Черный крест

Глава 1. «Первым брось в нее камень»

Черный крест подрагивает на фоне бесцветного, белесого неба. Кажется, что он двигается, хотя на самом деле двигаюсь я: то ли бегу, то ли наоборот, еле ковыляю – ни ног, ни скорости не чувствуется. Холодно, но не так, как обычно зимой. Одежда как будто сделана из вязкого льда, она непонятно липнет, мешает движениям… Мокрая, что ли? В ушах звенит от собственного недавнего крика, но внутри такое отчаянье и ужас, что сколько ни кричи, их из себя не выплюнуть, поэтому я только с трудом набираю в грудь воздуха и останавливаюсь. Черный крест зависает в белом небе. Идти бессмысленно. Уже ничего не поправишь… Последняя мысль затеняет сознание, напоследок мелькает целый ворох неразборчивых ярких воспоминаний, и все гаснет. Я очень надеюсь, что навсегда.

* * * * * * *

Большинство фильмов начинается с того, что герой вскакивает с кровати после кошмара и тяжело дышит, картинно держась за грудь. Я всегда считал эту сцену расхожим клише, проматывал ее при первой возможности и никогда не догадывался, как неприятно оказаться на месте этого дышащего бедолаги. Только вдобавок к дыханию марафонца, дрожи во всех конечностях и пульсу под двести я еще умудрился свалиться на пол и теперь полусидел, обнимая одной рукой диван, как плот в море темноты.

На то чтобы успокоиться, у меня ушло довольно много времени, а чтобы сообразить, что я у себя в квартире, и того больше. В конце концов я кое-как нащупал среди комков простыни телефон и ослепил себя экранчиком. Экранчик, когда я к нему привык, показал три ночи – да, Час Быка, самое время для кошмаров… Я посветил телефоном вокруг и обнаружил неподвижную собачью голову, которая торчала из-под кровати. Сердце успело сделать очередной прыжок в пропасть, прежде чем я вспомнил, что это моя же собака Тобик видит десятый сон, даже не проснувшись от моих скачков. Нахлынул было новый, какой-то даже панический страх: а где Ксюшка? Но тут же угас, сменившись привычной горечью. Она ночует у Оксанки, потом, наверное, поедет к своему парню, и дела ей до меня примерно как любому подростку до любого родителя… Ладно, хорош.

Я кое-как встал с холодного пола и побрел на кухню: все равно же фиг теперь засну. Наш старый, облитый белыми разводами накипи чайник вскипел и выбросил кнопку, а я все продолжал сидеть напротив и тупо смотреть на свое ненормально-вытянутое отражение в грязном металлическом боку. Тревога от странного сна все никак не отпускала. В чем дело-то? Я, конечно, заслуженный невротик Российской Федерации, но не припомню, чтобы меня так раскладывал на куски даже самый противный кошмар. Нет, тут было еще что-то… А если это и не кошмар, а видение фрагмента будущего, из тех, что обычно случались у меня не во сне, а наяву? Судя по состоянию, очень похоже. Тогда ясно, откуда тревога: игнорировать видения было себе дороже, они сбывались почти всегда, правда, чаще всего в неожиданной форме, и уж по-любому несли в себе предупреждение о будущей беде… Но о чем это, собственно, меня предупреждает?

Я вздрогнул от резкого щелчка: чайник опять выбросил из себя кнопку. Оказывается, я успел вскипятить его второй раз. Преодолевая вязкое ощущение в руках, которое не давало нормально шевелиться, я наконец-то налил себе чаю и уставился в глубь кружки, где медленно колыхались чаинки.

Такого невнятного и одновременно жуткого видения у меня еще не бывало. Тем более надо попытаться его разгадать. Так… Холод – это ладно: сейчас как раз зима, хотя московского вялого типа, с температурой плюс пять и слякотью… Значит, по времени это случится относительно скоро: вот так радостное открытие… Мокрая одежда – ну, положим, я мог упасть в прорубь или в речку. Но как к этому прислонить черный крест? Я, конечно, церковь изнутри последний раз видел лет десять назад, но снаружи культовые постройки наблюдал часто и что-то не замечал, чтобы хоть на одной крест был черного цвета: все светлые либо вообще золотые… А главное, почему я кричал? Нет, вообще-то мои вопли услышать довольно легко, и подчиненные, и начальство ими регулярно наслаждаются по разным поводам, но вот чтобы именно кричать от боли или страха – такого со мной на моей памяти не случалось. И вовсе не потому что я очень уж стойкий – просто у меня чаще всего дыхание останавливается, и крикнуть, когда надо, я не успеваю, а потом, через пару минут, когда голос возвращается, обычно уже и неактуально… Не понимаю я, хоть убей, смысла этого видения, и как оно связано с Ксюшкой, тоже не понимаю. Но ведь как-то связано, иначе при мысли о ней меня не проткнуло бы таким ужасом, будто в моем сознании ее не было в живых… Так, ладно, спокойно.

На мысли о спокойствии я дернул рукой и перевернул чашку. Чай растекся на весь стол. Ну и ладно, все равно он без сахара… Машинально промокая лужу тряпкой, я раздумывал, удастся ли посоветоваться по поводу видения с кем-то из понимающих меня людей… И тут в голове что-то щелкнуло, будто еще разок проснулся, и стало понятно, почему я еле очухался после кошмара и до сих пор так паршиво себя чувствую. А заодно вернулась и память о недавних событиях.

* * * * * * * *

Неожиданно стукнувшая по башке влюбленность в Ксюшку, которая до того спокойно жила себе в моей квартире на правах то ли сестры, то ли соседки, спутала мне все карты. Знал бы, на что иду, когда по просьбе коллеги «временно» поселил у себя девчонку, которую лишили жилья ушлые родичи, ни в жизнь бы не согласился. Но тогда не видел причины отказать: дома почти не бываю из-за работы, комнаты изолированные… Пусть живет, сколько надо. Ксюшка сначала собиралась найти подработку и съехать, но потом поступила в институт, и мы так здорово сжились, что вопрос с переездом как-то сам собой замялся «до пятого курса». А потом моя квартира незаметно превратилась в «нашу». Никаких видов я на нее тогда не имел, относился как к младшей сестре: мне был тридцатник, а ей только шестнадцать. И мужики, западающие на подобную мелюзгу, всегда казались мне извращенцами.

Теперь все это прошлое вызывало боль или недоумение, будущее вообще исчезло, а в настоящем я не мог расслабиться ни на минуту, живя с объектом своей тайной любви нос к носу на пятидесяти квадратных метрах. Как раз в это время Ксюшке исполнилось девятнадцать, она превратилась в противно-независимую девицу и завела роман с неким Мишенькой, а со мной себя вела таким образом, который явно исключал любовные признания. Выселить ее сейчас, когда она не работает и уверена, что у нее есть пристанище, которое никто не отберет, было бы потрясающим свинством. Пришлось терпеть, и, хотя я это в принципе умел, когда дело касалось работы, в делах любовных все оказалось куда труднее. Вначале я по неопытности принялся есть горстями транквилизаторы и антидепрессанты, что закончилось обмороками прямо на работе и тремором рук. Потом бросил таблетки и ударился в состояние «гуляй, душа», попытавшись закрутить пару романов и покрасившись светлыми перьями (эта стыдоба приобрела на моих темных волосах цыпляче-желтый цвет и до сих пор еще не отросла). Поскольку от этого, как и следует ожидать, ничего к лучшему не поменялось, я разобиделся на весь свет и принялся показывать друзьям и родным богатую палитру дремавшей во мне доселе гадостности. Обычно я очень редко применял к людям самый убийственный вид оскорблений – оскорбления правдой, но вчера меня окончательно прорвало. А сегодня, значит, буду кушать последствия…

Вчерашний день начался с Ксюшкиных претензий (не понимаю, вообще, почему я ее люблю, и это еще больше бесит). Эта зараза, только проснувшись и войдя на кухню, принялась зудеть:

– Колин, ну что такое! У меня опять дверца шкафа отвалилась! Еле на место вставила!

– Не выдержала напора твоих шмоток, наверное, – огрызнулся я вяло.

– Ага, конечно! А обои чего не выдержали, что в углу целая полоса отклеивается? И стол шатается. А на полу горбыль! – она притопнула ногой. – Слушай, неужели трудно хоть самый дешевый ламинат положить, я же тебе еще когда говорила, а ты все «я деньги не печатаю»! – передразнила меня она и продолжила с чужими, но очень мерзкими интонациями: – Я вчера у Мишки была, они тоже деньги не печатают, а ремонт недавно сделали. И паркет, и обои… Шкаф нормальный, купе. А у нас какой-то сарай, честное слово!

– Конечно, дорогая, – сказал я ровным тоном. – Я с тобой совершенно согласен. У них дворец, а у нас сарай. Так вот, сарай этот мой, и именно мы с ним причина, что ты последние годы провела в тепле и сытости, а не где-нибудь в канализации с другими бомжами или в ночлежке с комнатой на тридцать коек.

Ксюшка осеклась и несколько секунд глядела на меня остановившимися глазами.

– Ты что, попрекаешь меня жильем? Или жалеешь, что тогда пустил? – наконец тихо выговорила она.

Тут бы мне и заткнуться, но накопившаяся внутри боль ногами пробивала выход наружу, требуя жертв, которым станет так же плохо, как было мне последние месяцы. И я продолжил:

– Сейчас – еще как жалею! Квартира моя не рассчитана на царевну Буддур, которая из тебя вылупилась, а я тебе – не мамочка-папочка, которые все для дитятки сделают и все кровиночке простят. Ты, дитятко, зарываешься.

– Тогда… Если… Если я тебе только хорошая нужна, я могу уйти! Пойду на работу и отдам тебе до копейки все! За четыре года проживания! – Ксюшка с грохотом вскочила на ноги, перевернув табурет. Я посмотрел на нее искоса и выговорил, по-прежнему не повышая голос:

– Во-первых, не грохочи: свои хоромы с евроремонтом купишь, их и разрушай. А во-вторых, можешь тут не бравировать – уж кто, как не я, в курсе, что идти тебе некуда.

– Есть куда!!!

– Не-а. Ты, наверное, сейчас про Мишкину квартиру подумала, дескать, там три комнаты. А я подумал про его мамашу, которая никаких левых девиц без своей жилплощади даже ночевать не пустит, не то что пожить. Можешь, конечно, проверить, флаг тебе в руки, но…

Бледная Ксюшка встала передо мной, сжав руки. Возможно, если бы я сейчас, как обычно, прогнулся, засуетился и сказал что-нибудь успокаивающее и оправдательное вроде «прощения просим, не с той ноги встали», все бы обошлось, но я только злобно пялился на нее. «Пусть тебе наконец отольется хоть малая доля моих страданий, – подумала какая-то не лучшая часть меня. – Фиг ты станешь довольной и счастливой за мой счет».

Наконец Ксюшка сказала, запинаясь на каждом слове:

– Ну и пускай. Меня. Выгонят. Я. Все равно. Тут. Не останусь!

Выкрикнув это, она развернулась и ринулась из кухни, снося все на своем пути.

Тобик разлаялся. Оглушительно хлопнула дверь, в прихожей что-то упало. Я не тронулся с места: на меня навалилось вялое и замороженное состояние. Я понимал сразу много вещей: и что напрасно ее обидел, и что обида эта настоящая, а не такая, как ее обычные страдания из-за неидущей кофточки, и что, хотя я был формально прав, вывалил я все это только чтобы избавиться от внутренней гадости… Которой, впрочем, меньше не стало. Но и особого стремления кинуться вслед и просить прощения тоже не было. Да, я неправ, но одновременно, как ни парадоксально, прав. Пускай эта тягомотина уже хоть как, а закончится.

Но нет: оказывается, это было только начало. Когда я уже был на работе, последовал звонок сестрицы. Противным голосом она начала распекать меня, что «довел до слез бедную девочку»: дескать, Ксюшка уже полчаса у нее сидит, кляузничает на меня и домой не собирается, и что я за человек такой вообще…

– Я такой человек, – отозвался я по-прежнему спокойным тоном, который не прошел у меня с утра, – который понимает, что тебе Ксюшка сейчас на хрен не сдалась, потому что у тебя ребенок и новый хахаль, и ты хочешь побыстрее нас помирить и отправить ее восвояси, но увы, придется потерпеть: быстро она не отойдет.

Оксанка хлебнула воздуха и сказала сурово и предупреждающе:

– Колин, ты чего, псих? Совсем обалдел такое говорить?

– «Такое» – это правдивое? Ты права, совсем тронулся. Так этой радости и передай, и поругайте меня еще посильнее вдвоем: она быстрее перебесится и освободит тебе хату.

– Ах ты… – сестра секунду помолчала, подбирая слова, после чего одарила меня трехэтажным матерным пассажем. Я, ничуть не обескуражившись и не повышая голос, сообщил ей, чтобы она сама шла по указанному адресу, а заодно еще по двум другим адресам, и, если ей действительно там мила и дорога Ксюшка и ненавистен я, пусть тогда они вдвоем и скребутся как хотят, а меня не примазывают и лекций о правильном поведении мне не читают, а то все умные почему-то только за мой счет и в моей квартире…

На этом Оксана бросила трубку, и желания перезванивать ей у меня не возникло. Я снова был и прав и неправ одновременно: хахаль имел место, и понятно, что сестрице не улыбалось вместо свидания утешать зареванную Ксюшку… Да ну их обеих в баню, как они меня раздражают!

Я попытался отвлечься на работу, но мое состояние внутреннего обрушения и ненависти ко всему принялось гадить и здесь: с коллегами я общался в стиле «принеси-подай-пошел к черту не мешай», и хотя не требовал ничего выходящего за рамки их обязанностей, они, конечно, взъерошились. Я пожал на это плечами и принял дисциплинарные меры, на которые вполне имел право…

Кончилось тем, что под вечер ко мне, чуть не снеся собой дверь, ворвался яростный Женька и на правах лучшего друга заорал на все отделение:

– Ты че, блин, совсем конченный, что ли?! Ты чего на меня жалобу Карге накатал?!

– Потому что ты не делаешь ни хрена и говоришь, что тебе недосуг. Вот чтоб тебе стало до них, подбодрись выговором и вычетом из зарплаты.

– Охренеть ты психованный! – Женек развел руками, призывая в свидетели стены моего кабинета. – Ты че, прямо попросить меня не мог?

– Попросить тебя твою работу делать? Ты сегодня вместо допроса к девке очередной поехал – я должен за тобой гоняться?

– Блин, Колин! Ты же в курсе, что я потом отработаю, ты со мной восемь лет уже вместе пашешь! Заболел, что ли, реально?!

– Не хами мне и руками тут не махай. Я знаю, как ты «потом» отрабатываешь: либо на меня же и свалишь, либо на девиц наших, – я вздохнул и снисходительно добавил: – Поработай сам уже для разнообразия, дружочек.

«Дружочек» почему-то добил Женьку хуже любых обзывательств. Он обежал стол, схватил меня за плечо, выпучил глаза и заорал:

– Ты че вякнул?! Какой я тебе нахрен дружочек?! На друзей бумажки западло писать, ты в курсе?! Ты мне все про девок, а тебе какая девка не дает, что ты тут своих топишь?!

Вот этого ему говорить не стоило, потому что в следующую секунду я вделал ему с правой руки так, что он перелетел через стол и удачно попал в дверной проем. Лицо, конечно, сберег и на ногах удержался – недаром коллега, но выражение этого самого сбереженного лица, когда он поднял голову…

«Отстаньте вы все от меня», – сказал во мне какой-то отчаянный голос. Сам я молчал, стоял у стола и смотрел на Женьку, не поднимая рук – успею закрыться от удара, если что. А может, и не буду закрываться, пускай влепит побольнее, может, на время станет легче…

Но Женек не дернулся обратно. Только глянул на меня исподлобья, как глядят на недружелюбную опасную собаку, сказал:

– Драться еще с тобой… Пиши свои жалобы, начальник, – и ушел.

Я, конечно, понял, что и это была не рядовая потасовка, которые между нами нет-нет да и случались, а тоже какая-то точка. В данном случае, наверное, точка в нашей многолетней дружбе. Женька меня всяким видал, к истеричности моей привык и переносил ее легко, будучи спокойнее по характеру, однако сейчас мой поступок вполне можно было назвать предательством. Формально я опять был прав, как в случае с Ксюшкой и с сестрой, а неформально – он действительно всегда так работал, и вполне успешно, да и я не все соблюдал, что по должности положено, и между нами всегда было что-то вроде негласного дружеского договора, кто на что смотрит сквозь пальцы. А я этот договор нарушил в своей сегодняшней страсти к разрушению всего, что давало мне радость в жизни…

По логике, обидев всех и наплодив проблем, вроде как следовало пойти и застрелиться, чтобы друзья и родные обрели вдобавок к обиде еще и чувство вечной вины, но как раз на этот красивый финал меня и не хватило. Навалилась такая вялость, что я даже со второго этажа еле спустился. Кое-как унести себя с работы еще удалось, но вот домой пойти меня уже ничто заставить не могло, и я вместо этого пошел по проторенной дорожке всех натворивших дел мужиков: отправился в ближайшую забегаловку, которая гордо называлась «бар Викинг».

Внутри было темно и вонюче, мигал футбол по телику, в плохих колонках хрипел невнятный саксофон, посетители – два парня лет восемнадцати – тощенькие, модненько одетые в штаны с подворотами и чахнущие над кружками пива, испуганно глянули на меня, а бармен, одновременно слушая что-то через наушник, молча ткнул пальцем в ламинированный прейскурант. Как человек с больной печенью, я не был приучен горевать через спирт, поэтому некоторое время тупо посмотрев на список непонятных названий, неуверенно заказал просто коньяк, чтобы и не так противно было, и побыстрее насвинячиться.

Коньяка оказалось мало: то ли вообще, то ли для меня, а денег было жалко, так что помня о святом правиле не понижать градус, чтобы не было ерша, я дозалил горе водкой. Взглянув на мое лицо после принятия двухсот грамм, пареньки отставили свое пиво и быстро вымелись на улицу. Я отдышался и вышел тоже, потому что понял, что все бесполезно: вместо приятного состояния «сам черт не брат» или желания петь песни я чувствовал только тошноту, головокружение и боль под правым ребром – то ли печень, то ли желчный пузырь, то ли черт знает что еще. С трудом добредя до дома, я попросту свалился на кровать мордой вниз и постарался больше не шевелиться, чтобы не кружилась голова. Так, наверное, и заснул, а проснулся от этого сна с черным крестом…

Глава 2. «Нехорошо человеку быть одному»

Чайник вскипел в третий раз. За окном и не думало светать, а вместо снега по стеклам барабанил отвратительный градодождь. Я старательно налил себе чаю и наконец-то выпил его, насыпал корма неожиданно проснувшемуся псу, прислонил гудящую голову к стене и принялся раздумывать, что делать дальше. Что делать?.. Наверное, просто пойти на работу, а там разбираться по мере поступления проблем. А видение – может, оно и не видение, а действительно сон, хоть бы и кошмарный. Под алкоголем чего только не привидится, тем более, с непривычки…

Часов в 9 утра, воткнув в себя укол от боли в желчном и кое-как сделав утреннюю растяжку (чтоб башка меньше ныла), я потащился на работу. Там было тихо и напряженно, наши глядели на меня кто злобно, кто испуганно, включая даже Каргу.

Женька тоже пришел пораньше, хмурый, но спокойный. Как и следовало ожидать, со мной он говорил только по делу, кратко и формально. Издеваться и наезжать даже не пытался, извинений за вчерашний мордобой не требовал, глаза не отводил, глядел прямо, и это было, пожалуй, хуже всего. Не ошибся я, значит: у меня стало на одного друга меньше. Ну и черт с ним, каяться я точно не собираюсь, тем более, что Женек – мент, а не поп, его грустной мордой не растрогать, ему дела нужны, а я своими делами вчера все, что мог плохого, показал. Ну и черт с ним еще разок: если подумать, в дружбе с ним не больше смысла, чем в любви к Ксюшке. Достал он со своими пошлыми шуточками, неграмотной бедной речью и похождениями по всем девкам Москвы.

Кстати о девках: что сестрица, что Ксюшка хранили оскорбленное молчание – ни звонков, ни посланий, даже ругательных. Это было, пожалуй, тоже плохо, но меня снова ни на что не сподвигло. Я знал, что сестрица меня, даже совсем чокнувшегося, в конце концов простит – недаром мы двойняшки, а Ксюшка… Она найдет работу и уйдет в свою жизнь, даже если мы и помиримся, поэтому смысл извиняться? Нет ни сил, ни желания заводить сейчас с ней разговоры.

Рабочий день пошел ни шатко ни валко, ничего особенно интересного не происходило, наши расползлись от меня подальше, а я сидел за бумажками. Только часов в пять сделал перерыв, и как раз тогда, когда стоял у автомата, похмельно держась за голову и глотая противный черный кофе, ко мне из-за угла коридора подползла Карга и кашлянула. Я опустил глаза на ее уровень и кивнул.

– Розанов, – еще раз кашлянув, сказала начальница, – вы нормально себя чувствуете?

– Да сойдет, а чего?

– Тут у нас намечается, гм, загородное дело с выездом. Хотите съездить на природу? Заодно развеетесь… – она опять кашлянула, видимо, подбирая слова, и я помог ей:

– … А то я тут уже всех вкрай задолбал (вместо «задолбал» я употребил словечко покрепче).

Начальница поморщилась, потом задумалась и наконец отозвалась:

– Дело не в этом, Розанов, а в том, что вы со своими фокусами скоро не сможете нормально работать. Сначала у вас какая-то депрессия, потом вы, вон, перьями покрасились…

– При чем тут это?! – зло прервал ее я. – Я чего, волосами расследую? Давайте налысо побреюсь, если всем моя прическа покоя не дает!

Карга снисходительно усмехнулась – ее-то было не так просто сбить – и заскрипела про свое:

– …Потом, вон, покрасились, а теперь решили правила соблюдать так, что мне вчера на вас 10 человек пожаловались. Съездите, развейтесь. Это дальнее Подмосковье, село Косцы. Там восстанавливают большой старинный храм, и при очень странных обстоятельствах погиб местный священник, который должен был там служить. Спонсоры строительства опасаются, что и новый священник в опасности. По крайней мере, на него тоже было совершено покушение, хотя и другого типа…

– В смысле? – растерянно спросил я.

– Первый священник погиб, упав со строительных лесов, возможно, не сам. Судя по характеру травм, падал он с большой высоты, из-под самого купола, а человек он был пожилой и нездоровый, никогда не поднимался так высоко. А на второго священника просто какой-то тип с прикрытым маской лицом напал вечером возле храма и хотел ударить по голове, но попал по плечу и тут же убежал, – четко проинформировала Карга. Я слушал ее внимательно и с удовольствием: недаром же она дослужилась до начальницы отдела, умела быстро разложить все по полочкам. В этот раз полочки были какие-то странные, но, несомненно, любопытные. Только… Разом всплыл в памяти мой сегодняшний кошмарный сон. Церковь!

– Вера Николаевна! – вцепился я в начальницу, кажется, исказившись лицом. – У этого храма ведь есть крест?! А вы не знаете, какого он цвета?!

– У этого храма, Розанов, крест ставить некуда, – Карга оценивающе глянула поверх очков, словно проверяя, можно ли меня выпускать на улицу или я уже начал лаять и кусаться. – Там еще купол нормально не достроили.

– А! – воскликнул я с облегчением. – Тогда все в порядке! Я поеду.

– Не могу не спросить, что вы имеете против крестов, – проскрипела Карга. – Вы что, примкнули к язычникам?

– Ни к чему я не примкнул, вы же знаете, что я то ли атеист, то ли агностик… И я даже не против крестов. Но только чтобы светлых, – добавил я доверительно, наклонившись к начальнице. Та вздохнула и выдавила кислую улыбку.

– Я смотрю, вы в своем репертуаре… Ладно. Поезжайте. Я напишу вам командировку. Только отчеты присылайте регулярно, а не как обычно.

* * * * * * *

Село Косцы находилось на границе Московской и Тверской областей, на севере. Судя по карте, оно было довольно-таки здоровенным (хотя, возможно, сейчас скорее за счет дачников), а храм стоял в самом его начале, или в конце – смотря в какую сторону ехать. Где-то там же, по заверениям Карги, пристроился и дом священника, охранять и расспрашивать которого меня послали.

Поехал я на своей машине, опасаясь брать служебные из-за их паршивого качества и незнания, сколько я тут проторчу. Собаку тоже не взял: подкинул, как обычно, старушке-соседке… Вокруг по мере продвижения на север становилось все более снежно, и наконец на обочинах показались даже небольшие сугробы. Дорога пролегала в основном по Ленинградскому шоссе и была вполне приличной, до тех пор пока я не свернул куда-то вправо, в деревни. После этого нормальный асфальт прекратился, сменившись дырками и ухабами, будто дорогу кто-то настойчиво расстреливал из миномета. Кое-где спасал снег, набившийся в ямы, но все равно трясло так, что зубы щелкали, а в глазах вспыхивали звезды. Устав страдать, я вспомнил правило «больше скорость – меньше трещин» и вдавил газ. Не то чтобы это помогло в смысле комфорта, зато километры стали убавляться быстрее. Косцы будут минут через десять, если не ухну в очередную яму с концами… По крайней мере, так обещал мой телефонный навигатор. Кроме карты, никакой жизни – сообщений, звонков – на экране не виднелось, и я убеждал себя, что ничего и не жду. Перед отъездом я успел отписаться Оксанке, что, поскольку смываюсь как минимум на неделю, пусть без опасения вернет Ксюшку в мою квартиру, а потом разберемся. В ответ пришло одно слово: «хорошо». Ну и на фиг. Настроение у меня было по-прежнему каким-то мрачновато-спокойным, и даже пресловутый кошмар не вызывал эмоций: Ксюшка по-любому сюда не попадет никак, креста нет ни черного, ни даже золотого…

Еловый лес слева от меня исчез, сменившись очень ровным белым полем со странными темными проплешинами… А, это же не поле, а местное озерцо со стандартным названием – то ли Круглое, то ли Рыбное. Тогда село должно быть совсем недалеко, его от озера отделяет только перелесок…

Как только я подумал эту мысль, из-за деревьев выехала и воздвиглась на фоне мрачного серого неба не менее мрачная постройка. Судя по лесам, это и был храм, но я никак не ожидал, что он будет такой громадиной, которой впору стоять в каком-нибудь Петербурге на главном проспекте, а уж никак не в здешней Тьмутаракани. Он состоял из четырехугольного основания с полуразрушенными лестницами и рядами белых колонн и возвышающейся над ним круглой башни с недоделанным куполом и действительно без креста.

Заглядевшись на храм, я не сразу заметил, что по бокам потянулись деревенские дома, бревенчатые и длинные, как вагоны поездов. Некоторые были в современном стиле обиты яркими пластмассками и имели евроокошки, но это не нарушало общее ощущение мрачности и пустынности, которое прочно царило вокруг.

Я медленно вдавил тормоз, пристроился к обочине почти у подножья храма и вылез из машины, разминая затекшие ноги. Ощущение пустынности и непонятного гнета усилилось, потому что когда заглох мотор, на меня упала какая-то пронзительная тишина. Несмотря на день, никаких людей на улице не виднелось, машины не ездили, животные не орали, только тихо падали крупные, комками, снежинки. Храм возвышался над хилой деревенькой, как перенесенный из другой реальности, подавляя все своей непомерной громадностью. Я поежился, и, держа руки в карманах, поднялся по разбитым мраморным ступеням на площадку, откуда рос ряд колонн. Вблизи колонны оказались очень толстыми и облупленными (из-под белого слоя облицовки торчали красные кирпичи), а по высоте – просто бесконечными. Я постоял рядом с одной из них, положив на нее руку, пока мне не начало казаться, что я уменьшаюсь и скоро превращусь в букашку у подножья храма… Убрав руку, я тряхнул головой. Ну и штуковина, боже ты мой! Если старый священник действительно упал из-под купола, вряд ли от него много осталось… Я вздрогнул от неожиданно-ледяного ветра, залетевшего мне под по-московски расстегнутое пальто, тщательно застегнулся, замотался шарфом, начиная жалеть об отсутствии шапки-ушанки, и прошел за колонны к дверям храма. Двери оказались двустворчатые, полукруглые и громадные, чуть не в три моих роста. Они были сделаны из какого-то черного металла и плотно покрыты мелким узором, из-за чего весьма напоминали двери Тамерлана на небезызвестной картине Верещагина. Я подергал за ручку, потом, наоборот, потолкался, после чего с запозданием увидел черный замок, слившийся с дверью по цвету. Признаков восстановления, кроме лесов, тоже что-то не виделось и не слышалось: по-прежнему стояла тяжелая, глухая тишина.

– Вы к батюшке?

От писклявого голоса, резко раздавшегося где-то у меня под ногой, я подскочил чуть не до вершины храма и одним прыжком развернулся спиной к дверям. Владельцем голоса оказался закутанный ребенок неопределенного пола и примерно десяти лет. Он стоял на нижних ступеньках лестницы и, задрав голову, спокойно смотрел на меня.

– Батюшка – это в смысле священник? – уточнил я, неприятно поразившись звучности своего голоса и умению храма создавать эхо. – Да, к нему.

– Тогда пошлите, – доброжелательно сказал ребенок, махнул рукой и, сбежав по ступеням, кинулся куда-то поперек заснеженной дороги. Я в несколько скачков догнал его и пошел рядом.

Мы обошли храм по кругу (попутно я обнаружил в нем еще одни мощные двери) и остановились перед длинным домом из потемневших бревен. Рядом, почти впритык, стояло небольшое деревянное строение, похожее на мини-модель замка. У него был крошечный купол луковицей, а выше светился крест: к счастью, ярко-золотой.

– Это временный храм, – проследив за моим взглядом, сказал ребенок. – Пока большой храм строят, батюшка тут служит. Вот, видите, звонница, – он ткнул влево красноватой от холода рукой. Там стояло что-то вроде беседки, с потолка которой свешивались ряды колоколов разного размера. Подавив желание подойти и постучать по ним, а то и сыграть какой-нибудь мотивчик, я пошел за ребенком к крыльцу.

– Не разувайтесь, – махнул он рукой, одновременно сбрасывая замусоленную пуховую шапку и оказываясь белобрысой девчонкой. Я охотно не разулся (крыльцо было затоптано грязными следами) и зашел, наконец, в дом.

Глава 3. «Почитай отца своего и мать свою…"

Большая пустая комната, полутемная, поскольку свет шел только от трех окон вдали, походила на филиал детского сада: по ней носились, что-то пища и галдя, не меньше семи человек детей, по возрасту еще мельче моей провожатой. Скромная мебель, как то: длинный стол, разномастные стулья, плита и холодильник – терялась в этой детской беготне, а пол к тому же усыпали кучи каких-то бумажек, обрезков и мелких игрушек. Я застрял на пороге, чтобы ни на что и ни на кого не наступить, и постепенно разглядел в полутьме нескольких взрослых людей, которые невозмутимо омывались этим детским морем. К одному из них и подбежала моя девчонка с радостными словами:

– Папа! К тебе человек пришел! Идите сюда. Не бойтесь! Чаю хотите? – это уже, видимо, было сказано мне. Я мотнул головой и медленно двинулся сквозь комнату, не очень представляя, как себя вести в таких необычных условиях – в моей работе я имел дело с семьями священников лишь чуть чаще, чем никогда. Религиозные вопросы – дело тонкое, даже хуже политических, и я всю жизнь сильно старался в них не лезть. Моя обычная ерническая манера общаться с подозреваемыми уж точно не поспособствует делу. Сказанешь им что-нибудь не то – еще обидятся, а мне их содействие нужно… Черт, и куда я приперся, с моим-то мировоззрением! Надо было Светочку посылать – она вроде по воскресеньям в церковь ходит…

Идущий ко мне невысокий, кругленький, кудрявенький, с короткой бородкой мужик в черном… гм… платье мои сомнения только удвоил. Я даже толком не знал, как его положено по субординации приветствовать. «Святой отец», что ли? Или это относится только к монахам? Или тот же «батюшка»? Но кто из нас кому годился в батюшки, вопрос был спорный: священник подошел поближе, и я понял, что ему от силы лет тридцать, чуть меня помладше. При взгляде на его краснощекую приветливую физиономию с добрыми голубыми глазками всякие «отцы» и «батюшки» намертво застопорились у меня на языке. Я решил держаться официального «полицейского» тона и сухо спросил:

– Дмитрий Сергеевич Медянников, правильно?

Священник заморгал и несколько испуганно кивнул, дети, как по команде, смолкли, а плохо видные мне двое других взрослых, тоже как по команде, встали и чуть ли не руки за спину заложили. Мгновенно создалась та напряженная атмосфера, которая возникает при появлении среди обычных людей кого-то из органов. Сам морщась от нее, я тем не менее продолжил:

– Дмитрий Сергеевич, я капитан Розанов Колин Александрович из спецотдела «Прикрытие», по поводу убийства Анатолия Ларина, предыдущего священника, и покушения на вас. Вас должны были предупредить, что я приеду.

Позы взрослых мгновенно сменились на расслабленные – обрадовались, что я не по их душу. Дети пока молчали.

– А… – сказал священник, и растерянный его взгляд сменился на приветливо-понимающий. – Да-да, конечно, предупреждали. Но мы и не думали, что вы так…

– Выгляжу? – докончил я. – Не обращайте внимания, в нашем спецотделе можно не стричься и даже не бриться, как вашему брату.

– Да нет! – рассмеялся он. – Мы не думали, что вы так быстро приедете. Обычно это все дольше бывает, когда полиция… – он оборвал себя и снова улыбнулся: – Ну садитесь, садитесь, гость дорогой! Вы же с дороги. Наверное, часов пять ехали с Москвы? Сейчас матушка придет, познакомимся как следует. Глаша, разберите с Любочкой стол.

Глашей оказалась та самая белобрысая провожатая. Она деловито кивнула и, доставая огромную кружку, поинтересовалась:

– Вы черный чай будете, зеленый или фруктовый?

– Давай фруктовый, – сказал я, садясь за стол: с ней мне было легче говорить, чем со священником.

– Ага… Люба, ты куда пошла? Стол-то разбери, я занята…

Прозрачно-бледная Люба глянула на меня искоса и спросила шепотом:

– А вы у нас жить будете?

– Понятия не имею, но вас тут вроде и без меня много.

– Найдем, найдем место! – успокоила меня Глаша. – Мы любим, когда гости! Папа тоже любит!

Ни я, ни упомянутый папа не успели отозваться на этот пассаж, потому что из-под моего локтя высунулся встрепанный пацан лет семи и поинтересовался:

– А вы милицанер? А стрелять умеете? А пистолет есть? А покажите?

– Гавриил, сынок! – предостерегающе нахмурил Дмитрий реденькие рыжие брови в попытке казаться суровым. Паренек с развесистым именем тоже не особо впечатлился, нырнул мне за спину, вынырнул у другого локтя и повторил свои вопросы.

– Не милиционер я теперь, а полицейский, – сказал я ему шепотом. – Переименовали нас. Стрелять умею и пистолет есть, а вот показывать не буду и обыскивать меня не советую.

Пацан грустно вздохнул и унырнул под стол, а взамен ему вылезли две почти неразличимые девочки лет трех: наверное, близняшки. Одна прошепелявила «здрасьте», а другая без предупреждения принялась деловито карабкаться на мои колени.

– Палаша, не надо, не мешай, иди вот ко мне, – попытался убрать ее Дима (даже мысленно я был не в силах звать его отцом Дмитрием), но я махнул рукой:

– Пусть сидит, мне без разницы. Дмитрий Сергеевич, мне надо как-то войти в курс дела. Давайте, чтобы потом нам обоим не было мучительно больно за бесцельно проведенное время, я сразу скажу, что я неверующий, некрещеный, креститься не собираюсь, Библию и другие канонические тексты уже читал, не проникся; молиться, каяться, исповедоваться и все остальное ваше профессиональное при всем уважении к вам не буду. Человек я сугубо светский, или, учитывая мою профессию, даже полусветский, поэтому если я скажу и сделаю что-то, что резанет вам ухо, не обессудьте. Работа такая.

– Да что вы, я и не думал вас… агитировать, – Дима вдруг снисходительно глянул на меня и хихикнул высоким голоском. – Таким занимаются, скажем так… Не очень умные люди. Не беспокойтесь и говорите, как хотите.

– Ну спасибо… Но я это все вам сообщил не для того, чтобы побравировать атеизмом. Просто тонкость в том, что мне, видимо, придется некоторое время походить за вами, причем и на службы. Мешать я вам не буду – вы своим занимайтесь, а я – своим, просто предупреждаю, что разбираюсь в этом всем как свинья в апельсинах, поэтому могу твердо пообещать разве что не своротить подсвечники и не ронять иконы, в остальном – заранее пардон.

– Аа, вот как… – понял священник и пощипал себя за бороду. – Ну ничего, и с этим разберемся, даст Господь. Кем бы вас только представить… Или можно говорить, что вы из полиции?

– Нет, пока нельзя. Я много что могу, в том числе и в хоре петь, и даже некоторые молитвенные распевы знаю – из телика запомнил – но мне надо бы свободно двигаться, а не торчать столбом.

Священник глянул на меня быстро и улыбчато – наверное, представил, как я со своей крашеной башкой и мрачной физией возвышаюсь среди бабулек в церковном хоре – но выразился по делу:

– Тогда в хор действительно не стоит. И алтарником вас не сделаешь, если не крещены… – он замолчал и задумался. Я механически отпивал выданный Глашей жидкий чай с намеком на какой-то фрукт во вкусе и бездумно пялился на трясущийся в углу холодильник, а сидящая на коленях девчонка что-то там ковыряла в моих волосах – кажется, пыталась завязать прядь возле лица узлом.

– …Вот, нашел мысль! – вдруг ожил Дима рядом с моих ухом. Я вздрогнул и перевел на него взгляд. – У нас ведь часто бывает, что приходят люди пожить: помогают по мере сил, кто со стройкой, кто с хозяйством, ну и в храм на службы ходят. Обычно у них проблемы, конечно, какие-то в жизни…

– Ага, дядя Володя так у нас жил! – вклинилась бледная Люба.

– …Так вот, я подумал: может, и вам представиться таким человеком, у которого беда случилась и он к Богу пришел?

Вот он в точку попал насчет беды – недаром священник. После всех моих закидонов действительно самое время удалиться замаливать грехи. Невесело усмехнувшись этой мысли, Диме я кивнул:

– Да, вполне будет подходяще. Заодно мое незнание ваших правил можно будет оправдать. Отработку я вам тоже могу обеспечить, правда, вряд ли на строительстве, если не хотите, чтобы у вас еще кто-нибудь упал с лесов: тут я полный профан.

– Вы правда строить не умеете? – поразился из-под стола Гавриил. – А наш папа второй этаж построил в нашем прошлом доме. И вторую комнату. И туалет!

– Супер, – сказал я, показав ему большой палец. – В общем, из того, что вам подойдет, я умею еще петь и рисовать. Ну и танцевать, но это не совсем…

– Как раз наоборот! – оживился священник. – У нас тут есть активные пожилые прихожане, они были бы рады, если бы вы с ними позанимались танцами. Бабушки у нас заводные, а развлечений мало, сами понимаете. Да и насчет живописи… У нас же художники большой храм как раз расписывают. Если вы правда в этом понимаете, сможете подвизаться хотя бы помощником.

Я подумал.

– …Да, все идеи хорошие, думаю, все и используем. Только проблемка с вашими детьми: я, конечно, сам виноват, что при них представился, но надо, чтобы они не проболтались о моей работе. И присутствующие здесь взрослые, кстати, тоже.

Присутствующие взрослые, которые оказались двумя женщинами неопределенных лет, испуганно вылупили глаза и сделали клятвенное выражение лиц: дескать, только смерть вырвет у них правду обо мне.

– Не беспокойтесь, мы все тайны хранить умеем, дети у нас не болтушки, не так с матушкой воспитываем их, – заявил Дима уверенно. Я такой уверенности, глядя на мелюзгу и зная человеческую сущность, не испытывал, и был рад, когда священник добавил:

– …К тому же, им болтать будет особо не с кем. Они у меня на домашнем обучении, друг с другом в основном и играют.

– Ну и ладненько, а в остальном положимся на ваше высшее начальство.

– На кого?

– Ну, на Бога, то есть.

– Положимся, – рассмеялся Дима. – А вот и матушка Елена пришла! Здравствуй, любимая! Вот, познакомься, это к нам милиция приехала, капитан Розанов. У нас пока поживет.

Матушку столь же не хотелось величать матушкой, как ее мужа – батюшкой. Это была круглолицая девушка лет двадцати пяти, с тонкой, но длинной косой, одетая в просторное платье и по виду глубоко беременная, хотя, возможно, просто сказались на фигуре многочисленные роды. Она улыбнулась мне так, будто мент в доме, где и без него тьма народу – это предел всех ее мечтаний, и пропела:

– Здра-авствуйте! Как хорошо, что вы приехали – мне так неспокойно за батюшку было с тех пор, как на него напали… У нас места тут не очень много, ничего, если вы с мальчиками в комнате поместитесь? С Гавриилом и Серафимом?

– Помещусь, но выделите мне шкаф или что угодно, чтобы оно запиралось на ключ и ключ этот не имел дубликатов. Потому что сочетание множества детей с боевым оружием обычно оканчивается плохо.

– Выделим, – сказал за жену Дима. – Ну, давайте поедим – и устраиваться, а то мне скоро идти вечернюю служить. Вы же со мной пойдете, Колин?

– Да, придется.

Вякнув эту короткую реплику, дальше я сидел статистом и наблюдал, как обширное семейство готовится к не менее обширной трапезе. Две бабы непонятного возраста оказались дальними родственницами Димы: они помогали Лене расставлять посуду. Одновременно наряд детей под командованием Глаши организовывал себе меньший по размеру и более низкий столик. Еды было много, хоть и довольно простой, типа картошки, овощей и куриных лап. Перед тем как начать хрумкать, вся братия, понятно, помолилилась, пропев ритуальные слова умеренно фальшивыми голосами. У меня после всех пертурбаций и так-то невеликий аппетит свял совсем, и я просто усилием воли заставил себя сжевать что-то адекватное своему объему, чтобы потом в работе не валиться с ног. Периодически мне на колени залезал тот или иной ребенок, я их не гнал и продолжал жевать. Дима поглядывал на это со все большим интересом и наконец не выдержал:

– Вы, наверное, росли в большой семье?

– Угу, в огромной, – подтвердил я. – В одной комнате тридцать человек. Детдом называется… – я тут же пожалел, что ляпнул это, увидев на лицах окружающих взрослых характерную смесь жалости и брезгливости, и сменил тон: – Собственно, потом нас с сестрой усыновили, так что дальше мы жили нормально. А привычка к куче народа вокруг у меня, возможно, профессиональная.

– Тогда у нас в храме вам будет уютно, – рассмеялся Дима. – Места-то маловато, а приход большой…

Окружающие на его реплику неожиданно тоже засмеялись такими ласковыми голосами, что я получил передозировку добра и света и просто молча уткнулся в телефон.

По окончании трапезы мы действительно пошли на службу во временный деревянный храм. Насчет уюта священник преувеличил – там было скорее душно, хотя и светло (это меня с точки зрения слежки порадовало), – а насчет «маловато места» преуменьшил: места там не было вовсе. Храм изнутри походил на обычную избу с маленькими иконами, развешенными по деревянным стенам. Дима и набившаяся внутрь куча народу стояли почти нос к носу, в углу теснился хор из четырех дамочек и тощего паренька с неожиданным басом. Вся эта масса колыхалась, зажигала друг об друга свечки, молилась, крестилась и дышала, выкачивая и так спертый воздух.

Я, заложив руки за спину, встал в углу, противоположном хору и ближнем к Диме. В телефоне я просидел не зря, успел почитать про устройство храмов и теперь понимал, что большое скопище икон на стене рядом со мной – это иконостас, занавесочка отделяет вход в алтарь, а у Димы в руках дымится кадило, а не паникадило (последнее оказалось названием церковной люстры). Тут, правда, паникадил не предвиделось – горела пронзительная лампочка ватт на сто и без абажура, люди бросали друг на друга резкие глубокие тени. Пахло какими-то местными благовониями – наверное, ладаном, и от дыма из Диминого кадила постоянно тянуло кашлять и чихать, что я и делал, прикрываясь воротником пальто.

Служба тянулась неторопливо, так что у меня были все возможности порассматривать прихожан и прикинуть, нет ли среди них того, кто хотел заехать Диме по башке. Основную часть присутствующих составляли, конечно, женщины преклонных лет и старушки, но некоторые притащили с собой детей от нуля до шестнадцати лет. Было несколько мужиков, но таких худеньких и низкорослых, будто их специально кто-то отбирал по дрыщеватости. Один из них, с трудом достающий мне до пояса, попросил меня передать ему свечку таким женским голосом, что мое ответное «держите» прозвучало как сочный бас. Мужичок принял у меня свечку и начал креститься, а я глядел на него и его собратьев в глубоком сомнении. Да, судя по всему, на этой службе Диму не от кого охранять, если они не додумаются отравить ему святую воду или закатать взрывчатку в свечу…

К концу службы я выучил расположение всех предметов в мини-храме, успел прикинуть род занятий и возраст всех присутствующих, прочитал все надписи на иконах, какие мог разобрать, и наконец, сдавшись, полез в телефон. Сообщений, конечно, ни от кого не было, только любезная Карга прислала напоминалку, что «ждет отчет завтра». «Вера Николаевна, – написал я ей в ответ, – что ж вы так сухо, сразу про отчет? Спросили бы хоть, как я добрался. А может, я вообще до места не доехал и лежу где-нибудь в канаве?»

«Не паясничайте, а займитесь делом», – отозвалась начальница.

«Займусь, если вы мне наконец пришлете фото с места гибели священника и отчет об осмотре тела. Вчера уже просил», – отпечатал я, злобно давя виртуальные кнопочки. Манера Карги вечно обрывать и цыкать раздражала в переписке сильнее, чем живьем.

«Вышлю в 21», – кратко брякнуло мне в ответ. Я кивнул, забыв, что меня не видит никто, кроме Димы и прихожан, для которых все мои кивки, как и я сам, – одно большое пустое место, и опустил глаза, потому что кто-то пощупал меня за локоть. Это оказалась рыхлая бабка с выпученными блеклыми глазами.

– Убери телефон! – зашипела она. – Стоит тут, не крестится, не молится, икону Спасителя загородил! Не веруешь в Господа – не ходи в Божий Храм, не смущай людей!

В другом состоянии я был бы даже рад развлечению в виде перепалки со старушенцией, но сейчас ее слова о том, что меня никто не ждал даже здесь, неожиданно нехорошо во мне отозвались. Вспомнились Ксюшка, Оксанка, Женек, мой странный вещий сон, и вдруг захотелось зареветь, как в детстве. Стараясь не моргнуть, чтобы и правда не полились слезы, я посмотрел на старуху и сказал негромко:

– Бабка, это же вроде у вас в Библии есть фраза «не суди, да не судим будешь»?

– Ты мне мои грехи не считай! – взвилась она. – Я-то покаянием все отчищу, а ты-то со своим телефоном прямико-ом во врата Адские покатисся!

– Ну и ладненько, там с тобой в следующий раз и свидимся. Если ты всех так учишь жить, как меня, тебе твоих запасов маны все равно на Рай не хватит.

– Ах ты…

– Катеринушка! – негромко, но строго окликнул ее Дима, подходя к нам со своим почти додымившим кадилом. Старушка разом завяла и сморщилась, поспешно формируя из себя ангела.

– Простите меня, батюшка! – засюсюкала она. – Грешна, грешна, ввел меня он во искушение, вот и не удержалась…

– Катеринушка, не трогай человека, – еще строже сказал Дима и втерся между бабкой и мной. Я удивленно на него глянул: нашел кого защищать. Бабка удивилась не меньше, но, кажется, приняла к сведению, что я какой-то блатной, и, быстренько перекрестившись, исчезла с радаров.

– Пойдемте, служба кончилась, – обратился ко мне Дима. – Устали, наверное, с непривычки?

– Да не особо, у нас бывали дежурства и понуднее.

– На Катеринушку не сердитесь, она иногда перегнет. Не все умеют с новоначальными разговаривать.

Глава 4. «…Есть у него ангел-наставник»

Мы вышли из духоты и света храма в темнотищу и пронзительный холод. Фонарей почти не было, большой храм только угадывался – чернющим контуром на фоне светло-черного неба. Публика тут же куда-то расползлась, а мы похрустели по снегу к Диминому дому.

– Где на вас напали-то? – спросил я, с облегчением вдыхая ледяной воздух.

– Да вот почти здесь, возле звонницы. Наверное, за ней и спрятался он, а когда я прошел, выскочил…

– Что-нибудь конкретное запомнили? Особые приметы: шрамы, родинки, татуировки, странный голос, запах?

Дима засмеялся и качнул головой:

– Запах-то был, но не странный. Тут много кто так пахнет, место-то такое, Богом забытое, развлечений нет…

– А, алкоголь? Сильно несло, прямо перегаром, или умеренно? Он шатался?

– Это я шатался, – снова засмеялся Дима, – когда он меня по плечу огулял. Нет, если подумать, пахло от него не очень сильно, на ногах он твердо стоял. В местном отделении сказали, что нападение в нетрезвом виде они расследовать не будут, поэтому я и удивился, что из Москвы вас прислали.

– А я не удивляюсь, – сказал я честно. – Что-то здесь не то. Если ваш нападающий был под градусом и дрался от нечего делать, то зачем он надел черную маску? И Ларин, опять же… Ну, отец Анатолий, по-вашему. Чего ради он под купол храма полез? Или он умел рисовать?

Дима подумал.

– Насколько я знаю, нет. Батюшка больше пением увлекался. А высоты он и вовсе побаивался: года-то преклонные, хворей много. С тех пор, как матушка его умерла, а дочка уехала в Петербург, совсем стал слабенький. Бодрости духа не терял, конечно, с Божьей помощью…

– Да-да, я в курсе, что уныние – один из смертных грехов, но мне лирические отступления в сторону генеральной линии вашей партии ни к чему. Говорите по сути.

– Простите меня, Колин, не хотел вас вводить в грех, – сморщил меня Дима. – Что вы хотели узнать об отце Анатолии?

Мы остановились возле пресловутой звонницы. Я, не удержавшись, слегка щелкнул ногтем по ближайшему колоколу и вытащил из кармана зажигалку и одинокую смятую сигарету: курил я в пресвят день, но сейчас мне хотелось одновременно погреться и расслабиться.

– У вас тут курить можно?.. Ну так вот. Вы хорошо были с Лариным знакомы?

– Как сказать хорошо… Мы жили в соседнем приходе, встречались, бывали друг у друга. Дети мои его очень любили, все спрашивали, когда опять к батюшке Анатолию поедем. Отец Анатолий человек был одинокий, нездоровый очень – но большой подвижник. Это же благодаря ему старый храм стали восстанавливать. Ведь веками стоял в руинах, а тут нашелся благотворительный фонд, собрали деньги – и пошла работа с Божьей помощью!

– Ничего себе помощь – священники с лесов валятся, – не удержался я.

– Пути Господни…

– …Неисповедимы, знаю-знаю. Давайте опять ближе к делу, – я аккуратно стряхнул пепел под колокол и прокашлялся. – Значит, Ларин в последнее время жил один, никто из родных его не навещал, да еще он и болел. Полез на леса, куда раньше никогда не лазил, нетипичное поведение… Вы никогда не думали в сторону самоубийства?

– Что?! – изумился Дима. – Конечно, нет! Самоубийство – наитяжелейший грех!

– Убивать, насиловать и воровать тоже нехорошо и наказуемо не на небе, а прямо на земле, и тем не менее мы в полиции что-то без работы не сидим, – заметил я. – Я понимаю, что идеальный сферический священник никогда не унывает, постоянно бодр и светится изнутри, но давайте отбросим пафос, вспомним живых людей с их слабостями, или, как вы говорите, грехами, и подумаем о реальном отце Анатолии. Мог он совершить самоубийство или нет? Видимо, кроме вас, его состояние все равно больше никто не наблюдал.

Дима упорно затряс рыжей шевелюрой:

– Нет, нет, это немыслимо. Вы, наверное, не понимаете, Колин, как неправославный человек, насколько самоубийство запретно для любого истинно верующего, не говоря уже о священнике. Те муки Ада, которые ждут…

– Отец Анатолий пил? – прозаически прервал я его страстную речь.

– Я его пьяным не видел, – уже немного сердито ответил Дима.

– А трезвым?

– Вы что, шутите?

– Нет, просто некоторые ходят всегда поддатые, и насколько я помню, среди вашего брата это довольно часто бывает, особенно в здешней глухомани.

– Да, у служителей церкви бывает грех пьянства, верно, – Дима заговорил более сухо и все еще сердито, – но отец Анатолий практически не употреблял. И не увлекался, и не позволяло здоровье… Я бы очень хотел, чтобы вы его увидели, поговорили с ним, – вдруг взял он меня за рукав. – Вы бы поняли, что все вопросы, которые вы задаете, они… совсем не про отца Анатолия.

– Увижу я его только в виде фото трупа и описания места происшествия, – я выпустил последний клуб дыма, окончательно закашлялся и смял сигарету в кулаке, – на вас и лежит задача представить его мне так, чтобы я понял, что он был за человек и что с ним случилось. Ваша профессиональная манера не осуждать людей и видеть кругом ангелов и цветочки тут служит плохую службу.

– Простите, но ваша профессиональная манера подозревать всех людей Бог знает в чем здесь тоже вряд ли поможет.

– Никого я пока не подозреваю, я просто выясняю детали. Самоубийство – это не бог знает что, это очень даже логичное следствие одиночества и нездоровья.

– По мирским понятиям – может быть, – вздохнул Дима. – Но законы, по которым живем мы – не от мира сего. Я думаю, если вы не будете судить о священнике по мирским законам, вы быстрее сможете найти убийцу.

– Убийцу?

– Отец Анатолий самоубийства совершить не мог.

– Ну ладно, сдаюсь, не мог и не мог – аминь, как говорится, – я рассмеялся. – Пойдемте тогда в дом, а дальше посмотрим, когда у меня будут на руках материалы по делу. Завтра мне надо будет осмотреть большой храм, это можно устроить?

– Конечно, даже ничего для этого не надо: по утрам там работают строители и художники. Группу женщин, которые захотят заниматься танцами, я вам, думаю, тоже уже завтра соберу. Со мной вы на все службы ходить будете?

– По возможности.

– Тогда, пожалуйста, не смотрите все же в телефон, не вводите прихожан во искушение, – попросил Дима. – Ведь я же вас хотел представить как человека, который впервые пришел ко Господу от жизненных невзгод, а вы в мобильнике сидите.

– Ладно, вы правы, – признал я. – В следующий раз постараюсь соответствовать тому образу, который вы мне наврали.

– Врал ли я? – отозвался Дима с задумчивым пафосом, и, сняв один заснеженный сапог с помощью второго заснеженного сапога, зашел в дом.

Я оставил его пассаж без ответа. Ясно было, что человеку хотелось верить не только в бога, но и в меня, и от ощущения, что я сто процентов его разочарую, становилось как-то уныло. Больно уж для многих я в последнее время служил источником разочарования.

* * * * * * *

…Черный крест качается на фоне белесого неба. На самом деле качает меня: от отчаяния, от пронизывающего до костей мокрого холода. Я уже не бегу и не плыву: я просто стою. С пальцев на снег падают капли, а в голове ходит по кругу одна заколдованная мысль:

«Если б я знал… Если б я знал… Откуда я мог знать, что она пойдет тут? Откуда?»

– Почему меня не предупредили?! – это я кричу. Кому – непонятно. То ли богу, в которого не верю, то ли Ксюшке, которой уже… нет…

* * * * * * * *

– Дядя-а-а!

– Дяденька Колин!

Дяденькой меня никто отродясь не звал: я подскочил от лютого удивления и упал из безнадежного бело-холодного пространства в уютную жилую темноту. Я сидел на кровати, опираясь спиной о стенку, за которой кто-то смачно храпел и свистел, за подмороженным окном занимался розоватый рассвет, а на меня изо всех сил пялились стоящие напротив два пацана в трусах и майках… Как их там… Гавриил и Серафим, если не ошибаюсь.

– Чего вскочили? – устало обратился к ним я.

– Так вы орете, – честно ответил Гавриил. Более благообразный Серафим толкнул его локтем и сказал жалостливо:

– Дяденька Колин, вы во сне так кричали… Мы вас перекрестили, но вам не помогло.

– Надо думать, – я несколько раз перевел дыхание, чтобы привести в норму колотящееся сердце. – Что, прямо так громко орал?

– Ну, не прямо очень, – подумав, сказал Гавриил. – Мама с малышкой вроде не проснулись. Просто это как-то… страшно, – он передернул плечами и спросил с огромной надеждой в голосе: – Вам, наверное, снились черти?

– Нет, – я еле удержался от того, чтобы не добавить «к сожалению»: любые черти напугали бы меня меньше этого сна. – Мне снилось, что я в школе, меня математичка к доске вызвала, а я ни фига не знаю.

– Кошмар! – содрогнулись пацаны.

– Ну а я про что, – согласился я и встал. – Ладно, спите дальше, я пока пойду прошвырнусь.

Сказано – сделано. Покопавшись в полутьме, я выбрал из сумки более теплые джинсы, свитер, и пристегнул кобуру – несмотря на то что Димина жена выдала мне под хранение оружия сундук с амбарным замком, оставлять пистолет рядом с пацанами все равно было стремно. На ходу застегивая пальто и заматывая шарф, я крадучись прошел по маленькому коридорчику с дверьми, за которыми спало основное скопище детей и Дима с женой, прошел через большой зал и вышел в рассвет.

На улице было еще холоднее, чем вчера. Ночью, видимо, прошел снег, потому что все сугробы были вспушенными, а дорожки стали менее грязными. Как всегда, вокруг был звуковой дефицит: только вяло орал далекий петух и слышались чьи-то негромкие, как сквозь подушку, разговоры. Храм, немного розовый от солнца, выглядел гораздо дружелюбнее и даже почти завлекательно. Я послушно завлекся, проскакал по заснеженным ступенькам и увидел, что здание подобрело настолько, что решило запустить меня в себя: резные железные двери с одной стороны были приоткрыты, внутри что-то светилось и звучали те самые приглушенные голоса.

Я осторожно зашел, огляделся, и у меня вырвался весьма уместный здесь возглас «Господи!». Маленькая церквуха, в которой мы сидели вчера на службе, и этот храм отличались по оформлению примерно так, как отличается актовый зал школы от Большого театра.

Внутри действительно стояли леса, уходя на немыслимую высоту, горели тусклые переносные лампочки, пахло олифой, пол был покрыт ляпами краски и цемента, но это почти не мешало видеть высоченные изящные арки, покрытые старыми облупившимися росписями, потемневшие иконы, похожие скорее на портреты, какие висят в музеях, огромные витые подсвечники и резные столики и лавки. В полутьме, за пересекающимися столбами оконного света, золотился огромный иконостас, который своим обилием резных элементов, блестяшек, сиялок и росписей впечатлил меня практически до полуобморока. Кое-как добравшись взглядом до его вершины, я задрал голову и увидел белый свод, покрытый голубоватыми фрагментами старых росписей. Под ними паутинились леса и виднелись настилы, с которых свисали чьи-то ноги. Видимо, это работали художники или строители.

Обалдеть какой храм! Вот куда надо приводить неверующих – если даже меня проняло, то уж более склонных к религиозности людей здесь пропрет по полной.

Торопиться мне пока было некуда, поэтому я принялся неслышно прохаживаться по храму, как по музею, щупая резьбу и разглядывая картины, в смысле, иконы. Около одной из них я застрял надолго. На ней был изображен в полный рост некий парень примерно моих лет, в светлой длинной хламиде. Несмотря на тонкий ободок обязательного нимба, у него были обычные русые волосы – кажется, даже не слишком расчесанные, и очень человеческое лицо. Он смотрел большими темными глазами со смесью озабоченности и сочувствия, будто спрашивал: «Ну, что там у тебя стряслось-то?»

Да ничего не стряслось, паренек. По крайней мере, такого, где нужна помощь высших сил. Копошимси помаленьку, как говорит наша уборщица тетя Нина. Ну, сон снится – это плохо, но ничего не поделать, только собирать крупинки информации и надеяться, что они со временем сложатся в целостную картину. Ну, Ксюшка не пишет и не звонит – так это же я ее обидел, мне и подавать признаки жизни. А я не буду, все равно безнадега же, зачем продлевать агонию. Лишь бы в Москве сидела, подальше от меня и от крестов… Женек тоже с той поры ни одного дурацкого видео или анекдота мне не прислал, хотя обычно от него житья нет. Ну это вообще смех, а не проблема, с такими к богам не ходят… Сестрица вот зараза – могла бы и написать. Близняшка – а туда же, в обиды играет.

Знаешь что, неизвестный святой парень? Мне не плохо. Мне… одиноко. Конечно, я в курсе, что в несчастье ты всегда остаешься один, но в юности это как-то не так чувствовалось. Были все время какие-то дружки-приятели, можно было сходить на дискотеку, покурить непонятных веществ, заняться, в конце концов, работой, учебой или планами мести врагу – и этого хватало. Потом появилась Ксюшка и можно было, в лучших традициях некоторых матерей, «жить ради ребенка». Слушай, ну неужели я вот такой как сейчас – злобный, мстительный и мерзкий, неулыбчатый, небодрый и несмешной – никому не нужен? …Да, в вопросе-то и содержится ответ.

…Но ведь я-то обычно всегда старался их понять и поддержать: и коллег, и сестру, про Ксюшку не говорю, носился с ней как с писаной торбой. Меня коллеги ангелом называли – то-то бы Дима-священник посмеялся – дескать, и понимаю я всех, и помогаю безвозмездно, и зла не держу на то, что они чудят… Так почему когда раз в сто лет отчудил я сам, вокруг такая пустота? Парень, что я не так сделал-то? Какой-нибудь живой человек мне бы наверняка сейчас сказал, что собой надо было больше заниматься, а не вкладываться в чужих людей, чтоб потом не сидеть вот так у разбитого корыта. Какие мне, извините, божества помогут, если я все возможности наладить упорядоченную жизнь проигнорировал? И ты, конечно, не поможешь, парень, да и жалеть меня не за что; ну так хоть посочувствуй, что ли…

– Это архангел Гавриил.

От громкого Диминого голоса за спиной я дернулся, быстро провернулся вокруг своей оси, и, уставившись на священника, выдохнул:

– Где?!

Тот засмеялся в жидкую бородку, но тут же сделал серьезное лицо и повинился:

– Простите, Колин, помешал я вам… А Гавриил – вот он, – Дима ткнул перстом в того самого парня, с которым я тут мысленно беседовал. Только сейчас я разглядел у него помимо нимба здоровенные крылья. Они были сероватыми и печально спускались вдоль рук, так что их можно было принять за деталь одежды.

– Приятно познакомиться, – сказал я парню. – Гавриил, значит. Очень хорошо… Слушайте, и почему вы не служите в этом храме? Во-первых, тут и воздуху больше, во-вторых, тут целый музей…

– Пока крест не поставили и не благословили, не служим. К тому же, ведь именно здесь погиб отец Анатолий, – Дима кивнул на участок пола ближе к большому иконостасу.