Крис и Папа-Призрак Заводных Мечтаний
Крис и Папа-Призрак Заводных Мечтаний
Был на свете один особенный город, словно сошедший с подернутой дымкой гравюры в старинной книге. В этом городе дождь никогда не косил, не припадал на бок под напором ветра, а падал строго вертикально, отточенными иглами, мерно отбивающими такт по жестяным крышам и зонтикам-грибам прохожих. А по ночам луна, бледная и одинокая, вечно пряталась за непроглядными тучами, которые клубились на небе, словно гигантские мотки черной шерсти, растрепанные невидимыми спицами. И в самом сердце этого города, на улице, где фонари отбрасывали не круглые, а вытянутые, дрожащие овалы света, стоял дом, в котором жил мальчик по имени Крис.
Дом этот был до того высок, тощ и нелепо вытянут вверх, что, казалось, он вот-вот переломится пополам от собственной худобы. Он стоял чуть скособочившись, точно застыл в вечном порыве прислушаться к чему-то очень тихому – к шепоту спящих в подвале теней, к скрипу своих старых костей-балок или, быть может, к далекому эху колокольного звона. И еще в этом доме, наполняя его странным, невесомым присутствием, жил папа.
Но папа Криса, мистер Элджернон, был существом совершенно особым, из тех, что встречаются лишь в самых меланхоличных сказках. Его особенность была печальным следствием одного профессионального инцидента, вошедшего в семейные анналы как «Великая Путаница с Чертежами Вечной Пращи». Говорили, что он так долго и самозабвенно вглядывался в хитросплетения линий, вычисляя траекторию полета, что в конце концов запутался в измерениях и случайно выпал из плотной реальности в ее более тонкий, размытый вариант.
С тех самых пор он стал тихим, задумчивым и… прозрачным. Буквально. Мистер Элджернон был призраком. Однако он ничуть не походил на чудовищ из страшных историй. Нет, это был призрак кроткий и умиротворенный, сотканный из зыбкой дымки предрассветного часа, из полузабытых воспоминаний и едва уловимого аромата, в котором смешались запахи пыльной старой бумаги, чертежных тушей и холодного металла. Его новое состояние даровало ему удивительные способности: он мог без труда проходить сквозь стены, двери и даже сквозь массивный буфет с бабушкиным фарфором. Но за эту легкость проникновения в материю пришлось заплатить страшную цену: он начисто забыл, как обнимать своего сына. Его дымчатые руки, пытавшиеся обнять Криса, просто рассеивались в воздухе, оставляя на плечах мальчика лишь легкий, леденящий озноб одиночества.
Их совместное существование напоминало старую, некогда прекрасную механическую шкатулку. Ее корпус, покрытый паутиной трещин, все еще хранил следы былого лоска, а внутри, с трудом преодолевая сопротивление изношенных шестеренок, продолжала крутиться потертая мелодия – грустная, прерывистая и знакомая до слез. Они жили рядышком, но в совершенно разных измерениях: Крис – в мире плотных, осязаемых вещей, где можно уколоться о елочную иголку и обжечься о горячее какао; его папа – в царстве полутонов и невесомых вибраций.
В своих самых сокровенных мечтах Крис рисовал картину Идеального Рождества. В ней был не просто смех, а громовой, раскатистый хохот, от которого дрожали елочные шары. В ней были пироги, такие горячие, что от них шел пар, пахнущий корицей и детским счастьем. И главное – в ней были руки его отца. Настоящие, теплые, твердые руки инженера, которые бы мастерили для него нечто удивительное, хитроумное и совершенно реальное – замок с подъемным мостом или корабль, способный плавать по лужам.
А папа, мистер Элджернон, будучи призраком, но не утративший инженерной одержимости, вечно парил в своем кабинете, ставшем ему и мастерской, и застенком. Он пытался собрать для сына доселе невиданный подарок, черпая вдохновение и материалы из призрачных кладовых. Он скрупулезно сплетал провода эфира, пытался вязать прочные узлы из растянутых "носков времени" и вытачивал на невидимом токарном станке шестеренки, которые ему удавалось на мгновение украсть у отраженного лунного света. Но его старания были обречены. Шестеренки рассыпались в прах, провода рвались, а носки времени распускались, как старый свитер. У него решительно ничего не получалось. Каждая неудача делала его форму еще более прозрачной, а мелодию, звучавшую в их доме, – еще более печальной.
«Я… я попробую, сынок, – выдыхал он, и слова его были похожи на струйку морозного воздуха. – Но мои детали… видишь ли… они нематериальны. У меня есть тени, отголоски и сны. Но нет ни одного гвоздика, чтобы прибить окошко из будущего».