Милена И Кленовая Алея
Милена и Кленовая Аллея
Время, как песок, сквозь ребро протекло,
Календари – шрамы на теле былом.
Я выстроил стены, где от эха стало светло,
Но в них не осталось ни окон, ни человека с добром
Николас Халифа «Провожал других в счастливый путь»
В один дождливый и весьма унылый день, Рома, сидя за кухонным столом глядел на уже холодную еду в его белой тарелке с красивыми, голубыми узорами. Людей на улице было не видно, а если и замечались глазом, то тела были скрыты под монотонными зонтиками с прижатыми теплой шапкой волосами.
Вы никогда не замечали то, как пустая квартира бывает грустна? Серые, монотонные стены, которые вытягивают из тебя последние жизненные краски твоей смуглой души. Дождь все также стучал в окна, словно пытаясь выцарапать незамысловатую тайну из серых стен, которые давно перестали быть просто стенами. Они стали свидетелями – немыми, равнодушными, пропитанными запахом одиночества. Рома провел пальцем по краю тарелки, где голубые узоры сплетались в безысходный хоровод. Каждая завитушка напоминала ему о ней: такие же изящные, хрупкие, словно готовые рассыпаться от прикосновения, как ее блондинистые волосы. Ее смех, что когда-то звенел здесь, между пыльными шкафами и треснувшими потолочными карнизами, теперь лишь эхо цеплялось за углы, как паутина за старую люстру.
Оставшись вдалеке от своих родителей, он не знал себе покоя. Ну и вправду, как можно спокойно жить, когда ты осознаешь, что твои мама и папа находятся в недрах загробного мира, о котором ничего не известно, даже с нынешними технологиями. На свое недавние 15-тилетие, даже со всеми стараниями уже старенького дедушки, сделать этот день таким, чтобы он запомнился Роме не удалось. Он даже кончиками губ не пошевелил.
Мысли и “неизвестный” женский голос в его голове пожирали в нем любые чувства. Поэтому он принял уверенное и непоколебимое решение. Рома вышел на улицу, не надев куртку. Дождь принял его сразу – ледяными пальцами просочился под воротник, втягивая в сырую мглу переулка. Ливень лился не как вода, а как расплавленный свинец – густой, непроницаемый, впивающийся в кожу тысячами холодных игл. Небо, разорванное в клочья тучами, напоминало старую вату, пропитанную чернилами: где-то в его разломах мерцал тусклый отсвет умирающего дня, но Рома не поднимал глаз. Он шагал, ощущая, как мокрая ткань футболки прилипает к позвоночнику, словно второй слой ребер, а ветер, пробираясь сквозь него, вырезал на теле иероглифы мурашек. Куртка? Он оставил ее на вешалке в прихожей, будто намеренно отдав дождю право выжечь из него всё тепло, всю иллюзию защищенности.
Каждый шаг по асфальту, покрытому зеркальной пленкой луж, отдавался в висках глухим стуком. Капли, стекавшие с волос на ресницы, делали мир размытым, как акварель, брошенную под поток: фонари мерцали желтыми нимбами, машины проплывали мимо, шипя шинами, а тротуары пульсировали отражениями неоновых вывесок. Но всё это казалось Роме декорацией из иного спектакля. Он не чувствовал себя частью этого движения, этого шума, этого ритма. Его тело было скорлупой, наполненной тишиной – той густой, вязкой тишиной, что возникает после взрыва, когда уши еще оглушены, а воздух пахнет гарью.
Он думал о том, как странно устроена боль. Она не резала, не жгла – она разъедала, медленно, как кислота, превращая воспоминания в руины. Еще пару месяцев назад кленовая аллея в конце улицы была местом, где пахло яблоками из бабушкиного сада, а листья шептались о бесконечности. Теперь нет того самого бабушкиного сада, будто его продали за долги, а бесконечность оказалась игрой света на поверхности лужи, в которую он сейчас смотрел, застыв на перекрестке перед светофором. Смерть, понял он, – это не момент. Это процесс. Это пустота, которая растет внутри тебя, как черная дыра, затягивая в себя цвета, звуки, смыслы.