Свет между строк

Глава 1. Девочка без имени.

Когда —то у меня было имя.

Короткое, тёплое, как дыхание перед сном.

Такое, которое шепчут в темноте, когда кто —то накрывает тебя одеялом и говорит: «спи».

Имя, что звучало мягко, будто обещание, что завтра будет светло.

Потом его смыло.

Не водой —гнилыми словами, с запахом дешёвого спирта, табака и усталости.

Сначала шепотом, потом громче, срываясь на крик, пока само имя не утонуло в грязи.

Так звали чаще. Так и осталось.

Имя стало кличкой. Потом обидой. Потом звуком, от которого сжималось внутри.

Имя ушло первым.

За ним —всё остальное.

То, кем я была, то, что могла любить, всё, что имело очертания.

Теперь, когда кто —то спрашивает, кто я, ответ не приходит.

Только гул внутри, как после удара по стене.

Ни боли, ни звука —просто отголосок.

Девочка без имени.

Девочка, у которой было слишком много имён —гадких, липких, оставляющих след, как ожог.

Все они мои, но ни одно не принадлежит.

Всё, что было до, будто замуровано за стеной —глухой, холодной, без единой трещины.

Я знаю, что там что —то есть: смех, свет, лицо, имя.

Но сколько ни тянусь —касаюсь только камня.

И тогда кажется, что раньше я не жила, а просто ждала, когда начнётся эта тьма.

Первые воспоминания не похожи на детство.

Нет игрушек, нет колыбельных, нет родных добрых рук.

Только ночь.

Тёмные, полупустые улицы, где я бегу, едва дыша.

От кого? Не помню. Или не хочу помнить.

Помню только холод асфальта под босыми ногами —

жёсткий, шероховатый, будто сам город пытается удержать.

Осколки стекла впиваются в кожу.

Голод скручивает живот до спазма, дыхание рвётся кусками.

В груди пульсирует страх —липкий, животный,

тот, что учит выживать без инструкций.

Воздух режет лёгкие, как стекло.

Я бегу, не зная зачем.

Просто чувствую: остановлюсь —исчезну.

Пахнет кровью.

Не улицей —мной.

Кровь въелась в кожу, в волосы, в дыхание.

Вкус железа не уходит —он стал частью языка.

Под этим запахом —дым, гарь, горелое дерево.

Будто кто —то поджёг само небо.

Я бегу, пока хватает сил, и сворачиваю в узкий переулок.

Слева —обшарпанные дома с окнами, как глухие глаза.

Справа —забор из ржавого железа, на котором следы копоти.

Тупик.

Единственное укрытие —мусорный бак у стены.

Большой, ржавый, пахнущий кислым, но безопасный.

Я забираюсь внутрь,

прячу ноги, накрываюсь мусорными пакетами,

зажимаю рот ладонями.

Нужно исчезнуть.

Нужно стать воздухом, мусором, чем угодно —только не собой.

Тишина.

Потом шаги.

Тяжёлые, мужские.

Слышно, как кто —то спотыкается, как ругается.

Голоса сорваны, злые, с оттенком паники.

–Ты чёртов псих, Том! Я сказал —тихо и быстро!

–Она на меня кинулась! Я не хотел!

–Не хотел?! Ты женщину пристрелил, блять! Будем надеяться, что огонь всё сожрёт.

–Я запаниковал! Он говорил, никого не будет!

–Этот ублюдок много чего говорил! Но теперь —хреново. Мы клюнули, и вот теперь тонем в этом дерьме!

–Мы в полной жопе!

Внезапный удар по баку заставляет всё внутри вздрогнуть.

Металл дрожит, звенит, звук проходит сквозь меня, как ток.

Я втягиваю воздух, вдавливаю ладонь в рот,

чувствую вкус мусора и крови.

Страх ползёт по телу, оставляя холодные пятна.

Пауза.

Воздух звенит.

Каждый вдох —как нож.

Сердце стучит громче, чем шаги.

Я уверена: они слышат.

–Он за это заплатит, —говорит один. Голос сиплый, острый.

–Оставь. Нас могли заметить.

–Да пошло оно всё! Я вообще думал, как бы вытащить свою задницу из этого ада. Кто знал, что пламя пойдёт так быстро? —он почти срывается. —Ещё секунда —и нас бы подали с гарниром. Но, чёрт, кажется, видел, как та девчонка выбралась. Руку даю на отсечение.

–Не неси херни, Том, —сиплый срывается. —Мы устроили настоящее файер —шоу. Если она и выбралась —после такого долго не живут. Видеть, как мать у неё на глазах… —он обрывает. —Теперь она едва ли отличит нас от теней. Никто не поверит, даже если заговорит.

Я замираю, сжимаюсь.

Пакет липнет к лицу.

Кожа под бинтом пульсирует —ожог будто вспыхивает заново.

Я считаю вдохи: раз, два, три…

Если дышать реже, сердце станет тише.

Если сердце тише —может, мир забудет обо мне.

Шаги постепенно стихают.

Их голоса уходят, как прибой.

Только треск пламени где —то вдали —

оно всё ещё живёт, глотает дома, имена, людей.

Потом сирена.

Далеко. Потом ближе.

Красный свет разливается по стенам, бьётся на стекле.

Я не понимаю, где нахожусь.

Мир будто наклонился, и я скатываюсь вниз.

Я опускаюсь ниже, в темноту, где не больно.

Зв уки распадаются —шаги, треск, потом только гул,будто под водой.

И вдруг —свет. Полосы.

Кто —то кричит.

Руки тянут дверь бака.

Я пытаюсь оттолкнуться, но сил нет.

–Эй… тихо, девочка, всё… всё… —голос глухой, будто издалека.

Пальцы ищут пульс на шее.

–Пульс слабый. Срочно носилки.

Звуки тают, как вода уходит в землю.

Остаются только сирены и запах дыма.

Голоса плывут поверх, как мусор на реке.

–Нашли во дворе. Ребёнок. Жива.

–Данные?

–Никаких. Ни имени.

Я не открываю глаз.

Пусть не спрашивают.

Пусть не смотрят.

Если у меня нет имени, значит, нет прошлого.

А без прошлого —можно начать заново.

Ночью просыпаюсь.

Пахнет лекарствами и потом.

Рука пульсирует под бинтом,

ожог жжёт, как напоминание: ты всё ещё здесь.

На запястье —тонкий след, будто клеймо.

Память, которую не стереть.

Пусть останется.

Пусть жжёт.

Это не шрам —доказательство.

Я выжила.

То, что сгорело, не вернётся.

Имя —прах.

Я чувствую, как его пыль осела во мне,

и теперь —не мешает дышать.

Я не обязана возвращать старое.

Я могу выбрать.

Моё имя.

Я беру его сама.

Не с чужих губ, не из документов.

Изнутри.

Я —Нова.

Глава 2. Новая реальность.

Белые стены пахнут лекарствами и чем —то сладким —как будто сам воздух здесь старается казаться добрым, приторно —добрым, до тошноты.

Свет —ровный, стерильный, без тени. Он проникает в глаза, стирает края вещей.

Всё вокруг создано не для жизни, а для наблюдения за ней.

Люди в белом ходят туда —сюда.

Говорят вполголоса, будто боятся, что слова могут кого —то разбудить.

Пластиковые шуршания халатов, щелчки ручек, стук каблуков по линолеуму —их язык.

Они двигаются быстро, уверенно, словно каждый знает, куда идёт, и только я лежу неподвижно, как ошибка в тексте, которую никто не решается исправить.

Я слушаю, как по комнате перекатываются чужие слова:

–Имя?

–Возраст?

–Где родители?

Они задают эти вопросы с одинаковыми лицами, будто нажимают кнопки.

Я молчу. Не потому что не знаю —потому что не хочу.

Имя —это то, что отбирают первым. Его я теперь не отдаю.

Когда спрашивают снова, я произношу тихо:

–Нова.

Слово выходит сухо, почти режет язык.

Нова —как вспышка, как след на небе, короткий и яркий.

Медсестра записывает в карточку, не поднимая головы.

А я смотрю на строчку, на то, как моё новое имя превращается в печатные буквы, и впервые за долгое время чувствую покой.

Будто меня теперь нельзя просто стереть, удалить движением руки, как это сделали когда —то с прошлым.

Иногда заходят мужчины в форме.

Голос у них ровный, сдержанный, каждое слово выстроено по уставу.

Они говорят коротко, будто им не полагается тратить дыхание на сострадание:

–Дом сгорел.

–Ничего не нашли.

–Установить личность пока не удалось.

Я слушаю их, как будто сквозь толщу воды.

Слова доходят приглушённо, обрезанно.

Им кажется, что я не понимаю, но я просто не хочу быть частью их разговора.

Мне ближе шум капельницы, медленный, кап —кап —кап —как дыхание в стороне от жизни.

Щелчок выключателя. Шорох простыни.

Это звуки, в которых нет вопросов.

Когда они уходят, я долго смотрю на дверь.

За ней остаётся мир, где всё всё ещё горит —просто другими способами.

Слышу, как за стеной кто —то смеётся, звонко и будто неуместно.

И думаю: если всё вокруг может сгореть, то, может, и люди —просто пепел, собранный в одежду.

Может, я теперь тоже —из того же материала.

Время здесь не движется —оно растворяется в капельницах.

Каждая минута проходит медленно, как тёплая жидкость по трубке.

Иногда медсестра заходит проверить давление, поправить подушку.

Говорит «всё хорошо» с таким голосом, будто это заклинание.

Я киваю, хотя ей, наверное, всё равно.

На тумбочке —стакан воды и бумажный журавлик, которого оставила какая —то девочка из соседней палаты.

Он стоит криво, одно крыло помято, но от него пахнет конфетой и детскими руками.

Иногда я касаюсь его пальцем, чтобы убедиться: он не исчез.

Наверное, так проверяют реальность.

Потом появляется женщина в светлом кардигане.

Не в халате —значит, не медик.

Её запах другой —чуть пыльный, книжный, с ноткой кофе.

Она улыбается осторожно, как будто проверяет, выдержит ли улыбка мой взгляд.

Садится рядом.

Говорит мягко, почти шёпотом:

–Можно просто поговорить. Без правил.

Иногда мы сидим в небольшой комнате, где стены окрашены в жёлтый цвет —тёплый, но всё равно искусственный.

Как солнце, нарисованное в детском саду: слишком ровное, слишком правильное.

На подоконнике стоит горшок с фикусом.

Он, кажется, единственное живое существо, которое здесь чувствует себя уверенно.

Женщина спрашивает:

–Что ты чувствуешь, Нова?

Я пожимаю плечами.

Она ждёт, но я молчу.

Потом рисую. Дом. Солнце без лица. Линию, похожую на пламя.

Она кивает, будто понимает.

–Это хороший рисунок, —говорит. —Ты можешь рассказывать через них.

Я не рассказываю.

Слова —как осколки.

Если начать говорить, можно снова порезаться.

Ночами здесь не темно, просто свет выключают частично.

Дежурная лампа горит, заливая всё бледным светом, и стены становятся похожи на кожу.

Из соседней палаты слышен кашель, иногда плач.

Кто —то зовёт маму, шепчет, задыхаясь между звуками.

Я слушаю, пока не становится тихо.

Иногда кажется, что этот больничный сон —общий, один на всех, и мы просто в нём разные герои.

В коридоре гудит тележка с медикаментами.

Звук колёс —мерный, как шаги времени.

Запах антисептика смешивается с запахом халвы, кто —то ел тайком, наверное из пакета.

Мелочи держат мир на месте.

Однажды медсестра приносит мне зеркало.

Маленькое, круглое, с трещиной.

Говорит:

–Умывайся, тебе станет легче.

Я смотрю на отражение —будто на чужого.

Щёки впалые, глаза слишком большие.

Кожа бледная, будто меня стерли и оставили контур.

Я трогаю лицо, проверяю, правда ли оно моё.

В отражении —девочка, которой дали новое имя и оставили старую память.

Я улыбаюсь —и зеркало трескается чуть сильнее.

В палате появляется новая девочка.

Она громкая, у неё ожог на руке и резкий смех.

Спрашивает:

–Почему тебя зовут Нова?

–Просто так, —отвечаю.

Она хмыкает:

–Звучит как инопланетянка.

И вдруг добавляет:

–Ничего, здесь все не с этой планеты.

С этого дня мы иногда играем в молчаливые игры —кто дольше выдержит тишину, кто первым моргнёт.

Она всегда проигрывает и смеётся.

А я впервые за долгое время чувствую, как где —то под рёбрами шевелится что —то живое.

Женщина в кардигане приносит коробку карандашей.

Цвета яркие, будто нарочно слишком —чтобы компенсировать серость стен.

Я выбираю красный и рисую линию.

Она спрашивает:

–Это пламя?

Я не отвечаю.

Она кивает.

–Иногда пламя не уничтожает, а показывает, что осталось.

Эта фраза потом долго не выходит из головы.

Иногда я думаю: может, всё действительно не зря?

Может, то, что сгорело, просто стало светом.

Через несколько дней я уже хожу по коридору.

Стены ближе, чем кажутся.

Каждый шаг отдаётся эхом —будто больница сама слушает.

У дверей сидит мальчик с книгой, пальцы дрожат, но он упрямо перелистывает страницы.

Я останавливаюсь, смотрю.

Он поднимает глаза и шепчет:

–Тут про космос. Там тоже всё горит, но красиво.

Эта фраза западает.

Я возвращаюсь в палату и долго смотрю на окно.

На стекле отражается лампа —крошечное солнце, искусственное, но настойчивое.

Иногда этого достаточно.

Потом приходит утро.

Медсестра открывает окно, врывается холодный воздух.

Он пахнет улицей —пылью, бензином, чем —то живым.

Я дышу глубже, чем прежде.

Не потому что хочу, а потому что могу.

Белые стены всё ещё пахнут лекарствами и сладким.

Люди в белом всё ещё шуршат бумагами и ставят капельницы.

Но теперь, когда я слышу своё имя —Нова, —оно звучит чуть громче.

Будто отвечает свету.

И впервые мне кажется, что воздух здесь действительно стал немного добрее.

Или, может, я просто научилась вдыхать его без страха.

Через несколько недель меня переводят в приют.

Серое здание, как будто выкрашенное в уныние. Штукатурка облупилась так, что по стенам текут тонкие речки пыли; в дождь по ней проступают пятна, похожие на забытые лица. Возле входа —табличка со стёртым названием, буквы почти не читаются. Запах —главным образом запах каши: он проникает в коридоры, в комнаты, в одежду, в мысли; иногда к нему добавляется запах старых книг и машинного масла, когда кто —то закрывает дверь с глухим хлопком.

Окна в решётках. Они пропускают свет, но не свободу. Под окнами батареи, которые всё время шумят —тихое жужжание, как старые холодильники в соседней жизни —но не греют. Прикоснёшься к ним: холодный металл, как будто тепло забыло дорогу в этот дом. Летом сквозь решётки врывается городская пыль; зимой —снег плотно пристаёт к стеклу, рисует чужие узоры.

Воспитательница с короткой стрижкой —строгая, но не злодейка, скорее усталая от людей и своей работы —говорит:

–Здесь безопасно.

Слово «безопасно» звучит здесь по —особому: без интонаций, с выдохом. Это не слово, а табличка, которую ставят на дверях и на которой никогда не проверяют надёжность замков. Безопасно —странное слово. Оно не имеет запаха, не шуршит, не звучит. Просто висит в воздухе, как обещание, которое никто не собирается выполнять.

Комнаты —низкие потолки, лампы с желтоватым светом. В спальне двенадцать кроватей, выстроенных ровными рядами, как ряды на экзамене. Одеяла тонкие, но пахнут чистым порошком —этой пахучей химией, обещающей чистоту, которой на деле здесь катастрофически мало. Коврики в коридоре стерты до прожилок, на лестнице —следы от луж и чьих —то ботинок, оставшиеся как дорожные карты прошлых дней.

Дети —как разные мелодии, которые одновременно пытаются играть одну и ту же ноту. Кто —то плачет —нет, не плачет: плачет с процедурной прямотой, как у человека, который давно научился сдавать экзамены по выживанию. Кто —то ругается; ругань здесь грубая и живая, без прикрас. Кто —то смеётся так, будто хочет перекричать тишину и обратить её в шум, чтобы хоть на время исчезнуть за собственной шуткой. Есть те, кто усмехается уголком губ и смотрит сквозь тебя, как будто проверяет прочность стекла.

Я стараюсь быть тихой. Сижу у стены и смотрю. У стены —живой музей, где экспонатами являются люди в разной степени сломанности и целостности. Отмечаю привычки: кто кошмарно ворчит по ночам, кто ночью читает под подушкой, кто возится с носком до бесконечности. Наблюдать —это первая и самая честная работа. Там, где говоришь —берут на себя ответственность; там, где молчишь —смотришь на тени других и учишься распознавать формы.

У каждого —свои способы выжить. Одна девочка прячет булочку в рукав; она вытащит её позже, когда никого не будет, и съест с видом святой таинственницы, как если бы это был единственный ритуал веры. Другая носит на шее пуговицу, говорит, что это её «счастливый круг» —пуговица матово блестит на шнурке, и девочка приговаривает её пальцами, как молитву. Мальчик лет десяти всё время кусает ногти и шепчет: «Я ничего не брал» —и повторяет эту фразу, как заклинание, чтобы убедить в ней самого себя. Кто —то мастерит самолетики из фантиков; кто —то тайком прячет в щели книги, исподтишка листая их и изучая чужие миры, будто они —карта побега.

Есть и те, кто умеют давать себе власть: они придумывают игры, ставят правила, начисляют очки, определяют очередь. Они учат младших, как правильно стоять в очереди, как поделить находку пополам, чтобы не начать драку. Они знают, где лежат ключи от склада с консервами, и иногда шепотом рассказывают об удачном дне, когда удалось украсть лишнюю банку. Этих дети называются по —разному: старшие, лидеры, короли территории. У них —свои коды чести и свои наказания.

В столовой пахнет каша. Каша густая, как цемент, с привкусом безразличия, который в душах откладывается труднее всего. Ложки гремят по тарелкам —как часы, отсчитывающие невозвратное. Старшие смеются, кидают ложками. Маленькие хватают еду, как будто это последний возможный контакт с миром. Некоторые облизывают губы и воруют хлеб у спящего соседа. Я сижу в углу: стараюсь выглядеть настолько незначительной, чтобы никому не приходило в голову меня трогать. В этот момент понимаю —невидимость не работает. Кто не отвечает, тот становится мишенью. Тот, кто не говорит —пустой лист, куда легко записать требования и вины.

Режим —это завод, где люди превращаются в привычки. Утро —подъем под металлический звон; зарядка —скороговорка упражнений, которые словно помогают забыть, зачем вообще просыпаться; завтрак —каша; уроки —кто чему может научить: кто —то учит читать, кто —то рукопашному бою, кто —то подшивает пуговицы. В середине дня —прогулка во дворе —парнике: небольшой заковыристый двор, огороженный забором, где дети выстраиваются в группы, как птицы у кормушки. Здесь тоже свой мир —сигаретный дым бывших старших, пледы, прикрывающие митинги конфиденциальности, и тайные перекукивания, где обсуждаются темы, опасные в голос.

Воспитатели —тоже разные. Есть те, кто уронил в себе человечность и поцарапает ногтем по её краю, есть те, кто пытаются быть добрыми, но получается только утомлённо. Один воспитатель тихо приносит вечером старые журналы и оставляет их на полке, как маленькие островки развлечений. Другая —закрывает глаза на некоторые проступки, потому что у неё свои битвы. Иногда появляется доктор: осмотр, марш на щупальцах медицинской процедуры, иногда шутка, которая звучит неправильно и только усугубляет боль.

Атмосфера —это не только звук и запах; это щемящая привычка к ожиданию: ожидание проверки, ожидание звонка, ожидание, что придёт кто —то и возьмёт. Все мы —люди с подвешенными билетами, которые не знают, когда закончится игра. Вечерами коридор напоминает старый вокзал: кто —то спешит, кто —то медлит, у кого —то глаза полны маршрутов, но без билета.

Детали важны. На каждом столе есть печать от кружки —тёмное кольцо, как отпечаток времени. В углу спальни трёхлистник из бумаги, склеенный скотчем —оберег, который кто —то сделал ещё прошлой зимой и забыл. Под одной кроватью спрятано несколько игрушечных машинок, покрытых слоем пыли и смеха. В подсобке —тяпки и ведра, и старый календарь, где январь за январём оторван, как страницы, прошитые без надежды.

Иногда ночью кто —то шепчет истории. Они шепчут о домах, которых не существовало в этом городе, о матерях и отцах, о временах, когда не нужно было прятать булочки в рукавах. Эти истории —валюта. Их платят за доверие. Я слушаю, и каждая история оставляет на мне отпечаток; они учат, как не разговаривать с теми, кто быстрее поверит лжи, как прятать следы от бессонницы, как раздать остальное себе.

Есть моменты, когда дети становятся настоящими —не ролью, не способом выжить, а просто детьми. Они устраивают подпольный концерт, в который собирают всех желающих: кто —то бьёт по старой кастрюле, кто —то свистит, кто —то рассказывает шутки, которые нелепы как старые ботинки. На таких концертах на минуту исчезают режим, каша и решётки; мир становится больше и мягче. Эти вечера —как ломтики хлеба с маслом: редкие, но невероятно важные.

Я учусь разбираться в людях: кто опасен, кто просто напуган, кто держит в руках реальную власть, а кто —имитирует. Учусь замечать мелочи: как кто —то дергает плечом, когда в комнате входит воспитатель; как одна девочка всегда кладёт ложку определённой стороной вверх, будто так выстраивает порядок в хаосе. Это карты поведения; по ним узнаёшь и читаешь территорию.

Время идёт странно —не как стрелка, а как слой за слоем. Дни сливаются: каши, уроки, песни, ссоры, укрытия. Периодически приходят гости: один приносит старые игрушки, другой —вызывает у кого —то воспоминания, третий —проверяет документы и уходит, будто здесь ничего и не было. Каждый уход —как тихая рана: надежда появляется и исчезает, не успев полностью зажить.

В какой —то момент я понимаю, что «безопасно» —это не место, а договорённость между людьми. Это состояние, которое поддерживается вниманием и регулярной проверкой. Здесь такое внимание редкое; его заменяет инерция и правила. И потому невидимость, моя тактика —сидеть, не выделяться, быть пустым местом —перестаёт работать. Кто не отвечает, кто молчит, тот становится не просто заметен, а уязвим. Тишина —магнит для тех, кто любит заполнять пустоту своими требованиями.

Первое утро в приюте заканчивается не перестройкой судьбы, а пониманием: чтобы выжить, нужно быть видимой в нужный момент. Не громкой по —дурному, не вызывающей —просто заметной настолько, чтобы тебя не приняли за пустоту. Это урок, который никто не пропишет в распорядке дня, но который читается кровью и дыханием: здесь выживают те, кто умеет держать баланс между тенью и светом, между спрятанным и сказанным.

—Эй, новенькая, —девочка с короткими волосами подходит ближе, запах мыла и дешёвого шампуня щекочет воздух. Пальцы быстрые, цепкие, будто ворует не вещи, а уверенность. Она тянет за мой бинт —не сильно, просто проверить, насколько я живая.

–Больно? —спрашивает, и в голосе не забота, а интерес, как у ребёнка, который пинает палкой муравейник.

Я смотрю ей прямо в глаза. Долго.

Глаза у неё зеленые, чуть мутные, как вода в ведре, где моют полы.

Не моргаю. Не говорю.

И вижу, как в ней что —то дёргается, ломается невидимо.

Она отступает —не из страха, скорее из уважения к чужой тишине.

Просто потому, что я не отвела взгляд.

После этого меня почти не трогают.

Почти. Иногда кто —то бросает слово через плечо, проверяя, не сдамся ли.

Но я научилась отвечать не звуком, а взглядом.

И это работает лучше, чем любые слова.

Иногда нас водят в школу при приюте.

Коридор там пахнет мелом и старыми учебниками, словно само здание помнит каждое поколение детей, прошедших через него —испуганных, упрямых, с поцарапанными руками и тетрадями, полными чужих каракулей.

На стенах облезлые плакаты про правила поведения, нарисованные когда —то цветными фломастерами, теперь выгорели до блеклых пятен. У входа висит расписание, отпечатанное на серой бумаге, и листок с надписью «Учиться —значит жить». Никто не спорит, но и не верит.

Я сижу за самой задней партой.

Там тише. Там можно быть и частью класса, и его тенью.

Учительница пишет буквы на доске —мелом, торопливо, будто догоняет время. Буквы летят и осыпаются пылью, словно снег, и в этом снегу что —то мягкое, домашнее, почти забытое.

Я смотрю на этот снег и думаю: странно, как даже мел может звучать как дыхание.

Когда я беру ручку, пальцы дрожат.

Не от страха —просто непривычно.

Кожа на костяшках ещё помнит бинты, кожа на ладонях —холод перил и железа.

Буквы выходят неровные, перекошенные, будто учатся ходить. Но они живые.

И я понимаю —слова можно приручить. Не как зверей, а как огонь: медленно, осторожно, шаг за шагом, пока они не начнут слушаться.

Однажды учительница подошла к моему столу и сказала:

–У тебя аккуратный почерк, Нова.

Сначала я подумала, что ослышалась.

Это было впервые, когда кто —то сказал про меня не «бедная девочка», не «пострадавшая», а просто —аккуратная.

Слово простое, но оно вошло внутрь, как ключ в замок.

Я запомнила его, потому что оно не жалость. Оно уважение.

Маленькое, тихое уважение к тому, что я —есть.

Иногда я вижу женщину из жёлтой комнаты.

Она приходит редко, но всегда узнаёт меня сразу, даже если я стараюсь не встречаться взглядом.

Садится рядом, раскладывает свои тетради и говорит:

–Как тебе здесь, Нова?

Я отвечаю:

–Нормально.

И впервые не вру.

Не потому что хорошо —просто больше не чуждо.

Я начинаю привыкать к себе.

Она кивает, записывает что —то в тетрадь —тонкие строчки, будто страхи, сложенные по полкам.

Потом улыбается. Не широко, но по —настоящему.

И мне становится легче.

Не потому что я верю в её улыбку, а потому что кто —то всё ещё верит в меня.

Вечером, когда все спят, я подхожу к окну.

Стекло холодное, как чужой лоб.

Я касаюсь его пальцем, и в отражении —я: бледная, с короткими волосами, чуть уставшая, но уже не призрак.

На стекле остаётся след дыхания —тонкий, почти живой.

Я пишу на нём своё имя: Нова.

Буквы дрожат, расплываются, исчезают.

Но след остаётся внутри.

Иногда я думаю, что имя —это не просто слово.

Это якорь, за который держишься, когда тебя уносит.

Пока оно во мне, я не растворюсь.

Рука заживает. Кожа натянулась, стала грубее, как новая корка на земле после дождя.

Иногда я провожу пальцем по ожогу.

Он тёплый, чуть шершавый.

Я думаю: странно, что боль можно приручить.

Она больше не рычит, не рвётся наружу, не ломает дыхание.

Просто живёт рядом —тихо, как старая собака, привыкшая к дому.

Школа при приюте —как отдельный мир.

Там даже воздух другой: пыльный, но бодрый.

Доска всегда пахнет мелом и мокрой тряпкой.

На подоконниках стоят кактусы в пластиковых стаканчиках —кто —то сказал, что растения приносят удачу.

Они живут, несмотря ни на что, и, кажется, именно поэтому их никто не выбрасывает.

Учительница иногда рассказывает истории —про птиц, которые всегда возвращаются домой, про звёзды, что рождаются в тишине.

Я слушаю, и где —то глубоко внутри начинает шевелиться мысль: может, я тоже смогу вернуться. Только не домой, а в себя.

Однажды один мальчик из старших подмигнул мне и сказал:

–Ты молчаливая, значит, наблюдаешь. Это опасно.

Я не ответила.

Он усмехнулся и добавил:

–С такими, как ты, лучше не связываться.

И ушёл.

А я подумала: может, впервые кто —то сказал это не как угрозу, а как факт.

В тот вечер одна из младших плакала.

Куклу, сшитую из тряпок, старшие порвали —просто потому что могли.

Маленькая стояла посреди комнаты, губы дрожали, глаза мокрые.

Все делали вид, что ничего не видят.

А я подошла.

Подняла голову.

–Отдай, —сказала я спокойно.

Они замерли.

Потом молча протянули куклу обратно.

Не потому —что испугались —а потому что почувствовали: теперь я не та, кто молчит.

Молчание перестало быть укрытием. Оно стало оружием.

Иногда я думаю о той девочке без имени.

О той, что пряталась в мусорном баке, зажимая рот руками, чтобы не выдать дыхание.

Я помню её запах —ржавчина, дым, мусор, страх.

Помню, как сердце билось так громко, что казалось, его слышно всем.

Она была маленькой, слабой, но именно она довела меня до этого окна, до этой парты, до слова Нова.

Я должна ей этим светом.

Пусть даже он холодный, как зимнее солнце —всё равно свет.

Время в приюте течёт вязко, как сироп.

Каждый день похож на предыдущий: подъем, завтрак, школа, проверка, ужин.

Но иногда между этими одинаковыми кусками дня проскальзывает что —то новое —взгляд, фраза, запах, от которых внутри становится чуть теплее.

Я учусь замечать это.

Учусь собирать крошки живого, как птица на снегу.

Зимой нам выдают варежки —разные, не парами.

На ногах резиновые сапоги, иногда не по размеру.

Мы стоим в очереди на прогулку, и пар от дыхания поднимается, как туман.

Дети смеются, пинают снег.

Кто —то падает, кто —то ругается.

Я стою в стороне и думаю: может, всё это —и есть жизнь, просто в черновике.

Однажды учительница дала нам задание —написать письмо самому себе.

Через год, сказала она, вы его откроете и прочитаете.

Я долго сидела над чистым листом.

Не знала, что сказать себе через год.

Потом всё же написала:

“Если ты всё ещё здесь —значит, смогла. Если ушла —не забудь смотреть вверх.”

Я сложила лист, положила в конверт и подписала: Нова.

И в тот момент впервые почувствовала, что моё имя —не просто звук, а дверь.

Возможно, даже выход.

Иногда ночью я думаю о доме, которого больше нет.

О стенах, где когда —то висели фотографии.

О запахе мыла, о тёплых руках, о смехе.

Но воспоминания —как плёнка, которая сгорает при свете.

Если смотришь слишком долго, остаются только обугленные контуры.

Теперь я редко думаю о прошлом.

Не потому —что забыла —просто не хочу больше жить в пепле.

Однажды утром я проснулась раньше всех.

Небо было серым, но сквозь облака пробивался тонкий луч.

Он падал прямо на мой стол.

Я взяла ручку и написала на полях тетради:

“Я —Нова.”

Просто, без точки, без украшений.

Эта строчка выглядела так, будто была здесь всегда.

И, может быть, в тот момент я наконец поняла:

я —не девочка без имени, не случайная выжившая, не чужая в белых стенах.

Я —та, кто научилась смотреть на огонь и не бояться, что он сожжёт.

Та, кто знает: боль можно приручить, слова можно вырастить, а себя —вернуть.

Теперь, если кто —то спросит, кто я,

я отвечу.

Не громко, не гордо, просто точно.

–Я —Нова.

И в этом ответе есть всё: пепел, снег, чернила, свет,

и та тишина, что когда —то спасла мне жизнь.

Глава 3. Девочка, которая учится быть собой.

С тех пор прошло два года.

Мне десять.

Два года —это будто вечность и миг одновременно.

В приюте время не идёт —оно шуршит.

Скрипит дверями, дышит пылью из старых батарей, бежит по утрам по линолеуму вместе с воспитательницей, пахнущей манной кашей и усталостью.

Иногда кажется, что время здесь стареет быстрее, чем люди.

Когда —то я считала шаги, чтобы не дышать громко.

Проверяла, сколько можно прожить, не издав ни звука.

Теперь считаю слова —и каждое слушается меня.

Они больше не кусаются, не обжигают, не прячутся в горле.

Я приручила их, как когда —то —боль.

Здесь всё стало знакомым.

До мелочей.

Краска, облупившаяся под подоконниками, напоминает острова.

Я знаю каждый трещащий звук пола в спальне, каждую ноту чайника на кухне, каждый запах —кислый, сладкий, пыльный.

Даже тишина после отбоя —своя, как старая песня, которую можно услышать только ночью.

Иногда воспитательница кричит на кого —то,

и голос её звучит, как ржавый ключ, проворачивающийся в замке.

Но никто не сердится на неё по —настоящему.

Здесь все кричат не от злости —от бессилия.

Я больше не прячусь.

Не потому что стала смелой.

Просто устала быть тенью.

Когда долго живёшь в тени, начинаешь понимать, что она не защищает —только делает холоднее.

Иногда достаточно просто выйти в свет и не упасть.

В один из вечеров, когда ужин уже закончился,

по коридору тянулся запах перловки и дешёвого какао.

Старшие спорили, кому мыть посуду, младшие шептались у двери.

Обычный вечер, без признаков катастрофы.

Но беда в приюте никогда не приходит громко —она крадётся.

Мальчишка из младших —Сэм, тонкий, светловолосый,

с глазами, которые всегда ищут разрешения жить, —

стащил лишнюю конфету.

Не из жадности —просто хотел спрятать для сестры,

она болела, кашляла ночами, и он думал, что сладкое поможет.

Но старшие всё равно заметили.

Всегда замечают.

Они окружили его у дверей.

–Делись, —сказала та, с короткими волосами, что любит порядок и власть.

Говорила спокойно, без угроз. Это и было страшнее.

–Или отдай всё.

Сэм прижал кулак к груди.

В глазах —не страх, а то, что идёт после:

усталость от страха.

Он стоял молча, как перед приговором.

Я подошла.

Не быстро —медленно,

так, чтобы каждый шаг был слышен.

Чтобы воздух успел понять, что я иду.

–Он взял не у вас, —сказала я спокойно.

Молчание повисло, густое, вязкое.

Кто —то хмыкнул.

Кто —то переступил с ноги на ногу.

Кто —то посмотрел на меня, как на человека,

который забыл, что здесь не принято вмешиваться.

Я стояла.

Не кричала. Не оправдывалась.

Иногда тишина звучит громче крика.

Воспитательница где —то за дверью ругалась из —за пропавшей тряпки,

чайник свистел —и всё это казалось далеким.

В этом шуме тишина между нами звучала как музыка.

Старшие переглянулись,

одна усмехнулась:

–Ну и держи своего героя. —

И они ушли. Просто так, будто всё само собой решилось.

Когда они скрылись, Сэм медленно раскрыл ладонь.

Там была помятая конфета в золотой обёртке.

Он протянул её мне.

–Хочешь?

Я покачала головой.

Пусть оставит себе.

Пусть будет что —то, что не отняли.

И всё же вкус победы был сладкий,

даже без сахара.

Через несколько дней в приют приехала она —

женщина из жёлтой комнаты.

Я узнала её сразу.

У неё глаза —как утренний чай:

тёплые, но не обжигающие,

и голос, в котором нет команд.

Она вошла без спешки, будто проверяла воздух.

Села рядом, как раньше.

На висках у неё появилось больше седины,

но улыбка осталась та же —усталая, тихая, настоящая.

–Ты выросла, —сказала она.

Я пожала плечами.

–Наверное.

Она достала из сумки тонкую зелёную тетрадь.

Положила на стол.

–Попробуй писать. Не для школы, не отчёт.

Просто то, что внутри.

Иногда, когда мы пишем,

мы перестаём бояться собственных мыслей.

Я взяла тетрадь.

Бумага пахла травой и пылью —

чем —то живым, не приютским.

Я не знала, что с ней делать,

но поблагодарила.

Вечером, когда все спали,

я достала тетрадь и села у окна.

Луна падала на страницы, превращая их в воду.

Я долго смотрела на чистый лист —

страшно было испортить его собой.

Ручка скользнула медленно,

буквы вышли кривые, будто спотыкались.

Но я писала.

“Сегодня я не испугалась.”

Я перечитала.

Просто фраза.

И всё же что —то внутри шевельнулось,

как птица, которую случайно разбудили.

Я продолжила:

“Каждый здесь прячется за криками.

Я —за тишиной.”

Стало легче.

Словно воздух внутри наконец выпрямился.

Стены вокруг —те же,

но между мной и ими появилась дистанция.

Тетрадь дышала,

а я —вместе с ней.

Тетрадь живёт рядом со мной, как ещё один обитатель спальни.

Иногда я кладу её под подушку,

иногда держу на коленях,

как что —то хрупкое и своё.

Сначала я писала редко —

пару слов перед сном,

чтобы не забыть, что день прошёл.

Теперь —почти каждый вечер.

Тетрадь пахнет чернилами и сном.

Каждый лист —как крошечная дверь,

через которую можно выйти наружу,

если тихо.

Иногда я записываю то, что вижу.

“На кухне новый чайник. Он свистит как человек, который не умеет петь, но старается.”

“Мальчик с прозвищем Рыжий сказал, что вырастет и станет пожарным. Все засмеялись. Только я —нет.”

“Воспитательница сегодня плакала. Не громко, но все слышали.”

Эти строки ничего не решают,

но помогают не раствориться в одинаковых днях.

Пока я пишу, я —есть.

Не номер, не фамилия в списке,

а человек, у которого рука дрожит не от холода, а от жизни.

Иногда я пишу про себя.

Почти не о прошлом —только о том, что чувствую сейчас.

Память —как дикая собака: если звать, может укусить.

Пусть спит.

“Иногда мне кажется, что я всё ещё пахну дымом.”

“Иногда я хочу быть прозрачной, чтобы никто не смотрел.”

“Иногда я смеюсь не потому что весело, а потому что так безопаснее.”

Я не перечитываю старые записи.

Пусть они останутся там, где появились —

в том вечере, когда я их написала.

Писать —это как шептать самой себе на ухо,

чтобы не забыть голос.

В приюте у каждого свои ритуалы.

Кто —то плетёт из ниток браслеты.

Кто —то рисует на стенах мелом,

и каждое утро эти рисунки стирают.

Но они всё равно возвращаются —

другие, но похожие.

Как мы.

Младшие любят слушать истории.

Они прижимаются друг к другу и ждут,

пока кто —нибудь начнёт рассказывать.

Обычно рассказывает Сара —девочка с родинкой на щеке.

Она выдумывает королевства, где нет приютов,

и там всех называют по именам, которых никто не забывает.

Я слушаю молча.

Иногда думаю, что, может, там, в её мире,

тоже есть я —с другой кожей, другим именем,

но с тем же ожогом на руке.

Иногда приходят новые дети.

Первые дни они молчат и смотрят по сторонам.

Я узнаю этот взгляд.

Так смотрят те, кто ещё не понял, жив ли он.

Воспитательница вводит их в спальню, показывает кровати, шкафчики.

Говорит привычно: —Здесь безопасно.

Я вижу, как дети кивают, но глаза их остаются настороженными.

Я помню этот страх.

Поэтому просто улыбаюсь им, коротко, без слов.

Иногда этого достаточно.

Однажды я заметила, что ожог на руке почти исчез.

Кожа стала ровной, светлой.

Если провести пальцем, чувствуется только лёгкий рельеф, как шрам от старого письма.

Я провожу по нему, и понимаю, что скучаю по боли.

Она была якорем.

Теперь её нет, и приходится держаться за что —то другое.

Я думаю: может, боль тоже устаёт,

и просто уходит, когда понимает, что больше не нужна.

Зимой в приюте всегда холодно.

Батареи шумят, но не греют.

Мы спим, укрывшись пальто, и всё равно мёрзнем.

Но в морозы воздух становится чище.

Можно дышать глубже.

Иногда я выхожу во двор и смотрю на небо.

Звёзды похожи на крошки сахара на чёрной скатерти.

Я думаю, что где —то там, наверху, тоже есть место, где моё имя звучит правильно.

Однажды вечером я открыла тетрадь и написала:

“Если бы можно было вернуться,

я бы всё равно выбрала жить.”

Сначала показалось, что это ложь.

Но когда перечитала —почувствовала, что это правда.

Не великая, не торжественная, а тихая, усталая, но настоящая.

Иногда женщина из жёлтой комнаты приезжает снова.

Привозит книги, карандаши, конфеты.

Садится со мной на лавку во дворе.

Мы молчим.

Она смотрит на снег, я —на её руки.

Те же, что когда —то держали мой пульс.

–Всё ещё пишешь? —спрашивает.

Я киваю.

–Что чувствуешь, когда пишешь?

Я думаю. Потом отвечаю: —Что я —не исчезла.

Она улыбается.

–Тогда продолжай. Даже когда не хочется.

Её слова звучат как благословение, хотя она не говорит громко и не делает жестов.

В тот же вечер я сижу у окна.

Луна тонкая, будто только что вырезана ножом из бумаги.

Я открываю тетрадь и пишу:

“Сегодня я чувствую, что живу не вместо кого —то,

а просто сама.”

Чернила ложатся мягко.

Я ставлю точку.

Маленькую, круглую, будто солнце в миниатюре.

И понимаю: эта точка —не конец.

Это дыхание.

Весной в приюте пахнет пылью и мокрой штукатуркой.

Снег сходит неохотно, оставляя после себя лужи,

в которых отражаются серые стены.

На подоконнике снова посадили лук —

воспитательница говорит, что зелень делает воздух чище.

Мы смеёмся, но всё равно смотрим, как растёт.

Иногда достаточно просто видеть, что что —то тянется вверх.

Я теперь старшая.

Те, кто был до меня, ушли —кто в новую семью, кто в другой город, кто просто исчез, как будто никогда не существовал.

Иногда про них вспоминают по именам, а иногда просто говорят:

–Помнишь того, с веснушками?

И всё.

Имя теряется, как мелкий звук в шуме.

Я боюсь забыться вот так —не умереть, а просто исчезнуть из памяти чужих.

Может, поэтому пишу.

В тетради уже почти не осталось чистых страниц.

Я стараюсь писать мельче, чтобы хватило подольше.

На полях —чернила, царапины, следы от слёз и чая.

Каждая запись —как след в снегу.

Я знаю, что со временем их заметёт, но пока они видны —я существую.

Иногда я перечитываю самое первое:

“Сегодня я не испугалась.”

И думаю, как просто это звучит.

И как трудно это сделать.

В приюте появился новый мальчик.

Сначала молчаливый, сжатый,

как зверёк, которого держат за хвост.

Его звали Кир.

Он не ел, не играл, не спал.

Воспитательница устала повторять:

–Всё хорошо, здесь безопасно.

Но он не верил.

Однажды ночью я проснулась —он стоял у двери, босиком, с комком одежды в руках.

Глаза —пустые, как лужи без отражений.

Я встала, подошла.

–Куда ты? —спросила.

Он не ответил. Только плечами дёрнул.

Я протянула ему тетрадь.

–Возьми. Просто подержи.

Он взял.

Не открыл, не читал. Просто держал, пока не задрожал подбородок.

Потом шепнул:

–Я не хочу, чтобы меня нашли.

–Тогда не прячься, —ответила я. —Просто будь.

Мы стояли молча, пока за окном не рассвело.

На утро он ел кашу и впервые улыбнулся.

Тетрадь вернул.

Сказал:

–Ты оставила там свет.

Иногда я думаю: может, всё, что мы делаем, —это просто передаём свет.

Частями, по чуть —чуть.

Чтобы хоть кто —то смог дойти дальше.

Я больше не боюсь своего ожога.

На солнце он блестит, словно кто —то вшил в кожу тонкую нить меди.

Я трогаю её пальцем, и думаю, что это не шрам, а знак:

“ты была там, и выжила.”

Летом приют пахнет пылью и жареным луком.

Мы поливаем двор из старых бутылок, строим крепости из ящиков.

Жизнь —странная, но настоящая.

Иногда я думаю о доме, которого нет.

Не с тоской —просто как о легенде.

Он где —то был, и, может, даже остался на фотографии, которую кто —то случайно сохранил в телефоне, но теперь это неважно.

Дом —это не место.

Дом —это когда тебе не нужно прятаться.

Осенью приходит письмо.

На конверте только надпись: “для Новы.”

Я держу его, не открывая.

Бумага плотная, тёплая, почерк —знакомый, женский.

Женщина из жёлтой комнаты.

Внутри —несколько строк:

“Ты выросла. Пиши дальше.

Не забывай смотреть на свет, даже если его немного.”

Я складываю письмо и кладу в тетрадь.

Теперь они живут вместе —как прошлое и настоящее, которые больше не воюют.

Зимой я снова сижу у окна.

На стекле —иней, тонкий, кружевной.

Я дышу, и он тает под моим дыханием.

За окном падает снег.

Белый, без следов, без звука.

Я открываю новую тетрадь —ту, что принесла женщина в прошлый приезд.

Чистая, зелёная, пахнет тем же, чем пахла первая —травой под солнцем.

Я беру ручку и пишу:

“Меня зовут Нова.

Я не тень.

Я не пепел.

Я —свет после пепла.”

И ставлю точку.

Но в этот раз —не как конец, а как пульс.

Иногда, когда ночь становится слишком тихой, я представляю девочку —ту, маленькую,

которая пряталась в мусорном баке.

Она всё ещё где —то там, внутри.

Я не прогоняю её.

Просто сажусь рядом.

Мы молчим.

Иногда делимся дыханием.

Иногда я шепчу:

–Всё, ты можешь спать. Я теперь сама справлюсь.

И она исчезает.

Не потому что забылась —просто больше не нужна.

Утром в приюте снова запах каши.

Чайник свистит, солнце режет глаза.

Я слышу, как дети смеются в коридоре, и чувствую, как что —то внутри тоже смеётся —тихо, но впервые без боли.

Я беру тетрадь, кладу ладонь на обложку, и чувствую под пальцами медленный, ровный ритм.

Это не сердце.

Это жизнь.

Моя.

Глава 4. Девушка, которая выбрала себя.

Город больше не казался чужим.

Он был шершавым, упрямым, шумным —но я знала каждый его ритм.

Я выросла в его трещинах, как трава, которой никто не ждал.

Он не принял меня —просто перестал замечать.

А иногда это лучше, чем быть любимой из жалости.

С утра улицы пахли пылью, кофе и бензином.

Трамваи стонали, как старики, сворачивая на поворотах.

Дворники в оранжевых жилетах шлёпали метлами по асфальту, сметая с земли остатки вчерашних луж и снов.

Магазины открывались медленно, словно город зевал после тяжёлой ночи.

Мне нравилось идти пешком.

Слушать, как город дышит.

Он был груб, но честен.

Здесь никто не притворялся добрым —каждый просто выживал.

Я шла мимо киосков с выцветшими вывесками, мимо подъездов, где подростки курили, мимо лавок, где старики спорили о политике, и думала: в этом хаосе я чувствую себя понятой.

От приюта остались только запах каши и старая зелёная тетрадь.

Я спрятала её на дне ящика —страницы пожелтели, но я всё ещё иногда открываю первую:

«Сегодня я не испугалась».

Слова дрожат, чернила выцвели, но они всё ещё звучат, будто я написала их вчера.

Меня так никто и не удочерил.

Да и не ждала я больше.

Обычно выбирают маленьких —тех, кто умеет смотреть снизу вверх и верить, что кто —то обязательно придёт.

Я перестала ждать рано.

Мать не помню вовсе.

Отец —смутное пятно, запах перегара и шорох шприцев на столе.

Иногда вспоминаю его руки —худые, дрожащие, и глаза, в которых уже не было человека.

Он пил, кололся, исчезал.

Возвращался с запахом чужого дома, садился у окна, и тень от бутылки падала на стену,

длинная, как упрёк.

Когда дом сгорел, я не плакала.

Не потому что была сильной.

Просто внутри не осталось тоски —только пустота, похожая на усталость.

Как будто я выдохлась задолго до того, как научилась говорить.

После приюта я выбрала единственное, что не могло предать —учёбу.

Книги были честнее людей.

Если ошибаешься —тебе показывают где, а не делают больно.

Я училась запоем, будто этим можно вымыть прошлое.

Сначала —школа.

Пыльные классы, гул голосов, запах мела и детских духов.

Я сидела у окна, смотрела, как за стеклом кто —то играет в снежки, и повторяла про себя формулы, слова, даты —как заклинания против страха.

Потом —конкурсы, олимпиады, всё, где можно было доказать, что я существую.

Пока другие мечтали о каникулах, я искала библиотеки.

Там пахло бумагой и пылью, а тишина была не угрожающей, а живой —словно сама слушала меня в ответ.

Я научилась прятаться не в углах, а в строках.

В книгах можно было быть кем угодно —и никто не требовал объяснений.

Грант в Колледж я получила не из милости.

Я ненавижу жалость.

Когда заполняла документы,

в графе «фамилия» вписала ту, что назвали полицейские —Харрис.

Они сказали, это фамилия матери.

Имя, рождённое из пепла, наконец получило якорь.

Холодное, простое, без украшений.

Мне подошло.

Город вокруг Колледжа был другим —не как приютская окраина.

Он пах кофе и дождём, а по вечерам гудел гулом машин,

словно внутри каждой улицы билось сердце.

Неон отражался в лужах, люди спешили, а я училась ходить среди них —

не теряя равновесия.

Здания Колледжа стояли старые, с лепниной и трещинами, но внутри всё сияло стеклом и светом.

Коридоры пахли мелом, парфюмом и кофе из дешёвого автомата.

Студенты смеялись, спорили, влюблялись, терялись.

Я держалась особняком —не из гордости, просто так было легче.

Мир стал слишком громким, чтобы в нём кричать.

Я слушала, наблюдала, впитывала.

Пусть говорят другие —я запоминала.

Тишина стала моим оружием.

Мне было двадцать, когда я поняла:

я перестала быть той девочкой из приюта.

Снаружи —да, изменилась.

Тёмные волосы спадали на плечи, кожа стала чуть смуглее от постоянных прогулок.

Глаза остались прежними —голубые, чуть темнее льда, в них больше не отражался свет,

только глубина.

Люди всё ещё видели во мне хрупкость, как будто одно слово могло разбить.

Но я просто перестала объяснять.

Кто хочет —поймёт без слов.

Иногда замечала взгляды.

Не потому что искала их —скорее, потому что они не умели проходить мимо.

Пытались шутить, приглашали, а я не откликалась.

Мне было спокойно в стороне.

Для некоторых —слишком спокойно.

Дрю Харпер.

Она жила иначе.

Смех, голос, шаг —всё в ней звучало громко.

Вокруг неё всегда был круг света: люди тянулись, как мотыльки к огню.

Я не мешала ей.

Но моя тишина, кажется, раздражала её —как эхо, которое не отвечает.

Она не понимала, зачем я молчу.

И, может быть, именно в этом молчании видела вызов.

А это злило её сильнее всего.

Поначалу —мелочи:

подколки, шёпот за спиной,

небольшие толчки на лестнице.

Потом —прямые насмешки.

Я не отвечала.

Молчание всегда было надёжнее слов.

Но однажды, во время перемены, когда аудитория гудела от разговоров,

Дрю бросила:

–Знаешь, Харрис, странно, что при всём твоём умном лицемерии у тебя нет друзей. Может, просто никто не выдерживает скуку рядом с тобой?

Я подняла взгляд от книги.

Спокойно.

–Возможно. Зато не продаю себя за одобрение.

Кто —то прыснул от смеха.

Кто —то отвернулся.

Она покраснела, резко закрыла ноутбук и вышла.

Я снова вернулась к страницам, будто ничего не было.

Но через минуту заметила: руки дрожат.

Не от обиды —от непривычки.

Так давно никому не позволяла достучаться —даже через злость.

Иногда я смотрела на людей, смеющихся в коридоре,

и думала:

может, они просто не боятся быть глупыми.

А я всё ещё боюсь быть живой.

Город вокруг Колледжа жил быстрее, чем я успевала привыкнуть.

Утром он звенел будильниками, дверьми подъездов, голосами торговцев у метро.

К обеду пах лавандовым кофе из маленьких ларьков и пылью от маршруток.

А к вечеру —горячим хлебом и бензином.

Я полюбила этот запах —смесь усталости и движения.

Он был живой, в нём не было приюта, не было жалости.

Только пульс.

Иногда я сидела у окна в библиотеке на третьем этаже —

там стекло дрожало от трамвайных колёс, а за ним текла жизнь, как длинная река: люди спешили, целовались, ругались, и каждый был уверен, что всё впереди.

Я не вмешивалась.

Наблюдала,

как город учит меня не бояться одиночества.

После занятий я шла пешком домой,

мимо книжных лавок, старых домов с балконами, облепленными бельём,

мимо сквера, где уличный музыкант играл на скрипке что —то грустное и знакомое.

Звуки лились, как тёплая вода.

Я ловила себя на мысли, что впервые хочу остаться —в этом городе, в этом теле, в этом мгновении.

Иногда заходила в круглосуточное кафе у вокзала.

Там пахло чаем, маслом и дождём.

Посетители были такие же, как я: студенты, ночные таксисты, усталые женщины с тяжёлыми сумками.

Мы не разговаривали, но я чувствовала с ними родство —каждый просто пытался дожить до утра.

Бариста —высокий парень с чёрными руками от эспрессо —всегда клал в мою чашку больше сахара, чем нужно.

Не спрашивал имени.

И я не спрашивала его.

Этого молчаливого ритуала хватало, чтобы поверить: я —часть чего —то общего.

Город зимой был особенно честен.

В нём не было масок —только пар дыхания и звук шагов по наледи.

Фонари горели жёлтым светом, и снег казался не белым, а золотым.

Я любила гулять поздно, когда улицы пусты, и даже ветер звучит тише.

В такие вечера казалось, что мир можно переписать —чисто, с начала строки.

На последнем курсе Колледж стал тесным.

Не потому что я устала —просто внутри стало больше, чем вокруг.

Я читала всё подряд —от философии до инженерных схем, словно искала в каждом тексте новую грань себя.

Стипендии едва хватало, но я научилась растягивать деньги, как время: немного риса, старый чайник, тетрадь с исписанными полями.

Иногда преподаватели смотрели на меня с лёгким сожалением, а я вежливо улыбалась и думала: пусть жалеют —это безопаснее, чем интерес.

Весной, когда воздух впервые пах асфальтом и талым снегом, я получила письмо —короткое, официальное.

«Назначено жильё по программе сирот».

Квартира.

Своё пространство.

Я перечитала письмо несколько раз,

словно боялась, что буквы исчезнут, если моргну.

Дом оказался на окраине —в районе, где город постепенно уставал от самого себя.

Панельные дома стояли плечом к плечу, их стены покрыты пятнами ржавчины, а балконы —антеннами, как у старых насекомых.

На первом этаже пахло кошками и мокрым бетоном.

Лифт не работал, по лестнице гулко отзывались шаги.

Но дверь —моя.

Ключ —мой.

Внутри —пустота.

Две комнаты, кухня, гостиная, облупившаяся краска на подоконниках.

В углу лежала мятая газета трёхлетней давности и пыльная кружка.

Я открыла окно —в комнату ворвался холодный воздух,

пахнущий железной дорогой и хлебом из соседнего киоска.

Снаружи шумел город: поезда, собаки, голоса, отдалённый звук автобусов.

Он не знал, кто я, и, кажется, не возражал против моего существования.

Это было достаточно.

Я стояла посреди комнаты и слушала.

Тишина здесь была другой —не приютской, а взрослой.

Не тишина страха, а пауза перед выбором.

Я купила лампу с жёлтым абажуром, старый стол с потертым краем и книжную полку.

Когда вечером включала свет, комната выглядела не уютно, но честно.

Тени были настоящими, и даже пыль казалась живой.

Иногда я садилась к окну.

Снизу доносились голоса: дети смеялись на площадке, кто —то выгуливал собаку,вдали звенели рельсы.

По вечерам я возвращалась домой поздно.

Иногда с книгами, иногда просто уставшая.

Включала лампу, садилась у окна.

Смотрела, как дождь режет улицы полосами,

как фары растекаются по лужам,

как трамвай звенит вдалеке.

Город был жив.

Он шумел, ругался, смеялся, спотыкался.

И я вместе с ним.

Мне казалось, всё стало правильно.

Тихо. Предсказуемо.

Я перестала ждать перемен.

Но где —то глубоко внутри всё равно шевелилось —тонкое, едва слышное ощущение, будто мир делает вдох перед очередным поворотом.

Мир любит повторяться.

И я уже знала —даже в тишине всегда есть отзвук чего —то грядущего.

Днём город пах бумагой, пылью и потом.

Я работала в офисе —не потому что мечтала, а потому что нужно было.

Небольшое издательство на четвёртом этаже старого здания, где окна всегда заедали, а кофе —машина плевалась кипятком.

Я редактировала тексты —чужие мысли, аккуратно причесанные в абзацы.

Иногда ловила себя на том, что застреваю в чьих —то словах, читаю медленнее, чем нужно,

потому что чувствую за ними дыхание живого человека.

Офис пах чернилами и несвежим воздухом.

Коллеги разговаривали между собой с усталой теплотой: про транспорт, сериал, начальство.

Я улыбалась, кивала, но оставалась на расстоянии.

Так безопаснее —ни привязанности, ни потерь.

После работы город встречал меня светом.

Вывески кафе, витрины, огни светофоров —всё гудело, как огромный рой.

Я шла домой по набережной,

где ветер пах водой и металлом.

На другом берегу стояли старые склады, их крыши покрыты ржавчиной, и иногда оттуда доносился лай собак.

Мне нравилось это место —никто не задерживался там надолго, и я могла быть частью пейзажа, не вызывая вопросов.

Иногда останавливалась у киоска с жареными каштанами.

Продавец всегда молчал, только кивал и клал орехи в бумажный стакан.

От них шёл мягкий дымок, и я грела о него пальцы.

Шла дальше, а в голове оставался запах —сладкий, тёплый, почти домашний.

Иногда я представляла,

что за каждым окном кто —то живёт по —настоящему.

Кто —то режет хлеб,

кто —то гладит кота,

кто —то спорит о глупостях.

И все эти мелкие движения складываются в жизнь,

которую я не умею вести.

Моя жизнь —между строк.

Между окнами, между шагами, между словами.

Я не жаловалась.

Просто наблюдала.

Всё, что я пережила, научило:

счастье громко не живёт.

Иногда по вечерам я писала.

Не как раньше —в тетрадь, а в ноутбук, чтобы слова выглядели аккуратнее.

Записывала короткие заметки:

о женщине в трамвае, которая держала букет, как щит; о мальчике, засыпавшем на остановке; о старике, ругавшемся на голубей, но всё равно бросавшем им хлеб.

Я называла эти заметки «дыханием».

Каждая из них —одно мгновение, в котором я чувствовала себя живой.

Город ночью был другим.

Неон таял, и под окнами слышались только редкие шаги.

Я любила этот час —между двух тишин.

Когда можно услышать, как сердце совпадает с шумом мира.

Иногда я стояла на балконе, смотрела вниз —на темнеющие дворы, на редкие сигаретные огоньки у подъездов.

Сверху люди казались искрами, а город —огромным костром, который никогда не гаснет, пока есть хоть кто —то, кому нужно согреться.

Иногда мне снился приют.

Не кошмар, просто комната —запах порошка, тёплая батарея, тонкие одеяла.

Я стояла у стены и видела себя —маленькую,

с зажатыми руками и взглядом, в котором не было возраста.

Просыпалась не от страха, а от чувства, что кто —то зовёт.

Не мать, не отец, а та часть меня,

которая ещё не отпустила прошлое.

Я вставала, заваривала чай, садилась у окна и смотрела на город.

Он спал, но где —то вдалеке уже загорались первые окна.

Я думала, что, может, все мы просто дети, которые ищут свет, чтобы не заснуть в темноте.

Иногда я проходила мимо того самого приюта.

Здание стояло на месте, серое, облупившееся, но уже другое —меньше, словно сжалось от времени.

Во дворе бегали дети.

Я смотрела на них издалека, и никто не узнавал меня.

И это было правильно.

Ветер приносил знакомый запах каши, и где —то внутри дрогнуло —не боль, просто память, мягкая, как след от старого ожога.

Я стояла недолго.

Потом пошла дальше.

Пусть этот дом останется им —новым, не обожжённым.

Иногда я вижу во сне девочку —в пальто, слишком большом для её плеч.

Она идёт по улице,

сжимая в руке что —то маленькое,

похожее на обугленную пуговицу.

Я знаю —это её “счастливый круг”.

Она идёт, не оглядывается.

И я больше не зову её.

Пусть идёт.

Пусть будет там, где ей не больно.

Глава 5. Старые тени.

Писклявый голос вырвал меня из мыслей, будто кто —то щёлкнул выключателем.

Монитор перед глазами замерцал, строки отчёта поплыли, и я моргнула несколько раз, возвращаясь в реальность.

Передо мной стояла Дрю Харпер.

Та самая.

Блондинка с идеальной укладкой, зелёными глазами цвета бутылочного стекла и лицом кошки, готовой броситься, если хоть кто —то посмеет дышать громче неё.

После колледжа мы разошлись, но жизнь любит цикличность – Дрю всплыла в моём отделе с новой должностью и тем же голосом.

Заноза. Не просто в заднице —в целой системе координат.

–Мисс Харрис, —произнесла она с тем самым притворным тоном, каким обычно разговаривают с официантами или уборщицами. —Вы меня вообще слушаете? Годовой отчёт должен быть готов к следующей неделе. Хватит витать в облаках, займитесь делом.

Я медленно выпрямилась, оторвала взгляд от экрана и посмотрела на неё поверх монитора.

Голос внутри шептал: не реагируй, не сегодня.

Но я всё —таки заговорила.

–При всём уважении, мисс Харпер, —начала я ровным, почти ледяным тоном, —мистер Томсон поручил это вам. Этот отчёт не входит в мои обязанности. Более того, я не подчиняюсь вам.

Её улыбка дрогнула.

Брови сошлись, в глазах мелькнуло раздражение, будто я укусила её за маникюр.

Рабочий день клонится к вечеру, и последняя вещь, которую я могла бы себе позволить, —это делать чужую работу ради её самоутверждения.

Дома ждал тот, ради кого я вообще просыпаюсь по утрам.

Он —единственный, кто удерживает меня от того, чтобы не шагнуть обратно в ту бездну, где всё сгорело.

Дрю подошла ближе,

опёрлась ладонями на край моего стола,

запах её духов резанул воздух —сладкий, липкий, как обещание, которое никто не собирается выполнять.

–Харрис, —прошипела она, наклоняясь, —если ты не хочешь потерять своё место, советую сделать, как я сказала. Одно моё слово —и ты будешь стоять в очереди на бирже труда.

Я смотрела ей прямо в глаза.

–Серьёзно? —спросила спокойно. —Одно слово? Может, два скажешь —для надёжности?

На секунду она замерла,

улыбка стала жёсткой, будто нарисованной.

–Не испытывай судьбу, —сказала она. —Ты не из тех, кто может позволить себе врагов.

–А ты не из тех, кто умеет их выбирать.

Её щёки вспыхнули, глаза сузились,

она резко выпрямилась, провела взглядом по мне сверху вниз —

оценивающе, с тем самым выражением лица, которым люди смотрят на трещину в стене: раздражённо, но с опаской, что под ней может быть что —то глубже.

–Думаю, у тебя нет дел поважнее на выходные, —бросила она через плечо.

–Забавно, —ответила я, не поднимаясь. —Ты говоришь так, будто тебя кто —то ещё слушает.

Её шаги стихли у дверей,

но в воздухе остался запах лака для волос и раздражения.

Я выдохнула медленно, чувствуя, как челюсть всё ещё напряжена.

Она всё ещё играла в ту же игру, что и в Колледже, просто поменяла декорации.

Теперь внимание искала не в аудитории, а в кабинете повыше этажом.

И, судя по уверенности, кто —то сверху давал ей право чувствовать себя неприкасаемой.

—Ты опять умудрилась вывести её из себя? —голос за спиной прозвучал с лёгкой насмешкой.

Я обернулась.

Кейт стояла, прислонившись к перегородке, с чашкой кофе в руке.

От неё пахло ванилью и табаком —странное сочетание, но ей шло.

На лице —тёплая усталость, редкая в этом офисе вещь.

–Не специально, —ответила я, поворачиваясь обратно к монитору. —Она просто не любит, когда кто —то напоминает, что у неё нет власти.

Кейт усмехнулась.

–А ты не любишь, когда тебе указывают, что делать.

–Верно, —сказала я, не оборачиваясь. —Поэтому у нас стабильный баланс террора.

Она рассмеялась тихо, сделала глоток и присела на край стола.

–Слушай, а тебе не надоело держать всё под контролем?

Я пожала плечами.

–Надоело ещё в семь лет. Потом привыкла.

Кейт замолчала, смотрела внимательно, но без жалости.

И это было почти приятно.

–Ладно, —сказала она наконец, —если что, прикрою тебя с отчётом. Хочу посмотреть, как Харпер выкрутится перед Томсоном.

–Благодарю, —ответила я коротко. —Должна тебе кофе.

–Кофе —слишком мало. Возьми хотя бы выходной.

Я улыбнулась уголком губ.

–Попробую.

–Попробуй не как обычно, а по —настоящему, —сказала она, уходя.

–Без списков, без отчётов, без бронежилета.

Я смотрела ей вслед и подумала, что, возможно, в этом мире ещё остались люди, которые умеют говорить не ради звука.

На улице уже стемнело, когда я вышла из офиса.

Воздух был густой, пах выхлопами, пылью и чем —то жареным —то ли картошкой из забегаловки, то ли чужой жизнью, которой живут после шести вечера.

Небо —мутно —синее, с рваными облаками, и где —то далеко бормотал гром.

Я шагала быстро, не глядя по сторонам.

Мимо скользили лица —уставшие, шумные, живые.

Кто —то говорил по телефону, кто —то смеялся, кто —то просто шёл.

Город жил как мог, и в этом гуле было что —то успокаивающее —всё уже происходит, ничего объяснять не надо.

Офис остался позади, а вместе с ним —Харпер, её духи и глухое ощущение войны, которая никогда не закончится.

Автобус пришёл переполненный, и я, как всегда, втиснулась в самую середину.

Запахи —человеческие, сильные, настоящие.

Мужчина рядом держал букет гвоздик, женщина в наушниках шептала себе под нос текст песни.

Я смотрела в окно —огни улиц мелькали, отражаясь в стекле, и на секунду казалось, что город —это длинный коридор,

в котором никто не знает, куда идёт.

–Вы выходите? —спросил кто —то у плеча.

–Да, —ответила я, хотя не знала, где именно собираюсь выйти.

На остановке пахло дождём и бензином.

Я натянула капюшон и пошла пешком —дворы, мокрый асфальт, редкие фонари.

Из окон домов тёк жёлтый свет, в окнах —чужие вечера:

дети с планшетами, пожилые пары у телевизора, кто —то режет хлеб, кто —то просто стоит, смотрит в темноту.

Мне всегда нравились чужие окна.

Они доказывали, что жизнь продолжается, даже если ты к ней не прикасаешься.

Глава 6. Между днем и тенью.

Дверь щёлкнула мягко —я всегда придерживала замок, чтобы не разбудить тишину.

В квартире пахло бумагой и чем —то тёплым: чай, подгоревшие тосты, жизнь, которая держится на простых вещах.

–Я дома, —сказала я вполголоса.

Из —за стены послышался топот босых ног, потом —голос:

–Опоздала на девять минут. Я засекал.

Я улыбнулась, повесила пальто.

–Ужас. Мировой рекорд по несоблюдению дисциплины.

Тео стоял в дверях кухни —чуть выше, чем я его помнила утром, волосы взъерошены, на щеке пятно муки.

–Суп почти готов, —сообщил он с серьёзностью шеф —повара. —И не смей говорить, что подгорел. Это аромат дымка.

–Если аромат дымка можно есть ложкой —я в деле, —усмехнулась я.

Он фыркнул, наливая по тарелкам.

За эти годы мы оба научились ценить тишину: она была роскошью, не пустотой.

–На работе что —то случилось? —спросил он, не глядя.

–Как ты догадался?

–Ты дышишь, как будто по лестнице бежала.

–Почти. Только лестница вела вниз.

–Значит, выкарабкалась. Как всегда.

Мы ели молча. За окном дождь стучал по подоконнику, как метроном.

Иногда он смотрел на меня слишком взрослым взглядом, и в такие моменты я ловила себя на мысли: он растёт быстрее, чем я успеваю к этому привыкнуть.

Когда он ушёл в свою комнату, я осталась на кухне, слушая, как за стеной выравнивается его дыхание.

Оно звучало спокойно, как напоминание: всё пока под контролем.

Я допила чай, выключила свет и прошла в комнату.

Хотелось одного —тишины, душа и сна без снов.

Но, когда я легла, лампочка над кроватью тихо щёлкнула и мигнула —всего раз, будто кто —то коснулся провода.

В воздухе повис слабый запах металла и мокрого асфальта, как после грозы.

Я натянула одеяло повыше, решила, что, наверное, перегрелся контакт.

Где —то на кухне послышался лёгкий звук —как будто с полки упала ложка.

Я закрыла глаза.

Усталость была сильнее любопытства.

И всё же, прежде чем уснуть, я уловила… дыхание.

Очень тихое, где —то у изголовья.

Будто воздух выдохнул рядом:

«Поздно…»

Я распахнула глаза —пусто.

Сердце билось слишком громко для тишины.

Проснулась от запаха кофе.

Настоящего —не растворимого, не из автомата, а того, что варят с упрямством и смыслом.

–Ты решила, что воскресенье —день сна? —

голос Тео донёсся с кухни.

–Я решила, что воскресенье —день игнорирования реальности, —пробормотала я, сползая с кровати.

На полу валялся плед, у прикроватной тумбы —кружка.

Не помнила, чтобы брала её вчера.

Кофе внутри был холодный, но свежий —будто кто —то наливал недавно.

Я моргнула.

Наверное, Тео решил “порадовать” ночным сервисом.

–Это ты принесла кружку в спальню? —спросила я, входя на кухню.

Он стоял у плиты в майке, слишком большой, чтобы быть его, и перемешивал яичницу.

–Какую кружку?

–У кровати. С кофе.

–Не —а, я не заходил. Ты же просила не тревожить твой “священный ритуал сна”. —Он скривился. —Цитирую: “Если я сплю, я временно не человек”.

–И я была права. Но кофе —не мой.

–Может, твой внутренний демон заботится о тебе?

–Да, точно. Делает кофе, пока я сплю. Осталось только мусор вынести.

Он рассмеялся.

–Удобно, между прочим. Я бы такого себе завёл.

–Ещё чего. Мне и тебя достаточно.

–Обидно прозвучало, —сказал он, пробуя яичницу. —Но комплимент засчитан.

Мы ели на кухне, солнце пробивалось через грязное стекло и падало на стол неровным квадратом.

Тео жевал медленно, смотрел в окно.

–Ты плохо спала, —сказал он.

–Почему ты так решил?

–Потому что утром ты выглядела, как Wi —Fi без сигнала.

Я усмехнулась.

–Спасибо за поэзию.

–Серьёзно, —он нахмурился. —Что —то случилось?

Я замешкалась.

Рассказать? Про шёпот? Про дыхание у изголовья?

Нет. Он начнёт волноваться.

А если я просто… выдумала?

–Просто устала, —сказала я.

–Опять работа?

–Опять люди.

–Тогда можно я брошу школу и пойду жить в горах?

–А я?

–Ты со мной. Но с условием: без интернета и Дрю Харпер.

Я фыркнула.

–Договорились. Только оставь кофе. Без него в горах я долго не протяну.

–О, я уже видел, что бывает, когда ты без кофе. Это будет не “Нова в горах”, а “Катастрофа в горах”.

–Осторожно, я могу тебя не взять.

Он театрально приложил руку к груди.

–Моё сердце разбито. Но я готов его склеить, если дашь мне выходной от домашки.

–Шантаж.

–Наследственное, —сказал он и подмигнул.

После завтрака он ушёл к себе, а я осталась на кухне.

Поставила кружку в раковину —та самая, с кофе откуда —то.

На стенке, под ободком, —странная отметина, будто отпечаток пальца.

Серебристый, как след пепла.

Я потерла губкой —исчез.

Но запах остался.

Металл, дождь и что —то ещё.

Сердце ёкнуло —на секунду.

Потом я рассмеялась.

–Отлично, —сказала себе. —Теперь у нас призрак с бариста —опытом.

–Что? —крикнул Тео из комнаты.

–Ничего! Просто разговариваю с теми, кто не ответит!

–Ага. Признаки стабильности.

Я усмехнулась.

–Зато не скучно.

В полдень мы пошли в магазин.

Улица дышала сыростью после ночного дождя.

Асфальт блестел, машины проносились с брызгами.

Тео шёл рядом, ел мороженое и рассуждал о вселенной, где коты —правители.

–Представь, —говорил он, —парламент котов.

–Они бы всё время спали на заседаниях.

–Да. Но с какой грацией!

–И принимали бы законы, которые никто не выполняет.

–То есть как у людей?

–Именно. Только с хвостами.

Он засмеялся, чуть не уронив мороженое.

Я поймала его за руку.

Мгновение —и в груди снова стало спокойно.

К вечеру вернулись домой.

Я поставила чайник, включила музыку.

Когда опустилась на диван, лампа рядом мигнула.

Раз.

Два.

Как будто кто —то проверял —я заметила или нет.

–Нова, —сказал Тео, выглядывая из комнаты, —у нас опять электричество шалит?

–Возможно. Проверю позже.

–Не вздумай лезть сама. Ты же помнишь, что было в прошлый раз?

–Небольшой инцидент с коротким замыканием не считается.

–“Небольшой”? Ты выбила свет в трёх квартирах.

–Это был творческий подход к ремонту.

Он покачал головой.

–Обещай, что завтра позовёшь электрика.

–Обещаю.

Он исчез за дверью.

Лампа мигнула ещё раз —будто усмехнулась.

Позднее я писала отчёт, пальцы стучали по клавиатуре в ритм дождя.

В комнате —ровный гул электричества,

и вдруг где —то под потолком —едва слышный шорох.

Я подняла голову.

Ничего.

Только шепот —почти неслышный, словно сам воздух дотронулся до уха: —Поздно…

Я обернулась.

Комната пустая.

На экране монитора курсор мигал,

в отражении стекла —моё лицо и за ним…

тень.

Не страшная, не живая —просто чужая.

Я выдохнула, потёрла глаза.

Сон. Нервы. Электричество. Всё вместе.

За дверью послышался голос Тео:

–Ты опять разговариваешь с ноутбуком?

–Да, —ответила я. —Он единственный, кто не спорит.

–Пока не зависнет, —отозвался он.

Я усмехнулась.

–Спасибо, братишка. Теперь мне спокойнее.

И всё же, когда выключила свет и пошла спать,

оглянулась на экран.

Курсор мигал ровно,

но последняя строка, которую я не помнила, как напечатала,

стояла посреди белого поля:

“поздно не всегда про время.”

В офисе было душно. Принтеры гудели, мониторы мерцали, в воздухе витала смесь бумаги и раздражения.

Я успела сделать три отчёта и допить второй кофе, когда Дрю появилась из —за перегородки с папкой в руках и выражением лица, которое предвещало бурю.

–Харрис! —её голос звенел, как натянутая струна. —Где годовой отчёт?

–У тебя в списке задач, —ответила я спокойно, не отрываясь от экрана.

–Я спросила, где отчёт, —повторила она, делая шаг ближе.

–Возможно, там же, где твоя ответственность, —сказала я и только тогда подняла взгляд.

Кейт, сидевшая за соседним столом, прикрыла рот ладонью, чтобы скрыть улыбку.

–Осторожнее с языком, Харрис, —процедила Дрю. —Не советую испытывать моё терпение.

–А я не советую повышать голос в моем офисе, —произнёс чей —то голос за спиной.

Мистер Томсон стоял в дверях кабинета, сложив руки на груди.

Мгновение —и тишина повисла над отделом.

Он прошёл к нам медленно, оценивающе посмотрел на Дрю.

–Мисс Харпер, я поручил отчёт вам.

–Но, сэр, я…

–Без «но». Ваша обязанность —выполнять задачи, а не перекладывать их.

Он сделал короткую паузу и добавил уже тише:

–И следите за тоном. Мы не на рынке.

Дрю побледнела.

–Да, мистер Томсон.

Он развернулся и ушёл, оставив за собой гробовую тишину.

Кейт не выдержала первой —прыснула в кулак.

Я тоже позволила себе уголок улыбки.

–Вот это было красиво, —прошептала она.

–Думаешь, он надолго её остудил?

–Нет, —усмехнулась Кейт. —Но момент был бесценный.

Мы переглянулись, как две сообщницы. Иногда мир всё —таки умел быть справедливым.

Сегодняшний день выжал из меня всё.

Даже маленькая победа над Дрю не принесла облегчения —только усталость.

Хотелось одного: освежающего душа и увидеть Тео.

Я знала —он будет ждать. Маленький, голодный, уткнувшийся носом в учебники, с видом взрослого, который делает вид, что у него всё под контролем.

Путь от офиса до дома занимал двадцать минут.

Но сегодня я шла почти сорок.

Каждый шаг отдавался гулом в висках, перед глазами плавали яркие пятна от солнца.

Может, жара. Может, просто усталость.

Но позволить себе слабость я не могла. Не сейчас, когда наша жизнь наконец —то хоть немного наладилась.

Дверь квартиры встретила привычным скрипом.

Я поставила сумку у порога, сняла туфли и прошла на кухню.

Руки двигались автоматически —помыть посуду, вытереть стол, проверить плиту. Всё под контролем.

Пока всё не стало расплываться.

Головокружение ударило внезапно. Мир качнулся, как корабль в шторм.

В висках стучало —будто кто —то бил молотком изнутри.

Я успела подумать, что надо дойти до комнаты, взять аптечку…

Но ноги не слушались.

Я упала.

И мир исчез.

Сначала была только темнота.

Потом —запах старых книг. Пыль. Холод под ладонями.

Когда я открыла глаза, вокруг тянулись бесконечные ряды стеллажей, уходящие вдаль, за горизонт.

Пол —гранитный, гладкий, как зеркало.

Свет —мягкий, пыльный, будто из прошлого века.

Я стояла в библиотеке.

И понимала, что не знаю —как сюда попала.

“Что это за место?..”

Слишком реалистично для сна. Слишком тихо для кошмара.

Если бы я могла вспомнить хоть миг —когда потеряла сознание. Но пусто.

Всё, что я чувствую, —холод и нарастающее беспокойство.

Я двинулась вперёд.

Тишина гулкая, почти осязаемая. Каждый шаг отдавался эхом между рядами книг.

Я научилась ходить тихо, почти бесшумно —ещё в детстве, когда от этого зависела жизнь, но сейчас мне это едва ли удавалось.

Как будто это место само шептало:

«Тебе не скрыться.»

Глава 7. Архив.

Шаги отдавались гулким эхом в залах, таких больших, что само пространство казалось усталым от своего веса.

Каждый мой вдох рвался наружу, как нарушитель тишины.

Звук шагов был слишком громким —будто камень под ногами не привык, что по нему ходят живые.

Я шла осторожно, стараясь не смотреть по сторонам.

Воздух был густой, холодный, и пах не пылью, а временем —старым, застоявшимся, как вода в глубокой колодце.

Под ногами —гладкий серый камень, холодный и чуть влажный.

Он отражал слабое свечение, которое шло не от ламп и не от факелов —будто сам воздух светился изнутри, ровно и без источника.

Ряды стеллажей уходили вверх, в туман, в котором терялись даже собственные контуры.

Полки казались бесконечными, как воспоминания, которые не можешь дочитать до конца.

На корешках книг —странные символы: одни вытянуты, как раны, другие —закручены, будто живут собственной волей.

Некоторые дрожали, когда я проходила мимо, и замирали, едва я останавливалась.

Иногда между рядами пробегал свет —тёплый, будто от свечи, но движущийся слишком быстро.

Как будто кто —то —или что —то —носило фонарь и не желало, чтобы я его видела.

Я не знала, где нахожусь.

И всё же каждая клетка тела говорила: я не впервые здесь.

Воздух вибрировал, будто под куполом кто —то шептал слова, от которых дрожит пространство.

Я прижала ладонь к груди, чтобы унять сердце.

Странное чувство нарастало —будто эти стены знали обо мне больше, чем я сама.

Когда я остановилась, тени на стенах чуть двинулись.

Незаметно, но я почувствовала их движение кожей.

И поняла: они дышат.

Медленно, как спящие существа, которых нельзя тревожить.

Я подошла к ближайшей полке.

Дерево было тёмное, вкраплённое золотом —но золото не сияло, а будто впитывало свет.

Я провела пальцами по корешкам, и один из них —чуть толще остальных —едва ощутимо дрогнул под кожей.

Словно отозвался.

Я не успела испугаться.

Пальцы сами остановились на знакомом сочетании символов.

Они складывались не в слово, а в ощущение —и всё же я поняла, что вижу своё имя.

Nova.

Я отпрянула, сердце гулко ударило в груди.

Нет.

Это не может быть.

Может, совпадение. Может, просто сочетание знаков.

Но внутри всё уже знало —совпадений тут не бывает.

Я осторожно потянула книгу.

Она соскользнула с полки почти сама, мягко, как живая.

Обложка теплая —не от пыли, а от пульса.

Я действительно чувствовала его —медленный, уверенный, будто внутри бьётся сердце, чужое и знакомое одновременно.

Я не хотела открывать её.

Но пальцы развернули переплёт сами —как будто во мне всегда был этот рефлекс.

Страницы шелестнули, и звук был не бумажный —больше похож на дыхание, когда кто —то впервые просыпается.

И на первой строке проступили слова, мягко, будто изнутри:

«Ты проснулась, Нова.»

Грудь сжало, дыхание сбилось.

Мир вокруг дрогнул.

Пыль поднялась вихрем, и из —под купола хлынул свет —холодный, серебристый, без источника.

Тени начали ползти по полу, как чернила.

Я захлопнула книгу.

Звук отозвался громом —будто это не книга, а врата.

Воздух загудел.

Где —то далеко щёлкнул замок —старый, ржавый.

Ряды начали двигаться.

Сначала один —потом другой.

Книги сдвигались, полки поворачивались, словно кто —то менял саму структуру этого места.

Гул шел снизу, как будто весь зал был живым существом и теперь решил пошевелиться.

Пол под ногами задрожал, мелкие частицы камня осыпались вниз.

Я сделала шаг назад, но под подошвами вибрация усилилась.

В воздухе пахло озоном.

И чем —то ещё —сладковатым, будто дымом от старых свечей.

Из глубины раздались шаги.

Медленные, уверенные.

Не просто приближающиеся —целенаправленные.

–Кто здесь?! —мой голос сорвался, и эхо вернуло его, как издевку:

Кто здесь… кто здесь… кто…

Ответа не было.

Только тихое дыхание где —то рядом.

Я вцепилась в книгу.

Тёплую. Пульсирующую.

Она будто отвечала мне биением под ладонью —ритмом, совпадающим с моим сердцем.

Воздух стал густым, почти вязким.

Каждый вдох резал горло.

Я двинулась —и пространство будто замедлилось.

Шаг, ещё шаг —как во сне, где не можешь дойти до двери.

Свет качнулся.

Залы дрогнули.

И на секунду мне показалось, что все книги повернулись ко мне своими корешками, как лицами.

Смотрят. Молча.

Мир вздрогнул.

Камень под ногами пошёл волной.

Пыль осыпалась с потолка.

Свет взорвался —белый, ослепительный.

И всё исчезло.

Тьма не была тишиной —она жила.

Сквозь неё проходили медленные, вязкие волны, будто кто —то дышал под кожей пространства.

Я стояла на поверхности, похожей на воду и стекло одновременно.

Под ногами отражались звёзды, и они дрожали, как капли на паутине.

Каждый шаг рождал круги, и в каждом из них —короткий отблеск чужих лиц.

Не страшных, просто чужих.

Я шла дальше, пока не поняла: отражение —это не небо.

Это город, спрятанный подо мной.

Там, внизу, плыли улицы из света.

Тонкие линии домов, мостов, башен —всё переливалось золотом и белым, словно кто —то рисовал этот город огнём по тьме.

Башни поднимались вверх, исчезая в темноте, а их вершины соединялись тонкими нитями, похожими на жилы.

Они дышали, медленно, синхронно со мной.

Воздух был холодный, сухой, пах чем —то новым —электричеством и пеплом.

Ни звука, только ровный гул, похожий на сердце мира.

Я шла, и с каждым шагом пространство собиралось, словно вспоминало себя.

Сначала появились арки.

Прозрачные, как стекло, но плотные, внутри них текло свечение, похожее на жидкий янтарь.

Из этих арок вырастали улицы, а на перекрёстках вспыхивали узоры, как руны, складываясь в карту.

Каждый поворот отзывался в теле лёгкой вибрацией —будто меня куда —то вёл сам воздух.

Потом появились птицы.

Сначала —тени, бесшумные, быстрые.

Они взлетали из —под ног, рассыпаясь искрами.

Потом —яснее: птицы из света, их крылья напоминали пламя, застывшее в движении.

Они парили над городом, оставляя после себя шлейфы, похожие на рукописные линии.

Каждая —отдельное слово, написанное в воздухе.

Слова мигали, растворялись.

Я не понимала их смысла, но чувствовала, что они обо мне.

Где —то далеко, за башнями, поднимался купол —гигантский, золотистый, с сотнями тонких прожилок, уходящих в бесконечность.

Под ним —дворцы, мосты, террасы, лестницы, всё словно выточено из света и пыли.

Но главное —ни одна линия не стояла на месте.

Город двигался.

Медленно, сдержанно, будто пульсировал.

Я подняла взгляд —в небе, или, может, в потолке этого мира, текли огромные тени.

Похожие на птиц, но слишком большие, их крылья были сотканы из звёздной пыли и огня.

Они не издавали звуков, только оставляли за собой следы —тонкие серебристые дуги, которые, пересекаясь, превращались в письмена.

Мир писал сам себя.

Я стояла в центре этой бесконечной тишины и впервые не чувствовала страха.

Скорее —лёгкость, как будто долго сдерживала дыхание и теперь могла вдохнуть.

Книга всё ещё была в руке.

На обложке —едва заметное сияние, внутри —пусто, только мягкое свечение между страницами.

Я прижала её к груди —и город вокруг будто отозвался.

Башни стали выше, свет под ногами —ярче, а в небе вспыхнули линии, словно кто —то чертил новый путь прямо передо мной.

Я пошла туда, где пересекались эти линии.

Каждый шаг отзывался еле слышным звоном, как если бы стекло подо мной было музыкальным инструментом.

Свет из —под подошв стекал вниз, оставляя за мной дорожку —узкую, как нить.

Дома вокруг начали меняться.

Одни становились прозрачными, как туман, другие —плотными, тёплыми, с фактурой кожи.

На стенах проступали знаки, и я вдруг поняла, что это не украшение —это чьи —то воспоминания.

Город состоял из памяти.

Из чувств, запахов, фраз, из всего, что когда —то было сказано и забыто.

И теперь всё это текло по его жилам, сияло, жило, как новая материя.

Ветер прошёлся по плечам, и на секунду я почувствовала запах дождя —не из этого мира, а из того, где когда —то жила.

Воспоминание о звуке —шаги по асфальту,

о свете —фонарь над дорогой,

о тепле —рука, держащая мою.

Мир не говорил, но отвечал.

Каждое чувство находило здесь форму.

Я замедлила шаг.

Передо мной открылась площадь —огромная, круглая.

В центре стоял столб света, уходящий вверх.

Он не ослеплял, а притягивал взгляд.

Вокруг него медленно кружили те самые птицы, с каждым кругом оставляя световые следы, и постепенно эти следы превращались в спираль, напоминая отпечаток пальца.

Я подошла ближе.

Под ногами стекло начало таять, и под ним —бесконечная глубина, в которой плавали отблески, похожие на страницы.

Они шевелились, будто под водой, и я вдруг поняла: это книги.

Тысячи.

Они хранились не на полках, а под поверхностью, в самом сердце города.

Я опустилась на колени.

Одна из книг дрогнула и всплыла ближе, её обложка светилась мягким золотом.

Я протянула руку, но не коснулась —знала, рано.

Свет усилился.

Башни вокруг загудели, а воздух стал густым, как стекло перед ударом.

Город будто затаил дыхание.

Я поднялась и медленно отступила.

Книга под поверхностью всё ещё сверкала, но теперь спокойнее, словно ждала.

Я посмотрела вверх.

Птицы из света уже улетали,

растворяясь в куполе.

И в ту секунду я почувствовала —что —то изменилось.

Мир не исчез, но стал тоньше, прозрачнее, как будто за одну грань можно было шагнуть обратно.

Я закрыла глаза.

Тьма снова опустилась —мягко, как вуаль.

Под веками мелькнул отблеск —крыло, золотой след.

Когда я открыла глаза, я снова стояла в темноте.

Под пальцами —холод камня.

Где —то далеко, там, где должен был быть потолок, слабо светилась одна единственная птица.

Она летела медленно, оставляя за собой тонкую линию, которая складывалась в слово, и оно горело до тех пор, пока я не успела его прочесть.

Потом всё погасло.

Остался только пепел света.

И тишина —живая, внимательная, как начало.

Когда я проснулась, было утро.

Солнечный луч пробивался сквозь щель в занавесках, режа пол полосой света.

Воздух пах пылью и чем —то домашним —тёплым, знакомым.

На кухне тихо тикали часы, меряя секунды так спокойно, будто ночь не существовала вовсе.

Я лежала на диване.

Живая.

Дышу.

Тело ломило, как после долгого сна или падения.

Сердце ещё не верило, что всё кончилось.

Я медленно повернула голову.

На столе, лежала книга.

Та самая.

Тёмная, бархатистая.

Ни автора, ни знаков —только мое имя на переплёте:

NOVA.

Глава 8. Утро после.

Первые часы после пробуждения прошли, как в тумане.

Я двигалась машинально: поставила чайник, открыла окно, полила цветы, которых не помнила, чтобы купила.

Каждое действие —будто не моё. Как будто кто —то нажимал на кнопки, а я просто следовала программе.

Сначала я пыталась убедить себя, что просто бредила от усталости.

Жара, стресс, недосып —вот и результат.

Но чем дольше я смотрела на книгу, тем сильнее ощущала странный холод —тихий, вязкий, как ртуть.

Обложка была ледяной, будто её держали в морозильнике.

Пальцы дрожали, когда я снова взяла книгу.

Страницы —чистые. Совсем.

Ни одной буквы. Ни следа надписи «Ты проснулась, Нова».

Я хрипло усмехнулась.

–Отлично. Теперь я схожу с ума официально.

Из комнаты донёсся тихий шорох —проснулся Тео.

Маленький, лохматый, с заспанным лицом и одеялом, волочащимся по полу.

Он зевнул, почесал нос и спросил:

–Ты не спала что —ли?

Я вздохнула:

–Кажется, нет.

–Из —за кофе, да? —он покосился на кружку. —Ты же знаешь, после него не уснёшь.

–Ага, —улыбнулась я. —В следующий раз послушаюсь своего маленького мудреца.

Он хмыкнул и полез за хлопьями.

Молоко плеснулось через край —он нахмурился, вытер рукой.

Так серьёзен, когда старается не наделать беспорядка.

Взгляд снова упал на книгу.

Тео тоже заметил.

–Это что? —спросил он, жуя хлопья.

–Просто старая книга. Нашла на улице.

–Без названия?

–Без всего.

–Может, кто —то потерял?

–Возможно, —пожала я плечами. —Но я вряд ли найду хозяина.

Он кивнул и снова уткнулся в миску.

Я смотрела, как он ест —быстро, с жадностью, будто боится, что кто —то отберёт.

И поймала себя на мысли: он взрослеет, но всё ещё маленький.

Именно это —страшнее всего.

Я снова посмотрела на книгу.

Мозг судорожно искал объяснение.

Наверное, усталость.

Наверное, я действительно всё придумала.

Так и решила: оставить все как есть.

Книга —просто книга.

Сон —просто сон.

А я —всё ещё нормальная.

Я захлопнула обложку.

Пыль осела на столе.

Мир остался на месте.

Только внутри что —то дрогнуло —тонко, едва слышно.

Будто кто —то в глубине меня тихо засмеялся.

Глава 9. Трещины в реальности.

Утро тянулось, как густой мёд —липкое, медленное, с тягучим звуком капающего крана и глухим тиканием часов.

На кухне пахло поджаренным хлебом, кофе и чем —то тёплым —домом, который держится на привычках.

Тео сновал между столом и дверью, одной рукой застёгивая рюкзак, другой —удерживая бутерброд, который явно сопротивлялся помещению в контейнер.

–Почему всё квадратное не хочет дружить с прямоугольным, а? —ворчал он.

–Потому что ты снова перепутал крышку, —сказала я, прислонившись к косяку.

Он бросил на меня взгляд с видом, будто я разрушила научную теорию.

–А может, это контейнер вредный, —пробормотал он. —И вообще, я ненавижу математику.

–С этим я согласна, —сказала я. —Но форму носить всё равно придётся.

Он посмотрел на себя: рубашка наполовину выпала из брюк, галстук болтался, как трос на ветру.

–Я похож на банкира, который потерял всё, кроме стыда.

–Отличное описание для школьника. Завяжи шнурок.

–Завяжу, —буркнул он.

–Тео.

Он закатил глаза, присел и завязал.

–Ты выглядишь ужасно, —сказал без осуждения. —Лицо как у зомби, которые забыли зачем встали из могилы.

–Спасибо. Люблю честность, особенно до кофе.

–А я люблю, когда ты улыбаешься.

Он сказал это спокойно, будто речь о чём —то самом обыкновенном. Но я услышала то, что не говорил —беспокойство.

Я подошла, поправила ворот, провела пальцами по вихру на макушке.

–Иди. Опоздаешь.

–А ты не забудь поесть.

–Слушаюсь, начальник.

Дверь хлопнула, и тишина вернулась, мягкая, густая.

В ней слышно всё: как скрипит табурет, как где —то за стеной сосед включает воду, как старые часы отмеряют секунды, растягивая их до бесконечности.

Я поставила чашку на подоконник, наблюдая, как пар тает в свете.

Глоток —обжигающий, горький.

Кофе был как жизнь —без сахара, но честный.

На краю стола лежала книга.

Я специально отодвинула её прошлой ночью подальше, как будто расстояние способно отменить факт существования.

Но взгляд всё равно зацепился за букву «N» на корешке, и что —то внутри тихо сжалось, как мышца перед судорогой.

Я отвернулась, взяла сумку, закрыла дверь.

Будильник сработал в 7:03.

Тот же сигнал. Тот же звук, с которым я уже неделю обещала себе купить новый.

Я выключила его, и на секунду показалось —я всё ещё сплю.

На кухне —те же звуки.

Шум воды, глухой удар дверцы холодильника, тихое ворчание Тео:

–Почему всегда бутерброд не влезает в контейнер?

Я застыла в дверях.

–Что ты сказал?

Он обернулся, с тем же выражением, что вчера.

–Ничего. Просто бутерброд живёт своей жизнью.

Те же слова.

Интонация —та же, даже пауза после них совпала.

Я моргнула.

–Завяжи шнурок.

–Завяжу, —сказал он, не поднимая головы.

Я ощутила, как кожа на затылке стянулась, будто кто —то провёл пальцем по спине.

–Тео.

–Ну ладно, ладно, —он присел, завязал, потом посмотрел на меня. —Ты выглядишь ужасно. Лицо как у зомби.

Мир щёлкнул, как пластинка, заевшая на одной ноте.

–Тео…

–Что? —он улыбнулся. —Опять кофе без сахара?

Я выдохнула.

–Нет, просто дежавю.

–Это болезнь?

–Возможно, но не заразная.

Он пожал плечами и достал из кармана пропуск.

–Тогда я пошёл. Иди ешь.

–Слушаюсь, начальник.

Он засмеялся, хлопнул дверью, и тишина снова вернулась.

Та же тишина.

Тот же звук капающего крана.

Тот же пар из чашки, который поднимается под тем же углом.

Я села, вцепилась пальцами в стол, считала вдохи, пока дрожь не ушла.

На улице —те же лица.

Женщина с собачкой. Старик с газетой. Парень с наушниками.

Каждый на своём месте, как актёры, застрявшие в одном кадре.

Только небо изменилось —чуть бледнее, чем вчера.

Или наоборот, я просто запомнила его слишком точно.

Автобус подъехал на ту же минуту.

Те же люди внутри: мужчина с портфелем, девушка в красных наушниках, школьник у окна.

Я села, посмотрела в стекло.

Город проносился за окном,

но теперь казался нарисованным —слишком правильные линии, одинаковые тени.

На одном перекрёстке я заметила голубя.

Он сидел на фонаре, как и вчера.

Когда автобус проехал —он даже не шелохнулся.

Офис.

Холодный воздух, гул кондиционера, запах пластика и бумаги.

Кейт уже на месте, с тем же пучком, в той же кофте.

Три кружки, три уровня кофе.

–Утро, —сказала она.

–Было бы странно, если бы вечер, —ответила я автоматически.

Она посмотрела внимательно.

–Ты бледная.

–Опять?

–С самого входа. Что с тобой?

–Просто утро.

–Ты это вчера говорила.

Я остановилась.

–Что?

–То же самое слово в слово, —сказала она. —И даже интонация одинаковая.

Мы замолчали.

Воздух стал густым, как перед грозой.

Где —то в соседнем отделе щёлкнул степлер, звук отразился эхом, будто в огромном пустом зале.

–Кейт, —я опёрлась на стол, —ты помнишь, что сегодня за день?

–Вторник.

–Ты уверена?

–Вроде да. Почему?

Я показала на часы.

Стрелка дёрнулась, остановилась,

потом пошла назад —на секунду, потом снова вперёд.

Кейт побледнела.

–Это шутка?

–Хотела бы.

В этот момент лампа над головой моргнула.

Один раз.

Два.

И загорелась ровно.

Кейт нервно засмеялась.

–Наверное, электрик снова халтурит.

–Угу, —ответила я, хотя знала: лампа вчера моргала точно так же.

Я открыла ноутбук.

Цифры на экране дрожали.

Шрифт будто ползал, как живой.

Я прикусила губу, чтобы не выругаться.

Кейт подошла ближе.

–Хочешь, я отвезу тебя домой?

–Нет. Если уеду, ничего не изменится.

Она нахмурилась.

–Что ты несёшь?

–Не знаю, —сказала я честно. —Просто чувство, что всё повторяется.

Кейт усмехнулась.

–Классика офисных галлюцинаций. Ешь мало, спишь плохо, видишь странности.

–Может быть. —Я улыбнулась, но в животе сжалось что —то холодное.

После обеда воздух стал ещё тяжелее.

Гул разговоров звучал с перебоями, как старое радио.

Кто —то смеялся, но смех обрывался на полуслове.

Я смотрела на окно —женщина с собакой стояла на том же месте.

Кейт тоже заметила.

–Либо это совпадение, либо нас снимают в рекламе кормов.

–Было бы проще, —сказала я.

В этот момент собака подняла голову и посмотрела прямо на нас.

Её глаза блеснули серебром.

Мелькнуло ощущение, что в её взгляде что —то человеческое.

Я моргнула —и всё стало обычным.

Женщина поправила поводок, пошла дальше.

Кейт выдохнула.

–Мне кажется, я схожу с ума.

–Добро пожаловать в клуб.

Домой я возвращалась в тишине.

Автобус ехал медленно, и каждый звук отдавался эхом.

Мир за стеклом казался выцветшим, но резким —как старое фото, где цвета стёрлись, а контуры остались.

Дома пахло чаем, бумагой и тишиной.

Тео сидел у окна, писал что —то в тетради.

–Привет, —сказал он. —Ты опять выглядишь уставшей.

Слова, как камни.

Я замерла.

–Опять?

–Ну да. Ты вчера выглядела так же.

Я прошла на кухню.

Книга лежала на столе.

Закрытая, но от неё будто исходило лёгкое тепло.

Я села, не притрагиваясь.

Сердце било ровно, но дыхание сбилось.

–Нова? —позвал Тео. —Всё нормально?

–Просто день длинный, —сказала я.

Он пожал плечами.

–У всех сейчас такие.

Я кивнула, но внутри уже знала —завтра он скажет то же самое.

С тем же тоном.

С тем же взглядом.

Ночью я проснулась от звука капли.

Одна. Вторая.

Я подошла к крану —закрыт.

Но капли всё равно падали.

Не в раковину —на пол.

Я посмотрела вниз.

Это не вода.

Это чернила.

Они растекались тонкими линиями,

и под ногами проступило слово.

Nova.

Я шагнула назад.

Мир дёрнулся.

Лампочка моргнула.

И время пошло снова.

Будильник снова сработал в 7:03.

Я уже не испугалась. Просто выключила.

Пальцы дрожали, но ровно —как будто тело уже знало сценарий и не удивлялось.

Кухня встретила тем же запахом поджаренного хлеба,

тем же глухим звуком дверцы холодильника,

и —той же фразой:

–Почему бутерброд не влезает в контейнер?

Я не ответила.

Прислонилась к стене, наблюдая.

Каждое движение Тео —точно по кадрам, как запись, запущенная на повтор.

Даже пауза, когда он морщит лоб и ищет крышку.

–Завяжи шнурок, —сказала я.

Он поднял голову, встретился взглядом и вдруг улыбнулся не тем выражением,

чуть шире, чем обычно.

–Завяжу, —ответил он.

Голос —тот же, но интонация чужая.

Мир будто на секунду сдвинулся.

Как если бы его сняли с треноги и поставили чуть под углом.

Я отошла, села за стол, достала чашку.

Кофе был уже налит.

Я не помнила, чтобы включала кофеварку.

Пар поднимался ровно вверх,

и на секунду показалось, что он складывается в буквы.

Я зажмурилась.

–Нова, —сказал Тео, натягивая куртку. —Ты… какая —то не такая.

–В смысле?

–Не знаю. Будто не здесь.

–Я просто устала, —сказала я.

Он смотрел слишком долго,

а потом тихо добавил:

–А я —будто уже видел это. Всё.

Я замерла.

Он пожал плечами, застегнул молнию, будто ничего не сказал.

–Не забудь поесть.

–Слушаюсь, начальник.

Он улыбнулся, но теперь эта улыбка казалась нарисованной.

Дверь хлопнула, и тишина вернулась —но не та.

Не мягкая.

Жёсткая, как если бы воздух стал плотнее.

Город встречал привычным гулом,

но голоса людей звучали приглушённо, словно из динамиков под водой.

Те же лица.

Та же собака.

Тот же автобус.

Только теперь у женщины на шее —зелёный шарф,

а вчера был синий.

Я помнила.

Точно помнила.

Автобус приехал на ту же минуту,

но двери открылись с тихим скрипом, как будто ему больно.

Я вошла, прошла к окну.

Люди сидели так же,

но парень с наушниками теперь двигал губами —

без звука,

словно репетировал фразу, которую не сможет произнести.

Снаружи город казался изношенным.

Тот же фасад с трещиной, но трещина глубже.

Тот же рекламный щит,

но лица на нём смазаны, будто их стёрли и заново нарисовали в спешке.

Один из домов слегка дышал —

стекло на окнах подрагивало, как плёнка.

Я смотрела и думала:

может, это сон.

Может, просто мозг застрял на повторе.

Но холод под пальцами был настоящий.

В офисе пахло пылью и чем —то кислым, как старый кофе.

Кейт уже сидела, но теперь без пучка —волосы распущены.

Она повернулась, и я заметила, что на ней тот же пиджак, но пуговицы застёгнуты наоборот.

–Утро, —сказала я.

Она моргнула.

–Что?

–Утро.

–Ты уверена, что оно есть?

Я не ответила.

Она усмехнулась,

но глаза —пустые, как у манекена.

–Ты вчера не дописала отчёт, —сказала она.

–Я закончила.

–Нет. —Она повернула экран, и там было пусто.

Файл открыт, но ни одного символа.

Я провела пальцами по клавиатуре —буквы не нажимались.

Пластик под кожей был тёплым,

словно под ним течёт ток, но не электрический.

–Кейт, —я прошептала.

–Что?

–Скажи… какой сегодня день?

Она подумала, долго, слишком долго.

–Вторник, —сказала наконец.

–Вчера был вторник.

–Ну… бывает.

Она снова посмотрела на экран,

но теперь глаза её отражали цифры, которых там не было.

Я встала.

–Мне нужно выйти.

–Конечно, —сказала она, не моргая. —Только не забудь поесть.

Я обернулась.

Эти слова —тот же тембр, те же интонации, что у Тео.

Даже пауза совпала.

На улице было слишком светло.

Небо выцвело до белизны,

и здания будто утратили контуры.

Я шла быстро, чувствуя,

как под ногами асфальт подрагивает,

как будто город дышит.

На перекрёстке —та же женщина.

Собака стояла спокойно,

но теперь глаза у неё были золотистые, как у кошки.

Женщина подняла голову, встретилась взглядом.

Улыбнулась.

И медленно произнесла беззвучно —я видела по губам:

“Проснулась.”

Сердце пропустило удар.

Мир дернулся,

звук машин оборвался на середине.

Я моргнула —

и она исчезла.

Дома пахло странно —смесь чая, железа и бумаги.

Тео сидел на диване,

но тетрадь у него была не та —

толще, с золотым срезом,

как старые дневники.

Он писал что —то длинное,

и когда я подошла, быстро закрыл.

–Геометрия? —спросила я.

–Почти.

–Что «почти»?

–Просто записываю.

–Что?

Он пожал плечами.

–Всё, что повторяется.

Я опустилась рядом.

Книга всё так же лежала на столе.

Закрытая, но корешок тёплый, как дыхание.

Я смотрела на неё долго,

и вдруг лампа моргнула —раз, два, три.

Три, как всегда.

И снова тишина.

–Нова, —сказал Тео.

–Что?

–А если завтра не наступит?

–Наступит, —сказала я. —Просто мы его ещё не придумали.

Он кивнул,

и тетрадь тихо щёлкнула, будто закрылась сама.

Ночью я не спала.

Часы на стене тянули стрелки вперёд и назад,

а за окном город переливался —

огни гасли и вспыхивали,

как будто кто —то листал страницы.

Я подошла к окну.

Дома казались ближе, чем обычно.

И в каждом окне —я.

Разная.

В одной тень —стоит у книги.

В другой —спит.

В третьей —смотрит прямо на меня.

Я отошла,

прижалась спиной к стене.

Книга лежала на столе,

и страницы шевелились от сквозняка,

хотя окна были закрыты.

На первой виднелось слово.

Одно, ровное, простое:

“Вспомни.”

Я закрыла обложку.

Тишина вздохнула.

Мир —чуть дёрнулся, как перед новым началом.

И всё остановилось.

Глава 10. Следы на пепле.

Вечер тянулся, как вязкая смола.

Тео давно спал —свернувшись клубком под своим одеялом в звёздочку, тихо посапывал за дверью.

Я стояла у окна, глядя на город.

Неон отражался в стекле, внизу гудели машины, редкие шаги —и всё это казалось чужим.

Слишком реальным, чтобы поверить, что день начался с книги, которой не должно существовать.

На кухне мигал старый чайник. Я налила воду, но забыла включить.

Мозг крутил одну и ту же петлю: сон, книга, имя.

Пустые слова, но от них где —то в груди тянуло тонкой болью, как от шрама под кожей.

Я не собиралась к ней прикасаться.

Клянусь.

Но когда проходила мимо, что —то будто зацепило меня за запястье.

Невидимо, мягко —и не отпускает.

Я открыла её —и сердце ухнуло вниз.

На первой странице, на идеально чистом листе проступали слова, будто выжженные горячим железом:

«Ты ведь всё ещё боишься?»

Холод поднялся по позвоночнику, будто кто —то провёл лезвием по спине.

Я выдохнула —рвано, шумно.

Страх был странный, знакомый.

Как будто я уже когда —то стояла перед чем —то подобным.

Как будто уже боялась —и проиграла.

Пальцы дрожали. Я не могла отвести взгляд.

Слова медленно менялись, словно кто —то писал их прямо сейчас, на моих глазах.

«Боишься —значит жива.»

Воздух выдавило из лёгких.

Я отшатнулась, почти не контролируя тело.

Книга выскользнула из рук и ударилась о пол —глухо, тяжело.

Звук разошёлся по комнате, как удар сердца.

Я смотрела на неё, не дыша.

На полке дрогнула чашка, где —то за стеной скрипнула труба.

И вдруг —злость.

Резкая, горячая, будто инстинкт выживания.

Я подняла книгу, прижала к груди, прошипела:

–Хватит этого дерьма.

Мой голос прозвучал слишком громко.

Сразу —осознание.

Тео.

Я резко повернулась к его двери.

Тишина.

Ни звука.

Он спал.

Я выдохнула, медленно поставила книгу на полку.

Пальцы ещё дрожали.

Сердце стучало где —то в горле.

Я пошла в спальню, пытаясь убедить себя, что всё это —просто усталость, перегрев, нервы.

Всему есть объяснение. Всегда есть.

Но когда я хотела выключила свет, раздался лёгкий шорох.

Такой тихий, будто кто —то перевернул страницу.

Книга лежала на полу. Открытая.

На страницах —мелкий, дрожащий почерк, будто писала рука, не привыкшая к письму.

Буквы неровные, в некоторых местах будто смазаны водой.

Я прочитала первую строчку.

«Они нашли их утром. Двор был тихим, только мусорные пакеты качались на ветру…»

Слова начали оседать внутри, холодом.

Я знала этот двор.

Эти облупленные стены, зелёную дверь, запах сырости.

Это был мой дом.

Дальше читать было всё труднее, но я не могла остановиться.

«Женщина —без признаков жизни.

Мужчина —не найден.

Следы борьбы, наркотики, отпечатки двух посторонних лиц…»

Каждая строчка —как гвоздь в голову.

Память ожила вспышками.

Жёлтая лампа под потолком.

Крик.

Запах бензина.

Горячее, обжигающее пятно на руке.

Тишина.

Только моё дыхание и звук собственных шагов.

Я была там.

Маленькая. Сжавшаяся в углу, пока кто —то ломал стены моего детства.

Слышала, как хрипят голоса, как захлопывается дверь.

Потом —крик. Мамин, высокий, сорванный, будто не из горла, а из самой груди.

За ним —хлопок. Один.

Гулкий, окончательный.

Мир застыл.

А потом всё двинулось разом: запах пороха, горячий воздух,

треск, будто что —то рвётся.

Пламя. Сначала тонкой ниткой по занавеске, потом вспышкой —ослепляющей, жадной.

Огонь полз по стене, по ковру, будто живой, голодный.

Краска на окне лопалась, в комнате стало светло, как днём, но не от солнца.

Я прижала руки к ушам, но пламя ревело громче, чем голоса.

И тогда —только бег.

Я закрыла глаза, но звуки всё равно проходили сквозь уши —глухие удары, рыдания.

Я слышала, как кто —то дышал у самой двери.

А потом —шаги и тишина.

Я перелистывала страницы.

Они пахли пеплом.

«Двое мужчин задержаны через три дня.

Орудие найдено.

Оба ранее судимы.

Дело закрыто.»

Закрыто.

Как будто можно поставить точку —и жить дальше.

Пару строк —и чья —то жизнь превращается в отчёт.

А я —в статистику.

Но последняя фраза ударила сильнее всего.

«Отец ребёнка не найден.

По словам соседей, ушёл за несколько дней до инцидента.

Местонахождение неизвестно.»

Я перечитала её несколько раз.

Слово “ушёл” застряло, будто кость в горле.

Не погиб. Не исчез.

Просто ушёл.

В голове звенит, как от удара.

Я помню его пустые глаза, запах дешёвого табака, раздражённое дыхание.

Помню, как он швырял вещи, как кричал на маму.

Но чтобы он просто ушёл…

Нет.

Он не умел уходить —он умел только ломать.

Я закрыла книгу.

Мир не рухнул.

Только стало тише.

Слишком тише.

Пальцы всё ещё дрожали, когда я подняла взгляд.

На внутренней стороне обложки проступили слова, будто выцарапанные ногтём изнутри:

«Ты ведь знала, что он жив.»

Книга выскользнула из моих рук и упала на пол.

Я не двинулась.

Только смотрела, как тень от книги растекается по ковру, как пятно.

Воздух звенел.

В груди —пустота.

И где —то глубоко, под всей этой тишиной, шепот —еле слышный, но отчётливый:

Она не рассказывает. Она обвиняет.

Глава 11. Те, кто смотрят из страниц.

Книга лежала на полу.

Раскрытая, будто ждала, что я продолжу читать.

На странице —те же слова, выцарапанные неровно, будто ногтями:

«Ты ведь знала, что он жив.»

Я не двигаюсь.

Просто смотрю.

Словно каждое движение может спугнуть тишину, в которой эти слова звучат громче, чем всё вокруг.

Кожа под пальцами покрывается мурашками, дыхание короткое, будто воздух стал гуще.

Внутри —странное ощущение. Не страх, а узнавание.

Будто эти слова я уже слышала когда —то.

Давно.

Не из книги —из телефона.

Обычный день.

Серый, липкий, ничем не примечательный.