, моя богиня, – слащаво подметил тот.

Хатшепсут могла бы бросить колкость, но предпочла этого не делать. Слишком устала за сегодня. Она отпила несколько крупных глотков. Напиток оказался крепким и освежающим. Хенемет-Амон томно выдохнула.

– Великолепно.

– Как все прошло?

– Великолепно, – повторила она, вспоминая гул восторженной толпы и глас сотен людей, восхвалявшей ее имя.

Их было много. Так много, что человеческий поток походил на волны Великого моря. Они падали перед ней ниц. Все. От простолюдин до вельмож. От юношей до старцев. Они воспевали ее имя. И глас жителей Черной земли возносился к небесам сладостным эхом.

– Маат-Ка-Ра! Маат-Ка-Ра!..

– …Великолепно, – в очередной раз произнесла Хенемет-Амон, изящно поворачивая кубок в руке, – если не считать того, что я взмокла, как рабочий в каменоломне.

– Хе-хе, – чувствуя, что Хатшепсут находится в хорошем расположении духа, зодчий полностью перешел на шутливо-раскрепощенный тон, – запаха пота я не ощущаю.

– Пха! – прыснула та и махнула рукой. Приподнятое настроение и хмель расслабляли. – Думаешь, я стала бы терпеть до дворца? Я приняла омовение прямо в храме, – сделала еще глоток и улыбнулась, – сразу после того, как мой шезеп похоронили в наб-анхе[4]. Хм, – она на миг задумалась и хитро прищурилась, – быть может, я и вправду омолодилась? Чувствую себя так прекрасно, как никогда раньше!

– И выглядишь так же, лотос мой, – тут же ввернул Сененмут, – в жизни своей не видел более красивой богини, чем ты!

– М-м-м, – сладко протянула Хатшепсут, отставила кубок на тумбу и обхватила зодчего руками за шею, – хочу немедленно отдохнуть. Уверена, с помощью Хатхор, ты поможешь мне расслабиться. Великолепный день обязан завершится великолепно. А завтра… ждут не менее великие свершения!

– О, ты уже строишь планы, ни дня покоя!

– Я продумываю наперед. Важен день не только сегодняшний, но и завтрашний.

– Это касается Аменмхета и…

– Не только, – Хатшепсут хитро прищурилась, – много, что требует моего внимания. А сейчас – я требую анимания к себе.

– Все, что угодно! – громко прошептал он, склоняясь к ней и осыпая поцелуями.

– А расскажешь, как идет возведение Джесер-Джесеру.

–Да-да, и это тоже.

Хенемет-Амон уловила в его голосе легкие нотки нетерпения и рассмеялась.

В тот день звезда Маат-Ка-Ра сияла ярко, как никогда.

[1]Поля Иару (Иалу) – в древнеегипетской мифологической традиции часть загробного мира Дуат, в которой праведники (или их Ка) обретают вечную жизнь и блаженство после суда Осириса.

[2]Уаджет – «глаз Гора», древнеегипетский символ, соколиный глаз бога Гора. Могущественный амулет, который носили фараоны. Он олицетворял собой различные аспекты божественного миропорядка, от царской власти до плодородия.

[3]Отец когтей – африканское название трубкозуба, одного из символов бога Сета.

[4]Наб-анх («владыка жизни») – саркофаг. Согласно обряду и верованиям древних египтян, во время Хеб-Седа в саркофаге хоронили изображение фараона, что знаменовало полное омоложение правителя.

Глава 8

Когда Нехси переступил порог зала и увидел Хатшепсут, гордо восседавшую на троне, он не был удивлен. Вести о том, что Та-Кемет встречает да славит нового, истинного Херу, достигли ладей, возвращавшихся из Пунта, задолго до того, как они очутились в Та-Сети[1]…

Главный царский казначей, назначенный главным и в торговом путешествии в богатую южную страну, стоял на носу ведущего судна. Беспристрастным взором Нехси осматривал обломки, заносимые песком. Обдуваемые горячим ветром пустыни. Все, что осталось от Кермы. Лишь развалины башен высокого храма со следами сажи на кладке были немыми свидетелями прошлого величия. В небе парили стервятники, а среди руин разносился хохот гиен, усиленный эхом до жуткого воя. Нубия повержена. Уничтожена. Мен-Хепер-Ра не проявил жалости к бунтовщикам.

Ни один мускул не дрогнул на лице Нехси. Он оставался молчаливым и хладнокровным. Мрачная картина да запах смерти не трогали его. Несмотря на то, что он сам был нубийцем. Однако минуло столько лет… столько побед одержал Ра в схватках с Апопом, что казначей полностью утратил чувства к прошлому. Для него оставалась важна лишь его госпожа – Хатшепсут Хенемет-Амон. Ведь именно ей он обязан всем, что имеет сейчас. Он исполнил ее веление, ее давнее желание – вернуться в долину Хапи с богатыми, щедрыми дарами из Пунта. Золото, мирра, черное дерево, леопардовые шкуры, диковинные обезьяны для царского зверинца – трюмы ладей переполнялись дарами и роскошью. А сердце Нехси переполняли гордость и счастье, что он сможет угодить Великой царице. Угодить той, кому обязан всем. И когда ушей достигли вести, что над Та-Кемет взошла сияющая звезда нового Херу, желание поскорее вернуться в Уасет да засвидетельствовать свое почтение Маат-Ка-Ра стало почти нестерпимым. Но тот, кто наблюдал за Нехси со стороны, никогда бы не заподозрил его в проявлении сильных чувств. Казначей держался деловито почти со всеми, не проявляя эмоций. Только наедине с Хатшепсут мог позволить небольшую слабину.

Наедине, как сейчас. Пламя треножников не могло развеять сумрак, сгустившийся меж массивных колон, подпиравших высокий свод. Но Нехси знал – сейчас во тьме не скрываются верные меджаи. Хатшепсут предпочитает говорить с казначеем без лишних ушей.

Внешне нубиец оставался невозмутим. Золотые браслеты на руках тускло мерцали в свете огня, ярко контрастируя с темной кожей. Белый схенти лишь усиливал этот контраст. Без суеты он прошествовал по красному ковру до возвышения с троном. Хенемет-Амон пристально следила за казначеем. Поза царицы горделива, сама она сжимает хека и нехех, однако взгляд теплый и приветливый. В нем сквозит неприкрытая жажда узнать, как прошло заветное путешествие.

– О, Маат-Ка-Ра, – торжественно молвил нубиец и уже намеревался опуститься на колени, как Хатшепсут его остановила.

– Во имя Джехути[2] и всех мудрецов мира, Нехси, не трать время! Мы одни, и в обычаях нет никакой нужды! Ты заслужил того, чтобы не преклонять колени предо мной хотя бы тогда, когда никто не смотрит. Лучше поведай мне, как прошло путешествие в Пунт?

Если бы Нехси хотел, то непременно улыбнулся, но подобного проявления чувств не позволял себе даже с глазу на глаз с госпожой. Несмотря на переполнявшее нутро нетерпение, он почтительно склонил голову и неспешно заговорил:

– Все ладьи успешно преодолели пороги и вернулись в Уасет без повреждений. Из далекой и богатой страны Пунт я привез тебе, Херу, не только щедрые дары, но и заверения тамошних правителей в дружбе с могущественным соседом. И… – казначей выждал паузу.

Хатшепсут подалась вперед, пальцы вцепились в символы власти пер-А. Синие очи буквально пожирали стоявшего у трона нубийца.

– И… что? Ну же, во имя богов-покровителей Уасет, Нехси, не испытывай мое терпение!

В голосе госпожи прорезались металлические нотки. Не желая навлечь на себя случайного гнева, казначей решил больше не томить и выдал: