Синдром Вертера

Глава 1 Премьера

Лев Орлов стоял у массивного панорамного окна своей студии, глядя на ночной город, раскинувшийся внизу, как россыпь холодных бриллиантов. За стеклом царила привычная, умиротворяющая жизнь мегаполиса – огни машин, мерцающие окна небоскребов, далекие гудки. Но внутри него все было перевернуто с ног на голову. Необъяснимая, глухая тревога, подступавшая к горлу, была сильнее любого предэфирного волнения. Это было похоже на творческое похмелье, но гораздо хуже – похмелье души.

Он только что закончил последнюю правку сценария к вечернему эфиру, и от слов, которые ему предстояло произнести, остался горький, металлический привкус. «Симферопольский Кукловод» – дело, которое он раскапывал месяцами, вдруг показалось ему не просто историей, а живым, дышащим чудовищем, которое он вот-вот выпустит на свободу. Он чувствовал ответственность, да, но не журналистскую, а какую-то древнюю, мифическую, словно он дерзнул прикоснуться к тайне, не предназначенной для смертных.

Он закрыл глаза, пытаясь отдышаться, и вдруг, с пугающей четкостью, увидел другое лицо. Не безликую жертву из давнего дела, а молодую женщину с испуганными, по-детски широко распахнутыми глазами. Свидетельница. Ее имя было Марина, кажется. Он встречался с ней всего раз, восемь лет назад, когда делал свой первый, еще неуклюжий репортаж о серии краж в элитном поселке. Он тогда, жаждая сенсации, умолчал о ключевой детали ее показаний, выставив историю в более выгодном для драматургии свете. Его материал стал вирусным, а ее – осмеяли в соцсетях, обвиняя во лжи и истерии. Через месяц ее нашли в гараже с перерезанными венами. В предсмертной записке она писала, что не может больше жить, когда ее слово ничего не значит. Ее слово. Его слово. Лев сглотнул ком в горле, резко отвернувшись от окна. Эта тень прошлого преследовала его годами, обостряясь перед самыми важными эфирами. Он давно научился ее заглушать – работой, вином, шумной похвалой команды. Но сегодня она была особенно навязчивой.

«Лев, все готово. Проверяю связь». Голос Алексея, прозвучавший из наушников, вернул его в реальность. Ровный, безэмоциональный, технократичный – идеальное лекарство от любых метафизических терзаний.

Лев кивнул, хотя знал, что Алексей его не видит, и направился к своему месту в студии. Его королевство. Его святилище. Пространство было выдержано в строгих, почти минималистичных тонах: звукопоглощающие панели на стенах, профессиональное световое оборудование, японский микрофон на противовибрационной стойке – его личный фетиш, стоивший как хороший автомобиль. Он поймал свое отражение в матовой поверхности микрофона: усталые глаза, идеально подстриженная трехдневная щетина, темные волосы с проседью, уложенные с нарочитой небрежностью. Сорок лет. Сорок лет, из которых последние пятнадцать он тщательно выстраивал этот образ – «творческий прагматик», доступный гений, разгадывающий тайны прошлого для миллионов. Каждая деталь, от дорогих, но скромных на вид кожаных ботинок до простой футболки без логотипов, работала на этот образ. Контроль. Всегда полный контроль.

«Пять минут до эфира, Лев», – доложила Лиза, появившись в дверях с планшетом в руках. Ее деловой костюм был безупречен, взгляд – собран и ярок. «Онлайн-статистика уже зашкаливает, количество предзаказов побило все рекорды. Давление чувствуешь?»

«Только приятное», – солгал Лев, заставляя уголки губ поползти вверх в подобие улыбки. Контроль.

«Тогда я пойду наводить последние глянцы на наш пиар», – бросил Олег, проходя мимо с двумя телефонами в руках. Его ухоженное лицо сияло предвкушением финансового триумфа. «После эфира – шампанское, маэстро. Заранее поздравляю».

Лев остался один в студии. Он надел наушники. Тишина в них была абсолютной, вакуумной. Он сделал глубокий вдох, ощущая, как знакомый ритуал превращения начинает действовать. Лев Орлов, человек с его сомнениями, страхами и призраками прошлого, медленно отступал, растворялся. Его место занимал Рассказчик. Голос. Тот, кто не сомневается, а знает. Кто не боится, а ведет за собой в самые темные уголки человеческой души.

«Тридцать секунд. Музыка по готовности, Алексей», – сказал он в микрофон.

«Готово», – послышался в наушниках лаконичный ответ.

Лев прикрыл глаза, отбрасывая последние остатки себя. Когда он открыл их, в студии не осталось никого, кроме Рассказчика.

«Три… Два… Один… Музыка».

Из наушников полилась та самая, фирменная заставка – тревожный, низкий виолончельный мотив, на который накладывался шепот, шорох переворачиваемой страницы и едва слышный, леденящий душу смех. Алексей был гением. Он не просто сводил звук, он ткал аудиополотно, в которое хотелось завернуться с головой, даже если оно вызывало мурашки. Это была не музыка, это была аудио-ловушка.

Софиты мягко залили его светом, отсекая от внешнего мира, создавая капсулу, где существовали только он, микрофон и миллионы невидимых слушателей.

«Здравствуйте. Это Лев Орлов. И это… «Незакрытое дело». – Пауза. Выверенная, идеальная, заряженная ожиданием. Его палец бессознательно застучал сложенным ритмом по краю стола – нервная привычка, которую он тщательно скрывал от камер. – «История, которую вы услышите сегодня, преследовала меня годами. Она оставляла следы в моих снах и в моих мыслях в самые неожиданные моменты. История, которая, быть может, не закончилась. Симферопольский Кукловод».

Он говорил. Его голос тек, как темная, густая вода, то замедляясь, то ускоряясь, обтекая факты и вкрапляя в них отточенные до блеска домыслы. Он не просто пересказывал дело двадцатилетней давности. Он воскрешал его. Он вдыхал жизнь в пыльные папки, дарил имена и голоса безликим жертвам, вкладывал в уста маньяка монологи, которые тот никогда не произносил, но которые так хотели услышать слушатели. Он играл на их нервах, как виртуоз на струнах, выжимая нужные эмоции – страх, сострадание, жуткое любопытство.

«Он не просто убивал, – снизил голос до интимного, доверительного шепота Лев, и Алексей тут же добавил едва слышный, крадущийся шорох. – Он ставил спектакль. И каждая его жертва была актером в самой жуткой пьесе на свете. Он оставлял их в неестественных, вычурных позах, словно режиссер, недовольный мизансценой. Он был художником, а его холстом была человеческая смерть».

За стеклом, в полумраке контрольной комнаты, застыли трое. Лиза сжимала в руке планшет, ее пальцы порхали по экрану, отслеживая взлетающую онлайн-статистику. Олег стоял вальяжно, прислонившись к стеллажу, с самодовольной улыбкой человека, наблюдающего, как растет его банковский счет. И Алексей. Сгорбленный, почти невидимый за своими тремя мониторами, уткнувшийся в них взглядом, будто в окно в другое измерение. Его пальцы бесшумно касались регуляторов, подчищая малейшие шумы, усиливая нужные обертоны.

Лев подошел к кульминации. Он откинулся на спинку кресла, позволив паузе растянуться, давая Алексею ввести едва слышный, нарастающий гул, похожий на отдаленный шум толпы или нарастающую бурю.

«А что, если он смотрит на нас прямо сейчас? – прошептал Лев, и его палец снова застучал по столу. – Что, если он просто ждал, когда его историю расскажут должным образом? И если бы он убивал сегодня… его жертвой стала бы не просто женщина. Она стала бы архетипом. Символом. Он оставил бы ее в позе, напоминающей античную статую, с маской скорби на лице и свитком пустых обещаний в руках. Как памятник тщетности всего сущего».

В этот самый момент, произнося слова «маска скорби», Лев увидел, как Алексей за стеклом будки замер. Пальцы звукорежиссера, только что порхавшие по регуляторам с ювелирной точностью, остановились, зависли в воздухе. Он не двигался, уставившись в один из мониторов, его взгляд был отрешенным и в то же время невероятно сосредоточенным, словно он увидел в словах Льва не метафору, а прямое руководство к действию, божественное откровение. Эта одержимость, это полное поглощение были видны здесь же, в этой внезапной, полной остановке. Казалось, он даже перестал дышать.

Лев на секунду сбился, застигнутый этим странным поведением, но многолетняя привычка брать верх над эмоциями заставила его продолжить, вывести историю к мощному, заранее отрепетированному финалу.

Он закончил. Музыка заиграла финальный, пронзительный аккорд и медленно затихла, растворившись в тишине. В наушниках на несколько секунд воцарилась абсолютная немая сцена, а потом ее взорвали оглушительные аплодисменты и смех команды, ворвавшиеся в эфир. Лев снял наушники, ощущая привычный, сладкий прилив адреналина, заливающий усталость и тревоги. Он механически проверил часы на запястье – не чтобы узнать время, а по успокаивающей привычке, ритуалу, знаменующему возвращение из путешествия в темные миры.

Дверь в студию распахнулась. Лиза, сбросив маску невозмутимости, ликовала, тыча пальцем в планшет с зашкаливающими цифрами онлайн-аудитории. Олег уже распаковывал бутылку дорогого шампанского с таким видом, будто это он только что произнес тот монолог.

«Браво, маэстро! – Олег налил бокал и протянул ему, другой рукой похлопывая по плечу. – Мы с тобой в очередной раз вошли в историю! Это наш козырь. «Блогер-провокатор» – это же гениально! Ты заставил их сомневаться, бояться, верить!» Его улыбка была широкой, искренней в своем цинизме, но в глазах не было ни капли тепла, только холодный расчет и удовлетворение от удачной инвестиции.

Лев взял бокал, позволив себе расслабиться и улыбнуться. Он сделал глоток, ощущая сладковатый, пузырящийся вкус победы. Да, он сделал это. Он снова превратил чужую трагедию в шедевр, в перформанс, в товар. Он был на вершине. Он был богом в этом маленьком, звукоизолированном мире.

«Спасибо всем, – отдал он должное команде, поднимая бокал. Его взгляд скользнул по грифельной доске, висевшей в студии, где цветными мелками была нарисована сложная, похожая на паутину схема связей по делу «Кукловода». – Алексею – за гениальный звук, без тебя это был бы просто текст. Лизе – за терпение и железную выдержку. Олегу… за веру в продукт и в наши общие сверхдоходы».

Пока другие смеялись и праздновали, он потянулся к телефону, который всю трансляцию лежал в беззвучном режиме. Экран был завален десятками уведомлений. Восторженные комментарии, репосты, приглашения в эфиры, предложения о сотрудничестве. Его палец автоматически скользил по экрану, очищая лавину признания. Он чувствовал привычную опустошенность, которая всегда накатывала после эфира – синдром отмены после мощного выброса адреналина, осадок от погружения в темноту.

И среди этого яркого, шумного потока – одно сообщение. От незнакомого номера. Без подписи. Без эмоций. Просто сухой, лаконичный текст, который он прочитал с легким, привычным раздражением.

Незнакомец: Вы были так близки к истине. И так далеки.

Лев усмехнулся. Очередной тролль. Или сумасшедший фанат, пытающийся привлечь внимание поэтичными глупостями, поймать кусочек его внимания. Он стер сообщение, как стирал сотни других. Мусор. Информационный шум, белый шум современности, который надо игнорировать, чтобы не сойти с ума. Он отложил телефон и вернулся к празднующей команде, чтобы долить шампанского в свой никогда не допитый до конца бокал.

Он не знал, что только что стер не троллинг, а первое предупреждение. Первую ниточку, которая вела в самую густую тьму. Он стоял на пике славы, не подозревая, что его слова уже перестали быть просто словами. Они сорвались с цифровых страниц подкаста, преодолели барьер экрана и обретали плоть и кровь в подмосковной ночи. Его вымысел, его метафоры, его художественные образы готовились стать чьей-то жуткой, буквальной реальностью. А его собственная, такая выстроенная и контролируемая жизнь, должна была в одночасье превратиться в кошмар наяву, где он из бога маленькой студии станет заложником и соучастником чужого безумия.

Глава 2 Первый акт

Рассвет в коттеджном поселке «Пески» был холодным и безжизненным, как аквариум после смерти всех рыбок. Октябрьское солнце, бледное и невыразительное, медленно поднималось над горизонтом, отбрасывая длинные, искаженные тени от подстриженных под линеечку живых изгородей и кованых ворот, увенчанных золочеными гербами. Утренние лучи скользили по безупречно ухоженным, изумрудным газонам, выхватывая из предрассветного полумрака неестественную, гнетущую тишину, которую нарушали лишь щелчки цифровых фотокамер, шипение полицейских радиостанций и приглушенные, почти шепотом, голоса оперативников. Сюда, в этот заповедник частной собственности и отгороженного от всего мира богатства, за трехметровые заборы с колючей лентой и системами видеонаблюдения с датчиками движения, не доносился ни единый звук с оживленной трассы, проходившей всего в километре. Здесь, в этом царстве показного совершенства и тотального контроля, было совершено жестокое, вычурное и театральное преступление, словно насмешка над самим понятием приватности и безопасности.

Ирина Семёнова с силой захлопнула дверцу служебной машины, и этот резкий, сухой звук гулко разнесся в утренней тишине, словно выстрел. Ее лицо, обрамленное темными волосами, убранными в тугой, безупречный пучок, оставалось каменной маской профессионального спокойствия, но внутри все сжималось от знакомого, холодного напряжения, подступавшего к самому горлу. Она всегда, с самых первых дней работы, не любила выезды в такие места. Эти стерильные, отгороженные от реальности миры элитных поселков со своими тщательно оберегаемыми секретами, показным благополучием и глухой, стеной отчужденности. Все здесь – от идеально подстриженных кустов самшита до фасадов домов из дорогого, шлифованного камня – было частью продуманного до мелочей представления, жизненного спектакля для избранных. И сейчас на эту сцену вышла смерть, и ее выход был обставлен с тем же маниакальным вниманием к деталям.

Ее движения были отработаны до автоматизма, доведены до мышечной памяти: белые бахилы, натянутые на практичные кожаные полуботинки, тонкие латексные перчатки, мгновенная, сканирующая оценка обстановки. Профессиональный аскетизм был ее философией, единственно возможной защитой против ежедневно обрушивавшихся на нее ужасов работы. Темный, строгий костюм из немнущейся ткани, никаких украшений, кроме простых сережек-гвоздиков, часы с металлическим браслетом – не для красоты, а для точности. Служебная униформа, намеренно стиравшая индивидуальность, превращавшая ее в инструмент. Сумка через плечо – практичная, вместительная торба из прочного, водоотталкивающего материала, где каждая мелочь, от блокнота до пробирок для забора образцов, имела свое строго отведенное место. Порядок. Тотальный, почти болезненный порядок как единственный щит от хаоса преступлений, человеческих трагедий и абсурда, с которым она сталкивалась каждый день.

К ней быстрым шагом направился молодой оперативник, лицо которого было покрыто мелкими каплями пота, несмотря на утреннюю прохладу. В его глазах читалась смесь усталости и возбуждения.

«Капитан Семёнова, прибыли. Жертва – Анна Кривошеина, двадцать четыре года. Хозяйка дома. Обнаружила горничная, когда пришла к семи утра. Дверь в дом не заперта – что само по себе крайне странно для этого района и этого времени суток. Никаких признаков взлома».

Ирина кивнула, коротко и деловито, поправив несуществующую прядь волос. Ее взгляд, холодный и цепкий, как у хищной птицы, скользил по периметру, фиксируя малейшие детали: исправные фонари ночного освещения, углы обзора камер видеонаблюдения, дорогой, но функциональный коврик у парадного входа. Ничто не нарушало картины стерильного, дорогого благополучия, кроме того особого, почти физически ощутимого ощущения пустоты и нарушения, которое всегда витало в воздухе там, где побывала насильственная смерть. Оно было знакомо ей, как собственное отражение в зеркале.

Она переступила порог в бахилах, и ее обдало волной спертого, неподвижного воздуха, пахнущего дорогим парфюмом с нотами сандала, ароматическими свечами и чем-то сладковатым, неприятным, глубоко органическим, что она безошибочно узнала – запахом смерти, смешанным с запахом свежей крови. Гнетущая тишина внутри нарушалась лишь шепотом оперативников, щелчками фотоаппаратов, фиксирующих место преступления с разных ракурсов, и тихим жужжанием техники.

Гостиная поражала своей стерильностью и дороговизной. Интерьер в стиле хай-тек: полированные поверхности черного мрамора, геометрические линии мебели из хромированной стали и матового стекла, полное, тотальное отсутствие личных вещей, безделушек, следов обычной человеческой жизни. Это был не дом, а выставочный образец из журнала по дизайну интерьеров. Безупречный, выверенный до миллиметра порядок был разрушен одним-единственным, чудовищным элементом, вписанным в этот идеальный мир с той же педантичностью, с какой он был создан.

Мысленно фиксируя детали, Ирина медленно, почти крадучись, двигалась по комнате, ее глаза сканировали пространство, выхватывая каждую мелочь:

Тело молодой женщины было расположено в самом центре просторной гостиной, на роскошном персидском ковре с сложным восточным орнаментом. Поза была тщательно выстроена, каждая линия тела, каждый изгиб были подчинены некоему строгому, но неочевидному замыслу. Это не была поза случайно упавшего человека; это была поза, в которую кого-то уложили с маниакальным вниманием к деталям.

Правая рука была вытянута вперед, ладонь раскрыта в неестественном, почти театральном жесте, пальцы сжимали свернутый в тугой свиток из состаренной пергаментной бумаги. Левая рука была изогнута в локте, ладонь прижата к груди, пальцы согнуты, создавая впечатление слабого, последнего сопротивления, отторжения.

Голова была откинута назад под идеальным углом в сорок пять градусов, шея вытянута, мышцы напряжены, как у балерины в сложной позе. На лице – гипсовая маска с застывшим, идеализированным выражением скорби, которая так плотно прилегала к коже, что казалась второй кожей. Сквозь узкие прорези для глаз были видны прикрытые веки.

Ноги были вытянуты с математической, почти нечеловеческой точностью, носки направлены в разные стороны, что добавляло позе дополнительную, тревожащую дисгармонию. Одежда – дорогой, шелковый халат – была без единого повреждения, и даже его складки были расположены симметрично, будто их тоже тщательно расправили.

Криминалистические наблюдения: Ирина мысленно, не отрывая взгляда от тела, составляла список, отмечая время начала активного осмотра – 8:17:

Полное отсутствие видимых признаков борьбы… Не было обнаружено и видимых повреждений, ран или ссадин на одежде и открытых участках тела. Ковер под телом был чистым, без следов грязи, вытертостей или заломов. Предварительное измерение температуры тела специальным электронным термометром показало +24°C, что, с поправкой на температуру в помещении, указывало на время смерти примерно 4-6 часов назад. Трупное окоченение находилось в стадии развития, начиналось с мелких мышц лица и кистей рук. Трупные пятна находились в стадии диффузии, при надавливании пальцем в перчатке бледнели, но затем медленно восстанавливались. Применение УФ-лампы не выявило следов борьбы, очистки поверхностей или каких-либо биологических жидкостей, невидимых невооруженным глазом. Пол вокруг тела был идеально чистым, что указывало на возможную уборку уже после того, как все было закончено. Отсутствие видимых повреждений, ран, ссадин на одежде и открытых участках тела.

Ирина медленно, как волк, делающий круг перед добычей, обходила тело, составляя в уме протокол осмотра. Ее взгляд, лишенный всякой эмоции, фиксировал каждую деталь, каждую странность. Профессионализм диктовал холодный, отстраненный анализ, но на периферии сознания что-то настойчиво царапалось, будило смутное, неприятное чувство узнавания. Эта поза… эта вычурная, театральная поза… она что-то напоминала. Что-то услышанное недавно, мельком. Может, по радио в машине, когда она ехала на предыдущий вызов? Однако она продолжала рассматривать и другие, более традиционные версии – ритуальное убийство, действия психически больного, сатанинский культ. Но все это было слишком уж… постановочно. Слишком театрально для обычного, пусть и жестокого преступления.

Она присела на корточки в метре от тела, ее пальцы в тонких латексных перчатках невольно сжались в кулаки. Она заставила себя дышать ровнее, глубже, концентрируясь исключительно на деталях, отгоняя прочь физиологическое отвращение и тот надоедливый зуд узнавания в затылке.

«Криминалист, – ее голос прозвучал резко и громко в тишине, – полная фотофиксация со всех ракурсов. Особое внимание – зона крепления маски к лицу и поверхность свитка. Ищем микрочастицы гипса, следы клея, волокна ткани, любые отпечатки. До завершения съемки к телу не приближаться. Вторая группа – проверяет все поверхности на латентные отпечатки, включая дверные ручки, оконные рамы, выключатели. Третья – химический анализ воздуха на предмет следов летучих веществ, растворителей, химикатов».

Она отошла к огромному панорамному окну, выходившему в сад. За стеклом уже собралась небольшая толпа – соседи в дорогих халатах и спортивных костюмах, их лица выражали откровенное любопытство и притворный ужас; журналисты с камерами, пытавшиеся просунуть объективы сквозь полицейское оцепление. Ее телефон настойчиво вибрировал в кармане – начальство, пресс-служба, коллеги из других отделов. Она проигнорировала. Мозг, как мощный компьютер, перебирал и анализировал версии. Каждый элемент на месте преступления был тщательно, даже педантично спланирован, но подобная, почти художественная театральность наводила на мысль о чем-то большем, чем просто сокрытие улик или удовлетворение больной фантазии. Это было послание. Но кому?

Из коридора выбежал Захарцев. Его обычно румяное лицо было землистого оттенка, под глазами залегли темные, почти фиолетовые круги. В дрожащих руках он сжимал смартфон, костяшки пальцев побелели.

«Ирина Викторовна…» – его голос сорвался на хрип, он сглотнул. Оглянулся на оперативников, занятых своей работой, и понизил голос до сдавленного шепота: «Я… я, кажется, понял. Вчера вечером, по дороге домой, слушал подкаст…»

Ирина резко, как на пружинах, повернулась к нему. Ее взгляд, до этого рассеянно-аналитический, стал жестким, сконцентрированным, как сфокусированный лазер.

«В чем дело, лейтенант? Конкретно, без лирики».

«Орлова! «Незакрытое дело». Вчерашний, юбилейный выпуск. Он как раз рассказывал про Симферопольского Кукловода, того самого, дело двадцатилетней давности. И он описал… он описал точно так же, до мельчайших, черт побери, деталей… как должна выглядеть сцена преступления, если бы этот маньяк убивал сегодня! Позу. Маску. Свиток. Все, все совпадает! Слово в слово!»

Ирина, не сводя с него холодного взгляда, взяла телефон из его дрожащих рук. Она испытывала сомнения, отторжение. Слишком уж фантастической, голливудской казалась эта версия. На экране было лицо Льва Орлова – уставшее, умное, с пронзительным взглядом. Она нашла в истории последний выпуск и нажала воспроизведение. Из динамика полился тот самый, бархатный, гипнотизирующий голос, который знала вся страна:

«…и его следующая жертва, если бы он действовал в наше время, не просто умерла бы. Она стала бы памятником. Живой, или скорее мертвой, скульптурой… Он оставил бы ее в позе, напоминающей античную статую, с маской скорби на лице и свитком пустых обещаний в руках. Как символ тщетности всех наших устремлений, нашей веры в будущее…»

Голос затих, сменившись тревожной музыкой. Ирина медленно опустила руку с телефоном. Она снова посмотрела на тело. На вытянутую руку. На свернутый свиток. На гипсовую маску. Слово в слово. Поза в позу. Деталь в деталь. Это было не убийство. Это было цитирование. Точное, буквальное, дотошное цитирование. Теперь сомнений не оставалось. Никаких.

И тут ее накрыло. Волной. Не только леденящим профессиональным озарением, но и внезапной, яростной, совершенно личной яростью, которая подкатила к горлу горячим комом. «Опять. Снова это дело. Оно преследует меня, как преследовало Дмитрия». Мысль пронеслась в голове, острая, как лезвие, и беззвучная. Она вспомнила мужа, его ночи над старыми папками, его одержимость, его тихий, нарастающий ужас, и его пустой взгляд в то утро, когда она нашла его… Она резко встряхнула головой, отгоняя призраков прошлого. Не сейчас.

Холодная, тяжелая волна понимания накатила снова, уже без примесей. Это было послание. Но не следователям. И даже не общественности. Ему. Орлову. Кто-то слушал его. Слушал очень внимательно. И воспроизвел его слова, превратил художественный вымысел, метафору, в ужасающую реальность. Синдром Вертера – эффект подражания, когда художественный вымысел становится руководством к действию для неуравновешенных, впечатлительных личностей. Она изучала этот феномен на курсах повышения квалификации, читала статьи, но сталкивалась лично впервые. И масштаб был ошеломительным.

«Значит, слова убивают. В прямом смысле», – тихо, но очень четко, почти отчеканивая каждое слово, произнесла она вслух. Фраза повисла в спертом воздухе комнаты, словно готовый, отполированный до блеска слоган для всего этого начинающегося кошмара. Это была не констатация, а приговор. Приговор той силе, которой она сама всегда пыталась противостоять – иррациональному, театральному, показушному злу.

«Никому. Ни слова». Приказала она тихо, но с такой железной, не допускающей возражений твердостью, что Захарцев инстинктивно выпрямился по струнке. «Это касается абсолютно всех. Никаких утечек в СМИ. Никаких обсуждений за пределами оперативного штаба. Ни одного поста в соцсетях. Готовьте машину. Сейчас же».

Она достала свой собственный телефон. Ее движения, всегда выверенные и экономные, стали резче, острее. Теперь все, абсолютно все сходилось в одной точке. В одном человеке.

«Адрес: студия «Незакрытого дела». Едем. Немедленно».

Она направилась к выходу, ее каблуки отбивали резкий, дробный стук по мраморному полу. Ей нужно было увидеть его лицо. Увидеть своими глазами, как он узнает, что его слова, его бархатный, продающий голос, начали убивать. По-настоящему. Она шла по чистому, подметенному подъездному пути, и по всему ее телу разливалась странная, противоречивая смесь леденящего душу ужаса и почти животного, охотничьего предвкушения. Слова, эти невесомые, эфемерные существа, вырвались из цифрового пространства, преодолели барьер экрана и обрели плоть и кровь. Охота начиналась. И ее первой добычей должен был стать тот, кто дал этому монстру имя и форму.

Глава 3 Непрошеный консультант

Студия «