Сны про чужую жизнь

Размер шрифта: 13

* * *

Нож в животе

Гуляли в ресторане. Собралась хорошая компания. Было весело.

Потом случилась драка. Типичная драка по пьяному делу, когда участники ее на другое утро не помнят, из-за чего она началась. Дрались с такими же пьяными мужиками, сидевшими за соседним столом. Никодимова кто-то ударил в живот. Дальнейшее он не помнил, потому что отключился.

Очнулся Никодимов утром в «обезьяннике» местного ОВД. И почувствовал какое-то неудобство. Осмотрев себя, он обнаружил, что у него из живота торчит костяная ручка ножа. Крови на рубашке не было, и боли он не чувствовал. Каким образом нож оказался у него в животе, Никодимов вспомнить не мог.

Отвезли Никодимова в больницу. Врач, осматривавший его в приемном покое, спросил:

– И давно вы так?

– Со вчерашнего вечера. Гуляли с друзьями в ресторане… Потом драка. Дальнейшее не помню. Проснулся в «обезьяннике».

– Это место болит? – спросил врач, легким пальцем коснувшись торчащей снаружи рукоятки.

– Нет.

– Кровь была?

– Не было… – И Никодимов стыдливо попытался прикрыть концом обрезанной медсестрой рубашки торчащий нож, но безуспешно.

– Странно, – озадаченно покачал головой врач. Это был еще молодой человек, но уже немало повидавший в своем больничном деле. – Надо сделать рентген!

Никодимова положили на каталку – идти ему запретили, теперь уже медики, а не полицейские отвечали за его жизнь – и повезли в рентгеновский кабинет. Долго везли по длинному белому коридору. Им бы, медикам, прикрыть Никодимова простыней или полотенцем, чтобы вид лежащего на каталке человека с ножом в животе не внушал ужас идущим по коридору, но куда там! По обычной российской халатности об этом как-то не подумали.

Больных, ожидавших у рентгеновского кабинета своей очереди, отправили обратно в палаты, чтобы не путались под ногами. И так уже одна бабка в коридоре, увидев нож, торчащий из живота Никодимова, упала в обморок.

Рентген показал, что лезвие ножа каким-то необычным образом застряло в печени, и делать операцию по извлечению его наружу врачи не рискнули. Раз сидит там и не мешает и нет кровотечения, то и не надо трогать. Может быть только хуже. Жили же фронтовики с осколками снарядов в теле, и ничего! Многие из них дожили до глубокой старости.

Так стал Никодимов жить с ножом в животе. Было в таком положении некоторое неудобство, особенно при занятиях сексом, но Никодимов приспособился. И к другим вещам приспособился. Для удобства стал прикреплять к животу поверх рукоятки ножа строительную каску, чтобы при случайном ударе нож не пошел глубже, приобрел одежду пошире, и вот, пожалуйста, со стороны – обычный мужик, такой, как все. Только живот не по возрасту выпирает. Тоже не беда! Пусть думают: любитель пива.

Жена Никодимова, Тамара, сказала, что надо получить инвалидность, раз такое случилось. Не ты же воткнул себе этот нож в живот! Вторую группу дадут, а может, и первую. Деньги нам не помешают: тебе ж лечиться придется. А еще лучше подать на того, кто это сделал, в суд и потребовать компенсацию за причинение вреда здоровью. На это Никодимов только махнул рукой: бесполезно, их там человек пять было, и кто они – неизвестно. Их же забрали в милицию, не согласилась жена, значит, на каждого есть данные. Забрать-то забрали, а вот чей нож – теперь не узнаешь!

Приятель Никодимова, Пришельцев, бывший футболист, случайно не попавший на злополучный ужин в ресторане, посоветовал обратиться к составителям Книги рекордов Гиннесса. Где они найдут второго мужика, живущего с ножом в брюхе?! Может даже, хорошие бабки отстегнут, прикинул Пришельцев, будешь жить тогда припеваючи; опять же весь мир о тебе узнает. Феномен Никодимова! Вот еще, возмутилась Тамара. Зачем же ему позориться на весь мир?! И меня заодно срамить, что живу с таким мужиком. Журналисты проходу не дадут! Их же будет интересовать одно: как он управляется с женой в постели? Но Пришельцев не сдавался: надо, надо в Книгу Гиннесса! Внедорожник себе купите и дачный домик в Крыму. К черту дачный домик в Крыму, не соглашалась Тамара, мне и в родном Подмосковье хорошо!

Одним словом, Тамара одержала вверх: Книгу рекордов Гиннесса – побоку, а все усилия решили бросить на получение инвалидности: лучше своя синица в руках, чем заграничный журавль в небе.

Умные врачи в комиссии, принимающей решение об инвалидности граждан, долго изучали рентгеновские снимки, сделанные в больнице, и заключение больничного врача, разглядывали в течение получаса живот Никодимова и торчащую из него рукоятку ножа. И вновь брались за снимки. Потом долго совещались, отправив Никодимова с Тамарой за дверь. И вынесли вердикт: в признании инвалидности отказать. Слишком уж неясный случай! Отрезало бы Никодимову ногу на железной дороге или раскроили бы ему череп бейсбольной битой, после чего он сделался бы идиотом, – тогда другое дело! А здесь – дело темное: не может человек жить с ножом в брюхе! Как это не может? – возмутилась Тамара. Живет же! Вот он, перед вами!.. Нет, отвечали ученые мужи, здесь какой-то фокус, оптический обман. Какой же это фокус, негодовала Тамара, покрываясь красными пятнами. У человека нож в животе, а они – фокус! Заелись вы тут, бюрократы! Я этого так не оставлю! И, схватив мужа за руку, точно ребенка, потянула его к выходу.

Большой начальник, отвечающий в районной управе за вопросы здравоохранения, когда Тамара пришла к нему жаловаться на врачей, долго не мог понять, чего та от него хочет. Какой нож? Какой живот? Видимо, у женщины не всё в порядке с головой, решил он. Тогда Тамара, выглянув в коридор, позвала в кабинет мужа. Послушный, как овца, Никодимов явился на ее зов и предстал перед начальственными очами. Тамара велела ему обнажить живот. И когда начальник, дернув недовольно плечами, увидел над резинкой никодимовских трусов рукоятку ножа, торчащую из живота, то резко побледнел и бессильно сполз в кресло. Начальник был слаб на всякого рода душераздирающие картины и в молодые годы даже терял сознание, когда у него брали кровь из вены. С годами, укрепив свой дух спортивными занятиями и крепкими напитками, он стал менее чувствительным к виду раздавленных на дороге собак и прочим вещам подобного рода. Но нож в человеческом брюхе – это было из ряда вон выходящее!

– Страховаться надо от подобных случаев, – пробормотал он растерянно, не придумав ничего лучшего в ответ. И бережно провел горячей ладонью по своему животу.

– Кто же знал, что его ножом в живот ударят? – нахмурилась Тамара.

– Конечно, конечно, – согласился с нею начальник. И спросил: – Чего же вы хотите?

– Хотим получить инвалидность, раз мой муж вынужден теперь жить в таком виде.

– А удалить его нельзя?

– Врачи сказали: нельзя.

– А нож и вправду настоящий?

– Потрогайте, – великодушно предложил Никодимов, шагнув к столу начальника.

– Нет-нет! – отшатнулся тот.

И начертал на заявлении Тамары резолюцию, адресованную медицинской комиссии: тщательно разобраться и принять верное решение.

С тем Тамара и Никодимов ушли.

Начальник же до конца рабочего дня не мог отделаться от стоящей перед его взором картины, где из голого живота посетителя, точно сучок на дереве, торчала рукоятка ножа. И всякий раз при воспоминании об этом вздрагивал всем телом, словно через него пропускали электрический разряд, и трясущаяся рука его сама собой тянулась к дверце бара в углу кабинета, за которой находилась бутылка коньяка.

Соседи по подъезду, узнав о том, что произошло с Никодимовым, отнеслись к этому по-разному. В основном сочувствовали ему. Но были и такие, что сочли его «химиком». Дескать, решил устроить себе «пиар» на пустом месте. Славы захотелось! А не будь этого желания, врачи нож непременно б вынули.

Жалостливая бабка из тридцатой квартиры, любительница подкармливать кошек во дворе, принесла страдальцу банку облепихового варенья и банку соленых огурцов – всё собственного изготовления.

– Пусть мажет себе кожу там, откуда нож торчит, – сказала она жене Никодимова. – Это предохранит от загнивания. А со временем и нож выйдет наружу…

– Спасибо, – поблагодарила Тамара. И спросила: – А огурцы-то на кой ляд?

Бабка пожала плечами.

– Когда совсем невмоготу будет, пусть водочки выпьет, закусит огурчиком (они славные), глядишь, полегчает!

– Спасибо, Анна Тимофеевна! – расчувствовалась Тамара.

И даже чмокнула сердобольную старуху в лоб.

Постепенно весть о человеке, живущем с ножом в животе, дошла и до телевизионщиков. А как ей не дойти, ежели весь дом говорит об этом. И однажды в дверь квартиры Никодимовых позвонили. Тамара решила, что пришла соседка, желая взять взаймы что-либо из продуктов, подсолнечное масло, к примеру, или стакан муки, а это оказались телевизионщики, целая группа из пяти пестро одетых молодых людей, и с ними местный участковый – Федулов. Рожа у того полыхала красным цветом – видимо, охочие до сенсаций телевизионщики подпоили мужика, влив в него по меньшей мере пол-литра водки, рассчитывая с его помощью попасть в квартиру Никодимовых. Расчет был верный.

– Чего надо?! – ощетинилась в дверях Тамара, сразу поняв, что следует опасаться непрошеных гостей.

– Не стой на пороге! – запетушился участковый. – У меня к твоему мужу разговор есть… Проверить кое-что надо. Дознание провести. Имею законное право!

– Допустим, – сухо отозвалась Тамара. – А эту саранчу зачем привел?

– Пусть наш разговор зафиксируют в подробностях.

– Чего?! Свои бутылки фиксируй в подробностях! – возмутилась Тамара. – Пошли вон! Воронье!

И хотела захлопнуть дверь, но не успела. На шум в прихожей вышел сам «герой события» – Никодимов.

Телевизионщики запрыгали за спиной участкового. Появилась камера, вспыхнул свет, и бойкая девица с рыжей челкой и микрофоном в руке ловко проскользнула под мышкой у Тамары к Никодимову – та и охнуть не успела!

– Иван Федорович! Вы как? Что чувствуете?

– Молчи, Ваня! – потребовала Тамара, мучительно соображая, как выставить бойкую журналистку и нетрезвого участкового за дверь.

Никодимову же – чего Тамара не ожидала – польстило внимание телевизионщиков: хоть что-то приятное нашлось, связанное с тем положением, в котором он оказался.

– Что чувствую? – Он на миг задумался. И философски заключил: – А что чувствует человек, которому в зад вставили трубу?

Такой ответ не обескуражил девицу. В своей журналистской практике она слышала и не такое от тех, у кого брала интервью.

– И всё же? – продолжала она, тыча микрофон в лицо Никодимову. – Как отныне идет ваша жизнь?

– Жизнь идет, как и прежде – херово и радостно! Смотрю на мир вокруг, удивляюсь происходящему…

– Вы бы лучше помогли человеку инвалидность получить, – вмешалась в разговор Тамара.

– Поможем! – заверил ее бородатый молодой человек лет тридцати, видимо, старший в группе, стоявший за спиной участкового.

– Скажите там в своей передаче, что во ВТЭКе – сидят бездушные люди!

– Скажем! – вновь заверил бородатый.

И, пользуясь тем, что Тамара вступила с ним в диалог, протиснулся вместе с помощниками в прихожую. «Давай, давай, снимай!» – показал он знаками оператору, чтобы тот не прекращал съемку.

– Хотелось бы знать, какие вы испытываете неудобства, будучи в таком положении?

Никодимов пожал плечами.

– Разные… Не могу лежать на животе… На пляже появиться с голым пузом не могу… В часы пик в метро тоже как-то неприятно… Когда иду на улицу, прилаживаю под одежду поверх живота строительную каску – для безопасности…

Девица с челкой, видя расположенность Никодимова, совсем распоясалась:

– А вы не могли бы расстегнуть рубашку и показать живот, ну и нож этот самый…

– Я не артист! И ничего показывать не буду, – сказал Никодимов. И добавил с легкомысленной улыбкой: – Если хочешь, идем в ванную – там тебе и покажу.

– Чего-о! Какая ванная?! – взвилась Тамара. – Ты что, сдурел? – набросилась она на мужа. – У тебя жена есть! – И замахала руками на телевизионщиков. – Всё! Пошли вон! Поснимали – и достаточно!

Но девица с рыжей челкой была не промах и кое-чему научилась, занимаясь своим бесцеремонным телевизионным делом. Как-то неожиданно и ловко дернула пуговицы на рубашке Никодимова, живот того в один миг оголился, и телевизионщики увидели костяную ручку ножа, торчащую из живота над резинкой спортивных штанов. И оператор тоже оказался на высоте – изгибаясь, почти заваливаясь набок от толкавшей его за дверь крепкой руки Тамары, сумел всё же запечатлеть происходящее и сделать самый важный и драгоценный кадр – динамичный и достаточно продолжительный – ставший украшением всего сюжета, показанного в вечерних новостях. У сидящих возле экранов телевизоров пооткрывались рты, когда они увидели ручку ножа, торчащую из брюха нормально чувствующего себя человека. Граждане, видевшие сюжет, только его и обсуждали за вечерним чаем. Оператор, довольный своим умением, гордо поглядывал на коллег. «В Америке за это дали бы Пулитцеровскую премию!» – хвастливо заявил он, посылая жаркие взоры девице с челкой, рассчитывая если не на Пулитцеровскую премию, то хотя бы на ночь любви с девушкой.

Но всё это произойдет вечером, а пока с криком «Бесстыжая!» Тамара вцепилась в рыжую челку, и если бы не участковый Федулов, повисший у нее на руке, плохо бы пришлось журналистке.

В общем, ославили телевизионщики Никодимова на весь свет. Супругам пришлось на время вместе с дочерью перебраться к родителям Тамары, где шустрые охотники до сенсаций не могли их изловить.

– Твари! Твари! – возмущалась Тамара.

– Ну, чего ты переживаешь? Подумаешь! Зато меня теперь каждая собака знает! Без очереди в супермаркете пропускают. Я теперь знаменит не меньше Гагарина!

Но не всех приводил в восторг феномен Никодимова.

Хозяин автосервиса, где чинили всё подряд и где работал Никодимов, когда наш герой появился у него в кабинете, сказал:

– Придется тебя уволить… – И с сожалением почесал в затылке. Никодимов был работник квалифицированный, трудолюбивый, пил умеренно, мог задержаться в гараже допоздна, если это требовалось для дела, и жаль было с ним расставаться.

– Уволить? – удивился Никодимов. – Почему?

– Как же ты работать будешь? Под машину как полезешь, с ножом-то в брюхе? Там ворочаться надо! Загонишь себе нож под завязку, и – шандец! А мне – по шее, за то, что не обеспечил технику безопасности… Я за тебя сидеть не хочу!

– Что ты говоришь, Эдуард Степанович! Какая техника безопасности? Я предохраняюсь! – Никодимов расстегнул рубашку и показал каску, укрепленную на животе. – Опять же, я могу стоя работать…

– Стоя – только на складе запчасти перекладывают. Но на склад я тебя взять не могу. Там Солдатова – а у нее трое детей, сам понимаешь… Бухгалтерия тоже не твой профиль – ты в бумагах ни хрена не понимаешь… А на кассе сидеть – не мужское дело!

– Это верно, – согласился с ним Никодимов по поводу работы на кассе, где клиенты расплачивались за сделанную работу.

Но бездельничать или жить на пособие по инвалидности, которое рассчитывала получить для него Тамара, Никодимов не хотел. Надо искать работу, решил он. И тут вопрос: что он мог делать? Только машины чинить – теперь это, конечно, отпадало… Мог еще в грузчики пойти, но тоже – с ножом-то в брюхе непросто мебель и ящики таскать… Проблема!

Тут вновь появился Пришельцев. Заглянул вечером к Никодимовым, как им было заявлено, на огонек. И когда Тамара отправилась на кухню приготовить закуску, спросил заговорщически, глядя на Никодимова:

– Ну что, не надумал насчет Книги Гиннесса? Я тут навел кое-какие справки… Реально!

– Не знаю… – задумчиво ответил Никодимов.

– Смотри! – сказал с укоризной бывший футболист. – А то кто-нибудь другой повторит твой подвиг, и его, а не тебя, занесут в анналы… И плакал тогда твой домик в Крыму!

– С Тамарой говори… Я что, я не против… Но мне лучше б работу какую-нибудь…

– Будут бабки, будет и работа! – заявил знающий всё или почти всё Пришельцев.

Тут разговор завис. Вернулась с кухни Тамара. Поставила на стол те самые бабкины огурчики, селедку с отварным картофелем. Вынула из буфета початую бутылку водки, две рюмки – себе и гостю. Для Никодимова теперь существовал сухой закон. Пьяный человек за себя не отвечает, заявила Тамара, когда вводила этот самый закон. Упадешь где попало на живот – и погубишь себя окончательно. А мне вдовой оставаться с ребенком – мучительно! Я к тебе привыкла и искать другого дурака не имею желания. Так что отныне Никодимов был записан в трезвенники.

Тамара налила водки себе и гостю.

– За избавление от мук! – провозгласила она и, не дожидаясь Пришельцева, выпила. Ткнула вилкой селедку, съела кусок.

Никодимов печально глядел на закуски. Ему, конечно, хотелось выпить водки и почувствовать ее живительное тепло, но он понимал правоту Тамары: мало ли что!

После второй рюмки Пришельцев рискнул напомнить Тамаре о Книге Гиннесса.

– Зря ты не хочешь Ваньку в Книгу Гиннесса поместить! И от домика в Крыму зря отказываешься! Глядишь, родителей туда б отправила… Море, солнце, домик Чехова… Поди плохо?

– Хватит нам местной славы… – махнула рукой захмелевшая Тамара. И вдруг запела в голос, подперев голову рукой: – «Не сыпь мне соль на раны, не говори навзрыд!..»

На ее песенное стенание выглянули старики-родители из своей комнаты:

– Ты чего, дочка?!

– Спите! Всё нормально…

Действительно, прав был Никодимов, когда утверждал, что его «всякая собака знает». На улице его узнавали. Просили дать автограф или сфотографироваться с ним на память. Никодимов послушно нес бремя славы и никому не отказывал: тщательно рисовал свою ветвистую подпись на разных случайных бумажках и обложках журналов и становился перед объективом фотоаппарата плечом к плечу с теми, кто желал видеть на фото никодимовскую физиономию рядом со своей.

Отказал Никодимов только однажды. Когда одна сорокалетняя пухлая дама с открытыми белыми руками и ярко напомаженным ртом попросила его сфотографироваться с ее собакой, пойнтером, по кличке Рекс. Сам Рекс отнесся без особого интереса к предложению своей хозяйки и, натянув поводок, угрюмо взглянул на Никодимова, судя по всему, особенно псу не понравился выпирающий живот последнего. Да и Никодимов почувствовал себя уязвленным: не для того он мучается с ножом в животе, чтобы сниматься на фото с барскими собаками, точно тургеневский Герасим. И он отказал пухлой даме. И ушел с гордо поднятой головой. И в течение дня, оскорбленный столь мерзким предложением, решительно проходил мимо тех, кто бросался к нему за автографом или просил сфотографироваться на пару.

Время шло. Дело с получением инвалидности затягивалось. С работой тоже не было определенности. Но зато теперь Никодимова, как знаменитость, приглашали на всякие совещания, симпозиумы, форумы, на вручение премий и открытие памятников. Одетый в пиджак и галстук, он в качестве почетного гостя сидел в президиумах в компании с космонавтами, крупными чиновниками, известными артистами и учеными с мировыми именами. Все они жали ему руку, восхищенно заглядывали в глаза, похлопывали по плечу. Денег, правда, за участие в этих мероприятиях не платили, и Никодимову вскоре всё это стало в тягость. Слава, конечно, дело приятное, но из нее одежду не пошьешь… Хотелось нормальной работы, а не бездарной траты времени. Опять же: выпивать нельзя, курить врачи тоже не советовали, дела нужного нет – тут невольно завоешь, подобно зверю на луну.

В трудный для Никодимова момент, когда он уже стал подумывать: а не сделать ли ему харакири (предмет для подобной процедуры, можно сказать, всегда был под рукой, стоило лишь взяться за рукоятку), – вновь объявился неугомонный Пришельцев.

– Не хотите в Книгу Гиннесса, черт с вами! – сказал он, оглядывая Никодимова и подувявшую за последнее время Тамару – ей, чтобы содержать семью, приходилось теперь трудиться на двух работах. – Я не сплю, постоянно думаю о вас… И нашел Ивану дело! – Глаза Пришельцева радостно сверкнули.

Тамара подозрительно взглянула на него.

– Какое?

– У меня свояк в цирке на Цветном – иллюзионист, свой номер имеет. Он может взять Ивана к себе.

– И что я там буду делать? – осторожно поинтересовался Никодимов.

– Будешь полуголый в арабских шароварах ходить по арене и показывать публике свой живот с ножом. Потом исчезнешь в шкафу – тут уж Филипп, свояк, постарается.

– И всё?

– И всё. Дело пустяковое и зарплата неплохая. В артистах будешь числиться. Опять же, свояк обещает, что имя твое на афише будет отдельной строкой! Феномен Никодимова! Аншлаг обеспечен!

– Вы с твоим свояком ничего лучше придумать не могли? – спросила устало Тамара. – Мне и так от людей проходу нет, а тут вообще… Что я буду отвечать на вопрос: чем занимается ваш муж? Ходит в цирке с голым пузом как идиот?! Увольте!

– Уж больно ты привередливая, Тамара! – обиделся Пришельцев.

– Не привередливая, а совестливая!

Как и в прошлый раз, Тамара достала из буфета ту же бутылку водки и две рюмки. Налила себе и Пришельцеву. Вместо закуски придвинула гостю вазочку с печеньем.

– Сам подумай, – сказала она Пришельцеву доверительным тоном, – мужик вместо того, чтобы делом заниматься, живот показывает… Стыдно! Уж лучше воровать… – И выпила свою водку.

Закусывать не стала, лишь слегка поморщилась.

Пришельцев покачал головой, не согласный с нею, тоже выпил и захрустел печеньем…

Прошел месяц. Ажиотаж вокруг Никодимова поубавился, и супруги вернулись в свою квартиру.

Как-то вечером к Тамаре зашла соседка посудачить. Это была романтически настроенная дама, несмотря на свой зрелый возраст. Есть такие особы, которые радуются всему на свете до конца своих дней.

Женщина привела с собой пятилетнего внука, которого ей подбросили на вечер дочь с зятем, отправившиеся в театр, – не оставлять же мальчишку в квартире одного. Мальчик был простужен, часто кашлял, но подвижности в связи с болезнью не утратил. Постепенно, играя сам с собой, перебрался с кухни, где женщины вели разговор, в гостиную. Там он обнаружил Никодимова. Тот сидел на стуле в расстегнутой рубашке и мрачно смотрел в экран телевизора. Мысли о том, чтобы сделать себе харакири, всё чаще возникали в его голове. Внимание мальчика привлек открытый живот Никодимова и торчащая из него рукоятка ножа. Ничего подобного ребенку видеть не приходилось, и мальчик некоторое время стоял напротив Никодимова и, срываясь часто на кашель, смотрел, как загипнотизированный, на его живот. Потом, движимый любопытством, подошел поближе. Темная костяная рукоятка ножа с металлическим концом манила его, как дорогое ювелирное изделие манит грабителя. И он, одолев очередной приступ кашля, спросил у Никодимова: можно ли ему потрогать то, что торчит у того из живота? Можно, согласился бывший механик, изнуренный печалью. И даже не предупредил мальчика, чтобы тот был аккуратнее, когда станет трогать рукоятку. Да пусть хоть повиснет на ней, подумал он. Вот будет потеха, если маленький ребенок умертвит взрослого мужика! Но мальчик, следует признать, был деликатного воспитания и не стал грубо хвататься за рукоятку. А только раз-другой легонько коснулся ее своими розовыми пальчиками. Потом спросил: не больно? Нет, признался Никодимов и порадовался тому, что есть еще на свете такие милые участливые дети. И вслед за этим тоскливо подумал: а подрастет мальчишка и будет снимать на мобильник, как его сверстники жестоко избивают друг друга. И тут же себе ответил: этот не будет! И провел ласково ладонью по волосам мальчика. И вдруг ему страстно захотелось жить, делать что-то полезное для других, и все прежние мысли о харакири улетучились.

Заглянувшие в комнату Тамара и соседка были удивлены, что мальчик перестал кашлять. Это, собственно говоря, и привело их в гостиную. Соседка присела возле внука на корточки, заглянула ему в лицо. Нос ребенка был сух, хотя еще несколько минут назад он был воспален и красен, и кашель, как ни странно, прекратился.

– Вот это да! – воскликнула соседка. – Ребенок здоров! Что случилось? Вы давали ему какие-то таблетки?

Никодимов пожал плечами:

– Нет.

– Тогда ничего не понимаю…

– В чем дело, Иван? Рассказывай, – выступила вперед Тамара.

– Рассказывать нечего. Ребенок попросил потрогать рукоятку ножа, я ему разрешил, вот и всё.

– Так у вас, Иван Федорович, открылся целительский дар! – возбудилась соседка. – Это же здорово!

– Глупости, какой дар! – поморщилась Тамара, но как-то всё же задумалась.

Через день все проживающие в доме знали, что у мужика с ножом в животе, у того самого, что живет во втором подъезде, открылся дар целителя. Говорили, что он излечивает от многих болезней и вроде бы может излечить рак. Стоит только подержаться за нож в его животе, и болезнь отступает. Ну и понятно, что тут началось. Все хворые в доме, а таких оказалось немало (в противовес утверждениям некоторых больших начальников, что нация здоровеет день ото дня!), все они, прихватив с собою заключения врачей и рентгеновские снимки или просто так, отправились во второй подъезд и выстроились у дверей никодимовской квартиры, наподобие воскресной очереди в мавзолей Ленина.

Дело происходило в субботу, и Тамара была дома. Когда она открыла дверь и увидела за нею скопление людей, то сперва подумала, что у нее под ванной, вероятно, прорвало трубу и заливает соседей снизу, и те явились к ней выразить свое возмущение. Потом сообразила, что дело не в трубе и люди явились по другой причине. Только после сбивчивых объяснений собравшихся она наконец поняла, что эти женщины и мужчины явились к ее мужу лечиться и желают подержаться за рукоятку ножа, о чем уже были наслышаны. Тамара стала убеждать пришедших, что это полная глупость и муж ее никакой не целитель. Но народ ей не поверил. Женщина лет сорока пяти, с бледным бескровным лицом, стоявшая первой, со слезами на глазах умоляла принять ее. Слезы подействовали на Тамару. И она, попросив подождать, ушла в квартиру с намерением обустроить место для приема. Раз люди желают обманываться, подумала она, пусть обманываются.

Никодимов, когда Тамара сказала ему, чего хотят люди, собравшиеся за дверью, замахал руками и отказался участвовать в этой сомнительной затее.

– Брось! – сказала Тамара. – Если люди верят, не надо им препятствовать! Не ты же зазвал их к себе, обманув предварительно с помощью рекламы в Интернете или по радио. А вдруг и вправду это им поможет, как помогло внуку соседки!

Тамара умела убеждать, имела серьезное влияние на мужа, и Никодимову пришлось согласиться.

– И что я должен делать? – спросил он обреченно.

– Сядешь в гостиной у стола, и когда войдет тот, кого я впущу, дашь ему потрогать рукоятку ножа и скажешь несколько утешительных слов, – объяснила Тамара.

– Я механик, а не проповедник, и не умею говорить утешительные речи! – заявил Никодимов.

– Не прибедняйся! Язык у тебя подвешен, особенно когда выпьешь! – парировала Тамара.

– Ты же сама говоришь, что мне нельзя пить, – сказал Никодимов. И спросил в свою очередь: – А ты не боишься, что нас… того… могут привлечь за такое врачевание?

– Брось! – заявила Тамара. – Люди сами рвутся к тебе, их на веревке никто не тянет… Видел бы ты их глаза! Одна женщина просто обливалась слезами.

Одним словом, Никодимов начал принимать хворых. Для порядка спрашивал посетителя, чем тот болен. Выслушав, говорил, что надо надеяться на лучшее. Вот он, к примеру, Никодимов, получил нож в живот – и не умер, а продолжает жить. Значит, надо верить, что избавление от недуга возможно и исцеление придет. Молодец, кивала мужу Тамара, находившаяся тут же в комнате и следившая за происходящим. После этого Никодимов просил посетителя подойди поближе, распахивал халат, в котором принимал хворую публику, и, указывая на рукоятку ножа, говорил: коснись, брат мой (или сестра моя), рукой! Шокированный увиденным (одно дело, когда об этом говорят знакомые, другое – когда сам видишь нож, торчащий из живота), посетитель осторожно прикасался к рукоятке и стоял так несколько мгновений, точно вкопанный. Потом считал своим долгом положить в картонную коробку, стоявшую на столе, некоторую денежную сумму по собственному усмотрению (эта сумма супругами Никодимовыми не оговаривалась), и уходил, умиротворенный, в полной уверенности, что чувствует себя гораздо лучше, нежели до прихода сюда.

Жильцы дома, побывавшие на сеансе излечения у Никодимова, стали обмениваться друг с другом впечатлениями относительно своего самочувствия. Женщина с бескровным прежде лицом, умолявшая Тамару со слезами на глазах допустить ее на прием к мужу, первая сообщила, что благодаря Никодимову избавилась от болезни легких, от которой страдала долгое время. Она как-то посвежела, приосанилась, в глазах появился огонек. Следом за нею поведала соседям о своем исцелении Ариадна Львовна, педагог музыкального училища, страдавшая два последних года от сильных мигреней, от которых не помогали ни заграничные таблетки, ни народные средства в виде отваров из трав. «Представляете, – говорила она возбужденно слушавшим ее исповедь женщинам, – мне захотелось смотреть на мужчин! Ни много ни мало! И это в моем возрасте!» И она как-то игриво хихикнула, словно какой-то проказник мужского пола ущипнул ее за ягодицу.

Сантехник Улыбин, страдающий запоями, которого жена насильно привела к Никодимову, перестал пить и уже четвертые сутки не думал о водке, и всё свободное от починки унитазов и кранов время хватался за книгу, и не ложился спать до двух ночи, не в силах отложить в сторону свое чтение. Когда же его жена Даша увидела, что он дочитывает третий том «Исповеди» Руссо, она чуть не лишилась чувств. Слава Богу, рядом оказалась ее мать, заехавшая в гости, она и откачала дочь с помощью нашатыря и еще каких-то капель. А Даша на другой день помчалась в ближайший храм и поставила там свечку – во здравие Никодимова. Когда же через неделю Улыбин заявил жене, что собирается поступать в университет на филологический факультет, тут Даша потеряла сознание; не помогли материнские капли, потребовалась «скорая помощь», которая увезла несчастную женщину в институт Склифосовского, где ее три дня выводили из комы.

Профессор Чибриков, признанный авторитет в биологии, знающий такое, что не снилось американским научным светилам, стоящий на пороге открытия мирового значения, так вот, этот самый Чибриков, треть жизни мучившийся, стыдно сказать, запорами, этот уважаемый человек, побывав на приеме у Никодимова, уже на вторые сутки стал регулярно посещать туалет, не испытывая никаких проблем, словно перед посещением данного места выпивал целую бутылку касторки. «Варвара Семеновна! Милочка! – кричал он жене. – Началась другая жизнь!» Слава Богу! – крестилась Варвара Семеновна и в подробностях рассказывала друзьям и подругам о чудесном излечении своего супруга.

А дальше молва довершила свое дело. О Никодимове заговорили повсюду как об уникальном целителе, который излечивает своей энергией, передающейся больному через рукоятку ножа. От посетителей не было отбоя. Люди записывались за месяц вперед. Правда, как повелось в нашем отечестве (что уж тут поделаешь!), для вип-персон делалось исключение – рядовой гражданин может подождать, а вот тот, кто обременен государственными заботами, ждать не может. В общем, важных людей пропускали без очереди. Этим занималась Тамара, заметно повеселевшая в последнее время. Сам Никодимов ничего об этом не знал.

Как-то приехал министр с целой свитой сопровождающих, которая с трудом разместилась в коридоре небольшой никодимовской квартиры. Охрана стояла на лестнице и внизу у лифта, затрудняя жильцам передвижение к своим квартирам. Какая хворь мучила министра, осталось тайной, о неразглашении которой с целителя и его жены взяли подписку. Острословы поговаривали, что министр хотел излечиться от застарелой гонореи. А там пойди проверь, так ли это?

Однажды появился известный олигарх, владелец нефтяной компании и крупной недвижимости в разных уголках Европы. Он желал избавиться от язвы. Заграничные врачи, у которых он лечился до этого, не помогли. Тогда олигарх решил обратиться за помощью к Никодимову: а вдруг поможет! С видом паломника, касающегося христианских святынь, коснулся он рукоятки ножа и смиренно вдохнул. Уходя, бросил в коробку на столе пачку пятитысячных купюр. Тамара, убирая после деньги в потайное место, даже запела от возбуждения, чего давно уже не делала. Еще бы ей не петь – жизнь наладилась! И при желании можно было и без Книги рекордов Гиннесса купить теперь домик в Крыму, чего так желал Пришельцев.

К концу каждого рабочего дня, а прием больных длился по нескольку часов, Никодимов валился от усталости. Но испытывал чувство удовлетворения: он делал полезное людям.

И всё же Никодимов начал тяготиться своим нынешним занятием. Он устал от людей, весь день занимавших его внимание, устал распахивать халат и демонстрировать им свой живот с торчащим из него ножом, коснуться которого желали посетители. По ночам ему снился бесконечный поток лиц, мужских и женских, сменявших друг друга как на киноэкране, и все они ему многословно рассказывали о своих болезнях, отчего он, одуревший, – там же, во сне – украдкой от Тамары извлекал из-под дивана спрятанную там бутылку водки и залпом выпивал ее, закрывшись в туалете.

Но тут возникло обстоятельство, смягчившее некоторым образом состояние усталости, в котором находился Никодимов.

Его наградили медалью ордена «За заслуги перед Отечеством». Инициатором и проводником этого явился министр, побывавший у Никодимова на приеме и, к счастью, излечившийся от той болезни, о которой целителю и его жене было велено молчать. Посодействовал награждению и знакомый олигарх, имевший немалые связи в аппарате президента.

Известие о награде вселило в Никодимова новые силы. Тамара же по этому поводу заказала отдельный зал в ресторане «Соловей», расположенном по соседству, и пригласила туда всех близких отпраздновать это событие. Стол ломился от обилия закусок и напитков. Прищельцев в качестве тамады вел застолье. И всякий раз, прежде чем дать слово новому оратору, восклицал, любуясь умиротворенной физиономией Никодимова: нет худа без добра, и – добра без худа! И восхвалял судьбу, пославшую его другу дар целителя. К слову сказать, сам он предпочитал лечиться у нормальных врачей и как-то заметил, обращаясь к жене: мы с Ванькой столько испытали, столько водки выпили, знаю его как облупленного, поэтому не могу представить, что, взявшись за рукоятку ножа, торчащую у него из живота, исцелюсь от своего геморроя!..

Но хорошее не может длиться вечно. Всему когда-то приходит конец.

Однажды на приеме в квартире Никодимовых появился странного вида посетитель. Это был сухощавый мужик весьма подозрительного вида, коротко стриженный, с наколкой в виде женского профиля, видневшейся в разрезе рубашки, с блеклыми глазами, в которых полыхал нездоровый огонь. Было во всем его облике что-то неприятное и даже мерзкое. Тамаре он сразу не понравился – но за дверь не выставишь, если человек лечиться пришел. Тут Тамару позвала дочь, и она на некоторое время вышла из гостиной, о чем впоследствии не раз жалела.

– А ты с чем пришел, брат мой? – обратился к мужику Никодимов. – Рассказывай…

Тот, хмурясь, стал что-то косноязычно хриплым прокуренным голосом рассказывать про боли в животе, которые его достали и от которых теперь даже водка не помогает.

После того как Никодимов сказал несколько утешительных слов, которые говорил обычно, желая воодушевить больного, он встал, распахнул халат и предложил посетителю дотронуться до рукоятки ножа. Мужик хмыкнул.

– А нож-то мой, – заявил он с недобрым прищуром. – Мой!

И, воспользовавшись растерянностью Никодимова, вцепился в рукоятку, резко потянул нож вниз и разрезал Никодимову живот. Кровь хлынула наружу. Никодимов коротко охнул и упал замертво.

Есть в нашем мире подлые натуры, которым не по себе, когда другим хорошо. Не могут они спать спокойно, пока не порушат счастливый ход вещей. К этой породе относился и хозяин ножа, как-то увидевший в газете портрет Никодимова и узнавший в нем человека, которого он пырнул ножом в ресторанной драке. И что самое неприятное: пострадавший (Никодимов) после ножевого удара не отдал Богу душу, а жил, процветал, был знаменит, и нож – тот самый – способствовал его процветанию. И завистник отправился на прием, желая выяснить, так ли это, и по возможности забрать принадлежащий ему нож. Дальнейшее известно. Теперь ничего этого у Никодимова не будет – ни славы, ни процветания – с удовлетворением подумал убийца.

Он вынул нож из раны, отер его лезвие о край халата убитого и быстро покинул квартиру. И исчез навсегда. Полиции не удалось напасть на его след. А может, те, кто занимался поиском, плохо искали, или не искали вовсе, и без этого у полиции – дел выше козырька!

Похоронили Никодимова с воинскими почестями. Играл военный оркестр, солдаты из почетного караула три раза стреляли в воздух. Об этом позаботился генерал, излечившийся с помощью покойного от простатита. Собравшиеся на кладбище говорили проникновенные речи о том, какой выдающийся человек был покойный, как много он сделал для людей.

Тамара, вдова, была безутешна. Дала себе слово найти убийцу, лицо которого хорошо запомнила. Но пройдет время, и она забудет о своем обещании. Через год она повторно выйдет замуж и будет вполне счастлива с новым мужем. О Никодимове вспоминать она будет редко, и то, когда случайно будет натыкаться среди безделушек в ящике комода на его медаль.

Вот и всё. Читатель вправе задать вопрос: в чем мораль этой истории? Чего хотел автор, рассказывая ее нам? Отправим любителей поучений искать их в другом месте. Морали здесь нет. Есть жизнь, непредсказуемая жизнь. И в этой жизни – мы с вами, не знающие, что нас ожидает.

Сны про чужую жизнь

Электрику Чемоданову вдруг начали сниться сны про чужую жизнь. Как это – про чужую жизнь? – спросите вы. А вот так.

С некоторого времени Чемоданов, засыпая, видел себя в облике поэта Пушкина. И не просто видел, а вел его образ жизни: писал стихи, волочился за женщинами; разговаривал с Бенкендорфом; был на аудиенции у царя Николая; дружил с декабристами. И когда смотрелся во сне в зеркало, то видел в нем, вместо своего привычного лица, лицо Пушкина – большегубое, с глазами чуть навыкате, с бакенбардами вдоль щек. И самое главное: Чемоданов-Пушкин во сне был необычайно плодовит. Сочинял стихи и прозу постоянно. И записывал сочинения стремительным пушкинским почерком.

А когда Чемоданов просыпался, то опять был Чемодановым. Поначалу он радовался своим снам, но потом стал испытывать муки. Жизнь во сне – пушкинская жизнь – была намного интереснее его собственной, унылой, однообразной, в которую не хотелось возвращаться.

Чемоданов рассказал о том, что с ним происходит, когда он спит, своему приятелю Остапчуку. И признался, что однажды проснулся с носовым платком Анны Керн в руке, который та сама ему подарила. И показал этот платок. У Остапчука округлились глаза. Он взял кончиками пальцев этот самый, таящий в себе аромат благовоний, платок из батиста и тщательно обнюхал его. «Странный запах… – заметил он. – „Шанель“ пахнет как-то веселее!» Чемоданов обиделся на эти слова. За Керн. При чем здесь «Шанель»? В девятнадцатом веке об этих духах и понятия не имели! Чемоданов был убежден, и не без оснований, что Остапчук вряд ли способен отличить запах «Шанели» от запаха других духов: во-первых, у него вечно заложен нос, во-вторых, из всех запахов, наполняющих мир, он мог определить лишь один – запах водки. Но если наличие снов, где Чемоданов вел светскую и духовную жизнь Пушкина, Остапчук, как человек бывалый (а он был в свое время цирковым эквилибристом, объездил пол-Европы, пока не повредил основательно ногу), мог себе как-то объяснить, то вот платок Анны Керн, материально существующий, который Чемоданов, проснувшись, обнаружил у себя в руке, привел бывшего циркача в состояние шока. А уж когда вслед за этим Чемоданов достал с книжной полки папку, где лежала пачка бумажных листков, исписанных стремительным пушкинским почерком, и показал их приятелю, тот надолго впал в состояние столбняка. Стихи были написаны чернилами на бумаге старого образца, которую сегодня не найдешь, разве что в музее.

Потрясенный Остапчук исчез на несколько дней. Всё это время он, отказываясь общаться с родными, не желая есть и пить, лежал на диване, уткнувшись лицом в подушку, находясь под сильным впечатлением от того, что случилось с Чемодановым. Когда же наконец Остапчук пришел в себя, то немедленно появился у приятеля в ремонтной мастерской – тот как раз проверял после починки работу трансформатора. «Чувак! – взволнованно воскликнул Остапчук, оглядывая Чемоданова. – Я тут серьезно пошевелил мозгами, обдумывая твою историю: платочки, стихи и прочее… Можно заработать хорошие бабки!» – «Каким образом?» – удивился Чемоданов неожиданному ходу мысли приятеля. «Элементарно! Берем твои… то есть пушкинские рукописи… и толкаем их за хорошие бабки знающим людям! Коллекционерам там, собирателям раритетов, денежным мешкам, которые хотят иметь у себя пушкинские подлинники…» – «Ты это серьезно?..» – озадачился Чемоданов. «Вполне! – воскликнул Остапчук. И деловито посоветовал: – Ты только там во сне пиши побольше!» – «Для этого нужно вдохновение, – повел головой Чемоданов. – А так, на фу-фу, я не могу…» – «О чем ты говоришь! – нахмурился Остапчук. – Если ты во сне – Пушкин, то и писать должен быстро и много, как он. У Пушкина вдохновение было всегда!» – «Ну не скажи! – не согласился с ним Чемоданов. – У меня… то есть у Пушкина… – поправился он, – бывает хандра, и тогда совсем не пишется».

Одним словом, прикинув все «за» и «против», приятели решили попробовать. И пошло-поехало. Чемоданов приносил рукописи с пушкинскими стихами, а Остапчук сбывал их знатокам, удивлявшимся появлению неизвестных доселе пушкинских сочинений и спешившим, после соответствующей экспертизы специалистов, подтверждавших подлинность почерка и бумаги, приобрести их.

Дело приносило хороший доход. Анфиса, жена Чемоданова, с удивлением отнеслась к появлению в доме значительных денежных сумм, но предпочитала не спрашивать у мужа, откуда у него такие деньги – не ворует же он? И действительно, Чемоданов был человеком честным, с малолетства не имел привычки брать чужое, о чем Анфисе было хорошо известно со слов его матери. Вероятно, муж нашел денежную халтуру, решила она. Ну и флаг ему в руки! Зато теперь каждую неделю Анфиса покупала себе обновки. Одну лучше другой. В общем, приоделась. Сменила кое-какую мебель в квартире, поменяла телевизор, приобрела еще два дополнительно, один в половину стены – дочке на радость! Купила машину для мойки посуды. Стала собирать деньги на евроремонт. Одним словом, жизнь наладилась.

И всё бы хорошо, но наступил момент, когда Чемоданов стал меньше писать, не более одного-двух стихотворений в неделю. «Ты что это, чувак, манкируешь?!» – набросился на него Остапчук, когда однажды в конце месяца Чемоданов передал ему всего три листка со стихами и полстраницы прозы. «Вдохновения нет…» – признался Чемоданов. «Как это нет?! – рассердился Остапчук. – Ты кто? Пушкин!» Чемоданов сделал скорбное лицо: «Представляешь, Дантес, блин, совсем замучил!.. Наташке проходу не дает! И тут, сам понимаешь, не до стихов – я его пристрелить готов!» – «Брось! Какой к черту Дантес?! – возмутился Остапчук. – Пошли его на хер! И знай себе пиши!.. Я тут пообщался с одним коллекционером, обещал ему десять неизвестных пушкинских стихотворений – так что не подведи! Серьезные бабки получим. А я как раз в Канаду намылился, к родне по линии прадеда, и без хороших бабок такую поездку не поднять!» – «Не пишется… – заявил Чемоданов с грустью. – Ты сам-то писал когда-нибудь стихи? Нет? Так попробуй! Тогда и поймешь!» – «Мне-то зачем писать стихи? – обиделся Остапчук. – Для этого есть ты!.. Может, тебе куда-нибудь на курорт махнуть? На недельку. К примеру, в Геленджик? Отдохнешь, чужих баб пощупаешь… Глядишь, и дело лучше пойдет!» – «На черта мне твой Геленджик! – заупрямился Чемоданов. – Мне и здесь хорошо…» – «Тогда пиши, чудила, не ленись!» – повелел Остапчук, направляясь к выходу. И уже в дверях неожиданно остановился. «Послушай! – воскликнул он. И его зеленые, как у кота, глаза радостно вспыхнули. – Ты же можешь не только стихи, но и письма писать… декабристам, к примеру… Или всяким там Керн и другим бабенкам! Это тоже можно хорошо продать! Интимная лирика! Представляешь?! „Дружище Дельвиг! Скажу по секрету: вчера перепихнулся с Воронцовой…“ Это же с руками оторвут! Пикантные страницы из жизни великого поэта! Да и денежные счета, написанные пушкинской рукою, или закладные – всё в ход пойдет! А это же легче писать, чем стихи, верно? Любая строчка классика для собирателя раритетов – большая радость!..» На том и расстались.

Однажды утром случилась неприятность: проснувшись, Чемоданов потянулся к жене и назвал ее Натали. «Чего-о-о?! – взметнулась на подушке Анфиса, ничего не знавшая про необычную ночную жизнь мужа. – Какая еще Натали? Ты что, Чемодан Иваныч, мне изменяешь? Кто она?» (Когда Анфиса сердилась на мужа, она называла его «Чемодан Иваныч».) Если бы Чемоданов стал объяснять, кто такая Натали и какое она имеет к нему отношение, будучи в снах его женой, то есть женой Пушкина, а он сам, Чемоданов, по воле судьбы, ведет в часы сновидений пушкинскую жизнь, то произошло бы одно из двух: либо Анфиса влепила бы ему оплеуху, за то, что он изменяет ей с Натали, либо, решив, что муж слетел с катушек, вызвала бы врача из психушки! Поэтому Чемоданов счел за лучшее ничего не объяснять, лишь сказал, что он просто оговорился. «У нас на работе так бухгалтершу зовут… – пояснил он. И поспешно добавил: – Но ей давно за пятьдесят!» А что еще он мог сказать? Анфису же подобный ответ не удовлетворил. И она еще долго пытала мужа, стараясь вытянуть из него хоть какие-то крохи, способные прояснить суть его отношений с этой неизвестной Натали. «Хотела бы я взглянуть на эту бухгалтерскую рожу, которая носит столь игривое имя!» – думала она. И вдруг ее бросило в жар от мысли: а что если эта самая бухгалтерша, будучи любовницей ее мужа, крадет для него деньги из доходов предприятия, а она, Анфиса, тратит их на наряды и бытовую технику? Но Анфиса тут же отмела эту ужасную мысль: не может ее простодушный и честный Чемодан Иваныч участвовать в таком недостойном деле, как кража денег! Чемоданову же, в ответ на ревнивые расспросы жены, хотелось крикнуть: «Успокойся! Мне тебя вполне хватает! А Натали – это так, миф, иллюзия, ночная повинность!» Но он лишь протяжно вздохнул.

После этого случая Анфиса некоторое время внимательно приглядывала за мужем: куда он ходит? с кем встречается за пределами дома? Но Чемоданов не давал повода для ревности. Встречался он только с друзьями, с которыми иногда выпивал или ходил на футбол. И она успокоилась.

Но тут подоспела еще одна неприятность. Остапчука забрали в полицию. Какой-то доброхот из числа коллекционеров сообщил в органы, что тот торгует пушкинскими автографами, которых у него бог знает сколько, и задался при этом вопросом: откуда у бывшего циркового артиста столько ценных писаний? Может, он ограбил музей? В полиции стали выяснять: что это за рукописи А.С. Пушкина и как они попали к Остапчуку, да еще в таком количестве? Сами понимаете, Остапчук не мог сказать правду. Никто бы не поверил в то, что его приятель Чемоданов в своих снах превращается в Пушкина и всякий раз приносит оттуда пушкинские стихи, письма и деловые бумаги. (К слову сказать, Чемоданов к этому времени уже передал Остапчуку для продажи два письма, адресованных им Раевской и Воронцовой, и денежные счета, свидетельствовавшие о неблагополучном финансовом состоянии поэта.) Объясняя полицейским наличие у него рукописей, Остапчук сказал, что у него есть приятель, славный парень, электрик Чемоданов, у которого бабка была из рода Пушкиных. И вот эта самая бабка оставила Чемоданову после смерти сундук с пушкинскими бумагами, и внук, то есть Чемоданов, неоднократно обращался к нему с просьбой продать ту или иную рукопись с целью поправить свое скромное финансовое положение. По счастью, оперативники поверили Остапчуку и отпустили его с миром. Но взяли предварительно у него адрес и телефон Чемоданова (очень уж им хотелось взглянуть на этот заветный сундучок, доверху набитый пушкинскими сочинениями). Пока оперативники тянули резину, занятые другими, более важными, делами, откладывая со дня на день визит к обладателю сундучка, Остапчук, не теряя времени, действовал. Лишь только он покинул здание полицейского участка, тут же позвонил Чемоданову и рассказал о том, что побывал в полиции, где интересовались рукописями Пушкина и тем, откуда они взялись. Затем посетил барахолку, после чего приехал к приятелю с приобретением – аккуратным деревянным сундучком старинного вида, с кованой ручкой и внутренним замком. «Не было у меня бабки из рода Пушкиных! – негодовал Чемоданов, узнав, чего наговорил его приятель в полиции. – Ты меня подставил!» – «А ты что же, хотел, чтобы я рассказал им, что ты проделываешь по ночам, превращаясь в Пушкина? Меня бы упекли в дурдом! Или обвинили бы в воровстве, потому что поверить в то, что какой-то электрик становится по ночам Пушкиным да еще кропает стихи, – невозможно!»

Кончилось дело тем, что приятели сложили в сундучок еще не проданные рукописи и бумаги, присовокупили к ним тот самый платок Анны Керн (с ним Чемоданов ни в какую не желал расставаться и хранил у себя) и, обсудив детали, договорились выдать этот самый сундучок за наследство, оставшееся от бабки. «Никто не станет проверять, были ли у твоей бабки в роду потомки Пушкина или нет, – заявил уверенно многоопытный Остапчук. – Установить это невозможно!»

Сундучок убрали подальше на антресоль, чтобы Анфиса и дочь-школьница не видели его. «В случае чего, – Остапчук, довольный своей затеей, хлопнул приятеля по плечу, – Анфисе скажешь, что сундук принадлежит мне, и я просил тебя временно подержать его у себя!»

Через два дня в квартире Чемоданова появились люди из полиции. Стали выяснять, что да как. Сослались на Остапчука и беседу с ним по поводу пушкинских рукописей, которыми тот бойко торгует. Анфиса, собравшаяся было в магазин за продуктами и уже стоявшая в прихожей с сумкой, слушала сотрудников полиции открыв рот. «Ваш приятель Остапчук утверждает, что у вас есть стихи и бумаги Пушкина, которые достались вам по наследству. Так ли это?» – спросил худощавый оперативник с нервным лицом. «Да, – подтвердил Чемоданов. Он хоть и побледнел, но, поднабравшись за время снов пушкинского бесстрашия, который порою оказывался в более худших ситуациях, был спокоен. К тому же он, Чемоданов, ничего ни у кого не крал, и это знание добавляло ему уверенности. – Действительно, у меня есть пушкинские бумаги. Они достались мне в наследство от любимой бабушки… – И уточнил: – …Степаниды Гавриловны!» Бабушку действительно звали Степанидой Гавриловной, но она всю жизнь прожила в Саратове, и Чемоданов, живший с родителями в Москве, видел ее, дай бог, всего раза три, когда та приезжала в столицу к ним в гости. И «любимой бабушкой», в силу этих причин, она могла быть лишь номинально. Но простим Чемоданову эту вольность… «И сундучок, где ваша бабушка хранила рукописи А.С. Пушкина, можете показать?» – спросил второй оперативник, широколицый, в распахнутой кожаной куртке, из-под которой выглядывало довольно осязаемое брюшко любителя пива. «Могу», – кивнул Чемоданов. И у него мелькнула шальная мысль: а не сказать ли этим бравым ребятам, что он продал сундучок?.. Когда, поставив в коридоре лестницу-стремянку, он всё же достал с антресоли сундучок, который они с Остапчуком туда запрятали, у Анфисы подогнулись ноги на нервной почве, и она завалилась на стул, стоявший поблизости. Чемоданов повернул ключ в замке, открыл крышку, и глазам оперативников предстало содержимое сундучка. Один из оперативников, обладатель нервного лица, потянулся к бумагам рукой. «Руками не трогать! – остановил его Чемоданов. – Это ценные рукописи, им почти два века… Я сам!» Он бережно извлек из сундучка бумажный лист, лежавший сверху, и поднес его к глазам оперативника с «пивным» брюшком. От «нервного» он старался держать пушкинский автограф на расстоянии: черт его знает, странный какой-то парень – еще отгрызет от бумаги кусок! На листе было небольшое стихотворение с посвящением Наталье Николаевне, жене поэта. И хотя оперативник с брюшком не был искушен в вопросах литературы, тем не менее вид бумаги с обтрепанными краями и летящие строчки на ней с буквой «Ъ», написанные наполовину выцветшими чернилами, произвели на него впечатление. Он, как старательный школьник, беззвучно шевеля губами, прочитал стихотворение от начала до конца, несмотря на то что почерк писавшего не везде был разборчив, – тут надо сказать, к чести оперативника, он за годы службы наловчился разбирать самые неудобные почерки. И еще: накануне похода к Чемоданову оперативник с брюшком побывал на Пречистенке в музее Пушкина и ознакомился там с образцами почерка поэта. «Да… почерк вроде пушкинский…» – подтвердил он, закончив чтение, и задумался, не зная, как следует поступить дальше. Зато его напарник, «нервный», знал. «Мы заберем эту рукопись на экспертизу!» – заявил он. «Еще чего! – воспротивился Чемоданов. – С какой стати я должен вам ее давать?.. Мне экспертиза не нужна!» – «Если рукопись подлинная и ваша бабка действительно из рода поэта Пушкина, то вопросов нет… Мы это проверим. А вот если ваша бабка… Как ее там? Степанида Гавриловна?.. Вот если она по наследственной линии к Пушкину – не пришей кобыле хвост, тогда будем разбираться, откуда у вас пушкинские бумаги и в таком количестве!» – «Разбирайтесь, это ваше право! – отважно заметил Чемоданов, чувствуя в себе частичку великого поэта. – Но ни одной страницы я вам не дам! Это мое имущество! – И подумав немного, милостиво добавил: – Или давайте залог и пишите расписку!» – «Какой еще залог?» – дернулся «нервный» оперативник. «Две тысячи баксов!» Услышав требование мужа, Анфиса чуть не потеряла сознание. Держась за стену, она добралась до шкафа в комнате, достала оттуда аптечку в картонной коробке. Вынула пузырек с валокордином и прямо из него плеснула себе в рот. У «нервного» полицейского от наглости Чемоданова случился тик. Лицо его стало дергаться, и он, чувствуя это, не знал, как остановить вышедшую из повиновения мышцу. Тут вмешался оперативник с брюшком и успокоил обе стороны. «Не будем спешить, – заявил он. – Сперва наведем справки о бабке, а уж потом…» – он не договорил, но все поняли, что последует потом. На том и разошлись.

Когда оперативники ушли, Анфиса, оправившаяся от шока, потребовала у мужа объяснений. «Да, это рукописи Пушкина, – подтвердил Чемоданов и, помня наставления Остапчука, пояснил: – Но они не мои. И сундучок не мой. Это вещи Остапчука. Он просил, чтобы я некоторое время подержал их у себя». И Чемоданов на всякий случай задвинул сундучок ногой под стол. «А твоя бабка здесь с какого боку? Степанида Гавриловна?.. Ее ты зачем к Пушкину присобачил? – нахмурилась Анфиса. – Ты, я вижу, совсем заврался, Чемодан Иванович!» Чемоданов попытался что-то сказать в свое оправдание, но в следующее мгновение в его голову полетела коробка с аптечкой, чего несчастный никак не ожидал – Анфисе не были свойственны замашки базарной бабы, но тут она не смогла сдержаться. Чемоданов уклонился от удара, но коробка всё же задела его по касательной, больно чиркнув по щеке. Зажав рукой пораненное место и сдерживая стон, он опустился на диван, изобразив скорбь на лице, желая тем самым показать, что «Пушкины» по пустякам слез не роняют. Но Анфиса, не знакомая с ночной жизнью Чемоданова, не оценила этого. Ни слова жалости не слетело с ее уст. Она подхватила хозяйственную сумку и ушла в магазин, что помешали ей сделать ранее сотрудники полиции.

К вечеру под правым глазом у Чемоданова образовался большой лилово-черный синяк. И он, не желая смущать дочь и соседа, которого ожидал в гости на партию шахмат, надел на глаза темные очки. Но синяк, словно назло, вылезал своим краем из-под притемненного стекла, придавая Чемоданову вид сбежавшего из-под стражи уголовника.

Самое интересное, что и у Пушкина в картинах сна под глазом образовался синяк. И Натали пыталась выяснить у мужа, как это произошло. «Что случилось, друг мой?» – спрашивала она с перепуганным лицом. Но поэт только пожимал плечами, сам пребывая в недоумении…

Неделю после этого случая Чемоданов не разговаривал с Анфисой. Благо было кому его утешить, когда он погружался в сон и вел там пушкинскую жизнь. Всё это время он и Анфиса спали отдельно. Анфиса с дочкой на супружеском ложе, Чемоданов – в гостиной на диване.

Парни из полиции не появлялись. Видимо, ждали ответа из Саратова на посланный туда запрос: имеет ли умершая Уколова Степанида Гавриловна, местная в прошлом жительница (она же – бабка Чемоданова), отношение к известному роду поэта Пушкина?

Как-то Остапчук проснулся от раннего телефонного звонка. Звонил Чемоданов.

– Меня убили! – заявил он трагическим голосом и громко всхлипнул.

– Подожди, подожди! – растерялся Остапчук, с трудом соображая со сна, что к чему. – Как это тебя убили, если ты мне звонишь?

– Я… то есть Пушкин… умер сегодня ночью…

– Так это Пушкин умер, а не ты!

– Он умер, и моя жизнь тоже кончена…

– Ну, это, брат, уж слишком!

Тем же утром, увидев расхристанного Чемоданова с початой бутылкой водки, сидящего с потухшим взором у кухонного стола, Анфиса перепугалась и решила, что пора начать общаться с опальным мужем, пока тот не пошел по кривой дорожке. Вот уже и пить с утра начал!

– Что это ты? Тебе на работу пора, а ты водку пьешь?

– Пушкин умер…

Перед глазами Чемоданова промелькнули последние минуты, проведенные им в облике Пушкина на диване в доме на Мойке, лица близких людей, окружавших его, страдающего от смертельной раны. Потом агония… И темнота.

За кухонным окном кружились в воздухе назойливые белые хлопья. Это носился по городу тополиный пух, от которого не было спасения не только тем, кто страдал аллергией, но и всем прочим. Он забивал нос, лез в рот. И от этого белого, словно снег, пуха на душе у Чемоданова было еще муторнее.

Анфиса как-то странно взглянула на мужа.

– Ну, умер. Это известный факт, – сказала она. – Но это было давно… В чем, собственно, дело? В чем фишка?

– Пушкин умер и я, считай, тоже…

Анфиса пощупала лоб Чемоданова.

– Ты здоров?.. Лоб вроде не горячий… Какая связь между тобой и человеком, который умер почти двести лет назад?

– Тебе этого не понять!

И тут Анфиса увидела под распахнутой рубашкой на животе у мужа, справа, черно-синее пятно гематомы размером с детскую ладонь.

– А это что такое?! – взволновалась она.

Чемоданов не ответил.

– Отвечай!

– Видимо, след от пули. На дуэли…

– Какой еще дуэли?!

– Ты понимаешь, Пушкин умер, – вновь заявил Чемоданов и, не справившись с чувствами, зарыдал.

Перепуганная Анфиса, поручив дочке-школьнице приглядывать за отцом, чтобы тот не совершил над собой какой-либо глупости, закрылась в ванной комнате и стала звонить подруге Маше с целью рассказать ей, что с Чемодановым происходит что-то неладное, и посоветоваться, как действовать дальше. Подруга Маша была врачом-урологом и знала ответы на многие вопросы в этой жизни. А уж тем более – как приводить в чувство мужчин. Телефон Маши не отвечал, и от этого Анфиса нервничала еще больше.

Очередная попытка дозвониться до Маши была прервана настойчивыми звонками в дверь. Это примчался Остапчук, напуганный ранним телефонным разговором с Чемодановым.

– Где он? – спросил Остапчук, стремительно проходя в квартиру.

– На кухне – с бутылкой сидит… – сообщила Анфиса. – И, по-моему, не в себе. Плачет по поводу смерти Пушкина… На животе – гематома… Ударился, что ли?.. Может, вызвать «скорую»?

– Не надо «скорую», – остановил ее Остапчук. – Оставь нас наедине…

Анфиса забрала дочь и ушла, прикрыв за собою дверь.

Остапчук провел на кухне около часа. О чем они говорили с Чемодановым, осталось неизвестным. Если б не дочь рядом, Анфиса могла бы подслушать разговор и, может быть, поняла б суть происходящего, но при дочери не стала этого делать, дабы не подавать девочке дурной пример.

Вышел Остапчук красный, словно из парной. От него разило водкой.

– Пусть отлежится пару дней дома, – посоветовал он Анфисе. – Организм отдохнет, нервы придут в порядок… В случае чего звони мне, я приеду, – добавил он тоном врача, постоянно наблюдающего за состоянием здоровья Чемоданова.

Анфиса вошла в кухню. Увидела на столе две рюмки и пустую бутылку из-под водки. Рядом, на тарелке, лежала нарезанная неаккуратными кусками недоеденная докторская колбаса.

Чемоданов, мертвенно-бледный, в отличие от «распаренного» Остапчука, сидел у стола, прикрыв глаза, и не шевелился.

Анфиса отвела мужа за руку в спальню, уложила в постель. Тот не сопротивлялся.

Болел Чемоданов долго, и врачи так и не смогли поставить диагноз. «Стресс, перешедший в горячку», – говорили они. Но, что стало причиной стресса и почему случилась затяжная горячка, ответить не могли.

Наконец дело пошло на поправку. Чемоданов в сопровождении дочери стал выходить на улицу. С интересом вглядывался в шумящие на ветру деревья, в голубей, клюющих хлебные крошки на асфальте, разбросанные сердобольными старухами, в плывущие над головою большие белые облака. «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…» – бормотал он себе под нос.

Узнав, что приятель вернулся к нормальной жизни, появился Остапчук, до этого лишь изредка звонивший Анфисе.

– Ну, как ты? – бодро поинтересовался он, подсаживаясь к Чемоданову, сидевшему с задумчивым видом у дома на скамейке в тени деревьев, вглядываясь в его осунувшееся лицо.

– Нормально… – отозвался тот.

– Что снится по ночам? – осторожно поинтересовался Остапчук. В последнее время он испытывал серьезную потребность в деньгах и хотел знать, сохранился ли у Чемоданова прежний дар.

– Ничего не снится… Засыпаю и – мрак. Черная дыра!

– Значит, не пишешь, и рукописей нет…

– Какие рукописи, если тьма вокруг, и я в ней, словно в безвоздушном пространстве!

– Плохо, – огорчился Остапчук. И дал совет: – Ты в следующий раз, когда окажешься в этой темноте, не суетись, походи, поищи, пощупай пальцами… Может, откроется там какая-нибудь дверь, и опять в Пушкины попадешь. Чувак! – голос его дрогнул. – Бабки очень нужны!

– Какая, к черту, дверь, если вокруг кромешная тьма! – рассердился Чемоданов. – Ты что?!

– Ну, мало ли! Может, повезет тебе еще раз, и ты если не Пушкиным, то Гоголем, к примеру, станешь! А? Напишешь продолжение «Мертвых душ» или что-то в этом роде! Представляешь?

Чемоданов нахмурился. Речь Остапчука воспринял как оскорбление. Того, кроме денег, ничто не интересовало, и это вызывало отвращение. Чемоданов поднялся и ушел в подъезд, не слушая скорбные вопли приятеля, летевшие ему вслед…

Время шло. Чемоданов постоянно думал о своей «пушкинской» жизни. О другом думать не мог. Сидел всякий раз печальный и безвольный. Однажды, находясь в таком состоянии, устроил у себя на работе короткое замыкание – воткнул в розетку то, чего туда не следовало втыкать. Потери от пожара были большие. Чемоданова уволили.

Новую работу он искать не стал. Попробовал взяться за написание книги, в которой хотел описать от лица Пушкина всё то, что происходило с ним в далеком прошлом, но как-то не пошло, не заладилось… Пришлось оставить эту затею.

Как-то Анфиса, которой всё это надоело, добавив своему голосу назидательного пафоса, заявила мужу, что он не имеет права бездельничать, потому что должен кормить семью, то есть ее и дочь, а не жить у жены на содержании. В эту минуту она показалась Чемоданову глупой и отвратительной, наподобие болотной жабы, которую опасаешься брать в руки. И Чемоданов ушел из дома.

Следователи, занимавшиеся делом Чемоданова, всё же получили из Саратова ответ на свой запрос. В нем говорилось, что в архиве нет никаких данных о том, что Степанида Гавриловна Уколова, умершая тогда-то и тогда-то… относилась к роду А.С. Пушкина и являлась одним из потомков поэта. Зато, говорилось далее, обнаружились документы, в которых сказано, что дед гражданки Уколовой по материнской линии был прямым потомком поэта Тютчева… Вот тебе раз! Поразмыслив над полученным ответом, следователи пришли к выводу, что у праправнучки одного поэта вполне мог оказаться сундучок с рукописями другого. И решили закрыть дело.

Чемоданов же, уйдя из дома, опустился, зарос. Превратился в бомжа. Ходил бесцельно по улицам и думал, думал, как ему вернуться обратно в петербургскую жизнь первой половины XIX века, где у него было немало друзей, приятелей и просто знакомых. Где была беспокойная, но притягательная жизнь, полная радостных причуд бытия и ясного смысла, и где не последнее место занимали честь и благородство. Где жила Наташа Гончарова, Натали, образ которой преследовал Чемоданова постоянно, словно его слепило проглянувшее из-за облаков безудержное весеннее солнце.

Однажды автор, решивший поведать эту историю читателю, встретил Чемоданова на улице, радостно потянулся к нему рукой, желая узнать, что и как, но тот, ослепленный своими горячечными видениями, не узнал его и, припрыгивая на длинных тощих ногах, прошел мимо.

Оркестровая яма

Театральный осветитель Скобелев, проходя по краю сцены, сорвался и упал в оркестровую яму. И пролежал в ней два дня – до того ему было там хорошо, что он решил остаться.

Обнаружили его местные оркестранты, явившиеся на репетицию.

– Ты что здесь делаешь? – спросила скрипачка Фельдман, сорокалетняя дама, миловидное лицо которой портил не в меру длинный нос.

– Что делаю? Лежу, – отозвался Скобелев.

– И всё?

– И всё.

– Молодец! – сказала Фельдман. – Подвинься, мне надо поставить пюпитр, а твои ноги мешают… Если бы не сегодняшний день рождения мамы, я бы тоже здесь устроилась. Надоела пошлая жизнь!

– А я лягу, – заявил флейтист Птоломеев и, отложив в сторону свою флейту, лег на пол. Сняв предварительно ботинки для удобства.

– Хорошо я сегодня новые носки надел, – шепнул он Скобелеву.

Тот протянул ему руку.

– Иван.

– Эдик! – представился флейтист.

Скобелев улыбнулся.

– Ты знаешь, – сказал он, – я здесь вторые сутки… и вот занятная штука: курить не хочется! Веришь?

– А выпивать? – поинтересовалась Фельдман, словно была заядлой пьяницей.

– Тоже.

– Что же ты делал всё это время? – спросил Птоломеев.

– Лежал… – Скобелев вновь улыбнулся. – Смотрел вверх… На небо… Там звезды. Красиво!

– Небо? Здесь? – Фельдман недоверчиво посмотрела на потолок, на котором висела огромная люстра.

– Если бы не путевка на Канары, – вздохнул виолончелист Давыдов, – и я бы к вам присоединился…

– Да брось ты свои Канары! Здесь лучше! – вздохнула Фельдман и вновь бросила взгляд на потолок.

Пришел дирижер. Началась репетиция.

– Попрошу с двенадцатой цифры! – сказал дирижер и постучал палочкой по пюпитру.

Скобелев и Птоломеев затихли.

Музыканты заиграли.

– По-моему, Дуркин на фаготе фальшивит… – тихо сказал Скобелев, обращаясь к Птоломееву.

– Я и без вас знаю! – громко прервал его дирижер. – Лежите тут – и лежите!

И ушел, обиженный, заявив, что на сегодня он записан к зубному врачу.

Музыканты посидели некоторое время молча, потом как-то дружно поднялись и шумно отправились в буфет.

Скобелев и Птоломеев остались в оркестровой яме одни.

– Жена будет ругаться, если я не приду домой, – задумчиво сказал Птоломеев. – Подумает, что был у любовницы…

– А ты иди, – сказал Скобелев, – я тут за двоих полежу…

– А твоя жена? Переживает, наверное, что тебя нет дома?

– Пусть поживет одна… Может, тогда поймет, что почем.

– Нет уж, никуда я не пойду! – заявил Птоломеев. – Мы теперь с тобой в одной связке, как пара гнедых…

Вечером шел спектакль без музыки. Точнее, она была, но не живая, ее давали в записи.

В яме было пусто и тихо.

Артисты ходили по сцене и несли отсебятину.

– Чего они там несут?! – удивлялся Птоломеев. – Врут безбожно! Нельзя так с «Дядей Ваней» Чехова.

– Да ладно, – мирно заметил Скобелев. – Зрители всё равно ничего не поймут… Чей он дядя – Чехова или нашего главного режиссера – им без разницы! Они пришли на Веселовскую посмотреть!

Веселовская, следует сказать, была ведущей актрисой театра, много и удачно снималась в кино, и ее имя на афише буквально притягивало зрителей.

– Я не знаю, чего они нашли в этой Веселовской? – пожал плечами Птоломеев. – По мне, Кашина лучше… А впрочем, скорей бы ночь, как они мне все надоели!

После спектакля зрители долго хлопали, не желая отпускать Веселовскую. Они бросали ей цветы через оркестровую яму. Один букет попал партнеру Веселовской в лицо. Тот грязно вполголоса выругался, но лежащие в яме Скобелев и Птоломеев хорошо слышали его.

Один из зрителей, прыщавый тщедушный молодой человек восемнадцати лет, полез грудью на борт оркестровой ямы, желая быть поближе к своему кумиру и чтобы та его заметила, когда он станет бросать букет.

– Куда ты лезешь?! – крикнул снизу Скобелев. – Подарил бы лучше цветы маме!

Голос лежащего в яме человека, возникший столь неожиданно, произвел на юношу такое сильное впечатление, что он не удержался на плюшевом бруствере и полетел вниз вместе со своим букетом.

– Нашего полку прибыло! – философски заметил флейтист и положил для удобства руку под голову.

– А зачем он нам? – спросил Скобелев. – Пусть идет к маме.

– Тебе что, жалко, если он здесь останется?

– Да нет, – согласился Скобелев. – Пусть лежит. Места хватит. Главное, чтобы он не портил воздух. Ты как насчет этого? – спросил он у юноши.

Испуганный юноша, потирая ушибленный бок, долго не мог понять, что здесь делают лежащие на полу люди и почему они обсуждают его судьбу.

Юноша понюхал свой букет – желтые розы со сломанными стеблями представляли печальный вид – и, отложив цветы в сторону, затих.

Сверху в яму заглянула Веселовская, желая узнать, жив ли упавший вниз поклонник. Каково же было ее удивление, когда вместо одного человека она увидела трех, лежащих на полу в вольных позах, как если бы они лежали на пляже под щедрым солнцем итальянского юга.

– Боже! – воскликнула Веселовская. – Что вы там делаете?

– Пришли поболеть за Чехова, – отозвался флейтист.

– Потрясающе! – хмыкнула артистка.

И, продолжая кланяться, исчезла из поля зрения лежащих в яме.

Наверху еще некоторое время хлопали и слышались восторженные возгласы. Потом всё стихло.

– Ты кто? – спросил Скобелев у юноши.

– Фанат, – печально констатировал тот.

– Это не профессия! Чем занимаешься?

– Студент…

– Тоже не профессия. Надо же пить, есть!.. Кто тебя кормит?

– Мама, – признался юноша.

– Тогда тебе не следует здесь оставаться, – заметил Птоломеев и пояснил: – Мама плакать будет!

Неожиданно в оркестровой яме, источая запах дорогих духов, с бутылкой шампанского и пластиковыми стаканчиками в руках, в сопровождении гримерши появилась Веселовская. Щеки ее пылали от возбуждения, глаза радостно блестели.

– Ребята! Мы к вам! – заявила она. – Давайте по глотку шампанского! Французское, настоящее!

– Не хочется… – сказал Скобелев. – Здесь и без шампанского хорошо.

– Глоток шампанского не повредит!

У юноши загорелись глаза, когда он увидел в двух шагах от себя обожаемую им женщину.

– Это вы?

– Я!

Гримерша разлила шампанское по стаканчикам.

– За Чехова! – предложила Веселовская.

– За Чехова… – согласился Птоломеев. И, не удержавшись, ядовито добавил: – Текст сегодня врали безбожно!

Лежащий Скобелев удержал его за руку.

– Будь добрее.

– Ты прав, – согласился флейтист.

Веселовская оглядела оркестровую яму.

– А здесь мило, – сказала она. – Никогда не думала, что тут так уютно… И сквозняков нет, как на сцене.

– Нам здесь тоже нравится, – сказал Птоломеев. – Это место незримо пропитано музыкой… Здесь играли Штрауса, Оффенбаха, Легара!

– А какое здесь ночью небо! – вздохнул мечтательно Скобелев.

– Небо? – удивилась Веселовская и так же, как утром Фельдман, посмотрела вверх на угасшую к этому времени люстру.

– И давно вы здесь? – спросила гримерша.

– Я – вторые сутки, – сказал Скобелев.

– А я – первый день, и мне хорошо! – сообщил флейтист. Затем кивнул в сторону юноши: – А молодой человек, как вам известно, появился здесь полчаса назад.

Веселовская глотнула шампанского.

– Ну а как насчет… – она замялась, – туалета для нужд и прочее?

– Здесь в этом нет необходимости, – ответил Скобелев.

– Как это?

– Вот так. Здесь и есть не хочется…

– Что же это, получается, вы святым духом питаетесь?

– Вроде того.

– Надо же!

Веселовская и гримерша, допив бутылку, ушли.

Ночью флейтист увидел небо. Оно как-то неожиданно распахнулось над залом, черное, будто бархатное, с множеством ярких мерцающих звезд. У Птоломеева перехватило дух. «Господи! – подумал он. – Все эти годы я делал непонятно что. И не видел этого неба!»

Скобелев, наблюдавший эту картину накануне, был готов к подобному преображению потолка. В очередной раз на него снизошло умиротворение.

Юноша от пережитых волнений к этому времени уже крепко спал.

На другой день, отыграв положенный спектакль, Веселовская опять появилась в оркестровой яме. Была она в джинсах и свитере. В руках держала обшитую аппликацией подушечку. Следом за ней шла ее свита, состоявшая из трех человек: гримерши, подруги артистки – полноватой дамочки лет тридцати восьми с короткой стрижкой, и какого-то высокого мужчины с одухотворенным лицом и в очках. Каждый нес с собой по подушечке.

– Мы к вам! – заявила Веселовская. – Примете?

Юноша, несколько загрустивший к вечеру, увидев ее, оживился.

– Ну что же, – сказал Скобелев. – Располагайтесь!

– А как же ваши спектакли, Мария Ивановна? – спросил юноша. – У вас в этом месяце еще два Чехова и один Теннесси Уильямс.

– Обойдутся без меня – есть второй состав… – Веселовская сдвинула в сторону пюпитр и легла на пол, положив под голову принесенную подушечку.

Гримерша последовала ее примеру. А потом и подруга с мужчиной расположились на полу.

– Хотела взять с собой мобильник, – сказала Веселовская, – а потом подумала: ни к чему он здесь! Только отвлекать будет…

Некоторое время все молчали. Вновь прибывшие осваивались в новой среде обитания.

– Удивительное дело, – заметил Скобелев, обращаясь в пространство и трогая свои щеки, – у меня здесь щетина не растет.

– Слушай, Иван… – неожиданно обратился к нему Птоломеев. – Ведь ты же Скобелев?.. Когда-то давно в городе стоял памятник какому-то Скобелеву… – И спросил, то ли в шутку, то ли всерьез: – Уж не тебе ли была оказана такая честь?

– Может, и мне… А может, моему предку, генералу, герою Шипки.

– Он, кажется, еще шашку держал в руке?

– Держал.

– За что ж его убрали?

– А кто его знает.

– Он был царский генерал. – Вмешался в разговор умный приятель Веселовской. – За это и убрали…

Опять некоторое время молчали.

– Какая-то в этой яме особенность, – вновь заговорил приятель Веселовской, поправив очки. – Воздух, что ли, другой… Точно горный!.. Когда я путешествовал по Тибету…

– Лёва! – прервала его Веселовская. – Забудь о своем Тибете… Полежим молча.

Спектакль на другой день всё же отменили – ввиду отсутствия Веселовской.

В зале было темно и тихо. Только звезды нет-нет да и поблескивали над оркестровой ямой ночью. И посапывал во сне юноша, поклонник Веселовской.

На следующее утро приятель Веселовской вдруг радостно сообщил своим товарищам:

– Вы знаете, друзья, второй день у меня ничего не болит… Печень неделю мучила, а теперь – ничего… Словно ее вынули!

Через двое суток к лежащим в оркестровой яме присоединилась большая часть труппы во главе с главным режиссером. Дирижер отказался последовать их примеру, сославшись на то, что не долечил зубы. Отказалась и актриса Кашина, которую упоминал Птоломеев, сравнивая ее с Веселовской. Видимо, не хотела находиться со своей конкуренткой в одном месте.

Работу театра парализовало. Спектакли перестали играть. Попросту играть было некому.

Вскоре к артистам присоединились музыканты и работники цехов. Места всем хватило.

Примерно через неделю после того, как перестали играть спектакли, в театре появился представитель министерства культуры, гладкий человек с кислым выражением круглого лица, посланный выяснить, по какой причине один из ведущих городских театров прекратил работу. В чем дело? Ведь недавно театру выделили крупную денежную сумму в качестве дотации.

Уяснив, что произошло, и немного поколебавшись, представитель министерства тоже залег в оркестровой яме. Отправив предварительно сопровождавшего его помощника к своей жене, чтобы тот передал ей конверт с зарплатой, которую обладатель кислого лица получил в этот день перед отъездом в театр.

На двенадцатый день, желая разобраться в случившемся, в театре появился полковник милиции, направленный туда городской властью. Долго ходил в сопровождении местного охранника по пустым коридорам. Приглядывался, принюхивался… Зашел в зал. Услышал приглушенные голоса в оркестровой яме, подошел.

– Мать моя! – воскликнул он, увидев в яме множество людей, лежащих с блаженными лицами.

– Я отчетливо вижу свое прошлое… – сказал главный режиссер, глядя в пространство. – Ну просто живые картины!

– И я вижу, – заявила скрипачка Фельдман и от удовольствия почесала кончик своего длинного носа.

– Они что, наркоманы? – спросил полковник милиции у охранника.

– Нет.

– Чего же они… здесь лежат?

– Им нравится.

– Ясно, – сказал полковник. И обратился к лежащим в оркестровой яме: – Хотите лежать, граждане, лежите… Но придется бабки платить.

– За что?! – резко вскинул голову главный режиссер, вернувшись из своих живых картин.

– За то, что лежите в неположенном месте, да еще в таком количестве! Вас тут как сельдей… Антисанитария! А я вас крышевать буду. И вас никто не тронет. Лежите тогда хоть до Всемирного потопа!

– Мы не можем платить, мы сюда без денег пришли, – сказал главный режиссер. – Они здесь нам ни к чему.

– Тогда я закрою вашу лавочку!

– Попробуй! – засмеялась Веселовская.

Полковник милиции узнал известную артистку. Поначалу лицо его смягчилось, потом вновь приняло суровое выражение.

– А вас я оштрафую за то, что лежите с мужчиной, с которым не состоите в браке! Я знаю вашего мужа.

– Эк что вспомнили! Я развелась два года назад, – заявила Веселовская.

– Здесь все так лежат. В браке ты или нет… – заметил Птоломеев. И, вынув из футляра свою флейту, сыграл несколько пассажей.

Милицейский полковник налился краской.

– Что же получается, у вас здесь вроде Содом и Гоморра?! – воскликнул он. Видимо, образованный был мужик. Прочитал в молодые годы с десяток книжек.

– Сам ты Гоморра! – обиделся Скобелев, услышавший эти слова впервые.

Полковник побелел от бешенства.

– Сейчас я вызову наряд!

– Слушай, командир! – заявил рабочий сцены Копытов, в прошлом боксер-тяжеловес. – Не гони пургу! – И перевернулся на другой бок.

– Послушайте, полковник! – привстал со своего места работник министерства культуры. И вынул из кармана свое фирменное министерское удостоверение, которое не раз производило впечатление на сотрудников ДПС. – Ступайте подобру-поздорову! А не то я вам звездочки на погонах поотрубаю!

Полковник заглянул в удостоверение.

– Понятно, – сказал он невозмутимо. – Где купил? Я тебе на любом базаре с десяток таких куплю!

– Это не фальшивка, а настоящее удостоверение. Я – Молодухин, из министерства культуры.

Полковник протянул руку за удостоверением.

– Покажи.

Ничего не подозревающий работник министерства культуры приблизился к борту оркестровой ямы и с важным видом протянул свою корочку.

– Типичная фальшивка! – заявил полковник и убрал удостоверение в карман.

Обескураженный работник министерства культуры махнул рукой и вернулся на свое место, понимая, что спорить с полковником бесполезно.

– Слушайте! – возбудилась Фельдман. – Откуда он взялся, этот полковник?.. Мы так хорошо лежали… Я ушла из этой пошлой жизни, а он меня туда обратно тянет… Избавьтесь от него!

– Я б его пристрелил, – заявил флегматично Копытов, почесав грудь, – но за ним придет другой… Может быть, еще хуже.

– Давайте скинемся, у кого сколько есть, и пусть уматывает отсюда! – заявила подруга Веселовской и потянулась к своей сумочке.

– Он через неделю вернется, – сказал Птоломеев. – У меня сестра косметический салон держит… Так к ней такие короеды по три раза в месяц бегают!

– Тогда пусть убирается вон! – воскликнула Фельдман.

Полковник нахмурился. Вынул из кармана мобильный телефон. Вызвал группу спецназа. И перед тем как уйти, ткнул в Фельдман пальцем:

– А вас я запомню!..

– В Освенцим сошлете? – спросила скрипачка.

– Зачем так далеко? Можно и поближе… – И удалился, расправив свои молодецкие плечи.

Два десятка крепких парней в камуфляже, явившихся по звонку полковника, узнав, в чем дело, отказались выдворять людей из ямы. У командира батальона сестра работала в театре костюмером, она тоже лежала в яме. А у капитана Чижова брат-близнец служил артистом и также находился здесь.

– Пошли, ребята, отсюда! – сказал командир батальона. – Пусть лежат – кому они мешают? У меня свадьба через два дня, а то бы я тоже…

– Что значит – кому они мешают? – опешил полковник. – Театр бездействует, местный народ лишен культуры!

– Послушай, брат! – прервал его фамильярно командир батальона. – Я тебя понимаю… Но иди удить рыбу в другом месте!

И солдаты удалились, прошествовав по проходу между кресел, стуча тяжелыми спецназовскими ботинками.

Полковнику ничего не оставалось, как последовать за ними.

Его уход лежащие в яме встретили дружными аплодисментами. После чего атмосфера оживилась, послышались шутки, смех.

– Все-таки есть справедливость, друзья мои! – воскликнул главный режиссер.

На следующий день к театру, как к ленинскому мавзолею, потянулись толпы людей. Все хотели посмотреть на лежащих в оркестровой яме: как они там? Действительно ли им там хорошо? А некоторые любопытные имели тайную думу присоединиться к счастливчикам, но боялись, что их могут не пустить ввиду того, что они не являются сотрудниками театра.

Для охраны порядка на улице и в театре выставили милиционеров.

Люди шли через фойе в зрительный зал, переговариваясь шепотом, как на похоронах. Поток безостановочно тянулся вдоль оркестровой ямы. Малорослым приходилось вставать на цыпочки, чтобы заглянуть через обитый плюшем барьер. Картина, увиденная там, вызывала на лицах просветление (счастливые люди, в одном месте – и столько!), хотелось замедлить шаг. Но идущие сзади напирали, подгоняя тормозивших недовольными репликами, произносимыми шепотом.

Лежащие в яме, помимо благостного умиротворения, в котором они пребывали, испытывали еще и чувство воодушевления от того, что стали объектом интереса множества людей.

Какой-то светлоголовый мальчик лет четырех, сидящий на плечах отца, громко заявил:

– Я тоже туда хочу!

– Тебе туда рано! – заметил шепотом отец. – Подрасти сперва, набей шишек…

И они уплыли через боковую дверь в фойе, влекомые возбужденным людским потоком.

На улице образовалась еще одна очередь. Там активисты-доброхоты с тетрадками в руках записывали желающих получить место в оркестровой яме. Объясняли, когда приходить отмечаться.

Глава района, узнав о происходящем и о паломничестве народа к оркестровой яме, усмотрел в этом неуважение к власти. И чтобы прекратить беспорядок, приказал залить театр водой. Подогнать несколько пожарных машин, подключиться к гидрантам и обрушить всю мощь брандспойтов на зрительный зал и оркестровую яму. «Лежащие разбегутся, – рассуждал он, – или потонут… А потонут – беда небольшая. Нечего порядок нарушать!» – «Как это – залить водой? – растерялись его помощники. – Что мы скажем людям?» – «Людям скажем, что в театре прорвало трубу. Или был пожар. И что есть жертвы. Народ привык к подобным потерям».

В ночное время к театру подогнали несколько пожарных машин. У пожарных, которых оторвали от игры в домино и бутербродов, не было родственников и приятелей в оркестровой яме, кроме того, им пообещали хорошие премиальные за работу. И они, не предаваясь гуманным чувствам, приступили к выполнению своих обязанностей. Размотали шланги, протянули их в фойе, определили точки, откуда сподручнее лить воду… Но тут выяснилось, что возле театра имеется лишь один гидрант, да и тот не в рабочем состоянии. Возить воду из других мест посчитали затеей неразумной. Это сколько же надо привезти воды, чтобы залить зрительный зал водой хотя бы на высоту кресел?! Благо бы был пожар, а так… непонятное баловство! Матерясь, ругая начальство, пожарные смотали шланги и отправились восвояси.

На другой день все городское начальство, собравшись в большом кабинете под портретами отцов нации, взволнованно обсуждало, что же предпринять для устранения непорядка в очаге культуры. Одни предлагали сбросить сверху на здание театра небольшую бомбу и разом покончить с опасным «лежбищем» и смутой вокруг него. «Вы что?! – увещевали их другие. – Это же один из центральных районов города! Поблизости десятки зданий! Пострадают люди!» – «Но надо что-то делать! – наседали на них горячие головы. – Эдак все возьмут и залягут в оркестровой яме! Что тогда? Кто работать будет?..» – «Не залягут, – отвечали поборники гуманных мер. – Там места всем не хватит!» – «Вы думаете? Говорят, эта яма какая-то безразмерная… При желании в ней всё городское население можно разместить!» – «Да что вы?! Тем более нужны хирургические меры!»

Просидели почти весь день, но так ничего и не решили. Пошли обедать в свою ведомственную столовую и пить коньяк.

Один из тех, кто ратовал за решительные меры, работая вилкой, время от времени поглядывал туманно на референта своего коллеги, молодую модную женщину с темными блестящими глазами, – она пила апельсиновый сок из длинного стакана, томно касаясь его края губами в ярко-красной помаде. Он словно увидел ее впервые, хотя неоднократно встречал на совещаниях ранее. Обладательница лукавых искрящихся глаз перехватила его взгляд и ответила загадочной улыбкой. «А что если всё бросить к чертовой матери, – подумал он, – и отправиться в круиз по Средиземному морю? С нею… Отдельная каюта, бар, капитан в морской фуражке…»

Ночью городское начальство дружно ворочалось в своих постелях с боку на бок, не в силах уснуть. Пило валокордин, курило, выпуская дым в форточку. Думы о мятежных людях театра, круто поменявших свою жизнь, будоражили сановные головы.

А в оркестровой яме царила атмосфера благодушия и взаимной любви. Птоломеев играл на флейте – он был один из тех, у кого оказался с собой инструмент. Веселовская проговаривала вполголоса монолог Елены Андреевны из «Дяди Вани», устремив глаза на ночное звездное небо, словно хотела поведать кому-то там, на далеких планетах, что-то весьма важное и крайне необходимое для дальнейшего движения жизни. Влюбленный в нее юноша сочинял стихи… Обустроившиеся в оркестровой яме не ведали, что отцы города не на шутку озабочены их судьбой. Отрешив себя от всяких связей с внешним миром, люди пребывали в состоянии внутреннего покоя и, размышляя о былом, находили ответы на многие вопросы, на которые прежде ответов не имели. Теперь уже все сотрудники театра, включая вахтеров, находились здесь. Ко многим присоединились родственники. Только дирижер всё еще маялся на стороне, уверяя, что не долечил зубы.

Утром тот, кто ратовал за решительные меры, скорчившись на заднем сиденье, точно больной, ехал в своей персональной машине с мигалкой, тревожно мерцавшей поверх крыши над его головой, словно отражая его мучительные думы. Мысли плохо спавшего ночью начальника прыгали от мятежного театра, с которым надо было что-то решать, к миловидной референтке, неожиданно зацепившей его за сердце, а от референтки – бежали в обратном направлении.

– Давай к театру! – велел он водителю, хотя не отдавал себе отчета, с какой целью поедет туда. Решения вопроса не было.

Подъехав к театру, он вышел из машины и некоторое время тупо смотрел на его серый облупившийся в некоторых местах фасад. Ветер трепал его волосы. Жизнь показалась ему никчемной. Он вынул из кармана мобильный телефон и набрал номер референтки.

– Это я, – сказал он.

– Я поняла… – отозвался в трубке ее мелодичный голос.

У него стало как-то легче на душе.

– Я у театра… – сообщил он. – У того самого… – и замялся, не зная, что сказать еще. Вдруг его словно пронзил электрический разряд: – Приезжай сюда! – И добавил уж нечто совсем неожиданное: – Может быть, заглянем… в оркестровую яму? Посмотрим, что и как…

– Может быть… – неожиданно согласилась она.

Коктейль

Однажды бармен Чирьев, как обычно, химичил у себя за стойкой, занимаясь приготовлением коктейлей: вместо французского коньяка лил в бокал низкосортную «армянскую» подделку, а вместо текилы – обычную водку. Что-то еще добавлял для крепости и вкуса, с целью окончательно запутать любителей подобных напитков.

Один из тех, кто в данную минуту сидел у стойки бара, блондин с помятым лицом, с мало подходящей ему фамилией Цыгано́в (или Цыга́нов, впрочем, за точность ударения автор не ручается), выпив пойло, которое ему подсунул Чирьев, насадив на край длинного стакана кружок лимона и ткнув между кубиков льда листочек мяты и соломинку, пошел красными пятнами. А затем неожиданно сорвался со своего места, взлетел под потолок и повис там, словно прилип к нему затылком.

– Что с тобой? – дружно выдохнули сидящие в баре, задрав головы к потолку.

– Не знаю… Выпил коктейль… – растерянно отозвался сверху Цыганов и, как марионетка в театре кукол, поболтал ногами, надеясь если не опуститься обратно, то хотя бы сместиться чуть в сторону – подальше от слепившей его люстры.

– Я всегда говорил, пить надо только чистые напитки, а любая мешанина до добра не доводит! – громко заявил мрачный человек по имени Боря. – К тому же неизвестно, какую гадость он туда льет! – добавил он и бросил хмурый взгляд на бармена.

– Что значит – гадость?! – возмутился Чирьев. – Не нравится – не ходи! А ты здесь сутками сидишь! Куда только жена твоя смотрит? Или ты не по этой части, а по другой?..

– Сам ты…

Перепалку прервал голос Цыганова:

– Снимите меня отсюда!

Народ в баре задумался. Бар, как и ресторан по соседству, занимал часть помещения, где раньше находился спортивный зал. Потолок там был расположен довольно высоко – метрах в десяти от пола. И как добраться до него, представить было трудно. Даже если притащить стремянку, не долезешь.

– Попробуй оттолкнись от потолка руками! – воскликнул пышущий здоровьем толстяк, которого завсегдатаи видели здесь впервые.

Цыганов оттолкнулся и, отлетев вниз на метр, вновь устремился к потолку затылком. При этом ударился головой, отчего его лицо страдальчески скривилось.

– Не получается… – крикнул он вниз.

– Вот незадача! – огорчились присутствующие.

– Ты его напоил, ты его и снимай! – сказал мрачный Боря бармену. – Меня от водки к небесам не возносит, наоборот, бывает, к земле притягивает!..

– А я-то здесь при чем?! – отозвался раздраженно Чирьев. – Вон, – он кивнул на двух клиентов, – тоже пили коктейли, и ничего… – Но как-то нехорошо у него засосало под ложечкой: вот неприятность! Явится милиция, начнут выяснять, что да как. Глядишь, еще стакан возьмут на анализ, и выяснится, какого качества напитки он использовал.

Чирьев хотел убрать пустой бокал, но толстяк решительно перехватил его.

– Не спеши! Надо анализ сделать, чтобы понять, отчего этот парень взлетел.

– Может, он сам по себе взлетел… – отозвался Чирьев.

– Так не бывает, – ухмыльнулся толстяк.

– Верно! Не отдавай бокал! – поддержал его Боря. – На экспертизу отдадим! Пусть разберутся, отчего человек к потолку улетел.

– Давайте, давайте! – огрызнулся бармен. – Но потом в долг налить у меня не просите!

– Может, кто-то вспомнит обо мне? – вновь донесся с потолка голос страдальца.

– Расслабься! – крикнул ему интеллигентного вида гражданин в темных очках по фамилии Мантулин. – Ты же в воздухе висишь! Как птица! Разве плохо? Я бы тоже хотел, но, как видишь, сижу! Так что получай удовольствие!

– Я хочу на землю! – скорбно заявил Цыганов.

– Успеешь еще, – утешил его Мантулин. – Хули на земле? Одна суета!

– Меня дома жена ждет, – признался Цыганов. – Я обещал зайти сюда на пять минут… Мы сегодня в театр идем.

– Позвони ей и скажи: так, мол, и так – завис! И с театром пока неясность! – предложил Боря. И мрачно сказал Чирьеву: – Налей мне, алхимик, еще сто!

Бармен нехотя взял мерный стаканчик, налил туда водки, перелил ее в стопку и придвинул стопку к Боре. «Упейся!» – говорил его взгляд.

– А ведь верно – позвони домой, чтоб не волновались, – сказал толстяк, не выпуская из рук стакан Цыганова.

– Что я жене скажу? Что к потолку прилип? – спросил Цыганов.

– Это верно, – согласился толстяк и задумался.

Тем не менее висящий под потолком Цыганов порылся в карманах, болтая ногами, извлек мобильный телефон и аккуратно, боясь уронить его вниз, набрал номер.

Сидящие в баре и Чирьев за стойкой устремили головы вверх в ожидании предстоящего разговора.

– Тань! – сказал Цыганов, услышав в трубке голос жены. – Я еще в баре… Почему не иду домой?.. Видишь ли, я выпил коктейль и взлетел к потолку! Словно воздушный шарик!.. Нет, это не чушь! Тань! Я абсолютно трезвый! – Он отнял трубку от уха и тоскливо посмотрел вниз. – Отключилась…

– Что она сказала? – спросил толстяк, хотя по ответам Цыганова можно было догадаться, что ему говорила жена.

– Она не поверила…

Уборщица, до того вытиравшая тряпкой один из столиков, теперь тоже смотрела вверх, привлеченная необычностью происходящего.

– Я бы тоже не поверила! Ну посудите сами, если бы вам сказали, что ваш муж улетел к потолку.

– Ну и зря! – сказал Боря. – Жена должна верить мужу!

– Снимите меня отсюда! – попросил Цыганов.

– Как? Скажи! – опять озадачились все.

– Слушай! – сказал Мантулин бармену. – Вспомни, что ты ему наливал.

– Всё как обычно, – сказал Чирьев. – Согласно рецептуре…

– Сделай ему еще такой же коктейль! – сказал Мантулин. – Может, вторая порция как противоядие подействует?

– Я-то сделаю, а как ему туда доставить?

Мрачный Боря, разделавшись со своей порцией водки, протяжно вздохнул.

– А если вызвать пожарных? У них есть длинные лестницы… Как раз до потолка!

– Какие пожарные? Какая лестница? – поморщился Чирьев, мучительно думая, что же предпринять. – Вы бы еще предложили пожарную машину сюда загнать!

– Ты всё же сделай коктейль, сделай, – настоятельно потребовал Мантулин. – А лучше два. Один – мне, другой – ему… Если сработает, я ему передам!

– Молодец! – одобрил Боря. – Заношу тебя в списки героев Сталинграда.

– Между прочим, – раздался сверху голос, – я хочу в туалет – помочиться… Долго терпеть не смогу! У меня простатит!

– А ты лей вниз, – посоветовал Мантулин, – прямо на того, кто тебя туда запустил!

– Что значит – лей вниз? – возмутилась уборщица. – А мне за вами подтирать?.. Вроде взрослые мужики, а несете непотребство!

Чирьев посмотрел вверх, прикидывая, куда попадет Цыганов, если надумает помочиться.

– Принеси таз, – велел он уборщице, – и поставь вот сюда… Вдруг он и вправду даст течь.

В бар вошла полноватая брюнетка с решительным лицом, оглядела собравшихся.

– Вам чего? – спросил Чирьев. Он не любил таких решительных особ.

– Где-то здесь должен быть мой муж… Звонил отсюда по телефону, какую-то чушь нес!

– Не этот ли? – спросил толстяк и указал на потолок.

– Тань! Я тут! – раздался сверху голос.

Женщина посмотрела вверх и утратила дар речи.

– Что ты там делаешь?! – набросилась она на Цыганова, когда справилась с потрясением. – Немедленно спускайся вниз! У нас билеты в театр!

– Не могу! Не получается…

– Как ты там оказался?

– Выпил коктейль, – объяснил мрачный Боря, – и взлетел! Уже минут тридцать сидит на орбите.

– Бред какой-то! – Жена Цыганова опустилась на стул. – Он же не ракетное топливо пил!

– И тем не менее взлетел, – сказал Мантулин. – Пытаюсь добиться от этого малого, – он кивнул на Чирьева, – что он ему в коктейль намешал… И мне, говорю, налей того же, может, и я взлечу… Я б тогда веревку мог туда доставить. И парня за веревку стащили бы вниз!

– Надо в милицию сообщить, – сказала жена Цыганова, – чтобы они разобрались, чем вы здесь клиентов поите!

– Чем надо, тем и поим! – буркнул Чирьев. – Мы народ законопослушный, у нас всё по рецептуре…

– Почему же у вас тогда люди взлетают?

– Сам не знаю, – признался бармен. – Первый случай!

– Ты мне нальешь коктейль или что? – строго поинтересовался Мантулин.

Чирьев придвинул ему бокал с коктейлем, сунув предварительно в него соломинку.

– Веревку давайте! – попросил Мантулин.

Уборщица сбегала в подсобку и принесла моток бельевой веревки.

Мантулин обвязался веревкой, взял бокал в руку. Выбросил из него соломинку, снял с края кружок лимона, чтобы не мешал.

– Значит, здесь то, что пил этот парень?

– Один к одному, – подтвердил Чирьев.

Сидящие в баре, включая жену Цыганова, дружно уставились на Мантулина в ожидании, чем завершится эксперимент. Сам Цыганов сверху с не меньшим интересом наблюдал за действиями Мантулина.

Мантулин залпом выпил коктейль. С видом героя оглядел зрителей. Прошла секунда, вторая… пятая… двадцатая… Ничего не произошло. Он так и остался сидеть на своем месте.

– Где же полет? – спросил разочарованный экспериментатор.

Чирьев пожал плечами.

Подошел толстяк.

– Мы и этот бокал возьмем для анализа, – сказал он, забирая бокал у Мантулина. – И сравним!

– А мочу ты на анализ не берешь? – спросил грубо Чирьев.

– Твою – нет, – сказал толстяк, – так что не радуйся…

Толстяк убрал оба бокала в свой портфель.

– Ты сначала заплати за бокалы, а потом забирай!

Толстяк выложил на прилавок деньги.

Недовольный Чирьев вынул из кармана мобильный телефон, стал кому-то звонить.

– Послушайте! – вновь возбудилась жена Цыганова. – Надо же что-то делать! Не может человек висеть неизвестно сколько! У нас билеты в театр! Французские артисты!

– Я хочу в туалет! – донеслось сверху.

– Терпи! – изрек Боря. – Иисус терпел и нам велел!

– Почему же коктейль не сработал? – озадаченный Мантулин даже снял свои темные очки. С подозрением взглянул на Чирьева: – Ты мне то налил или не то?

– То, то! – подтвердил Чирьев.

В бар вошли двое: нервного вида мужчина и подвыпившая женщина, слегка растрепанная, смешливая.

– Зачем мы сюда пришли? – недовольно спросил мужчина.

– Я хочу выпить! – заявила женщина. – Тебе что, жалко?

– Мне не жалко… Это можно сделать дома.

– Ну чуть-чуть!

Посетители бара молчали, стараясь не смотреть на потолок. Объяснять вновь пришедшим суть происходящего не имело смысла. Сами увидят, если поднимут головы.

Нервный мужчина почувствовал напряженное молчание вокруг и от этого стал еще более нервным.

– Идем отсюда, – шепнул он своей спутнице.

– Нет…

И тут женщина увидела Цыганова, висящего под потолком.

– О! – прыснула она. – Смотри, канатоходец!

Мужчина проследил за ее взглядом.

– С чего ты решила, что это канатоходец? Я не вижу каната… Где канат? – И обратился к сидящим в баре с вопросом: – Скажите, что он там делает?

– Висит, как видите, – объяснил Боря.

– Если он не канатоходец, значит, электрик… Видимо, чинит люстру, – высказала предположение смешливая женщина. – А иначе зачем туда лезть?

– Не нравится мне всё это… Пошли отсюда! – сказал мужчина.

И, подхватив свою спутницу под руку, потащил ее к выходу.

– Делайте же что-нибудь! – вскричала жена Цыганова. – Я потратилась на билеты в театр! А деньги на земле не валяются!

– Я вызвал милицию, – сказал толстяк. – Они разберутся.

Наступило молчание.

– Может, это Бог вашего мужа наказал за грехи? И туда подвесил! – высказала предположение уборщица, обращаясь к жене Цыганова. И перекрестилась.

Слова уборщицы обидели Цыганова.

– Сейчас помочусь на вас сверху, тогда поймете, кого Бог наказал! – заявил он.

Жена Цыганова нервно прошлась вдоль стойки и обратно.

– Сколько раз я ему говорила: не ходи в этот бар! Вот и доигрался!

– Слушайте! – оживился Мантулин. – А если пригласить альпиниста? Из тех, что лазают по отвесной стенке? Такой уж точно туда доберется!

– Счас! Я пойду искать альпиниста! – возмутилась жена Цыганова. – Поеду за ним на Эльбрус!

– Альпиниста пусть этот ищет, – Боря кивнул на бармена.

Более детально обсудить идею поиска альпиниста не успели. В бар вошли двое. Один из них, кавказской наружности, одутловатый, с черной щеточкой усов над верхней губой, оказался хозяином бара, второй, с квадратным подбородком и короткой стрижкой, – его телохранителем.

– Что случилось? – спросил хозяин бара у Чирьева. – Чего звал?

Чирьев кивнул на потолок.

Хозяин бара и телохранитель одновременно посмотрели вверх. И увидели Цыганова. Тот уже серьезно мучился от невозможности посетить туалет и сучил по этой причине то одной ногой, то другой.

Лицо хозяина осталось невозмутимым, словно он постоянно наблюдал в своем баре подобную картину. Он только спросил:

– Что он там делает?

– Висит! – сообщил Боря.

– Вижу, что висит. Как он туда попал?

– По вине вашего бармена, – объяснил толстяк.

Хозяин бара перевел взгляд на Чирьева.

Тот с виноватым видом развел руками.

– Выпил коктейль «Родео» и взлетел…

– Снизу вверх?

– Снизу вверх. И как его оттуда снять, ума не приложу. – И, наклонившись к уху хозяина бара, зашептал: – Серьезная буза назревает… Вон тот толстый бокалы взял на экспертизу…

Хозяин бара строго оглядел посетителей.

– Значит так, граждане! Бар временно закрывается. По техническим причинам! Попрошу покинуть помещение.

– Еще чего! – возбудилась жена Цыганова. – Там, – она указала пальцем на потолок, – мой муж, и без него я не уйду! Надо еще разобраться, чем вы тут поите людей, если они, словно зяблики, возносятся вверх!

– Я поддерживаю эту несчастную женщину, – заявил толстяк, – и до прихода милиции с места не двинусь.

– И мы останемся, – сказали в один голос Мантулин и мрачный Боря.

Хозяин бара нахмурился, отчего его черные, похожие на жуков брови сошлись на переносице. Но не стал настаивать на своем предложении.

– Скажи, что делать? – обратился он за советом к телохранителю.

– Жаль, нельзя пальнуть в этого акробата, как в утку! Я в прошлом году на охоте почти такого же по размерам селезня завалил… И сейчас с удовольствием вмазал бы ему промеж глаз, чтоб не забирался куда не следует!

– Тсс! – хозяин бара приложил палец к губам, призывая его говорить тише.

Но жена Цыганова услышала слова телохранителя.

– Я тебе вмажу, дармоед! Вы и так уже полстраны постреляли! Твари поганые! Будь моя воля, я бы всех вас на Марс – на вечное поселение!.. Верните мне мужа!

– Молчи, женщина! – сказал хозяин бара. – Я тоже хочу, чтобы твой муж спустился на землю! Мне не нужны проблемы! Но скажи, что делать, скажи!

Тут к стойке вышел человек с густой бородой в хлебных крошках, нечесаный, с помятым бурым лицом. Это был художник Панаев. Всё это время, пока обсуждали случившееся, он сидел в уголке бара, потягивал понемногу водку из стакана, жевал бутерброды с колбасой и в разговор не вмешивался.

– Налей-ка мне еще сто пятьдесят беленькой, – обратился он невозмутимо к бармену, водрузив на стойку свой пустой стакан.

Чирьев взглянул на хозяина бара, интересуясь, как ему быть.

– Налей, – кивнул тот.

Эта сцена подействовала на жену Цыганова как красная тряпка на быка.

– Человек висит, а они здесь водку распивают! Вам не стыдно?!

– Тихо, тихо! – сказал Панаев, закрывая руками лицо и бороду, словно от удара. – Не гони волну!.. Вон ты какая фигуристая… – Он окинул взглядом женщину. – Тебя бы к Рубенсу на полотно – в самый раз! А ты скандалишь… – Он взял водку, которую ему налил Чирьев. И повернулся к присутствующим. – Смешные вы люди! – Он покачал головой. – Судите, рядите… А всё просто! Как только кончится действие алкоголя, что был в коктейле, этот парень опустится вниз.

– Да ладно! – не поверил толстяк.

– Поверь! – сказал Панаев. – У нас в Твери был подобный случай, и тоже в баре. Намешали мужику чего-то, и он взлетел. А потом свалился на пол… Поглядите! – Панаев указал вверх на Цыганова. – Он уже на метр ниже висит…

Все находившиеся в баре дружно задрали головы. И действительно, между затылком Цыганова и плоскостью потолка образовался метровый зазор.

И словно в подтверждение слов художника, Цыганов мгновение спустя сорвался с высоты, словно обрезали невидимую веревку, и рухнул вниз. Удар, сотрясший пол, был так силен, что упавший не сразу пришел в себя от боли. Всё произошло столь стремительно, что никто из тех, кто был ближе к точке падения, не смог подхватить падающего.

Панаев чудом успел убрать в сторону руку со стаканом, иначе летящий Цыганов выбил бы его и приземлился на разбитое стекло.

– Антоша! Как ты?.. – бросилась к мужу жена Цыганова. – Может, вызвать «скорую»?

Цыганов открыл страдающие глаза:

– Не надо «скорую»… Отнесите меня в туалет…

Жена Цыганова попыталась поднять мужа с пола. На помощь ей пришел Мантулин и еще кто-то из завсегдатаев бара. Втроем они потащили Цыганова в коридор, где находился туалет.

Уже в дверях жена Цыганова обернулась и бросила гневно в зал:

– Сволочи!..

К кому относились ее слова, к бармену и хозяину бара, или к посетителям, не сумевшим ничего предпринять, или к тем и другим, так и осталось невыясненным.

– Ну вот, – изрек удовлетворенно Панаев, когда страдальца увели, – а вы тут потеху устроили…

Сказал и направился в уголок на свое место.

Все облегченно вздохнули. Расслабились. Зашелестели негромкие разговоры. Слава богу, обошлось. Общую радость не испортило даже слово «сволочи», сказанное женой Цыганова на выходе. Повеселели и Чирьев с хозяином бара.

Кое-кто, и в первую очередь мрачный Боря, направились к стойке за очередной порцией выпивки.

– Если что, я буду у себя, – сказал Чирьеву хозяин бара и, кивнув телохранителю, стоявшему за ним тенью, двинулся к двери.

Но выйти за дверь они не успели. Преграждая им путь, в бар вошли два милиционера: один – крупный, с брюшком, другой – узкоплечий, хилый, словно изнуренный нехорошей болезнью, с гаденькой гримасой на лице.

– Доблестной милиции привет! – поприветствовал их как хороших знакомых хозяин бара.

– Ну, что тут у вас случилось? – спросил милиционер с брюшком, важно оглядывая находившихся в помещении. – Рассказывай…

– Ничего! – поспешил с ответом Чирьев, оставаясь за стойкой в услужливой позе.

– Как – ничего? – удивился блюститель порядка. – Нам звонили отсюда с просьбой приехать…

– Я не звонил, – заявил Чирьев.

– Командир, это, вероятно, ошибка, – сказал телохранитель, возвышаясь над хозяином бара.

– Выходит, ложный вызов? – надтреснутым тенорком поинтересовался второй милиционер болезненного вида.

– Я звонил, – признался толстяк, выступая вперед.

Милиционеры сделали несколько шагов по направлению к нему.

– С какой целью? – спросил милиционер с брюшком. – Рассказывай.

– Видите ли… Тут один посетитель выпил коктейль…

Милиционер с брюшком поморщился:

– На то и бар, чтобы люди здесь выпивали…

– Но, выпив, он взлетел под самый потолок… – Толстяк осекся, понимая, что его слова для милиционеров, не заставших висящего в воздухе Цыганова, выглядят в лучшем случае глупой выдумкой, в худшем – бредом психически нездорового человека. – Вот… взлетел… – повторил он, теряясь. – Надо выяснить, что он пил…

– Куда взлетел? – не понял милиционер болезненного вида.

– Туда, – толстяк указал на потолок. – И висел там больше часа.

Оба милиционера воззрились на потолок и, ничего там не обнаружив, перевели взгляд на толстяка.

– Он что, бредит? – спросил милиционер с брюшком, обращаясь к присутствующим.

– Видимо, – поспешил с ответом Чирьев.

– Или выпил лишнего?

– И это возможно! – подтвердил хозяин бара.

– Нет, нет, – засуетился толстяк, – только что там висел человек. Приди вы пятью минутами ранее, вы бы увидели его… Ну, подтвердите мои слова, друзья! – вскричал он, обращаясь к сидящим за столиками.

Пьющие за столиками люди как-то не спешили подтверждать слова толстяка. Что-то их удерживало от этого. Может, нежелание связываться с милицией, да еще в нетрезвом виде, или просто не хотелось вмешиваться. Ну, висел человек под потолком, а теперь его нет, и чего пузыри пускать по этому поводу?

– Что же это вы!.. – махнул рукой толстяк, разочарованный поведением посетителей бара. – Как же так? Вы же видели, что он висел!

Милиционеры переглянулись: самим его забрать или вызвать машину из психушки?

– Вы его не слушайте! – заявил Чирьев. После того как Цыганов свалился на пол и его увели, к бармену вернулась его былая наглость. – Он, между прочим, похитил у меня два бокала! Загляните к нему в портфель.

– Покажите портфель, – потребовал милиционер болезненного вида. – Что там у тебя? – И гаденькая гримаса на его лице стала еще гаже.

– Я не похищал. А взял бокалы на экспертизу, чтобы выяснить, что бармен туда наливал… И заплатил за эти бокалы!

– Он, вероятно, думал заплатить и не заплатил, – заметил уверенным тоном хозяин бара, хотя не присутствовал во время сцены, когда толстяк расплачивался за бокалы.

– Портфель! – потребовал милиционер болезненного вида.

Толстяк подчинился, протянул портфель.

Милиционер болезненного вида открыл портфель, заглянул туда и, обнаружив в нем бокалы, так повеселел лицом, словно выиграл в лотерею крупную сумму.

– Ну вот, – сказал он, – бокалы здесь – в лучшем виде!

– Я за них заплатил, – упорствовал толстяк.

– А чек есть, что ты их оплатил? – спросил милиционер с брюшком.

– Чека нет, – признался толстяк, понимая, что допустил оплошность.

– Значит, поехали в отделение, будем разбираться там, – сказал милиционер с брюшком.

И тут в разговор вмешался хозяин бара. Будучи человеком хитрым и весьма искушенным по части поведения в щекотливых ситуациях, он решил, что следует замять дело.

– Я его прощаю, – сказал он, обращаясь к милиционерам. – Пусть вернет бокалы и убирается отсюда! – И повернулся к телохранителю: – Вышвырни его за дверь!

Милиционер болезненного вида извлек бокалы из портфеля, поставил их на стойку бара. Портфель вернул толстяку.

Чирьев тут же убрал бокалы в мойку: мало ли что.

Телохранитель двинул широкими плечами, словно разворачивающееся судно, ухватил толстяка под локоть и поволок к выходу. Тот не сопротивлялся.

Мрачный Боря, глядя вслед уходящим, протяжно вздохнул, поглаживая небритую влажную щеку:

– Нет правды на земле!..

И неспешно допил свою водку.

Селедка

Проститутку звали Селедка. Это была высокая худая девица лет двадцати пяти, опрятно одетая, с миловидным лицом. Может, за худобу ее и прозвали Селедкой. В ней не было ничего вульгарного, присущего женщинам ее профессии, скорее в ее манерах был даже какой-то аристократизм. Работала она одна. То есть без прикрытия. Не единожды хотели ее оседлать разного рода сутенеры – не удалось. И они как-то отстали.

Каждый вечер Селедка с напарницей или одна выходила на свою точку на Тверской-Ямской поблизости от художественного салона и поджидала клиентов. Вела она себя сдержанно, на проезжую часть не выскакивала, а стояла у края со скучающим видом и ждала, когда какой-нибудь обладатель крутой иномарки обратит на нее внимание и остановится. Публику, разъезжающую в «жигулях» и «ладах», Селедка игнорировала. И когда такая машина притормаживала рядом, она отворачивалась в сторону, словно она не из тех, кто торгует собой, а просто ждет кого-то из своих знакомцев.

Однажды какой-то парень с пролетарским скуластым лицом тормознул рядом и, высунувшись из «жигулей», позвал ее:

– Эй! Моника Беллуччи! Подойди!

– Зачем?

– Ты же клиентов ждешь?

– Ты мне не клиент! – заявила Селедка и отошла в сторону.

– Это почему же? – поинтересовался парень в «жигулях».

– Нос короткий и горб большой! – отрезала Селедка.

Парень проехал несколько метров вперед, припарковался у тротуара и стал оттуда наблюдать за Селедкой. Видно было – приглянулась она ему. Селедка же вскоре уехала, втиснувшись в дорогую иномарку серебристого цвета.

Парень в «жигулях» приехал в то же самое время на следующий день. И опять получил отказ. Приехал на третий… И стал часто появляться у художественного салона, пока Селедка, которой это надоело, не подсела к нему в машину, чтобы поговорить.

– Слушай, слесарь! Чего тебе надо?

– Ничего. Я не слесарь.

– Какая разница, – пожала плечами Селедка. – Всё равно я с тобой не поеду.

– Это почему же?

– Не хочу.

– Несправедливо, – сказал парень. – Ты нарушаешь профессиональный устав.

– Пошел к черту! – возбудилась Селедка. – Какой еще, блин, устав?

– Ты же проститутка? Значит, с каждым, кто на тебя глаз положил, должна выполнять свою работу.

– Считай, я взяла бюллетень! У меня горло болит, – заявила Селедка и вылезла из машины. – Если будешь преследовать меня, я скажу своей «крыше», и тебе…

Парень не дал ей договорить:

– Нет у тебя никакой «крыши». Не ври.

– Тогда я поменяю точку, и ты меня не найдешь!

– А вот этого не надо, – сказал парень.

– Почему? – удивилась Селедка.

– Потому что я тебя не найду…

На том и разошлись.

Селедку вскоре принял в свое нутро черный внедорожник и увез неведомо куда. Парень постоял некоторое время, глядя вслед уехавшей машине, сел в свои «жигули» и тоже уехал.

На следующий день, подъехав на место ко времени, когда Селедка обычно выходила на промысел, парень ее не обнаружил. Прождав около часа, он уехал. Вероятно, она пришла на точку раньше и уже нашла клиента, решил он.

Днем позже Селедки вновь не оказалось на месте. Зато парень увидел ее подругу и подошел.

– Пять, – сказала та, опережая его вопрос.

– Чего пять?

– Пять тысяч – моя цена. – Девушка жевала резинку и лениво поглядывала на дорогу.

– Пятьсот, – сказал парень.

– За пятьсот можешь дерево употреблять… В дырочку!

– Да нет… Пятьсот – за информацию. Мне надо увидеть твою подругу.

– Какую? У меня их много.

– С которой ты здесь бываешь…

– Селедку?

– Ее так зовут?.. Дай мне номер ее мобилы.

– Хо! Ты еще попроси ключи от квартиры! – сказала жрица свободной любви, вызывая в памяти образ Остапа Бендера, но парень подумал, что вряд ли она читала роман Ильфа и Петрова, а скорее произнесла эту фразу, повторяя сказанное кем-то другим. – Обойдешься без мобилы.

– Скажи тогда, как с нею связаться.

– Сейчас никак, у нее дела…

Тут напротив девушки остановилась машина, и она устремилась к ней. После коротких переговоров с водителем уселась на переднее сиденье и уехала.

Через неделю у парня случился приступ боли в печени, и он попал в больницу. Каково же было его удивление, когда в палату вошла дежурный врач, и он узнал в молодой женщине, одетой в белый халат, Селедку.

– Селедка?! – оторопел парень.

– Какая селедка? – возбудилась женщина-врач. – Вам нельзя селедку, забудьте о ней… И вообще ничего кислого и соленого!

– Но это же ты… то есть вы! – парень, забыв о болях в животе, во все глаза смотрел на женщину-врача.

– Вы о чем? – строго спросила та.

– Ну… – Он замялся, не зная, как продолжить фразу. – Мы познакомились на улице, у художественного салона… – выкрутился он.

Врач посмотрела на медсестру, минутой ранее вошедшую в палату со шприцем, чтобы сделать укол, и сказала:

– По-моему, он бредит…

Она попросила парня оголить живот. Тот повиновался. Пока врач прощупывала холодными пальцами его живот, задавая вопросы «Здесь больно?.. А так?.. А здесь?..», парень вглядывался в ее лицо, исследовал глазами светлую прядь волос, выбившуюся из-под шапочки на лоб, и по всему выходило, что перед ним Селедка, только макияж у нее сегодня был не таким ярким, как обычно. Вообще всё это отдавало абсурдом – Селедка здесь, в больнице, да еще в роли дежурного врача! Это не укладывалось в голове.

Ночью он долго не мог уснуть, и не от боли (ему сделали обезболивающий укол), а от мыслей, связанных с Селедкой. Он был убежден, что это она. Но, занимая такое положение, с какой целью она выходит на промысел к художественному салону? Что это? Реализация скрытых порочных желаний или стремление что-то себе доказать? Типа: я могу быть всякой – и парить в небе, и ползать по дну.

Утром он спросил у медсестры, пришедшей к нему делать укол:

– Тут врач дежурила… Как ее имя?

– Скворцова Полина Сергеевна…

– И давно она у вас?

– Недавно… Год или чуть больше.

Парень сделал глубокомысленное лицо.

– Ну и как она? Справляется?

Медсестра засмеялась.

– Не скажу… Военная тайна!

– Я иностранной разведке доносить не стану.

– Врач как врач… Нормально!

С нетерпением парень ждал, когда Скворцова появится в следующий раз. Но в день своего дежурства она не появилась. Вместо нее в палату вошел среднего возраста мужчина в очках, жизнерадостный, с розовой, словно отполированной лысиной.

– Как самочувствие? – спросил он у парня, побеседовав предварительно с другими больными.

– В лучшем виде! – ответил тот. И со смущенным выражением на лице поинтересовался: – А где… Полина Сергеевна?

– Соскучился? – спросил обладатель розовой лысины. И, не дожидаясь ответа, пояснил: – В отпуск ушла Полина Сергеевна… Что, вскружила тебе голову?.. Я бы и сам, брат, обратил на нее внимание, если бы не был женат по третьему разу!.. Ну, давай посмотрим твою печень…

Отныне все мысли парня были направлены на то, чтобы поскорее покинуть больницу и при первой же возможности отправиться к художественному салону, где промышляла Селедка. Уж там-то, надеялся он, она не станет выставляться врачом.

Наконец то, чего он так жаждал, осуществилось. Он на свободе и стоит на заветном месте.

И Селедка стоит там же. Но поговорить с нею он не успел. И не успел всласть порадоваться встрече. Как-то быстро к Селедке подкатила машина, и та после коротких переговоров уехала.

На другой день парень взял напрокат «мерседес», один из самых дорогих, чтобы произвести впечатление на Селедку, и подъехал в нужное время к художественному салону. Стал ждать.

Он прождал больше двух часов, но Селедка так и не появилась. Одним словом, явление «мерседеса» Селедке не состоялось.

«Вот коза! – думал с раздражением парень, вслушиваясь в звуки музыки, лившейся из радиоприемника. – И чего я за ней гоняюсь?! Врач ли она, проститутка ли – какая разница? Женщин, что ли, мало! Будем считать, что она умерла, и забудем о ней! Раз и навсегда!..» Но какой-то червячок в мозгу продолжал свою разрушительную работу, высвечивая в сознании облик Селедки, пририсовывая к ее голове сверху белую шапочку, отчего парень заводился с новой силой. И не мог себя заставить не думать о ней.

Но ездить на точку к художественному салону перестал.

Как-то он зашел в сбербанк с целью оформить денежный перевод матери, жившей в далеком сибирском городке, где ни газа, ни нормальных дорог, ни клуба. В окошке операциониста он увидел молодую женщину и замер, пораженный. Некоторое время он во все глаза смотрел на нее, не в силах вымолвить ни слова. Перед ним была Селедка. Трудно было представить, что есть в городе две женщины, столь похожие друг на друга.

– Что вам? – Женщина в окошке с недоумением взглянула на парня, недовольная тем, что тот тянет время.

– Вот… – заговорил он наконец, – мне нужно оформить денежный перевод…

– Куда перевод?

– Селедка! – улыбнулся в ответ парень.

– Вы что?! – взглянула на него недовольно женщина в окошке. И спросила: – Разве пахнет селедкой? – Она потянула воздух носом. – Да нет, не пахнет!.. И вообще, откуда здесь запах селедки? Я эту мерзость не ем, девочки тоже… – Она крутанула головой, глянув в сторону своих коллег.

– Не валяй дурку! – возбудился парень. – Мы оба знаем, о чем речь… Не могу только понять, как тебе удается совмещать такие вещи!

– Мы разве знакомы?

– А разве нет?

Женщина закрыла окошко. И, видимо, нажала секретную кнопку у себя на панели, потому что через несколько секунд за спиной парня вырос рослый, крепкого сложения охранник.

– Слушай, иди-ка ты отсюда… Если не хочешь неприятностей.

Парень размышлял одно мгновение. Бросил взгляд на операционистку, отгороженную от него прозрачным пластиком и смотревшую в его сторону напряженно и с оттенком брезгливости. И направился к выходу.

«Ладно, артистка! – сказал он себе, выйдя на улицу. – Я тебе докажу, что я не лох и фамилия моя не Мудозвонов!..» И, взглянув на табличку на двери, где были указаны часы работы банка, решил подъехать сюда к концу рабочего дня и проследить за Селедкой, с целью узнать, где она живет.

Что он и сделал. Подъехал на место примерно за полчаса. Дождался, когда Селедка выйдет из банка, и пошел следом, стараясь держаться на расстоянии, чтобы не быть замеченным ею. Селедка не спешила садиться в городской транспорт. Она шла некоторое время по улице. Зашла в обувной магазин, где в ярком свете огней толпилось немало хорошо одетых женщин, разглядывавших обувные новинки, – это, видимо, и привлекло ее. Парень заходить внутрь не стал (она могла его заметить) и остался караулить снаружи. Селедка провела в магазине минут сорок или около того. Парень видел ее через стекло витрины, когда она подходила к прилавкам, расположенным ближе к окну, но затем устремлялась в дальние отделы магазина и надолго пропадала из поля зрения.

После обувного она зашла в продовольственный магазин, и он опять остался на улице. Нельзя было рисковать, если он хотел добраться до дома, где она жила. А он очень этого хотел. Столь же страстно, как хотел когда-то, будучи подростком, чтобы мать купила ему гитару, на которой он жаждал научиться играть. Подумав сейчас об этом, он не улыбнулся, а только передернул плечами, словно ощутил озноб.

Караулить Селедку у продовольственного оказалось сложнее, чем у обувного. Магазин был большой, и покупателей немало выходило из его дверей, и тут надо было зорко следить, чтобы не упустить Селедку из виду. Наконец она вышла на улицу с цветастой тряпичной сумкой в руке, из которой торчало горлышко бутылки, обернутое фольгой. «Шампанское прикупила…» – отметил про себя парень.

Потом Селедка спустилась в метро. Парень последовал за ней. Стоял в вагоне поодаль и наблюдал, прячась за спины пассажиров. Та, держась одной рукой за поручень, смотрела туманно на мелькавшие за стеклом огни. Потом улыбнулась каким-то своим мыслям и опять стала серьезной. В какой-то момент парню показалось, что она посмотрела в его сторону. Он тут же спрятался за чью-то голову, а когда выглянул, Селедка уже опять смотрела в окно вагона. «Нет, это она! Несомненно, она!» – убеждал он себя, отыскивая всё новые и новые черточки в ее облике, свидетельствующие о том, что ошибки быть не может. Смущало только одно: почему она едет на метро, а не взяла такси, – ее «уличные» заработки позволяли это сделать.

Селедка вышла из вагона не доезжая одной станции до конечной. Направляясь к выходу, она кому-то позвонила, достав мобильный телефон из сумочки, висевшей у нее на плече. Что она говорила, парень не слышал – слишком на значительном расстоянии он находился, и к тому же громко, как обычно, грохотали поезда.

Дом Селедки оказался поблизости от метро, что порадовало парня – не придется блуждать по темным улицам, выбираясь обратно.

Она набрала код и открыла дверь подъезда. Когда она вошла внутрь, парень рванул что было сил к дому и успел просунуть ногу в щель, пока дверь медленно автоматически закрывалась. Сердце его учащенно билось. Он выждал несколько мгновений, прежде чем пойти дальше. Он услышал, как Селедка пошла вверх по лестнице, не пользуясь лифтом, и последовал за нею, стараясь ступать как можно тише.

Загремела открывающаяся дверь, послышались голоса: это был голос Селедки и хрипловатый мужской баритон.

Парень остановился. Он торжествовал, что миссия его увенчалась успехом. Стоит только взглянуть на номер квартиры, когда Селедка скроется за дверью.

– Где он? – спросил обладатель хриплого баритона.

– Идет сзади, – ответила Селедка. – Преследовал меня всю дорогу!

Не сразу парень сообразил, что речь идет о нем, и что он давно обнаружен, и взгляд Селедки в его сторону в вагоне метро не был случайным.

В следующее мгновение из-за шахты лифта, скрывавшей говоривших, вышел приземистый человек в тренировочном костюме, с гладко выбритой головой, с глазами-щелочками, как у прищурившегося кота, и, пошевеливая плечами, точно механический робот, спросил:

– Чего надо?

– Ничего… – растерялся наш герой. И подумал: «Может, это и есть та „крыша“, которой она меня пугала?» И стал путано объяснять: – Тут вот Селедка… то есть Полина… в общем, не знаю…

– Рассказывают, в нашем парке маньяк по вечерам бродит – к девушкам пристает… Уж не ты ли?

– Не я.

– Подойди! – велел спортсмен, поманив его пальцем.

Из-за плеча его выглянула Селедка. И посмотрела на парня, прикусив губу.

Парень, вместо того чтобы дать обратный ход, словно под гипнозом поднялся на несколько ступенек вверх. И получил сильный удар в лицо, после чего осел и потерял сознание.

Очнулся он лежа на лестнице. Обидчика его уже не было. Исчезла и коварная Селедка. Вокруг было тихо. Лишь в какой-то квартире работал телевизор, и оттуда сочилась веселая музыка.

Выйдя на улицу, парень обнаружил, что исчезли мобильный телефон и бумажник. Видимо, пока его сознание блуждало в темных мирах, кто-то, проходивший мимо, обшарил его карманы. К счастью, в заднем кармане он обнаружил сторублевую купюру, до которой не добралась рука грабителя. И он поспешил к метро, время от времени трогая распухшую щеку.

Весь следующий день его подмывало отправиться вечером к художественному салону, но он заставил себя не делать этого.

В начале новой недели, вечером, в компании приятеля и его сестры парень отправился в театр.

И опять его ожидал сюрприз. На сцене, уже в первом действии, появилась она, Селедка! Бог ты мой! Сказать, что парень был потрясен, – это ничего не сказать. Селедка играла одну из главных ролей и делала это весьма умело. Даже пару раз сорвала дружные аплодисменты зала.

Это не она, говорил себе парень. Не может одна женщина появляться то там, то здесь, занимаясь различной деятельностью. Но походка актрисы, ее манера произносить слова, улыбаться, держать голову с независимым видом говорили о том, что перед ним именно знакомая ему Селедка.

В перерыве парень сбегал к цветочной лавке, находившейся поблизости, и купил букет белых роз.

– С чего это вдруг? – удивился приятель, когда он вернулся..

– Труд артистов надо поощрять, – последовал ответ.

После окончания спектакля, когда зал дружно хлопал исполнителям, а те несколько раз выходили на поклоны, парень приблизился к сцене и бросил букет Селедке под ноги. Она подняла его и благодарно взглянула на дарителя. Парень просиял. Впервые Селедка посмотрела на него с дружелюбием.

Он не стал ожидать ее у служебного входа, а вместе с приятелем и его сестрой отправился домой. После спектакля, где речь шла о бесправии женщин в одной из стран Востока, было о чем поговорить.

С тем же приятелем ранним вечером следующего дня они подъехали к художественному салону. Герой наш разработал целый план, как получить в объятия Селедку. Предполагалось: приятель, сидящий за рулем «мазды», будет вести переговоры, а он до срока затаится на заднем сиденье, скрытый затемненными стеклами. Когда же девушка сядет в машину, отступать будет поздно.

Селедки на месте не оказалось. Но ждать пришлось недолго. Вскоре она появилась, худая, эффектная, со стройными длинными ногами, с вьющимися волосами, которыми играл ветер и аромат которых парень буквально чувствовал на расстоянии.

Приятель парня тут же тронулся с места, проехал вперед и остановился напротив нее. Удивился поразительному сходству со вчерашней актрисой. И в какой-то момент подумал, что это та, что была вчера на сцене.

Селедка не спеша, как человек, знающий себе цену, ступила с тротуара на проезжую часть и приблизилась к машине.

Парень, сидевший сзади, был так взволнован, что не слышал, о чем говорили и как договаривались его приятель и Селедка.

Завершив переговоры, Селедка села на переднее сиденье, и машина тронулась. Уже в дороге она повернула голову и посмотрела назад, интересуясь, как выглядит второй клиент. И тут увидела парня. Ни один мускул не дрогнул на ее лице.

– Остановись! – велела она водителю. – Я передумала!

– Почему?! – удивился тот.

– Какая разница! Остановись!

И по выражению ее бледного лица было видно, что в противном случае она выскочит из машины на ходу.

– Подожди, тут поток, дай сначала припарковаться…

И тут заговорил парень. Обида переполняла его.

– Почему ты игнорируешь меня?.. Что я, прокаженный какой или от меня нечистотами воняет?!

– Воняет! – коротко бросила Селедка. И через мгновение жестко пояснила: – У тебя на лбу написано, что ты – мент! Шляться попусту могут только менты! А мне с этой публикой не по пути! – И добавила: – Вон Анька, Крапива, второй месяц после ментовского субботника в больнице валяется…

– Дура! – выругался парень. – Я аспирант… а сейчас каникулы!

И замолчал.

– Мы вчера были на спектакле, – сказал приятель, поглядывая вперед и ища место, где можно было бы приблизиться к тротуару, – видели, как ты играла… Хорошо.

– На каком еще спектакле? – спросила недоверчиво Селедка.

Приятель назвал пьесу и театр, где они были.

– Это ты, водила, перепутал. Я проститутка и на сцене не играю!

– А в больнице зачем подрабатываешь… Полина? – сказал ей в затылок парень.

– Лечись! – последовал ответ.

Машина остановилась, и Селедка вышла, с чувством хлопнув дверью.

С тех пор парень перестал ездить к художественному салону. Жил своей жизнью, и всё.

В День города, когда вокруг играла музыка, а ветер трепал флаги, укрепленные на домах, и по тротуарам бродили толпы веселой шумливой молодежи, парень сидел в гостях за столом, пил меленькими глотками водку, тихо внимая застольным рассказам. В дверь неожиданно позвонили. Хозяйка побежала открывать, и вернулась… с кем бы вы думали? С Селедкой.

Парень жевал в это время какую-то рыбу и выплюнул ее в салфетку, чтобы не подавиться.

Селедку встретили веселым шумом. Многие за столом знали ее. Гостью усадили за стол наискосок от нашего героя. Поставили перед ней чистую тарелку, бокал с красным вином. Она ясно смотрела на окружающих, в том числе и на парня, и было видно по ее светящимся глазам, что она видит его впервые.

Что за наваждение, думал тот. Но ведь это же Селедка! Ее разрез глаз, ее губы, подбородок… Пусть застрелят меня, если это не она!

Уже изрядно подвыпив, он как-то неожиданно переместился на свободный стул возле нее и завел разговор: кто она, что она? Чем занимается?

Селедка ответила, что работает в школе, преподает биологию.

– Биологию? – пьяно ухмыльнулся парень. – Теперь это так называется…

– В каком смысле – теперь? – не поняла собеседница. – Это всегда так называлось… – И строго взглянула на шутника.

– Знаем, знаем… – отозвался тот, намекая на то, что ему многое известно.

– Что вы знаете?

И тут парня потянуло на пьяную откровенность.

– Ну почему ты меня невзлюбила? – с надрывом спросил он, отчего сидевшие рядом с удивлением воззрились на него.

– Я?

– Ты!

– Да я вас первый раз вижу!

– Хо! Это ты им рассказывай… – Он кивнул на тех, что заинтересованно слушали его речь, предчувствуя назревающий скандал. – А мне ответь: чем я хуже тех, что ездят на «мерседесах»? У меня такие же руки, ноги, голова… Не отвергай меня! – И на глаза его навернулись слезы. – Ты у меня здесь, как заноза! – Он ткнул себя кулаком в грудь.

– Вот навязался на мою голову… Где я отвергала? Я тебя до сегодняшнего дня знать не знала!

– Не надо! Не надо вводить в заблуждение народ! Они знают, кто ты? Скажи им!

Селедка в недоумении пожала плечами.

А парень с пафосом продолжал:

– Но знай, я приму тебя любой… Мне плевать на твое прошлое!

– По-моему, у чувака не все дома! – сказал кто-то из гостей.

– Сумбур вместо музыки! – добавил другой из числа интеллектуалов.

Парень не слышал их.

– Скажи «да», – потребовал он, цепляясь за ее руку. – Скажи, что будешь со мной!

– Ребята, чего он ко мне пристал?! – обратилась Селедка за помощью к окружающим. – Я его не знаю и знать не хочу!

– Действительно, чувачок сбрендил! – констатировал негромко друг хозяйки квартиры, до всей этой сцены перебиравший струны гитары.

Парень отпихнул от себя стоящие перед ним тарелки, те со звоном сдвинулись к середине стола, нарушив порядок стоящих там предметов, и бросился к окну. В одно мгновение оседлал подоконник, свесив ноги наружу. А квартира, где гуляли, следует сказать, находилась на пятом этаже.

– Если ты не скажешь «да», – он обратил свое лицо к Селедке, – я прыгну в окно!

Хозяйка дома, да и некоторые другие, знавшие парня как сдержанного, рассудительного человека, были неприятно удивлены подобной сценой.

– Считаю до трех! – выкрикнул возмутитель спокойствия. – Раз!.. Два!..

Гости не стали испытывать судьбу. Навалились на парня, сорвали его с подоконника. Оттащили в ванную комнату и заперли там, предварительно окатив его голову холодной водой…

На другой день герой наш, озабоченный своим состоянием, отправился к врачу, специалисту по психическим болезням. Ему хотелось понять, что с ним происходит и почему он встречает то там, то здесь Селедку, являющуюся ему в разных обличиях. Что это? Воображение потерявшего голову влюбленного? Или психоз?

Врач, мужчина средних лет, гладко выбритый, с живыми глазами, в темно-золотистом галстуке, который буквально светился у него на шее, выслушав его, сказал, поглаживая ладонью свое широкое колено:

– Подобное бывает у чувствительных натур вашего возраста… Вот если бы вам повстречался Феликс Дзержинский или Любовь Орлова… Это было бы гораздо хуже.

И спросил:

– Кто она? Эта женщина?

– Проститутка, – признался парень.

– Проститутка?.. – Врач был удивлен. – И вы всюду ее встречаете?

– Да. То в больнице, то в сбербанке, то на сцене театра… – подтвердил парень.

– Может, эта женщина работает по совместительству?

– Не в пяти же местах!

– В некотором смысле, – заключил умный врач, – это закономерно. Каково общество, таковы и фантомы, являющиеся нам! – И доверительно пояснил: – Общество продажное, и вот, пожалуйста, везде мы встречаем продажных женщин!.. У вас, молодой человек, ничего серьезного, – подвел он черту, ощупав узел галстука – на месте ли он. И, наклонившись к столу, черканул на бумаге, выписывая рецепт. – Попейте этот препарат – по одной капсуле три раза в день. Через месяц вы вашу дамочку днем с огнем не найдете!

Парень вышел от врача неудовлетворенный. Ему так и не объяснили толком, что с ним. На душе было муторно. И совсем не было желания глотать капсулы, чтобы навсегда избавиться от образа Селедки.

Пребывая в своих неясных мыслях, парень сел в маршрутку. Некоторое время ехал куда-то, тупо глядя в окно. За стеклом бежали деревья, прохожие, пятна реклам, палатки, в которых торговали едой.

На очередной остановке кто-то уселся рядом с ним, плотно прижавшись своим бедром к его бедру. Он продолжал бездумно смотреть в окно, пока не ощутил жар чужого тела и не почувствовал от этого неудобство. Он повернул голову, желая посмотреть, кто же такой «жаркий» у него под боком, и с удивлением обнаружил сидящую рядом Селедку. Селедка что-то объясняла, улыбаясь, женщине с хозяйственной сумкой, расположившейся напротив. Парень почувствовал знакомый аромат, исходивший от ее волос, и голову его повело, точно у пьяного.

– Привет! – сказал он, обращаясь к Селедке. – Кажется, мы знакомы?..

Та с удивлением посмотрела на него.

Камера преображения

Бермудов договорился с приятелем встретиться у входа на выставку современного искусства. Выставка была устроена в одном из старых московских особняков. Современная живопись и разного рода инсталляции, разместившиеся в нескольких залах дворянского дома начала XIX века, принадлежавшего теперь одному из нынешних богачей, чей портрет почетно висел в начале экспозиции, притягивали многочисленных любителей искусства. И приятель убеждал Бермудова, что каждому культурному человеку непременно следует посетить выставку. «Это рывок в общественном сознании!» – утверждал он.

Приятель, Устюгов, на встречу не пришел. И Бермудов отправился бродить по залам самостоятельно, хотя и не испытывал особого интереса к современной живописи – если честно, он даже пугался ее. Вокруг него ходили и толпились люди, по преимуществу молодые, шумные, раскованные, попадались среди них и постарше, в неопрятной одежде и с сальными волосами; глаза у тех и других горели, лица вдохновенно светились. То тут, то там возникали споры относительно достоинств той или иной картины. Бермудов остановился пару раз послушать умные речи, но, подавленный умом и образованностью ораторов, посчитал за благо для себя ретироваться.

Особенно неуютно ему стало в зале, где разместились инсталляции. Он увидел скопление бутылок разной формы, патефонов, старых телефонных аппаратов, покрашенных в разный цвет, поломанных стульев, изношенной обуви и прочего. Понять что-либо среди множества предметов, бытовых и не бытовых, собранных воедино по прихоти авторов, было сложно. Бермудова стало подташнивать. «Какой же я тупой!» – с грустью подумал он, понимая, что не сможет совладать с множеством смыслов, заложенных в представленных в зале работах. И он нелестно подумал о родителях, особенно об отце, который за свою жизнь прочел дай бог три книжки, предпочитал свободное время проводить за картами и водкой и даже не попытался приобщить маленького Бермудова к прекрасному, о чем Бермудов сегодня жалел. Родители, если бы хотели, могли отдать его в музыкальную школу или в тот же кружок рисования, глядишь, был бы он сейчас среди этого пиршества красок и образов как рыба в воде, а не ходил, точно иностранец, не знающий языка, в чужом городе.

Когда Бермудов окончательно загрустил и собрался было покинуть выставочные залы, не желая испытывать долее комплекс неполноценности, он увидел небольшую толпу, собравшуюся у большого – два на два метра – куба, покрашенного в белый цвет, с белой дверью на одной из сторон. Над дверью висела надпись «Камера преображения». Вот эта надпись и привлекла внимание Бермудова. «Камера преображения» – любопытно! У входа в куб за белым столиком на белом стуле сидела пожилая женщина в форме музейного работника с каким-то металлическим значком неясного назначения на груди и продавала билеты желающим посетить столь необычное место. Стоил билет тысячу рублей. Сумма немалая, отметил Бермудов. Тем не менее желающих попасть внутрь камеры и на время измениться, как обещала женщина, оказалось десятка три. Заплатившие деньги входили в дверь, и никто не выходил обратно. Вероятно, посетители выходят в другую дверь, решил Бермудов. Когда камера освобождалась и можно было запустить следующего посетителя, на столике у женщины, торговавшей билетами, загоралась небольшая лампочка.

Наконец подошла очередь Бермудова, и он вошел. В камере был полумрак. Под потолком горела единственная лампочка красного цвета. Атмосфера была более чем таинственная. Бермудов постоял некоторое время на одном месте, оглядываясь вокруг и ожидая «преображения», но его не было. «Опять нагрели! Что за страна!» – подумал Бермудов. И вспомнил, как однажды, во время какого-то многолюдного митинга в городе, сунулся в одну из кабинок уличного туалета. Когда, заплатив деньги, он закрылся в кабинке, выяснилось, что там нет унитаза, и вообще нет никакого отверстия, только ровный пол. «Вот тебе раз!» – подумал он тогда. Видимо, нечто подобное было и здесь. Комната не имела окон, стены были затянуты черной тканью, красная лампочка, тускло светившая под потолком, выглядывала из металлического патрона, точно последний зуб во рту. Бермудову не было жалко тысячи рублей, которую он отдал за вход в эту комнату. Обидно было, что опять нагрели! Размышляя о доле русского человека, которого нагревают на каждом шагу, он ненароком бросил взгляд на свои ноги и руки и вдруг обнаружил, что они не его и имеют явную женскую принадлежность. Руки были холеные, в кольцах, с длинными красными ногтями, на ногах вместо мужских сандалий сидели женские туфли на высоком каблуке. «Фу, мерзость!» – подумал Бермудов и почему-то ощупал голову. Волосы на голове были длинные, светлые, в завитках (он сумел рассмотреть один кончик, подтянув его к глазам). Сам Бермудов обычно коротко стригся и волосы имел от природы темные. Вслед за головой он ощупал лицо. Оно было гладким, с мясистыми щеками и большими губами. Бермудов пожалел, что у него нет с собой карманного зеркальца, чтобы рассмотреть свое изменившееся лицо. Хихикнув, пожалел также, что нет рядом его приятеля, Устюгова, с которым можно было бы обсудить случившееся.

Походив взад и вперед по камере, полюбовавшись доступными его глазу новыми формами, Бермудов порадовался тому, что на этот раз его не обманули и произошло то, что было обещано. Пора было выходить наружу и возвращаться к своему привычному облику. Бермудов взялся за ручку и толкнул дверь от себя. Дверь открылась, и он оказался не в зале выставки, откуда заходил, а где-то на пустынной улице, у длинной кирпичной стены. «Как это может быть? Дверь-то одна, другой нет… – озадачился он. – Откуда вошел, туда и вышел. По крайней мере, так должно быть. Непорядок!» – возмущенно отметил Бермудов и пошел искать главный вход в особняк. Шагая вдоль припаркованных напротив стены машин, он увидел в стеклах отражение идущей женщины и в ужасе понял, что это он. Выйдя из камеры, он не стал прежним. «Такой хоккей нам не нравится!» – побледнел Бермудов и прибавил шагу. Наконец он вышел к фасаду особняка. К его удивлению, вход в выставочный зал оказался закрытым. За стеклом висела табличка «Выставка закрыта». Бермудов постучал кулаком по стеклу. Охранник, появившийся за стеклом, подтвердил, что выставка закрыта, и предложил прийти на следующий день. «Что значит, на следующий день?! – вскричал Бермудов. – А до завтра мне что, ходить в таком виде?» – «Не волнуйтесь, женщина, – успокоил его охранник, не очень понимая, о чем идет речь, – у вас вполне приличный вид». И удалился. Бермудов стукнул несколько раз по стеклу и осел на землю.

Сколько он так сидел, Бермудов не помнил. Наверное, он так бы и продолжал сидеть еще неизвестно сколько, но к нему подбежал какой-то отзывчивый человек, из числа тех, что еще встречаются в нашем городе, одетый в серую летнюю пару, со светлой бородкой, похожий на священнослужителя, и, напуганный бледностью Бермудова, спросил: «Вам плохо?..» Затем помог подняться. Убедившись, что женщина, которой он оказал помощь, чувствует себя нормально и вполне может передвигаться самостоятельно, человек в серой летней паре удалился. А Бермудов отправился на поиски своей машины, которую по приезде на выставку оставил в соседнем переулке. Слава богу, сумка Бермудова, где находились ключи и документы, осталась при нем, а не превратилась в дамскую сумочку с соответствующим содержимым.

Дойдя до машины, Бермудов открыл дверь, уселся за руль и стал думать, что же теперь делать. Завтра он приедет к открытию выставки и сразу же постарается попасть в камеру преображения, с тем чтобы вернуть себе прежний облик. Но что делать сегодня? Домой в таком виде он не может идти – жена, Клавдия, непременно выставит за дверь постороннюю бабу, которую увидит перед собой. Конечно, Бермудов может рассказать ей о том, что произошло, показать свой паспорт и автомобильные права… Но та не поверит. Скажет: вы, женщина, мать вашу так, ограбили моего мужа, а теперь несете ахинею! И вызовет полицию. Его отвезут в отделение, посадят в «обезьянник». И там он сгниет в образе бабы, пока нерасторопные стражи порядка будут искать пропавшего Бермудова.

Бермудов ощупал свое лицо. Повернул к себе зеркало заднего обзора, заглянул в него. Увидел там лицо сорокалетней женщины, не сказать чтобы очень привлекательное, но, в общем, и недурное. Подведенные темным брови, розовые от макияжа щеки, накрашенный перламутровой помадой рот. Он пошевелил губами, и губы женщины в зеркале повторили это движение, являясь свидетельством того, что лицо в зеркале – его лицо. «Фу, мерзость!» – повторил он слова, сказанные им ранее в камере преображения.

Тоска охватила Бермудова. Ему хотелось к себе домой, в свой уютный кабинет. К своему компьютеру и любимым дискам. И даже Клавдия, обычно несдержанная на язык, пилившая его часто по всякому поводу, не казалась ему сейчас грубой и непривлекательной. «В любом случае, – подумал Бермудов, – надо сообщить ей, что я не приду домой ночевать… Шуму, правда, будет, но это уже мелочи!» Выход был один: отправиться к Устюгову и убедить приятеля, что перед ним не женщина, а он, Бермудов, его несчастный друг. Если тот поверит, то предупредит Клавдию, что Бермудов не придет ночевать.

Постонав в голос наедине с собой, точно от зубной боли, Бермудов отправился к Устюгову.

Чтобы не звонить в домофон, дождался первого, кто вышел из подъезда, и, пользуясь тем, что дверь медленно закрывалась, проскользнул внутрь. Поднялся на нужный этаж. Позвонил в квартиру, предварительно огладив свой женский наряд, состоявший из светлой блузки и темных элегантных брючек, обтягивавших крупные ляжки, которые были ему не по душе: Бермудову никогда не нравились женщины с крупными ляжками. «Только бы не вышла жена Устюгова, Тамара», – подумал он, зная, что та патологически ревнива, хотя для этого у нее не было никаких оснований. Устюгов был человеком неприметным, и редкая женщина могла заинтересоваться им всерьез.

К счастью, дверь открыл сам Устюгов. Строго оглядел стоявшую перед ним женщину.

– Слушай, Славка! – заговорил вполголоса Бермудов. – Мне нужна твоя помощь!

– Мы разве знакомы? – удивился Устюгов.

– Знакомы, знакомы…

– Я что-то не припоминаю…

– Слушай, Славка! Ты сегодня собирался на выставку, где должен был встретиться с Бермудовым?

– Ну, собирался… – Устюгов с подозрением взглянул на незнакомую женщину, разговаривавшую с ним столь фамильярно.

– И не пришел, подлец! Так вот, я – Бермудов… Сейчас я тебе объясню, почему у меня такой вид…

– В каком смысле вы – Бермудов? – Устюгов нервно повел головой, думая, что попал на сумасшедшую бабенку. – Бермудов, насколько я знаю, – мужчина… А вы, простите за выражение, женщина.

И подумал: «Откуда этой ненормальной бабе известно мое имя?»

– Слушай меня внимательно, дурак, и не перебивай! – жарко зашептал Бермудов. – Я был на выставке. Тебя не дождался. Пошел смотреть картины. Увидел большой белый куб, а на нем надпись «Камера преображения». Я зашел внутрь, заплатив предварительно тысячу рублей, и превратился в бабу, которую ты видишь перед собой. Пока я соображал, что к чему, выставка закрылась. Завтра вновь отправлюсь в эту камеру и, надеюсь, верну себе прежний вид.

Устюгов, напуганный неясными речами нежданной гостьи, попятился задом в квартиру, желая улизнуть от нее, но Бермудов ухватил его за рубашку и вернул обратно.

– Стой и не дергайся! Я к тебе как женщина приставать не собираюсь… Мне нужно одно: чтобы ты позвонил Клаве и сказал, что я сегодня не приду ночевать. Что у меня срочное дело и всё такое… Усек? Сам понимаешь, она выгонит меня, если я притащусь к ней в таком виде.

Устюгов молчал и боязливо косился на руку Бермудова с красным лаком на ногтях, державшую его за ворот рубахи. Глаза его лезли из орбит.

Бермудов зло поморщился, видя, что Устюгов не верит ему. Пока он думал, как же ему убедить приятеля, что он – это он, за спиной Устюгова появилась его жена Тамара. Подозрительно взглянула на незнакомую женщину, разговаривавшую с ее мужем.

– Что происходит? – строго спросила она, обращаясь к Устюгову. – Это кто такая?

– Какая-то сумасшедшая… – возбудился тот, почувствовав себя с появлением жены увереннее. – Заявляет, что она… то есть он – Бермудов!

– Что ты плетешь?! При чем здесь Бермудов? – Глаза Тамары зло и удовлетворенно блеснули: наконец-то она застукала мужа с бабой. – Признайся, это твоя проблядушка? Что ей надо? Постыдилась бы приходить к любовнику в дом!

– Тома! Я ее первый раз вижу!..

Бермудов понял, что добиться чего-либо от этой парочки ему не удастся. И, прежде чем покинуть лестничную площадку, бросил в лицо Тамаре:

– Ваш Слава сделал мне ребенка и не хочет, мерзавец, его признавать!

И бросился вниз по лестнице с мыслью: раз ему плохо, пусть и им будет плохо! Последнее, что он услышал, пока не удалился на значительное расстояние, это звук звонкой пощечины. Звук этот отозвался пением в его душе.

Когда он вышел на улицу, в сумке зазвонил мобильник. Он вынул его, взглянул на экран: звонила Клавдия. Бермудов, не раздумывая, отключил телефон: не станет же он отвечать на звонки жены женским голосом!

Ночь Бермудов провел в машине, поставив ее подальше от собственных окон, чтобы не увидела Клавдия. Он долго ворочался на заднем сиденье, не в силах уснуть, пил воду из пластиковой бутылки, которую обнаружил в бардачке. Смотрел через стекло на звезды, мерцавшие в небе, задавая себе и Богу вопрос: чем же он так провинился, что в одночасье превратился в бабу? Ладно бы в молодую, смазливую, а то – в увядающую, так себе, да еще с крупными ляжками, которые вызывали у него брезгливое чувство. Наконец он забылся тяжелым сном. Некоторое время ему снились живописные полотна неясного содержания. Потом приснилась женщина, продававшая билеты в камеру преображения. В какой-то момент она превратилась в его давнюю учительницу биологии и, тыкая указкой в сторону раздетого ниже пояса Бермудова, объясняла сидящим в классе подросткам, по каким признакам женщина отличается от мужчины.

Проснулся он от негромкого стука. Бермудов открыл глаза, сообразил, что уже рассвело, и увидел за стеклом какого-то нетрезвого мужика. Тот стучал в стекло и требовал открыть дверцу машины. «Чего тебе?» – поинтересовался Бермудов. «Пусти погреться, – оскалился тот, радуясь женскому лицу. И предложил: – Может, перепихнемся?» – «Пошел к черту!» – огрызнулся Бермудов и для пущей убедительности показал дворовому донжуану монтировку, которую всегда держал под передним сиденьем. «Ну и дурра!» – заявил тот и, шатаясь, удалился.

Когда утро окончательно вступило в свои права и город зашумел, наполнился человеческой речью, звяканьем какого-то металла, шумом моторов, пением птиц, шелестом деревьев, чужеязычной перекличкой дворников-киргизов, Бермудов отправился в ближайшее кафе, чтобы умыться в туалете и позавтракать. Немало ему пришлось помучиться с длинными волосами, прежде чем он расчесал их и сделал некое подобие прически. С радостью Бермудов подумал о том, что в мужском состоянии он носит короткую стрижку и избавлен от забот подолгу, как женщина, заниматься своими волосами.

Он выпил одну чашку чая, вторую, третью… И всё поглядывал на часы: не пора ли ехать на выставку? Выставка, как он помнил, открывалась в десять. Наконец время пришло. Он сел за руль, сняв предварительно туфли, каблуки которых мешали нажимать на педали, и, ругая пробки, тормозившие энергичную езду, направился в ту часть города, где находился известный нам особняк и выставка современного искусства в нем. Больше всего Бермудов опасался, что на выставке устроят какой-нибудь санитарный день, и тогда он выпадет из нормальной жизни еще на сутки. Этого бы он не вынес. Тут он вспомнил, что сегодня суббота, и это несколько успокоило его: по субботам в музеях и на выставках не бывает санитарных дней.

К счастью, выставка была открыта, и Бермудов, купив билет, беспрепятственно прошел внутрь. Тут же побежал в зал, где находился белый куб. Сердце его учащенно билось. Теперь он опасался, что может оказаться закрытой сама камера преображения. Устроители сошлются на технические причины – и привет! И здесь ему повезло: куб находился на своем месте, камера работала. Опять у входа толпились люди. Билеты продавала та же седовласая женщина со значком на груди. Бермудов встал в очередь. Очередь на этот раз двигалась медленно, и он начал нервничать. «Нельзя ли ускорить процесс?» – воскликнул он, обращаясь к женщине. «Это не ко мне, – отозвалась та, недовольная поведением нетерпеливой дамы несколько неопрятного вида. – Обращайтесь к тем, кто заходит внутрь…»

Наконец подошла очередь Бермудова. Заплатив тысячу рублей, он шагнул внутрь. В камере всё было так, как накануне. Черные стены, красная лампочка под потолком. Тишина. Звуки снаружи сюда не проникали. Бермудов стоял в центре камеры и ждал. Мелькнула нехорошая мысль: «А что если на этот раз эффект камеры не сработает, и я останусь бабой?..» От этой мысли его бросило в озноб. Это значит, поменяется вся жизнь, всё, всё, каждая мелочь! Упаси Господи! Бермудов перекрестился. Некоторое время он тупо созерцал черные стены, не рискуя взглянуть на свои холеные женские руки с красными ногтями и ноги в женской обуви. В какой-то момент ему показалось, что его мясистые ляжки уменьшились в объеме и уже не распирают брюки, как прежде. И пухлые щеки, по его ощущению, стали меньше. И вот тогда он отважился взглянуть на руки. На них не было маникюра, ладони были явно мужские. На ногах сидели мужские туфли, но почему-то не черные, какие были на нем вчера, когда он впервые вошел в камеру, а из светлой кожи, со стоптанными каблуками. «Ладно, черт с ними, с туфлями! – подумал он. – Главное, я опять мужик, опять Бермудов!» С радостным чувством он открыл дверь и вышел наружу.

Как и днем ранее, он опять оказался у длинной кирпичной стены. Бермудов пошел вдоль нее, оценив наконец прелесть текущего дня, наполненного солнечным светом, радостным полетом чертивших в воздухе птиц, шелестом цветущих лип, источающих медовый запах. Он даже поднял вверх руки от удовольствия созерцать всё это. И тут произошло то, что разом изменило его настроение. Он вдруг увидел, что руки, которые он тянул вверх, явно не его, не бермудовские. И что самое ужасное: на тыльной стороне ладоней пестрели пятна, какие бывают на коже у стариков. Осознав неладное, Бермудов побежал к центральной двери особняка, где находился вход на выставку. В стекле он увидел свое отражение. Перед ним стоял седой старик лет семидесяти, довольно еще бодрый на вид. Кровь ударила Бермудову в голову: они что, издеваются над ним?! Он дернул на себя ручку двери. Дверь, как и днем ранее, оказалась закрытой. Бермудов принялся яростно стучать по стеклу. За стеклом появился охранник, уже другой, вчерашний был худой, высокий, а этот – приземистый, с красным одутловатым лицом. «Чего надо?» – громко спросил он. «На выставку, на выставку мне надо!» – вскричал Бермудов и пристукнул ногой от нетерпения. «Мы уже закрылись, – ответил охранник и зевнул в кулак. – Приходи, отец, завтра». – «Как закрылись? Почему?! Вы только час назад открылись!» – возмутился Бермудов. «Ты, отец, пересидел на солнце. Посмотри на время: уже шестой час…» – охранник показал на циферблат ручных часов. Бермудов посмотрел на свои. Действительно, стрелки показывали пятнадцать минут шестого. «Откройте!» – крикнул в отчаянии Бермудов и ударил кулаком по стеклу. А что еще несчастному оставалось делать? «Если будешь хулиганить, папаша, я вызову полицию!» – заявил охранник и, погрозив пальцем, ушел из поля видимости. «Сволочи!» – выругался Бермудов и, дергаясь от негодования, пошел к своей машине. Машина была его единственным прибежищем, тем, что осталось от былой жизни. Нечто вроде дома на колесах, где можно было укрыться от непогоды и переждать трудные часы.

Сев за руль, Бермудов развернул к себе зеркало заднего обзора, чтобы увидеть, как он выглядит теперь. Зрелище, как он и предполагал, оказалось нерадостным. Из зеркала на него смотрел старик с морщинистым лицом и колючим взглядом. И хотя седина на голове придавала этому лицу определенное благородство, старик имел малопривлекательный вид. Щеки плохо выбриты, нос в красных прожилках. «Еще и алкаш в прошлом!» – отметил обреченно Бермудов. Возможно, Бермудов был слишком придирчив. Он привык относиться к старым людям с чувством некоторой брезгливости: старость – она и есть старость, что с нее возьмешь?! Еще он увидел в зеркале следы перхоти на темных плечах своего пиджака, и это его окончательно доконало. Он заплакал. Не желая видеть свои слезы, крутанул в сторону зеркало.

И всё же человек живет надеждой. Надеялся на лучшее и Бермудов. Успокоившись, он вытер слезы. «Не может это продолжаться день за днем, – рассудил он. – Когда-то я должен обрести свой прежний вид. Для этого природа и произвела меня Бермудовым, а не кем-то другим… Черт меня дернул сунуться в эту камеру преображения! Говорят же: с такими вещами нельзя шутить!.. Жил я себе, жил, вполне довольный своей жизнью, работой экономиста, положением в компании, где трудился и где меня ценило начальство, довольный – пусть и с некоторыми оговорками – женой, приятелями, даже этим недотепой Устюговым… и вот на тебе – вляпался!»

Надеясь на возвращение в прежнюю жизнь, Бермудов стал думать о жене. Он все-таки любил Клавдию, несмотря на ее выкрутасы. Надо как-то предупредить ее, что он будет отсутствовать еще некоторое время. А то она наверняка вообразила неизвестно что. И действительно: где Бермудов? То ли к другой бабе ушел, то ли попал под машину! А может, инопланетяне умыкнули его для своих опытов?

Перед тем как связаться с женой и постараться ей что-либо объяснить, Бермудов решил перекусить для бодрости духа. Ведь он с утра ничего не ел. Идти куда-то в шашлычную, а тем паче в ресторан у него не было желания. Да и вид у него теперь был не подходящий для ресторанов: мятый пиджак с перхотью на плечах (он ее стряхивал, а она вскоре опять набегала), брюки неопределенного цвета, давно не видевшие утюга, стоптанные туфли. Самое лучшее, решил Бермудов, – пойти в магазин, купить хлеба, колбасы и бутылку молока в придачу и в машине перекусить.

Он затормозил у небольшого магазинчика примерно в полукилометре от своего дома и вышел.

В магазине народу было всего ничего. Женщина средних лет с большой хозяйственной сумкой, покупавшая кефир и сосиски, и два нетрезвых мужика неопределенного возраста с озабоченными лицами. Мужики считали мелочь, которую держал в ладони, сложенной лодочкой, один из них. Денег купить бутылку водки не хватало, и оба устремили печальные взоры поверх прилавка на полки, где стояли бутылки с крепкими напитками, в надежде обнаружить там что-либо подешевле. Увидев Бермудова, оба оживились. Вид старика внушал доверие.

– Дед, третьим будешь? – спросил один из них, тот, что был на голову выше приятеля, черный от загара, худой, изнуренный – то ли болезнью, то ли водкой.

– Не буду! – буркнул Бермудов.

– Почему?

– Я не алкаш!

– А кто же ты? – удивился второй, с остатками волос на голове, словно ему показали обезьяну и сказали, что это аллигатор. – Ты на себя в зеркало смотрел?

– Смотрел, смотрел…

– И что же?

– Не пью! Внешность обманчива! – Бермудов шмыгнул носом и подумал: «А может, сложиться с ними на бутылку? Ведь пил же композитор Шостакович с подобной пьянью. Принять стакан на грудь сейчас не помешало бы…» Но тут он вспомнил, что ему надо сесть за руль, доехать до дома (тут метров восемьсот), поставить машину во дворе и пойти, вероятно, к Клаве в гости, представившись сослуживцем ее мужа, то есть его, Бермудова. Следовательно, садиться за руль пьяным негоже! Бермудов осуждал тех, кто пренебрегал этим правилом. С другой стороны, идти к Клаве в гости на трезвую голову он опасался. Да и что тут проехать-то – восемьсот метров?!

– Дед, долго думаешь, – сказал высокий. – Гони полсотни! Там на улице целая толпа из желающих присоединиться к нам третьим!

– Что-то я там никого не видел…

– Стоит мне только свистнуть, сразу набегут!

– Свисти!

Женщина, покупавшая кефир и сосиски, отошла от прилавка. Бермудов встал на ее место. Попросил у продавщицы белый батон (из тех, что посвежее), полкило телячьей колбасы и бутылку молока. Когда всё это продавщица выставила перед ним на прилавок, пьянчуги взглянули на него как на врага. Бермудов же был невозмутим. Полез за деньгами, чтобы расплатиться.

– Бывают хорошие старики, а бывают – вредные… – сказал тот, что был ниже ростом, и зло чесанул свою лысеющую голову. – Ты вот, дед, вредный! Небось травишь бродячих собак втихаря – признайся!

В ответ на это Бермудов попросил у продавщицы бутылку водки для себя. «Зачем пить с этой пьянью? – решил он. – Приеду на стоянку, закроюсь в машине и выпью сам по себе, сколько надо. А поговорить захочется – так мне всё равно к Клавке идти!» И Бермудов попросил продавщицу присовокупить к бутылке водки пяток пластиковых стаканчиков.

– Дед, дай хоть пару червонцев – на бутылку портвейна не хватает! – взмолился тот, что был ниже ростом. – А мы тебя после твоей смерти добрым словом поминать будем!

– Я умирать пока не собираюсь…

Помявшись немного в раздумье, Бермудов вынул кошелек и сунул мужикам два червонца.

– Слушай, дед! А ты не так плох, как казалось… – оживились сникшие было страдальцы.

Бермудов отмахнулся (ему не нужна была благодарность пьяниц), сложил свои покупки в пластиковый пакет и вышел из магазина.

Уже сидя в машине на стоянке возле дома, он разложил на газете нарезанные хлеб и колбасу. Наполнил пластиковый стаканчик водкой и выпил. Закусил не сразу. Сидел несколько мгновений и ждал, когда водка разольется по внутренностям. Словно так было надежнее для снятия стресса. Когда почувствовал, что внутри всё загорелось, взял бутерброд и стал жевать. Включил радио. Заиграла музыка. На волне радио «Ретро FM» звучала песня «Опавшие листья» в исполнении Ива Монтана. Бермудов слышал ее впервые и почувствовал, что песня созвучна его настроению. Он выпил еще половину стаканчика. Съел второй бутерброд. На душе повеселело. Он завернул хлеб и колбасу в газету и всё это, вместе с остатками водки и стаканчиком, убрал в бардачок. Теперь можно было идти домой разговаривать с Клавой. Он решил, что представится бухгалтером, сотрудником той компании, где работал.

Бермудов долго звонил в дверь. Но ему никто не открыл. Видимо, Клавдии не было дома. «Шляется где-то, – подумал он, – вместо того чтобы слезы лить по пропавшему мужу!» Воспользоваться своим ключом и войти к себе в квартиру он не рискнул. Не дай бог соседи увидят старика, открывающего чужую дверь! Вызовут полицию, и тогда он доберется до камеры преображения только года через три, если та еще будет существовать.

Бермудов вернулся в свою машину, которую, как и прошлой ночью, поставил в дальний конец двора.

Включив радио, прилег на заднее сиденье, положив под голову свою сумку и накрывшись пиджаком. Думать о чем-либо не было желания. Да и о чем тут будешь думать, ежели лежишь в машине стариком, которому за семьдесят? О девках? О восхождении на Эльбрус? Или о том, чтобы совершить выдающееся открытие и прославиться, о чем мечтается в молодости?

«Где же все-таки Клавдия?» – подумал Бермудов. И решил отправить ей эсэмэску, с помощью которой мог бы дать информацию жене о себе, не прибегая к посредникам. И пожалел о том, что столь чудесная идея не пришла ему в голову вчера. Бермудов вынул из сумки мобильный телефон, набрал текст: «Клава, не волнуйся! Я жив. Скоро увидимся», – и отправил его на номер жены. Вскоре мобильник ответно брякнул. Он приблизил его к глазам, заглянул на экран. «Ты где, сволочь? – спрашивала Клавдия. – Я уже отрядила полицию на твои поиски!» – «Я в командировке. Вернусь через день», – сообщил Бермудов. «В какой, блин, командировке?!» – возмутилась Клавдия. Бермудов даже представил ее негодующее лицо. Отвечать он не стал. Вместо ответа выключил мобильник. Главное сделано, подумал Бермудов, он дал о себе весточку.

И опять он плохо спал ночью. На этот раз побаливала после выпитого печень (сказывался возраст старика) и ныло от боли правое колено (видимо, старик к тому же страдал ревматизмом). Так с мучениями, иногда проваливаясь в сон, Бермудов дотянул до утра. И опять кто-то – уже после того, как рассвело – постучал ему в стекло, но он даже не повернулся, оберегая больное колено, лишь поднял лежавшую под рукой монтировку и показал ее тому, кто стучал. Судя по вопросу, который задал стучавший: «А где бабенка, что ночевала тут вчера?..» – Бермудов сообразил, что это вчерашний жаждущий любви нетрезвый скиталец. Увидев монтировку в руках старика, он удалился.

Когда пришло время собираться в дорогу, чтобы ехать на злосчастную выставку, Бермудов решил, что на этот раз умываться в кафе не пойдет. Он вынул из бардачка бутылку с молоком. Пополоскал им зубы и выплюнул жидкость через открытое окно наружу. После чего сделал несколько глотков, решив, что этого достаточно для завтрака. Затем вылез из машины и, за неимением воды, тем же молоком, наливая его в ладонь, умыл лицо. Умываются же молоком женщины для улучшения состояния кожи, и ничего! Молочные брызги падали на асфальт между его машиной и соседней, оставляя на нем прихотливые блекло-белые разводы. Умывшись, он вытер насухо лицо носовым платком.

Потом вынул из машины пиджак, почистил его от перхоти и следов мела, которые обнаружил сзади. Надел его и сел за руль. Бермудова немного подташнивало, правое колено продолжало болеть. Но он старался об этом не думать. Все его мысли роились вокруг предстоящей поездки на выставку. Опять он нервничал: а вдруг она сегодня закрыта? И убеждал себя, что это невозможно. Что так не должно быть.

Бермудов включил зажигание и отправился в путь.

Приблизительно за полквартала до места, где была выставка, на пути как-то неожиданно возник сотрудник ДПС. Он махнул своим жезлом, призывая Бермудова остановиться. Бермудов послушно припарковался. Но выходить из машины не стал. Приоткрыл окно и ждал, когда полицейский подойдет.

– Лейтенант Кривенко! – представился тот, приблизившись к нему. – Ваши права!

– В чем дело, командир? – поинтересовался Бермудов. – Я что-то нарушил?

– Просто проверка документов.

Бермудов сунул руку в сумку, лежавшую на соседнем сиденье, вынул водительское удостоверение, свидетельство о регистрации автомобиля и, подавая их, вдруг сообразил, что его нынешнее лицо резко отличается от фотографии на водительском удостоверении. Его бросило в жар. Не следовало показывать это удостоверение. Сказал бы лучше, что забыл его дома. Но было поздно: сотрудник ДПС уже взял документы в руки.

Пока полицейский изучал права, Бермудов изучал его лицо, прикидывая: можно ли с ним договориться или нет? И понял, что вряд ли. У лейтенанта было лицо человека, не привыкшего давать кому-либо спуска. Он даже родной матери не простил бы греха, если бы вдруг узнал, что она не с его отцом, а с кем-либо посторонним произвела его на свет. И чутье не обмануло Бермудова.

– Не понял, – нахмурился озадаченный лейтенант, сличив фотографию на водительском удостоверении с лицом седого старика, сидевшего за рулем.

– Ты о чем, командир? – прикинулся непонимающим Бермудов.

А сам мучительно думал, как бы поскорее отделаться от лейтенанта, так не вовремя возникшего у него на пути. Мыслями Бермудов был на выставке, куда он боялся опоздать.

– Кто это? – мрачно спросил лейтенант. И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Человек на фотографии по крайней мере лет на тридцать моложе вас! Да и не похож к тому же!

– Неправда, похож! Это старая фотография! – принялся врать Бермудов. – И потом, у меня редкая болезнь: преждевременное старение кожи! Посмотри, командир, какие у меня морщины, – он ткнул пальцем себя в щеку, – а ведь я еще не старый человек! – И Бермудов для пущей убедительности всхлипнул.

Слезы старика не подействовали на лейтенанта. В историю с болезнью кожи он не поверил. И вообще старики вызывали у него чувство раздражения, особенно такие вот седые, с заторможенными мозгами, что лезли за руль, вместо того чтобы сидеть по домам и тихо проедать свою пенсию.

– В общем, картина ясная, – сказал он, – права не твои! Я их забираю. Приедешь к нам в отдел, старик, – будем там разбираться, что почем! Болезнь кожи у тебя или зуд афериста со стажем! Припаркуй машину у тротуара. Дальше пойдешь пешком.

– Нет, мне надо ехать, командир! Может, договоримся? – сделал еще одну попытку Бермудов.

– Не договоримся… – Безжалостное лицо сотрудника ДПС говорило само за себя. Вступать в сделку со стариком он был не намерен. Со старика много не возьмешь, а нажить неприятности можно.

Стало очевидно: спорить с лейтенантом бессмысленно. Лучше на время расстаться с правами, решил Бермудов, чем бегать еще неизвестно сколько в облике старика, мучаясь от его хворей. А права он завтра же вернет.

Бермудов переставил машину на более удобное место, закрыл ее. И поспешил в конец улицы, где находился нужный ему особняк.

Когда, запыхавшись, он подбежал к знакомому входу, часы показывали начало двенадцатого. В дверь входили и выходили люди, и Бермудов с облегчением отметил, что выставка работает. Оставалось купить билет и пройти в залы, где располагалась экспозиция. Что он тут же и сделал.

Лавируя в толпе, неспешно с умными разговорами плывшей мимо живописных полотен, Бермудов добрался до нужного ему зала, где находился белый куб с камерой преображения внутри. Как и в прежние дни, здесь стояла очередь. И пожилая женщина на стуле у входа была та же, в форменной одежде, со значком на груди. Неужели с этими людьми происходит то же самое, что и с ним, подумал Бемудов. И твердо решил не покидать сегодня камеру, пока не обретет свой прежний вид. Но хотелось иметь гарантии, и Бермудов, заняв очередь, решил объясниться с женщиной на входе.

– Что у вас здесь происходит? – обратился он к ней. – Люди внутри камеры превращаются… черт-те во что!

– Разве? Мне об этом ничего не известно. Я только продаю билеты, – ответила женщина, оторвавшись от своего занятия, и оглядела стоявшего перед ней бледного старика с седой щетиной на щеках. Его нервный взгляд, потертый пиджак и руки в старческих пятнах заставили ее лицо неприязненно поморщиться. Но положение обязывало ее быть вежливой. – Я только продаю билеты… – повторила она. – Я человек не любопытный и в камеру преображения не рвусь. Меня не интересует, что там. Меня в моей жизни всё устраивает. Что Бог дал, то и принимаю.

Ответ Бермудову не понравился, и он пошел красными пятнами.

– У вас есть книга жалоб?

– Не нервничайте, гражданин. Так и до инсульта недалеко! – сказала женщина, увидев, как изменился цвет его лица. – У нас не магазин, и книгу жалоб мы не держим.

– Тьфу! – сплюнул в сердцах Бермудов, удрученный неясным ходом происходящего.

– А вот на пол плевать нехорошо! – Женщина покачала головой. – Старый вроде человек, и такое!

– Дедуля поплыл от жары! – объяснила поведение Бермудова пухлая рыхлая бабенка лет сорока пяти, желтолицая, с большой отвисшей грудью под полотняной блузкой, стоявшая в очереди в числе первых.

– Папаша! Ты чего раздухарился? – поддержал бабенку прыщавый парень в майке с портретом Владимира Высоцкого, стоявший за нею. – Стой и жди, когда подойдет твоя очередь… А не нравится – топай домой!

Бермудов хотел было пуститься в объяснения, рассказать стоявшей в очереди публике, что с ним произошло, но люди смотрели на него с явным неудовольствием (только других задерживает!), и он, махнув рукой, ушел на свое место.

Очередь двигалась медленно, как и днем ранее. После разговора с женщиной, пропускавшей посетителей в камеру, Бермудов покорно ждал своего часа, время от времени наклоняясь и поглаживая болевшее колено. Теперь, когда до заветной двери осталось совсем немного, его вновь занимал вопрос: почему, при единственном входе в камеру, он всякий раз выходит на улицу, а не возвращается обратно в зал? Если бы он мог вернуться в зал, то совершил бы еще одну попытку в случае очередной неудачи.

Наконец подошла его очередь. Расплатившись с женщиной на входе, взглянувшей на него так, словно она увидела его впервые, Бермудов, задыхаясь от волнения, шагнул за дверь. Внутри камеры всё было по-прежнему. Черные стены, красная лампочка под потолком, полумрак… И ни единого звука! Постояв некоторое время на одном месте, Бермудов принялся с нервной дрожью ощупывать стены, проверяя, не скрывается ли в них какой-либо механизм, посредством движения которого закрывается один вход и открывается другой. Стены были гладкие, покрытые тканью, напоминающей на ощупь бархат, без каких-либо неровностей. Пока он ощупывал стены, ему показалось, что боль в ноге прошла. Он проверил свои ощущения. Действительно, колено не болело. И в теле появилась легкость, которой не было до того. Это его порадовало. Но поиск скрытого механизма он не прекратил. Пальцы его всё скользили и скользили по стенам. В одном месте на уровне полуметра от пола он увидел нечто похожее на выступ. Бермудов нагнулся, стал ощупывать выпуклость, при нажатии на которую ничего не произошло. Но зато он обнаружил, что не может подняться во весь рост, и пребывание в согнутом состоянии не доставляет ему неудобства. Сумка, висевшая у него на плече, не имея теперь возможности держаться, упала на пол. «В чем дело?» – озадачился он. Почему так? И когда посмотрел вниз на ноги, то похолодел от ужаса. Он увидел, что вместо ног и рук у него собачьи лапы, и тело его покрыто шерстью. Он понял, что на этот раз превратился в собаку! Бермудов взвыл от отчаяния, но вместо своего голоса услышал собачий вой. Точно пронзенный электрическим разрядом, он метнулся от одной стены к другой, ткнулся, помимо своей воли, в дверь и вылетел кубарем наружу к кирпичной стене. И с визгом закрутился там кольцом, точно хотел избавиться от чего-то ненужного, что повисло у него на хвосте. Он так отчаянно выл, что какой-то прохожий, оказавшийся поблизости, решил, что собаке сломал лапу безжалостный живодер и та вопит от боли.

Некоторое время спустя другие прохожие видели, как собака – помесь пойнтера и легавой – с нервным лаем прыгает у входа в особняк, забрасывает крепкие лапы на дверь, карябает ее когтями, словно призывая открыть дверь и пустить ее внутрь. Лай собаки, ее шумное поведение привлекли внимание охранника, выглянувшего из-за стекла. Он долго не мог понять, что возбудило уличного кобеля и почему тот так отчаянно рвется в помещение. Благо бы на улице был мороз или ливень. «Пошел прочь! Прочь!» – крикнул охранник и сделал жест рукой, призывая пса убраться. И погрозил затем кулаком.

Жесты охранника, его грозный вид не возымели действия. Пес всё прыгал и прыгал с лаем на дверь, карябая когтями ее нижнюю деревянную часть. Ладно, попрыгает и успокоится, решил охранник и ушел к себе на пост.

Какая-то сердобольная тетка, проходившая мимо, пожалела возбужденного пса и, не рискуя подойти близко, бросила ему кусок колбасы. «Поешь, песик, поешь!» – крикнула она.

Пес, уже основательно подуставший, даже не посмотрел в ее сторону. Обессилев, он растянулся на асфальте в полуметре от двери и, высунув розовый язык, тяжело дышал. Его темные глаза были полны печали.

Торнадо

Появился в цехе новый технолог по фамилии Тонкошкуров. Откуда он взялся, никто не знал. По внешнему виду – обычный такой мужик, ничего особенного. Невысокий. Лысоватый. Вот разве только глаза – недобрые. А там, черт его знает! Может, настрадался в свое время от плохих людей, и от этого след в глазах остался. Но с появлением Тонкошкурова в цехе стало странное твориться. То один вдруг запьет, то другой, то третий, чего до этого не случалось. И дошло до того, что однажды запил весь цех, кроме этого самого Тонкошкурова.

Начальник цеха Пистунов остолбенел, заглянув утром в помещение цеха и никого не обнаружив на рабочих местах. Только один Тонкошкуров привычно крутился возле своего стола.

– Где народ?! – заорал Пистунов, и лицо его и шея покрылись багровым цветом.

Тонкошкуров пожал плечами: дескать, откуда мне знать.

Но тут с ведром и шваброй в руках появилась идущая к выходу уборщица Полина, тетка шестидесяти лет, суровая, но справедливая, имевшая, по общему мнению, один недостаток – никогда не давала в долг.

– Ты, Михалыч, не волнуйся, правда – вещь горькая… – попыталась успокоить она начальника цеха. И объяснила: – Мужики наши ушли в запой. Сначала Картинкин, потом Колька Волобуев… А потом и остальные.

– Все тридцать восемь?! – оторопел Пистунов.

– Ровно – все! – подтвердила Полина. – Кроме этого… – она кивком головы указала на Тонкошкурова.

– А ты откуда знаешь, что они все запили? Может, кто из них приболел…

– Знаю.

– И где ж они пьют? Укажи место.

– Да кто где! Больше по домам пьют. Но иногда встречаются друг с дружкой, когда за водкой в магазин бегают. Вот тогда в компании глаза заливают – по два, по три человека.

– Может, у мужиков горе какое или что? – озадачился Пистунов, пытаясь понять причину повального запоя.

– У всех сразу? – ухмыльнулся Тонкошкуров. – Так не бывает.

– А ты куда смотрел! – набросился на него Пистунов.

– А я-то здесь при чем? – вскинулся технолог. – Я на своем рабочем месте – ровно с начала смены. Проверяю, что и как… И потом, я в няньки к ним не нанимался!

– И сколько же они собираются пить?

– Да кто ж их знает, – пожала плечами Полина.

– Вот у писателя Фадеева, – заметил Тонкошкуров, – когда он писал «Молодую гвардию», запои длились по десять – двенадцать дней. Это известный факт!

– Но они, слава богу, не писатели!

– Это верно! – согласился технолог.

– Сволочи! – выругался начальник цеха. – Они меня в гроб вгонят! Нам через неделю сдавать заказ смежникам! А они – пить… твою мать! – И ухватил двинувшуюся было к выходу уборщицу Полину за подол рабочего халата, оголив при этом ее крупные, белые икры. – Если они, как ты говоришь, в компании пьют… то где? – спросил он, и отчаяние полыхнуло в его усталых глазах. – Не по домам же их, чертей, собирать!

Полина решительно выдернула край халата из толстых пальцев Пистунова. Огладила свой широкий зад, проверяя, не задралось ли там чего.

– Тех, что вместе пьют, ищи, Михалыч, в кафе у водной станции… Или же они – в закусочной возле рынка.

– Тонкошкуров! – окликнул Пистунов технолога. – Бросай свои железки, поедешь со мной…

– С какой целью? – удивился тот.

– Бутылки собирать! – пресек его Пистунов.

Когда на машине Пистунова подъехали к водной станции и остановились у кафе «Альбатрос», где над входом висела топорно сделанная птичка с длинными крыльями, покрашенная белым, то обнаружили там, на открытой веранде, – Волобуева, Картинкина и Чугунова. Тех, которые, по рассказу уборщицы, запили первыми – еще два дня назад.

Все трое молчали и мрачно пялились на серую воду реки, на неспешно идущий по ней пассажирский катер, словно на этом катере отбыли в неизвестном направлении дорогие их сердцу близкие родственники и друзья.

Было еще прохладно, и народ в реке не купался.

На столике перед мужиками в замысловатой композиции теснились стаканы с остатками питья, початая бутылка водки и бутылка пива, рядом стояла глубокая тарелка, где лежал один чебурек. По соседству разместилась еще одна тарелка с остатками овощного салата и торчащими из нее тремя алюминиевыми вилками. Под столом теснились пустые бутылки из-под водки и пива и время от времени звякали, когда их задевали ногами.

Увидев знакомые лица, Пистунов зверем вывалился из машины и бросился на веранду – даже дверцу за собой не прикрыл; благо Тонкошкуров, неспешно вылезший следом, закрыл обе дверцы.

– Что же это вы делаете, сучьи дети! – вскричал нервно Пистунов.

Взгляды трех скорбящих по ушедшему катеру переместились с речной глади на крупную фигуру начальника цеха. И что-то неясное отразилось в их глазах – то ли вселенская печаль, то ли сочувствие к заботам уже немолодого начальника.

Пистунов цепкой рукой подхватил свободный стул в стороне, подсел к столу.

– Михалыч! Не ругайся! Отдохни. Посмотри на природу… – заметил тоном доброго пастыря Картинкин, желая избежать скандала и успокоить начальника цеха.

– Что значит – отдохни?! – возмутился тот. – Объясни, что случилось?

– Объяснить? Можно и объяснить… Что-то накатило – и всё! Будто пружина лопнула. Душа человеческая – вещь, не подвластная пониманию… – Картинкин, когда был пьян, любил на всё взглянуть по-философски, чего трезвым никогда не делал.

– Накатило! Душа!.. – нахмурился Пистунов. – Я же говорил вам: сдадим заказ, дам каждому по паре свободных дней… Тогда и гуляйте на здоровье!

– Михалыч! – шмыгнул носом Чугунов. – Ты уж прости, но мы – в штопоре! Ты вроде в авиации службу проходил, знаешь, как это бывает…

– Да в чем причина? – нервно взмахнул руками Пистунов. – Умер кто?! Ты-то вообще, Чугунов, непьющий!

– Мы вот как раз сидим и пытаемся найти причину, – задумчиво отозвался Волобуев.

Тут загулявшие мужики увидели идущего к ним Тонкошкурова, которого поначалу не заметили. И от их философской заторможенности не осталось и следа. Все трое как-то разом разволновались, засуетились..

Волобуев ухватил бутылку водки и торопливо, словно боялся, что ее могут отнять, плеснул в три стакана. Все трое, словно по команде, одновременно выпили. Дальше произошло следующее. Картинкин прихватил лежащий в гордом одиночестве чебурек, давно уже остывший, и как-то мигом откусил от него сразу треть, закусывая водку. Чугунов успел выдернуть у него из пальцев оставшуюся часть и тоже, впившись зубами в золотистую корочку, основательно откусил. И готов был съесть всё до конца, но, увидев в глазах Волобуева презрение, послушно отдал ему то, что осталось от «деликатеса». Несколько мгновений все трое сосредоточенно жевали, стараясь не смотреть на Тонкошкурова.

У Пистунова рот пошел на сторону от удивления, настолько непривычным было поведение рабочих. Ничего подобного раньше за ними не замечалось – всё это были серьезные мужики, прошедшие армию, имеющие детей, не первый год трудившиеся в цехе. А Чугунов, тот вообще – лицо передовое, имеет членский билет партии «Единая Россия», человек глубоких, можно сказать, серьезных принципиальных взглядов. «И вправду что-то с мужиками не так!» – подумал начальник цеха.

Тонкошкуров же тем временем поднялся на веранду. Неприязненно оглядел рабочих и спросил с брезгливой миной:

– Ну… и что вы тут сидите?

– На пароходы смотрим… – выдержав паузу, несколько смущенно пояснил Картинкин. И вообще, к слову сказать, Картинкин был человек деликатный – матом ругался только через два раза на третий: то есть не спешил показывать оппоненту свои познания в этой области.

– Яйца свои проветриваем, – добавил Волобуев, малый жесткий и несколько грубоватый, особенно когда выпьет.

– Думаем, как обустроить Россию! – глубокомысленно изрек Чугунов. А что еще мог сказать член правящей партии, для которого нужды отечества первее всего?

– Пошли отсюда, Петр Михалыч! – проговорил Тонкошкуров, посмотрев на Пистунова. – Нам здесь делать нечего.

– Нет, постой! А кто в цеху работать будет? Ты? – дернулся на стуле Пистунов. – Мужики! – обратился он к рабочим. – Христом Богом молю: допивайте – и по домам! А завтра утром – в цех!

Волобуев опять разлил водку по трем стаканам и плеснул некоторую ее часть в четвертый, из которого до того все трое по очереди пили пиво, запивая им водку. Пододвинул стакан Пистунову:

– Будешь, Михалыч?

Тот только болезненно поморщился.

– Как знаешь!

– Ну, с богом! – изрек Чугунов.

И все трое торопливо – и опять синхронно – выпили.

Закусывали на этот раз остатками салата, беспорядочно звякая вилками, тыкая их в овощи и пытаясь подцепить нарезанный кольцами репчатый лук. А лук, расслоившись на отдельные тонкие полукружия, не хотел, чтобы его цепляли, не давался. И от этого звяканье вилок становилось ожесточеннее.

Тонкошкуров некоторое время наблюдал эту картину, и его недобрые серые глаза стали еще более недобрыми. С удрученным видом небожителя, взирающего на своих греховных чад, глядел он на угрюмо жующую братию.

Сойдясь с ним взглядом, Пистунов вдруг почувствовал жжение во рту, словно туда плеснули уксуса, и вслед за этим ощутил какую-то непонятную тревогу, возникшую внутри. Хотя в облике технолога не было ничего пугающего, так, лишь некоторая хмурость в выражении лица, которая бывает у швейцара в ресторане, когда ему не дают на чай.

– Вы как хотите, а я пойду, Петр Михалыч, – сказал Тонкошкуров. – У меня, знаете ли, аллергия на запахи в подобных местах…

– Да, да, иди, если аллергия… – не стал удерживать его Пистунов.

– Если вы рассчитываете, что они вас послушаются и завтра явятся в цех, – заметил Тонкошкуров, – вы сильно ошибаетесь… Не тратьте понапрасну время!

– Ты хотел уйти, так уходи! – отмахнулся Пистунов. Но сердце его опять почему-то тревожно екнуло. «Какого черта! – подумал он. – Вроде недавно был у врача, и тот сказал, что со здоровьем всё в порядке…»

Тонкошкуров тем временем покинул веранду и пошел к проезжей части улицы, где остановил какого-то «бомбилу» на «жигулях», сел в машину и уехал.

Гуляки сразу расслабились, словно сошли с шаткого мостка на твердую почву.

А Пистунов вдруг как-то сник, не понимая, что с ним происходит. План, срыв заказа, скандал, который непременно устроят смежники, не получив вовремя продукцию, финансовые санкции в связи с этим, разнос в дирекции – всё это отошло на второй план. И только необъяснимая тоска – стала главной. И сам не понимая, как это вышло, Пистунов взял предложенную ему ранее водку и залпом выпил.

Троица за столиком с серьезным интересом отнеслась к поступку начальника цеха. «Ничто человеческое Михалычу не чуждо!» – отметил каждый.

– Ну ты даешь, Михалыч! – то ли порадовался за него Картинкин, то ли посетовал, что начальник дал слабину.

Пистунов только рукой махнул.

– Вам можно, а мне нельзя?.. – И объяснил: – Что-то паршиво на душе… А ведь с утра всё было нормально.

– Глотни еще, – предложил сочувственно Волобуев. И вылил остатки водки в стакан начальника цеха.

Пистунов выпил. Мрачно оглядел беспорядок на столе, пустые тарелки и вдруг достал из кармана бумажник. Вынул из него пятисотрублевую купюру, протянул ее Картинкину:

– Купи, брат, водки и чего-нибудь пожевать…

Предложение было весьма кстати, потому что финансы загулявших мужиков были уже на нуле.

Картинкин не стал возражать, взял деньги и скрылся во внутреннем помещении кафе.

Волобуев и Чугунов с чувством, близким к умилению, глядели на начальника цеха: работали под его началом уже не первый год, а вот выпить вместе довелось впервые.

– А как ты нашел нас, Михалыч?

– Это Полина… Сказала: ищи их у водной станции или в закусочной у рынка.

– А Полина откуда знала, что мы здесь? – удивился Чугунов. – Мы только час назад сюда причалили…

– Эта ведьма всё знает! – объяснил Волобуев.

«Как-то это неправильно, что я здесь сижу, – подумал Пистунов, пытаясь мобилизовать себя в прежнем духе. – Надо бы встать и уйти… Обеспечить выполнение заказа!» Но голова теперь работала по-другому. Тепло от выпитой водки разбежалось по всем сосудам, стало жарко, и то гнетущее чувство, появившееся ранее внутри, ушло в тень. Он боялся повторения этого состояния, когда сердце вдруг екнуло и провалилось в бездонную яму, из которой, казалось, оно не вернется никогда. В тот момент у него словно вожжи выдернули из рук.

Появился Картинкин в сопровождении официантки, растрепанной, неухоженной девицы, поставил на стол пол-литра дешевой водки и бутылку портвейна. Девушка водрузила на середину стола блюдо с овощным салатом (такой же троица ела до прихода Пистунова) и тарелку, где лежали четыре серо-бурые, похожие на толстые отрубленные пальцы, сосиски. Сложила грязную посуду на поднос и ушла.

– Как-то мало вы едите, – оглядев скептически закуски, заметил Пистунов. Он хотел сказать: мало взяли еды – но не сказал.

– Это не еда, Михалыч, это закусон! – объяснил Волобуев. – А еда – это другое: борщ, котлеты…

– Щетка, бритва, самолет!.. – продолжил перечисление Картинкин.

– Михалыч! – шмыгнул носом Чугунов, вдруг остро ощутив свою вину перед начальником цеха за то, что пустился в пьянство, да еще в такой неподходящий момент. – Ты уж прости… – И глаза его увлажнились.

– Бог простит! – ответил Пистунов и поднял свой стакан, куда Картинкин успел налить водки. – Эх вы! – скорбно поморщился он, оглядев загулявшую троицу. – А народ в Руанде голодает… – И, не сказав больше ни слова, выпил.

Сидевшие перед ним мужики хоть и были основательно нетрезвы, но как-то по-трезвому озадачились его словами: к чему это он про голодающих в Руанде?

– Руанда… это где? – спросил Волобуев.

– В Африке, – пояснил Чугунов, с юных лет любитель чтения, знаток не только устава правящей партии, но и многих других занимательных вещей.

– Вот даже как…

Пока Пистунов, морщась, закусывал сосиской, весьма странной на вкус, мужики тоже выпили. И тут же дружно стали тыкать вилками в салат, суетясь наподобие оголодавших воробьев.

– Что ж теперь будет, Михалыч? – спросил Чугунов, имея в виду, что и тот дал слабину и выпил.

– Что теперь будет? – переспросил начальник цеха, заметно повеселевший к этому моменту. – А черт его знает!.. – Крупный, с большими руками, он резко повернулся на стуле, и стул под ним жалобно скрипнул. – Зарезали вы меня, мужики, без ножа! Напрочь!.. А тут еще какая-то дрянь внутри, – он ткнул себя кулаком в грудь. – А выпил водки – полегчало!

– Вот видишь, Михалыч, – заговорил Волобуев, – ты думаешь, я собирался пить? Ни в коем разе! Клянусь! А тут сижу в цехе, и точь-в-точь как у тебя: тоска такая – продыхнуть не могу! Словно кто за горло держит! Ну, думаю, если сейчас я не волью в себя стакан водки, коньки отброшу! А стакан – это как катер, дай ему только ход и – пошло-поехало!..

Продолжить чтение