Гувернантка. Книга вторая.
Когда я обнаружил в боли и даже в самом стыде примесь чувственности, я стал испытывать не страх, а скорее желание быть наказанным снова.
Жан-Жак Руссо
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Из окна спальни Арсению видно покойное летнее небо и макушки березок на ведущей к усадьбе аллеи. Воздух нынче необычайно прозрачен и неподвижен – на березах ни листика не шелохнется. Арсений лежит на кровати и глядит за окно, наверное, целую вечностью. Все эти дни, покуда его донимала лихорадка, в голове Арсения бормотали, читали нотации, яростно спорили и ругались друг с дружкой, декламировали поэмы без конца и начала знакомые и вовсе незнакомые голоса. И вот теперь этот неумолчный гул понемногу стихает. Волны жара больше не ходят по телу, и кости не ломит. Арсений чувствует себя измотанным и слабым, но определенно, идущим на поправку.
Он откидывает одеяло и садится на кровати.
Сильно кружится голова. Так называемая, действительность кажется ненадежной, обманной, готовой вот-вот опрокинуться и перевернуться вверх тормашками.
Дверь открывается, и в спальню заглядывает сенная девка в ситцевом будничном сарафане.
Арсений глядит на нее недоверчиво и хмуро.
– Арсений Захарович, это я – Ульяна, – говорит девица и быстро шагает через порог.
Ульяна подходит ближе, и Арсений узнает это округлое румяное лицо, русые косы и облупившийся от солнца нос картошкой.
– Вы, Арсений Захарович, сегодня на живого человека похожи, – говорит Ульяна и трогает ему ладошкой лоб. – И жара у вас нет.
Арсений проводит рукой по волосам и замечает, что волосы у него сальные и слиплись в какие-то сосульки. И сам он, наверное, ужасно грязный, и ночная рубашка пропиталась потом, а в спаленке душно и скверно пахнет.
Ему становится неловко.
– Ульяна, мне бы помыться.
– Баньку протопить? – спрашивает Ульяна.
– Нет, – подумав, отвечает Арсений.
После болезни он чувствует непривычную слабость в теле и боится, что до баньки не дойдет.
– Я бы в тетушкину ванну залез.
– Тогда нужно воды нагреть, – говорит Ульяна. – Ведра три. Я сейчас, мигом обернусь.
Ульяна быстро уходит, не затворив за собой дверь, Арсений глядит сенной девке вслед, а сам вспоминает, как Гликерии Павловне однажды вздумалось устроить в усадьбе водопровод, как в Санкт-Петербурге. Она даже заказала в столице внушительного размера чугунную ванну с ножками в виде львиных лап. Вода в ванну должна была подаваться по трубам с первого этажа, где планировалось оборудовать что-то вроде котельной. Ванну установили в комнате неподалеку от тетушкиной спальни и сделали слив, но дальше дело не пошло. Инженер, который взялся обустроить котельную, деньги понемногу пропил и сбежал восвояси в столицу. Стоит сказать, что тетушка не шибко расстроилась. Ванна ей очень нравилась, и она взяла моду в ней мыться, как столичные дамы, только вместо водопровода горячую воду носили в ведрах сенные девушки.
Когда шаги Ульяны стихают, Арсений, ухватившись за спинку кровати, осторожно поднимается на ноги и, пошатываясь, подходит к окну. Откинув шпингалет, Арсений, распахивает обе створки, ложится животом на подоконник и выглядывает наружу.
Воздух на улице пахнет скошенной травой и навозом, нагретой солнцем пылью, и какими-то полевыми цветами, и еще сотней запахов, которых ни в жисть не угадать.
Я был болен, напоминает сам себе Арсений.
В голове у него звенит солнечная пустота. И в этой пустоте будто скрывается, прячется что-то очень важное, о чем он позабыл, а теперь никак не может вспомнить. Так Арсений и стоит у окна, покуда в спальню снова не заглядывает Ульяна.
– Пойдемте, Арсений Захарович. Все готово.
На неверных ногах Арсений выходит в коридор.
– Вы на меня обопритесь, – говорит ему Ульяна.
Но Арсений, пошатываясь, идет сам, и лишь время от времени касается рукою стены. Ноги предательски дрожат, и каждый шаг дается с трудом.
– Неужто, это лихорадка там меня потрепала? Сил совсем нет…
– Она, лихоманка, – кивает Ульяна. – Доктор так и сказала – скифская лихорадка.
– Вот как, скифская, значит, – Арсений останавливается, чтобы перевести дыхание. – Признаться, я доктора совершенно не помню.
– А он один раз и приезжал. У вас был жар, вы тогда лежали в бреду. А доктор боялся заразиться и в спальню не заходил, так поглядел с порога. Он прописал вам хинин и тотчас уехал.
– Хинин, – повторяет Арсений и вспоминает стоящую на тумбочке склянку и тут же у него становится невыносимо горько во рту.
Стоя подле стены в сумрачном коридоре Арсений прислушивается к странной дремотной тишине стоящей в усадьбе.
– А почему так тихо?
– Так нет же никого, – отвечает Ульяна. – Новая хозяйка всех прогнала из усадьбы. Теперь живут в деревни. Остались только кухарка Матрена, ну, и я захожу прибраться.
– Какая еще хозяйка? – изумленно спрашивает Арсений. – О ком ты говоришь?
– Ну да, ну да, откуда же вам знать? Вы столько времени провалялись в бреду… А помните, что стало с тетушкой вашей Гликерией Павловной? Помните, как пришла телеграмма из Кисловодска? Вы в тот вечер и слегли с лихорадкой…
– Телеграмма. Тетушка, – повторяет Арсений и тут же вспоминает тот день и урок французского в беседке, и как ключница Серафима Ефимовна принесла телеграмму.
– Вашу тетушку, Гликерию Павловну, убило молнией посреди белого дня. Страсть-то какая! – восклицает Ульяна и торопливо крестится.
– Да, помню, – говорит тихо Арсений.
Нет больше Гликерии Павловны Балашовой. И нет больше прежней жизни, про которую думалось, что она неизменна и не будет ей конца. А новая жизнь еще не началась, только выступают из сумрака её нерезкие и размытые очертания.
Тетушки больше нет, повторяет Арсений и вспоминает доброе участливое лицо Гликерии Павловны, ее выцветшие глаза и седые собранные в пучок волосы, и ему становится горько от того, как часто он ее огорчал и платил неблагодарностью за ее безграничную доброту.
Арсений хмурится, украдкой вытирает выступившие на глазах слезы и, держась за стенку, бредет дальше по коридору…
Ванная комната невелика. Стены выложены изразцовой плиткой. Нижняя половина окошка задернута ситцевой занавеской в цветочек. А сама чугунная ванная гордо возвышается посреди, опираясь на когтистые львиные лапы. Из ванны поднимает пар, а подле стоит ведро с холодной водой, на случай, если покажется слишком уж горячо.
– Арсений Захарович, я вам чистое белье принесу, – говорит Ульяна и уходит.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В горячей воде Арсений и вовсе слабеет, делается блаженным и сонным. Положив голову на покатый бортик чугунной ванны, он глядит, как ходит по стене лиственная тень, и вспыхивает на изразцовой плитке золотой солнечный свет. Арсений чувствует во всем теле болезненную истому. Он уходит под воду с головой, лежит на дне ванной и пускает пузыри. Потом выныривает, берет с подставки кусок мыла и намыливает голову.
Дверь открывается и в ванную комнату заглядывает Ульяна.
– Арсений Захарович, давайте я вам спину потру, – говорит сенная девушка.
И Арсений видит у нее в руках щетку на длинной удобной ручке.
– Ульяна не надо, я сам…
– Да вы не стесняетесь, – говорит Ульяна.
Озорно улыбаясь и опустив очи долу, сенная девка подходит к ванной и, намылив щетку, принимается тереть Арсению спину.
– Ох… – стонет Арсений и вертится в ванной, как шелудивый поросенок. – Ох, спасибо, Ульяна… Вот здесь еще потри, чуть пониже… Ага, а теперь левее, вот-вот…
– Пока вы болели, много чего случилось, – рассказывает Ульяна. – Объявилась сестра вашей тетушки – Анна Павловна. Они приехали с компаньонкой в усадьбу и живут уже вторую неделю.
– Какая Анна Павловна? – спрашивает растерянно Арсений и оглядывается на сенную девку. – Какая компаньонка?
– Та самая сестра Гликерии Павловны, которая пропала еще ребенком, – отвечает Ульяна. – Или вы, часом, позабыли?
– Нет, я не забыл. Тетушка частенько об этом рассказывала. Будто у нее была младшая сестра, которая потерялась, когда они ездили в Германию… Я уже решил, что это какая-то сказка.
Ульяна снова принимается намыливать щетку.
– Нет, Арсений Захарович, вовсе не сказка. Анна Павловна все это время жила в Германии, сперва в приюте, потом у приемных родителей…
– Да, вот так история!
– И не говорите!
Немного помолчав, Арсений спрашивает.
– И что же Анна Павловна?
– Чудные они, – отвечает сенная девка. – А её компаньонка еще чуднее.
– А что в ней чудного? – спрашивает с усмешкой Арсений.
– Волосы стрижет коротко, как мужчина. А еще у нее одна рука железная.
– Врешь, – говорит Арсений уверенно. – Ты что же, удумала надо мной смеяться?
– Вот те крест! – божится Ульяна. – Я сама видела, врать не стану! Рука механическая, из железа, а пальцы шевелятся, будто живые!
Арсений усмехается и качает головой.
Глядя на смуглое от загара оживленное лицо Ульяны, Арсений испытывает неловкость из-за того, что сидит голый в чугунной ванной, и его нагота прикрыта разве что мыльной пеной. А после ему живо вспоминается, как гувернантка наказывала его розгами на конюшне, а Ульяна подглядывала за ним через маленькое окошко, и в другой раз, когда Жанна Егоровна секла его в беседке, Арсений заметил сенную девку среди вишневых деревьев. Эти воспоминания понуждают Арсения испытать досаду и жгучий стыд. Но пережив малую толику душевных терзаний, Арсений с удивлением замечает, как его стыд делается сладким, будто восточные засахаренные сладости и превращается во что-то иное. Его член наливается кровью, твердеет, становится огромным, как кабачок и начинает причинять Арсению неудобства.
Он стонет, проводит мокрой рукой по лицу и тут внезапно вспоминает, то важное, о чем позабыл. И вспомнив, тот час пугается не на шутку, и с тревогой спрашивает Ульяну,
– Постой, а как же Жанна Егоровна?
– Анна Павловна ее сразу же рассчитала, – отвечает Ульяна. – И мадмуазель уехали в столицу… Я же говорю, Анна Павловна всех повыгоняла. Живут в усадьбе с компаньонкой вдвоем, как сычи.
– Уехала? – растерянно переспрашивает Арсений. – Как же так?… А я что же?
– А вы лежали с жаром, Арсений Захарович. Вы в себя не приходили, все время бредили. Все уже думали, прости господи, что вы помрете. Это я за доктором в город ходила, а он все ехать не хотел.
– Как же так… Как же так, – бормочет Арсений и с тревогой всматривается в лицо сенной девки. – Ульяна, а скажи мне, сколько же я промаялся с этой чертовой лихорадкой?
– Август вот-вот кончится, – говорит Ульяна, задумавшись. – Выходит, без малого месяц.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
– Видишь ли, какое дело, Лизонька, я попал в неловкое положение, – говорит Григорий Ипатович. – Я должен с тобой объясниться.
Нынче Григорий Ипатович избавился от долгополого купеческого сюртука, стоит сказать, порядком поношенного, а еще от картуза и сапог. Вместо этой привычной для Лизоньки каждодневной одежды, кузен нарядился в куртку из серого сукна, «французского» покроя мешковатые брюки и кожаные туфли на низком каблуке. Куртка сидит на кузене, будто влитая, да и туфли с квадратными мысами хороши. Если Лиза не путает, такие туфли вошли в моду только прошлым летом.
А кроме прочего, Григорий Ипатович коротко, на английский манер постриг бороду, и от этого кажется Лизе и вовсе чужим, незнакомым человеком.
– Диковинное дело! Я же знал, что с Максом ни в коем разе нельзя играть в карты, и все равно взялся играть, – рассказывает кузен. – А я, Лизонька, когда проигрываю, не могу остановиться, покуда не отыграюсь. Сам не свой делаюсь! Зора, верно говорит, что мне вовсе нельзя играть.
Лиза и Григорий Ипатович стоят на краю неухоженного сада среди молодых березок. Сквозь зелень листвы сквозит солнечный свет, крапчатые тени ходят по высокой траве.
– И что же, вы совершенно проигрались?
– Фантастически! – смеется Григорий Ипатович. – Проигрался в дым. Макс, не иначе, душу черту продал. Ну, не может так вести человеку!
– Что это за дикая мысль поставить меня на кон? – спрашивает Лиза, пытаясь казаться возмущенной и оскорбленной. – Как вам такое в голову пришлось, позвольте спросить?
– Да, прямо скажем, скверно получилось, – признается Григорий Ипатович. – Лиза, ты уж прости дурака! Ну, не мог я остановиться! А усадьбу и лошадей я к тому часу уже проиграл.
– Вам и верно нельзя играть в карты.
– Категорически нельзя, – соглашается Григорий Ипатович.
Лиза молча стоит, глядя промеж березовых ветвей, на освещенный утренним солнцем косогор за оврагом.
– Теперь, Лизонька, и судьба моя и честь – всё в твоих руках, – говорит ей кузен, и невесело усмехается в коротко остриженную бородку.
– Извольте сию минуту объяснить, что все это значит? – спрашивает барышня, не спуская глаз с тропинки, поднимающейся по косогору к еловому лесу. – Зора делала мне намеки, но я, признаться, не поняла…
На кузена Лизонька нарочно не глядит.
– Что ж, изволь…Ты сама видишь, к нам съехались гости, – говорит Григорий Ипатович в полголоса. – Нынче сам светлейший князь почтили визитом. А это, Лизонька, большая честь… Ну, разумеется, генерал-майор Измайлов тоже здесь. Лев Дмитриевич один из основателей Клуба. Поэта-символиста Тетерникова, ты, наверное, и сама узнала. А еще приехала прима-балерина Мариинского театра, да-да, сама госпожа Кшесинская… Я перед обедом вас всем непременно представлю… Ах, жаль, мой старый приятель, Виктор Старшинский не смог приехать! Нелепая история, право слово…
– А тот карлик, кто он? – вспоминает Лизонька о маленьком человечке в рясе, гулявшем спозаранку подле усадьбы.
– А, это Ян Гузик. Известный медиум, на него сейчас мода в столице. Он чех, кажется…
– А почему он в монашеской рясе?
Григорий пожимает плечами.
– Интересничает. Да-с… Словом, это и есть Клуб… И смею тебя заверить, Лизонька, в Клубе состоит куда больше людей. И люди это, как правило, весьма состоятельные, занимающие высокие посты, уважаемые и довольно известные.
– И что у вас за интерес?
– Смею тебя заверить, на собраниях Клуба не происходит ничего преступного. Мы не замышляем ни против царя, ни против господа бога, – рассказывает Григорий Ипатович, набивая трубку табачком из кисета. – А интерес, который всех нас объединяет, это… Это если угодно, порочное влечение, страсть к флагелляции. И эта страсть терзает каждого из нас с юных лет.
Григорий высекает кремнием искру и принимается, не торопясь, раскуривать трубку.
Барышня задумчиво молчит.
– Ты ведь знаешь, что означает это слово?
– Да, знаю, – отвечает Лиза и отчего-то на щеках ее вспыхивает румянец. – Это от латинского flagellatio, то есть бичевание.
Григорий Ипатович согласно кивает.
– И что же все эти господа, – растерянно спрашивает Лиза. – Все они любители порки? И даже эти дамы?
Она оборачивается и видит, как Григорий усмехается в бороду. Карие глаза кузена весело поблескивают сквозь пелену табачного дыма.
Лиза чувствует, смятение в душе, ей становится страшно и в тоже время волнительно.
Но ведь этого попросту не может быть, говорит себя барышня. Ни этого разговора, ни всех этих гостей. И никакого Клуба тоже нет и быть не может! Но ведь я не сплю? Ведь нет же? Или сплю?
– Я вам все расскажу, – обещает Григорий Ипатович. – Под усадьбой устроена подвальная зала. Довольно просторная, стоит сказать. Там и происходят собрания Клуба. Клуб собирается не часто, скажем, раз в месяц и, разумеется, не всегда в нашей усадьбе… Так вот, один из гостей по договоренности привозит даму. Эта дама осведомлена о том, что ее ожидает. И она добровольно, по собственному желанию играет роль боярыни Морозовой.
– Боярыни Морозовой?
– Я не знаю, откуда это пошло, – пожимает плечами Григорий Ипатович. – Это что-то вроде королевы бала. Возможно чья-то не удачная шутка, которая прижилась.
– И что же ждет эту даму? – спрашивает Лиза.
– Как и боярыню Морозову ее ожидают мучения и позор, – отвечает Григорий Ипатович, глядя с усмешкой на барышню.
Лиза бледнеет и отводит глаза в сторону.
– Есть только одно условие, – продолжает Григорий Ипатович. – Боярыня Морозова не должна быть девицею. Но, зная нравы нынешней молодежи, я полагаю… Или, может статься, я ошибся? Лиза, ведь ты не девица?
Этот откровенный вопрос заставляет Лизу покраснеть до корней волос. Она избавилась от девственности пару лет назад и вовсе не по любви, а потому что была революционеркой и боролась с буржуазной моралью и предрассудками.
– Не девица, Григорий Ипатович, – отвечает Лиза холодно. – Но к чему эти расспросы? Неужели вы полагаете, что я стану участвовать… И ради чего? Ради вашего карточного долга?
Григорий Ипатович задумчиво глядит на нее. Потом усмехается в свою стриженую бородку и отводит взгляд в сторону.
– Признаться, я и не ждал другого ответа, – говорит медленно Григорий Ипатович. – Лиза, то, что я тебе рассказал, это… Это все так дурно, так гадко и совершенно неприлично. Мне и вовсе не следовало начинать этот разговор. Барышню, которая решиться стать боярыней Морозовой, ожидают весьма болезненная порка и публичное унижение. Нет, приличной барышне о таком и подумать немыслимо! А чтобы сказала ваша матушка, я даже вообразить не берусь!
Лизоньке становится душно, как бывает перед грозой. Привалившись к нагретому солнцем стволу старой яблоньки, барышня обмахивается рукой, будто веером.
Лизе кажется, что она пошла сквозь зеркало и очутилась в очень странном месте.
На первый взгляд в зазеркалье все в точности так же, как в её прежней жизни, но если приглядеться внимательнее, замечаешь – все здесь перевернуто вверх тормашками.
– Каждый член Клуба согласно очередности привозит на собрание боярыню Морозову, – рассказывает Григорий Ипатович, а сам не торопясь набивает трубку табачком из кисета. – А ежели не получается найти любительницу подобного рода развлечений, прибегают к услугам куртизанки. Правилами Клуба это не запрещено, но считается дурным тоном.
– Вот как…
– В этот раз черед выпал Максу. Но в последние годы у него не ладится с женщинами. И, вероятно, не достает денег… Лизонька, я полагаю всему виной был тот случай, когда я наказал тебя розгами. Ты вскружили Максимилиану голову, он будто помешался. Теперь я думаю, он сел играть со мною в карты только ради одной этой цели.
– Так вот, что стояло на кону?
– Именно, – говорит Григорий, глядя на Лизу сквозь клубы табачного дыма.
– И вы дали слово? И если вы его не сдержите, вы лишитесь чести? – говорит, раздумывая о чем-то Лизонька.
– Все так, Лиза, все так, – кивает кузен.
Сощурив глаза, он глядит на высокое летнее небо в разрыве ветвей.
Как же идет ему эта обнова, думает Лиза про короткую куртку из мягкой серой ткани. Что до постриженной на английский манер бородки, Лизонька еще не решила, нравиться ей это или не нет.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Войдя из сумрачного коридора в гостиную, Арсений останавливается на пороге и щурит глаза. Двустворчатые со стеклами двери на балкон отворены, тяжелые гардины раздвинуты в стороны и стянуты посредине шнурами, и в гостиную со двора льется полуденный белый свет. Он видит незнакомую даму средних лет в распашном лиловом капоте с кружевами и розочками. Вышеозначенная дама сидит на старом, обитом полосатой тканью, диване подле столика, пьет кофе и доброжелательно, с улыбкой глядит на Арсения поверх чашки.
– Я рада видеть вас в добром здравии, Арсений Захарович, – говорит дама, и ставит чашку на столик. – Признаться, мы все боялись, что малярия вас погубит… Когда я приехала в усадьбу, у вас был сильный жар. Вы бредили и никого не узнавали. Хорошо хоть, здешний доктор прописал вам хинин…
Дама эта говорит по-русски как будто правильно и даже свободно, но все же, в ее речи слышится какая-то излишняя твердость и отрывистость не свойственная русскому языку.
– Ну, что же это я, – она, спохватившись, смеется и поднимается с дивана. – Мы не знакомы, и к моей досаде нас некому представить… Я ваша тетушка Анна, та самая пропащая, младшая сестра Гликерии Павловны.
На первый взгляд Анна Павловна удивительно хороша собой. У нее обворожительные серые глаза. Её русые, пшеничного оттенка волосы, еще не уложены в прическу, они вьются кольцами и горят в солнечном свете.
Подойдя к дивану, Арсений целует ручку Анны Павловны. Руки у тетушки маленькие, холеные с крепкими пальчиками, а ростом она немного выше Арсения. Под легким капотом угадывается её пышная грудь и широкие бедра.
– Сердечно рад нашему знакомству, – раскланивается Арсений. – Да-с. Это такая неожиданность, право…
– Надо полагать, Гликерия рассказывала обо мне? – спрашивает тетушка, пытливо заглядывая ему в глаза.
– Разумеется, и не раз. Тетушка говорила, что вы потерялись в Берлине, кажется, на вокзале. Вас все пытались отыскать и искали не один год, но все без толку.
Арсений усаживается на стул. Его взгляд скользит по полным икрам тетушки, выглядывающим из-под обшитого кружевами капота. У Анны Павловны тонкие щиколотки и изящные, с высоким подъемом ступни. На ногах у тетушки туфельки без задников в турецком стиле.
– Выпьете кофе? – спрашивает Анна Павловна. – Вы, верно, голодны? Вот, Матрена напекла пирожков, так вы угощайтесь!
– Благодарствую, – говорит Арсений, глядя на блюдо с румяными пирожками.
Возле блюда на столике лежит какая-то газета, набранная немецким шрифтом, журналы и несколько книжек. Одну из книжек – порядком потрепанный медицинский справочник, Арсений прежде видал у тетушки в книжном шкафу. Другую книгу с заглавием – «Исконные русские пословицы и поговорки», Анна Павловна не иначе как привезла с собой.
На краю столешницы стоит пепельница с папиросными гильзами и рядом лежит серебряный портсигар с черненой гравировкой – Deutschland uber alles.
– Признаюсь, люблю поваляться в постели, – говорит тетушка. – Так что, если меня не ждут неотложные дела, я завтракаю не раньше полудня.
Немного помедлив, Арсений берет с блюда теплый пирожок.
Полуденный свет за окнами, странная тишина, стоящая в усадьбе, и незнакомая женщина в капоте с кружевами – все это кажется Арсению наваждением, будто он еще спит и никак не может очнуться ото сна.
– Эльсбет сейчас занята, так что я сама за вами поухаживаю, – говорит Анна Павловна, не переставая улыбаться племяннику.
Проглотив пирожок, Арсений чувствует, что жутко голоден и тянется за другим.
Тетушка достает из портсигара папироску, сминает гильзу и, щелкнув зажигалкой, прикуривает.
– Я со своей стороны тоже пыталась отыскать в России родных, но, увы, безуспешно. Если бы ни этот трагический случай, я бы не увидела вновь наше родовое гнездо.
Затянувшись папироской, она обводит взглядом стены гостиной, оклеенные выцветшими обоями, висящие на крючках темные портреты в овальных и прямоугольных рамах, застекленные полки серванта с горкой посуды и пыльными бокалами, корешки старых книг и журналов в книжном шкафу…
– Знаете, Арсений Захарович, мне частенько снилась эта усадьба. Но во сне усадьба все время менялась, перестраивалась, и, в конце концов, сделалась вовсе не похожей на оригинал. Но когда я вошла в этот старый дом, я стала, как будто, его вспоминать…
– Верно, я плохо соображаю после болезни. О каком трагическом случае вы говорите? – спрашивает Арсений.
– Разумеется, я говорю о гибели моей старшей сестры Гликерии, – отвечает Анна Павловна и, взяв со столика, газету протягивает ее Арсению.
Арсений хочет возразить, что не знает немецкого языка, но в этом и нет нужды. Газета сложена таким образом, что Арсений сразу видит два не слишком хорошего качества фотоснимка и размещенную ниже статью. На первой снимке запечатлена, стоящая подле моста пролетка, из которой выпряжена лошадь. Над остовом пролетки курится дымок, верх у нее начисто сгорел. Подле стоят несколько полицейских и толпятся люди разных сословий, а вокруг угадывается какой-то уездный городок. На другом фотоснимке Арсений узнает свою тетушку Гликерию Павловну, за ее спиной видна Нарзанная галерея Кисловодска с башенками, декоративными зубцами и арками.
– Новость о том, как среди бела дня пожилую даму убило молнией в коляске, оказалось настолько трагической и ужасной, что ее перепечатали все немецкие газеты, – рассказывает Анна Павловна. – Помню, на званом ужине мы обсуждали жуткую кончину госпожи Балашовой, когда один господин из русской общины сказал, что лично знал Гликерию Павловну. А после обмолвился, что у госпожи Балашовой давным-давно пропала сестра… И потом еще это имя – Гликерия, согласитесь, оно довольно редкое. Я стала наводить справки, и все сошлось, как по писанному!
Рассказывая эту историю, Анна Павловна то и дело улыбается племяннику и показывает ему ровные, крупные зубы. И только теперь Арсений замечает, какая массивная и тяжелая у тетушки нижняя челюсть, а подбородок слишком уж выдается вперед.
А ведь Анна Павловна никак не может быть моей тетушкой, неожиданно думает про себя Арсений. Слишком уж она молодо выглядит. Нет, все это какая-то глупость, недоразумение…
От этих мыслей Арсению становится неспокойно на душе, а голова делается больной.
– Я выйду на балкон, – говорит он тетушке, осторожно поднимаясь со стула. – Подышу немного.
Балкон залит солнцем, изогнутая полукругом балюстрада потрескалась и облупилась. Опершись руками о теплый камень, Арсений глядит на пасторальный и безлюдный пейзаж – на березки, высаженные вдоль подъездной дороги, на крапчатую тень листвы, лежащую в пыли, на заросший бурьяном пустырь, на кусты ракиты и перелесок вдали. И над всем этим маленьким родным мирком в высоком, налитом густой синевой, небе стоят без движения величественные облачные башни.
Налетевший ветерок треплет Арсению волосы.
– Вам нездоровиться? Насколько вы оправились от лихорадки? – слышит он голос Анны Павловны из гостиной.
– Утром мне показалось, что я совершенно здоров. Но теперь я чувствую сильную слабость, а бывает, голова кружится. Стыдно сказать, у меня ноги дрожат, как у старика.
– Тут нечему удивляться. Вы столько времени провалялись в кровати… Не тревожьтесь, Арсений Захарович, вы молоды и быстро восстановите силы.
Арсений невесело усмехается. На солнцепеке ему делается жарко. Обернувшись, он видит старое кресло, застеленное плетом, в котором тетушка обыкновенно любила сидеть по вечерам. Подле кресла на деревянной треноге стоит фотокамера – коробка корпуса обтянута черной тисненой кожей, кольца объектива поблескивают на ярком солнце латунным блеском.
Заинтересовавшись, Арсений подходит ближе и, склонившись над фотоаппаратом, читает выгравированное на шильнике называние фирмы – «Ica Wunsche Juwel».
– Это верно ваша фотокамера? – спрашивает Арсений.
– Что? – растерянно переспрашивает тетушка. – Ах, нет… Это моей компаньонки. Она просто обожает фотографировать… Но вы меня отвлекли. Я хотела сказать, что малярия это коварная болезнь. Приступы лихорадки будут повторяться еще какое-то время, но все реже и реже.
– Вы болели малярией? – спрашивает Арсений и возвещается с балкона в тень и прохладу гостиной.
– К счастью, бог миловал, – отвечает тетушка. – А вот Эльсбет подцепила лихорадку, когда мы были на Цейлоне.
– Вот как, – говорит Арсений и, взяв со стола чашку, делает глоток остывшего кофе. – А где же ваша компаньонка?
– Эльсбет сейчас занята, – говорит Анна Павловна, как будто немного смутившись. – Я попросила ее собрать… Собрать один гимнастический тренажер. Впрочем, это не важно. Вы слышите?
Арсений и верно слышит – сперва приглушенный стук молотка, а после, как кто-то пилит дерево пилою. Звуки определенно доносятся из-за стены. Арсений в недоумении оглядывается и замечает, что стулья, стоявшие обыкновенно подле запертой двери в биллиардную, теперь отставлены в сторону. Этой комнатой тетушка не пользовалась вовсе, и Арсений начисто позабыл про ее существование, хотя однажды бывал там и своими глазами видел и массивный стол с лузами и порванным зеленым сукном, и громоздкие потертые кресла, и пыльные гардины на окнах.
Гликерия Павловна рассказывала Арсению, что при ее покойном муже в усадьбу частенько съезжались соседские помещики – отужинать, покатать шары, посудачить о политике и лошадях. Муж Гликерии Павловны был, как говориться, душой компании. Он обожал застолья, недурно пел, любил перекинуться в вист, раскатать французский карамболь и был не дурак выпить. Умер он от апоплексического удара, не дожив до пятидесятилетия считанные дни. Гликерия Павловна напротив не терпела шумных сборищ, она любила гулять по саду, читала допоздна при свете лампы, и часами могла пить чай из самовара непременно с мятой и смородиновым листом. И вот, в старой усадьбе сделалось тихо и покойно, жившие по соседству помещики более не докучали Гликерии Павловне, двери в биллиардную комнату заперли и поставили подле два стула, и неумолимое время стало сбавлять свой ход, пока и вовсе не остановилось, так деревенский пруд со стоячей, подернутой ряской водой, превращается понемногу в болото.
– Моя компаньонка скоро освободится, и я вас познакомлю, – обещает Анна Павловна. – Эльсбет отличный механик. Она разбирается в электричестве, в фотографии, в автомобилях. Это необычная женщина! Я думаю, у нее мужской склад ума… Если бы не дурной характер, цены бы ей не было.
– Касательно скифской лихорадки, – говорит Арсений. – Позвольте, я загляну в справочник?
Взяв со стола медицинский справочник, он осторожно листает пожелтелые ломкие страницы, готовые выпасть из переплета. Близость этой незнакомой зрелой женщины волнует его. Мысль, о том, что Анна Павловна совершенно нагая под тонким капотом не дает Арсению покоя.
Анна Павловна, между тем, нисколько не смущаясь племянника, берет в одну руку черепаховый гребень, а в другую – несколько заколок с янтарными круглыми шляпками, принимается укладывать волосы, поглядывая в зеркало на дверце комода.
За стеной в биллиардной комнате то стучит молоток, то что-то лязгает.
Из медицинского справочника Арсений узнал следующее – Скифская лихорадка один из видов малярии, распространенная в средне полосе Российской империи. Симптомы – высокие подъемы температуры, кашель, потливость, ломота в суставах, головная боль, анемия, судороги, спленомегалия, гепатомегалия… Для малярии свойственно хроническое течении с множественными рецидивами. Разносчиком является комар вида anopheles. Характерно циклическое проявление симптомов, обострение длится до десяти часов, затем наступает спад.
Да, что-то такое припоминается Арсению, будто он выплывал из горячечного бреда обессиленный и мокрый от пота в окоем короткого штиля и, напившись воды, провалился в глубокий тяжелый сон, но вскоре лихорадка находила его во сне. Будто из вселенской тьмы появлялось пылающее злое солнце и подлетало все ближе и ближе. В его зеленоватых лучах Арсению отчего-то делалось до того зябко, что лязгали зубы, а голова раскалывалась и пылала, как обугленная головня, которую вытащили из костра.
От других видов малярии Скифская лихорадка отличалась длительным первичным периодом заболевания, а впоследствии ярко выраженным сатириазисом.
Арсений усмехается. Этот термин, впрочем, как и большинство других, ему незнаком, но ничего хорошего Арсений не ждет. Пролистав страничку-другую, он находит статью с нужным заглавием.
Сатириазис – сексуальное расстройство, вызывающее чрезмерное половое влечение. Причины расстройства самые различные – нарушения работы гипоталамуса и лимбической системы, перенесенные ранее заболевания и так далее… При остром расстройстве происходит резкое возбуждение нервной системы, больного преследуют эротические фантазии и навязчивые образы.
Этого еще не хватало, с тоскою думает Арсений, и, вздохнув, закрывает медицинский справочник.
– Главное, регулярно пейте хинин, – советует племяннику Анна Павловна. – И наберитесь терпения. Понемногу рецидивы будут случаться все реже.
В эту минуту дверь биллиардной комнаты с пронзительным скрипом открывается, и на пороге появляется компаньонка Анны Павловны – Эльсбет.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Это молодая женщина лет, наверное, двадцати трех или двадцати пяти, но Арсений не может отделаться от впечатления, что перед ним стоит девочка-подросток – угловатая, нескладная, немного сутулая, с излишне длинными руками. Лицо у Эльсбет худое и узкое, усыпанное веснушками, губы тонкие, а нос с горбинкой. Ее тусклые, рыжеватого цвета волосы заплетены в жидкую косицу.
На компаньонке Анны Павловны старое залатанное черное платье и фартук. В правой руке Эльсбет несет ящичек с инструментом, а на левую руку натянутая кожаная перчатка по самый локоть. Поставив ящичек на пол возле серванта, Эльсбет достает ветошь из кармана фартука и принимается вытирать руки.
– Моя компаньонка Эльсбет Шрагмюллер, – представила барышню Анна Павловна. – А это Арсений Захарович, мой племянник. Впрочем, ты его уже видела. Но тогда Арсений Захарович был в беспамятстве.
– Рад нашему знакомству, – говорит Арсений и, захлопнув медицинский справочник, откладывает его в сторону.
Эльсбет кривит в усмешки тонкие бледные губы и не то кланяется, не то кивает Арсению,
– Freut mich.
– Эльсбет, сколько раз я просила тебя говорить по-русски, – скучливым голосом делает замечание Анна Павловна, а сама пристраивает еще одну прядь к высокой прическе и прикалывая ее заколкой. – Видите ли, Арсений Захарович, во время путешествий я стараюсь изучать языки и обычаи разных стран. Я нахожу, что это бесценный опыт. Увы, Эльсбет совершенно неспособна к языкам, а кроме прочего упряма, как ослица! Она будто нарочно напрашивается на выволочку…
Эльсбет снимает фартук, подходит к столику и наливает в чашку остывший кофе. Она хочет уже взять пирожок из блюда, но кожаная перчатка кажется ей грязной, и компаньонка ловко стаскивает ее с руки. Арсений едва не вскрикивает от удивления, и тут же вспоминает рассказ Ульяны, которому он, признаться, вовсе не поверил.
Вместо левой руки у Эльсбет металлический протез, который крепится к локтевому суставу. Этот протез напоминает футуристические наручи, искусно сработанные из черненого металла. Суставные поблескивающие смазкой шарниры, тонкие металлические пальцы, тяги из каленой поволоки… На глазах Арсения компаньонка непринужденно берет пирожок механической рукой. Протез так точно откалиброван, что может справиться с мелкой работой не хуже человеческой руки!
– Извините, – говорит Арсений, отводя взгляд в сторону. – С моей стороны невежливо так пялиться.
Поглотив пирожок и запив его кофе, Эльсбет достает из портсигара папиросу. Закусив зубами картонный мундштук, компаньонка щелкает пальцами протеза. Промеж пальцев вспыхивает электрическая дуга, и сыплются искры. Эльсбет раскуривает папироску и театрально затягивается.
– Я просто никогда не видел настолько искусно сделанного протеза, – оправдывается Арсений. – Признаться, я не могу понять, как эта штука работает.
– О, это маленькое чудо, – соглашается Анна Павловна. – Таких протезов, наверное, меньше дюжины во всей Германии. Это опытный образец. Для его работы требуется электрическая энергия. Но, полагаю, вы и сами об этом догадались.
– Да, я подумывал об электричестве. Но тогда выходит, ваша компаньонка должна носить с собой аккумуляторную батарею. У нас в России делают такие аккумуляторы, я и сам их видел. Эти аккумуляторы довольно громоздкие и тяжелые…
Тетушка принимается смеяться. Она откидывает голову назад, будто нарочно выставляя напоказ свою гладкую белую шею. Сквозь ткань капота заметны очертания пышной груди Анны Павловны. Арсений чувствует, как под халатом топорщится и наливает кровью член.
– Сатириазис, – шепчет сквозь зубы Арсений и устало прикрывает глаза.
– Но этот аккумулятор сделан в Германии, – говорит Анна Павловна, отсмеявшись. – Он настолько мал, что Эльсбет носит его под платьем на специальном эластичном поясе.
– Ни в жисть не поверю, – твердо заявляет Арсений.
– Ты глупый, – говорит низким хрипловатым голосом Эльсбет.
У компаньонки такой акцент, что Арсений едва ее понимает.
– Покажи Арсению Захаровичу, – велит Анна Павловна.
Эльсбет затягивается папироской.
– Нет. Не стану.
– Вот как? – удивленно понимает тонкую бровь Анна Павловна. – Позволь спросить, отчего же?
Эльсбет не сводит насмешливого взгляда с Арсения. Ему становится неловко, он совершенно не может понять, что у этой немки в голове.
– Это будет неприлично, – отвечает, наконец, компаньонка.
Анна Павловна усмехается.
– Ну, что я вам говорила – Эльсбет упряма, как ослица. Но она права, задирать юбку в присутствии молодого мужчины и, верно, неприлично. Так вы уж поверьте мне на слово, Арсений Захарович.
– Верю. Это просто удивительно! – качает головой Арсений.
– Но я хотела расспросить вас о моей сестре. Я едва её помню. Чем Гликерия интересовалась? Какой образ жизни вела?
– Гликерия Павловна была чудесным человеком, – искренне говорит Арсений. – Она была крайне добра ко мне, чего я, признаться, совсем не ценил… Она поддерживала отношения со старинными подругами и случалось ездила в столицу, чтобы их навестить… Любила гулять по саду, много читала, частенько сидела вон в том кресле на балконе. Со стороны ее жизнь могла бы показаться скучной, но мне сейчас кажется, что тетушка была необыкновенно счастлива все эти годы. Разве что я доставлял ей огорчения.
– Aber, mein Gott, was fur Misere! – говорит по-немецки Эльсбет, закатив глаза к потолку.
– По-русски, моя дорогая, – напоминает ей Анна Павловна. – Я гляжу, у тебя нынче настроение во всем мне перечить.
Эльсбет криво усмехается и тушит папироску в пепельнице.
– А вы? Позвольте спросить Арсений Захарович, что вы делаете в этой провинции? – с живым интересом спрашивает тетушка. – Отчего вы не на службе? Или, может статься, вы учитесь в университете?
Анна Павловна по-дружески улыбается молодому человеку, словно они знакомы уже сотню лет.
Сказать по правде, Арсения смущает и этот пристальный взгляд и поощрительная улыбка Анны Павловны. В эти минуты Арсений явственно осознает горькую истину, которую старательно скрывал от себя все это время – он тунеядец и лентяй.
– Вы верно подумали… Я учусь, вернее учился с университете, в столице, – говорит Арсений. – Но, признаюсь, я не находил в этом учении много смысла. Точные науки меня совершенно не занимали, я к ним не способен… Я полагал, что стану изучать философию и взялся штудировать древнегреческих философов.
Арсений с досадою вспоминает свои занятия философией в гамаке или на сеновале. От чтения философских работ его неудержимо тянуло в сон, и кончился тем, что Арсений принялся читать порнографические романы, которые по большей части тоже были скучны. Так он и валялся в гамаке до самого вечера, распаляя в себе похоть, а вечером отправлялся в Березин, в дом терпимости к мадам Брюс… Ах, сколько же сладкого безделья было в этих майских деньках и как далеко теперь ушло это время!
– Но это все вздор, пустое, – говорит решительно Арсений. – Я займусь сочинительством. Да-с! Я полагаю, у меня к этому есть талант.
– Да-да, – кивает тетушка, не спуская с Арсения восторженного взгляда своих чудесных серых глаз. – Я пробовала читать русскую литературу. Пушкин, граф Толстой, Тургенев. Я однажды пыталась прочитать «Войну и мир», но это для меня слишком сложно.
Анна Павловна сидит на краешке дивана, подавшись вперед. Арсению кажется, что он чувствует жар, исходящей волнами от этой женщины, будто от натопленной печки.
– И вы полагаете писать в том же роде? – спрашивает тетушка. – Как граф Толстой?
– О нет, ни в коем разе, – смеется Арсений. – Напротив, что-то легкомысленное, то, что мои соотечественники непременно назовут вздором. Что-то приключенческое, скажем, в духе «Остова сокровищ» сэра Льюиса Стивенсона… Или, если наберусь смелости, напишу нечто в высшей степени непристойное, скажем о доме терпимости в Березине. Да, надобно писать надо о том, что знаешь.
– Как это интересно! – восклицает Анна Павловна и все улыбается и не сводит с племянника задумчивого пристального взгляда.
У Арсения возникает вздорное желание склониться над столиком и поцеловать Анну Павловну в полные влажно блестящие губы. И у него отчего-то возникает уверенность, что тетушка как раз ждет от него подобной выходки и не станет возражать.
Внизу живота сладко ноет, эрегированный одеревеневший член топорщит халат.
Арсений слышит терпкий сладкий запах духов Анны Павловны. Ему боязно и весело разом. Арсений подается вперед и думает уже поцеловать тетушку…
И тут компаньонка, про которую Арсений совершенно позабыл, принимается громко смеяться. Смех у барышни резкий, хриплый, похожий на воронье карканье.
– Diese Luft hat dich am Kopf getroffen, nicht schlimmer als Snapp, – говорит Эльсбет по-немецки, прикуривая от электрической искры новую папироску. – Er ist fit fur deine Sohne!
Глаза Анна Павловны вспыхивают, будто угли и тут же гаснут. Тетушка сладко улыбается компаньонке, тянется за булавкой с янтарной шляпкой и принимается, как ни в чем не бывало, укладывать волосы.
– Ну, хорошо же, – медовым голоском говорит Анна Павловна. – Я прекрасно вижу, что ты нарочно это делаешь. А меня, знаешь ли, дважды просить не нужно… Раз так, пускай будет по-твоему.
Компаньонка деланно зевает и прикрывает ладошкой рот.
– Собаку съели, а хвостом подавились, – говорит со значением Анна Павловна.
– Я этого не понимаю, – пожимает плечами Эльсбет.
– Поймешь, – обещает Анна Павловна, – Живо принеси мне хлыст.
Компаньонка усмехается, тушит в пепельнице папироску и, качая бедрами самым вульгарный образом, идет в биллиардную.
– У Эльсбет несносный характер, – объясняет тетушка. – Но после выволочки, она превращается в кроткую овечку.
– Я, полагаю, мне следует уйти, – говорит Арсений, понимаясь со стула.
– Напротив, я попросила бы вас остаться.
– Вот как, – говорит растерянно Арсений.
– Да. Полагаю, Эльсбет будет вас стыдиться, – все так же приторно улыбаясь, отвечает Анна Павловна.
Она поднимается с дивана, напевая какой-то мотивчик, проходит по гостиной и, остановившись подле зеркала, поправляет прическу.
Не зная, чем себя занять, Арсений берет еще один пирожок из блюда.
Анна Павловна, сделав строгое лицо, терпеливо ждет, сложив на груди руки.
Наконец, в гостиную возвращается компаньонка. Со скучливым равнодушным лицом, словно ей нет дела до всех этих глупостей, Эльсбет протягивает тетушке хлыст.
Сидя за столиком, Арсений видит, что таким хлыстом обыкновенно погоняют лошадей. Похоже тетушка частенько им пользуются – вырезанная из кости рукоять потемнела, кожа на оплетке лосниться, а хвосты кожаных шнурков на кончике хлыста обтрепались.
– Не смей впредь говорить мне дерзости, – выговаривает Анна Павловна компаньонке. – И изволь учить русский язык.
Эльсбет, как видно, не считает нужным отвечать тетушке. Она глядит в распахнутые двери на залитый солнцем сад и кривит губы в усмешке.
– Ну, хорошее же, – говорит Анна Павловна. – Посмотрим, как ты у меня запоешь.
Она сгибает и разгибает в хлыст в руках, а после хлещет им по воздуху.
– Эльсбет, не заставляй меня ждать!
Компаньонка не торопясь идет в угол подле серванта. Нерешительно оглядывается на Арсения.
– Он уйдет?
– Я попросила Арсения Захаровича остаться.
– Нет, – качает головой Эльсбет. – Пускай уйдет.
– Глупости, – говорит строгим голосом Анна Павловна. – Девичий стыд до порога, переступила и забыла.
Компаньонка бросает на Арсения быстрый взгляд и тут же отворачивается к стене, но Арсений успевает заметить, как на щеках Эльсбет проступает румянец.
– Ну же! – окликает ее Анна Павловна и снова хлещет по воздуху хлыстом.
Худенькие плечи Эльсбет вздрагивают. Компаньонка наклоняется и упирается ладонями в оклеенную обоями стену.
Зажав подмышкой хлыст, Анна Павловна подходит ближе и безо всяких церемоний задирает подол черного платья Эльсбет и следом, нижнюю юбку.
– Кстати, Арсений Захарович, взгляните, вот, тот самый аккумулятор, – говорит тетушка.
Арсений с отсутствующим видом разглядывает стройные ножки немки, обтянутые черными чулками, и её кокетливые панталоны с кружевами и вышивкой. Над панталонами Арсений видит эластичный каучуковый пояс с кармашком. В кармашек помещена плоская аккумуляторная батарея в алюминиевом корпусе. К клеммам аккумулятора прикреплены витые провода, которые уходят вверх под платье и вероятно крепятся к другим клеммам у локтевого сгиба механического протеза.
– Что скажите? – спрашивает Анна Павловна.
– Да, аккумулятор и верно невелик. Надо думать, его мощности едва хватает на день?
– Что вы, Арсений Захарович, на неделю.
– Это невероятно! Но я готов вам поверить. Вы правы, Германия ушла далеко вперед по пути технического прогресса.
– Германия великая страна, – соглашается Анна Павловна и, принимается стаскивать с Эльсбет кальсоны с кружевами.
Арсений судорожно вздыхает. Бледная узкая попка Эльсбет светится в сумрачном углу гостиной, будто луна.
– Я не знаю другого способа её образумить, – разводит руками Анна Павловна. – И видит бог, я нисколько к ней не придираюсь!
Эльсбет молча стоит, положив руки на стену, и со скучливым лицом разглядывает выцветшие обои.
– Ну, хорошо же, – говорит негромко тетушка.
Примерившись, она стегает компаньонку хлыстом по голым ягодицам. Хлыст с треском впивается в белую кожу, изгибается, пружинит и отскакивает назад. У Эльсбет не вырывается ни стона и ни вздоха, она лишь опускает голову ниже.
Анна Павловна сгибает и разгибает хлыст в руках и, наклонив голову на бок, смотрит, как на заднице Эльсбет вспухает и наливается синевой тонкая изогнутая полоска.
– Сама напросилась, – замечает тетушка и снова бьет компаньонку хлыстом.
Откинувшись на спинку стула, Арсений взволнованно следит за наказанием Эльсбет. Его невероятно возбуждают эти хлесткие удары, и звук с которым хлыст впивается в белую кожу, и как подергиваются и сжимаются женские ягодицы, и бесстрастное лицо Анна Павловны, и ее едва заметная улыбка, и азарт, который Арсений угадывает в блеске ее глаз.
– Это тебя образумит, – обещает Анна Павловна.
И хлыст раз за разом ложится поперек маленьких узких ягодиц Эльсбет.
– Ja… Ja… – стонет компаньонка и переступает с ноги на ногу и приседает подле стены.
– Ты этого хотела? – спрашивает Анна Павловна.
И хлыст снова со свистом рассекает воздух.
Эльсбет уже не достает сил терпеть порку. Она тяжело дышит, стонет сквозь стиснутые зубы и стучит ладошками по стене.
Одеревеневший эрегированный член Арсения мучительно ноет. В его голове звенят хрустальные колокольчики, и гостиная плывет, словно в тумане.
Еще удар и еще…
Арсений неловко поднимается со стула и, скрестив на животе руки, бочком идет к дверям.
– Анна Павловна, я с вашего позволения пойду. Мне что-то нездоровиться.
Тетушка опускает руку с хлыстом и оглядывается на Арсения.
– Да-да, конечно ступайте, – говорит она, переводя дыхание. – Вы только не забывайте пить хинин.
– Непременно, – говорит Арсений.
Прежде, чем прикрыть за собой дверь, он бросает взгляд на стоящую возле стены Эльсбет, и видит, что ягодицы компаньонки уже сплошь исполосованы хлыстом.
По всему видно, пороть Анна Павловна мастерица – кладет удары она ровнехонько одни подле другого и бьет так, что отметины наливаются кровью и тотчас темнеют.
Выйдя в сумрачный пустой коридор, Арсений упирается рукою о стену – у него дрожат ноги. Собравшись с силами, он делает шаг, другой, а третий уже дается с трудом. Арсений понимает, что не дойдет до своей комнаты, и, привалившись к стене, распахивает полы халата. Собственный член кажется ему огромным. Похожая на крупную сливу головка влажно поблескивает в сумраке. Зажав член в кулаке, Арсений чувствует, что тот горячий и твердый, будто камень.
Выходя, он неплотно прикрыл дверь в гостиную и теперь до него доносятся хлесткие удары хлыста.
– Aua! Hor schon auf! – кричит по-немецки Эльсбет.
– Нет, нет, ты уж изволь по-русски, – напоминает компаньонке Анна Павловна.
Хлыст свистит, рассекая воздух, и с треском впивается в кожу.
– Я прошу… – слышит Арсений хрипловатый низкий голос Эльсбет. – Я прошу прощения. Хватит уже…
– Так-то лучше, – Анна Павловна снова машет хлыстом.
Эльсбет коротко вскрикивает и топает туфелькой по полу.
– Nein! Nein! Nein… Простите меня… Я очень вас прошу…
Сжав член в кулаке, Арсений чувствует, как в нем пульсирует горячая кровь. Арсений не может больше терпеть эту муку, он срывается с самого края и летит кувырком в сладостную солнечную бездну. Его член дергается и выстреливает семенной жидкостью. В голове Арсений беззвучно вспыхивает фейерверк. Его ноги подгибаются, и он валится на пол. Из обмякшего члена толчками сочится семенная жидкость.
Мне нужно немедля идти, говорит себе Арсений, это будет немыслимый позор, если Анна Павловна застанет меня в таком виде… Позор… Нужно немедля идти…
Но как бы там не было, Арсений волей неволей закрывает глаза и проваливается в блаженную тьму.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Ход в подвальную залу был на самом виду, и все же Лиза прежде его не замечала.
В усадьбе Колесовых, подле ведущих на крыльцо дверей, был устроен небольшой холл и гардеробная для гостей. Гости в усадьбе бывали редко, ламп обычно не зажигали, и оттого в холле стоял густой сумрак. В этом сумраке у дальней стены угадывались две декоративные колонны, и Лиза всегда полагала, что за этими колоннами ничего нет и быть не может. Но цыганка с лампой в руке уверенно ведет Лизу промеж колонн. От неяркого света керосиновой лампы, сумрак, будто театральный занавес, расступается в стороны, и барышня видит, что промеж колонн начинается лестница, полого уходящая под землю.
Дюжина каменных ступеней приводит к потемневшим от времени массивным дверям из дуба. Над дверьми Лиза замечает круглое мозаичное панно. Панно поделено на три сектора, исходящими из центра изогнутыми дугами. Лиза как-то видела такой символ, кажется на лекции по истории, или, нет, наверное, по геометрии. И если барышня ничего не путает, этот символ называется триксель.
– А что это за панно? – спрашивает Лиза.
– Вот уж не знаю, – говорит растерянно Зора, едва взглянув на триксель над дверями. – Гриша говорил, что эту подвальную залу построил его дед. Тогда в моде были масоны, и все окрестные помещики сделались масонами. Стало быть, в этой самой зале они и собирались, пока не надоело… Подержи-ка лампу.
Лиза берет у цыганки лампу, а Зора снимает с шеи шнурок с ключом, отмыкает замок в дверях и толкает левую створку. Переступив высокий каменный порог, барышни заходят в темную залу.
– Все мужчины до старости остаются мальчишками, – говорит цыганка. – Вечно у них какие-то заговоры, секреты, тайные общества…
Лизонька оглядывается по сторонам, но свет керосиновой лампы слишком слаб, чтобы осветить залу целиком. В темноте угадываются стены, обшитые дубовыми панелями. Пол уложен квадратными каменными плитами, а поверх плит там и сям небрежно брошены циновки.
Только теперь Лиза замечает, что цыганка тоже переоделась к приезду гостей. Цветастое платье в восточном стиле Зора сменила на темную расклешенную юбку и приталенную кофточку. А волосы гладко расчесала и собрала в пучок на затылке.
– На самом деле у мужчин один секрет, – смеется Зора. – Это их неуемная кобелиная похоть. Впрочем, это и не секрет вовсе…
Цыганка уверенно ведет Лизу по проходу между стоящими слева и справа деревянными скамьями. Впереди из сумрака появляется невысокий помост, а на помосте Лиза видит позорный столб с колодками.
Охнув, Лиза останавливается и слышит, как негромко смеется цыганка.
– Я думала, ты не из робкого десятка, – шепчет ей на ухо цыганка и, положив горячую ладошку между лопаток, слегка толкает Лизоньку вперед.
Лиза нерешительно поднимается на помост. Прежде она видела похожий позорный столб лишь на иллюстрациях и старых гравюрах. Столб ровно обтесан и установлен на массивной крестовой опоре. Сверху на столбе закреплены колодки с петлей. В колодках одна большая круглая прорезь для шеи, а справа и слева прорези поменьше – для запястий. Тяжелые с виду колодки вырезаны из дерева, с одного краю к колодкам прибита надежная латунная петля, с другого – скоба с запором. Высотою позорный столб Лизе где-то по грудь.
Обойдя столб по кругу, Лиза замечает еще одну колодку, закрепленную внизу, на крестовой опоре.
– А это для ног, – объясняет Зора. – Вот смотри.
Цыганка ставит лампу на маленький столик и, подобрав подол длинной юбки, подходит к позорному столбу. Чтобы ее щиколотки оказались в прорезях колодки, Зоре приходится довольно широко расставить ноги. Наклонившись вперед, цыганка опирается руками о другую, закрепленную на позорном столбе, колодку и пристраивает шею в полукруглую прорезь.
– А потом обе колодки запирают. Поняла?
– Ох, – говорит Лиза, глядя на стоящую возле столба цыганку.
По спине у барышни бегут мурашки.
– И вот так стоять на виду у всех? – спрашивает она, оглянувшись на пустые скамьи.
– Просто кошмар, – соглашается Зора. – Сперва думаешь, что помрешь со стыда.
! И цыганка принимается смеяться, а сама не сводит шального, будто пьяного взгляда с барышни. Черные глаза Зоры подведены углем и кажутся Лизе огромными, в пол лица.
– Первым делом боярыне Морозовой задерут юбку… Ах, ах! – смеется цыганка. – Единственное утешение – кружевная маска на лице.
– Зора, зачем это все?
– Это такая забава. Господам и дамам скучно, и они ищут, как бы развлечься.
Это развлечение щекочет им нервы и будит в них похоть.
– Мне кажется, я сейчас с ума сойду.
Цыганка берет лампу со столика и, подняв над головой, делает шаг в сторону и тогда Лиза видит, что на помосте стоит высокая деревянная стойка. На стойке висят плетки разной длины и с разным количеством хвостов, а еще кожаные ремни широкие и узкие, и разрезанные вдоль примерно до середины.
На полу подле стойки Лиза замечает дубовую кадку с торчащими из нее сухими прутиками.
Задумавшись о чем-то, Зора тоже разглядывает инструменты для телесных наказаний, потом снимает с крюка плетку с тремя хвостами. На концах плетеных из кожи хвостов затянуты узелки.
Обернувшись к Лизе, цыганка со свистом хлещет по воздуху плетью.
– Это, знаешь ли, чертовски больно, – говорит Зора. – Можно быть гордячкой и много чего о себе думать, только все равно станешь реветь и умолять, чтобы не били.
Лиза зябко поводит плечами.
– И что же женщины сами, по своей воле… Нет, ни в жисть не поверю!
– Так и есть, – говорит тихо Зора. – Многие женщины мечтают оказаться возле этого столба. И чтобы с тобой обошлись безо всякой жалости и уважения.
У Лизы пылают щеки.
– Нет, это верно какие-то глупости! С чего ты это взяла?
– Я сама была боярыней Морозовой, – отвечает Зора. – И эту плетку я очень хорошо помню.
– Ты? – недоверчиво спрашивает Лиза.
– Сперва мы с Гришей стали любовниками. А уже после он рассказал мне о Клубе.
– Нет, не понимаю… Все равно выходит какая-то глупость. Что же все эти господа собираются, запирают в колодках какую-то женщину и лупят её почем зря?
Цыганка вешает плетку обратно на крючок.
– Нет, отчего же. Все на редкость занятно придумано. Господа играют в игру.
– Что еще за игра?
– Кости, – коротко отвечает цыганка и снова ставит лампу на маленький столик с шестигранной столешницей.
Теперь Лиза замечает, что на столике стоят небольшого размера песочные часы, еще какой-то ларец из красного дерева и кожаный стаканчик с игральными костями. Барышне кажется, что этот стаканчик она где-то видела прежде.
Встряхнув несколько раз стаканчик, Зора бросает на столешницу кости. Лизонька подходит ближе и берет в руки сперва одну кость, потом другую.
– Я вспомнила, я уже их видела, – говорит Лиза. – Точно видела, в гостиной, на полочке, в том книжном шкафу…
На гранях одного кубика вырезаны арабские цифры, начиная с пяти и далее десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять и, наконец, zero. Но на другом кубике никаких цифр нет, к удивлению Лизы вместо цифр на костяных гранях вырезаны слова.
Барышня читает вслух,
– Belt, Pods, Whip, ну, это понятно… А почему по-английски?
– Потому что эту игру придумали англичане, – говорит Зора.
– Ну, разумеется, – кивает Лиза. – Как же иначе… Slaps… Что это, Зора, я позабыла…
– Пощечины, – отвечает со странной улыбкой цыганка.
– Пощечины, – повторяет Лиза. – Пощечины… Ладно. Положим…
Барышня вертит кубик в руках и читает следующее слово и растерянно смотрит на Зору.
– Открой ларец, – советует ей цыганка.
Лиза медлит, словно ожидая какого-то подвоха, наконец, решается и откидывает крышку.
– Ох, батюшки! – не удержавшись, вскрикивает Лиза и прикрывает ладонью рот.
Изнутри ларец обшит красным бархатом, а на дне в специальных желобках лежат три фаллоса, вырезанных из слоновой кости со всеми анатомическими подробностями. Костяные фаллосы разных размеров, и при взгляде на самый большой, Лиза чувствует панику и подступающую дурноту.
Будто издалека барышня слышит, как над нею смеется цыганка.
– Ох… А это что, тоже из Англии привезли? – спрашивает растерянно Лиза и прижимает прохладные ладошки к щекам.
Щеки у барышни пылают, и Лизонька думает с досадой, что сейчас цвет лица у нее, наверное, как вареная свекла.
– Нет, отчего же, – удивляется Зора. – У нас такие мастера есть, чего хочешь, из кости вырежут. Кстати, этот ларец подарил Грише светлейший князь. Дорогая вещичка.
Лиза закрывает ларец.
– Осталась еще одно слово. Последнее…Fingers, – читает Лиза и с беспокойством спрашивает цыганку. – А это что еще значит? Только не вздумай надо мной смеяться, я обижусь.
– Не буду, – обещает цыганка.
– Fingers это значит пальцы, – говорит Лиза. – Это я знаю, только понять не могу, к чему бы это.
– Ох, Лиза это такой стыд. Такой стыд… Даже язык не поворачивается… Ох…
Лиза, обиженно поджав губы, холодно на нее сморит.
– Вот, что. Я тебе лучше на ушко шепну, – говорит цыганка, наклоняется к Лизе и, принимается что-то шептать барышне на ухо.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Той ночью Арсению снится старая беседка, стоящая среди вишен подле усадьбы.
Арсений еще не знает, что болен, но скифская лихорадка уже тлеет в его теле, это она раскрашивает яркими тропическими цветами заросший сад, и делает летнее небо таким бездонным, и заставляет кружиться беседку, будто карусель. И беседка, знай себе, кружится, и солнце сверкает в листве и колет острыми лучиками Арсению глаза. А гувернантка, Жанна Егоровна Делярю стоит совсем рядом, и ее губы такие горячие и мягкие, и так славно с ней целоваться. И каждый поцелуй так волнителен и сладок, оттого, что ведет Арсения ступенька за ступенькой и обещает другую радость – головокружительную, как небо, полную до краев млечную чашу блаженства, и от этого дух захватывает, и озноб шустрой змейкой бежит промеж лопаток…
Арсений просыпается среди ночи и слышит, как часто колотится его сердце. Откинув одеяло, он садится на кровати и глядит в непогожую темень. За окном то и дело полыхают грозовые разряды. Струи дождя лупят по стеклу.
Ему вспоминается, как Жанна Егоровна зашла в эту спаленку попрощаться, когда Арсений выплыл ненадолго из горячечного бреда, будто поднялся на поверхность цветущего пруда с нагретой солнцем мутной и теплой водой. Он лежал на кровати в мигающем подвижном свете свечи, с мокрыми от пота слипшимися волосами и хрипло дышал. Жанна Егоровна склонилась над ним, и Арсений узнал ее, различил ее сквозь поволоку бреда и горячечную торопливую путаницу мыслей. Мадмуазель Деларю с печалью вглядывалась в его изможденное болезнью лицо, а после поцеловала в лоб прохладными губами и сказала негромко,
– Прощай, Сеня. Вот ведь как нелепо и неправильно все у нас вышло.
В её влажных глазах блестели слезы, и в каждом отражался фитилек, горящей на тумбочки, свечи.
Было это на самом деле или только привиделось, вопрошает себя Арсений.
Откинув одеяло, он садится на кровати, находит спички и зажигает керосиновую лампу. На тумбочке возле изголовья стоит склянка с хинином и графин. Пользуясь мерной ложечкой, Арсений насыпает зеленовато-желтого порошка на язык и торопливо запивает водой. Хинин до того горек, что Арсению кажется, что его вот-вот стошнит.
Поднявшись, он идет к окну, стоит босой на дощатом полу, ежится от ночной прохлады и глядит, как мокнет под дождем заросший сад.
Я немедля же напишу Жанне Егоровне письмо, решает про себя Арсений. У тетушки непременно должен быть адрес, нужно поискать в том комоде, в гостиной…
Накинув халат поверх исподнего, Арсений подходит к зеркалу. С помощью расчески он пробует привести волосы в порядок и дает себе слово, что как только окрепнет, первым делом сходит в цирюльню в Березине. Вглядевшись внимательнее в отражение в зеркале, Арсений замечает, что сильно осунулся за время болезни – нос сделался острым, щеки ввалились, а глаза стали беспокойные и тоскливые.
Затянув поясок халата, Арсений отворяет дверь и выглядывает в коридор. Там темно, будто в шахте, и лишь где-то впереди теплится неверный свет. Арсений бредет в темноте, касаясь рукой деревянных панелей на стене. Из гостиной доносится какой-то непонятный шум, а потом Эльсбет принимается хрипло кричать и стонать в глухой полночной тишине.
– Ach, wie wen! Es tut wen… Aber hab kein Mitleid mit mir… Tiefer! Tiefer! Qual mich…
Арсений нерешительно останавливается посреди коридора.
Эта новоиспеченная тетушка и её сумасбродная компаньонка с механической рукой порядком его утомили. Арсений хочет уже вернуться к себе в спальню и забраться под одеяло, но тут сквозь шум дождя ему отчетливо слышится лошадиное ржание и стук копыт. Время для визита совершенно неподходящее. Немыслимо даже представить, что кто-то нагрянет в усадьбу Балашовых среди ночи, да еще в такую непогодь, но Арсений слышит, как чьи-то сапоги уже громыхают по ступеням крыльца, а потом колоколец в холле принимается нетерпеливо звякать.
– Scheiss! Was haben wir denn hier? – слышит он раздраженный голос Анны Павловны. – Ах, нет! Что, сейчас уж полночь?… Как я могла позабыть?!
Дверь гостиной распахивается, и Анна Павловна быстрым шагом выходит в темный коридор.
– Nein, verlass mich jetzt nicht! – жалобно просит Эльсбет.
– По-русски, будь любезна, – напоминает ей Анна Павловна.
– Oh, mein Gott…
С керосиновой лампой в руке Анна Павловна быстро проходит по коридору к лестнице, ведущей на первый этаж. Её турецкие туфельки бойко стучат по крашеным половицам.
Арсений слышит, как Эльсбет в гостиной принимается хохотать.
– Ты смешная, – говорит Эльсбет, а сама задыхается от смеха. – Ты позабыла… Сними ее, сними эту штуку!
– О чем это ты? – спрашивает Анна Павловна, уже положив руку на лестничные перила.
Глядя на тетушку, остановившуюся на верхней площадке лестницы, Арсений думает, что лихорадка все же свела его с ума.
В свете керосиновой лампы Арсений ясно видит статную женственную фигуру Анны Павловны в давешнем капоте с кружевами, а еще он видит изрядного размера эрегированный член, торчащий у тетушки из паха. Арсению делается ужас, как страшно. Чтобы не закричать во весь голос он запихивает кулак себе в рот и больно прикусывает костяшки.
Тем временем, Анна Павловна, взглянув на себя саму, тоже замечает эту дикую несообразность. И отчего-то тетушка принимается хохотать, как умалишенная. Она охает, стонет, вытирает выступившие на глазах слезы, и совсем обессилив от смеха, прислоняется широкими ягодицами к перилам.
Меж тем полуночный визитер уже колотит в дверь кулаками.
– Ich komme sofort… Сейчас… Да иду я! Не нужно так громыхать! – кричит Анна Павловна.
А потом тетушка принимается отстегивать один за другим тонкие кожаные ремешки, которые скрывались от взгляда Арсения в складках просторного капота. И тут он, наконец, понимает, что к паху Анны Павловны пристегнут изрядного размера страпон. Арсению становится неловко за собственный испуг, потому как страпоны он видел прежде и не раз в столичных домах терпимости, да и мадам Брюс как-то предлагала ему побаловаться такой вот игрушкой. Что до страпона Анны Павловны, то он вырезан из дуба со всеми анатомическими подробностями, выкрашен морилкой, покрыт лаком и поблескивает от мазки.
Отстегнув последний ремешок, Анна Павловна бросает страпон в открытую дверь гостиной и быстро спускается вниз, освещая ступеньки керосиновой лампой.
– Иду я, уже иду…
Потом лязгает запор, и парадная дверь усадьбы со скрипом отворяется. Арсений слышит мужской сиплый голос, и как Анна Павловна отвечает что-то негромко и деловито.
По полу дует, Арсений стоит и переминается с ноги на ногу, а потом едва ли не бегом возвращается к себе в спальню. Затворив дверь, он подходит к окну и, выглянув наружу, видит стоящую у крыльца крытую брезентовым пологом повозку. Вспышка молнии превращает вид из окна в подобие гравюры. Ливень тугими струями хлещет по брезенту, двое приказчиков в картузах и совершенно мокрых кафтанах вытаскивают из повозки какой-то вместительный и, как видно, тяжелый ящик…
Молния гаснет, и над усадьбой тяжело, с треском разламывается громовой раскат. Арсений всматривается в кромешную дождевую мглу под окном, но не видит, ни зги.
Подойдя к двери, он слышит, как приказчики громыхают на лестнице сапогами, затаскивая ящик на второй этаж.
– Сюда, господа. Несите в гостиную, – распоряжается Анна Павловна. – Осторожнее, бога ради! Там хрупкие вещи…
Арсению таки не терпится выглянуть в коридор, и он берется уже за дверную ручку, но тут слышит, как совсем рядом, может, в паре шагов скрипит рассохшаяся половица. Если Арсений и медлит, то только самую малость. Он задувает фитиль в керосиновой лампе, валится на кровать и едва успевает накрыться одеялом, как дверь в его комнату начинает медленно отворяться. Арсений лежит, отвернувшись к стене, и старается глубоко и ровно дышать. Он и сам толком не поймет, почему решил приотвориться спящим, и чего он собственно боится. Арсений чувствует себя мальчишкой, который играет в какую-то странную игру, где все будто понарошку, и в то же время, все взаправду. Арсению чудится, что его сердце бьется так часто и громко, что кто бы ни стоял в дверях, он непременно услышит этот стук. Так Арсений лежит целую вечность, а потом еще немного. Наконец, дверь в его комнату с едва слышным стуком затворяется.
Арсений осторожно поворачивается на спину. Заложив руки за голову, он лежит в темноте и глядит, как по оконному стеклу сбегает ручейками дождь. Вскоре Арсений слышит, как из усадьбы выходят приказчики, и устало споря о чем-то, забираются в повозку. Тот, у кого сиплый голос понукает лошадей, повозка отъезжает от крыльца и катит по подъездной аллее, разбрызгивая колесами лужи, на большак.
Ну, скажите на милость, зачем нужно было привозить этот чертов ящик среди ночи, недоумевает Арсений, что в нем может быть такого?
Этот окаянный вопрос долго не дает ему уснуть.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Щи из кислой капусты Лизонька любила, и, стоит сказать, у Григория Ипатовича их готовили отменно, но нынче барышня совершенно не чувствует аппетита, в душе у нее, будто ходит вихрь, который так и норовит обрушить все подряд.
Вздохнув, Лизонька отодвигает от себя тарелку из тонкого фарфора с недоеденными щами. Через стол против барышни сидит Максимилиан Александрович Волжин. На опальном литераторе все тот же просторный не по размеру пиджак с чужого плеча. Его жидкие волосы причесаны так, чтобы прикрывать плешь. В глазу поблескивает монокль.
Со страдальческим лицом Волжин пробует холодную ботвинью на квасе. Скорбно вздохнув, барабанит длинными пальцами по скатерти и осматривает стоящие на столе блюда.
– Отчего вы не едите щей? – спрашивает Лиза. – У Григория Ипатовича щи чудо, как хорошо готовят.
– Благодарствую, – скрипучим голосом отвечает Волжин. – Но с капусты меня пучит.
От вида Максимилианы Александровна Лизоньке делается скучно, и она принимается разглядывать гостей. Лиза не может себе представить, что все эти господа съехались в усадьбу Колесовых ради одной только цели, чтобы в полночь спустится в подвальную залу и там мучить и истязать запертую в колодках барышню.
Между тем, разговор за столом идет самый что ни наесть заурядный. Говорят о разных безделицах – о погоде, о студенческих волнениях в столице, о лошадях, о последней пьесе Чехова, которую публика принимала чрезвычайно хорошо в отличии от трех прежних пьес этого господина.
Из окон сквозь кисею штор льется золотой солнечный свет, под потолком гостиной жужжат и вьются мухи.
– Признаться, я удивлен, – замечает в полголоса Волжин, поглядывая на другой конец стола. – Отчего любезнейший Федор Кузьмич выбрал своим протеже этого молодого человека. Герасим скверно пишет, и никакого таланту, кроме умения произвести скандал и фраппировать публику, я в нем не нахожу.
После посещения подземной залы, Лиза была сама не своя. И когда Григорий Ипатович представил ей членов Клуба, она улыбалась, протягивала ручку для поцелуя, говорила какие-то глупости, но мысли барышни были заняты совсем другим и, стыдно признаться, Лизонька зачастую не помнила, кто есть.
Но, положим, о Федоре Кузьмиче Тетерникове Лиза слыхала и прежде. Она даже что-то читала, хотя стихов в отличии от большинства барышень не любила.
Поэт-символист сидит по левую руку от светлейшего князя, спиною к окну, и его массивный гладко выбритый череп золотит льющийся в гостиную солнечный свет. Федор Кузьмич уже не молод, у него бледное одутловатое лицо с вислыми усами. Глаза Тетерникова прикрыты тяжелыми веками. Лизе он кажется грузным, медлительным человеком. Одет Федор Кузьмич в черный старомодный сюртук и сорочку с бабочкой, и похож скорее на стряпчего, чем на поэта символиста.
– А чем, позвольте спросить, вам не нравится этот юноша? – замечает Григорий Ипатович, доедая щи. – Герасим… Герасим… Тьфу ты, отчего-то фамилия начисто вылетала из головы!
– Его фамилия Чудаков, хотя полагаю, что это псевдоним, – раздраженно отвечает Волжин.
Лизонька, тем временем, поглядывает на молодого человека, сидящего подле Федора Кузьмича. В общем разговоре он не участвует, а только сдержанно и как-то странно улыбается, поднимая верхнюю губу. Герасим Чудаков худощав, его длинные темно-русые волосы, кажутся Лизе не слишком чистыми, а бородка неровно подстрижена. На Чудакове новенькая с иголочки «тройка» и глядя, как он поводит плечами и поправляет манжеты, и у Лизоньки крепнет уверенность, что Герасим впервые надел этот костюм как раз нынешним утром. И еще, есть в нем что-то провинциальное. Лиза готова поспорить, что Герасим Чудаков приехал в столицу из какой-нибудь орловщины, курщины… Что до лица, то в лице Чудакова и вовсе нет ничего примечательного. Разве что в маленьких, глубоко запавших, глазах застыло одновременно настороженное и наглое выражение, словно Чудаков собирается отмочить какую-то дрянную шутку и раздумывает, а стоит ли?
Лизонька подобных персонажей частенько видела на собраниях марксистского кружка и не слишком-то жаловала.
– Вам, Лизавета Марковна, полагаю, известно, что это за фрукт?
– Фамилия, как будто знакомая, да и только, – отвечает Лиза. – Последний год я больше интересовалась марксизмом, чем поэзией.
– Да-да, разумеется, – усмехается Волжин. – А вы не находите, что от него исходит какая-то гнусность? На мой взгляд, Чудаков отвратителен, фальшив и опасен. Я бы не стал водить с таким знакомство.
– Было бы недурно, чтобы господин Чудаков помыл голову, – замечает Зора.
Григорий Ипатович негромко смеется и отодвигает в сторону пустую тарелку.
– А что же стихи? – спрашивает Лиза. – Несносны? Ужасны?
Волжин как будто хочет что-то сказать, но только брезгливо жует губами. Он сидит на стуле, будто аршин проглотил, сложив на столешнице худые длинные руки. Сельдерея ему пока не принесли.
– Так что же? – допытывается Лиза.
– Вы желаете стихов Чудакова? – спрашивает скучливым голосом Волжин.
– Желаем, – говорит Зора.
Лизе казалось, что цыганка совершенно равнодушна к стихам, видно ей тоже скучно на званом обеде.
– Извольте, – вздыхает Максимилиан и, нагнувшись над столом, совсем тихо принимается читать барышням стихи Герасима Чудакова,