Оркестровая яма. Рассказы

© Лонской В. Я., 2012

© ООО «Бослен», 2012

Оркестровая яма

Театральный осветитель Скобелев, проходя по краю сцены, сорвался и упал в оркестровую яму. И пролежал в ней два дня – до того ему было там хорошо, что он решил остаться.

Обнаружили его местные оркестранты, явившиеся на репетицию.

– Ты что здесь делаешь? – спросила скрипачка Фельдман, сорокалетняя дама, миловидное лицо которой портил не в меру длинный нос.

– Что делаю? Лежу, – отозвался Скобелев.

– И все?

– И все.

– Молодец! – сказала Фельдман. – Подвинься, мне надо поставить пюпитр, а твои ноги мешают… Если бы не сегодняшний день рождения мамы, я бы тоже здесь устроилась. Надоела пошлая жизнь!

– А я лягу, – заявил флейтист Птоломеев и, отложив в сторону свою флейту, лег на пол. Сняв предварительно ботинки для удобства.

– Хорошо я сегодня новые носки надел, – шепнул он Скобелеву.

Тот протянул ему руку.

– Иван.

– Эдик! – представился флейтист.

Скобелев улыбнулся.

– Ты знаешь, – сказал он, – я здесь вторые сутки… и вот занятная штука: курить не хочется! Веришь?

– А выпивать? – поинтересовалась Фельдман, словно была заядлой пьяницей.

– Тоже.

– Что же ты делал все это время? – спросил Птоломеев.

– Лежал… – Скобелев вновь улыбнулся. – Смотрел вверх… На небо… Там звезды. Красиво!

– Небо? Здесь? – Фельдман недоверчиво посмотрела на потолок, на котором висела огромная люстра.

– Если бы не путевка на Канары, – вздохнул виолончелист Давыдов, – и я бы к вам присоединился…

– Да брось ты свои Канары! Здесь лучше! – вздохнула Фельдман и вновь бросила взгляд на потолок.

Пришел дирижер. Началась репетиция.

– Попрошу с двенадцатой цифры! – сказал дирижер и постучал палочкой по пюпитру.

Скобелев и Птоломеев затихли.

Музыканты заиграли.

– По-моему, Дуркин на фаготе фальшивит… – тихо сказал Скобелев, обращаясь к Птоломееву.

– Я и без вас знаю! – громко прервал его дирижер. – Лежите тут – и лежите!

И ушел, обиженный, заявив, что на сегодня он записан к зубному врачу.

Музыканты посидели некоторое время молча, потом как-то дружно поднялись и шумно отправились в буфет.

Скобелев и Птоломеев остались в оркестровой яме одни.

– Жена будет ругаться, если я не приду домой, – задумчиво сказал Птоломеев. – Подумает, что был у любовницы…

– А ты иди, – сказал Скобелев, – я тут за двоих полежу…

– А твоя жена? Переживает, наверное, что тебя нет дома?

– Пусть поживет одна… Может, тогда поймет, что почем.

– Нет уж, никуда я не пойду! – заявил Птоломеев. – Мы теперь с тобой в одной связке, как пара гнедых…

Вечером шел спектакль без музыки. Точнее, она была, но не живая, ее давали в записи.

В яме было пусто и тихо.

Артисты ходили по сцене и несли отсебятину.

– Чего они там несут?! – удивлялся Птоломеев. – Врут безбожно! Нельзя так с «Дядей Ваней» Чехова.

– Да ладно, – мирно заметил Скобелев. – Зрители все равно ничего не поймут… Чей он дядя – Чехова или нашего главного режиссера – им без разницы! Они пришли на Веселовскую посмотреть!

Веселовская, следует сказать, была ведущей актрисой театра, много и удачно снималась в кино, и ее имя на афише буквально притягивало зрителей.

– Я не знаю, чего они нашли в этой Веселовской? – пожал плечами Птоломеев. – По мне, Кашина лучше… А впрочем, скорей бы ночь, как они мне все надоели!

После спектакля зрители долго хлопали, не желая отпускать Веселовскую. Они бросали ей цветы через оркестровую яму. Один букет попал партнеру Веселовской в лицо. Тот грязно вполголоса выругался, но лежащие в яме Скобелев и Птоломеев хорошо слышали его.

Один из зрителей, прыщавый тщедушный молодой человек восемнадцати лет, полез грудью на борт оркестровой ямы, желая быть поближе к своему кумиру и чтобы та его заметила, когда он станет бросать букет.

– Куда ты лезешь?! – крикнул снизу Скобелев. – Подарил бы лучше цветы маме!

Голос лежащего в яме человека, возникший столь неожиданно, произвел на юношу такое сильное впечатление, что он не удержался на плюшевом бруствере и полетел вниз вместе со своим букетом.

– Нашего полку прибыло! – философски заметил флейтист и положил для удобства руку под голову.

– А зачем он нам? – спросил Скобелев. – Пусть идет к маме.

– Тебе что, жалко, если он здесь останется?

– Да нет, – согласился Скобелев. – Пусть лежит. Места хватит. Главное, чтобы он не портил воздух. Ты как насчет этого? – спросил он у юноши.

Испуганный юноша, потирая ушибленный бок, долго не мог понять, что здесь делают лежащие на полу люди и почему они обсуждают его судьбу.

Юноша понюхал свой букет – желтые розы со сломанными стеблями представляли печальный вид – и, отложив цветы в сторону, затих.

Сверху в яму заглянула Веселовская, желая узнать, жив ли упавший вниз поклонник. Каково же было ее удивление, когда вместо одного человека она увидела трех, лежащих на полу в вольных позах, как если бы они лежали на пляже под щедрым солнцем итальянского юга.

– Боже! – воскликнула Веселовская. – Что вы там делаете?

– Пришли поболеть за Чехова, – отозвался флейтист.

– Потрясающе! – хмыкнула артистка.

И, продолжая кланяться, исчезла из поля зрения лежащих в яме.

Наверху еще некоторое время хлопали и слышались восторженные возгласы. Потом все стихло.

– Ты кто? – спросил Скобелев у юноши.

– Фанат, – печально констатировал тот.

– Это не профессия! Чем занимаешься?

– Студент…

– Тоже не профессия. Надо же пить, есть!.. Кто тебя кормит?

– Мама, – признался юноша.

– Тогда тебе не следует здесь оставаться, – заметил Птоломеев и пояснил: – Мама плакать будет!

Неожиданно в оркестровой яме, источая запах дорогих духов, с бутылкой шампанского и пластиковыми стаканчиками в руках, в сопровождении гримерши появилась Веселовская. Щеки ее пылали от возбуждения, глаза радостно блестели.

– Ребята! Мы к вам! – заявила она. – Давайте по глотку шампанского! Французское, настоящее!

– Не хочется… – сказал Скобелев. – Здесь и без шампанского хорошо.

– Глоток шампанского не повредит!

У юноши загорелись глаза, когда он увидел в двух шагах от себя обожаемую им женщину.

– Это вы?

– Я!

Гримерша разлила шампанское по стаканчикам.

– За Чехова! – предложила Веселовская.

– За Чехова… – согласился Птоломеев. И, не удержавшись, ядовито добавил: – Текст сегодня врали безбожно!

Лежащий Скобелев удержал его за руку.

– Будь добрее.

– Ты прав, – согласился флейтист.

Веселовская оглядела оркестровую яму.

– А здесь мило, – сказала она. – Никогда не думала, что тут так уютно… И сквозняков нет, как на сцене.

– Нам здесь тоже нравится, – сказал Птоломеев. – Это место незримо пропитано музыкой… Здесь играли Штрауса, Оффенбаха, Легара!

– А какое здесь ночью небо! – вздохнул мечтательно Скобелев.

– Небо? – удивилась Веселовская и так же, как утром Фельдман, посмотрела вверх на угасшую к этому времени люстру.

– И давно вы здесь? – спросила гримерша.

– Я – вторые сутки, – сказал Скобелев.

– А я – первый день, и мне хорошо! – сообщил флейтист. Затем кивнул в сторону юноши: – А молодой человек, как вам известно, появился здесь полчаса назад.

Веселовская глотнула шампанского.

– Ну а как насчет… – она замялась, – туалета для нужд и прочее?

– Здесь в этом нет необходимости, – ответил Скобелев.

– Как это?

– Вот так. Здесь и есть не хочется…

– Что же это, получается, вы святым духом питаетесь?

– Вроде того.

– Надо же!

Веселовская и гримерша, допив бутылку, ушли.

Ночью флейтист увидел небо. Оно как-то неожиданно распахнулось над залом, черное, будто бархатное, с множеством ярких мерцающих звезд. У Птоломеева перехватило дух. «Господи! – подумал он. – Все эти годы я делал непонятно что. И не видел этого неба!»

Скобелев, наблюдавший эту картину накануне, был готов к подобному преображению потолка. В очередной раз на него снизошло умиротворение.

Юноша от пережитых волнений к этому времени уже крепко спал.

На другой день, отыграв положенный спектакль, Веселовская опять появилась в оркестровой яме. Была она в джинсах и свитере. В руках держала обшитую аппликацией подушечку. Следом за ней шла ее свита, состоявшая из трех человек: гримерши, подруги артистки – полноватой дамочки лет тридцати восьми с короткой стрижкой, и какого-то высокого мужчины с одухотворенным лицом и в очках. Каждый нес с собой по подушечке.

– Мы к вам! – заявила Веселовская. – Примете?

Юноша, несколько загрустивший к вечеру, увидев ее, оживился.

– Ну что же, – сказал Скобелев. – Располагайтесь!

– А как же ваши спектакли, Мария Ивановна? – спросил юноша. – У вас в этом месяце еще два Чехова и один Теннесси Уильямс.

– Обойдутся без меня – есть второй состав… – Веселовская сдвинула в сторону пюпитр и легла на пол, положив под голову принесенную подушечку.

Гримерша последовала ее примеру. А потом и подруга с мужчиной расположились на полу.

– Хотела взять с собой мобильник, – сказала Веселовская, – а потом подумала: ни к чему он здесь! Только отвлекать будет…

Некоторое время все молчали. Вновь прибывшие осваивались в новой среде обитания.

– Удивительное дело, – заметил Скобелев, обращаясь в пространство и трогая свои щеки, – у меня здесь щетина не растет.

– Слушай, Иван… – неожиданно обратился к нему Птоломеев. – Ведь ты же Скобелев?.. Когда-то давно в городе стоял памятник какому-то Скобелеву… – И спросил, то ли в шутку, то ли всерьез: – Уж не тебе ли была оказана такая честь?

– Может, и мне… А может, моему предку, генералу, герою Шипки.

– Он, кажется, еще шашку держал в руке?

– Держал.

– За что ж его убрали?

– А кто его знает.

– Он был царский генерал. – Вмешался в разговор умный приятель Веселовской. – За это и убрали…

Опять некоторое время молчали.

– Какая-то в этой яме особенность, – вновь заговорил приятель Веселовской, поправив очки. – Воздух, что ли, другой… Точно горный!.. Когда я путешествовал по Тибету…

– Лёва! – прервала его Веселовская. – Забудь о своем Тибете… Полежим молча.

Спектакль на другой день все же отменили – ввиду отсутствия Веселовской.

В зале было темно и тихо. Только звезды нет-нет да и поблескивали над оркестровой ямой ночью. И посапывал во сне юноша, поклонник Веселовской.

На следующее утро приятель Веселовской вдруг радостно сообщил своим товарищам:

– Вы знаете, друзья, второй день у меня ничего не болит… Печень неделю мучила, а теперь – ничего… Словно ее вынули!

Через двое суток к лежащим в оркестровой яме присоединилась большая часть труппы во главе с главным режиссером. Дирижер отказался последовать их примеру, сославшись на то, что не долечил зубы. Отказалась и актриса Кашина, которую упоминал Птоломеев, сравнивая ее с Веселовской. Видимо, не хотела находиться со своей конкуренткой в одном месте.

Работу театра парализовало. Спектакли перестали играть. Попросту играть было некому.

Вскоре к артистам присоединились музыканты и работники цехов. Места всем хватило.

Примерно через неделю после того как перестали играть спектакли, в театре появился представитель министерства культуры, гладкий человек с кислым выражением круглого лица, посланный выяснить, по какой причине один из ведущих городских театров прекратил работу. В чем дело? Ведь недавно театру выделили крупную денежную сумму в качестве дотации.

Уяснив, что произошло, и немного поколебавшись, представитель министерства тоже залег в оркестровой яме. Отправив предварительно сопровождавшего его помощника к своей жене, чтобы тот передал ей конверт с зарплатой, которую обладатель кислого лица получил в этот день перед отъездом в театр.

На двенадцатый день, желая разобраться в случившемся, в театре появился полковник милиции, направленный туда городской властью. Долго ходил в сопровождении местного охранника по пустым коридорам. Приглядывался, принюхивался… Зашел в зал. Услышал приглушенные голоса в оркестровой яме, подошел.

– Мать моя! – воскликнул он, увидев в яме множество людей, лежащих с блаженными лицами.

– Я отчетливо вижу свое прошлое… – сказал главный режиссер, глядя в пространство. – Ну просто живые картины!

– И я вижу, – заявила скрипачка Фельдман и от удовольствия почесала кончик своего длинного носа.

– Они что, наркоманы? – спросил полковник милиции у охранника.

– Нет.

– Чего же они… здесь лежат?

– Им нравится.

– Ясно, – сказал полковник. И обратился к лежащим в оркестровой яме: – Хотите лежать, граждане, лежите… Но придется бабки платить.

– За что?! – резко вскинул голову главный режиссер, вернувшись из своих живых картин.

– За то, что лежите в неположенном месте, да еще в таком количестве! Вас тут как сельдей… Антисанитария! А я вас крышевать буду. И вас никто не тронет. Лежите тогда хоть до Всемирного потопа!

– Мы не можем платить, мы сюда без денег пришли, – сказал главный режиссер. – Они здесь нам ни к чему.

– Тогда я закрою вашу лавочку!

– Попробуй! – засмеялась Веселовская.

Полковник милиции узнал известную артистку. Поначалу лицо его смягчилось, потом вновь приняло суровое выражение.

– А вас я оштрафую за то, что лежите с мужчиной, с которым не состоите в браке! Я знаю вашего мужа.

– Эк что вспомнили! Я развелась два года назад, – заявила Веселовская.

– Здесь все так лежат. В браке ты или нет… – заметил Птоломеев. И, вынув из футляра свою флейту, сыграл несколько пассажей.

Милицейский полковник налился краской.

– Что же получается, у вас здесь вроде Содом и Гоморра?! – воскликнул он. Видимо, образованный был мужик. Прочитал в молодые годы с десяток книжек.

– Сам ты Гоморра! – обиделся Скобелев, услышавший эти слова впервые.

Полковник побелел от бешенства.

– Сейчас я вызову наряд!

– Слушай, командир! – заявил рабочий сцены Копытов, в прошлом боксер-тяжеловес. – Не гони пургу! – И перевернулся на другой бок.

– Послушайте, полковник! – привстал со своего места работник министерства культуры. И вынул из кармана свое фирменное министерское удостоверение, которое не раз производило впечатление на сотрудников ДПС. – Ступайте подобру-поздорову! А не то я вам звездочки на погонах поотрубаю!

Полковник заглянул в удостоверение.

– Понятно, – сказал он невозмутимо. – Где купил? Я тебе на любом базаре с десяток таких куплю!

– Это не фальшивка, а настоящее удостоверение. Я – Молодухин, из министерства культуры.

Полковник протянул руку за удостоверением.

– Покажи.

Ничего не подозревающий работник министерства культуры приблизился к борту оркестровой ямы и с важным видом протянул свою корочку.

– Типичная фальшивка! – заявил полковник и убрал удостоверение в карман.

Обескураженный работник министерства культуры махнул рукой и вернулся на свое место, понимая, что спорить с полковником бесполезно.

– Слушайте! – возбудилась Фельдман. – Откуда он взялся, этот полковник?.. Мы так хорошо лежали… Я ушла из этой пошлой жизни, а он меня туда обратно тянет… Избавьтесь от него!

– Я б его пристрелил, – заявил флегматично Копытов, почесав грудь, – но за ним придет другой… Может быть, еще хуже.

– Давайте скинемся, у кого сколько есть, и пусть уматывает отсюда! – заявила подруга Веселовской и потянулась к своей сумочке.

– Он через неделю вернется, – сказал Птоломеев. – У меня сестра косметический салон держит… Так к ней такие короеды по три раза в месяц бегают!

– Тогда пусть убирается вон! – воскликнула Фельдман.

Полковник нахмурился. Вынул из кармана мобильный телефон. Вызвал группу спецназа. И перед тем как уйти, ткнул в Фельдман пальцем:

– А вас я запомню!..

– В Освенцим сошлете? – спросила скрипачка.

– Зачем так далеко? Можно и поближе… – И удалился, расправив свои молодецкие плечи.

Два десятка крепких парней в камуфляже, явившиеся по звонку полковника, узнав, в чем деле, отказались выдворять людей из ямы. У командира батальона сестра работала в театре костюмером, она тоже лежала в яме. А у капитана Чижова брат-близнец служил артистом и также находился здесь.

– Пошли, ребята, отсюда! – сказал командир батальона. – Пусть лежат – кому они мешают? У меня свадьба через два дня, а то бы я тоже…

– Что значит – кому они мешают? – опешил полковник. – Театр бездействует, местный народ лишен культуры!

– Послушай, брат! – прервал его фамильярно командир батальона. – Я тебя понимаю… Но иди удить рыбу в другом месте!

И солдаты удалились, прошествовав по проходу между кресел, стуча тяжелыми спецназовскими ботинками.

Полковнику ничего не оставалось, как последовать за ними.

Его уход лежащие в яме встретили дружными аплодисментами. После чего атмосфера оживилась, послышались шутки, смех.

– Все-таки есть справедливость, друзья мои! – воскликнул главный режиссер.

На следующий день к театру, как к ленинскому мавзолею, потянулись толпы людей. Все хотели посмотреть на лежащих в оркестровой яме: как они там? Действительно ли им там хорошо? А некоторые любопытные имели тайную думу присоединиться к счастливчикам, но боялись, что их могут не пустить ввиду того, что они не являются сотрудниками театра.

Для охраны порядка на улице и в театре выставили милиционеров.

Люди шли через фойе в зрительный зал, переговариваясь шепотом, как на похоронах. Поток безостановочно тянулся вдоль оркестровой ямы. Малорослым приходилось вставать на цыпочки, чтобы заглянуть через обитый плюшем барьер. Картина, увиденная там, вызывала на лицах просветление (счастливые люди, в одном месте – и столько!), хотелось замедлить шаг. Но идущие сзади напирали, подгоняя тормозивших недовольными репликами, произносимыми шепотом.

Лежащие в яме, помимо благостного умиротворения, в котором они пребывали, испытывали еще и чувство воодушевления от того, что стали объектом интереса множества людей.

Какой-то светлоголовый мальчик лет четырех, сидящий на плечах отца, громко заявил:

– Я тоже туда хочу!

– Тебе туда рано! – заметил шепотом отец. – Подрасти сперва, набей шишек…

И они уплыли через боковую дверь в фойе, влекомые возбужденным людским потоком.

На улице образовалась еще одна очередь. Там активисты-доброхоты с тетрадками в руках записывали желающих получить место в оркестровой яме. Объясняли, когда приходить отмечаться.

Глава района, узнав о происходящем и о паломничестве народа к оркестровой яме, усмотрел в этом неуважение к власти. И чтобы прекратить беспорядок, приказал залить театр водой. Подогнать несколько пожарных машин, подключиться к гидрантам и обрушить всю мощь брандспойтов на зрительный зал и оркестровую яму. «Лежащие разбегутся, – рассуждал он, – или потонут… А потонут – беда небольшая. Нечего порядок нарушать!» – «Как это – залить водой? – растерялись его помощники. – Что мы скажем людям?» – «Людям скажем, что в театре прорвало трубу. Или был пожар. И что есть жертвы. Народ привык к подобным потерям».

В ночное время к театру подогнали несколько пожарных машин. У пожарных, которых оторвали от игры в домино и бутербродов, не было родственников и приятелей в оркестровой яме, кроме того, им пообещали хорошие премиальные за работу. И они, не предаваясь гуманным чувствам, приступили к выполнению своих обязанностей. Размотали шланги, протянули их в фойе, определили точки, откуда сподручнее лить воду… Но тут выяснилось, что возле театра имеется лишь один гидрант, да и тот не в рабочем состоянии. Возить воду из других мест посчитали затеей неразумной. Это сколько же надо привезти воды, чтобы залить зрительный зал водой хотя бы на высоту кресел?! Благо бы был пожар, а так… непонятное баловство! Матерясь, ругая начальство, пожарные смотали шланги и отправились восвояси.

На другой день все городское начальство, собравшись в большом кабинете под портретами отцов нации, взволнованно обсуждало, что же предпринять для устранения непорядка в очаге культуры. Одни предлагали сбросить сверху на здание театра небольшую бомбу и разом покончить с опасным «лежбищем» и смутой вокруг него. «Вы что?! – увещевали их другие. – Это же один из центральных районов города! Поблизости десятки зданий! Пострадают люди!» – «Но надо что-то делать! – наседали на них горячие головы. – Эдак все возьмут и залягут в оркестровой яме! Что тогда? Кто работать будет?..» – «Не залягут, – отвечали поборники гуманных мер. – Там места всем не хватит!» – «Вы думаете? Говорят, эта яма какая-то безразмерная… При желании в ней все городское население можно разместить!» – «Да что вы?! Тем более нужны хирургические меры!»

Просидели почти весь день, но так ничего и не решили. Пошли обедать в свою ведомственную столовую и пить коньяк.

Один из тех, кто ратовал за решительные меры, работая вилкой, время от времени поглядывал туманно на референта своего коллеги, молодую модную женщину с темными блестящими глазами, – она пила апельсиновый сок из длинного стакана, томно касаясь его края губами в ярко-красной помаде. Он словно увидел ее впервые, хотя неоднократно встречал на совещаниях ранее. Обладательница лукавых искрящихся глаз перехватила его взгляд и ответила загадочной улыбкой. «А что если все бросить к чертовой матери, – подумал он, – и отправиться в круиз по Средиземному морю? С нею… Отдельная каюта, бар, капитан в морской фуражке…»

Ночью городское начальство дружно ворочалось в своих постелях с боку на бок, не в силах уснуть. Пило валокордин, курило, выпуская дым в форточку. Думы о мятежных людях театра, круто поменявших свою жизнь, будоражили сановные головы.

А в оркестровой яме царила атмосфера благодушия и взаимной любви. Птоломеев играл на флейте – он был один из тех, у кого оказался с собой инструмент. Веселовская проговаривала вполголоса монолог Елены Андреевны из «Дяди Вани», устремив глаза на ночное звездное небо, словно хотела поведать кому-то там, на далеких планетах, что-то весьма важное и крайне необходимое для дальнейшего движения жизни. Влюбленный в нее юноша сочинял стихи… Обустроившиеся в оркестровой яме не ведали, что отцы города не на шутку озабочены их судьбой. Отрешив себя от всяких связей с внешним миром, люди пребывали в состоянии внутреннего покоя и, размышляя о былом, находили ответы на многие вопросы, на которые прежде ответов не имели. Теперь уже все сотрудники театра, включая вахтеров, находились здесь. Ко многим присоединились родственники. Только дирижер все еще маялся на стороне, уверяя, что не долечил зубы.

Утром тот, кто ратовал за решительные меры, скорчившись на заднем сиденье, точно больной, ехал в своей персональной машине с мигалкой, тревожно мерцавшей поверх крыши над его головой, и словно отражая его мучительные думы. Мысли плохо спавшего ночью начальника прыгали от мятежного театра, с которым надо было что-то решать, к миловидной референтке, неожиданно зацепившей его за сердце, а от референтки – бежали в обратном направлении.

– Давай к театру! – велел он водителю, хотя не отдавал себе отчета, с какой целью поедет туда. Решения вопроса не было.

Подъехав к театру, он вышел из машины и некоторое время тупо смотрел на его серый облупившийся в некоторых местах фасад. Ветер трепал его волосы. Жизнь показалась ему никчемной. Он вынул из кармана мобильный телефон и набрал номер референтки.

– Это я, – сказал он.

– Я поняла… – отозвался в трубке ее мелодичный голос.

У него стало как-то легче на душе.

– Я у театра… – сообщил он. – У того самого… – и замялся, не зная, что сказать еще. Вдруг его словно пронзил электрический разряд: – Приезжай сюда! – И добавил уж нечто совсем неожиданное: – Может быть, заглянем… в оркестровую яму? Посмотрим, что и как…

– Может быть… – неожиданно согласилась она.

Коктейль

Однажды бармен Чирьев, как обычно, химичил у себя за стойкой, занимаясь приготовлением коктейлей: вместо французского коньяка лил в бокал низкосортную «армянскую» подделку, а вместо текилы – обычную водку. Что-то еще добавлял для крепости и вкуса, с целью окончательно запутать любителей подобных напитков.

Один из тех, кто в данную минуту сидел у стойки бара, блондин с помятым лицом, с мало подходящей ему фамилией Цыганов (или Цыганов, впрочем, за точность ударения автор не ручается), выпив пойло, которое ему подсунул Чирьев, насадив на край длинного стакана кружок лимона и ткнув между кубиков льда листочек мяты и соломинку, пошел красными пятнами. А затем неожиданно сорвался со своего места, взлетел под потолок и повис там, словно прилип к нему затылком.

– Что с тобой? – дружно выдохнули сидящие в баре, задрав головы к потолку.

– Не знаю… Выпил коктейль… – растерянно отозвался сверху Цыганов и как марионетка в театре кукол поболтал ногами, надеясь если не опуститься обратно, то хотя бы сместиться чуть в сторону – подальше от слепившей его люстры.

– Я всегда говорил, пить надо только чистые напитки, а любая мешанина до добра не доводит! – громко заявил мрачный человек по имени Боря. – К тому же неизвестно, какую гадость он туда льет! – добавил он и бросил хмурый взгляд на бармена.

– Что значит – гадость?! – возмутился Чирьев. – Не нравится – не ходи! А ты здесь сутками сидишь! Куда только жена твоя смотрит? Или ты не по этой части, а по другой?..

– Сам ты…

Перепалку прервал голос Цыганова:

– Снимите меня отсюда!

Народ в баре задумался. Бар, как и ресторан по соседству, занимал часть помещения, где раньше находился спортивный зал. Потолок там был расположен довольно высоко – метрах в десяти от пола. И как добраться до него, представить было трудно. Даже если притащить стремянку, не долезешь.

– Попробуй оттолкнись от потолка руками! – воскликнул пышущий здоровьем толстяк, которого завсегдатаи видели здесь впервые.

Цыганов оттолкнулся и, отлетев вниз на метр, вновь устремился к потолку затылком. При этом ударился головой, отчего его лицо страдальчески скривилось.

– Не получается… – крикнул он вниз.

– Вот незадача! – огорчились присутствующие.

– Ты его напоил, ты его и снимай! – сказал мрачный Боря бармену. – Меня от водки к небесам не возносит, наоборот, бывает, к земле притягивает!..

– А я-то здесь при чем?! – отозвался раздраженно Чирьев. – Вон, – он кивнул на двух клиентов, – тоже пили коктейли, и ничего… – Но как-то нехорошо у него засосало под ложечкой: вот неприятность! Явится милиция, начнут выяснять, что да как. Глядишь, еще стакан возьмут на анализ, и выяснится, какого качества напитки он использовал.

Чирьев хотел убрать пустой бокал, но толстяк решительно перехватил его.

– Не спеши! Надо анализ сделать, чтобы понять, отчего этот парень взлетел.

– Может, он сам по себе взлетел… – отозвался Чирьев.

– Так не бывает, – ухмыльнулся толстяк.

– Верно! Не отдавай бокал! – поддержал его Боря. – На экспертизу отдадим! Пусть разберутся, отчего человек к потолку улетел.

– Давайте, давайте! – огрызнулся бармен. – Но потом в долг налить у меня не просите!

– Может, кто-то вспомнит обо мне? – вновь донесся с потолка голос страдальца.

– Расслабься! – крикнул ему интеллигентного вида гражданин в темных очках по фамилии Мантулин. – Ты же в воздухе висишь! Как птица! Разве плохо? Я бы тоже хотел, но, как видишь, сижу! Так что получай удовольствие!

– Я хочу на землю! – скорбно заявил Цыганов.

– Успеешь еще, – утешил его Мантулин. – Хули на земле? Одна суета!

– Меня дома жена ждет, – признался Цыганов. – Я обещал зайти сюда на пять минут… Мы сегодня в театр идем.

– Позвони ей и скажи: так, мол, и так – завис! И с театром пока неясность! – предложил Боря. И мрачно сказал Чирьеву: – Налей мне, алхимик, еще сто!

Бармен нехотя взял мерный стаканчик, налил туда водки, перелил ее в стопку и придвинул стопку к Боре. «Упейся!» – говорил его взгляд.

– А ведь верно – позвони домой, чтоб не волновались, – сказал толстяк, не выпуская из рук стакан Цыганова.

– Что я жене скажу? Что к потолку прилип? – спросил Цыганов.

– Это верно, – согласился толстяк и задумался.

Тем не менее висящий под потолком Цыганов порылся в карманах, болтая ногами, извлек мобильный телефон и аккуратно, боясь уронить его вниз, набрал номер.

Сидящие в баре и Чирьев за стойкой устремили головы вверх, в ожидании предстоящего разговора.

– Тань! – сказал Цыганов, услышав в трубке голос жены. – Я еще в баре… Почему не иду домой?.. Видишь ли, я выпил коктейль и взлетел к потолку! Словно воздушный шарик!.. Нет, это не чушь! Тань! Я абсолютно трезвый! – Он отнял трубку от уха и тоскливо посмотрел вниз. – Отключилась…

– Что она сказала? – спросил толстяк, хотя по ответам Цыганова можно было догадаться, что ему говорила жена.

– Она не поверила…

Уборщица, до того вытиравшая тряпкой один из столиков, теперь тоже смотрела вверх, привлеченная необычностью происходящего.

– Я бы тоже не поверила! Ну посудите сами, если бы вам сказали, что ваш муж улетел к потолку.

– Ну и зря! – сказал Боря. – Жена должна верить мужу!

– Снимите меня отсюда! – попросил Цыганов.

– Как? Скажи! – опять озадачились все.

– Слушай! – сказал Мантулин бармену. – Вспомни, что ты ему наливал.

– Все как обычно, – сказал Чирьев. – Согласно рецептуре…

– Сделай ему еще такой же коктейль! – сказал Мантулин. – Может, вторая порция как противоядие подействует?

– Я-то сделаю, а как ему туда доставить?

Мрачный Боря, разделавшись со своей порцией водки, протяжно вздохнул.

– А если вызвать пожарных? У них есть длинные лестницы… Как раз до потолка!

– Какие пожарные? Какая лестница? – поморщился Чирьев, мучительно думая, что же предпринять. – Вы бы еще предложили пожарную машину сюда загнать!

– Ты все же сделай коктейль, сделай, – настоятельно потребовал Мантулин. – А лучше два. Один – мне, другой – ему… Если сработает, я ему передам!

– Молодец! – одобрил Боря. – Заношу тебя в списки героев Сталинграда.

– Между прочим, – раздался сверху голос, – я хочу в туалет – помочиться… Долго терпеть не смогу! У меня простатит!

– А ты лей вниз, – посоветовал Мантулин, – прямо на того, кто тебя туда запустил!

– Что значит – лей вниз? – возмутилась уборщица. – А мне за вами подтирать?.. Вроде взрослые мужики, а несете непотребство!

Чирьев посмотрел вверх, прикидывая, куда попадет Цыганов, если надумает помочиться.

– Принеси таз, – велел он уборщице, – и поставь вот сюда… Вдруг он и вправду даст течь.

В бар вошла полноватая брюнетка с решительным лицом, оглядела собравшихся.

– Вам чего? – спросил Чирьев. Он не любил таких решительных особ.

– Где-то здесь должен быть мой муж… Звонил отсюда по телефону, какую-то чушь нес!

– Не этот ли? – спросил толстяк и указал на потолок.

– Тань! Я тут! – раздался сверху голос.

Женщина посмотрела вверх и утратила дар речи.

– Что ты там делаешь?! – набросилась она на Цыганова, когда справилась с потрясением. – Немедленно спускайся вниз! У нас билеты в театр!

– Не могу! Не получается…

– Как ты там оказался?

– Выпил коктейль, – объяснил мрачный Боря, – и взлетел! Уже минут тридцать сидит на орбите.

– Бред какой-то! – Жена Цыганова опустилась на стул. – Он же не ракетное топливо пил!

– И тем не менее взлетел, – сказал Мантулин. – Пытаюсь добиться от этого малого, – он кивнул на Чирьева, – что он ему в коктейль намешал… И мне, говорю, налей того же, может, и я взлечу… Я б тогда веревку мог туда доставить. И парня за веревку стащили бы вниз!

– Надо в милицию сообщить, – сказала жена Цыганова, – чтобы они разобрались, чем вы здесь клиентов поите!

– Чем надо, тем и поим! – буркнул Чирьев. – Мы народ законопослушный, у нас все по рецептуре…

– Почему же у вас тогда люди взлетают?

– Сам не знаю, – признался бармен. – Первый случай!

– Ты мне нальешь коктейль или что? – строго поинтересовался Мантулин.

Чирьев придвинул ему бокал с коктейлем, сунув предварительно в него соломинку.

– Веревку давайте! – попросил Мантулин.

Уборщица сбегала в подсобку и принесла моток бельевой веревки.

Мантулин обвязался веревкой, взял бокал в руку. Выбросил из него соломинку, снял с края кружок лимона, чтобы не мешал.

– Значит, здесь то, что пил этот парень?

– Один к одному, – подтвердил Чирьев.

Сидящие в баре, включая жену Цыганова, дружно уставились на Мантулина в ожидании, чем завершится эксперимент. Сам Цыганов сверху с не меньшим интересом наблюдал за действиями Мантулина.

Мантулин залпом выпил коктейль. С видом героя оглядел зрителей. Прошла секунда, вторая… пятая… двадцатая… Ничего не произошло. Он так и остался сидеть на своем месте.

– Где же полет? – спросил разочарованный экспериментатор.

Чирьев пожал плечами.

Подошел толстяк.

– Мы и этот бокал возьмем для анализа, – сказал он, забирая бокал у Мантулина. – И сравним!

– А мочу ты на анализ не берешь? – спросил грубо Чирьев.

– Твою – нет, – сказал толстяк, – так что не радуйся…

Толстяк убрал оба бокала в свой портфель.

– Ты сначала заплати за бокалы, а потом забирай!

Толстяк выложил на прилавок деньги.

Недовольный Чирьев вынул из кармана мобильный телефон, стал кому-то звонить.

– Послушайте! – вновь возбудилась жена Цыганова. – Надо же что-то делать! Не может человек висеть неизвестно сколько! У нас билеты в театр! Французские артисты!

– Я хочу в туалет! – донеслось сверху.

– Терпи! – изрек Боря. – Иисус терпел и нам велел!

– Почему же коктейль не сработал? – озадаченный Мантулин даже снял свои темные очки. С подозрением взглянул на Чирьева: – Ты мне то налил или не то?

– То, то! – подтвердил Чирьев.

В бар вошли двое: нервного вида мужчина и подвыпившая женщина, слегка растрепанная, смешливая.

– Зачем мы сюда пришли? – недовольно спросил мужчина.

– Я хочу выпить! – заявила женщина. – Тебе что, жалко?

– Мне не жалко… Это можно сделать дома.

– Ну чуть-чуть!

Посетители бара молчали, стараясь не смотреть на потолок. Объяснять вновь пришедшим суть происходящего не имело смысла. Сами увидят, если поднимут головы.

Нервный мужчина почувствовал напряженное молчание вокруг и от этого стал еще более нервным.

– Идем отсюда, – шепнул он своей спутнице.

– Нет…

И тут женщина увидела Цыганова, висящего под потолком.

– О! – прыснула она. – Смотри, канатоходец!

Мужчина проследил за ее взглядом.

– С чего ты решила, что это канатоходец? Я не вижу каната… Где канат? – И обратился к сидящим в баре с вопросом: – Скажите, что он там делает?

– Висит, как видите, – объяснил Боря.

– Если он не канатоходец, значит, электрик… Видимо, чинит люстру, – высказала предположение смешливая женщина. – А иначе зачем туда лезть?

– Не нравится мне все это… Пошли отсюда! – сказал мужчина.

И, подхватив свою спутницу под руку, потащил ее к выходу.

– Делайте же что-нибудь! – вскричала жена Цыганова. – Я потратилась на билеты в театр! А деньги на земле не валяются!

– Я вызвал милицию, – сказал толстяк. – Они разберутся.

Наступило молчание.

– Может, это Бог вашего мужа наказал за грехи? И туда подвесил! – высказала предположение уборщица, обращаясь к жене Цыганова. И перекрестилась.

Слова уборщицы обидели Цыганова.

– Сейчас помочусь на вас сверху, тогда поймете, кого Бог наказал! – заявил он.

Жена Цыганова нервно прошлась вдоль стойки и обратно.

– Сколько раз я ему говорила: не ходи в этот бар! Вот и доигрался!

– Слушайте! – оживился Мантулин. – А если пригласить альпиниста? Из тех, что лазают по отвесной стенке? Такой уж точно туда доберется!

– Счас! Я пойду искать альпиниста! – возмутилась жена Цыганова. – Поеду за ним на Эльбрус!

– Альпиниста пусть этот ищет, – Боря кивнул на бармена.

Более детально обсудить идею поиска альпиниста не успели. В бар вошли двое. Один из них, кавказской наружности, одутловатый, с черной щеточкой усов над верхней губой, оказался хозяином бара, второй, с квадратным подбородком и короткой стрижкой, – его телохранителем.

– Что случилось? – спросил хозяин бара у Чирьева. – Чего звал?

Чирьев кивнул на потолок.

Хозяин бара и телохранитель одновременно посмотрели вверх. И увидели Цыганова. Тот уже серьезно мучился от невозможности посетить туалет и сучил по этой причине то одной ногой, то другой.

Лицо хозяина осталось невозмутимым, словно он постоянно наблюдал в своем баре подобную картину. Он только спросил:

– Что он там делает?

– Висит! – сообщил Боря.

– Вижу, что висит. Как он туда попал?

– По вине вашего бармена, – объяснил толстяк.

Хозяин бара перевел взгляд на Чирьева.

Тот с виноватым видом развел руками.

– Выпил коктейль «Родео» и взлетел…

– Снизу вверх?

– Снизу вверх. И как его оттуда снять, ума не приложу. – И, наклонившись к уху хозяина бара, зашептал: – Серьезная буза назревает… Вон тот толстый бокалы взял на экспертизу…

Хозяин бара строго оглядел посетителей.

– Значит так, граждане! Бар временно закрывается. По техническим причинам! Попрошу покинуть помещение.

– Еще чего! – возбудилась жена Цыганова. – Там, – она указала пальцем на потолок, – мой муж, и без него я не уйду! Надо еще разобраться, чем вы тут поите людей, если они, словно зяблики, возносятся вверх!

– Я поддерживаю эту несчастную женщину, – заявил толстяк, – и до прихода милиции с места не двинусь.

– И мы останемся, – сказали в один голос Мантулин и мрачный Боря.

Хозяин бара нахмурился, отчего его черные, похожие на жуков брови сошлись на переносице. Но не стал настаивать на своем предложении.

– Скажи, что делать? – обратился он за советом к телохранителю.

– Жаль, нельзя пальнуть в этого акробата как в утку! Я в прошлом году на охоте почти такого же по размерам селезня завалил… И сейчас с удовольствием вмазал бы ему промеж глаз, чтоб не забирался куда не следует!

– Тсс! – хозяин бара приложил палец к губам, призывая его говорить тише.

Но жена Цыганова услышала слова телохранителя.

– Я тебе вмажу, дармоед! Вы и так уже полстраны постреляли! Твари поганые! Будь моя воля, я бы всех вас на Марс – на вечное поселение!.. Верните мне мужа!

– Молчи, женщина! – сказал хозяин бара. – Я тоже хочу, чтобы твой муж спустился на землю! Мне не нужны проблемы! Но скажи, что делать, скажи!

Тут к стойке вышел человек с густой бородой в хлебных крошках, нечесаный, с помятым бурым лицом. Это был художник Панаев. Все это время, пока обсуждали случившееся, он сидел в уголке бара, потягивал понемногу водку из стакана, жевал бутерброды с колбасой и в разговор не вмешивался.

– Налей-ка мне еще сто пятьдесят беленькой, – обратился он невозмутимо к бармену, водрузив на стойку свой пустой стакан.

Чирьев взглянул на хозяина бара, интересуясь, как ему быть.

– Налей, – кивнул тот.

Эта сцена подействовала на жену Цыганова как красная тряпка на быка.

– Человек висит, а они здесь водку распивают! Вам не стыдно?!

– Тихо, тихо! – сказал Панаев, закрывая руками лицо и бороду, словно от удара. – Не гони волну!.. Вон ты какая фигуристая… – Он окинул взглядом женщину. – Тебя бы к Рубенсу на полотно – в самый раз! А ты скандалишь… – Он взял водку, которую ему налил Чирьев. И повернулся к присутствующим. – Смешные вы люди! – Он покачал головой. – Судите, рядите… А все просто! Как только кончится действие алкоголя, что был в коктейле, этот парень опустится вниз.

– Да ладно! – не поверил толстяк.

– Поверь! – сказал Панаев. – У нас в Твери был подобный случай, и тоже в баре. Намешали мужику чего-то, и он взлетел. А потом свалился на пол… Поглядите! – Панаев указал вверх на Цыганова. – Он уже на метр ниже висит…

Все находившиеся в баре дружно задрали головы. И действительно, между затылком Цыганова и плоскостью потолка образовался метровый зазор.

И словно в подтверждение слов художника, Цыганов мгновение спустя сорвался с высоты, словно обрезали невидимую веревку, и рухнул вниз. Удар, сотрясший пол, был так силен, что упавший не сразу пришел в себя от боли. Всё произошло столь стремительно, что никто из тех, кто был ближе к точке падения, не смог подхватить падающего.

Панаев чудом успел убрать в сторону руку со стаканом, иначе летящий Цыганов выбил бы его и приземлился на разбитое стекло.

– Антоша! Как ты?.. – бросилась к мужу жена Цыганова. – Может, вызвать «скорую»?

Цыганов открыл страдающие глаза:

– Не надо «скорую»… Отнесите меня в туалет…

Жена Цыганова попыталась поднять мужа с пола. На помощь ей пришел Мантулин и еще кто-то из завсегдатаев бара. Втроем они потащили Цыганова в коридор, где находился туалет.

Уже в дверях жена Цыганова обернулась и бросила гневно в зал:

– Сволочи!..

К кому относились ее слова, к бармену и хозяину бара, или к посетителям, не сумевшим ничего предпринять, или к тем и другим, так и осталось невыясненным.

– Ну вот, – изрек удовлетворенно Панаев, когда страдальца увели, – а вы тут потеху устроили…

Сказал и направился в уголок на свое место.

Все облегченно вздохнули. Расслабились. Зашелестели негромкие разговоры. Слава богу, обошлось. Общую радость не испортило даже слово «сволочи», сказанное женой Цыганова на выходе. Повеселели и Чирьев с хозяином бара.

Кое-кто, и в первую очередь мрачный Боря, направились к стойке за очередной порцией выпивки.

– Если что, я буду у себя, – сказал Чирьеву хозяин бара и, кивнув телохранителю, стоявшему за ним тенью, двинулся к двери.

Но выйти за дверь они не успели. Преграждая им путь, в бар вошли два милиционера: один – крупный, с брюшком, другой – узкоплечий, хилый, словно изнуренный нехорошей болезнью, с гаденькой гримасой на лице.

– Доблестной милиции привет! – поприветствовал их как хороших знакомых хозяин бара.

– Ну, что тут у вас случилось? – спросил милиционер с брюшком, важно оглядывая находившихся в помещении. – Рассказывай…

– Ничего! – поспешил с ответом Чирьев, оставаясь за стойкой в услужливой позе.

– Как – ничего? – удивился блюститель порядка. – Нам звонили отсюда с просьбой приехать…

– Я не звонил, – заявил Чирьев.

– Командир, это, вероятно, ошибка, – сказал телохранитель, возвышаясь над хозяином бара.

– Выходит, ложный вызов? – надтреснутым тенорком поинтересовался второй милиционер болезненного вида.

– Я звонил, – признался толстяк, выступая вперед.

Милиционеры сделали несколько шагов по направлению к нему.

– С какой целью? – спросил милиционер с брюшком. – Рассказывай.

– Видите ли… Тут один посетитель выпил коктейль…

Милиционер с брюшком поморщился:

– На то и бар, чтобы люди здесь выпивали…

– Но выпив, он взлетел под самый потолок… – Толстяк осекся, понимая, что его слова для милиционеров, не заставших висящего в воздухе Цыганова, выглядят в лучшем случае глупой выдумкой, в худшем – бредом психически нездорового человека. – Вот… взлетел… – повторил он, теряясь. – Надо выяснить, что он пил…

– Куда взлетел? – не понял милиционер болезненного вида.

– Туда, – толстяк указал на потолок. – И висел там больше часа.

Оба милиционера воззрились на потолок и, ничего там не обнаружив, перевели взгляд на толстяка.

– Он что, бредит? – спросил милиционер с брюшком, обращаясь к присутствующим.

– Видимо, – поспешил с ответом Чирьев.

– Или выпил лишнего?

– И это возможно! – подтвердил хозяин бара.

– Нет, нет, – засуетился толстяк, – только что там висел человек. Приди вы пятью минутами ранее, вы бы увидели его… Ну, подтвердите мои слова, друзья! – вскричал он, обращаясь к сидящим за столиками.

Пьющие за столиками люди как-то не спешили подтверждать слова толстяка. Что-то их удерживало от этого. Может, нежелание связываться с милицией, да еще в нетрезвом виде, или просто не хотелось вмешиваться. Ну, висел человек под потолком, а теперь его нет, и чего пузыри пускать по этому поводу?

– Что же это вы!.. – махнул рукой толстяк, разочарованный поведением посетителей бара. – Как же так? Вы же видели, что он висел!

Милиционеры переглянулись: самим его забрать или вызвать машину из психушки?

– Вы его не слушайте! – заявил Чирьев. После того как Цыганов свалился на пол и его увели, к бармену вернулась его былая наглость. – Он, между прочим, похитил у меня два бокала! Загляните к нему в портфель.

– Покажите портфель, – потребовал милиционер болезненного вида. – Что там у тебя? – И гаденькая гримаса на его лице стала еще гаже.

– Я не похищал. А взял бокалы на экспертизу, чтобы выяснить, что бармен туда наливал… И заплатил за эти бокалы!

– Он, вероятно, думал заплатить и не заплатил, – заметил уверенным тоном хозяин бара, хотя не присутствовал во время сцены, когда толстяк расплачивался за бокалы.

– Портфель! – потребовал милиционер болезненного вида.

Толстяк подчинился, протянул портфель.

Милиционер болезненного вида открыл портфель, заглянул туда и, обнаружив в нем бокалы, так повеселел лицом, словно выиграл в лотерею крупную сумму.

– Ну вот, – сказал он, – бокалы здесь – в лучшем виде!

– Я за них заплатил, – упорствовал толстяк.

– А чек есть, что ты их оплатил? – спросил милиционер с брюшком.

– Чека нет, – признался толстяк, понимая, что допустил оплошность.

– Значит, поехали в отделение, будем разбираться там, – сказал милиционер с брюшком.

И тут в разговор вмешался хозяин бара. Будучи человеком хитрым и весьма искушенным по части поведения в щекотливых ситуациях, он решил, что следует замять дело.

– Я его прощаю, – сказал он, обращаясь к милиционерам. – Пусть вернет бокалы и убирается отсюда! – И повернулся к телохранителю: – Вышвырни его за дверь!

Милиционер болезненного вида извлек бокалы из портфеля, поставил их на стойку бара. Портфель вернул толстяку.

Чирьев тут же убрал бокалы в мойку: мало ли что.

Телохранитель двинул широкими плечами, словно разворачивающееся судно, ухватил толстяка под локоть и поволок к выходу. Тот не сопротивлялся.

Мрачный Боря, глядя вслед уходящим, протяжно вздохнул, поглаживая небритую влажную щеку:

– Нет правды на земле!..

И неспешно допил свою водку.

День рождения Маношина

Вызывает меня начальник цеха и говорит:

– Завтра собрание. Ты должен выступить.

– Зачем? – спрашиваю.

– Не «зачем», а «с какой целью»! – поправил он. – Поддержать заявление правительства против войны в Ираке.

– Уволь, – говорю, – Семен Петрович, не могу! У меня со словами нелады – разбегаются точно куры, когда их шуганешь… И потом, пусть воюют, кому охота.

– Ты вдумайся: что ты говоришь, Кобелев! Там гибнут женщины, дети!

– Речистые пусть выступают… Мудрецов, к примеру. Он как по писаному шпарит, гад!

– Мудрецов в прошлый раз выступал, когда у нас с Молдавией нелады были – по качеству молдавского вина… И в позапрошлый раз он тоже речь держал…

– По поводу вина и я бы выступил, – говорю, – а еще лучше продегустировал бы пару бутылок, чтобы понять, насколько оно хреновое!

– Несознательный ты человек, Кобелев! – нахмурился начальник цеха. – Ладно! Как ты, так и я! Больше на меня не рассчитывай! Ни когда два дня за свой счет захочешь взять, ни когда денег до зарплаты занять потребуется!

– Ты что, обиделся, Петрович? – спрашиваю.

– Нет! – говорит и голову воротит в сторону, словно от меня нечистотами попахивает. – Иди, работай!

Обиделся, конечно. Но я-то ему не профессор, чтобы с речами перед народом красоваться. Ладно, переживет!

Иду через двор к себе на участок. Вижу: стоит Маношин из компрессорной и разглядывает что-то лежащее на асфальте. И на лице у него при этом мучительная гримаса, точно его лишили премиальных.

– Ты чего? – спрашиваю.

– Вот, – кивает вниз, – крыса под электрокар угодила…

– Ну?

– Всмятку. Как яйцо!

Посмотрел на асфальт. Действительно, крыса. Мертвая. Кровь, кишки наружу!

– Одной тварью меньше! – говорю.

Он хмуро посмотрел на меня и говорит:

– Все ж – живая душа… Жестокий ты человек, Кобелев!

– Так это ж крыса! – возмутился я. – Рассадник заразы! Случись с тобой подобное, они, между прочим, переживать не станут! Отгрызут тебе полноги и утащат в свой крысятник на потеху!

И я отчетливо представил себе, как несколько жирных крыс отгрызают у Маношина ногу и волокут ее через двор в одну из своих нор.

Видимо, и Маношин представил эту жуткую картину. Сплюнул, выругался… И пошел, не оглядываясь, к себе в компрессорную.

– Ты что, обиделся, Маношин? – крикнул я ему вслед. – Зря!

До окончания рабочей смены оставалось чуть больше двух часов. Все плавилось от жары. Но станок не выключишь!

Не знаю, как Маношину, мне же эта раздавленная крыса мешала работать, время от времени появляясь перед взором. Черт! Лучше б я ее не видел и прошел в ту минуту мимо.

– Какие планы? – спросил Никодимов, мой знакомец, рыжий, веснушчатый, худой как жердь рабочий из соседнего цеха, когда мы оказались после смены рядом на пути к проходной.

– В оперный театр иду… – заявил я глубокомысленно.

– Значит, в складчину будешь, – констатировал Никодимов. – Нужен третий – для полноты компании!

– А тебе что, со мной неинтересно? – сухо поинтересовался я.

– Интересно. Но с третьим – интереснее! – И тут он увидел в двух шагах впереди Маношина. – Маношин! – позвал он. – Третьим будешь?

Маношин оглянулся. Придирчиво, словно пограничник в аэропорту, сверяющий фотографию в паспорте с его владельцем, оглядел Никодимова и меня и, когда я решил, что он откажется, не простив мне безразличного отношения к погибшей крысе, согласился.

– Куда пойдем?

– К Нинке – в пельменную, – предложил Никодимов. – Куда ж еще…

Больше никто не проронил ни слова. Предстоял содержательный вечер, и каждый из нас не спешил до срока выплескивать в речах наболевшее.

Молча зашли в магазин. Так же молча, сложив купюры, купили две поллитры. И только когда вошли в пельменную, Никодимов произнес первые слова.

– Нин! – обратился он к буфетчице. – Три порции пельменей с кетчупом!

– Пельменей нет! – заявила Нинка, плотно сбитая, грудастая, с решительным выражением лица, с короткой стрижкой на современный манер.

– Как нет? – удивился Маношин. И лицо его стало таким, каким оно было во дворе, когда он пялился на мертвую крысу. – А вывеска «Пельмени» тогда с какого боку? – заносчиво поинтересовался он.

– С такого! Все подъели сегодня, а дополнительно сырье не подвезли… – объяснила Нинка. – Праздник, что ли, какой нынче? Народ так и жрет!

Пельмени, следует сказать, здесь в пельменной не готовили, их только варили, извлекая из фабричных пачек и бросая в котел с кипящей водой. И делала это худая, высушенная как вобла сорокалетняя баба Евдокия. Некрасивая, задумчивая, себе на уме. Как утверждали знающие люди, охотница до однополой любви. Были опасения, что она и отраву может при случае в котел плеснуть, не испытывая любви к мужскому сословию. Но вариантов не было. Пельменная была единственной точкой питания возле промзоны, и все работяги, сознательные и несознательные, желавшие выпить, тянулись сюда.

– Могу предложить овощной салат… Есть холодец, пирожки… Вы же все равно не есть пришли, а закусывать! Пользуетесь моей добротой – свою водку несете! Другая б давно вас за дверь выставила!

С Нинкой не стали спорить. Незачем. Мне так она даже нравилась со своей показной строгостью. По сути же – ей все было до лампочки. Она знала, что когда пришедшие свое выпьют, добавлять будут из ее запасов.

В общем, взяли два салата, порцию холодца, три черствых пирожка – кажется, с капустой. Ну и три фиолетовых фруктовых напитка в стаканах. Пустые стаканы Нинка не давала никому, чтоб спиртное брали у нее. Исключение делала только для технолога Андрусевича, заходившего к ней изредка со своим коньяком. Видимо, в силу личной симпатии.

Прошли к свободному столику у окна – его только что освободили два каких-то небритых молокососа, распивавшие портвейн под картофельные чипсы.

– Эй, студенты! – бросил им вслед Никодимов. – Мусор за собой надо убирать!

Те вяло отмахнулись и направились к выходу.

Пока мы пристраивали свои тарелки на столе, подошла Евдокия с пустым подносом. Забрала грязные стаканы и скинула на поднос целлофановые пакеты из-под чипсов. Глянула на нас угрюмо. Протерла сальной тряпкой стол.

Не садясь, Никодимов и Маношин залпом выпили фиолетовое содержимое своих стаканов, спеша освободить их таким образом для водки. Делали это стоя, видимо, для того чтобы дрянь эта фруктовая быстрее проскочила в желудок. Я последовал их примеру. Потом все присели к столу.

Никодимов вынул из пластиковой сумки с пестрой картинкой на лицевой стороне первую поллитру.

– Ну… – сказал он, наполнив на треть все три стакана, оказавшиеся в центре стола возле одиноко стоявшей солонки.

– Будем! – сказал Маношин.

Дружно выпили. Жаркая погода на улице не смущала и не пугала тем, что от выпитого может быстро разморить.

Вкус водки был каким-то неприятно резким, и я поспешил сунуть в рот кусок холодца, подцепив его вилкой. Он оказался не лучше.

– Почему эту гадость называют холодцом? – спросил я, прожевав безвкусное крошево в желе. – Он же совсем не холодный! С таким же успехом его можно было назвать «леденцом» – от слова «лед»… Или «варенцом» – от «варево»…

– Не парься! – сказал Никодимов философски. И снова плеснул в стаканы, а бутылку убрал под стол.

Обе женщины, работавшие в пельменной, прекрасно знали, что каждый второй приходит со своей водкой, но держать открыто бутылку на столе посетителям не полагалось. И завсегдатаи следовали этому правилу: закончив провизорские действия, тут же убирали бутылку под стол.

Маношин поднял свой стакан, заглянул в него.

– Между прочим, – сказал он задумчиво, – у меня сегодня день рождения…

– Да что ты! – встрепенулся Никодимов. – Чего ж ты молчал?

– А сказал бы, что тогда? – криво усмехнулся Маношин. – Ты бы третью бутылку прикупил?

– Мы б тебе подарок сочинили, – вступился я за Никодимова. – Я тут недавно отличный перочинный нож видел!

– Зачем он мне?

– Колбасу резать!.. Или купили бы настольную лампу, чтобы перед сном книжки читать!

– Что я, школьник, чтоб перед сном книжки читать? – поморщился Маношин. – «Мчатся бесы, вьются бесы…» Последний раз я книжку лет пять тому в руки брал…

– Ты что, обиделся? – спросил я. И пояснил: – Дареному коню, между прочим, в зубы не смотрят!

– Верно! – поддержал Никодимов.

– Вы так говорите, будто вот она лампа – здесь! – Маношин ткнул пальцем в солонку и вновь поморщился. – Спасибо за подарок! – добавил он язвительно. И выпил свою водку.

– За тебя, брат! – Мы с Никодимовым выпили тоже.

Никодимов откусил от пирожка, задумчиво пожевал.

– Так не пойдет!

Он сорвался со своего места и направился к буфетной стойке. Посовещавшись о чем-то с Нинкой, вернулся оттуда с победным видом, держа в руках плитку шоколада «Золотой ярлык».

– Вот. Это тебе! – сказал он, кладя шоколад перед Маношиным на стол. – От нас!

– Спасибо, – потеплел взглядом Маношин. – Я вас и без этого люблю…

– Мы тебя награждаем… за твои человеческие качества! – не мог успокоиться Никодимов. – Ты теперь обладатель «Золотого ярлыка»! Понял? Ни у кого такой награды нет, а вот ты имеешь!

– Какие ж у меня такие качества? – растаял Маношин.

И сам потянулся рукой под стол – за бутылкой. Нашел ее на ощупь, извлек из-под стола, налил нам и себе.

– Ты не злой, справедливый… – Никодимов замялся, подыскивая нужные слова, – выпитая водка уже давала себя знать.

– Жалостливый! – подсказал я, вспомнив лицо Маношина, когда он глядел на раздавленную крысу. И пояснил Никодимову: – Он животных любит… Сегодня крысу пожалел.

– Кого? – переспросил Никодимов.

– Крысу. Ее электрокар переехал. Беда!

– Не понял! Это ж не собака и не кошка?

– Кобелев! – туманно взглянул на меня Маношин. – Болтаешь много!

Я не понял, что его так задело.

– Ты что, Маношин, обиделся? – спросил я.

– На таких не обижаются! – ответил он.

И, придвинув к себе тарелку, начал тыкать вилкой в салат.

Но Никодимова тема крысы заинтересовала серьезно.

– Слушай! – сказал он, обращаясь к Маношину. – Я не знал, что ты такой ботаник… У меня дочка, школьница, белую крысу дома держит… Так ты скажи, я ее тут же тебе организую!

– И ты не лучше Васьки! – помрачнел Маношин. – Налей… – И придвинул Никодимову свой стакан.

Тот достал бутылку, болтанул ее, проверяя, сколько там осталось, и разлил остаток по стаканам. С первой бутылкой было покончено.

Когда выпили и закусили, я спросил у Маношина:

– Сколько ж тебе стукнуло?

– Сколько стукнуло, все мои… – огрызнулся он. Он все еще не мог простить мне напоминание о крысе.

– Не хочешь – не говори, – взмахнул рукой Никодимов, не желая обострять ситуацию.

– Между прочим, – вспомнил я, – завтра собрание… Начальник цеха предлагал мне выступить, я отказался.

– Собрание? По какому поводу? – проявил интерес Никодимов.

– Петрович сказал: будем осуждать войну в Ираке…

– Хорошее дело… – задумчиво проговорил Никодимов. И было неясно, то ли он поддерживает идею такого собрания, то ли относится к ней с иронией.

– Мне, скажу я вам, все эти войны с арабами – по барабану! – заявил я.

– Я всегда подозревал, что ты, Васька, легкомысленный мужик! – констатировал Маношин. – Там детей убивают, женщин…

– Вот-вот, – хмыкнул я. – И начальник цеха про то же… Выходит, ты с ним заодно. А он кто? Он – один из тех, кто нас эксплуатирует! Кто на нас бабки зарабатывает! Они, понимаешь, лоб… лобстеров жрут на Барбудах, а мы в пельменных мучаемся!

– Почему – на Барбудах? – не понял Никодимов. – Может, на Бермудах?

– Если бы все были такие, как ты, Кобелев, равнодушные, – сказал Маношин, – мы бы войну с немцами точно просрали б…

– Если бы не твой день рождения, – рассердился я, – я бы…

– Ты что, Кобелев, обиделся? – невинно спросил он, заткнув меня моим же оружием.

Никодимов, утративший некоторую твердость в движениях, вытащил из сумки вторую поллитру. Хрустнул винтом, откручивая пробку.

– Пора, – сказал он. – Чтоб процесс не прерывался… Живи долго! – Он чокнулся со стаканом Маношина.

Маношин добродушно кивнул. Поднял свой стакан.

Выпили.

– Щас, мужики, – сказал Никодимов, словно вспомнив о чем-то.

И, вынув из кармана брюк мобильный телефон, ушел куда-то за пределы моей видимости, чтобы, вероятно, не мешать ни нам, ни себе.

Некоторое время мы сидели молча.

– Вот ты мне скажи, – заговорил Маношин, – если здесь, к примеру, случится пожар…

– Ну. – Мне было непонятно, с чего это вдруг он заговорил о пожаре.

– И в огне погибнут люди…

– Ну.

– Чего «ну»? Здесь наши, заводские… Вон Табунов, Колька Кирпичников… Рожин! Скажи: тебе будет жалко их или нет?

«Ах вот он о чем, – подумал я. – Все по поводу крысы не может успокоиться».

– Будет жалко, – сказал я.

– Ну вот! – обрадовался он. – Женщины и дети в Ираке – такие же живые люди… Их так же жалко!

– Если ты такой трепетный, Маношин, вот ты и выступи на собрании! Спой там про ужасы войны!

– Я к речам не приучен, – повел головой Маношин, – а то бы, конечно… – И погладил подбородок пальцами.

– Во! Все вы только за столом права качать умеете, – сказал я.

Никодимов не появлялся (что он там, бабу вызванивает?), а выпить снова хотелось. Я достал из-под стола бутылку, налил Маношину и себе.

Маношин не возражал – тоже, вероятно, душа требовала.

Выпили. Я дожевал свой черствый пирожок, Маношин – свой. Я так и не понял, какой дрянью их начинили.

– Я тебе так скажу, – заговорил я, – случись здесь пожар… Пусть все сгорят к чертовой матери! Алкашня! Только воздух чище станет!

Маношин оторопел. Он был уже пьян, но не утратил умения удивляться.

– Вот е! А ты, блин, кто? Из той же породы! Вторую бутылку пьешь!

– Вот и нет! Не из той же породы! Я прикидываюсь таким… Я – скрытый ученый, если хочешь знать… Я изучаю ваши гнилые нравы!

Я вдруг отчетливо осознал, что я здесь, в этой пельменной, чужой. И не только в пельменной. В этой промзоне, в этом городе. В этом мире! Мне вдруг ясно открылось, что я – человек с другой планеты, направленный сюда изучать местную жизнь, которая представлялась мне сейчас отвратительной, наподобие съеденного минуту назад пирожка. Но признаться Маношину в том, что я – инопланетянин, я не хотел. Я чувствовал свое превосходство и наслаждался им в полной мере.

– Так что пусть оно все горит огнем! – заключил я. – И Ирак твой, и эта пельменная! Не жалко!

– Какой ты, на хрен, ученый?! – Брови Маношина сошлись на переносице, он не мог и не хотел принять сказанное. – Ты такой же, как и мы! Ничуть не лучше! Пьешь даже больше меня!

– Я эксперименты над вами ставлю! Вы для меня подопытные кролики! Кро-ли-ки!

– Чего?! – нахмурился Маношин, запутавшись окончательно в моих речах. Руки его сжались в кулаки.

– Ты что, обиделся, Маношин? – спросил я невинно. – Зря!

Мне нравилось, что он выходит из себя. Ведь я – инопланетный профессор, а он – земной подопытный кролик.

Не знаю, как бы развивался наш разговор дальше, но тут появился Никодимов. В руках он держал графин с водкой и порцию пельменей, щедро политых по краю тарелки кетчупом, похожим на густую кровь.

– Пельмени? – удивился Маношин. Его внимание полностью переключилось на Никодимова. – Откуда? Эта же фря сказала, что пельмени кончились…

– Уговорил ее, сварила остатки, – сообщил с победным видом Никодимов, усаживаясь на свое место. – И водки взял сразу, чтобы потом не бегать…

«У этих, подопытных, в жилах – что-то наподобие этого кетчупа…» – отметил инопланетянин во мне, разглядывая огненно-красный соус. Я ткнул вилкой в пельмени, наколол одну штуку и, обмакнув в кетчуп, сунул ее в рот.

Никодимов извлек бутылку из-под стола.

– Так вы уже почти допили… Человек, можно сказать, на минутку отлучился, а они… Лихо!

– Не плачь, девчонка, пройдут дожди! – сказал Маношин. – Хочешь, мы тебе персональную поллитру купим?

– Зачем мне персональная? – отказался Никодимов. – День рождения у тебя, а не у меня…

Он, как и мы, уже забыл, что пришли-то мы в пельменную просто так посидеть – без повода. А повод уж после появился.

Никодимов разлил по трем стаканам остаток водки из бутылки. Убедился, что этого мало для нормальной дозы, добавил из графина.

Все молча выпили. Вроде поздравительные слова были сказаны ранее и добавить было нечего. Закусили.

– Люблю я вас, братцы… – сказал Никодимов с увлажнившимся взором. Оглядел зал пельменной, густо наполненный людьми, умилился. – У меня иногда бывает такое чувство… что я люблю всех вокруг… Все человечество!

«Прикидывается! Запутывает следы…» – отметил сидящий во мне скептически настроенный инопланетянин.

– Как это – все человечество? – спросил Маношин. – Целиком, что ли?

– Представь себе, целиком!

– Не понял… Можно любить кого-то конкретно… Жену, мать, ребенка… Но всех – это ты, брат, хватил!

Я и инопланетянин во мне были целиком согласны с Маношиным.

– Ты вот скажи, сколько тебе исполнилось? – спросил умиленный Никодимов, обращаясь к Маношину.

Он уже забыл, что я ранее задавал этот вопрос и Маношин не стал отвечать.

– Какая разница! – опять ушел от ответа именинник.

Никодимов поднял палец вверх.

– Значит, когда подрастешь, поймешь мои чувства…

– Возможно… – вздохнул Маношин.

Поглядев на него, я спросил:

– А жена? Жена-то тебя поздравила?

Меня мучило любопытство: есть у него жена или нет, а если есть, то какие у них отношения. Инопланетянин не возражал, чтобы я удовлетворил свое любопытство.

– Жена? Чего-то буркнула мне вслед утром… Посмотрим, когда вечером домой вернусь. Бутылку точно не поставит… Пирог с повидлом для дочери испечет!

В очередной раз закурили.

«Надо бы спеть…» – сказал инопланетянин. Я был согласен с ним. И озвучил его мысль:

– Надо бы спеть?.. – И затянул вполголоса: – «За счастье иракское бью-утся отряды рабочих бойцов!..»

Мои товарищи меня не поддержали.

– Слушай, давай без концертов, – сказал Никодимов.

– Вот, а еще хвастался любовью ко всему человечеству! – обиделся я. – А тут приятелю попеть не даешь!

– Я ж о тебе беспокоюсь, – заявил Никодимов. – Нинка ругаться будет!

– Ты что, обиделся, Кобелев? – спросил Маношин, подперев голову рукой.

– Вы мне неинтересны! – заявил я и попытался встать.

– Куда ты? Еще водку не допили… – удержал меня Никодимов и потянулся к графину. – И толком еще не поговорили…

Инопланетянин тоже считал, что уходить мне рано.

Никодимов разлил водку. Но выпить мы не успели.

К столу подошла Евдокия, держа за руку девочку лет восьми в цветастом платье, с соломенными стрижеными волосами.

– Чья девочка? – спросила Евдокия строго. – Она на ваш стол указала… Говорит, пришла по просьбе отца. Боялась пройти, увидев такое количество пьяных харь! – Слово «хари» Евдокия произнесла с нажимом, презрительно смакуя его.

– Моя девочка! – обрадовался Никодимов.

– Ты насчет «харь» поаккуратнее, – заявил Маношин. – Такая грубость женский пол не украшает!

Евдокия покачала головой.

– И-эх… Нашли куда ребенка приглашать! – И ушла, дернув плечом, словно хотела избавиться от большой жирной гусеницы, оседлавшей это плечо.

И только тут я заметил, что девочка держит в руках небольшую клетку, в которой сидит в испуганно-напряженной позе какое-то животное, похожее на белую крысу.

Никодимов погладил дочь по голове. И сказал, указывая на Маношина:

– Вот, дочка, дядя, который нынче родился…

– Родился… и такой уже большой? – удивилась девочка. Вид у нее был не менее затравленный, чем у крысы в клетке.

– Ну, он не сегодня родился… Давно… А сегодня у него день рождения! – пояснил Никодимов. И добавил: – Действуй!

– Пап, может, не надо? – спросила девочка, и на глаза у нее навернулись слезы.

Мы с Маношиным не понимали сути происходящего. Да и инопланетянин, хоть и умудрен был внеземным опытом, тоже не понимал, с какой целью сюда приглашен ребенок.

– Действуй! – потребовал Никодимов. – Не спорь с отцом!

Девочка обошла стол, остановилась возле Маношина и протянула ему клетку.

– Дядя! Это вам, – сказала она, обливаясь слезами.

– В чем дело? – растерялся Маношин. Детские слезы он не выносил.

– Это тебе подарок! – пояснил Никодимов. С появлением дочери, которую, как стало ясно, он вызвал по мобильнику, Никодимов слегка протрезвел.

– Что это? – напрягся Маношин.

– Белая крыса… – вновь пояснил Никодимов. – Ты же любишь животных? Вот тебе моя дочка и дарит ее…

– Это не крыса, а морская свинка, – уточнила девочка и заплакала еще больше. Уж очень ей не хотелось расставаться со своей любимицей, на что ее толкал отец, которого она не смела ослушаться.

– Ты же любишь животных! – повторил настойчиво Никодимов, не понимая, почему Маношин отказывается от подарка.

– Любит, любит… – подтвердил я.

– Я не возьму! – заупрямился Маношин. – Зачем ты вынуждаешь девочку расставаться с любимым зверьком? Ты посмотри, она вся в слезах!

– Это она от радости, что у тебя сегодня день рождения! – заявил Никодимов, недовольный тем, что приятель отказывается от подарка, на доставку которого к месту события он потратил столько сил. – Скажи, Катерина, что ты даришь по собственной воле! – И он строго взглянул на дочь.

– Я дарю по собственной воле… – послушно повторила девочка, боясь отца. И вытерла ладошкой слезы.

Я расхохотался, наблюдая эту картину. Все это было смешно и нелепо.

– Бери! – сказал я Маношину. – Не обижай ребенка!

Инопланетянин во мне ставил очередной эксперимент.

– Да не могу я это взять! – заупрямился Маношин. – Не могу!

Никодимов, обычно добродушный, зло нахмурился. Я никогда не видел его таким. Это предвещало неприятное развитие событий.

– Не уважаешь! – сказал он. – Ребенок от чистого сердца… А ты плюешь ему в душу?

– Да ребенок сейчас умрет от горя!

– Не умрет! – заверил упрямый отец.

– Да пойми ты, кочан капустный, не выношу я этих свинок… У меня аллергия на них! – страдающе вскричал Маношин. – Ты хочешь моей смерти?

Ответ Никодимова нас удивил.

– Да, хочу!.. Девочку обижать стыдно!

Маношин растерялся. Чтобы обрести равновесие, взял со стола свой стакан с водкой и залпом выпил.

– Ну хорошо! – воскликнул он, принимая клетку. Глаза его сузились. – Это моя вещь? – спросил он с вызовом.

– Твоя! – подтвердил Никодимов.

– И я могу с нею делать все, что пожелаю?

– Да хоть в реку брось… Только не вздумай передаривать Катьке! – заявил Никодимов. И сказал дочери, легонько подтолкнув ее в спину: – Ступай, дочка, домой – от греха подальше! Тут пьяные люди – чего хорошего?

Девочка всхлипнула и, бросив прощальный взгляд на морскую свинку, направилась к выходу. И если бы не пьяный гул вокруг, который, судя по ее виду, пугал ее, непременно разрыдалась бы. А так ей не терпелось поскорее покинуть это шумное место.

– Значит, я могу распоряжаться этим грызуном как хочу? – повторил Маношин.

Я почувствовал, что он что-то задумал.

– Конечно, как хочешь… – подтвердил Никодимов, довольный тем, что дарение состоялось.

Маношин сидел некоторое время без движения, тупо взирая на клетку и ее обитательницу. Потом поднял голову и посмотрел вокруг. Взгляд его задержался на буфетчице.

– Ну, что? Еще по одной? – спросил Никодимов, огладив круглый бок графина.

Но Маношин его уже не слышал. Он резко поднялся и, слегка покачиваясь, пошел от стола.

– Маношин, ты что, обиделся? – сказал я ему вслед. – Надо же допить!.. – Инопланетянин был полностью с этим согласен.

Маношин подошел к буфетной стойке.

– Нин! – позвал он буфетчицу и, когда та повернулась к нему лицом, сказал: – Хочу сделать тебе подарок…

Клетку он держал пальцами за прутья, касаясь ею своего колена, и Нинка через стойку не видела, что у него в руках.

– С чего это вдруг? – спросила она сухо. – Я тебе не любовница, а ты мне не брат, чтоб подарки делать!

– А все равно хочу, – упрямо заявил Маношин. – У меня к тебе симпатия… Я человек и ты человек, хоть и при строгости! Мы ж не инопланетяне какие, чтоб чураться один другого…

Нинка с подозрением оглядела его, не понимая, к чему он клонит.

И тут Маношин водрузил на прилавок клетку со свинкой.

«Ну, сейчас будет дело под Полтавой!» – сказал мне инопланетянин или я ему – в общем, без разницы.

Потрясенная Нинка в первое мгновение не могла вымолвить ни слова, а потом завизжала, точно ошпаренная свинья.

– Ты что, совсем упился, хрен моржовый! Ты соображаешь, куда ты ставишь эту гадость?! Здесь продукты, еда – люди есть будут! Лечись, сволочь! Совсем мозги от водки заклинило.

Она хотела сбросить клетку с прилавка, но Маношин не давал ей это сделать, крепко держа клетку обеими руками.

– Ты посмотри, посмотри, она же нежная! – объяснял он. – Она будет тебе нервы успокаивать!

– Кончай творить зверство, пьянь! – орала Нинка. – Дуська, вызывай милицию! Убери крысу, гад, кому говорю?!

Евдокия достала мобильный из кармана передника и стала набирать номер.

– Надо помочь Маношину, – вскочил я, – пока мужика не повязали…

Никодимов, сидевший к буфетной стойке спиной, не видел происходящего и не понял, почему там затеялись крики, но как верный товарищ последовал за мной.

– Нинк! Нинк! Нинк! – запричитал я, пытаясь остановить разбушевавшуюся буфетчицу, колотившую Маношина по рукам половником, которым они с Евдокией обычно вылавливали из котла сваренные пельмени. В эту минуту он оказался у нее под рукой.

Нинка остановилась и воззрилась на меня, решив, что я явился, чтобы утихомирить товарища.

– Нинк… – сказал я примирительно. И добавил, желая переключить ее внимание: – Стрижка у тебя больно хороша – современная! А пирсинг на животе есть?

Нинка побелела от ярости.

– Еще один идиот! – И крикнула в зал: – Эй, алкаши! Наведите порядок, иначе я закрою лавочку и выставлю вас всех вон! – И она вновь рубанула половником по рукам Маношина. – Убери свою вонючку!

Бедный Маношин не мог понять, чем буфетчице не по душе его подарок. Он же от чистого сердца! Да и животное славное, с белой спинкой и розовым носиком.

Перепуганная морская свинка, решившая, что ей пришел конец, отчаянно металась в своей клетке.

– Нинк! Покажи пирсинг! – требовал инопланетянин во мне.

Никодимов вырвал из рук Нинки половник – он не мог позволить, чтобы били его приятеля.

– Нина! Ты чего себе позволяешь? Руки на рабочий класс распускать негоже! Даже если он неправ! – увещевал Никодимов.

– Пусть крысу, гад, уберет с прилавка!

– Это морская свинка!

– Тем более!

К буфетной стойке стали подтягиваться завсегдатаи пельменной.

– Мужики! Не будем злоупотреблять!.. – потребовали они, обращаясь к нам. – Нам сюда еще ходить и ходить!..

«Все-таки надо проверить: есть у нее пирсинг или нет?» – сказал инопланетянин, призывая меня быть активнее.

Подошел круглолицый, лысый Банкин из механического, пользовавшийся авторитетом у местной публики за то, что когда-то «на заре туманной юности» выбил капитану милиции два передних зуба и получил за это три года условно. По его красному лицу было видно, что он уже взял хорошую дозу.

– О чем сыр-бор? – деловито поинтересовался он.

– Я ей подарок сделал… – сказал Маношин, все еще удерживая клетку на прилавке.

– Какой?

– Морскую свинку подарил… от чистого сердца!

– Зачем?

– Она женщина одинокая – чтоб веселее было…

– Я не одинокая! – вскричала возмущенная Нинка. – У меня муж есть… Гражданский! Не вам чета!

– Нинк, ты что, обиделась? – спросил я. – Зря! Покажи лучше пирсинг!

– Какой пирсинг! – выкрикнула Нинка, ставшая красной от перевозбуждения. – Может, для тебя еще и грудь оголить, похабник!

– Это лишнее! – признался я.

– Давай, мужики, разойдемся! – сказал рассудительный Банкин. – По-хорошему!

Ни Маношин, ни я с «пирсингом» не хотели уступать. Мы с инопланетянином даже перегнулись через прилавок, желая добраться до Нинкиного живота, задрать блузку и увидеть пупок.

Тут уж заводские пришли в движение и потянулись к нам, желая дать острастку. Когда нас оттащили от прилавка, в дверях появились три милиционера – потные, с красными от жары лицами. «Ну, что тут у вас?» Им хватило минуты, чтобы понять, кто зачинщик беспорядков. Нас троих повязали и отвезли в отделение, прихватив в качестве вещественного доказательства клетку с морской свинкой.

«Надо улетать!» – мелькнула в голове мысль.

И я представил происходящее сверху. Как если бы глядел вниз с высоты пятиэтажного или даже десятиэтажного дома. Ничтожные людишки! Жалкие пьяницы! Погрязшие в житейских мелочах! Лишенные высоких стремлений и больших чувств!.. Я чужой, чужой среди них! Верните меня на мою планету! Верните! Там девицы не ведут себя столь мерзко, если их просят показать пирсинг… И вдруг неожиданная мысль остудила меня: а если на моей планете девицы совсем другие? Зеленые, к примеру, с четырьмя сиськами! И прыгают они по земле наподобие пауков или саранчи! А может, они похожи на морских свинок?! И сидящая в нашей клетке – одна из них, не успевшая облачиться в человеческую кожу. Боже!

От ужаса у меня поплыло в глазах… И я провалился в темноту.

Утром я проснулся в вытрезвителе. Один. Куда судьба определила моих товарищей, осталось загадкой. Мучила головная боль, на душе было мерзко. Инопланетянин, как я сообразил, куда-то смылся. Видимо, не хотел валяться на казенной койке – не по чину ему! А может, обиделся? Черт с ним!

Селедка

Проститутку звали Селедка. Это была высокая худая девица лет двадцати пяти, опрятно одетая, с миловидным лицом. Может, за худобу ее и прозвали Селедкой. В ней не было ничего вульгарного, присущего женщинам ее профессии, скорее в ее манерах был даже какой-то аристократизм. Работала она одна. То есть без прикрытия. Не единожды хотели ее оседлать разного рода сутенеры – не удалось. И они как-то отстали.

Каждый вечер Селедка с напарницей или одна выходила на свою точку на Тверской-Ямской поблизости от художественного салона и поджидала клиентов. Вела она себя сдержанно, на проезжую часть не выскакивала, а стояла у края со скучающим видом и ждала, когда какой-нибудь обладатель крутой иномарки обратит на нее внимание и остановится. Публику, разъезжающую в «жигулях» и «ладах», Селедка игнорировала. И когда такая машина притормаживала рядом, она отворачивалась в сторону, словно она не из тех, кто торгует собой, а просто ждет кого-то из своих знакомцев.

Однажды какой-то парень с пролетарским скуластым лицом тормознул рядом и, высунувшись из «жигулей», позвал ее:

– Эй! Моника Беллуччи! Подойди!

– Зачем?

– Ты же клиентов ждешь?

– Ты мне не клиент! – заявила Селедка и отошла в сторону.

– Это почему же? – поинтересовался парень в «жигулях».

– Нос короткий и горб большой! – отрезала Селедка.

Парень проехал несколько метров вперед, припарковался у тротуара и стал оттуда наблюдать за Селедкой. Видно было – приглянулась она ему. Селедка же вскоре уехала, втиснувшись в дорогую иномарку серебристого цвета.

Парень в «жигулях» приехал в то же самое время на следующий день. И опять получил отказ. Приехал на третий… И стал часто появляться у художественного салона, пока Селедка, которой это надоело, не подсела к нему в машину, чтобы поговорить.

– Слушай, слесарь! Чего тебе надо?

– Ничего. Я не слесарь.

– Какая разница, – пожала плечами Селедка. – Все равно я с тобой не поеду.

– Это почему же?

– Не хочу.

– Несправедливо, – сказал парень. – Ты нарушаешь профессиональный устав.

– Пошел к черту! – возбудилась Селедка. – Какой еще, блин, устав?

– Ты же проститутка? Значит, с каждым, кто на тебя глаз положил, должна выполнять свою работу.

– Считай, я взяла бюллетень! У меня горло болит, – заявила Селедка и вылезла из машины. – Если будешь преследовать меня, я скажу своей «крыше», и тебе…

Парень не дал ей договорить:

– Нет у тебя никакой «крыши». Не ври.

– Тогда я поменяю точку, и ты меня не найдешь!

– А вот этого не надо, – сказал парень.

– Почему? – удивилась Селедка.

– Потому что я тебя не найду…

На том и разошлись.

Селедку вскоре принял в свое нутро черный внедорожник и увез неведомо куда. Парень постоял некоторое время, глядя вслед уехавшей машине, сел в свои «жигули» и тоже уехал.

На следующий день, подъехав на место ко времени, когда Селедка обычно выходила на промысел, парень ее не обнаружил. Прождав около часа, он уехал. Вероятно, она пришла на точку раньше и уже нашла клиента, решил он.

Днем позже Селедки вновь не оказалось на месте. Зато парень увидел ее подругу и подошел.

– Пять, – сказала та, опережая его вопрос.

– Чего пять?

– Пять тысяч – моя цена. – Девушка жевала резинку и лениво поглядывала на дорогу.

– Пятьсот, – сказал парень.

– За пятьсот можешь дерево употреблять… В дырочку!

– Да нет… Пятьсот – за информацию. Мне надо увидеть твою подругу.

– Какую? У меня их много.

– С которой ты здесь бываешь…

– Селедку?

– Ее так зовут?.. Дай мне номер ее мобилы.

– Хо! Ты еще попроси ключи от квартиры! – сказала жрица свободной любви, вызывая в памяти образ Остапа Бендера, но парень подумал, что вряд ли она читала роман Ильфа и Петрова, а скорее произнесла эту фразу, повторяя сказанное кем-то другим. – Обойдешься без мобилы.

– Скажи тогда, как с нею связаться.

– Сейчас никак, у нее дела…

Тут напротив девушки остановилась машина, и она устремилась к ней. После коротких переговоров с водителем уселась на переднее сиденье и уехала.

Через неделю у парня случился приступ боли в печени, и он попал в больницу. Каково же было его удивление, когда в палату вошла дежурный врач, и он узнал в молодой женщине, одетой в белый халат, Селедку.

– Селедка?! – оторопел парень.

– Какая селедка? – возбудилась женщина-врач. – Вам нельзя селедку, забудьте о ней… И вообще ничего кислого и соленого!

– Но это же ты… то есть вы! – парень, забыв о болях в животе, во все глаза смотрел на женщину-врача.

– Вы о чем? – строго спросила та.

– Ну… – Он замялся, не зная, как продолжить фразу. – Мы познакомились на улице, у художественного салона… – выкрутился он.

Врач посмотрела на медсестру, минутой ранее вошедшую в палату со шприцем, чтобы сделать укол, и сказала:

– По-моему, он бредит…

Она попросила парня оголить живот. Тот повиновался. Пока врач прощупывала холодными пальцами его живот, задавая вопросы «Здесь больно?.. А так?.. А здесь?..», парень вглядывался в ее лицо, исследовал глазами светлую прядь волос, выбившуюся из-под шапочки на лоб, и по всему выходило, что перед ним Селедка, только макияж у нее сегодня был не таким ярким, как обычно. Вообще все это отдавало абсурдом – Селедка здесь, в больнице, да еще в роли дежурного врача! Это не укладывалось в голове.

Ночью он долго не мог уснуть, и не от боли (ему сделали обезболивающий укол), а от мыслей, связанных с Селедкой. Он был убежден, что это она. Но занимая такое положение, с какой целью она выходит на промысел к художественному салону? Что это? Реализация скрытых порочных желаний или стремление что-то себе доказать? Типа: я могу быть всякой – и парить в небе, и ползать по дну.

Утром он спросил у медсестры, пришедшей к нему делать укол:

– Тут врач дежурила… Как ее имя?

– Скворцова Полина Сергеевна…

– И давно она у вас?

– Недавно… Год или чуть больше.

Парень сделал глубокомысленное лицо.

– Ну и как она? Справляется?

Медсестра засмеялась.

– Не скажу… Военная тайна!

– Я иностранной разведке доносить не стану.

– Врач как врач… Нормально!

С нетерпением парень ждал, когда Скворцова появится в следующий раз. Но в день своего дежурства она не появилась. Вместо нее в палату вошел среднего возраста мужчина в очках, жизнерадостный, с розовой, словно отполированной лысиной.

– Как самочувствие? – спросил он у парня, побеседовав предварительно с другими больными.

– В лучшем виде! – ответил тот. И со смущенным выражением на лице поинтересовался: – А где… Полина Сергеевна?

– Соскучился? – спросил обладатель розовой лысины. И, не дожидаясь ответа, пояснил: – В отпуск ушла Полина Сергеевна… Что, вскружила тебе голову?.. Я бы и сам, брат, обратил на нее внимание, если бы не был женат по третьему разу!.. Ну, давай посмотрим твою печень…

Отныне все мысли парня были направлены на то, чтобы поскорее покинуть больницу и при первой же возможности отправиться к художественному салону, где промышляла Селедка. Уж там-то, надеялся он, она не станет выставляться врачом.

Наконец то, чего он так жаждал, осуществилось. Он на свободе и стоит на заветном месте.

И Селедка стоит там же. Но поговорить с нею он не успел. И не успел всласть порадоваться встрече. Как-то быстро к Селедке подкатила машина, и та после коротких переговоров уехала.

На другой день парень взял напрокат «мерседес», один из самых дорогих, чтобы произвести впечатление на Селедку, и подъехал в нужное время к художественному салону. Стал ждать.

Он прождал больше двух часов, но Селедка так и не появилась. Одним словом, явление «мерседеса» Селедке не состоялось.

«Вот коза! – думал с раздражением парень, вслушиваясь в звуки музыки, лившейся из радиоприемника. – И чего я за ней гоняюсь?! Врач ли она, проститутка ли – какая разница? Женщин, что ли, мало! Будем считать, что она умерла, и забудем о ней! Раз и навсегда!..» Но какой-то червячок в мозгу продолжал свою разрушительную работу, высвечивая в сознании облик Селедки, пририсовывая к ее голове сверху белую шапочку, отчего парень заводился с новой силой. И не мог себя заставить не думать о ней.

Но ездить на точку к художественному салону перестал.

Как-то он зашел в сбербанк с целью оформить денежный перевод матери, жившей в далеком сибирском городке, где ни газа, ни нормальных дорог, ни клуба. В окошке операциониста он увидел молодую женщину и замер пораженный. Некоторое время он во все глаза смотрел на нее, не в силах вымолвить ни слова. Перед ним была Селедка. Трудно было представить, что есть в городе две женщины, столь похожие друг на друга.

– Что вам? – Женщина в окошке с недоумением взглянула на парня, недовольная тем, что тот тянет время.

– Вот… – заговорил он наконец, – мне нужно оформить денежный перевод…

– Куда перевод?

– Селедка! – улыбнулся в ответ парень.

– Вы что?! – взглянула на него недовольно женщина в окошке. И спросила: – Разве пахнет селедкой? – Она потянула воздух носом. – Да нет, не пахнет!.. И вообще, откуда здесь запах селедки? Я эту мерзость не ем, девочки тоже… – Она крутанула головой, глянув в сторону своих коллег.

– Не валяй дурку! – возбудился парень. – Мы оба знаем, о чем речь… Не могу только понять, как тебе удается совмещать такие вещи!

– Мы разве знакомы?

– А разве нет?

Женщина закрыла окошко. И, видимо, нажала секретную кнопку у себя на панели, потому что через несколько секунд за спиной парня вырос рослый, крепкого сложения охранник.

– Слушай, иди-ка ты отсюда… Если не хочешь неприятностей.

Парень размышлял одно мгновение. Бросил взгляд на операционистку, отгороженную от него прозрачным пластиком и смотревшую в его сторону напряженно и с оттенком брезгливости. И направился к выходу.

«Ладно, артистка! – сказал он себе, выйдя на улицу. – Я тебе докажу, что я не лох и фамилия моя не Мудозвонов!..» И, взглянув на табличку на двери, где были указаны часы работы банка, решил подъехать сюда к концу рабочего дня и проследить за Селедкой, с целью узнать, где она живет.

Что он и сделал. Подъехал на место примерно за полчаса. Дождался, когда Селедка выйдет из банка, и пошел следом, стараясь держаться на расстоянии, чтобы не быть замеченным ею. Селедка не спешила садиться в городской транспорт. Она шла некоторое время по улице. Зашла в обувной магазин, где в ярком свете огней толпилось немало хорошо одетых женщин, разглядывавших обувные новинки, – это, видимо, и привлекло ее. Парень заходить внутрь не стал (она могла его заметить) и остался караулить снаружи. Селедка провела в магазине минут сорок или около того. Парень видел ее через стекло витрины, когда она подходила к прилавкам, расположенным ближе к окну, но затем устремлялась в дальние отделы магазина и надолго пропадала из поля зрения.

После обувного она зашла в продовольственный магазин, и он опять остался на улице. Нельзя было рисковать, если он хотел добраться до дома, где она жила. А он очень этого хотел. Столь же страстно, как хотел когда-то, будучи подростком, чтобы мать купила ему гитару, на которой он жаждал научиться играть. Подумав сейчас об этом, он не улыбнулся, а только передернул плечами, словно ощутил озноб.

Караулить Селедку у продовольственного оказалось сложнее, чем у обувного. Магазин был большой, и покупателей немало выходило из его дверей, и тут надо было зорко следить, чтобы не упустить Селедку из виду. Наконец она вышла на улицу с цветастой тряпичной сумкой в руке, из которой торчало горлышко бутылки, обернутое фольгой. «Шампанское прикупила…» – отметил про себя парень.

Потом Селедка спустилась в метро. Парень последовал за ней. Стоял в вагоне поодаль и наблюдал, прячась за спины пассажиров. Та, держась одной рукой за поручень, смотрела туманно на мелькавшие за стеклом огни. Потом улыбнулась каким-то своим мыслям и опять стала серьезной. В какой-то момент парню показалось, что она посмотрела в его сторону. Он тут же спрятался за чью-то голову, а когда выглянул, Селедка уже опять смотрела в окно вагона. «Нет, это она! Несомненно, она!» – убеждал он себя, отыскивая все новые и новые черточки в ее облике, свидетельствующие о том, что ошибки быть не может. Смущало только одно: почему она едет на метро, а не взяла такси, – ее «уличные» заработки позволяли это сделать.

Селедка вышла из вагона не доезжая одной станции до конечной. Направляясь к выходу, она кому-то позвонила, достав мобильный телефон из сумочки, висевшей у нее на плече. Что она говорила, парень не слышал – слишком на значительном расстоянии он находился, и к тому же громко, как обычно, грохотали поезда.

Дом Селедки оказался поблизости от метро, что порадовало парня – не придется блуждать по темным улицам, выбираясь обратно.

Она набрала код и открыла дверь подъезда. Когда она вошла внутрь, парень рванул что было сил к дому и успел просунуть ногу в щель, пока дверь медленно автоматически закрывалась. Сердце его учащенно билось. Он выждал несколько мгновений, прежде чем пойти дальше. Он услышал, как Селедка пошла вверх по лестнице, не пользуясь лифтом, и последовал за нею, стараясь ступать как можно тише.

Загремела открывающаяся дверь, послышались голоса: это был голос Селедки и хрипловатый мужской баритон.

Парень остановился. Он торжествовал, что миссия его увенчалась успехом. Стоит только взглянуть на номер квартиры, когда Селедка скроется за дверью.

– Где он? – спросил обладатель хриплого баритона.

– Идет сзади, – ответила Селедка. – Преследовал меня всю дорогу!

Не сразу парень сообразил, что речь идет о нем, и что он давно обнаружен, и взгляд Селедки в его сторону в вагоне метро не был случайным.

В следующее мгновение из-за шахты лифта, скрывавшей говоривших, вышел приземистый человек в тренировочном костюме, с гладко выбритой головой, с глазами-щелочками, как у прищурившегося кота, и, пошевеливая плечами, точно механический робот, спросил:

– Чего надо?

– Ничего… – растерялся наш герой. И подумал: «Может, это и есть та „крыша“, которой она меня пугала?» И стал путано объяснять: – Тут вот Селедка… то есть Полина… в общем, не знаю…

– Рассказывают, в нашем парке маньяк по вечерам бродит – к девушкам пристает… Уж не ты ли?

– Не я.

– Подойди! – велел спортсмен, поманив его пальцем.

Из-за плеча его выглянула Селедка. И посмотрела на парня, прикусив губу.

Парень, вместо того чтобы дать обратный ход, словно под гипнозом поднялся на несколько ступенек вверх. И получил сильный удар в лицо, после чего осел и потерял сознание.

Очнулся он лежа на лестнице. Обидчика его уже не было. Исчезла и коварная Селедка. Вокруг было тихо. Лишь в какой-то квартире работал телевизор, и оттуда сочилась веселая музыка.