Батицкие. Опалённое древо

Часть 1

Осиное гнездо, или Крепость духа

Посвящаю забытым российским героям

Первой мировой войны – Великой(1) войны с Германией 1914–1918 гг.1.

…Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают Его. Мф. 11:12

Последние дни февраля одна тысяча девятьсот четырнадцатого года радовали петербуржцев легким морозцем, делающим вы-

павший ночью снежок мягким и нескользким. Ранние солнечные зайчики, весело проскальзывая сквозь утренние облака, сигналили лучами в окна домов, словно играли с кем-то невидимым в прятки.

Синички, порхающие с дерева на дерево в заснеженном и по-зимнему сонном сквере, наперебой звали на улицу праздновать Масленицу. Город просыпался. Тонкий ванильный аромат свежевыпеченных блинов, вырвавшись наружу из распахнутой двери парадной доходного дома Правошинского на улице Пушкинской, 19, уже устремился дразнить носы ранних прохожих, то тут, то там появлявшихся в центре города…

Морщась от солнечного зайчика, заглянувшего за вымытое до зеркальной чистоты стекло одного из высоких арочных окон, украшенных со стороны фасада каменным ажуром, старый седой слуга Тимофей с интересом наблюдал за происходящим во дворе. Вдруг он радостно заулыбался, заметив, как к жилому зданию бодрым, уверенным шагом подходит высокий, элегантный господин лет пятидесяти с небольшим. То был съёмщик лучшей и самой просторной квартиры этого престижного дома, выстроенного в стиле эклектики, – профессор математики Императорского Санкт-Петербургского университета Сергей Васильевич Батицкий, проживавший здесь с семьёй уже более двух десятков лет. На протяжении столь длительного времени, словно старый курьерский поезд, следовавший строго по расписанию, он ежедневно в это время возвращался к себе домой после традиционного утреннего променада. Ранние прогулки заменяли профессору гимнастику, которую Сергей Васильевич терпеть не мог. Другое дело – пройтись поутру! Тут тебе и воздух свежий, и мысли в движение приходят следом за ногами и устремляются вперед, всё дальше и дальше, укладываясь в логические цепи и строгие красивые формулы. Дабы увеличить расстояние, но не зайти по задумчивости в незнакомое место, профессор сам придумал трижды проходить путь от дома до памятника Пушкину и обратно. Это было удобно, поскольку можно было гулять и размышлять, ни о чём не беспокоясь.

Пребывая с утра в сумрачном настроении и привычно размышляя о чем-то своем, важном и замысловатом, он даже не заметил помощи верного Тимофея, подоспевшего поддержать тяжелое зимнее пальто с роскошным бобровым воротником, пока барин просовывал руку в левый рукав. Надев шляпу и захватив услужливо протянутую тросточку, Сергей Васильевич вышел из дома ещё затемно.

Сейчас, уже трижды пройдясь до памятника великому поэту, чье имя с 1881-го года носила эта тихая и уютная петербуржская улица по распоряжению российского самодержца Александра III, довольный и нагулявший аппетит профессор Батицкий возвращался домой. Ещё с гимназической поры одним из любимейших его занятий являлись одинокие пешие прогулки по укромным дорожкам и тропинкам родного тенистого парка, исхоженного им вдоль и поперек в пензенском поместье Городище, где ранее постоянно проживала семья Батицких.

Приметив однажды эту странность за сыном, отец семейства, уважаемый в Пензенской губернии потомственный дворянин и статский советник Василий Эрнестович Батицкий, организовал за сыном невидимый присмотр в лице отставного солдата – героя последней Турецкой войны Тимофея, человека верного и надежного. Было на ту пору фронтовому инвалиду не более тридцати пяти лет. Работать в поле он не мог по причине, потерянной на войне левой ноги. А вот для заботы о барчуке годился, поскольку характером походил на старшего брата или доброго воспитателя. Умел и разговор завести с молчаливым молодым барином, и заботу проявить мастерски, ненавязчиво. Много лет прошло с тех пор. Совсем старым стал верный Тимофей. Всё чаще волнуется его доброе сердце, когда барин задерживается на своих утренних прогулках. «А как жа ни пирживать? Вон намедни на Лиговке на кучера двое напали, деньги отняли, говорят, будто чуть жив остался. Балуют, варлыганы! Вовсе Бога не боятся, аспиды! А всё от чаво? А от того, што позволительно стало баловством-то заниматься. То революцию, то погромы учиняют! Не живется покойно паразитам!» – рассуждал верный слуга, сидя у окошка на кухне и пристально глядя через дорогу на тротуар, по которому должен был возвращаться барин, как по привычке он его называл, несмотря на давно уже отменённое крепостное право.

Сергей Васильевич Батицкий, статский советник и член-учредитель математического общества, недавно получивший звание заслуженного ординарного профессора на кафедре чистой математики в своём университете, был уже давно человеком семейным и солидным, отцом троих детей. Но и по сей день он не изменял своей давней юношеской привычке – нагуливать аппетит по утрам.

«И ведь какой упорный характер! С малолетства, как скажет, так и сделает», – рассуждал в своих мыслях старик Тимофей. Тем временем на противоположной стороне тротуара в третий раз показался силуэт барина…

– Варварушка, – позвал старик, – готовь скорей блинков да чего там ещё, барин нагулялси, вяртаца изволит! – с трудом поднимаясь со своего наблюдательного пункта, ласково, с пензенским протяжным говором сказал он. – Пайду, кыль встричать! А ты смятанки да вареньица на стол поставь! Маслина на дворе. «Сытно Маслину встретишь, сытно и год проживешь», так-то наш народ говорит! – пояснил старик, направляясь в прихожую открывать барину дверь, не дожидаясь звонка. Такой был у него обычай.

– Ох, Тимофей Иваныч, как же солнечно сегодня! Вон как снег блестит, слезу прошибает! – бодро сказал барин, подавая трость и шляпу верному своему «оруженосцу» и с его помощью снимая громоздкое зимнее пальто.

– Доброго утречка, Сергей Василич! Славный денек обещаица!

Как прогулка? – спросил старик.

– Хорошо, братец! Ох и хорошо! Морозно, бодрит! – потирая замерзшие руки, ответил барин и поспешил в свой кабинет.

– Видать, надумал чавой-то! Щас запишет и придет к завтраку. Мешать нельзя! – привычно, себе под нос пробормотал Тимофей и направился на кухню. – Ты бы, Варварушка, кофей-то укрыла чем, а то ить простынуть могёт, – отдал он приказание молодой и проворной поварихе, пару лет назад привезенной из родной пензенской деревни.

Варварушка науку свою знала и в советах не нуждалась, но из-за доброй любви к старику слушалась его беспрекословно. Улыбчивая, зеленоглазая и чуть раскосая, невысокого роста, она «шаром каталась» по кухне, споро делая свои дела. Удовольствием было наблюдать, как она, повязав платок поверх уложенных вокруг головы темно-русых толстых кос, подпоясавшись фартуком, ловко шинковала капусту, свеклу, а то и сердитый лук… Это была настоящая мастерица, ловкая и шустрая, как и её покойная матушка.

– Ну, Варварушка, голубушка, что приготовить сподобилась на сегодня? – бодро заходя в столовую, спросил барин.

Варвара поставила на стол еще дымящиеся паром толстые мордовские блины на опаре, тонкие блинчики, фаршированные мясом, другие – с яйцом и луком, с грибами и картошкой, капустой, просто сложенные кулечком и поджаренные до румяной корочки на масле, а ещё – отдельно в вазочке принесла блинчики с яблочным вареньем и просто с яблоками…

– Ох, батюшки! Да у нас, никак, блинный день!

– Маслина, Сергей Василич! – поклонившись и одарив барина доброй улыбкой, ответила Варвара и отправилась на кухню.

– Доброе утро! С праздником! – заходя в столовую, сказала барыня и, подойдя к мужу, поцеловала его в лоб.

– Доброе, доброе! Как ваше самочувствие, дорогая Татьяна Петровна? – поцеловав руку супруге, поинтересовался Сергей Васильевич.

– Благодарю, свет мой, прекрасное! – нежно улыбнувшись и пристально посмотрев на мужа влюбленными карими глазами, сказала барыня.

– Раз так, то предлагаю устроить сегодня масленичные катания с детьми на тройке за городом. Как вы, не против? Погода чудесная!

– Как изволите. Вы же знаете, как я люблю наши совместные увеселения! – искренне улыбнувшись и принимаясь за завтрак, ответила Татьяна Петровна.

– Должен отметить, вам совершенно к лицу это нежное вологодское кружево! – слегка дернув бровью, с любовью добавил Сергей Васильевич.

– Доброе утро, папенька, доброе утро, маменька… – заходя в столовую, наперебой поздоровались дети: болезненного вида худой и слегка сутуловатый мальчик лет тринадцати в очках и веселая голубоглазая девочка с русыми локонами, чуть младше своего брата по возрасту.

– Как бы хорошо было, если бы и Антоша смог вот так-то приехать к нам на праздничные гулянья, – сказала барыня между делом, кладя блин на тарелку дочери.

– Папа, а можно будет показать вам, чему я научилась? Учитель верховой езды хвалит меня, говорит, что мой Серко меня слушается и понимает.

– Конечно, милочка, нам будет интересно!

– Тогда завтра, перед праздничными гуляниями, и покажу, – радостно посмотрев на мать, добавила девочка.

– Может быть, до весны отложим смотрины? Коню тоже скользко сейчас, мало ли чего недоброго! – с материнской тревогой сказала барыня.

– И правда, Марусенька, зачем испытывать судьбу? Наступят теплые деньки, растают снег и лед, выедем всей семьей за город, и там ты покажешь свои умения. А пока морозно и скользко, подумай о своем любимце, вдруг ногу потянет или ещё что… – поддержал супругу Сергей Васильевич.

– Ну хорошо, хорошо, тогда весной, – слегка расстроившись, согласилась девочка. – А мне так хотелось показать, как я держусь в седле…

– А завтра мы поедем все вместе на общественные гулянья. Масленица в столице, пропускать такой праздник – большой грех!

– Отлично! Там, наверное, и горки будут? – поинтересовалась девочка, мгновенно позабыв недавнее свое огорчение.

– Ну конечно! – радуясь отходчивости дочери, ответила барыня.

* * *

Масленицу в доме Батицких любили. Рассказывая накануне своим младшим детям об этом празднике, Татьяна Петровна вспоминала и деревенские народные сказки, которые знала с детских лет, и исторические сведения, приведенные в новых журналах, кои в большом количестве Батицкие получали по подписке прямо на дом, расположенный на углу Пушкинской улицы и Кузнечного переулка, неподалёку от Невского проспекта. Татьяна Петровна очень любила вечерние беседы при свечах в их уютной петербургской квартире, когда перед камином в гостиной собиралась вся семья. По ее разумению, дети должны были знать и помнить не только свои родовые дворянские корни. Не менее важно изучать историю родного Отечества, которая как нельзя лучше в столице государства отражалась даже в самих названиях старинного Санкт-Петербурга и знаменитой улицы, где младшие Батицкие появились на свет. А ещё русскому человеку важно почитать церковные и народные праздники. Ведь Масленица – один из древнейших и любимейших праздников на Руси, изначально отмечавшийся перед двадцать вторым марта – днем весеннего равноденствия. Рассказы маменьки под треск и всполохи берёзовых дров в камине, тихую хрустальную мелодию стоявших на нём старинных часов создавали сказочную, завораживающую атмосферу.

Вот и накануне она рассказала своим чадам сразу несколько интересных и поучительных историй. Так ребята узнали, что в давние времена Новый год по славянскому календарю начинался в марте – с Масленицы. А спустя века этот праздник начали отмечать двадцать четвертого февраля, когда чествовали «скотьего бога» Велеса. И лишь после принятия христианства Масленицу «привязали» к церковному календарю и стали праздновать в последнюю неделю перед Великим постом. Появилось новое значение: повеселиться и вдоволь наесться перед семинедельным говеньем, прогнать зиму и ускорить наступление весны.

– Вот-вот, то-то наши слуги в эти дни все такие веселые! – сказал обычно молчаливый и грустный Николя, с малых лет, как и его отец, увлеченный математикой. – Вот, коли посчитать, сколько блинов съедено за предпраздничную неделю и в день самого праздника в городе, то можно будет вычислить, сколько на них потрачено муки, масла и всяких других продуктов? И ведь это всё – благотворительность! А если учесть по всей стране?! Государь жалует своим подданным бесплатное угощение! Вот народ и усердствует безмерно.

– Все бы тебе подсчитывать и учитывать, Николя! Экий ты сухарь! – воскликнула сестра Мария, или Марусенька, как звал её отец. – А вы, маменька, не обращайте внимания, рассказывайте дальше.

– Ну что же, Николя прав, большие затраты на праздник, но ведь на то он и праздник! Да и народ его любит и ждет.

– Народ, маменька, ждет бесплатных угощений, весёлых театрализованных уличных зрелищ и баловства! – настойчиво добавил Николя.

– А почему же принято сжигать именно женское чучело? – с любопытством спросила Марусенька.

– Потому что образ богини Марены, веками воплощавший силу плодородия, позже, ближе к нашему времени, стали отчего-то связывать с зимним холодом и мраком. Может быть, потому, что по восточнославянской мифологии ее персонаж был связан с сезонными обрядами умирания и воскрешения природы? Она считается богиней зимы, ночи и смерти. Вот и придумали огнем ее прогонять.

– Интересно, как так происходит, что народ без чтения книг, без изучения истории всё помнит, знает и что-то меняет, делает своим обычаем и следует ему? – озадаченно добавила девочка.

– А сейчас, в наше время, остается ли в памяти людей, что Масленица как-то связана с будущим урожаем и вообще с годом? – спросил Николя.

– Думаю, что, конечно, народ всё помнит, иначе и в городах, и в деревнях по России-матушке не устраивались бы в этот день гулянья и кулачные бои, чтобы сила бойцов переходила к новому урожаю хлебов. Вот когда я была такого же возраста, как вы, няня мне рассказывала, что есть одно особое правило, которое нельзя нарушать: в танцах и хороводах должны участвовать только высокие молодцы, чтобы «лён уродился высокий».

– Нашего Николя бы взяли танцевать, он у нас вон какой высокий и красивый, да, мама? – задумчиво спросила Марусенька.

– Конечно! И Николя, и папу, и нашего Антона… У нас все мужчины в семье высокие и красивые, – улыбаясь, с легкой грустью ответила Татьяна Петровна.

Уже год и три месяца прошли с того дня, как старший их сын, красавец и умница Антон, или, как в семье его называли ласково, Тоша, окончив Военно-топографическое юнкерское училище в Санкт- Петербурге, уехал служить подпоручиком на границу России с Восточной Пруссией. Его редкие письма с графическими рисунками пейзажей маменька хранит в своей комнате в шкатулке. Порой, отложив книгу или вязание, она достает их и, перечитывая, невольно вспоминает своего шаловливого первенца.

Несмотря на бытовавшие в свете негласные правила, Татьяна Петровна, к ее великому счастью, замуж вышла по любви и дорожила своим мужем и детьми, как орлица, защищающая свое гнездо от всяких невзгод. На это прекрасное и искреннее чувство не смогла повлиять даже их разлука с супругом, по причине его отъезда за границу на целых три года для продолжения обучения. Она была всегда уверена в муже и знала наверняка, что, пока он изучает высшую или абстрактную алгебру, у него действительно не будет времени на семью и детей. Так что лучше не мешать ему. И только когда он вернулся, одухотворенный идеями известных профессоров-математиков: Эрмита, Вейерштрасса и Кронекера, когда получил звание «магистра чистой математики», у них родился милый мальчик Тоша – первенец, темноволосый красивый мальчуган с синими глазами, как у Татьяны Петровны. Присвоение степени доктора математики совпало с рождением Николя, возможно, поэтому мальчик, живая копия отца – породистый, кареглазый блондин, тоже так удивительно самозабвенно увлеченный этим предметом… А когда мужу было предложено совместить с основной деятельностью преподавание на Высших женских курсах в Технологическом институте Санкт-Петербурга, родилась дочка – Марусенька. «Возможно, и нет тут никакой параллели, но всё-таки интересные совпадения», – так часто думала Татьяна Петровна, оставаясь одна.

* * *

Наступило солнечное воскресное утро Масленицы. С самого утра вся семья готовилась к праздничным гуляньям на Марсовом поле, где, по обыкновению, проводилась большая ярмарка. Там же ежегодно сжигали одетое в белое платье и украшенное лентами соломенное чучело. Было время, когда один богатый петербургский купец по фамилии П. строил на Неве напротив сената огромные горки, высота которых достигала почти тридцати метров. Спуск с такой горы могли позволить себе только совершенно бесстрашные и состоятельные люди. Стоило такое катание баснословных денег. Но русский человек азартен, и уж если он войдет в раж, ничто его остановить не сможет. Хорошо, что такого накала страстей и бахвальства в семье Батицких не наблюдалось, поэтому Татьяна Петровна была спокойна.

В этот раз, к удовольствию всех желающих, горок построено было целых три. Каждая имела свою высоту и крутизну, но все заканчивались выкатом на лед Невы.

– Маменька, а мы будем кататься на горках? – поинтересовалась Мари, послушно поворачиваясь перед няней, подвязывавшей её крест-накрест для сбережения тепла тонкой пуховой шалью поверх пальто.

– Может быть. Как папа решит, – ответила Татьяна Петровна, выходя в открытую дверь на ярко освещенную февральским солнцем улицу.

* * *

– …Скорее, помогите! – кричал внизу под горкой паренек, скатившийся вдвоем с девочкой и не успевший отвернуть свои салазки от несшихся с вершины на огромной скорости санок других ребят, следовавших за ними.

На всем ходу ещё одни тяжелые деревянные сани врезались в вывалившуюся в снег девочку, широкими полозьями обезобразив ее лицо и сломав шею. Затем сани перевернулись и ещё какое-то время по инерции скользили в сторону Невы без людей. Свалившиеся в снег были в ужасе, понимая, что произошла трагедия. Позднее никто не мог толком рассказать, как всё случилось. Страх будто закрыл всем глаза. Всё произошло в мгновение ока. На снегу, распластанная и обезображенная, лежала Марусенька.

…Рядом столпился народ. Некоторые махали людям, стоявшим на горе. Другие в ужасе смотрели на окровавленное тело. Молодой человек в форме гимназиста, подбежав, пытаясь уловить дыхание и нащупать пульс у лежавшей в кровавом снегу с неестественно запрокинутой головой девочки, знаком руки приказал всем замолчать.

– Она не дышит! – сказал он. – Я не чувствую её дыхания, пульса тоже не чувствую! Но, может быть, я просто не чувствую…

– Мама! – изо всех сил закричал мальчик, сидя перед девочкой на коленях.

– Нужно скорее доктора! Немедленно! Возможно, она просто без сознания! – воскликнул гимназист. – Нужно положить её в санки и быстро поднять наверх.

С горы бегом, кубарем и на санках сорвались несколько человек. Падая и снова вставая на ноги, профессор Батицкий вместе со всеми скатился вниз, предчувствуя беду, а может, испытывая желание чемто помочь пострадавшим. В тот момент он не думал, что случившееся могло произойти с его детьми: на горке было слишком много катающихся детей и взрослых.

Перед ним лежала бездыханная его Марусенька.

– О боже! – простонал он и без сил опустился перед дочерью на колени.

– Папенька, я не виноват! – кричал сквозь слезы Николя. – Прости меня, Марусенька! Папенька, прости меня! – трясясь всем телом, бормотал мальчик, казалось, теряя рассудок.

Девочку положили в санки и подняли в гору.

Прибывшая на место карета неотложной помощи зафиксировала смерть. Марусеньку увезли в морг.

Жизнь в семье Батицких разделилась на «до» и «после»…

* * *

Прошли важные сорок дней после похорон дочери. Семья Батицких соблюдала траур. Сергей Васильевич совершенно ушел в работу. Татьяна Петровна старалась держать себя в руках, поскольку сын Николя находился в сильном стрессе, и его психическое здоровье с каждым днем становилось всё хуже. Он не выходил из дома, в основном лежал в кровати лицом к стене и отказывался от еды. Посещать гимназию у него не было сил и желания. Врачи диагностировали у мальчика нервное истощение и прогрессирующую шизофрению. На дальнейшем обучении, как и на изучении математики, был поставлен крест.

Надежды на выздоровление и восстановление доктора не давали.

– Барыня, Татьяна Пятровна, дозвольте обратиться, – однажды сказал Тимофей, искренне разделявший страдания со своими господами.

– Конечно, что вы хотите? Говорите, – безразлично ответила та.

– Я вот чаво думыю, у нас в соседней диревни бабёнка живет одна…

– Тимофей Иванович, голубчик, избавьте меня от таких разговоров! – нетерпеливо ответила Татьяна Петровна. – Если вы желаете вернуться в деревню и устроить свою старость, то, пожалуйста, переговорите с Сергеем Васильевичем. Он даст вам расчет и поможет с дорогой. Сейчас туда и на поезде можно доехать. Никаких проблем.

– Ой, нет, матушка, штой-то вы удумали! Рази я энтова хотел, нету! Я, вишь, вот чаво надумыл вам обсказать. У нас энта бабёнка сглазы умыват, страхи, испуг всякый, порчи и всякия проклятия воском и свинцом снимат. К ней народу… с утра до ночи, с ночи до утра уйма ходють. Вот помню, маво шурина дочурку бык мирской напужал. Чуть не померла от страху-то. Апасля и вовсе слова молвить не могла. Пачнет говорить слово, а всё мычить, и никак ей, стал быть, слова из себя не выдавить. Вот пошли они к энтой бабке-то, в ту пору она ишо молодкой была, да, вишь, все спокон веку их, таких-то знахарок, бабками у нас кличут. Ну и вот, бабка та пошептала чавой-то на водицу родниковую, непитую, сделала свое дело, позадях девчушки вот эдак встала да глядь, как зашипит чаво-то… Девчонка-то вздрогнула с испугу, а она ей: «Напужалась?» А та в ответ чисто, без запинки: «Ага, напужалась, малость». И заплакала… Потому как поняла, что снова говорить зачала путём. Пришли они до дому, девчушка цельныя сутки спала, как убитыя. А проснулась – как рукой всё сняло. Говорит, как молоток, и песни поёт, и частушки подговариват… А запомнила-то тольки, как энта бабка подкову лошадиную на огне докрасна накаляла. Вот такия дяла… – Старик смотрел задумчиво и вопрошающе на барыню.

– Ну и для чего вы всё это мне рассказали? – спросила Татьяна Петровна.

– Дык, можа, свозили бы вы Николая-то Сергеича к энтой бабке? Извелся, вишь, весь он с испугу-то. Испуг в ём, не иначе как. Такие страдания в себе держить. Как бы до бяды не дошло! – шепотом пояснил Тимофей.

– Чушь – это всё! Знахарство – большой грех! Врачи говорят, окрепнет организм – и всё наладится. Благодарю вас, Тимофей Иванович! – сказала барыня, а сама задумалась над его словами.

* * *

Наступил июнь. Несмотря на ставшие привычными за многие годы домашние правила, Батицкие не поехали в свое пензенское имение на лето. Татьяна Петровна заботилась об ослабевшем Николя. Как мать она ещё не имела душевных сил покинуть малышку Марусеньку, похороненную на Смоленском кладбище. Каждый третий день бедная женщина отправлялась туда побыть подле могилки единственной дочери, такой энергичной и весёлой при жизни. Памятник в виде грустного ангела, установленный над могилой, будто оживал в её присутствии, так казалось Татьяне Петровне.

– Здравствуй, Марусенька, солнышко мое! Снова я пришла к тебе. У нас всё по-старому. Николя хандрит. Прости его, прошу тебя! Он никак не может смириться с твоей смертью. Он винит себя, что не спас тебя. Мне горько, что я ничем не в силах ему помочь. Папа много работает. Мы практически с ним не общаемся. Твой Серко долго грустил по тебе, и вот папа решил продать его твоему учителю верховой езды. Надеюсь, ты не против. Скоро обещает приехать Антон на несколько дней. Правда, мне не верится. Его гарнизон переводят в отдаленную крепость, где-то на небольшом острове посреди непроходимых болот Гродненской губернии. Это совсем маленькая старинная крепость, и папа говорит, что она основана ещё в восемнадцатом веке, чтобы защищать железнодорожную переправу где-то через реку Бобры и проходы к транспортному узлу польского города Белосток. Скоро её ещё лучше укрепят, Антон написал, что там уже достраиваются новейшие линии обороны, а то совсем не могу спать, думая, что наш любимый Тоша в опасности. Доченька, ангел мой, если ты меня слышишь, защити своих братьев от всего плохого, от злых людей, недоброжелателей, от болезни душевной и телесной, от лютой смерти, прошу тебя! Я знаю, что такие слова можно обращать только к Господу Богу, Его Матери – Пресвятой Богородице и всем святым. Мое материнское сердце подсказывает мне, что именно ты теперь и есть наш ангел-хранитель, и ты поможешь мне в моей молитве.

Вдруг над могилкой пронесся ветер, потушив горевшую лампадку. Татьяна Петровна невольно оглянулась. Позади, на ветке сирени, сидел белый голубь. Что было потом, она не помнила. Очнувшись от голосов, раздававшихся где-то вдалеке, она открыла глаза. Рядом стояли пожилая дама в трауре и мужчина лет сорока, низко склонившийся к Татьяне Петровне с нюхательной солью и пытавшийся привести её в чувство.

Вернувшись домой, она не рассказала мужу о случившемся, но и на кладбище столь часто ездить перестала. Что-то подсказывало ей, что это был не обычный случай. Через несколько дней, подготовившись, Татьяна Петровна отправилась в церковь к заутрене.

– Не могу никак смириться с утратой дочери. Часто хожу на погост. Подолгу говорю с моей Марусенькой на её могилке. Каюсь, что много скорблю! – сказала она духовнику на исповеди.

– Раз грех тобой осознан и исповедан, ты, дочь моя, как истинная христианка должна своей жизнью доказать покаяние. Это означает очень простую вещь: не совершать больше исповеданный грех. А это – самое сложное, самое мучительное… Важно помнить слова Господа из Евангелия от Матфея: «От дней же Иоанна Крестителя и доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают Его». Употреблять усилие в христианской жизни означает – бороться с грехом в себе, взять свой крест и пойти за Христом, либо, преодолев любые трудности, вновь подняться и с честью выполнить свой святой долг. Если ты, дочь моя, будешь истинно бороться с собой, то скоро ощутишь, как от исповеди к исповеди спрут греха начнет ослаблять свои щупальца, и душа твоя все свободнее задышит. Именно жестокая, непримиримая борьба с грехом усиливает в нас веру – «и сия есть победа, победившая мир, – то вера наша», – сказал ей мудрый батюшка и отпустил грехи.

*

* *

В один из затянувшихся летних вечеров в период белых ночей Сергею Васильевичу не спалось. Чтобы не разбудить жену, он перебрался из спальни в свой рабочий кабинет, где погрузился в чтение свежей газеты «Петербургские ведомости», которую на стол профессору с вечерней почтой заботливо положил Тимофей. Внимание Батицкого привлёк заголовок «Сараевское убийство». Трагическая новость сообщала о политическом убийстве 28 июня 1914 года эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника австро-венгерского престола, и его жены, герцогини Софии Гогенберг, в Сараево. Жизнь надежды империи, будущих монархов оборвал револьверными выстрелами в упор сербский гимназист Гаврило Принцип, являвшийся членом тайной организации «Млада Босна», боровшейся за объединение всех южнославянских народов в одно государство, независимое от Австро-Венгрии. Шестеро террористов, вооруженных револьверами и самодельными бомбами, успели ранить ещё двадцать человек. От такого известия сон покинул профессора: разве тут заснёшь, если в воздухе запахло войной. Это была первая мысль, что пришла в голову Сергею Васильевичу. И он не ошибся. Уже утром о том же загудел весь Петербург…

Спустя месяц после трагедии пресса сообщила о новом развитии мировых политических событий. «Двуединая монархия», как называли в то время Австро-Венгрию, – самое многонациональное государство в Центральной Европе, чьи границы пролегали от Западной Украины до Италии, от балканской Боснии до чешской Праги и польского Кракова, выставила ультиматум Сербии, который был частично отклонен, и 28 июля империя объявила Сербии войну. Прочитав об этом, взволнованный профессор Батицкий щелкнул выключателем бронзовой настольной лампы под зеленым абажуром, погасив свет в кабинете, и взглянул через окно в ночное звездное небо… Через минуту Сергей Васильевич снова зажег лампу, в задумчивости аккуратно сложил газету и обхватил голову руками. Его предположения и опасения, сформированные за последние годы и основанные на логических выводах, начали сбываться.

*

* *

Не только Сергей Васильевич Батицкий, с конца XIX века весь мир наблюдал нарастающее напряжение между двумя группами держав, соперничавшими в Европе, Африке, Азии и на Ближнем Востоке за экономическое и политическое влияние. Великобритания, Франция, Россия, США, Австралия, Канада, Япония и другие страны Антанты стремились сохранить и упрочить свое положение. «Центральные державы»: Германия, Австро-Венгрия и их союзники Болгария и Турция боролись за передел мира, колоний, сфер влияния и нового приложения капитала и делали всё возможное и невозможное, чтобы войти в число лидеров мировой экономики и политики за счет ослабления противника. «Спусковой крючок сработал! У Германии развязаны руки! Россия, естественно, обязана поддержать дружественную славянскую Сербию», – так считал профессор.

Через пару дней и эти тревожные опасения Батицкого и ещё многих и многих других умных, прогрессивных людей, внимательно следящих за политикой, стали воплощаться в реальность. Для того чтобы поддержать Сербию, тридцатого июля Россия начала всеобщую мобилизацию. А в ночь с тридцать первого июля на первое августа Германия потребовала от России прекратить мобилизацию, но в этот же день, не дожидаясь ответа, объявила ей войну. Выйдя на балкон Зимнего дворца, 2 августа император Николай II зачитал скопившемуся со стороны Миллионной улицы и Невского проспекта на Дворцовой площади народу и построенным войскам Манифест о начале войны с Германией. Император говорил мало, менее пяти минут, сказав, что долгом России является защита наших православных братьев на Балканах. Но его речь вызвала в первые дни Великой войны невиданный ранее подъём патриотизма. Студенты добровольно покидали университеты, рабочие – свои заводы, и все, в том числе даже известные литераторы, добровольцами уходили на фронт. Многие русские женщины, следуя примеру императрицы Александры Фёдоровны и дочерей царской семьи Романовых, записывались на специальные курсы и становились сестрами милосердия, чтобы помогать раненым в госпиталях… Всё немецкое в русском обществе стало восприниматься с ненавистью. В связи с войной с Германией 31 августа 1914 года на пике всё возрастающих патриотических чувств народа Санкт-Петербург был официально переименован в Петроград.

«Мировой военный пожар» разгорался всё стремительнее. Примеру Германии последовала Австро-Венгрия. Спустя пару дней Германия объявила войну поддержавшей Россию Франции, а четвертого августа Великобритания объявила войну Германии. Постепенно в военный конфликт двух международных коалиций оказались втянутыми тридцать восемь государств, две трети населения всего земного шара. Боевые действия распространились на Ближний Восток, в Африку и многие районы необъятной Азии.

*

* *

Эти события совершенно выбили из равновесия супругу профессора. Татьяна Петровна, как затравленная тигрица, металась по своей комнате, не зная, что думать о судьбе старшего сына, служившего на белорусско-польской границе Российской империи с Восточной Пруссией. Сведений от Антона не поступало более месяца.

«Почему бы людям не жить в мире и согласии? – размышляя, спрашивала Татьяна Петровна невидимого собеседника. – Почему должны гибнуть лучшие из лучших, те, которые рождены для счастья и жизни? Неужели людям не хватает места на Земле, почему они стремятся захватить земли других народов?» Ответов на эти и другие вопросы у бедной матери не было.

Положение этой несчастной женщины усугублялось депрессивным состоянием сына Николая и постоянным отсутствием мужа. Подруг и приятельниц для общения у нее не было. Так уж было заведено в их семье, что праздное общение и пустые светские беседы не приветствовались. Муж был занят постоянно, а сама Татьяна Петровна все свободное время посвящала детям. Теперь же она была словно птица со сломанным крылом. Как спасти Антона и как помочь Николя, она не знала и в конце концов приняла решение – молиться. Молилась она неистово, по несколько часов кряду.

Глядя на Татьяну Петровну, старый и верный Тимофей, тоже чувствуя неладное с молодым подпоручиком Антоном Батицким, уговорил Варварушку сходить с ним к гадалке на Гончарную улицу, что неподалеку от Александро-Невского монастыря. В один из теплых дней в конце августа 1914 года Тимофей и Варвара отправились к гадалке. По слухам, это была знатная петроградская ведьма, умевшая за приличные деньги говорить даже с умершими.

– Ох, дядько Тимофей, боязно мне! А коли она страшная какая, да и бесы у нее на подмоге, што тогда делать? – испуганно шептала старику Варвара, крепко вцепившись в свой узелок.

– Не боись, Варюха-горюха, самому страшно! Да шуткую я! Подумашь, на картях гадаить! Вона у нас в Городишах-то ведьма так ведьма живёть! Энта по ночам то в свинью, то в кобылу превращаца могёт. А то вот в энтом годе, мне мой свояк рассказывал, будто в чёрную овцу превратилась.

– Ох, батюшки-светы! – троекратно перекрестясь, воскликнула Варвара и на мгновение остановилась, глядя на старика. – Неужто в овцу?

– Как есть в овцу! И хвостом вот так шевелила! – приложив правую руку на место хвоста, показал старик.

Две мимо проходившие бабы отшатнулись от него в стороны и, оглядываясь, ускорили шаг.

– А как же узнали, что это она? – спросила недоверчивая, но впечатлительная Варвара.

– Дык она до энтова в лаптях была и в черной шалетке, так она, как тока колодец-то обошла, вышла овцой, шалетка на овечьей шее и лапти на задние ноги обутыя. Вот тах-то! – невозмутимо пояснил Тимофей.

– Вот же бывают чудеса! Спаси и сохрани от такого! – снова осенив себя крестом, Варвара теснее прижалась к старику, бодро хромавшему на деревянном протезе.

– Ты, Варюха, не боись! Ты, главное, деньжонки покрепши даржи, – подучивал Тимофей.

В парадной, где жила гадалка, было чисто и пахло сырой известью. Прямо на ступеньках лестницы сидели несколько понурых баб из простонародья. В углу, громко всхлипывая и сморкаясь, нарочито повернувшись ко всем присутствующим спиной, возле окна стояла невысокая женщина средних лет – тоже явно из «простых». С первого же взгляда на неё было ясно, что одета она была не по ранжиру, словно с чужого плеча. Уж больно неказисто смотрелись на ней и дамское платье не по сезону, и фетровая шляпка с лентами. В одной руке «маскарадная дамочка» несколько неуклюже держала поношенный кружевной зонтик от солнца, а другой рукой, прижимая локтем к груди черный лаковый ридикюль, вытирала слёзы. При этом женщина откровенно прятала лицо в платок, словно не хотела, чтобы кто-нибудь случайно узнал её в этом таинственном и странном месте.

Все молча и тихо ждали своей очереди. Разглядывая от нечего делать посетительниц, пришедших раньше их с Тимофеем, Варварушка нервно подумала: «Нелюдимые все, чисто бирюки! Не желают и промеж себя разговаривать, суровые. А может, боятся, как бы кто их не признал!»

– Ну, рассказывай, как звать тебя, чего пришла? – спросила гадалка Варвару, пристально глядя ей в глаза. – Про кого узнать хочешь? Имя его как? – строго взглянув на нее, а затем на крепко прижатый к животу узелок.

– Варвара я, а его Антоном звать… – хриплым голосом произнесла Варюшка.

– Ну, поглядим, где он… С кем он? Что есть? Что будет? И чем сердце успокоится? – ловко раскладывая черные карты с замысловатыми рисунками, сказала гадалка. – Ох, милая, крепись… – начала рассказывать гадалка об Антоне, и от этого рассказа у Варвары покатились слезы…

Выйдя из комнаты, где ведьма принимала людей, Варя молча ухватила Тимофея за рукав и вывела на улицу. Над городом уже взошла луна. Незаметно наступила ночь. Дойдя до Невского проспекта и поворачивая на Пушкинскую, Варвара остановилась и, тяжело выдохнув, сказала:

– Больше ни за что не пойду к гадалкам, хоть режьте меня на кусочки!

– Дык обскажи, хушь, чаво было-то там? Чаво сказала? – с любопытством спросил старик, затеявший это тайное и запрещённое православной церковью дело.

– Не скажу, не дай бог, барин или барыня узнают! Умру, а не скажу! – строго сказала Варвара и ускорила шаг.

* * *

Тем временем по миру уже катилась война. Военные действия в Европе проходили в основном на двух фронтах: на Западном – с Францией, на Восточном – с Россией. Русской армии пришлось начать наступление, не дожидаясь завершения мобилизации, для спасения отступавших армий союзников. В середине августа в дом Батицких городской нарочный принес короткое письмо от старшего сына, переданное через одного из вернувшихся по ранению сослуживцев. Антон сообщал, что по-прежнему служит в инженерных войсках воздухоплавательной роты в Осовецком крепостном гарнизоне, только уже в чине поручика. Всё хорошо, и волноваться не о чем. Однако сердце матери не зря начинало тревожно биться всякий раз, когда, просыпаясь в холодном поту по ночам, Татьяна Петровна вновь и вновь думала о своём дорогом Тоше. Она не ошибалась, что переданное оказией послание от сына было написано им накануне каких-то страшных и неведомых ей трагических событий…

Воздухоплавательное отделение, в которое прибыл военный топограф Батицкий, в крепости Осовец сформировалось первым в России ещё в 1892 году и накопило немалый опыт. Помимо управляемых аэростатов на вооружении Российской императорской армии состояли наблюдательные станции с неуправляемыми змейковыми и сигнальными аэростатами, которые служили средством ближней разведки и артиллерийского наблюдения для корректировки огня крепостных орудий. Будучи молодым подпоручиком, вместе с экипажем Антон месяцами поднимался в воздух в специальной корзине аэростата, с которого были видны окрестности в радиусе четырнадцати километров, и наносил топографическую съемку местности на крепостную карту. Его рота, насчитывающая шестьдесят человек, напрямую подчинялась заместителю коменданта крепости генералу Николаю Александровичу Бржозовскому, отвечавшему за работу артиллерии. Именно он придавал воздухоплавательным змеям – аэростатам, поднимаемым над крепостью на лебедке, огромное стратегическое значение. Зная об этом современном оружии, противник боялся попасть под обзор «Всевидящего Ока» – так немцы окрестили русские аэростаты. Зная о том, что дежуривший наблюдатель незамедлительно передаст по телефону на крепостные батареи точные координаты расположения их пушек, враги старались передвигаться только ночью. Но военные топографы, внимательно следившие за изменением местности, наносили координаты скрытной маскировки противника. В отличие от немецких аэропланов Первой мировой войны, не имевших радиостанций и отличавшихся легкостью и невозможностью вести аэрофотосъёмку, так как пилоты не могли ни на минуту оставить штурвал, российские наблюдательные станции, подолгу висевшие в воздухе, были снабжены качественной фотоаппаратурой и телефонной связью. Их оперативные разведданные имели решающее значение во время ведения боя.

От границы с Пруссией до старинной опорной крепости Осовец, в которой находился первенец Батицких, было «рукой подать» – чуть более двадцати километров. Осовецкая цитадель надежно заслоняла противнику сразу несколько стратегически важных магистральных направлений. Без овладения крепостью немцам не было никакой возможности захватить Белосток, взятие которого открывало кратчайшие пути в Россию на Вильно, Гродно, Брест-Литовск, Минск и в конечном итоге на столицу империи Петроград. К этому времени строительство новых мощных линий оборонительных укреплений, валов и непроходимых рвов, вооружение дотов и всех четырёх крепостных фортов из железобетона и бронедеталей было завершено. И пополнение гарнизона силами 216-го Землянского пехотного полка подоспело вовремя, доставив запасы провианта и медикаментов.

Немцы не заставили себя долго ждать. Вскоре крепостная аэроразведка донесла, что под стенами Осовца появились и рассредоточились в боевом порядке части 8-й Германской армии из сорока батальонов пехоты, с современной легкой артиллерией из семнадцати батарей и в придачу с шестьюдесятью мощными тяжёлыми гаубицами калибром до двухсот трех миллиметров. Каждые четыре минуты в сторону крепости раздавался залп, и летело одновременно до триста шестьдесят снарядов.

Защитники мужественно приняли свой первый бой уже в начале сентября 1914 года и за шесть дней мощного артиллерийского обстрела не сдали врагу ни одной из своих позиций. Над крепостью нависла огромная дымовая завеса от бушевавших пожаров и взрывов десятков тысяч выпущенных снарядов огромной разрушительной силы. Под свист пуль и грохот орудий в Осовец каким-то чудом прибыл государь император Николай II, которому имперская разведка донесла о планирующемся испытании новых видов немецкого вооружения. Неожиданное Высочайшее появление Главнокомандующего Вооруженных сил Российской империи небывало воодушевило русских героев. Его Величество Николай Александрович посещал Осовец и ранее, ещё 26 августа 1897 года, и тогда подарил крепостной Покровской церкви, вмещавшей более восьмисот человек, серебряную, украшенную позолотой икону святителя Николая Чудотворца.

Вспоминая тот первый визит в крепость, Николай II вновь зашёл в пострадавший от бомбардировки Покровский храм и, перекрестившись перед образом Святого Николая Угодника, вдруг спросил у бойцов: «А страшно ли вам было, братцы, во время бомбёжки, когда немец испытал вас на прочность?» Улыбнувшись шутливому ответу бравых защитников Осовца, государь пожаловал наиболее отличившимся, включая коменданта крепости, боевые награды. 26 сентября 1914 года, не зная о его тайном отъезде, немцы начали отчаянный штурм русской твердыни.

Понимая, что из-за болот ни с севера, ни с юга невозможно обойти фланговые фортификации Осовца, командование 8-й германской армии после недельной бомбежки отдало приказ о стремительном штурме стратегически важной цитадели… По численности личного состава, брошенного в этот бой, неприятель почти вдвое превосходил защитников крепости. Успешно обороняясь и слаженно действуя, российские герои отразили и этот натиск врага. Тогда комендант крепости отдал бойцам неожиданную и дерзкую команду о штыковой контратаке противника, что позволило защитникам Осовца более чем на десять километров оттеснить немцев с их первоначальных позиций. С тех пор в крепости в период начала Великой войны родилась частушка, слова которой были напечатаны во многих российских газетах:

Там, где миру конец,

Стоит крепость Осовец, Там страшнейшие болота,

Немцам лезть в них неохота.

Про эту широко растиражированную боевую песню защитников крепости Осовец узнал последний кайзер Германии и король Пруссии Вильгельм II. Он был двоюродным братом и ближайшим родственником российской императрицы Александры Фёдоровны. Их матери являлись родными сестрами. Но даже это обстоятельство, что оба монарха дружили семьями, не помешало Вильгельму развязать столь кровавую Первую мировую войну. Соперничая с юности с Николаем II, глава германской империи буквально был помешан на гигантомании в военном производстве. Ставил задачи немецким конструкторам и проектировщикам создать для германской армии «самую большую в мире пушку», «самый большой в мире дирижабль, линкор, танк». Через свою разведку кайзер Вильгельм II узнал о неоднократном посещении российским императором крепости Осовец и по-особенному заинтересовался этой цитаделью, хвастливо заявив в самом начале войны, что его солдаты, даже не заметив, раздавят эту маленькую «игрушечную» крепость.

* * *

…Осовец, Осовец, а вот ещё один Осовец. Разглядывая вместе с Николя в отсутствие ушедшего на службу Сергея Васильевича географическую карту, Татьяна Петровна с удивлением обнаружила на ней более полутора десятка деревень и посёлков с таким названием.

Так и не сумев представить себе, где среди непроходимых болот и дремучих лесов огромной Российской империи находится нужный ей Осовец, но несколько успокоившись после письма Антона, Татьяна Петровна все-таки решилась выехать с младшим сыном в Пензенскую губернию. Она собиралась провести осень и зиму в родовом поместье, надеясь, что простая жизнь на свежем воздухе пойдет им обоим на пользу. В начале ноября они отбыли из Петрограда на поезде в Москву, а далее их путь лежал до Сызрани. Расстояние было неблизким, однако Татьяна Петровна втайне помнила о предложении старого Тимофея показать Николя известной народной знахарке и верила в правильность принятого решения. С ними поехали Варвара и один из бывших студентов Сергея Васильевича, направлявшийся в Пензу на преподавательскую службу.

С отъездом семьи у Батицкого появилось достаточно свободного времени. Глубокое погружение в научную работу и прежде помогало ему держаться увереннее за жизнь. Сергей Васильевич засел за написание научных статей по теории определенных интегралов, теории степенных функций, их свойствах и графиках, уравнениям пятой степени с целыми коэффициентами. Эти темы давно увлекали его, а одна из них, по теореме Абеля о неразрешимости уравнений в радикалах, даже легла в основу докторской диссертации.

В один из зимних вечеров, чтобы переключиться от увлекательного, но абстрактного мира формул и цифр на происходящую действительность, Батицкий попросил Тимофея принести в кабинет свежие газеты. Читая о событиях в мире, стране и на фронте, профессор вдруг глубоко задумался о смысле жизни человека, о своём собственном предназначении и призвании и о влиянии неожиданного стресса на сознание людей. Так Батицкий пришел к логическому умозаключению, что случившаяся на Масленицу трагедия с его детьми во время катания на горке явилась серьёзным психологическим надрывом для всей его семьи и даже для прислуги. С того злополучного дня всё в жизни каждого пошло под откос. Как разводят мосты над Невой, сама Судьба развела над рекой жизни их семейный незримый мост, прежде соединявший всех воедино. И исправить, восстановить этот сложный и тонко устроенный механизм уже невозможно! Остается жить и ждать, что будет дальше. За последние месяцы Сергей Васильевич изрядно постарел, осунулся и все чаще стал изменять своей привычке – гулять по утрам.

Как-то уже за полночь, сидя у камина и философствуя, он услышал странные звуки то ли в кухне, то ли в столовой. По его мнению, старый Тимофей должен был бы уже спать, однако на кухне слышались его шаги и разговоры. Профессор, зайдя туда, с удивлением увидел, как старик ласково гладит маленького и пушистого серого котёнка, жадно лакающего молоко из тарелки.

– Вот, батюшка Сергей Василич, приблудный котейка. Жалко яво, голодный, а на улице морозно. Дозволь оставить у нас! Пропадет иначе… – Старик смотрел на барина умоляющим взглядом, сощуренных и повлажневших от умиления глаз, слегка склонив голову и подняв брови.

Профессор почему-то вспомнил этот взгляд. Так же умела смотреть его Марусенька. «И кто её такому научил?» – проскочила мысль в голове Батицкого. Вот так же в свое время был куплен и жеребёнок для дочки, которого пришлось продать потом за бесценок, и так же, пустив легкую слезу, она смотрела, когда просила разрешения скатиться на санях с самой крутой горки…

– А как мы его звать будем? – спросил профессор дрогнувшим голосом, подходя ближе и стараясь рассмотреть котенка.

– Дык щас поест, повертим яго, поглядим, хто это, – довольно и радостно сказал старик.

– А зачем же его вертеть? – недоумевая, спросил профессор.

– Ну а как жа, кыль бубенчики под хвостом, знать, кошак! Такой – завсегда в хозяйстве сподручней. А то, вишь, кошки-то нам к весне стока подарков наплодят, нам энто с тобой, барин, не надобно!

– Ах да, я и не подумал! – впервые улыбнувшись за последние месяцы, сказал профессор и погладил котенка по голове. – Ну, если и кошечка, что ж теперь? Раз пришел сам этот маленький жилец, не выбрасывать же его на улицу. Помой его, Тимофей Иванович, да масла дай подсолнечного завтра перед едой.

– А пошто это маслица-то яму? – удивился старик.

– Так животных от паразитов лечат. Я знаю, за границей видал. Доброй ночи, Тимофей Иваныч! – сказал Сергей Васильевич и ушел к себе.

Так в квартире Батицких появился хвостатый жилец Василий, ставший через три месяца толстым и наглым, но при этом весьма аккуратным котом, совершенно забывшим о своем голодном сиротском детстве.

* * *

Татьяна Петровна и Николя наконец-то добрались до Пензенской губернии и, переночевав в Городищах ночь, на рассвете по сугробам пешком добрались до одного из крестьянских домов на окраине.

– Заходи, барыня, заходи, родимая! – открыв скрипучую дверь в натопленную избу, сказала опрятная, одетая в цветастую кофту и сарафан-щучник баба неопределенного возраста. – Давно жду тебя. Вот ужо и серый приходил, повыл-повыл под окном да и ни с чем убёг. А он зазря не приходит… – Баба говорила о чем-то, чего Татьяна Петровна понять не могла, как ни старалась. – Ты, матушка, покамисть, вот тут посиди, а я молодого барина погляжу. Иди суды, барин, не боись, не замажисси, у бабы Марфы завсегда чисто, завсегда тяпло, – говорила баба нараспев, будто пела гипнотически завораживающую песнь, делающую послушным каждого, кто её слышал.

Посадив молодого барина на табурет посреди комнаты, велела закрыть глаза и положить руки на колени, ладонями вверх, будто в ожидании, что ему в них что-то подадут.

– А таперь помолчи, барин, а я пошапчу чуток, – сказала она Николаю и, встав позади него, положила пальцы обеих рук на его лоб, начала шептать и, не отрывая их, медленно и едва касаясь, перебирать ими, будто топталась по лицу, затем по шее, по плечам и дальше вниз по туловищу. Потом сбросила с рук то, что будто насобирала, и Николя вздрогнул, неожиданно услышав позади себя звонкий щелчок. Бабка встала впереди него, снова от средины лба начала свою работу и снова сбросила нечто невидимое, напугав щелчком парня. Затем она ходила, шепча странные слова, вокруг мальчика с зажженной, громко потрескивающей и начавшей вдруг сильно коптить свечой. А напоследок бабушка Марфа тщательно слила с огарка растопленный пламенем и потемневший от дыма и чада свечной воск в воду. Внимательно рассмотрев, как он застыл – в виде мелких узелков, пупырышек и понятных только ей изображений, знахарка велела Николя открыть глаза.

– Вот, барыня, на ноня хватя! Сработала малость. Развязала, малясь, страховыя узлы. Через три дни приходьтя. Никому про то, что тут слыхали, видали, не говоритя! А то не поможет. Пущай барин нони поспит, а завтри спозаранку святой водицей обмоется да в чистую сряду облачица. Помогу яму, хороший он, добрый шибко! Чужую бяду на себя принял. Бесы баловались, на чистую душу наскочили, душа та к Богу отлетела, а бесам барин попалси, вот они и влезли в няго. Ну, ничаво, сработаю.

– Я мало что поняла, вы мне скажите, поможете ли моему сыну?

– Дык я и сказала, сработаю.

– А что я вам за это должна?

– Никому не говори, никому! А мине принесёшь то, чаво тебе, барынька, не жалко. Лишка не возьму, нельзя! А сынок твой поправица. Пущай поспит нони поболе. Ну ступайтя! Устала я, отдых мне нужон таперича, – сказала Марфа, провожая Татьяну Петровну и Николая за порог.

Действительно, вернувшись от знахарки, Николя уснул и проспал почти сутки. Проснувшись, он умылся и облился святой водой, как и наказывала бабка Марфа, а потом вдруг решил позавтракать без принуждения и прогуляться. Татьяна Петровна, привыкшая за эти долгие месяцы следовать за ним по пятам, с удивлением смотрела на сына и боялась, что вот-вот он снова замолчит.

Походы к бабке дали положительные результаты. Татьяна Петровна, совершенно очарованная ведуньей, готова была целовать ей руки. Николя стал совсем другим, доброжелательнее и общительнее, чем прежде, до несчастного случая. На прощание барыня щедро отблагодарила бабушку Марфу, но взяла знахарка лишь то, что посчитала нужным, – шаль с кистями, которую тут же радостно накинула себе на плечи, и степенно поклонилась барыне.

* * *

Наступил долгожданный теплый месяц май, и всё вокруг окрасилось в яркие тона. Защебетали птицы. Зацвела черемуха, своим белым цветом вернув на пару дней прохладу и заморозки, а затем, одумавшись, заблагоухала душистым ароматом. Под солнечными лучами начали распускаться и садовые деревья, и кусты сирени. Татьяна Петровна и Николя совсем привыкли к милой и размеренной жизни в деревне. И пока не торопились возвращаться в Петербург. Николя окончательно выздоровел, окреп и возмужал. Казалось, что и не было тех страшных месяцев страданий и депрессии. Иногда они с маменькой, гуляя по аллеям старинного парка в усадьбе Городище, обменивались мнениями о неизученной и непризнанной народной медицине, секретах белой и черной магии, о знахарстве, ворожбе и колдовстве, о потомственных целителях и ведунах, коими богата пензенская земля. Оба обещали друг другу никому и никогда не рассказывать о своих встречах с таинственной бабкой Марфой, но в случае важной необходимости всё-таки направить к их деревенской знахарке того, кто будет нуждаться в её тайных знаниях и чудесной помощи.

Варварушка, догадываясь о том, кто вылечил молодого барина, молчала, как рыба. Чем дольше она жила вблизи этой семьи, тем лучше узнавала и понимала Батицких. И тем больше молилась об их благополучии и здоровье, вспоминая добрым словом и доброго дядьку Тимофея, и профессора Сергея Васильевича, взявшего к себе в столицу её, оставшуюся круглой сиротой, дочку бывшей барской кухарки. Но тяжелее всякой ноши на плечах скромной деревенской девушки было то, что нагадала Варе питерская гадалка про молодого барина – Антона Сергеевича.

Долгожданные письма, приходившие в Городище из Петрограда от Сергея Васильевича, сообщали Татьяне Петровне о житье-бытье мужа и о новостях от старшего сына, писавшего о нескольких штурмах крепости Осовец, находившейся в осаде под непрерывной бомбардировкой немцев вот уже несколько месяцев. В те февральские дни 1915 года крепость Осовец особенно часто попадала в военные газетные сводки и была примером того, как русские крепости умеют отражать артиллерийские обстрелы противника.

А дело было так. С сентября 1914 года специально созданный Блокадно-штурмовой корпус 8-й Германской армии долгие месяцы топтался на месте. Затем пришла зима, и наступили лютые крещенские морозы, не вызывавшие у немцев большого энтузиазма идти на штурм ненавистного Осовца. Они стали готовить сразу две – артиллерийскую и воздушную – атаки. Для этого дополнительно под Осовец были доставлены ещё шестнадцать австрийских осадных гаубиц «Шкода» калибром триста пять миллиметров. К ним в придачу кайзер Вильгельм распорядился доставить секретное оружие Германии – четыре сверхтяжелых пушки под названием «Большие Берты» или «Толстушки Берты» – новейшие осадные орудия 420-миллимитрового калибра, выпускавшиеся на концерне Альфреда Круппа и названные в честь его внучки и наследницы Берты Крупп, девушки с пышными формами. Батарею тяжелых орудий противник установил на расстоянии десяти километров от крепости Осовец, понимая, что более легкие крепостные пушки будут неспособны её достать своим огнем.

Преимущество противника в воздухе было безусловным. Но прежде чем начать артиллерийский обстрел тяжелыми бетонобойными гаубицами и бомбёжку крепости с аэропланов, посовещавшись, немецкие военачальники решили провести переговоры с упрямыми защитниками Осовца. В конце января к крепости пришел парламентёр с белым флагом и предложил коменданту крепости, генерал-лейтенанту Николаю Александровичу Бржозовскому, и начальнику штаба обороны, Михаилу Степановичу Свечникову, полмиллиона имперских марок за сдачу фортов, объяснив, что это отнюдь не подкуп, это подсчитанная с немецкой точностью сумма, которая будет потрачена на взятие крепости. Лучше сдать ее и сохранить людей и снаряды, все равно Осовец будет взят максимум через двое суток.

Начальник штаба обороны ответил парламентёру:

– Предлагаю вам остаться со мной. Если через сорок восемь часов крепость выстоит, то я вас повешу. Если же крепость падет, будьте добры, повесьте меня, а денег не возьмем!

Легендарная цитадель выстояла не сорок восемь часов, а оборонялась ещё сто девяносто дней! Комендант крепости Николай Бржозовский, высочайше награжденный Николаем II Георгиевским крестом четвертой степени и отвечавший за работу артиллерийских расчетов, был талантливым стратегом и тактиком. Проанализировав характеристики «Больших Берт», он нашёл их самое уязвимое место. Как и все толстушки, «Берты» были крайне медлительными, делая всего один выстрел за восемь минут. Кроме устаревших ста пятидесяти пяти миллиметровых пушек, выстрелы из которых не доставали позицию тяжелых немецких гаубиц, в крепости было ещё два резервных уникальных морских орудия, о которых не знал противник, – пушки Канэ. Они производились на Обуховском заводе, имели калибр сто пятьдесят два миллиметра, вес снарядов чуть больше сорока килограммов. Но безусловным преимуществом этой береговой морской артиллерии была скорострельность: десять выстрелов в минуту. И дальнобойность! Снаряды могли поражать цель на расстоянии двенадцати километров. Во время февральского штурма крепости Осовец артиллерийская дуэль, показавшая мастерство и эффективность российской военной школы, состоялась между двумя «Канэ», поставленными на удобные и выверенные позиции, и батареей тяжелых гаубиц: четырьмя «Бертами» и шестнадцатью «Шкодами» калибром триста пять миллиметров. Результатом этой перестрелки стало уничтожение прямым попаданием шести «Шкод», двух «Больших Берт» и значительное повреждение всей батареи тяжелых орудий противника. Беспрецедентно успешная артиллерийская дуэль русских, ставшая возможной благодаря сведениям, переданным наблюдателями с крепостных аэростатов, в течение кровопролитного боя корректировавших огонь, деморализовала противника, вынужденного вывезти супертяжелую артиллерию на безопасное расстояние. Обстрелы Осовца крупными снарядами прекратились вообще. То был единственный случай в истории Великой войны, когда столь широко разрекламированное в мире секретное сверхоружие немцев, весом сорок две тонны каждое и оставлявшее воронки диаметром более десяти метров и глубиной более четырех метров от взрывов своих снарядов, было подбито, успев сделать лишь несколько выстрелов.

Но остальная немецкая артиллерия, расположенная ближе к стенам цитадели, с ещё большей яростью и силой обрушилась на защитников крепости. В крепости бушевали пожары, но укрепления её выстояли. Против гарнизона были применены все новейшие оружейные достижения, в том числе авиация. На каждого защитника пришлось по несколько тысяч артиллерийских снарядов, бомб и гранат, сброшенных с аэропланов. Немцы бомбили и обстреливали крепость день и ночь. Месяц за месяцем. Русские получили приказ стоять насмерть, до последнего бойца, среди урагана огня и железа. Горела земля, горели даже болота. Ряды защитников крепости таяли, но Осовец продолжал удерживать оборону. На предложения врагов о сдаче следовал один и тот же ответ: «Русские не сдаются!»

Как писал домой Антон: «…гарнизон скоро привык к реву и взрывам снарядов. Свободные от боевых дежурств и изрядно уставшие, солдаты и офицеры крепостного гарнизона теперь спокойно засыпают под гул артиллерийской канонады противника. Защитникам цитадели даже удалось подбить две огромные пушки, которые назывались „Большими Бертами“ и выпускали из своих шестиметровых стволов снаряды весом с тонну…»

Эти послания поручика Батицкого, приходившие с опозданием в несколько недель, а порой и месяцев, лишь ещё больше подтверждали надвигающиеся события, о которых Варварушку заранее предупредила гадалка. Девушке оставалось дождаться самого страшного и ещё… самого, самого заветного.

* * *

Бессонные ночи совершенно измучили профессора Батицкого. Занятый наукой и преподаванием в течение дня, он с тоской и неизменным страхом ожидал наступления вечера и ночи. Противоречивые газетные новости с фронтов вызывали на душе пожилого отца ещё большую тревогу. Письма от старшего сына, приходившие крайне редко и в мирное время, теперь воспринимались Сергеем Васильевичем как подарок Судьбы, о перипетиях которой профессор рассуждал всё чаще и чаще, иногда ловя себя на том, что некоторые мысли произносит вслух. «Видимо, это от одиночества!» – думал он, но звать жену в Петроград не спешил. Татьяна Петровна, уехав в пензенское имение Городище с младшим сыном ещё в ноябре прошлого года, за всё время лишь пару раз сумела прислать весточки с новостями о состоянии здоровья Николя. Он поправлялся.

«Значит, Судьба бывает и милостивой… Значит, есть смысл в человеческих надеждах на лучшее, есть смысл в наших молитвах!» – от таких логических выводов сердце профессора забилось от радости и предчувствия обновления. Батицкому захотелось посетить места, где они, казалось, совсем недавно бывали вместе со всей семьёй, а ведь пролетело уже несколько лет. В выходные он твердо решил выехать из Петрограда в Петергоф, чтобы погостить у старого университетского приятеля, проживавшего безвылазно в усадьбе Знаменка. Здесь, видимо, от вольного свежего ветра и чистого весеннего воздуха, что наполняли его комнату через распахнутое настежь окно, душа профессора ожила. Как и в старые добрые времена, он вновь проснулся ни свет, ни заря и с удовольствием начал совершать свой прогулочный моцион по живописным окрестностям. Впереди его ждали знаменитые царские конюшни, построенные ещё в середине девятнадцатого века. Там Сергей Васильевич навещал своего любимца – красивого коня редкой ахалтекинской породы по кличке Гордый. Радость общения с лошадьми Батицкий ставил на один уровень с радостью от занятий математической наукой. Профессор был глубоко убежден в превосходстве и первенстве математики над всеми науками и лошадей – над всеми животными. «Математика и кони – вот божественные чудеса, созданные для абсолютного восхищения и почитания человеком!» – часто говорил он.

Знаменский конюшенный корпус был рассчитан на сто лошадей. Постройка в стиле необарокко, возведенная под руководством известного архитектора Гаральда Андреевича Боссе, своими башенками вокруг каре, мраморными монументальными колоннами, высокими круглыми сводами, обилием ажурной лепнины напоминала дворец, украшенный огромными коваными выездными воротами. По размерам конюшни были даже больше стоявшего поодаль царского дворца. Включали в себя манеж, кузницы, лазарет, а в угловых башнях – жилые помещения для слуг. Рядом, на краю парка, отдельно стояли два дома для садовников, кухонный корпус и дом смотрителя. Обходя царскую резиденцию и усадьбу, любуясь её роскошными видами и пейзажем, Батицкий почувствовал, что наконец-то тяжелый камень упал с его души, и задышал полной грудью, как в молодости. Погода была отличная и соответствовала замечательному настроению Сергея Васильевича.

…Многие состоятельные страстные почитатели лошадей из дворянского круга, как и Батицкий, до войны, в былые годы, часто наведывались в Знаменку, где третий сын императора Николая I, Великий князь Николай Николаевич, увлеченный своей военной службой в должности инспектора кавалерии, основал Клуб любителей коневодства. В знаменитых Знаменских царских конюшнях содержались наиболее ценные в Российской империи породы лошадей. А точнее, здесь были собраны лучшие породы со всего мира. Велась научная и селекционная работа, писались и защищались диссертации по племенному коневодству. Тут же регулярно проводились торжественные и богатые конные выставки, и международные соревнования.

Сергей Васильевич Батицкий, со своей стороны, буквально боготворил коней, заслуженно считая их самыми гармоничными, совершенными, самыми преданными, элегантными и чистоплотными животными. Поэтому ему так хотелось делиться этой своей любовью к лошадям с родными и близкими людьми, которыми являлись члены его семьи. На протяжении многих лет, пока подрастали дети, Татьяна Петровна и Сергей Васильевич приезжали сюда, в Знаменку, где много гуляли по окрестностям усадьбы, представляющей собой роскошный дворцово-парковый ансамбль, украшенный беломраморными статуями и многочисленными фонтанами. В Петергофе Батицкие любовались цветами в оранжереях, где выращивали даже ананасы. Заходили в церковь Петра и Павла с часовней Иосифа Песнопевца… Каждая минута их жизни в усадьбе Знаменка была наполнена счастьем… А сколько радости детям и родителям доставляли занятия в царской Школе верховой езды!

Эти воспоминания вновь вызвали щемящее желание профессора поухаживать за своим любимым ахалтекинцем по кличке Гордый. И профессор ускорил шаг по направлению к конюшням…

Ахалтекинская порода лошадей восхищала Батицкого с детства. В родовом пензенском имении у покойного отца были добротные конюшни и богатый выезд, как говорится, доставшиеся ему в наследство от его отца. С тех пор прошло уж более сорока лет. Однако детская любовь профессора к лошадям переросла в зрелом возрасте буквально в страсть к этим преданным животным и была в эти психологически трудные месяцы одиночества и тревог единственной отдушиной для его сердца.

Во все времена семейной жизни в доме Батицких к этому увлечению Сергея Васильевича относились с большим уважением и благосклонностью. Старший сын Антон – жгучий брюнет с глазами василькового цвета, высокий, элегантный молодой человек, унаследовавший внешнюю красоту от матери и лёгкий флер задумчивости от отца, – перенял трепетную любовь к лошадям по мужской линии рода. В Знаменской конюшне возвращения поручика с фронта нетерпеливо ожидал любимец Тоши – Сапфир. Батицкие высоко ценили своих ахалтекинцев!

Сергей Васильевич улыбнулся, вспомнив, как его дед, отставной царский генерал от инфантерии Батицкий, рассказывал ему в детстве историю, похожую на сказку: «Пять тысяч лет тому назад в государстве Ахал-Теке, расположенном среди дивных горных хребтов и зеленых равнин, появился удивительный чудо-конь бело-розовой масти. И был он самым красивым, подтянутым и сильным среди всех кочевых скакунов. С той поры, желая продлить столь необыкновенную красоту и любоваться на неё бесконечно, жители Ахал-Теке приложили немало усилий, чтобы вывести новую чистокровную ахалтекинскую породу, и начали разводить этих драгоценных лошадей с зелеными и голубыми глазами и розоватым окрасом масти, который по-особенному светился в солнечных лучах. Спустя несколько веков увидала такого красавца испанская королева Изабелла. Она была потрясена грацией, умом и силой подаренного ей скакуна. И никогда не расставалась со своим верным любимцем. С той поры масть редких и удивительных лошадей кремового или бежево-розового окраса называют изабелловой, и эта порода считается самой дорогой и самой модной в Европе. А вот в царскую конюшню Российской империи изабелловые скакуны впервые попали благодаря Великому князю Николаю Николаевичу Романову в девятнадцатом веке…»

Сергей Васильевич с улыбкой вспоминал, как трижды, сначала Антону, затем Николя, ну а потом, конечно, Марусеньке рассказывал эту историю. И как трижды счастливо и понимающе улыбалась его дорогая супруга Татьяна Петровна. Погрузившись в эти счастливые воспоминания, размышляя о прошлом и настоящем, профессор и не заметил, как уже подошел к конюшне. О будущем он размышлять не желал. Известие от жены о чудесном выздоровлении Николеньки так сильно обрадовало и чуть удивило его, что упавший было духом Сергей Васильевич желал всем сердцем подольше сохранить своё нынешнее бодрое состояние и наступивший душевный покой.

Конюшня, освещенная утренними лучами небесного светила, выглядела нарочито торжественно. Слышались игривое ржание молодых жеребцов и стук их копыт по деревянным перегородкам. В воздухе стоял ни с чем не сравнимый аромат свежего сена. Проходя по закоулкам конюшни, Батицкий вспомнил о покойной дочери и её любимце – Серко, который был продан совсем недавно. Опустевшее его стойло навеяло на раненое отцовское сердце теперь уже светлую грусть по маленькой Марусеньке, ставшей небесным ангелом.

– Здравия желаю, Сергей Васильевич! – донесся прокуренный бас конюха Еремея из дальнего угла пустого стойла. – Никак в гости пожаловали? Ай, скучать изволили? – подходя к коновязи и вытирая соломой свои жилистые руки, спросил старый конюх.

– Здравствуй, Еремей Михалыч! Скучаю! Сил нет, как скучаю! Что делать, не ведаю. Как похоронил дочку и проводил семью в пензенское имение, спать перестал совсем. Работа не в радость… – сняв светлую летнюю шляпу и переложив её в правую руку, державшую трость, сказал Батицкий, высоко глядя в потолок, будто стараясь удержать слёзы…

– Не нужно грустить, Сергей Василич! Всему своё время и своё дело! Вот наподдадут немчуре наши солдатушки, вернётся молодой барин в орденах да золотых эполетах, сядет в седло к своему любимке – Сапфиру и поскачет галопом, как ветер северный неудержимый, по вольному полю к счастью своему молодецкому… Не тужите, ваше благородие! Скоро вернутся все! Я так чую! – облокотившись на погрызенную конями слегу, добавил добрый Еремей.

– Дал бы Бог! Уж очень тяжко одному! То полон дом детей был, смех, веселье, а теперь вот я, как бирюк одинокий и неприкаянный.

– А что, Тимофей Иваныч жив-здоров ли?

– Жив пока что. Здоровьем не хвалится. Котёнка нянчит, питомец у него теперь есть усатый-полосатый. Вот и живём втроем: мы с Тимофеем Иванычем да кот-приблуда, – слегка повеселев, сказал профессор.

– Кот – это к добру! Раз приблудный, знать, домовой себе дружка позвал в дом для веселья и благополучия семейства вашего. Будь спокоен, барин, все наладится скоро.

– Добро! Ну, я пойду моего красавца Гордого проведаю, заждался меня, слышу его ржание. Как он?

– Да гоже покудова. Буянит порой изрядно. Но посля выезду остепеняица и благостничаит умеренно. Я вот ещё сказать хотел… Поговаривают, будто коней забрать на фронт могут. Можа, поспрошали бы кого? А то придут и уведут коней. Што тогда делать, как быть? Я-то, вишь, в таком случае не знаю, как поступать…

– Коли придут забирать, говори, что без моего решения не можешь коней отдавать, есть у них хозяин. А если уж силой забирать станут, бог с ними, не упрямствуй, отдай. Времена наступают все страшнее и непонятнее. Что завтра будет, никто не ведает. Казне деньги нужны, царю – поддержка, войскам – хорошие кони и орудия. Жизнь такая настала, – сокрушенно добавил Батицкий, доставая из коробки пару комочков сахара для своего любимца.

– Будем Господа просить, молиться, что еще нам таперь остаётся? Сколько войн было, русского воина поперек не перехватишь, на спину себе не взвалишь! Он винтом будет виться, а исход найдёт!

На улице тем временем потемнело, надвигалась гроза. Профессор, дотронувшись в знак уважения к старику-конюху ручкой трости до края шляпы, прикрывавшей его высокий лоб с глубокой залысиной, подал прощальный знак и, завершив беседу, бодрой походкой направился к дальнему стойлу, где в нетерпении, переминаясь с ноги на ногу, танцевал Гордый, красавец ахалтекинской породы.

Конь словно наперед чувствовал приезд своего старого друга. Изогнув тонкую жилистую шею, Гордый усердно копал настил передним копытом, нервно ходя боками, метался из угла в угол по просторному стойлу конюшни, хватая крепкими желтыми зубами то сено, то слегу, то грыз дерево неистово и нетерпеливо.

– Ну, здравствуй, брат! Вот и я… Ждал?! Ты ж мой красавец! – гладя благородную и изящную шею коня и угощая его сахарком, ласково похлопывая по правому ганашу (верхней части щеки, ближе к затылку), ворковал Батицкий.

Конь, довольный вниманием и чувствуя искреннюю любовь хозяина, хрумкал комочек белого сахара, сверкая черными глазами.

– Вот стоишь ты тут и думаешь, наверное, что редко прихожу к тебе, забыл, разлюбил. Нет, мой исполин, ты навсегда в моём сердце! Время сейчас непонятное, переменчивое, военное… Да и сдавать я стал по здоровью! Недавно совсем плохо было. Голову давит, а как кровь носом сойдёт – полегче становится. Ну, что обо мне говорить, шестой десяток лет по земле хожу, голову свою цифирью загружаю, а покоя в душе из-за детей не знаю. – Сергей Васильевич уткнулся лбом в грудь своего верного друга и замолчал.

– Ваш бродь, так, можа, прокатиться изволите? Я зараз упряжь накину, голени только обмотаю ему для лёгкого ходу, – растроганно проговорил Еремей, украдкой наблюдавший за Батицким. Как чувствовал, что надо б за ним приглядеть. Как говорится, по-стариковски предвидел и такое.

– А и давай, брат, чего хандрить? Моложе и крепче уж не стать, надо каждой минуте радоваться, – неожиданно бодро ответил профессор, молодцевато швырнув в угол свою трость и размашисто снимая белый сюртук.

До позднего вечера, до самой грозы и ливня катался Батицкий по окрестностям усадьбы на своем коне, то пришпоривая его, а то вдруг останавливал в зелёных лугах, ласково поглаживая гибкую шею своего любимца, и спокойно рассказывал ему о своей жизни. Конь слушал и, казалось, понимал каждое слово своего друга.

Завершив прогулку и остановившись у раскидистого мощного дуба возле конюшни, профессор передал Гордого в надежные руки конюха Еремея, заботливо вынесшего барину его трость и белый пиджак. На прощание Сергей Васильевич не удержался от нахлынувших теплых чувств и крепко прижался лбом к щеке коня. В этот момент прогремел гром, на небе сверкнула молния, озарив окрестности синим электрическим светом. Батицкий внимательно посмотрел в сторону горизонта, словно пытаясь узнать наперёд, что ждёт его и его близких в отдаленном будущем?

Разразившийся вскоре шумный майский ливень за несколько минут, как по волшебству, преобразил всё вокруг, изобильно напоив и омыв растения и освежив воздух. Смыло этим тёплым дождём и все следы на дорогах и тропинках, превратив землю в чистую новую страницу из Книги жизни, которую усердно ткали задумчивые мифические мойры – богини человеческой судьбы, трудолюбивые дочери греческих богов Зевса и Фемиды.

* * *

Тем временем в крепости Осовец полным ходом шла рекогносцировка – визуальное изучение противника и его расположения на местности. Разведка, вернувшись обратно и взяв «языка», сообщила важную информацию о новых передвижениях и смене расположения немецких войск и артиллерии противника, передвинувшегося ближе к крепости. Допрос пленного дал немало оперативной информации о новом выборе мест для размещения пунктов управления, а также о подготовке немцев к возможной газовой атаке. Данные наблюдений и сведения разведчиков позволили защитникам Осовца внести уточнения на военной карте. Командование крепости во главе с комендантом, генерал-лейтенантом Бржозовским, отвечающим за действия крепостной артиллерии, узнав, где находится огневая позиция немцев, скорректировало не только прицельный огонь крепостных орудий, но и наметило план вылазки, решив вернуть врага на его старые позиции. Подготовка плана дерзкой операции проводилась лично начальником штаба обороны крепости Михаилом Степановичем Свечниковым, потомственным дворянином, человеком высокообразованным, дотошным и мудрым. Во всех подготовительных мероприятиях, да и в самой рекогносцировке участвовали командиры всех крепостных боевых соединений и подразделений, находящихся на территории крепости. Бойцы 304-го Новгород-Северского пехотного полка и 226-го Землянского пехотного полка должны были совершить скрытный десантный рывок к немецким позициям, навести там панику и быстро вернуться обратно под стены Осовца при поддержке скоординированных ударов артиллерии. Перед выходом на операцию были четко и беспристрастно определены цели и основные задачи, состав рекогносцировочных групп, маршруты и средства передвижения, пункты остановок для работы, основные вопросы, решаемые на каждом пункте, и выделяемое для этого время. Свечников понимал, как никто другой, щепетильность и уязвимость положения защитников крепости, обстоятельства и ситуацию в целом на Западном фронте.

Взвешивая всю опасность создавшейся ситуации, зная о поставках тысяч баллонов отравляющего газа из немецкого тыла, о наличии противогазов в войсках германцев и об их отсутствии в Российской армии, он скрупулезно обдумывал варианты спасения численного состава защитников крепости и искал выход из этой ловушки.

– Ваш бродь! – обратился к нему старый солдат Кузоватов, прошедший несколько войн с турками за свои тридцать c лишним лет службы в армии. – Я вот чаво придумал. Можа, нам водицы с сольцей развесть на случай газовой-то атаки? Рубахи нательные на тряпки пустить, промочить в соленой-то воде их да обмотать имя свои физиономии, хоть малость, да смогёт дыхать давать. Вот как по болотам мы давеча ходили. Газ-то – он и на болоте шибко едущий быват. Чем слаще поначалу кажется, тем быстрей всё внутри отравлят и дыхалку обжигат, так уж вот.

– Хорошая мысль! Молодец! Хвалю! Бери с собой молодцев, несите воду, соль, готовьте раствор, братцы! Живо! Молодец, братец! – кивнул он Кузоватову.

– А ещё, коль раствору-то не хватит, можно по малой нужде на тряпку сходить – помочица, и тоже годно будет для спасения. Так старые люди по болотам за морошкой испокон веков ходють, – вдохновившись похвалой командира, добавил старый вояка.

– Господин поручик, – обратился Свечников к военному топографу Батицкому, сосредоточенно выверявшему расстояния на карте и наносящему условные знаки.

– Слушаю-с! – молодецки щелкнув каблуками и выпрямившись возле карты, ответил Антон.

– Антон, впереди неизвестность. Я хочу, чтобы вы приняли на себя правый фланг.

– Есть принять на себя правый фланг! – отчеканил Антон.

– Ну и славно! А по центру мы предложим германцам пулеметы, – задумчиво добавил Свечников, внимательно вглядываясь в карту, разложенную на деревянном столе, наспех сколоченном из нескольких бревен и досок на пример приспособления для распила дров, называемого в народе «козлом».

* * *

Как всегда, быстро пролетела весна. И уже к зениту подходило лето одна тысяча девятьсот пятнадцатого года, завершая первый год Великой войны. В Восточной Пруссии началось немецкое наступление. Пятого августа противник захватил Ковно, где находилась крупнейшая русская крепость. Затем в десятидневный срок немецкие войска штурмом взяли гордость Российской империи – цитадель Новогеоргиевск, состоявшую из тридцати трех бронированных фортов на территории двести квадратных километров. Новогеоргиевская крепость, с точки зрения военной науки, считалась неприступной: её защищали сто тысяч штыков, а в арсеналах хранились сотни тысяч снарядов для более тысячи стволов орудий разного калибра. Морально разложившийся гарнизон, позарившись на предложенные немцами «большие» деньги, сдался практически без боя «на милость врагу» во главе с комендантом, двумя с лишним десятками русских генералов, двумя тысячами офицеров, передав противнику невероятно сильную, современную крепость неповрежденной и наполненной боезапасом. Предательству, подлости и трусости тоже есть место на войне. И не только… Так устроен человек, что способен на многое… Но в российской истории это был один из самых постыдных примеров! Германская армия продолжила победное шествие по дорогам Европы.

Воодушевленный военными успехами, германский император Вильгельм II неожиданно для себя вновь вспомнил про всё ещё сражавшийся Осовец, накрепко остановивший немцев, словно в капкане застрявших под его стенами ещё с начала сентября 1914 года. Легендарная слава героев всё ещё непокоренной маленькой крепости, находившейся уже в тылу у немцев на Северо-Западном фронте, поддерживала дух отступающих русских войск. Кайзер Вильгельм нервно поморщился и в бессильном гневе вслух поклялся устроить непокорным русским настоящий Армагеддон, дав команду своим генералам во что бы то ни стало любой ценой стереть с лица земли это болотное «Осиное гнездо». (Так дословно переводится с западноукраинского диалекта название крепости Осовец.)

Поскольку строился Осовец задолго до появления авиации, в период Великой войны это обстоятельство было одним из самых уязвимых моментов для защитников крепости. Лишь четыре из восемнадцати батарей имели укрытие. Когда в небе появился первый немецкий аэроплан-разведчик и начал обзор расположения укреплений крепости, чтобы по возвращению нанести их на карту, многие русские воины не обратили на это внимания. Кроме военного топографа Антона Батицкого, доложившего командованию, что враг может без особого труда определить слабые места в обороне и нужно принять оперативные меры по маскировке территории.

Коменданту план поручика понравился. Сверкавшие на солнце, наполненные водой рвы, блестевшие поверхности казарменных стен, выкрашенных масляной краской, орудия, брустверы, даже кресты и купола Покровского полкового храма срочно затянули маскировочной сеткой, брезентом либо перекрасили под цвет земли. А местами и вовсе крепостные сооружения закрыли нарубленными стволами деревьев с густыми кронами. Словом, поручик Батицкий остался доволен проделанной работой. Теперь с воздуха небольшая крепостная территория была похожа на… такой же Августовский лес, в котором находились и немецкие позиции и который рос повсюду в этом районе недалеко от городка Августово.

На работах по маскировке крепости Осовец были задействованы все участники обороны: гусары, артиллеристы, пехота, священники, легкораненые пришли на помощь из крепостного госпиталя. Несколько тысяч русских воинов вложили свой вклад в защиту крепости с воздуха. И это дало результат, проверенный военным топографом Батицким с помощью запуска аэростата. Обычно аэростаты поднимали над крепостью, чтобы следить за отдаленными позициями и действиями противника. Их данные позволяли корректировать работу артиллерии, наносить точную топографическую съёмку местности на карту. Несколько раз с помощью аэростатов защитники смогли разглядеть немецких шпионов, переодетых в женские платья, и захватить их в плен. Но этот запуск новейшего технического средства ведения войны явился проверкой своих собственных мер по защите с воздуха. «Осиное гнездо», словно крепость-призрак, для аэропланов и артиллерии противника растворилось в тумане среди белорусских лесов и болот. И это обстоятельство навело ужас на вымотанных морально и физически врагов, буквально уверовавших в то, что крепость Осовец им не взять никогда… Если русские пушки вели всегда прицельный и точный огонь по врагу, то многочисленная легкая и тяжелая артиллерия немцев била по крепости вслепую. Практически только один из десяти выпущенных снарядов мог попасть на территорию крепости, которая была чуть меньше двадцати квадратных километров. Остальные проносились мимо, падали в реку Бобр и окрестности Августовского леса. То же можно было сказать и про неэффективность работы немецкой авиации, действующей в основном вслепую из-за хорошей крепостной маскировки и дымовой завесы.

* * *

На поле сражения был кромешный ад! Видя, что пехота, артиллерия и авиация не справляются со своими задачами, немцы стали готовить газовую атаку. Несмотря на Гаагскую конвенцию 1899 года, запретившую использовать отравляющее оружие, в ходе Первой мировой войны оно использовалось многократно, причем всеми противоборствующими сторонами. Впервые в ХХ веке химическое оружие было применено в Великую войну немцами против англо-французских войск в апреле 1915 года. Тогда за восемь минут распыления газовых баллонов с хлором погибли более пяти тысяч человек, десять тысяч получили страшные ожоги глаз, легких и других органов. Исходя из лозунга «Германия – превыше всего!» и повинуясь приказу кайзера стереть Осовец с лица земли, немецкие войска вновь решились на преступление перед человечеством и применили свой новый боевой опыт, прекрасно понимая, что у русских бойцов нет специальных средств защиты.

Газовую атаку на Осовецкую крепость немцы готовили тщательно, терпеливо выжидая нужного ветра, развернули тридцать газобаллонных батарей, зарядили пушки снарядами, начиненными хлорпикрином. И 24 июля (6 августа) в четыре часа утра на русские позиции потек темно-зеленый туман смеси из хлора с бромом, от которого падали в полете птицы, гибли на ходу звери, мгновенно засыхала и скручивалась трава, с деревьев облетали засохшие листья. Искусственное смертоносное облако достигло крепости Осовец за считаные минуты. Газовая волна до пятнадцати метров в высоту и шириной восемь километров проникла на глубину до двадцати километров, уничтожив всё живое, что было в природе. Погибло почти мгновенно несколько тысяч русских солдат. Остальные получили смертельные ожоги, лишь единицы успели до того, как облако с газом дошло до крепости, намочить водой с солью специально приготовленные повязки и ими укутать лица, эта мера спасла им жизнь.

Одновременно с газовой атакой начался массированный артобстрел цитадели. После применения газа немцы отправили вперед разведчиков. И те донесли, что на первых линиях обороны зафиксировано около тысячи шестисот погибших русских бойцов. Вскоре на штурм русских позиций двинулись четырнадцать штурмовых групп 18-го ландверного полка, насчитывающих свыше шести тысяч пехотинцев, оснащенных противогазами. Их целью был захват обезлюдевшей, стратегически важной Сосненской позиции. Военачальники обещали немецким солдатам легкую победу, будучи искренне уверенными, что штурмовики в крепости никого не встретят, кроме мертвецов. Завезли даже деликатесы, шампанское и красное вино, чтобы громко отпраздновать столь желанную победу.

У русских воинов не было противогазов, поэтому хлор нанес ужасные увечья и химические ожоги всем, кто ещё оставался в живых. При дыхании и попытках говорить у людей вырывался хрип, и из лёгких шла кровавая пена. Кожа на руках и лицах пузырилась. Тряпки, смоченные солевым раствором, которыми русские солдаты обмотали лица, уже не помогали. Однако вскоре, к изумлению немцев, русская артиллерия начала снова действовать, посылая из зеленого хлорного облака снаряд за снарядом в сторону ненавистных захватчиков. Это комендант Осовца – генерал-лейтенант Николай Бржозовский – отдал приказ всем, кто его слышит, начинать бой. Начальник штаба обороны крепости, капитан Михаил Свечников, сотрясаясь от жуткого кашля, прохрипел: «Други мои, не помирать же нам от потравы, как тараканам-прусакам! Покажем им, чтобы помнили вовек!»

Ещё минуту назад врагу казалось, что крепость обречена и уже взята. Густые, многочисленные немецкие цепи подходили всё ближе и ближе… И в этот момент из ядовито-зеленого хлорного тумана на них обрушилась… психическая контратака!

Навстречу немцам, словно заговорённые и восставшие из могил и пепла, покачиваясь от боли, упрямо шли вперёд русские солдаты, внешне походившие на живых мертвецов с обожженными темно-коричневыми лицами, обмотанными кровавыми тряпками. Кричать «ура!» сил не было. Бойцы сотрясались от кашля, многие выхаркивали куски легких на окровавленные гимнастерки… Но шли. Русские шли в полный рост. В штыковую. Измученные, отравленные, они шли с единственной целью – раздавить врага, а если понадобится, разорвать его даже голыми руками. Отставших не было, плечо к плечу воины держали строй, как могли, не надо было никого торопить. И в этой атаке не было отдельных героев. Оставшиеся в живых защитники крепости Осовец шли как один человек, воодушевленные только одной целью, одной мыслью: погибнуть, но отомстить подлым отравителям. Мужественные русские воины, презрев смерть, повергли противника в такой неописуемый ужас, что немцы, не приняв боя, ринулись назад. В панике топча друг друга, путаясь и повисая на собственных заграждениях из колючей проволоки, в отчаянии срывая противогазы и глотая ими же отравленный хлором воздух, враги получали увечья и отравления, как у защитников крепости, и падали замертво. А вдогонку по убегающим немецким штурмовикам всё дружнее метко, словно из преисподней, била снарядами, казалось бы, уже давно мертвая, но внезапно также ожившая русская артиллерия.

В ходе этого страшного последнего сражения полторы сотни полуживых солдат и офицеров, собравшихся на передовую позицию из остатков трех рот, своей несгибаемой силой духа обратили в бегство превосходящего их в разы по численности, но морально сломленного противника. О нереальном кошмаре немцев, случившемся под стенами горящей Осовецкой крепости в годы Великой войны, говорили долго. Об этом беспримерном подвиге русских солдат писали все мировые газеты.

В сентябре 1915 года царские войска были вынуждены оставить неприятелю города Белосток, Гродно, Вильно, Лиду, Брест-Литовск и другие населенные пункты Гродненской губернии, попавшей, как и польские территории бывшей Российской империи, под первую немецкую оккупацию. Русские защитники так и не сдали крепость Осовец. Остатки героического гарнизона были эвакуированы и размещены по фронтовым госпиталям, оружие и вся материальная часть вывезены на другие участки фронта, а уцелевшие редуты и другие помещения взорвали саперы.

* * *

В августе профессору Батицкому пришла телефонограмма из Гродно о том, что его сын, поручик Батицкий А. С., служивший в инженерной воздухоплавательной роте Осовецкого гарнизона, находится в госпитале в крайне тяжелом состоянии. Сергей Васильевич, недолго думая и не предупреждая супругу, отправился в Гродно, практически на линию фронта. В полевом госпитале он с трудом нашел своего старшего сына. Антон чудом остался в живых после газовой атаки германских войск в том самом жутком сражении, которое позднее будет названо немногими выжившими очевидцами атакой «мертвецов»…

– Ваше благородие, Сергей Василич, очнитесь! – услышал профессор Батицкий слова раненого солдата, сопровождавшего их с сыном в Петроград. – Антон Сергеич вас позвать изволили. Сильный духом наш поручик! Мы за ним хоть под газ к немцу, хоть к черту в пекло! Жалко его, молодой еще!

– Ничего, братец, были бы кости, а мясо нарастет! – по-отечески посмотрев на солдата и дотронувшись до его плеча, сказал профессор и направился по вагону к тому месту, где лежал тяжело раненный Антон…

Впереди у военного топографа, поручика инженерных войск, Георгиевского кавалера Антона Батицкого, потерявшего в последнем жутком сражении за крепость Осовец левую руку и зрение, будет длительное лечение, после которого он вернется в родной и любимый Петроград, где в доме на улице Пушкинской, 19 его встретит трепетная Варварушка. В этом уютном семейном гнездышке на долгие годы поселятся любовь и счастье – высшая награда Высших Сил герою-воину и этой любящей и верной русской красавице.

Пройдет совсем немного времени, свершится Октябрьская революция. В 1922 году профессор Батицкий вместе с верной супругой Татьяной Петровной и сыном Николаем навсегда принудительно покинут Петроград. Вместе с ними на так называемом «философском пароходе» из Советской России будут выдворены в Германию многие видные российские ученые и представители оппозиционной интеллигенции, которые позднее составят цвет мировой науки и культуры. Кому же это будет «выгодно», если за рубежом окажутся лучшие умы и непревзойденные таланты погибшей Российской империи? Операция по высылке из страны известных деятелей науки и искусства, не принявших революционные идеи, пройдет по личной инициативе и под руководством Ленина, который уйдёт в мир иной всего через два года… А термин «философский пароход» появится много лет позже, его придумает другой русский философ и математик.

Часть 2

Батицкие. Гимн любви

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,

не радуется неправде, а сорадуется истине;

все покрывает, всему верит, всего надеется,

все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся,

и языки умолкнут, и знание упразднится.

Первое послание апостола Павла

к Коринфянам 13:4–8

* * *

Шёл одна тысяча девятьсот двадцать шестой год. Раннее солнечное утро Благовещения Пресвятой Богородицы – одного

из двенадцати главных православных христианских праздников, посвященного возвещению архангелом Гавриилом юной Деве Марии о будущем рождении от неё Иисуса Христа во плоти, – выдалось солнечным и теплым, как и многие из весенних апрельских дней в Ленинграде. К этому времени по Советской России, буквально во все её уголки, уже разнеслась другая благая весть, которую с особой духовной радостью восприняла интеллигенция города на Неве. На гребне внутрипартийной борьбы в рядах большевиков 26 марта Иосиф Сталин отстранил от должности бывшего главу Коминтерна и председателя Петроградского (Ленинградского) совета рабочих и солдатских депутатов Григория Зиновьева, прославившегося неоправданно жестоким «красным террором» в отношении бывшего дворянства, духовенства и других «классовых врагов» революции.

За годы пребывания большевиков у власти многое было безвозвратно утеряно, а многое изменилось. Это касалось и народа. Население Петрограда и Кронштадта уменьшилось с двух с половиной миллионов до семисот тысяч человек. Десятки тысяч ни в чем не повинных жертв нового режима, в том числе офицеров царской армии, георгиевских кавалеров, доблестных защитников родины, были расстреляны лишь за классовую принадлежность. Узнав о смещении диктатора, в город стали возвращаться уцелевшие от репрессий люди…

Уже восемь лет прошло с тех пор, когда Совнарком принял «Декрет об отделении церкви от государства и школы от церкви», а религия была объявлена «опиумом для народа», но и нынче то тут, то там по стране безбожники не переставали взрывать церкви, демонстративно подвергая поруганию и уничтожению российские святыни. Колокола и православные кресты с куполов эти воинствующие атеисты с неугасаемой классовой яростью сбрасывали на землю и затем как металлолом отправляли на переплавку. Сия жесточайшая участь не миновала и древние, величественные ленинградские храмы, многие из которых стояли заколоченными, а иные были отданы на нужды народного хозяйства – приспособлены под морги, картофелехранилища, склады либо перестроены в кинотеатры или клубы. Из одного только Казанского собора в двадцать втором году было вывезено более двух тонн серебра… А сам храм Казанской иконы Божией Матери, являвшийся во времена Российской империи памятником воинской славы Отечества, «перепрофилировали» из культового сооружения в храм науки и просвещения, действующий под эгидой Академии наук СССР. Первым делом большевики сняли православные кресты. Монументальное здание на Невском стало называться Государственным музеем истории религии и атеизма… Ещё бы! Здесь был упокоен великий полководец Михаил Кутузов. Начало советской экспозиции, включавшей в себя шедевры, доставленные из Русского музея, Эрмитажа, Кунсткамеры, Библиотеки Академии наук, положили экспонаты, сохранённые в Казанском с 1812 года. Здесь в назидание врагам России хранились военные трофеи царской армии-победительницы: ключи от покоренных ею десятков городов Европы, французские штандарты и армейские знамёна, жезл одного из наполеоновских маршалов. Но это, как говорится, факты уже случившиеся. Нынче же советские газеты радостно трубили про подготовку к Пленуму Ленинградского губкома ВКП(б), где должен был выступить сам товарищ Сталин с речью «О хозяйственном положении Советского Союза и политике партии». Поскольку торжественное мероприятие планировалось провести менее чем через неделю, Ленинград повсюду украшали красными кумачовыми флагами, транспарантами и портретами вождей революции…

С самого рассвета в ленинградских парках и садах слышался по-особенному громкий и праздничный птичий гомон, словно сама природа, а вместе с ней и весна-красна решили птичьим пением заменить малиновый переливный звон прежде звучащих в этот час по всему городу колоколов. Утром седьмого апреля, несмотря ни на что, праздник Благовещения вступал в свои права. На фоне проводимой партией политики атеизма в обществе всё ещё сохранились крепкие религиозные устои. Православный пост шёл своим привычным ходом. Жители Северной Пальмиры, как могли, поддерживали в условиях строящегося социализма веками созданные народом патриархальные традиции: этим ясным апрельским утром многие с благоговением завтракали рыбой. Так и повелось у простых людей – отмечать все праздники подряд: государственные и православные, по-новому и по старому стилю. Не был исключением и двадцать шестой год…

В некогда доходном доме Правошинского, что на углу Кузнечного переулка, 16 и улицы Пушкинской, 19, в бывшей квартире профессора математики Санкт-Петербургского университета Сергея Васильевича Батицкого царила утренняя суета. Теперь это была уже не элитная квартира, а коммуналка, в которой помимо семьи его старшего сына – писателя Антона Батицкого – проживало ещё несколько семей советских граждан. В результате экспроприации и уплотнения из просторных шести комнат с кухней и подсобными помещениями, занимаемыми до революции Батицкими, теперь за ними осталось менее половины от прежней жилплощади. Но это обстоятельство в нынешних условиях мало огорчало главу семьи и всех домочадцев. «Главное, что у нас есть крыша над головой!» – часто говорил Антон Сергеевич, в первую очередь успокаивая самого себя. И действительно, не каждой семье из «бывших» так повезло при советской власти. Милый дом, родные стены, которые хранят память о прошлом! Уютные три комнаты – вполне приемлемо. Окна двух самых просторных комнат удачно выходили со стороны парадного фасада дома на Пушкинскую улицу. А из третьей, детской комнаты виден тихий внутренний двор, что было весьма удобно и способствовало спокойствию во время сна младших членов семьи.

Время, как известно, не стоит на месте, оно меняет не только людей, но и всё, что их окружает. За годы, прошедшие со времени эмиграции родителей и младшего брата, Антон Батицкий, увлеченно занимаясь литературой, стал довольно известным советским писателем, чьё творчество горячо поддержали Максим Горький и Алексей Толстой, Михаил Булгаков и Валентин Катаев. Когда в двадцатом году в Петрограде образовался Всероссийский союз писателей, Антона приняли туда одним из первых. Он даже был избран в состав правления, куда вошли лучшие авторы питерского отделения: драматург и эссеист Теодор Сологуб, поэты Александр Блок, Николай Гумилёв, Корней Чуковский и Анна Ахматова, историк литературы, пушкинист Владислав Ходасевич. Членство в творческом союзе давало советским писателям главное право – не считаться тунеядцем, официально работать на дому, получать от государства заработок и дополнительный продуктовый паёк. Спустя несколько лет в каждой библиотеке Советского Союза можно было найти увлекательные исторические и приключенческие книги Антона Батицкого. Развивая советскую литературу, страна взяла на себя заботу и ответственность покрывать за свой счёт немалые расходы на издание и печатание книг и литературных журналов, выпускающих всевозможные авторские новинки. Жизнь шла своим чередом, подчиняясь требованиям времени. Однако традиции, свойственные патриархальным семьям, которые приходилось скрывать все советские годы от чужого любопытного глаза, в большинстве своём оставались нерушимыми.

Вот и теперь в канун церковного праздника Благовещения вся квартира Батицких была заранее убрана и наряжена с особой любовью нынешней хозяйкой Варварой Михайловной. Родившись в крестьянской семье, Варенька с детства знала: в Благовещение в природе совершается священное таинство, поэтому любая работа в этот торжественный день считалась грехом. Как учила народная мудрость, даже «птица гнездо не вьёт, а девица косу не плетёт», когда происходит снисхождение Святого Духа на землю. В православной Руси Благовещение и по сей день символизирует не только радость зарождения Божественной жизни, но и олицетворяет собой начало нового жизненного цикла, продолжение рода человеческого и весеннее обновление существующего мира…

В спальной комнате Батицких за плотно закрытой дверью неторопливо догорала церковная свеча, окутывая тонкой змейкой душистого дымка резной киот старинной иконы Владимирской Божией Матери. По случаю Благовещения Варвара достала икону из нижнего ящика комода, где она хранилась, аккуратно завёрнутая в белое вафельное полотенце. Прежде семейные, годами намоленные иконы Батицких стояли на иконостасе из красного дерева в гостиной, а теперь были припрятаны подальше от недобрых посторонних глаз. Помолившись, Варя погасила огарок свечи, убрала икону на прежнее место и открыла форточку, чтобы проветрить комнату. Пока помещение наполнялось свежим воздухом, она поправила белые салфетки на спинке старинных кресел. Окинув внимательным взглядом комнату, хозяйка осталась довольна собой. Варя была убеждена, что кружевные накрахмаленные салфетки создают праздничный вид и уют. Несмотря на то что одну треть спальни занимала широкая супружеская постель, заправленная стеганым голубым покрывалом, поверх которого лежали пуховые подушки, покрытые прозрачной капроновой накидкой, комната все равно была просторной. В углу был встроен резной трехстворчатый шкаф для одежды и постельного белья, который пришлось после получения ордера на «уплотнение» слегка переделывать и укорачивать в длину, чтобы втиснуть в имеющееся пространство. На противоположной стене, над комодом, висел портрет Татьяны Петровны Батицкой кисти неизвестного петербуржского художника начала века.

Варвара, как и многие люди, рожденные в деревне, за неимением сада и огорода любила комнатные растения. Они стояли в горшках и кадках по всему дому Батицких, потому как хозяйка однажды вычитала, что домашние цветы – декоративные фикусы и пальмы – выделяют дополнительный кислород, так необходимый для больных лёгких её любимого мужа. По этой же причине она избавилась от всех ковров и делала ежедневную влажную уборку перед сном, открывая на несколько минут все форточки. Большая комната с камином теперь была оборудована под гостиную и одновременно кабинет и столовую. Посередине просторной комнаты по моде тех лет осанисто расположился круглый обеденный дубовый стол с массивными ножками в виде львиных лап. По обыкновению, он был покрыт бордовой бархатной скатертью, обрамленной по краям турецкими золотистыми шёлковыми кисточками. Нынче с краю на скатерти лежали лечебные порошки, примочки, чистая марля и книги. Истинным украшением стола были большая хрустальная ваза и резные стулья с высокими спинками из немецкого столового гарнитура, гармонично сочетающиеся с резным дубовым буфетом и массивной тумбой, где, как и в былые добрые времена, хранились столовые приборы Батицких. Здесь же, рядом, вдоль противоположной стены разместились книжный шкаф и повернутый торцом к окну рабочий стол писателя с твердым кожаным креслом с подлокотниками. Слева на столе находился телефонный аппарат, установленный специально для незрячего Антона Сергеевича, чтобы было удобно отвечать на входящие звонки. Это новшество, как и проведенная радиоточка с громкоговорителем, появились в квартире Батицких совсем недавно.

В левом углу у камина за маленьким чайным столиком в мягком кресле сидел глава семьи.

– Варя, подойди ко мне, душа моя! – раздался его спокойный и приятный голос.

– Иду, иду! Вот только Марусеньку в манеж посажу! – ласково ответила супруга, усаживая кудрявую темноволосую и голубоглазую девчушку лет двух с небольшим в ограждение на полу, представлявшее собой обычный деревянный ящик с круглыми рейками по бокам.

Малышка, проявляя упорство и несговорчивый характер, свойственный всем детям на свете, упиралась, хныкала и совершенно не желала расставаться с матерью. Усадив наконец ребенка на мягкий матрас и вложив в детские пухлые ручонки деревянную игрушку болванчика, женщина с нежностью погладила дочку по голове и поспешила на зов мужа.

– Батюшка, Антон Сергеевич, ты зачем же меня не дождался? – ворковала она, отодвигая чуть в сторонку миниатюрный молочник, фарфоровый чайник-заварник и блюдца с двумя чашками из мейсенского сервиза, чтобы скорее вытереть разлитый мужем кипяток.

– Хотел и тебе чаю налить. Да, кажется, пролил мимо, – виновато улыбнувшись, ответил мужчина, поправив единственной рукой свои тёмные круглые очки.

Несмотря на слепоту и глубокий шрам через всю правую щеку, Антон Сергеевич был по-прежнему необыкновенно хорош собой. Пропорциональное лицо его напоминало образ мифологического юноши Ганимеда – известного красотой и вечной молодостью сына древнегреческого троянского царя Троса. Заостренные на концах на французский манер усы красиво обрамляли верхнюю губу. Со вкусом оформленная борода гармонично скрывала следы от газового ожога на ярко выраженных скулах. Легкая седина успела посеребрить виски, придавая всему образу элегантность и благородство одновременно. Пустой левый рукав рубашки указывал на отсутствие руки и был аккуратно заправлен за пояс военных брюк-галифе. В каждом движении стройного тела Антона Батицкого чувствовались порода и офицерская стать потомственного дворянина.

– Так и есть, пролил немного, ты ж мой заботливый рыцарь! Не ошпарил себя – и слава богу! – нежно коснувшись мягкой ладошкой его руки, сказала Варвара.

Казалось, совсем ещё недавно эта простая крестьянская девушка, служившая кухаркой в семье профессора Батицкого, не смела даже мечтать, что когда-нибудь породнится с этой дворянской семьёй. А теперь она любимая и верная жена их старшего сына, доблестного защитника легендарной Осовецкой крепости…

После рождения второго ребенка Варвара Михайловна постройнела и, вопреки ожиданиям, вдруг преобразилась, как преображается весной сама мать-природа после долгой зимней спячки. Наделенная с юных лет особой женственностью и нежной красотой, немного круглолицая в юности, теперь она приобрела лоск и стиль. Светло-русые волнистые локоны молодой хозяйки были привычно заплетены и безупречно уложены в незамысловатую прическу в виде обода вокруг головы. По-детски смешливые глаза её излучали особый свет, пытливость и доброжелательную внимательность одновременно.

Была у этой дружной ленинградской семьи своя необычная история любви, которую она бережно хранила…

* * *

…В далёком девятьсот тринадцатом году, убывая по месту службы на прусскую границу Российской империи после учебы в военном училище, молодой подпоручик Антон Батицкий запомнил Варварушку застенчивой и очаровательной девочкой-подростком. Их молоденькая кухарка, приехавшая в Петербург из имения вместо умершей её матушки, выделялась ангельской красотой, скромностью и добрым характером изо всех крестьянских детей, с которыми он играл ещё в детстве в пензенском поместье. Спустя годы эта добрая и милая девушка стала хорошей поварихой и надежной помощницей по хозяйству для матушки Антона Татьяны Петровны. Барыня была к Варварушке необычайно добра и заботилась о ней, как о родной. Словно Пигмалион, создавая и шлифуя совершенный образ своей смышленой воспитанницы, Татьяна Петровна обучила Варю грамоте, рукоделию, приятным манерам общения и правилам хорошего тона. Заметив, что у девушки есть музыкальные способности и негромкий, но проникновенный голос, Татьяна Петровна наняла для младшего сына Николя и для Вари учителя игры на гитаре. И спустя несколько месяцев Варенька стала участвовать в семейных музыкальных вечерах, где наряду с фортепиано звучали красивые гитарные аккорды.

В те годы Российская империя вела кровопролитную войну с Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Османской империей. На Восточном и Западном фронтах наши войска несли огромные потери, имели место случаи предательства со стороны царских генералов, практически без боя сдавших несколько крупных крепостей. Самым страшным было то, что российская армия отступала…

Татьяна Петровна старалась больше времени проводить с сыном и Варей, отвлекая себя от тяжелых мыслей о судьбе старшего сына, находящегося на фронте. Ситуация в стране усугублялась революционными настроениями.

В это напряженное время государь император Николай II надолго покинул Петроград и пребывал в Могилёве – Царской ставке Верховного главнокомандующего всеми Вооруженными силами страны. О мужестве и стойкости защитников Осовецкой крепости, на которую были обрушены все виды новейшего вооружения Германской армии, включая дальнобойные гаубицы крупного калибра и авиацию, в то время писали все газеты мира… В особенности о недавней победной контратаке, названной психологической «атакой мертвецов». Так окрестили журналисты выживших в крепости героев-пехотинцев, которые после применения немцами химического оружия нашли в себе силы подняться в штыковую и обратить в бегство тысячи немецких захватчиков, которых привел в ужас окровавленный вид русских солдат, буквально восставших «с того света».

В середине Великой европейской войны слава о доблестных защитниках Осовецкой крепости прогремела по всей Российской империи. В августе пятнадцатого года стратегическая задача «Осиного гнезда» – так переводится с западно-украинского диалекта название крепости Осовец – была полностью выполнена. Комендант крепости Николай Бржозовский, Высочайшим Указом Верховного Главнокомандующего императора Николая II произведенный в новый чин генерал-лейтенанта артиллерии (старшинство с 7 августа 1915 года), уходил из крепости последним. В связи с отступлением Западного фронта Бржозовский получил приказ о взрыве цитадели и лично руководил операцией сапёров. После того как были эвакуированы остатки гарнизона, опустели склады с боеприпасами, вывезены уцелевшие артиллерийские орудия, на глазах у бывшего коменданта железобетонные укрепления крепости взлетели на воздух, поднимая тонны земли и камней. Осовец горел, умирал, но так и не сдался врагу! В своём рапорте на имя Верховного Главнокомандующего генерал-лейтенант Бржозовский подробно и детально доложил тогда о выполнении приказа. Но, не удержавшись от переполнявших его эмоций, в личном PS (постскриптуме) дописал свой отчет буквально следующими словами:

«В развалинах взрывов и пепле пожаров гордо упокоилась сказочная твердыня, и мёртвая она стала ещё страшнее врагу, всечасно говоря ему о доблести защиты. Спи же мирно, не знавшая поражения! И внуши всему русскому народу жажду мести врагу до полного его уничтожения. Славное, высокое и чистое имя твоё перейдёт в попечение будущим поколениям. Пройдёт недолгое время, залечит Мать Родина свои раны и в небывалом величии явит Миру свою славянскую силу. Поминая героев Великой Освободительной войны, не на последнем месте поставит она и нас – защитников Осовца».

С не меньшим волнением прочитав эту приписку, на рапорте генерал-лейтенанта Бржозовского государь император высочайше наложил свою резолюцию: «Выражаю самую горячую благодарность всему составу доблестного гарнизона Осовца».

* * *

Когда глава семьи Сергей Васильевич привез домой из фронтового госпиталя искалеченного старшего сына Антона, чудом выжившего в этой газовой атаке, Варя приняла на свои плечи всю заботу о раненом. Взаимная симпатия этих двоих, в сущности, ещё совсем молодых людей, вдруг расцвела с новой, доселе невиданной силой. Если героя сдерживали его слепота и инвалидность, то Варвару же это обстоятельство совершенно не пугало. Она видела в поручике Батицком прекрасного и мужественного защитника, романтичного героя и надежного человека. Однажды, осмелившись, девушка призналась своему избраннику, что с детства любит его и не оставит никогда.

– Сам Господь Бог услышал мои девичьи молитвы и позволил сблизить меня, крестьянку, и тебя, потомственного дворянина, – как-то вечером сказала она Антону, застенчиво опустив глаза.

Во время перевязки ран Варя напомнила Антону, что давно приметила, как он, будучи ещё юношей-гимназистом, робко и с интересом посматривал на неё. Что примечала она, как часто заходил он в столовую и, усаживаясь на широкий подоконник, задумчиво смотрел в окно, в то время, когда она училась правильно пользоваться столовыми приборами и сервировать стол под присмотром барыни. Слушая сбивчивые девичьи рассказы, Антон никак не осмеливался сделать Вареньке предложение, мучаясь от мысли, что без руки, слепой, с больными легкими, он станет обузой для этой красивой девушки.

Но, как известно, русские женщины не только трудолюбивы и хороши собой, они смелы, безгранично преданны своим избранникам, и в этом их особенная божественная сила. Варя, поразмыслив, сама приняла решение.

В один из вечеров, сидя подле Антона и слушая каждый его вздох, Варя вдруг взяла в руки гитару и нежным, до слез трогательным голосом запела старинную народную песню из репертуара Фёдора Шаляпина «Ах ты, ноченька, ночка темная»:

Ах ты, ноченька, ночка тёмная,

Ночь безлунная да беззвёздная, не пройти той ноченькой никуда, не видать тропиночки, ни следа.

Ты не стой напрасно за оградою.

Не приду, тебя не порадую.

Ни словечка доброго не скажу, возле печки ноченьку просижу.

От того ли, что метёт метелица,

От того ли, что мне не верится,

Что навек останешься ты со мной, назовёшь меня молодой женой…

Что навек останешься ты со мной, назовёшь меня молодой женой…

Девичья песня звучала печально и задушевно! Её слушали все домашние. Но при исполнении последнего куплета старый слуга Тимофей заулыбался, Сергей Васильевич у себя в кабинете перестал писать статью, а находившаяся в спальне Татьяна Петровна, побелев лицом, отложила в сторону вязание… И даже младший сын Батицких Николя понял, что в эти минуты в доме происходит что-то необыкновенное! Допев до конца, Варя решительно отложила в сторону гитару и призналась Антону, что с этого часа она не желает с ним разлучаться. Антон был взволнован, впервые за долгие месяцы по красивому лицу его потекли слезы.

– Варя, если это правда, и ты любишь меня такого, каков я сейчас, прошу стать моей женой! А как только я начну уверенно ходить, мы обвенчаемся.

– Не плачь, мой родной! – вытирая платочком его щеки, прошептала ласково Варя. – Я согласна! Не грусти, а лучше думай о том, чем будешь заниматься, как встанешь на ноги. Ты такой умница и, может, начнёшь работать, как твой батюшка Сергей Васильевич, будешь молодежь своему делу обучать… А быть может, книги начнешь писать о том, что пережито, чтобы во все времена люди помнили защитников земли русской, как помнят былинных богатырей. Пройдут годы, а про подвиг твой и твоих товарищей народ не забудет, с гордостью будет вспоминать и благодарить добрым молитвенным словом всех защитников родной земли. Дети, внуки станут стремиться быть похожими на вас – героев России-матушки. Ты, главное, поправляйся поскорее.

Эти слова буквально вернули Антона в реальную жизнь, придав сил и уверенности, окрылили его, как ангельское предзнаменование. В душе молодого и сильного духом мужчины зародилось намерение: во что бы то ни стало выздороветь, начать самостоятельно ходить, научиться ориентироваться в темноте, приступить к изучению специальной грамоты для слепых либо найти способ писать самому. Вот тогда-то у Антона и появилось впервые горячее желание – написать воспоминания о пережитых событиях в назидание последующим поколениям. Искренние слова и простая мудрость любящей девушки стали толчком для его духовного прозрения и укрепления внутренней силы и уверенности в его счастливом будущем.

Вскоре Антон окреп и научился обслуживать себя сам, самостоятельно гулять, обстукивая длинной тросточкой для незрячих людей тротуары и гранитные бордюры знакомых с детства скверов и улиц – Пушкинской и Марата, Невского и Лиговского проспектов. Однако более всего он предпочитал совместные прогулки с милой Варей, которую буквально преобразила взаимная любовь, превратив из девушки-крестьянки в очаровательную и элегантную жительницу города на Неве.

* * *

Той памятной осенью пятнадцатого года на праздник Покрова Пресвятой Богородицы с благословения родителей Антон и Варя обвенчались. В канун венчания Татьяна Петровна пригласила Варвару к себе в комнату. На кровати лежало её роскошное, кружевное свадебное платье, которое было решено перешить по Вариной фигуре, отрезав длинный шлейф.

– А вот эти украшения из жемчуга я дарю тебе на добрую память. Ты наденешь их в тот день, когда твой будущий свёкор Сергей Васильевич вместо отца поведет тебя к алтарю. Не переживай и ничего не бойся, я буду рядом, – растроганно сказала Татьяна Петровна, на мгновение вспомнив о покойной своей дочери, для которой были куплены эти украшения…

В назначенный день вся семья Батицких и старик Тимофей прибыли в храм иконы Владимирской Божией Матери.

– Какие же они красивые! – прошептала в слезах своему супругу Татьяна Петровна, когда её старший сын Антон в парадном офицерском мундире с крестами Святого Георгия на груди и Варя стояли у алтаря…

* * *

Будущее старшего сына, безусловно, тревожило профессора Батицкого. Сергей Васильевич, невольно услышав разговор Вари и Антона о занятиях писательством, задумался над этим. «А что… быть может, это и есть выход для Антона!» – сам себе сказал профессор и тотчас же поспешил в свой кабинет, чтобы в стопке аккуратно сложенных Тимофеем газет найти ту, где было напечатано сообщение о возвращении в Петроград из восьмилетней заграничной ссылки всемирно известного писателя Максима Горького.

…Они познакомились около десяти лет назад в Куоккале. Это было излюбленное место летнего отдыха российской интеллигенции под Санкт-Петербургом, где на сравнительно недорогих дачах собирались учёные, поэты, писатели и художники. Горький и тогда был уже весьма популярным человеком, его пьесы имели успех в лучших драматических театрах Москвы и Северной столицы. В крупных издательствах и журналах России, Америки и Европы массовыми тиражами выходили книги Горького, а его короткие рассказы, повести и очерки печатались во многих газетах. Произведениями писателя из народа восторгались люди различных взглядов, среди которых были Антон Чехов, Илья Репин, Дмитрий Мережковский и другие известные представители отечественной культуры, искусства и прогрессивной мысли. Однако в девятьсот пятом году профессор математики Санкт-Петербургского университета Сергей Васильевич Батицкий даже и не подозревал, что именно тогда, когда он познакомился с писателем, Максим Горький уже был знаком с Владимиром Лениным и состоял в рядах большевистской партии РСДРП…

«А ведь наш Антоша прекрасно владеет литературным слогом ещё со времен гимназии! В училище он писал приличные стихи, и в нескольких литературных журналах были напечатаны его рассказы. Да-да! Мы всегда с Танюшей замечали его литературный дар… Но как он будет писать теперь? А вот как…» Через минуту Сергей Васильевич, погруженный в свои мысли, будто решая сложную математическую задачу, достал чистый лист бумаги, закрыл глаза, что-то представляя… И тут его озарила идея! «Нужно изготовить специальный трафарет с прорезями для строчек, в которых и будет на ощупь писать Антон. Он непременно будет пользоваться графитовым карандашом, точилкой, чтобы грифель был всегда острым. А коли понадобится поменять, исправить написанное, то сотрет текст ластиком и напишет новый. А Татьяна Петровна или Варя станут печатать его рукописи». Радостный и взволнованный Батицкий позвонил в колокольчик, и через пять секунд перед ним, как «лист перед травой», уже стоял верный Тимофей, которого Сергей Васильевич снарядил в художественную мастерскую с запиской, в которой изложил, что ему нужно изготовить особенный трафарет для письма…

Взяв в руки нужную газету, Сергей Васильевич ещё раз перечитал небольшую заметку, из которой было понятно, что Максим Горький в настоящее время снимает квартиру в доме № 23 по Кронверкскому проспекту на Петроградском острове и часто бывает в организованном им издательстве «Парус» или же в редакции журнала «Летопись» на Большой Монетной. Приняв решение, Сергей Васильевич, не откладывая, направился поговорить с сыном.

– Антоша, дорогой, когда-то я был знаком с Максимом Горьким. И хочу вместе с тобой назначить ему встречу. Мы придём не с пустыми руками. Мы возьмём с собой вот эту папку, в которую я собрал все твои публикации, сделанные во время учёбы в юнкерском училище. Это первый шаг. Скоро принесут трафарет, и ты сможешь в нем писать на ощупь. Естественно, поначалу будет непросто, но со временем ты освоишь эту технику письма, а твои рукописи будет кому напечатать на машинке, я уверен в этом!

Мужчины не заметили, как, услышав их разговор, в гостиной собралась вся семья. Улыбающийся Николя показал всем на рыжего кота Василия, который, заслышав шум и смех, из любопытства решил проверить, что же такого интересного там происходит? Кот надеялся сделать свой визит тайным. Бесшумно прокравшись в гостиную, он никак не ожидал, что своим появлением невольно окажется в центре внимания. С видом важного мудреца кот сел посередине комнаты и стал внимательно слушать людей, чем совершенно рассмешил домочадцев.

– Папа, как же славно всё придумано, то, что сочинит и напишет наш Антон, мы будем печатать на машинке, а его рукописи будут напечатаны? Дорогой брат, я первый готов тебе во всём помогать! – воскликнул Николя.

В пятнадцатом году журнал «Летопись», редакция которого стала одним из главных центров культурной жизни Петрограда, опубликовал первый литературно-художественный очерк Антона Батицкого о защитниках крепости Осовец. Тираж разошёлся за считаные дни.

Максим Горький, после встречи с профессором Батицким и Антоном, решил помочь мужественному герою Российской империи и взял его под своё покровительство как талантливого молодого писателя. На праздничное событие по случаю первой серьёзной публикации собрались молодые и известные литераторы Петрограда разных взглядов и направлений – Бунин, Луначарский, Бабель, Эйхенбаум, произведения которых также вышли в этом номере журнала. Почетным гостем мероприятия стал командир 44-го армейского корпуса, генерал-лейтенант Николай Александрович Бржозовский, бывший знаменитый комендант крепости Осовец…

*

* *

В начале июня шестнадцатого года у молодых Батицких родился первенец – рыжий, как лисенок, и смешной малыш, которого единогласно назвали в честь дедушки Сергеем. Внук профессора Санкт-Петербургского университета Сергея Васильевича Батицкого рос жизнерадостным и любознательным мальчуганом. Рано начав говорить, он восхищал всех домочадцев отличной памятью и способностями к языкам. Татьяна Петровна, души не чаявшая во внуке, часто говорила, что этим талантам способствовала именно дата его рождения: двадцать шестого мая (6 июня по новому стилю), как и у великого поэта Александра Сергеевича Пушкина.

Это бабушкино замечание веселило всех, поскольку маленький Сережа действительно чем-то походил на Пушкина. Он был таким же кудрявым и непоседливым, только огненно-рыжим. Счастливая бабушка с энтузиазмом увлеклась воспитанием этого «золотого ребёнка», присоединившись к Антону и Сергею Васильевичу, занимавшимся с малышом немецким языком, занимательной математикой и оригами с элементами конструирования. Все эти уроки творчества творили благое дело – всестороннее развитие личности малыша. Мальчик к шести годам проявлял интерес не только к математике, но и к естествознанию, а пытливость его ума совершенно восхищала мудрого деда, не говоря уже обо всех остальных домочадцах…

*

* *

Почти через два года после рождения Серёжи в Петрограде произошли серьёзные политические перемены. В середине марта в условиях строжайшей секретности и конспирации всё правительство РСФСР на трех поездах спешно переехало в Москву. Вообще-то идеи о переносе русской столицы витали в воздухе ещё с тысяча девятьсот пятнадцатого года, когда «великое отступление» царской армии, оставившей позади себя Польшу, Галицию и Литву, привело к тому, что линия фронта критично приблизилась к Петрограду. В семнадцатом грянули сразу две революции – Февральская, предавшая монархию, и Октябрьская, свергнувшая буржуазное Временное правительство. В первые месяцы восемнадцатого года большевики убедились, что «колыбель их революции» – столичный северный город на Неве, а, следовательно, и их молодую и неокрепшую власть практически некому защищать. Двадцать первого февраля в Петрограде было объявлено осадное положение. А уже третьего марта на германских условиях Ленин был вынужден подписать Брестский мир, который сам «вождь мирового пролетариата» позже назвал «похабным и несчастным». От России было отторгнуто «на законных основаниях» в пользу Германии семьсот восемьдесят тысяч квадратных километров территории с православным народом в пятьдесят шесть миллионов человек.

Чуть позднее этот период в истории назовут «первой немецкой блокадой Петрограда», жителям которого начали угрожать голод и разруха. Несмотря на то, что фронт всё ещё бушевавшей Гражданской войны отодвинулся далеко от центра – на Дальний Восток бывшей Российской империи, где прочно закрепились белые и нагло хозяйничали интервенты, в восемнадцатом году советская власть висела на волоске. Распространив дезинформацию о переносе красной столицы в Нижний Новгород, правительство большевиков во главе с Лениным на секретном литерном поезде № 4001 под охраной латышских стрелков тайно покинуло Смольный и прибыло в Москву. С этого момента Зиновьев, оставшийся в Смольном без должного контроля, начал свои репрессивные жестокие действия против российской интеллигенции.

Внимательно следящий за всеми новостями профессор математики Сергей Васильевич Батицкий по дороге на службу в университет подозвал как-то мальчишку, бегавшего по Невскому проспекту с толстой пачкой свежего номера «Известий» за шестнадцатое марта восемнадцатого года. Торопливо развернув газету, профессор нашёл передовицу, где Троцкий от имени Военно-революционного комитета уведомил граждан РСФСР, что Совнарком и ВЦИК на Четвёртом Всероссийском съезде Советов официально объявили своё решение о переносе столицы государства из Петербурга в Москву.

Юридический же статус столицы Москва обрела лишь в конце двадцать второго года. Это случилось после завершения Гражданской войны на Дальнем Востоке, когда был образован Союз Советских Социалистических Республик.

Одной из попыток вывести страну из кризиса и прекратить голод, бушевавший от Поволжья до Сибири, стала новая экономическая политика большевиков. Это новшество особенно сильно ударило по предприятиям тяжелой промышленности, которые стали закрываться одно за другим в Петрограде и по всей стране. Идейную концепцию принятых мер в сторону развития свободной буржуазной торговли снова обосновал Ленин, ограничив сроки новой экономической политики на пять-десять лет и заявив на весь мир, а особенно идеалистам революции, чтобы те не считали, что в Россию вновь вернулся капитализм: «Мы ещё вернемся к террору…».

* * *

В канун образования СССР на семейном совете Батицких было принято решение, что Сережа младший должен пойти в школу с шести лет, иначе он может заскучать и потерять интерес к обучению. Как решили, так и сделали. Мальчик был горд и счастлив, когда в один из вечеров Сергей Васильевич принес упакованную в бумагу и перетянутую крест-накрест новенькую ученическую форму и водрузил прямо в прихожей на макушку внука фуражку с лаковым козырьком. Примерка формы стала настоящим семейным событием, перетекшим в праздничный ужин. Семья Батицких наконец обрела свой некогда потерянный покой, но, как оказалось, совсем ненадолго.

Тихим и теплым вечером тридцать первого июля двадцать второго года профессор Батицкий вернулся домой из университета темнее тучи. Старый Тимофей, привстав со своей лежанки, перенесённой из его бывшей каморки в господскую гардеробную ввиду непреодолимых обстоятельств, а именно – отъёма части недвижимости в пользу нуждающихся революционеров, впервые не осилил встать навстречу своему хозяину. Профессор, погружённый в тяжелые мысли, проследовал в свой кабинет.

– Что случилось, дорогой? – спросила участливо Татьяна Петровна, подавая мужу домашний халат.

– Танюша, нежданно-негаданно к нам в дом снова постучалась беда, – тихо сказал Сергей Васильевич, подавая ей в руки листок с текстом, внизу скреплённым печатью.

– Что это? – спросила она, надевая свои круглые очки-пенсне и читая бегло вслух:

СПИСОК АКТИВНОЙ АНТИСОВЕТСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

(профессура Москвы и Петрограда…):

Трубецкой Сергей… Кизеветтер… с женой Бердяев Николай…

Бронштейн Исай Евсеевич – преподаватель, арест, высылается.

Булгаков…

Сорокин Питирим…

Батицкий Сергей Васильевич, профессор, арест, высылается…

Каргенс…

Соловейчик…

Сережа, что это? Я не понимаю? Как? За что? Куда? Каким образом? А как же дети, наш внук? – дрожащим голосом шептала она…

– Не волнуйся! Мы не одни, из Петрограда – тридцать четыре человека. Эти «реформаторы» даже не удосужились привести список в приличный вид и не систематизировали его! Изложено всё как попало – иррационально! Не по алфавиту, имен и отчеств у многих не указано, должности и ученые звания напутаны… Никакого порядка! – возмущенно говорил Сергей Васильевич, почему-то обратив внимание именно на оформление этого зловещего списка. Уж чточто, а логика в этом документе точно отсутствовала, словно имена людей, ранее никому не известных, были выбраны и включены сюда абсолютно случайно…

По словам и состоянию мужа Татьяна Петровна поняла, что он ошарашен и взволнован совершенно. В такие минуты эта хрупкая милая женщина старалась быть подчёркнуто сдержанной и спокойной, поскольку принимала на себя ответственность за семью и всё происходящее вокруг. Не секрет, что отличительной чертой Сергея Васильевича Батицкого с самого детства была некая странность поведения в нештатных ситуациях. Проявлялась эта «мужская слабинка» и в годы семейной жизни. Если, к примеру, на кухне или в ванной начинали течь кран или, того хуже, трубы, на него тотчас нападала растерянность и беспомощность. В такие минуты профессор в наивном отчаянии мог воскликнуть что-то вроде: «Я не слесарь и не водопроводчик, я не сантехник, чёрт побери!» Тогда Татьяна Петровна спокойно вызывала нужного мастера, бормоча полусерьёзнополушутя себе под нос: «Конечно же, дорогой, я сантехник, и я водопроводчик. Ты, главное, не волнуйся так…» Подобная «бытовая» паника странным образом уживалась в этом гениальном учёном с проявлением удивительной педантичности и высокой организованности в науке. Строгий мир точных цифр и формул был ему много ближе и существовал параллельно миру материальному, в котором Сергею Васильевичу с возрастом становилось всё сложнее и сложнее жить…

– И они решили, что справятся сами! Получается, что Советам больше не нужны разумные и образованные люди! – словно бы пребывая не в себе, говорил профессор, завязывая дрожащими руками пояс домашнего стеганого шёлкового халата.

– Татьяна Петровна, матушка, скорее! – раздался голос Варвары из соседней комнаты.

– Да что там ещё?! – переглянувшись, Батицкие поспешили на её зов.

– Тимофей-то, с лежанки своей, видимо, захотел встать. И вот… – испуганно пробормотала Варя, показывая на бездыханного старика, лежащего на полу в гардеробной…

Так тихо и незаметно закончилась долгая и непростая жизнь доброго и верного «оруженосца» профессора Батицкого – Тимофея, героя нескольких войн с турками и надежного сторожа всего барского добра, заботливого воспитателя, веселого собеседника и искреннего радетеля за всю семью барина перед Господом Богом.

Кот Василий, бессменный друг и горячая живая грелка-лекарь старика, забился в испуге под кровать и долго не выходил оттуда, временами издавая дикие грудные звуки и шипя на кого-то невидимого. После похорон же Васька как ни в чем не бывало, поев блинов со сметаной, мирно начал ласкаться к маленькому Сереже, позволяя лишь ему одному гладить себя по пушистой спинке.

– Вот как бывает, – наблюдая эту картину, сказала Татьяна Петров на, – похоже, что Василий наш нового хозяина себе выбрал.

– А может быть, это от того, что Сереженька – тоже рыжик? – ласково предположил Николя, младший брат Антона.

Повзрослевший юноша никогда даже не пытался приласкать большого и вальяжного кота Василия, обладавшего внешним достоинством Фридриха II – короля Сицилии, написавшего за свою жизнь трактат «Об искусстве охоты с птицами»: у обоих (короля и кота, как думал Николай) схожей была надменность во взгляде. Про эту схожесть Татьяна Петровна как-то обмолвилась в присутствии младшего сына, комментируя реакцию кота на птиц, садившихся на подоконник. Василий напрягался, как струна, низко прижимая голову и все туловище, будто крался за добычей, весь дрожал, нервно шевеля из стороны в сторону хвостом, издавая своеобразные звуки, похожие на кряхтение и постукивание зубами одновременно. Кот явно был в душе птицеловом! С тех самых пор весёлый Николя, молодой дядюшка Сережи, называл их домашнего питомца не иначе как «Его величество король Василевс».

* * *

С получением уведомления о вынужденной экстренной эмиграции, а вернее, высылки из Советского Союза, семья, казалось, впала в невидимую бездну тоски. Однако, обсудив и взвесив все обстоятельства, Сергей Васильевич сделал вывод, что опротестовать решение властей невозможно, в случае самовольного возвращения на родину предусматривался расстрел. И Батицкие смирились… На допросе их долго не держали. Буквально по полчаса на каждого. Обвинений никому не предъявили. Физической расправы тоже не было. Всей процедурой и организацией высылки ученых и писателей руководило ГПУ. Чудом уже было то, что из специального фонда советское правительство выделило пятьдесят миллиардов рублей, оплатив пассажирам двух пароходов «Обербургомистр Хакен» и «Пруссия», совершившим рейсы Петроград – Штеттин, места первого класса.

Готовясь в неизвестную дорогу, Татьяна Петровна подозвала невестку. И они вместе с Варенькой тщательно перебрали гардероб Батицких, отложив в сторону некоторые вещи Сергея Васильевича, которые могли пригодиться Антону, наряды Татьяны Петровны, ставшие полезными Вареньке на долгие годы, кое-какую одежду и обувь на вырост для Сережи из ещё новых и добротных вещей Николя. Передавая шкатулку с фамильными драгоценностями Варе, свекровь сказала лишь несколько важных слов:

– Храни, дорогая! Не хочу говорить про «черный день», до того дня, когда они тебе пригодятся. Хочу думать, что у тебя будет возможность их надеть, быть может, в театр. А ещё буду молиться и верить, что когда-нибудь эти украшения ты передашь моей будущей внучке, а она – моей правнучке…

Женщины крепко обнялись и разрыдались, словно почувствовав в тот миг, что больше они никогда не увидятся! Понимая, что мужчины не должны видеть их слёз, они подошли к большому зеркалу, в последний раз запечатлевшему в своей памяти их совместное отражение, и улыбнулись, выйдя из комнаты в гостиную. Позднее, желая посмотреть на себя в то самое старинное трюмо, Варя иногда видела в нем рядом с собой дорогую свекровь, подарившую ей столько доброты и тепла, сколько она не знала от родной матери. «Всё у нас хорошо, дорогая, знайте об этом, где бы вы ни были сейчас!» – говорила мысленно Варенька, представляя в такие минуты рядом с собой образ Татьяны Петровны. И это духовное общение со свекровью придавало ей сил…

Ни семья профессора Батицкого, ни их товарищи по несчастью, обреченные на насильственную депортацию с родины, даже не догадывались об истинных причинах происходящего! С высоты своего высочайшего интеллекта они искренне считали себя в душе гордостью своей страны. Будучи истинными «светочами разума», эти люди даже не удосужились прочесть статью всё того же Ленина «О значении воинствующего материализма», опубликованную в марте двадцать второго года в регулярном большевистском журнале «Под знаменем марксизма», ибо такую литературу не читали вообще! Однако это уже был первый сигнал в истории Советской России, упреждающий любую критику в адрес идеологов коммунизма со стороны российской интеллигенции и православной церкви. За пять лет существования советской власти интеллектуалы России до этого времени не испытывали на себе жесткого давления со стороны госструктур. В Москве активно работала Вольная академия духовной культуры под руководством Николая Бердяева. В Петрограде частенько собирался «Вольфил», или «Вольная философская ассоциация». Было немало других общественных организаций, кружков, обществ, где люди из круга интеллигенции могли собираться, дискутировать, обсуждать научные или философские статьи из европейских журналов. Подобных изданий хватало и в обеих столицах. Причем вся эта рафинированная элита передовой российской мысли и науки никогда прямо не критиковала Советы, живя в своём узком и ей понятном круге бытия. Вторым сигналом, на который Сергей Васильевич Батицкий уже обратил внимание, стала опубликованная в августов ских «Известиях» статья-предисловие Троцкого к книге американской журналистки Анны Луизы Стронг “The First Time in History”2, где устроенные репрессии по отношению к цвету российской интеллигенции были открыто названы «гуманизмом по-большевистски». Тиражируя столь помпезное заявление наркома по военным и морским делам и председателя Реввоенсовета Троцкого, поддержавшего инициативу вождя мировой революции В. И. Ульянова-Ленина, мировая пресса была вынуждена повторить его столь недвусмысленно прозвучавшие слова: «Те элементы, которые мы высылаем или будем высылать, сами по себе политически ничтожны, но они потенциальное орудие в руках наших возможных врагов. Вот почему мы предпочитаем сейчас, в спокойный период, выслать их заблаговременно». На подобное официальное высказывание большевиков не менее резко отреагировал рейхсканцлер и министр иностранных дел Веймарской Республики Карл Йозеф Вирт, заявивший, что «Германия – не Сибирь, и ссылать в неё русских граждан нельзя. Но если русские учёные и писатели сами обратятся с просьбой дать им визу, Германия охотно окажет им гостеприимство». Абсурд политической ситуации усилился тем, что Советы «вежливо попросили» высылаемых за границу российских граждан самим обратиться в посольство Германии за визами! А Троцкий, комментируя корреспонденту газеты «Известия» проводимую в Советской России акцию, добавил фразу, ставшую в те времена «крылатой»: «Высылаем из милости, чтобы не расстреливать». Проводимая Советами новая экономическая политика обязывала большевиков, прежде без суда и следствия ставивших своих врагов к стенке, продемонстрировать миру акт своего гуманизма и лояльности по отношению к инакомыслию. И эта акция оказалась спасением для нескольких сотен семей, беспрепятственно покинувших Советскую Россию. Можно сказать сегодня, что им повезло… Пройдет совсем немного времени, и СССР надолго закроется от всего мира прочным «железным занавесом». Чуть позднее людям, оставшимся по эту сторону, придётся пережить все ужасы ГУЛАГа, расстрелы и пытки…

Третьим сигналом о начале принудительной депортации стало уже официальное заявление, вышедшее в газете «Правда» под заголовком «Первое предостережение». Здесь многим известным литераторам, учёным, врачам, философам, агрономам, священнослужителям и т. д. были предъявлены открытые и абсурдные обвинения в желании реставрировать монархию и даже в шпионаже.

Двадцать девятого сентября двадцать второго года, накануне почитаемого православными праздника Веры, Надежды, Любови и матери их Софьи, у петроградского причала правой набережной Большой Невы стоял пароход «Обербургомистр Хакен», который должен был следовать в германский порт Штеттин3. (Спустя многие десятилетия, когда «красная империя» Советский Союз приказал долго жить, с легкой руки известного математика и философа Сергея Хоруж ева, такие рейсы получат название «философские пароходы».) Немецкое судно было пришвартовано к дебаркадеру примерно там, где к Неве выходят Восьмая и Девятая линии Васильевского острова. Прежде это историческое место в Санкт-Петербурге называлось Никол аевской набережной, переименованной в 1918 году в набережную Лейтенанта Шмидта. Дул сильный северный ветер. Но покидавшие Россию люди не торопились подниматься по трапу в свои каюты. На первом «философском пароходе», практически в неизвестность, вместе с московскими философами и учеными отправились около тридцати профессоров из Петроградского университета. В этот список и попали старшая чета профессора Батицкого и их младший сын Николя. Такое было время – пора перемен, вынужденных разлук и страданий. Чувство униженного человеческого достоинства, поруганной чести – вот что ощущали те, кого, вопреки их желанию, лишили права свободно общаться с оставшимися членами семьи, лишили родины и свободного волеизъявления. Около семидесяти пассажиров со слезами прощались с Исаакиевским собором, купол которого был прекрасно виден с этого места… Морским кадетским корпусом, памятником Крузенштерну, СанктПетербургским горным институтом, Церковью Успения Пресвятой Богородицы, Эрмитажем… Каждый из удрученных горем изгнанников прощался со своим Петербургом-Петроградом…

– Смотри, папа, вон там виден университет… – прокричал сквозь ветер Николя. – Вон – вдали – шпиль Петропавловской крепости на Заячьем острове. Маменька, взгляните, напротив, через дорогу, Пушкинский дом… Боже, вернемся ли мы когда-нибудь?

Татьяна Петровна стояла бледная как полотно. С каждой минутой она чувствовала себя всё хуже и хуже и держалась из последних сил. «Боже, мы не взяли с собой никаких медикаментов, кажется, у меня высокая температура», – подумала она в тот момент, когда к профессору Батицкому подошёл его коллега и почему-то именно у него спросил:

– Вы слышали, милейший Сергей Васильевич, что нас выдворяют всего-то на три года?

Посмотрев на этого несчастного глазами, полными слёз, Батицкий не смог ответить, лишь отрицательно замотал головой, оба мужчины отчетливо осознавали жизненную трагедию.

– Ох… эти извращенные мерзавцы, – кивнув в сторону подъехавших чекистов, зло сказал профессор философии. – Они забрали у нас паспорта, вернут ли? Слава богу, что ваш сын не призывного возраста. Будь он старше, его бы ни за что не выпустили с вами! Я как-то читал… В Древней Греции самое суровое наказание, сродни гражданской казни, называлось остракизмом. Оно считалось страшнее лишения жизни, поскольку лишало чести. Это когда людей принудительно выселяли из Афин на остров Родос…

– Друг мой, наверное, нам всем станет легче, если мы, чтобы не сойти с ума и преждевременно не умереть от разрыва сердца, сделаем своей душе внутреннюю перенастройку: давайте представим, что нам выпала Честь и распорядилась Судьба стать не изгнанниками, а… посланниками российской науки и культуры. Допустим, что на нас лежит важная миссия – возглавить высшие круги российской эмиграции, оказавшейся в Европе и на других континентах после этой большевицкой революции. Я читал, что сейчас в эмиграции около двух миллионов представителей Российской империи. Там есть дети и юноши, которые нуждаются в наших знаниях. Жаль… Мне запретили взять с собой мои рукописи, мои статьи, – произнес Батицкий, решившись поддержать коллегу морально. – Может, потом, позже… их можно будет прислать в посылке?

Согласно предписанию советского правительства сотни профессоров, преподавателей университетов и институтов, общественные деятели, талантливые музыканты, художники, артисты, врачи, чьи имена были включены в Список активной антисоветской интеллигенции, навсегда покинули Советскую Россию. Для этой цели были выделены пароходы и поезда из Петрограда, Москвы, Одессы, Севастополя, отбывающие в Латвию и Германию. Конечным пунктом являлся Берлин. Сборы русских интеллигентов в дорогу были недолгими. С собой разрешалось взять одно летнее, одно зимнее пальто, две пары дамского или мужского нижнего белья, две пары носков или чулок, две пары обуви, пиджак, пару денных рубашек или платьев, пару ночных сорочек, брюки и шляпу. Категорически запрещалось вывозить драгоценности, ценные бумаги. Даже золотые нательные кресты необходимо было снять. Разрешили оставить при себе только венчальные кольца и деньги в сумме пятьдесят рублей. Про лекарства в те дни при сборах никто даже и не вспоминал. А ведь они понадобились многим…

Пароход, на котором отправились Батицкие по Балтийскому морю, был грузопассажирским. Качки почти не было, несмотря на ветреную солнечную погоду. Во время плавания Татьяна Петровна, часто выходившая на палубу, чтобы ближе познакомиться со спутниками по несчастью, простудилась ещё сильнее и впоследствии, заболев тяжёлой формой пневмонии, тихо скончалась, не добравшись до чужбины. Сергей Васильевич просил как мог сурового немецкого капитана разрешить доставить тело любимой супруги до порта и предать его земле, как положено по православному обычаю. Однако тот был неумолим, и ровно через час после смерти, с немецкой точностью и следуя правилу: «Орднунг мус убераль зайн!»4, тело покойной Татьяны Петровны было замотано в белую ткань, перевязано бечевкой и на ходу сброшено в открытое море. Сергей Васильевич был безутешен. Николя, несмотря на детские проблемы со здоровьем, вдруг проявил себя совершенно неожиданно. Он трезво оценил случившееся и взял на себя заботу об отце.

– Папа, мы должны быть мужественными. Высшие силы послали нам это испытание для укрепления наших душ. Постарайтесь поплакать и отпустите маму. Она была лучшей из лучших матерей, которые были, есть и будут на свете. Но её не вернуть, а нам необходимо жить дальше и принимать с благодарностью всё, что посылает нам Господь Бог. Крепитесь! Раскисать нам никак нельзя… Иначе можно погибнуть. Я уверен, что это не конец! Мы сможем все пережить и найдем способ идти дальше и жить достойно. Во имя маменьки и Маруси!

Последние слова сына яркой вспышкой осветили сознание Батицкого. Он вдруг вздрогнул всем телом и, не в силах более сдерживать слезы, разрыдался, как никогда в своей жизни. Это были слезы горечи от потери любимой, а с ней и потери Родины, слёзы смертельной усталости от долгих страданий и мучений, унижения и безысходности.

Спустя годы профессор Батицкий, работая уже в Русском научном институте в Праге, организованном президентом Чехословакии Томашем Масарчиком, философом по образованию, напишет об этом времени в своих мемуарах: «Времена и эпохи, наполненные столь страшными событиями и изменениями, многие считают важными и интересными, но это времена и эпохи несчастные, полные страдания не только для отдельных людей, а для целых поколений. История не щадит человеческой личности и не замечает её…»

* * *

Дом Батицких опустел. Антон и Варя чувствовали не просто грусть, а невосполнимую утрату, не дававшую радоваться жизни и ощущать покой и надежность окружающего мира. Через несколько дней после отъезда родителей и брата к Антону Сергеевичу нагрянули незваные гости – члены домового комитета – и вручили постановление об экспроприации ещё нескольких комнат в пользу нуждающихся в улучшении жилищных условий. Мебель из отчужденных комнат была опечатана вместе с вещами, находившимися там, и вскоре почти вся была вывезена в неизвестном направлении. В стенах были проделаны ходы и установлены двери. Прежняя просторная кухня, ванная комната и санузел стали помещениями общего пользования, а остальные комнаты заселили персоны пролетарского и иного происхождения. Пресловутая бутылка водки служила для них мерилом дружбы и уважения друг к другу, а любимым развлечением были утренние похмельные выяснения отношений, а порой и потасовки…

Батицким же помимо трёх комнат досталась кладовка в восемь квадратных метров с узким окном и небольшой межкомнатный коридор, отделявший их пространство от остальной жилплощади массивной старинной дверью из дуба, запираемой на ключ. Варвара, после получения соответствующих документов на жилплощадь, вызвала плотника, и тот приделал изнутри дополнительный засов. Закрыв накрепко дверь, Варя попросила прикрепить над ней чёрную резную гардину, на которую тут же повесила две плотные шторы из зеленого бархата с ламбрекеном и золотыми кистями. В этом пространстве она оборудовала себе кухню, поставив небольшой стол, двухконфорочную плитку с духовкой и шкаф для кастрюль, сковородок и прочей нужной для обихода утвари. Затем в дом был приглашен сантехник-водопроводчик. Внимательно рассмотрев соединение водопроводных труб, он взялся оборудовать из бывшей продуктовой кладовой Батицких небольшую ванную комнату. После всех этих дел Варя осталась собою довольна, для отдельной кухни места ей вполне хватало. Порою, прислушиваясь, что происходит за дверями её «крепости», молодая женщина ловила себя на мысли, что она, словно орлица, охраняет своё гнездо от посторонних глаз неожиданно объявившихся соседей. Однажды весенним утром Варвара в очередной раз услышала шум на общей кухне.

– Я кому говорю, это мой керогаз, и ты не моги на него свои каструли ставить! Ишь, повадился! – гремя посудой, истошно кричала соседка по коммунальной квартире на вновь заселившегося жильца, мужчину средних лет, неблаговидной и вороватой наружности и явно плевавшего на все правила проживания в коммунальных квартирах. – Слышь, тетка, не мороси! Ещё хоть слово вякнешь, я твоими потрохами на этой стенке свои законы жизни напишу! – хриплым голосом угрожающе ответил ей нарушитель порядка.

– Видала я таких! – явно не растерявшись, парировала соседка, очевидно уже привыкшая к подобным выходкам.

Между ними началась потасовка, которая, судя по звукам, быстро переместилась из общей кухни по коридору прямо под двери Батицких. Женщина, истошно вопя и крича благим матом, явно не желала поддаваться сопернику. Вскоре послышался её хрип, а затем всё затихло… Победивший в этой жестокой схватке за керогаз и главенство на кухне неровным шагом поспешил по коридору, сбивая со стен висевшие тазы и корзинки. Вскоре его шаги послышались вновь, и через пару минут он выбежал из коммуналки, громко хлопнув входной дверью… Варвара, слышавшая всё это, решила выглянуть из своего убежища, чтобы посмотреть на произошедшее. Открыв дверь, она с ужасом разглядела в неосвещенном коридоре окровавленное тело соседки с неестественно запрокинутой головой и вывернутой правой ногой без обуви.

– Господи! Только этого нам не хватало! – прошептала в испуге Варя и поспешила к телефону.

– Милиция? Срочно! Убили человека. Батицкая Варвара Михайловна. Пушкинская, девятнадцать, третий этаж. Жду.

Повесив телефонную трубку, она осторожно обогнула труп соседки, чтобы не наступить на лужицу крови, и вошла к себе. Посмотрев на каминные часы, Варенька сообразила, что через полчаса или чуть позже должен вернуться муж с прогулки. Спустя некоторое время в дверь настойчиво позвонили. Варвара, дрожа от волнения, волнуясь, что вот-вот проснется Марусенька, спросила:

– Кто там?

– Откройте, милиция! – прозвучало с обратной стороны.

Варя открыла дверь.

– Здравствуйте, гражданочка! Следователь Волков из Центрального управления уголовного розыска. Со мною ваш участковый, товарищ Васильев и следственная группа. Это вы звонили про убийство? – спросил он, поправляя свой щегольской гражданский пиджак темно-серого цвета. Не дожидаясь приглашения, он проследовал по коридору к лежащему на полу бездыханному телу соседки и, открыв свой маленький криминалистический чемоданчик, надел перчатки и стал внимательно осматривать труп.

– Я звонила.

– Васильев, ну и чего ты стоишь, дуй за понятыми! – скомандовал следователь Волков. – Так… Как ваше имя, гражданочка? – спросил он вежливо, бросив внимательный и тяжелый взгляд на Варвару.

– Варвара я. Варвара Михайловна Батицкая.

– Батицкая, говорите? А писатель Батицкий – не родственник ли вам?

– Муж.

– Хорошо пишет ваш муж! Я читал его книжки, признаться, с удовольствием. А сейчас он где?

– Скоро должен вернуться, – ответила Варвара, машинально кутаясь поуютнее в домашнюю шаль.

В это время послышались шаги по лестнице и поворот дверного ключа. Спокойно открыв дверь, в прихожую общего коридора вошел Антон Сергеевич, осторожно проверяя своей длинной тростью проход и направляясь к своей квартире.

– А вот и он! – радостно сказала Варвара и направилась навстречу мужу. – Не волнуйся, дорогой, у нас тут милиция. Соседи повздорили, и тот, который из крайней комнаты, ну, который недавно заселился, убил ножом соседку, ту, что из комнаты напротив кухни, – скороговоркой сказала Варвара. – Я вот милицию вызвала. И наш участковый тоже здесь, только за понятыми пошёл.

– Здравствуйте! Я муж Варвары Михайловны – Антон Сергеевич Батицкий, – представился он. – Чем могу быть полезен?

– Здравствуйте! Никогда бы не подумал, что вы незрячий! Читал ваши новеллы, так там всё живо и ярко описано, что не каждому зрячему по плечу! – отвечая на приветствие, сказал следователь.

– Благодарю вас!

– Вот по звонку вашей супруги прибыли на место преступления.

Сейчас опрошу её для протокола и думаю, что мы тут сумеем справиться сами, но, если понадобится ваша помощь, позовем. Приятно познакомиться! Вы можете пройти на свою жилплощадь. Товарищ Синицын, помоги пройти товарищу писателю в его апартаменты, – обратился он к криминалисту. – Мы тут ненадолго, я думаю. Все и так понятно, бытовуха, уголовщина. Каждый день одно и то же: обыски, убийства, отпечатки пальцев… После Гражданской приходится вплотную с бандитизмом воевать, но скоро и с ним покончим! Вот о чём надо книжки писать. Тут каждый раз как по лезвию идти приходится…

Антон Сергеевич, не реагируя на слова следователя, зашел в свою квартиру.

В этот момент оттуда донесся детский плач.

– Ой, дочурка проснулась! – взволнованно сказала Варя, вопросительно взглянув на следователя.

– Супруг же там, давайте оперативно ответите на мои вопросы и будете свободны. – Окинув внимательным взглядом пришедших понятых, следователь принялся за свою обычную работу.

Записав рассказ Варвары, он, не глядя на неё, сказал:

– Пока что всё. Можете идти к ребёнку. Я позову, когда мы всё тут завершим. Скоро мы тело вывезем в морг, а вы, Варвара Михайловна, протокол вместе с понятыми подпишете и дверь после нас закроете.

– Конечно, зовите! – ответила Варвара, поспешив к дочке.

Через некоторое время труп был вынесен прибывшими сотрудниками «скорой помощи». Судьба бывшего соседа-преступника Батицким так и осталась неизвестной. В его комнате во время осмотра обнаружили несколько брошенных на пол пустых кошельков и дамских сумочек. Вероятно, он промышлял кражами и воровством, сбывая награбленное на Сытном рынке. Совершив убийство, этот человек исчез навсегда. С того дня прошло несколько недель. Когда уголовное дело было закрыто, из домкома вновь пришла комиссия. Снова вывозились в неизвестном направлении вещи из обеих бесхозных комнат. И, как уже было ранее, на дверях появились наклеенные казённые бумажки с сургучными печатями – знак того, что опустевшие жилые помещения официально опечатаны.