Тропинка на солнце. Сборник рассказов

Василиса

Длинные дороги принципиально отличаются от коротких. Они замечательны тем, что выдергивают из накатанной жизненной колеи и предоставляют редкую возможность увидеть и почувствовать нечто иное – незнакомое и удивительное – в том же самом мире, окружающем нас. Если постараться, наверняка каждый припомнит какой-нибудь интересный или необычный случай в этих самых пресловутых дорогах. Сколько их выпало на каждую человеческую судьбину! Большие, маленькие, прямые, окружные, запутанные… В коротких не успеваешь отвлечься. А в долгих забываешь про будничные дела и заботы – возможно не сразу, не полностью, но потому я и оговорился в начале, что именно длинные дороги, протяженные во времени и расстоянии, – они под час есть настоящее волшебство и загадка, когда в середине или к концу пути начинаешь видеть невидимое и чувствовать непрочувствованное ранее – то, что в будничной суете пропустил бы незамеченным. Или просто побоялся бы это заметить в ущерб сиюминутной выгоде.

Пользы в этом, скорее всего, никакой, но все же для некоторых людей-человеков это забавно, значимо или даже важно, потому что их мироустройство – чувство, восприятие, или что-нибудь там еще, что в них водится, не выявленное науками, устроено иначе, чем у нормальных простых пассажиров, которые просто едут по своим нормальным делам.

Я плыл на теплоходе из далекого села, заброшенного на берегу Рыбинского моря, он по пути заходил в небольшие деревеньки, врезаясь днищем прямо в песчаный берег. На борту было множество дачников, туристов, местных жителей, детей, животных, и даже чайки огромным белым облаком вились за кормой.

Я устроился на верхней палубе под навесом. По привычке достал тетрадку. Погода шептала. Чайки пели (я почему-то их крики воспринимаю как пение ангелов), светило солнце, дул слабый приятный ветерок.

Сначала думалось о работе и прочих проблемах в жизни, которых у каждого предостаточно, потом сознание переключилось на несбыточные, а некоторые – кто знает – и сбыточные мечты. Когда и это надоело, стал просто смотреть на воду, на небо, на людей вокруг.

Красота-то какая! Научиться бы особому отношению к красоте! Вот сейчас она есть, ты видишь ее, а приедешь в город, сойдешь с теплохода, и все исчезнет, настанут обычные серые будни. Опять борьба за выживание начнется. Тут уж не до красот…

Бабуля у левого борта на скамейке с кошкой. Кошка не в корзинке, завязанной сверху, как многие делают, не в контейнере для перевозки животных и вообще, ни во что не завернутая, не посаженная, свободная, словом. Спокойно сидит на руках у хозяйки. Симбиоз у них. Так и должно ездить с животными. Если к ним хорошо относишься, никуда они не убегут, ничего им непутного в голову не взбредет – истошно орать или метаться. Я тоже со своей кошкой спокойно езжу в транспорте. Она сидит на руках или на плече, смотрит в окно. Спокойная, несколько свысока взирающая на остальных пассажиров. Чего они так суетятся? Она так сызмальства, точнее, с раннего котячества привыкла.

Перевожу взгляд дальше. Мужичок маленький в кепке. Этот с петухом. Петух тоже спокоен, головой только крутит. Красивый, разноперый такой. Я в петухах не разбираюсь, но явно породистый.

Женщина с собакой. Женщина с собакой. Женщина с большой собакой. Монахиня с молитвенником…

Мимо по палубе проскакала девочка с двумя длинными косичками. Она несла через плечо сачок для ловли бабочек, и одна из ее косичек болталась в этом сачке. Сама она, видимо, этого не замечала, или ей было все равно. Я почему-то тогда обратил внимание на эту девчонку, которая несет в сачке собственную косичку. Ее остренькое личико, как у лисички, просто светилось счастьем. Она покачивала головой в такт движению, напевая про себя какую-то песенку, и непрерывно улыбалась. Словно почувствовав мой взгляд, вдруг обернулась, застыла, как вкопанная. Потом сделала несколько шагов ко мне:

– Ой, дядя, а вас березка любит. Значит, у вас сердце доброе. На вас листик березовый. Хи-хи. Вон, – она показала рукой.

– Это почему это? – я не был готов к разговору и от неожиданности мой голос прогремел грубо, и я кашлянул.

– На злого березка не отпустит свой листик. Хи-хи! – и поскакала дальше.

Я ошарашенно посмотрел ей вслед, потом вывернул голову: да, действительно, под самый воротничок куртки забился березовый лист. Я и не заметил. Машинально хотел его выбросить, но что-то остановило мою руку. Глянул вниз, на корму, куда по лесенке спустилась девчонка. Она, чуть обернувшись, отследила мои движения и исчезла под палубой.

Ну как тут не задуматься о том, что вообще в жизни никогда не пришло бы в голову, если б не этот случай. Просто поток мыслей, который сметает все на своем пути! О жизни и смерти, о добре и зле, о мироздании, порождающем таких… девчонок с косичками в сачках, о судьбе, о Высшем предназначении, о деревьях… Я улетел в своих раздумьях к чайкам, к облакам, за атмосферу, к Луне, к Солнцу, покинул Солнечную систему, родную галактику Млечный Путь, направился к Ледяной туманности Льва… Так что голос извне доходил до меня долго. Медленно. Мучительно.

… – Деревья всегда чувствуют людей. Мне бабушка рассказывала. Не только деревья. Травы тоже. Но деревья больше. Они же ближе к Богу. И к Солнцу. Вот, дуб, к примеру. Он делает человека сильнее. Если подойти к нему и постоять, прислонившись к стволу, сразу сил прибавляется. Но очень долго стоять не надо. Голова заболит. Я пробовала. Береза тоже сил добавляет. Но меньше. Она ж все-таки береза, не такая сильная. А вот осина, наоборот, забирает. Но она забирает все вредное, худое в человеке. Так что надо постоять под осинкой, очиститься, ну, как на исповеди. А потом пойти к березке или к дубу. Они силы восстановят…

…Девчонка с косичкой в сачке сидела на скамейке напротив, болтала ногами и болтала без умолку. Сначала показалось, что она несет полный бред. Но поскольку деться было все равно некуда, я начал слушать.

… – Растения чувствуют человека, когда он к ним приближается. Вот когда собираешь лекарственные травы, нужно к травинке сначала протянуть руку. И посмотреть. Если травинка потянется к тебе, значит, ты нравишься, бери травинку. А если нет – не надо брать, все равно она тебе не поможет. А если сучок цепляет – остановись! Посмотри вокруг. Значит, что-то не заметил, пропустил что-то важное…

Я отвлекся. Мне вспомнился случай, когда, действительно, сучок вцепился мне в штормовку, затормозив мое движение, и я чуть было не упал с обрыва в глубокую яму с водой, которую не заметил в ночном лесу. Спас, по сути. Это было, когда я однажды ходил за грибами и заблудился. Только глубокой ночью вышел на шум шоссе. А ведь еще – продлилась мысль – сколько раз иногда в раздумьях или мысленном анализе не можешь выделить главное, и помогает именно нечто подобное – сучок, хрустнувшая сухая ветка, внезапный крик птицы или лай собаки, спугнутый зверь…

… – Дядя, вы не слушаете?

– Да нет, слушаю. Меня зовут дядя Дима. А тебя?

– Василиса. Чего улыбаетесь?

– У меня у друга так дочку зовут. Он шутит, что это имя означает Васи лиса. Ну, лиса Васи. Поняла?

– Хи-хи-хи! – Василиса залилась таким звонким продолжительным смехом, что люди, находящиеся недалеко от нас, обернулись. Кошка на бабуле тоже повернула голову.

– А бабушку твою как зовут, сколько ей лет? Она, видимо, травы знает хорошо, – заговорил я, чтобы остановить этот ее хи-хи—поток.

– Да. Василиса Макарьевна. Ой, она старенькая уже.

– Она травница?

Опять утвердительный кивок.

– Так тебя, видимо, в ее честь назвали.

– Наверное, – согласилась девчонка Василиса, – знаете, какие у нас травы в деревне? – Она встала в полный рост и вытянула руку вверх на всю длину: – Во! Когда сильный ветер, кажется, словно море волнуется. Я ныряю в это море и меня не видно. Меня начинают звать, я выпрыгну где-нибудь, как вынырну. Хи-хи.

– Любит тебя бабушка.

– Угу.

Мне сразу вспомнилось, как я, будучи маленьким, так же пробирался в чапыжнике и травах к дому, чтобы пройти напрямик. Приходил весь исцарапанный, лохматый, репейник на мне, ветки какие-то, листики… Бабушка отчитывала: «Дима, ну как так можно. Мы же волнуемся. Выхожу на дорогу: нет Димы. Выхожу на тропинку с другой стороны: нет Димы. Думала, заплутал в лесу». «Да я напрямки, бабушка, с той опушки». «Ну, пойдем, горе мое, расчешу тебя. Отряхнись на крыльце-то». «Смотри, бабусь, какие белые. Это с нашего места, помнишь, ходили?». «Как не помнить. Пошли, пошли, не стой, вон, ветер подымается…»

… – Вот ветер, – внимание переключилось на голос моей юной новой знакомой, – представь сильный ветер. Ведь он причёсывает деревья! Он вырывает с корнем слабые, ломает сухие ветки и уносит их прочь! Остаются самые крепкие, самые гибкие, им легче дышать! Значит, ветер любит лес и рощи, понимаешь!? Он любит свои деревья.

Я улыбался про себя, глядя на нее, хотел ответить, но она не давала мне и рта раскрыть:

– А деревья любят своих птиц. Они вредителей в коре ищут и кормятся ими. А еще они любят облака. Потому что из них дождь идет. Они пьют из дождя и растут. А небо любит свою землю…

У меня начала кружиться голова. Я испугался, что сейчас она перейдет на ангелов и Бога, и мне откроются великие истины и смыслы, к которым я и в сороковник ни на йоту не приблизился, а для нее, в ее восемь или девять, это открытая книга. «Дима! – начал разговор я с самим собой. – Поздравляю, ты тупица! Причем, тупица законченный. Ты ни черта не смыслишь ни в любви, ни в чувствах, ни в добре и зле, ни, тем более, в жизни, ни в этих травах, в которых ты иногда валяешься без мыслей. Но ты разговариваешь с людьми, учишь их жизни, что-то пишешь, словно тоньше других чувствуешь или можешь что-то, другим неподвластное, видишь от всех остальных скрытое, что ты такой весь особенный и неповторимый. Балда ивановна у тебя сверху туловища. И весь ты балда. Не думай больше! Живи, и все! Возомнил себя просветителем и ездит с тетрадкой! Болезнь какая-то! Пора оставить уже смешные потуги научиться тому, чему научиться нельзя! Красоту он, понимаешь, по-особому видит!..

… – потому что потом радуга! Они улыбаются друг другу радугой! Со всех сторон видно! Поэтому так чисто и легко дышится, так радостно и красиво!..

…Вот эта девчонка живет, и знает это. Просто знает, она – суть мирового естества, гармонии мира. Бросай писать! Вон, монахиня впереди сидит, молитвенник открыт у нее. Она что, – много рассуждает о написанном? Анализирует это? Она знает, что в этих строках прописана любовь к ней. И живет в лучах этой любви, этого тепла. Вот какого знания тебе недостает, тупица ты безголовый! Вот чего тебе надо! А ты кропаешь какие-то свои невнятные предложения да поэтические строчки, разве что ровные, и думаешь по великой глупости, что этим самым ты злых людей превратишь в добрых!»

… – или камни. Вода и камни. Вот когда скала падает в горную реку, она ранит воду острыми гранями. Сорвавшиеся куски скал очень острые и воде очень больно. Но она терпеливо омывает их, и острые края становятся гладкими. Об них уже нельзя пораниться, они, когда к ним прикасаешься рукой, также ласковы, как и вода. Понимаешь!? Значит, вода любит свои камни! И камни любят свою реку. Они из злых превращаются в добрые…

Я молчал, даже не пытаясь вступить в диалог. Закатил глаза к небу. Там бежали редкие легкие облачка. Я прикидывал, сколько по времени нам еще ехать до города, и на какие мелкие кусочки меня разорвет изнутри, когда мы его, наконец, достигнем. Или раньше я достигну Абсолюта… Благодаря Василисе… Нет, да это наваждение какое-то просто!

… – Дядя Дима, ты слушаешь?

– Ага.

– Так вот…

Я открыл глаза, чтобы Василиса убедилась в моем внимании. Ее косички трепал ветер. Ветер, который любит свои деревья. Деревья, которые любят воду. Вода блестела невероятным блеском и резала глаза почти как Солнце. Солнце, которое греет камни. Которые падают в воду. И в воде из злых превращаются в добрые. Интересно, я что, в самом деле добрый? Василиса ведь не соврет?! В голову полезла банальщина – что для этого нужно еще многое сделать, доказывать изо дня в день эту ее аксиому и все такое, и я остановил мысли.

– Василиса, ну где ты? – позвали ее откуда-то снизу.

– Ой, мне пора, пока! Иду!

Теплоход затормозился, врезавшись в берег. Мы куда-то приплыли. Скинули трап. Я поймал себя на машинальном движении выйти. Вслед за Василисой. Встал со своего насиженного места, потянулся, размял ноги. Хотел помахать ей, она не обернулась. Ветер услужливо поместил ее косичку в сачок. Вокруг меня залетали чайки. Я вспомнил про хлеб, взятый в дорогу, но есть не хотелось. Вообще не хотелось ничего. Стало как-то зябко и холодно. Наверное, из-за тени, которая упала на теплоход от высоких деревьев с берега. Я скормил чайкам батон, представляя, что где-то там, за этими облачками, среди прочих, так же летает надо мною мой ангел. Интересно, что он сейчас чувствует во мне?

Оставшееся время до города прошло незаметно. Кажется, я так долго и внимательно смотрел на небо, что задремал или даже уснул.

Проснулся от лая собак и общего шума на палубе, – пассажиры готовились к выходу.

На высоком берегу Волги показались знакомые главы церквей и ко мне вернулись мысли, закончившиеся на том месте, где с теплохода сошла Василиса. Как они там, со своей бабушкой, две Василисы? Представил их вдвоем за сбором целебных трав, улыбнулся невольно. Мысленно пожелал им здоровья. Моя бабушка хоть травницей и не была, но сушила зверобой, ромашку, иван-чай, что-то еще. Потом поила меня целебным отваром, когда простужался. «Эх, все мы люди-человеки, – говаривала она, – болеем, но зато потом поправляемся…»

От мысли о простуде почему-то заболела голова. Всегда у меня вот так все неправильно в жизни. Она стала разваливаться на части, а вслед за ней и все остальное тело. И сознанье, в котором длинные дороги принципиально отличаются от коротких… Потом, через минуту, вроде, отпустило. Или я все это каким-то чудом воедино собрал.

Заодно я собрал вещи, поднялся со своего места и еще раз взглянул на кафедральный собор города. Глядя на него с реки, казалось, что он нависает над берегом, словно гигантская белая скала.

За куполами собора висело дождливое облако.

В который раз за день ко мне пришла невольная улыбка:

Я увидел, как небо любит свою землю и улыбается ей.

Вечер перед собачьим раем

Бежит легко, канав и рытвин не замечая. Весело бежит. Уши как крылья, того гляди, взлетит под облака пес.

– Гав! – Мне на грудь, едва не сшиб.

– Тишее, Сокол, угробишь!

– Гав!

– Пойдем, покормимся, я тоже голодный. На охоту завтра. Завтра, а не сегодня и не спорь! Сегодня поздно уже, устал я. И ты, небось, набегался. Да не крутись ты так, шагу не сделать.

– Гав, Гав!

– Ты мой хороший. Соскучился. Я тоже. Ладно, иди ко мне, поглажу тебя. Шерсть ровная, волнистая, рука тонет.

– Гав!

– Ты, Сокол мой, быстрый, сильный! Обниматься? Ладно, можно. Но не рассюсюкивай! Давай лапы посмотрим. Давай переднюю правую. Теперь левую. Задние как? Ну, в порядке лапы. Постой, самого осмотрим. Нигде не болит? Тут клок шерсти какой-то, начесал что ли? В чапыжи лазил, в боку репей. Вычешу тебя вечером. Как хозяйка наша, тетя Шура? Здорова?

– Ррр-Гав!

– Что, ругается иногда? Бывает, с тобой ведь не соскучишься, озорник ты этакий. Ничего, пусть пошумит иногда. Кормит справно? Регулярно кормит, не забывает?

– Гав!

– Не забывает. Вон, бока какие отъел, упитанный, чертяга ты мой! Что щенки соседские? Пищат? Не лезут к нам под забором? Маленькие еще?

– Гав!

– Да знаю, не тронешь. На тебя похожи?

– Гав!

– Ну, еще бы! На всю округу кобелей – ты, да мы с тобой. Так тетя Шура говорит? Щенки вырастут скоро, будет тебе потеха. Кошка Машка не обижает? Она большая и пушистая, считает себя главной в деревне. Научишься когда-нибудь общаться с кошачьим племенем? Машка нормальная, спокойная. Шипит, конечно, но ничего. Тявкни на нее разок, так, для острастки, чтобы сильно не наглела. Этого и достаточно. Ты в три-четыре раза ее выше. Кстати, надо тебя в холке помереть. Потом посмотрим по книжке, соответствуешь ли ты у меня обозначенному в умных книжках собачьему идеалу? Или, может быть, нет? Тогда смотри, определю на караульную службу! Будку тебе сколочу, будешь форпостом на пути к хате.

– Гав!

– Да ладно, шучу! Расскажи еще что-нибудь. Чужаки в деревню не заглядывали?

– Гав, гав!

– Что, лаю было много? Соплеменники твои из соседних деревень собак слышат. Им и отвечают. Как одна заведется, так и подхватит вся округа. Это где дороги проезжие или станция. А у нас дорога одна, почитай, непроезжая и, к тому же, не нас заканчивается. Так-то, брат! Гостей у нас немного. А вот и тетя Шура встречает. С полотенцем на плече. Не иначе наготовила чего. Дым из трубы. Печку протопить решила. Сейчас поедим и порядок. Отдохнем с полным брюхом, хотя ведь не положено вас, собачьих, перед охотой кормить сильно? Так, Сокол? Вообще-то, не положено кормить. И не смотри так укоризненно! Традиция, брат! Порядок такой. Соберемся загодя, как положено. Встанем раненько. Ружье почищено, патроны проверить только. Нож, спички, компас. Еду приготовить. Погода б не подвела. Ну, да ничего, нас ведь не напугать никакими дождями, ветрами и прочими катаклизмами, верно говорю, Сокол!?

– Гав!

– Верно! Давай, беги к тете Шуре, лизни ее от меня, а я потом. Давай!

Опять уши в стороны! Только их и видно над травой.

– Аа-ии, поганец бесстыжий!..

О! Лизнул! Команда выполнена четко и буквально! Обратно летит. Легко, как на воздушной подушке скользит над землей. Лети, Сокол, завтра твой день. Твой собачий земной рай. Твой самый что ни на есть рабочий день! Вот бы у людей так! Столько радости, столько энергии в ожидании работы! Далеко нам до вас, собачьих, в этой теме, ох как далеко! Привет, теть Шур! Хулиганит Сокол? не ругай, это я велел. Теперь моя очередь, дай обниму, соскучился.

– Аа-ии!.. Знаю, и ты тоже! Вы мои хорошие! Пойдемте, пойдемте скорей, посидим. К печке хочется. У живого огня побыть. Сокол, где ты там, шевели лапами, дверь закрываем! Вот так, ушастый мой, летучий!

На столе цветастая скатерть из детства с бахромой. А посередине в тарелке-то что? Пирог никак!

– Ну, ты даешь, тетя Шура! Шарлотка? Спасибо. Как приятно! Тепло. Уют. Иди ко мне, Сокол! Лежать! Молодец. На, кусочек сахара. Лежи у ног, чтобы я тебя чувствовал.

Все. Вот он, мой райский вечер. Даже желать нечего. Абсолют.

– Теть Шур, дай собачий гребень. После охоты? Да ладно, там еще раз вычешем, так и быть, уважу пса. Обещал уж. Что там по твоим приметам с погодой завтра? Хочется еще осеннего солнышка. Да лежи спокойней, хвост собачий! Не царапай пол. Пол дощатый, крашеный коричневатой половой краской. Дорожки полосатые. Недавно беленая печка. Сколько лет уже все так и пусть будет и дальше. Перемен в городе хватает, а здесь уголок постоянства. Настоящий, родной, который не позволяет бардаку и хаосу извне проникнуть в жизнь, увести в сторону мысли, душевное равновесие нарушить.

– Агуауу.

– Ты зеваешь, Сокол? Спи, завтра набегаешься вволю. Сколько дичи принесем, то и поедим. Да ты знаешь, что я тебе говорю! Давай, теть Шур, шарлотку сам порежу. Вот так. Запах какой! Откусим… Мм… Все. Улетаю. Сейчас почаевничаем и на боковую. Как же крепко я усну сегодня! Может, найдемся во сне с Соколом. Мы ж об одном и том же думаем! Что смеешься, теть Шур, так уже было. Правда, только мы об этом знаем. Одними тропами во сне ходим. Ладно, кроме тебя не расскажем никому, не засмеют, не волнуйся. Будильник поставь на пять на всякий случай. Сокол разбудит? Все равно, поставь, вдруг мы с ним далеко уйдем…

Петровск – Ярославль, 2015

Гвоздь в паутине

Мы там были

Когда я приехал к другу в городишко N, затерявшийся на великих просторах всеми нами такой необъятно-любимой, хоть и зачастую такой неизведанно-загадочной земли-странницы, первые несколько дней начисто стерлись из моей памяти, если вообще туда что-либо попадало. Ну, разве сам момент встречи (он почти задушил меня в объятьях) и еще слепящее солнце из-за купола храма. Собственно эти ощущения легкого удушия и пронизывающего света и давали основание думать, что я в гостях в другом городе.

Ничего. Все ж отпуск. Надо и мозгам с памятью дать отдохнуть.

С кружащейся головой выходил я на крыльцо, где заботливый друг уже ждал меня с бутылками в руках и улыбкой на лице. Это повторялось не знаю, сколько дней подряд и, рано-поздно, возник вопрос о культурной программе. Причем – не важно, какой, потому, что все прошлое время, что мы не виделись, было беспощадно выпотрошено, перетерто, перемолото, выжато и выпито в огороде его дома.

– Мне скоро на работу выходить, – пожаловался я, – а кроме твоего забора и старой плакучей березы, благодаря которой он ещё держится, я ничего не видел. Пойдем хоть нос куда высунем.

Друг недоуменно пожал плечами, мол, куда здесь? Но потом все ж согласился с условием, что вечером мы порыбачим на его любимом месте на озере.

Ладно, стал собираться. Умылся, побрился, причесался (ох, нелегко мне это давалось!) Друг фаталично наблюдал.

– Ты не хочешь щетину постричь? – глянул я на него.

– Зачем?

– Ну, так…

– Здесь не так, где ты недавно был! – выдал загадочную фразу друг. При этом смачно сплюнул в консервную банку, служившую пепельницей, метко затушив сигарету.

– Да?..

– Все знают, какой я. Никто не посмотрит.

(Я открыл рот спросить еще про кирзачи, которые он не снимал с момента нашей встречи, но осекся, быстро догадавшись, какой ответ получу).

Когда я был готов и уже ждал у калитки, он окинул меня своим N-ским критическим оком, потоптавшись немного на месте вернулся и переодел чистую майку. Провел рукой по волосам. Я загордился уважением друга, в свою очередь, проникнувшись к нему ответным. Нет! Просто воспылав ответным! (Да что вообще со мной!? Шут с ними, с кирзачами!)

– Пошли.

– Веди.

Обходя колдобины, ямы, бугры, насыпи, канавы, обычные лужи, (последние друг не замечал вовсе) я заглядывался на старые бревенчатые домики с резными наличниками, высокими крылечками, завалившимися дворами и думал, как мне хочется остаться здесь и никуда вообще не уезжать. Никогда. Внимать оглушительному пенью пернатых, вдыхать запахи трав, цветущих яблонь, сирени… Дышать, дышать, дышать…

Вышли на центральную улицу. Меня инстинктивно повело к храму, но друг выправил траекторию моего движения:

– Не туда.

– А куда? Мы куда-то идем вообще?

Я, видимо, не сдержал нотку изумления в голосе по поводу того, что мы вообще в принципе куда-то идем. То есть идем не просто так, безыдейно гуляем, а направляемся четко к месту назначения, некоей цели, мне пока не ведомой. Друг хитро улыбнулся и, ни слова не говоря мне, кивнул сидящему около дома на лавочке мужичку в кепке и триколорном фанатском шарфе, на который падал пепел его папиросы.

Мимо – навстречу и попутно-параллельно – шли прохожие, в большинстве своем не смотрящие на нас совершенно. Одеты были кто нарядно, как на праздник, кто буднично – применительно к трудам земным, кто загорал. То есть ходил без одежды в общепринятом понимании. Мужики в трусах, женщины в полурасстегнутых халатиках на голое тело, что никого абсолютно не смущало. Я подумал, что наверное так и должно быть, зачем эти лишние комплексы и эмоции по поводу одежды? Каждый ходит так и в том, что ему нравится и в чем удобно на данный момент. Ведь никто не осудит и плохого не подумает. И что бы если и было это место на земле где «не удобно» или «не принято», то разве в храме.

Мы прошли через центральную площадь, где на здании местной администрации красовался государственный флаг и плакат с надписью:

«N-ск – город нашей любви»

Тут же рядом с входом располагался стенд «Как мы любим наш город» с фотографиями, где были изображены сцены, как фактически горожане любят свой город и заботятся о нем.

Я задержался, выискивая взором название центральной площади (может, Площадь Любви»? – вот хоть бы в одном городе встретить площадь с таким названием!), но не обнаружил ни одной таблички на близлежащих домах.

Друг недоуменно посмотрел на меня.

Я уж совсем хотел было спросить, но увидел замаскированный в кустах памятник с протянутой рукой, и мне всё стало ясно.

– Он кажет как раз туда, куда нам надо! – сказал друг, проследив за моим взглядом.

Мы подошли к заведению «куда нам было надо» и теперь пришла моя очередь недоуменно взглянуть на приятеля.

Тот расплылся в добродушной широкой улыбке.

– Наша достопримечательность. Такого больше нет.

Я сразу ему поверил.

Тем не менее, друг продолжил говорить. Я не стал его прерывать.

Название сего достопочтенного заведения (как и очень многое в городе) имело свою довольно примечательную – а для своей эпохи может и не очень – историю.

В незапамятные времена, еще будучи обыкновенной столовой, здание было оборудовано большими, в духе времени, буквами на крыше. Они гордо сверкали лампочками разного цвета, высвечивая многообещающее слово «Зарница». («Это когда всегда всё только начинается» – пояснил друг). Позже, во времена перестройки и последующих приватизаций, бандитских разборок и территориальных делений на всех мыслимых уровнях, столовая стала сначала кафе, потом бистро, потом пивной, потом друг задумался, потом кабаком, потом рестораном, потом опять пивной и во время всех этих метаморфоз здание, естественно, множество раз переходило из рук в руки тем или иным, более или менее цивилизованным образом.

Друг не помнил, на каком именно этапе некий умелец в шутку ли, по чьему-то заказу, или просто желая нагадить, переделал прописную букву «р» на прописную же «д», попросту перемонтировав палочку на противоположную сторону кружочка, а хозяина заведения на следующий день физически устранил конкурент, даже не заметивший последних перемен в названии. (Когда там – сплошные встречи, стрелки, разборки сделки и все такое, а вопросов в ту пору лишних не задавали, себе дороже выйдет).

Обратил внимание новый хозяин на пикантную суть названия своего приобретения только тогда, когда народу стало как-то неестественно прибывать все больше и больше, а так же из обмена фразами и непривычно эмоционального фона в этом самом народе.

Подсчитывая прибыль и осознав всю выгоду он, не мудрствуя лукаво, оставил все как есть, целиком сосредоточившись на «специфике», как тогда говорили, а позже на «имижде», а позже на «концепции» пивняка, апофеоз которого я и должен был увидеть вот-вот уже совсем сейчас.

Мы зашли. В помещении царил полумрак. В углу раздулся немаленький красного цвета воздушный шарик в виде сердца, но перевернутый вверх тормашками. За барной стойкой сидели двое (парень с девицей – разглядел я). Между ними располагалась пепельница, из которой валил дым. Бармена не было.

Мы устроились за столиком у непрозрачного окна, друг сходил за меню. Мои глаза постепенно привыкали к темноте и вскоре я обнаружил, что барная стойка в совокупности с собственно баром и относящимися к нему шкафами являли собой прообраз большого («великого» – поправил друг) унитаза и даже была веревочка-слив с привязанной на конце бутылкой. Подумалось, что неплохо бы, если б это сооружение издавало еще соответствующие звуки при входе каждого нового посетителя.

Приятель долго копался в меню, потом, подвинув его ближе ко мне, стал тыкать пальцем.

Я проследил взглядом за перемещениями его перста, потом глянул на названия блюд, потом до меня начал доходить смысл прочитанного и ехидной улыбочки моего почтенного гида.

Я стал невнятно читать «с листа» иногда задумываясь, не ошибся ли, хотя читать вроде умею:

«говяжий брикет Пердуна быка-аскета»

«филе гаденыша-теленка»

«отстойный судак»

«лапки вонючей канализационной лягвы (лягушки)»

Я вопросительно поднял глаза на друга.

– Местное название, – с гордостью пояснил он. – а вы в детстве лягушек как называли?

Я, было, задумался, потом одумался. Потом опять задумался, потом спросил:

– А почему быка – «аскета»?

– Диетическое. Для диабетиков может.

– Аа-а.

Когда я дошел до «жаркое из зайца-засранца», друг перевернул страницу, – мол – тут все ясно, переходим к гарнирам.

«зелёное горошком»

«огурцы фекальновидные»

«макароны из…» (фу, как грубо!)

А далее шло:

«просто картофельное пюре»

Я поднял голову, желая сказать, что вот именно «просто картофельное пюре» я здесь не возьму никогда, и даже если мне его дадут бесплатно, но тут перед нами возникла официантка в колготках, но без юбки (местный вариант «мини» – пояснил друг) и, поприветствовав нас в их «гостеприимном заведении», приготовилась записывать в блокнот заказ.

– Может, по пиву? – не очень уверенно предложил я.

– Нет уж. Раз мы здесь, давай окунемся по полной! – залихвацки фразанул друг, топнув для убедительности кирзачем по деревянному полу.

Он отчеканил так хорошо ему знакомые словосочетания, в которых я бы запутался, к чему сам скромно добавил только родное: – Двадцать пива, четыре сразу! – и длинные колготки ушли.

Открывая первую бутылку, я невольно соотнес этот несложный процесс с тем, где я сейчас нахожусь. А ведь сколько раз я делал тоже самое в других местах и прямо на улице, не задумываясь, а просто припадая к горлышку, проглатывая ароматный прохладный напиток с одним только мысленным словом-обращением к кому-то невидимому: «Кайф!» И этот «кто-то» молча соглашался, кивая головой. Почему сейчас этого нет? Или за предыдущее время мы уговорили столько разнородного спиртного, что уже давно утеряна вся острота ощущений? Или что-то ещё?

Друг зашевелился, заерзал. (Вернулись колготки)

Остальной наш заказ начал поэтапно возникать на столе и я уже с самым невозмутимым видом смотрел на «зеленое горошком» и на аккуратно уложенные маслины между куриными бедрышками, думая, что даже на «просто картофельное пюре» я бы отреагировал только благодарностью другу за явленные откровения и простил бы его сразу. Но пюре он не заказал, мое великодушие осталось невостребованным.

Я ошибался, когда сказал вначале, что переговорили мы уже обо всем. Какое! Столько тем! Это и испытания местного тюнингованного «запорожца», закончившие доблестный авто путь не менее доблестного автомонстра на дне «оврага за горкой», и радуга красок последнего выводка кошки Машки тёти Маши, оранжевый котенок которого постоянно терроризирует желтую сестренку Лапку и местного грозу бродячих псов Андроида, который в ужасе подался на окраины от одного боевого окраса новоявленного кошака. А история об его, друга, однокласснице Любе, зацеловавшей Мишку так, что тот «сыграл в колодец от обалдения» (а не от количества выпитой водки, заметь!) вообще стала легендой местной молодежи и самой яркой и страстной историей любви в городе за многие десятилетия…

После пятнадцатой-шестнадцатой друг пригласил за наш столик колготки в официантке (или наоборот, не важно), и мы говорили о том, что велик интерес в народе посещения всего темного, загадочного, точнее, как она выразилась, имеющего «темную загадку». Продолжая тему, она патриотично поведала свою версию истории заведения, где мы в данный момент зависали. Дескать «Зарница» – какая же тут загадка, да и окна в зад… тьфу, в здании выходят как раз наоборот – на северо-запад…

«Да, – думал я про себя, увлеченный темой, – не приняты тогда были в стране загадки. Ой, не приняты!»

– Привет, какашки! – в пивняк зашел новый посетитель, махнув рукой то ли парочке у стойки, то ли нам. Друг вежливо кивнул.

«Среди рок-музыкантов одно из самых уважительных обращений в свое время тоже было „чувак“ – успокоил я себя. – Жаргон… Социальный жаргон… местного значения».

– Пойду пожаргоню, – сказал я.

– Чего?

– Где отлить?

Друг продолжал не понимать, во взгляде светилось: – мол, – да везде, где пожелаешь. Вон улица, вон за баром тоже…

Туда же кивнула девица.

Я разглядел за висячей бутылкой дверь и направился туда.

Стены внутри отхожего места были оклеены черно-белыми и цветными фэйсами мужского и женского пола с очень выразительными выражениями. Просто палитра эмоций и состояний. Пояснительная надпись утверждала, что все фотографии сделаны как раз во время… настоящего дела-процесса. В основном, по-большому. Во мне екнуло сердце: «скрытой камеры не вмонтировано в стене напротив!?» Я наспех завершил процесс собственный, представляя выражение своего ужаса в зеркале и, возвращаясь за столик, задел шарик.

«А ведь это еще маленький городок!» – подумал я, поразившись, как мне показалось тогда, глубине собственной мысли. «Надо поделиться с другом…»

Мне улыбнулись и налили. Я, не глядя, выпил. Оказалось, что мы пьем уже водку.

– Как пошла?

– Ой! – скривило меня.

– На, горошком закуси.

– Ой!..

– Это он прикалывается, – сказал друг девице, – на самом деле пьет он прилично. И, вероятно, чтобы доказать это, незамедлительно налил еще.

Ближе к вечеру мы засобирались домой, так как упорно не могли наскребсти больше ни рубля. Как-то естественным образом вышло, что официантка и ее колготки (или как уж там!?) оказалась идущей вместе с нами. Друг упорно вытягивал из ее рук объемный пакет, говоря, что мы «джентльмены или мужики, в конце концов? И сами поносим!». Пакет успешно порвался и мы сосредоточенно собирали бутылки и закуски, во время чего я глубокомысленно размышлял над происхождением и различными смысловыми вариантами слова «поносим».

«Кто я, что я!?» – спрашивал Сережа Есенин из чьего-то двора. «Где я?» – Спрашивал я сам себя. «Где мы поносим этот несчастный пакет? Где поносим!?» И сам себе отвечал: «Да везде!»

– Вон, вон там! – девица указывала на сточную канаву.

Что мы собственно делаем? Ах, да, собираем бутылки!

Друг извлек из канавы бутылку, вскоре мы опять оказались у него во дворе под плакучей березой и еще помнятся неструганные доски маленького неказистого метр на метр строения, где и «зеленое горошком», и сок «Сонька-вонька» и просто… картофельное пюре… Фу, мы ж его не брали…

Выходя из культового заведения, я чувствовал всеобъемлющую любовь и еще возвышенное чувство тоски по дому. По родине. И как я ее люблю – свою родину. Если бы я мог еще мыслить, то наверняка задумался бы, собственно, чем и как именно. (Во-первых, как именно я люблю родину; во-вторых, чем собственно я тогда мыслил – запоздалая догадка о чем я). Перед мысленным взором всплыл плакат на здании местной администрации. Потом фотографии работающих на уборке территории горожан. Площадь любви… Что-то еще… Ах, да! Рыбачить мы не пойдем.

Потом в мозг врезались колготки голоса… Тьфу, голос девицы-официантки, обретшей ныне статус нашей собутыльницы:

– Ну, пошли!

– Да мы там уже были! – раздался в ответ голос друга.

Она звала опять в кабак. Продолжить. Она же позже нашего начала.

– Мы там уже были! – для убедительности громче повторил друг.

«Да. Мы там уже были» – мысленно согласился я, по инерции продолжив: «И еще будем… наверное…» И, как рассказывал потом друг, переместился ближе к земному. Т.е. к этой самой необъятной, но теперь обнятой мною землице-страннице. (Хватит о высоком!) Меня бережно подняли и перенесли на раскладушку под навес веранды.

– Он что-то бормочет, – заметила официантка, – протестует. Кажись, с землею обниматься желает.

– Да ладно, пусть спит.

«…Земля… Небо… Зарница… Мы там были… И хватит об этом там!»

Я живу в электричках

Я живу в электричках.

Не то, чтобы у меня нет дома, и больше мне негде жить, – просто как-то в одной из поездок, когда у меня сдохли все телефоны, планшеты и плееры, я задумался о том, как и на что тратится время моей жизни. Оказалось, что несравнимо большую его часть я провожу именно в этих чертовых электричках, я в них сплю, пью, ем, пишу, слушаю музыку, общаюсь с людьми, хожу в отхожее место, наконец. Я наизусть знаю названия всех станций северного направления от Москвы, – на фиг это мне нужно, скажите? Когда голова забита подобным хламом, вообще трудно представить, как можно навести в этой самой жизни хоть какой-то порядок. Его, собственно, и нет, и в ближайшее время не предвидится.

Я сижу, прислонившись плечом к оконной раме, машинально сжимая в руке разрядившийся телефон, и пытаюсь мыслить. Получается это неважно. За окном пролетают столбы и березы, в кубрике напротив ржут девки, в динамиках объявляется очередная станция. Уже вечер, скоро начнет темнеть. Сейчас зима. Февраль. Все. Конец мыслям.

Любви нет. Или подобное в моей жизни не случалось. Может, конечно, я пропустил и не заметил это самое, что так называется. Это как проспать свою остановку, где тебе нужно выйти. Выходишь на следующей чтобы потом возвратиться, но уже что-то не то. И не так. Ну проспал, ну бывает. Успокаиваешь себя, а сам чувствуешь, что произошло нечто, чего уже не вернуть, важное, даже главное. Хотя, возможно, это лишь сожаление, что время зря потерял. Следом, конечно же, потащится мысль, что «вот так же ты проспал уже почти сороковник и ничего путного за это время не сделал». Это уже знакомо и не интересно. Лучше не продолжать думать. Точнее, продолжать не думать. Закрыть глаза. (Как же надоело это мельканье за окном, смотреть больно!) Вот так, попробуем уснуть.

Стриженные волосы под «каре», но не очень коротко. Утонченные черты лица. Глаза огромные, даже когда прищуривается в смехе. Губы интересные, вообще рот длинноват, но не портит. Когда улыбается, смайлик напоминает, но красивый, черт меня побери. Чего только во сне не привидится. Точнее, в окне, я ж в окно смотрю. Или все же сплю? Нет, вроде глаза открыты. Все та ж электричка, тот же вагон. Откуда там девчонка на улице? Там же снег и холодно. Вот оно, проходит это самое время до мысли. Отражение. Ну, слава богу, вроде разобрались. Тогда по логике оно, точнее она, должна быть где-то недалеко. Угол падения равен углу отражения… Так… Вот она. Среди этих самых девчонок напротив, которые ржали так громко. Отражение не обмануло, в самом деле красивая, по крайней мере в моем понимании. Очень эмоциональна. Когда говорит, просто светится, как солнышко. И подружки ее улыбаются сразу, одна из них сидит ко мне спиной, но эта ее улыбка даже сквозь спину чувствуется. Ладно, о чем я там? Ах, да! Любви нет. И хватит уже, вообще, думать!

Это было давно. Самое страшное, что все случилось почти в одно время. Убили друга. Она уехала в другую страну. Ушла кошка из дома. С другом мы работали и проводили вместе очень много времени. Я к нему привык. Она была очень внимательна ко мне. Может, даже любила. Ах, да! Любви ж нет. Да! Видимо так, раз уехала и бросила. Кошка везде ходила за мной хвостом, лечила меня, когда болел. Но почему-то ушла. Как жить дальше я не знал. Сидел дома, тупо уставившись в стену. Слонялся по улицам города, не глядя на прохожих и машины. Заплывал на самую середину Волги, но я хорошо плаваю и рано-поздно приплывал к какому-нибудь берегу. Машины и баржи недовольно гудели. Мне было все равно.

Кажется, у меня еще не разрядился мп-тришный плеер. Можно послушать музыку. Последнее время мне очень нравились Prowlers, их альбом 2014 года. Вообще я слушаю очень разную музыку, но больше всего люблю арт-рок. Или прогрессив-рок, это практически один и тот же стиль. Очень интересная, насыщенная музыка. Я сидел в наушниках, пялился на ее отражение в стекле, и вдруг поймал себя на том, что к ее образу подходит почти любая музыкальная тема. Была ли это какая-то быстрая песня или медленная, размеренная композиция; мелодия или некий гармонический колорит, – я представлял себе, что квадрат окна – это экран, и я смотрю музыкальный клип. Только не снятый дурным режиссером, где все мелькает, а настоящий, протекающий через всю мою дорогу.

Кажется, я опять засыпаю. Музыка сонная. Наверное, композитор группы был явно невыспанный, когда писал эти ноты. Можно и поспать, ехать еще далеко. Как бы так уснуть, не закрывая глаза, чтобы не кончался клип в окне.

Я проснулся на лужайке за городом, недалеко от спального района, переходящего в частный сектор. Здесь недавно убили Диму. Земля была еще пропитана его кровью. Совершенно дурацкая, ненужная смерть. Он недавно расстался со своей Ольгой, встретил эту, с которой он несколько раз. Потом поехал к ней домой, попал в компанию ее «друзей», оказавшихся, в том числе, уголовниками. Делали шашлыки, выпили за знакомство, слово за слово, обвинили его, что он обидел чем-то эту самую свою новую, как ее, не помню, после чего убили. Два родных брата, один из них (или оба, не помню) уже тянул срок. После обоих посадили, на зоне оба сгинули, но мне от этого почему-то было только тяжелее. Димку-то не вернуть.

Думалось, что от этих уродов мог пострадать кто-то еще, если б мой друг не подвернулся. Может, его смерть многие последующие беды и преступления предотвратила. Не знаю.

Почему она уехала, мне трудно сказать. Наверное, моя неумная жизненная установка, что «любви нет» сыграла против меня же. Она почувствовала мое неверие, невозможность, как она может думала, даже намека на чувство от меня, своим, чисто женским чутьем, которое не обманешь. И ушла. Чуть позже, чем от Димки ушла Ольга. Мы еще тогда посмеялись, что свободны как ветра всех полей. Пошли в ресторан, заказали караоке «Я свободен» Кипелова. И весь оставшийся вечер распевали эту песню. На улице нас хотели арестовать и отправить в вытрезвитель. Узнав причину нашей чрезмерной музыкальности, милиционеры прониклись и отпустили нас на все четыре стороны. После этого она уехала в другую страну, а Дима за город к этой своей новой. Больше мы не виделись. Ни с ним, ни с ней. Все стало по-другому.

Принцесса всегда чувствовала мое настроение. Однажды, помню, я был зол и, кажется, ругался вслух в своей комнате. А Принцесса сидела на окне, которое было открыто. Она выпрыгнула на улицу со второго этажа и убежала. Несколько дней я искал ее. Нашел. Недовольная, она выползла на мой зов из-под какого-то забора, словно нехотя далась в руки. Кошки долго не прощают обиды. Она знала, что я злился не на нее, но в принципе не принимала ни какое зло и грубость. Ей было стыдно, что у нее такое хозяин. Она не смогла этого терпеть. Простила потому, что помнила, может, как я ее нашел в Славкином дворе. Было холодно и метель, как сейчас за окном. Мелкая, недели три, черная вся, несколько белых волосков на грудке, глазищи желтые. Взял ее на руки, она села на моей ладошке, ей там было даже слишком много места – до того она была мала. У Славки с друзьями мы собирались засесть за преферанс, и пока я оставил ее на окне на лестничной клетке. «Жди!» – сказал. Когда игра была закончена, и мы вышли из квартиры на лестницу, я по кошачьим глазам понял: ждет! Сунул за пазуху, она там сразу уснула. Дома устроилась на моем плече и не слезала от туда дня три. Видимо, оценивала качество моей энергетики – подходит ли ей. Видимо подошло. Тогда я был еще ничего.

Опять этот ржачь, даже сквозь наушники пробивает. Студентки. Кто с тетрадкой, кто с ноутбуком. Веселые сильно. Чем там они занимаются? Снял наушники, смотрю: передают друг другу градусник, меряют температуру, смотрят на шкалу на свет и ржут. Подружка, которая рядом с ней, тоже ко мне лицом сидит, в самом деле покрасневшая немного, вид больной. Все равно, смеется, не смотря на температуру. Думаю, около тридцати восьми у нее, не меньше. Сейчас же грипп ходит. Не заразиться бы. Хотя, в принципе, не страшно. Но лучше от нее. Что за дурацкая мысль! Любви ж нет. А болезнь есть. Хоть так. В конце концов, эти вирусы побывав в ней, побывают и во мне. Тоже неплохо. Неплохо тем, что переболел и все закончилось. А когда болеешь всю оставшуюся жизнь, зная, что никогда не сможешь поправиться, и это не лечится… Опять задумался, черт, черт, черт, перестань сейчас же!

А в окне действительно метель. Интересное сочетание. Темная февральская ночь и многочисленные белые блестящие искорки. И ее отражение. Этот ангелоподобный образ. И музыка чудесная. Сказка. Сплю, наверное. Сплю с открытыми глазами. Неужели получается?

Наушники у меня классные. Я вообще приверженец качественного звука. Закрывают все ухо. Но, не смотря на это, пробиваются непонятные слова, явно не соответствующие музыке: «Долго ты будешь на меня пялиться…» Что-то, вроде того. То ли услышал, то ли по губам прочитал – не понял. Образ в окне стал ко мне ближе… Поворачиваю голову. Снимаю наушники.

– А откуда Вы взяли, что я на Вас пялюсь?

– А что, нет?

– Ну… да. Но я ж в стекло. На отражение.

– И что? Это что-то меняет?

– Да. Вы должны были не заметить.

– Я что, дура набитая? Не заметить. Хм.

– Да. То есть, нет… Не похоже. Вы веселая. Я случайно. Угол падения равен углу отражения.

– Что!?

– Это из геометрии, кажется. Но я не люблю математику. Я музыку люблю.

– У меня может муж и парень есть.

– Меня Дима зовут, я рок-музыкант. Вы бы выбрали что-нибудь одно.

– Рок? Или музыканта?

– Мужа или парня.

– А… Меня Лена.

(Господи, какая Лена! Лена ж уехала, она далеко!)

Весь этот диалог как будто из другого измерения. Не поверите, она сидит напротив, это уже не отражение и не сказка, вот она, живая, даже разговаривает. Даже Лена зовут. Эти дурацкие наушники мешаются на шее. В них играет этот долбанный Prowlers… Музыка эта вообще теперь не к месту, я ее голос хочу слышать. Но она молчит, на меня смотрит, а я… А я… Я не знаю, что я. Хочется посмотреть в окно, найти ее отражение там, тогда я отвернусь от нее настоящей, от этих больших глаз, таких внимательных. Обидеться может. Тоже молчу, смотрю на нее, словно удержать хочу какой-то фантом, нереальное что-то, хрупкое, прозрачное, как свет, что в любой момент может развеяться и исчезнуть навсегда, после чего не знаешь, как жить дальше.

А жить дальше в вагоне поезда проще, чем когда никуда не едешь. Движуха момента какая-то происходит и несколько успокаивает. Хотя ничего, в принципе, кроме пейзажа, за окном не меняется. Столбы-березы-дома-метель.

У меня был теплый дом. И я был уверен, что любви нет.

Теперь у меня холодные электрички. И за окном холодно… А Димка, помнится, как-то сказал: «Как же я люблю твою Принцессу!» И в его голосе было непередаваемое тепло. Когда приходил ко мне в гости – брал на ее руки и подолгу гладил.

Как же хороша музыка у этих Prowlers. Живые картины рисует. Только чувствуй и принимай. И не нужны никакие мысли вообще! В принципе не нужны! Но они все равно лезут и лезут, как холодные струйки воздуха из щелей.

Просто потому, что я всегда ругался, что хочу теплый дом, а не холодные электрички, почему-то я перестал нелюбить. И перестал ругаться. Парадокс. Теперь электричка – это Prowlers, это окно. Это Она в этом самом окне. А ведь была и напротив меня. Имя есть. Она мне его сказала. Значит, это все ж реальность была. Теперь, когда я еду в этих… прости господи, электричках, я всегда высматриваю в окне ее образ. И, зачастую, не поверите, я его там вижу.

Кажется, я перестал нелюбить.

Февраль,Сергиев Посад – Ярославль

Воскресение после…

Верка, давясь, ела пирожное, закусывая клубничным вареньем и запивая какой-то мутной жидкостью, в которой Виталик с трудом распознал вчерашний кофейный ликер, в который, по-видимому, была добавлена сгущенка.

Увидав брата, Верка потрясла головой, потом, жуя, выдала:

– Все. Не могу. Будешь?

– Ну, давай. Как оно, после вчерашнего?

Вчерашний свой день рождения Верка помнила лишь наполовину. То есть, школу и домашнее застолье. Дискотеку и гулянку – только фрагментами. Как вспышки света в ночи. Она непроизвольно выдохнула «Ох!» и положила голову на скрещенные на столе руки.

Виталик глотнул мутного напитка из стакана, откусил от Веркиного пирожного и, чувствуя, как внутри организма все стягивается и слипается, пошел за графином воды.

Глядя исподлобья, как стремительно опустошается графин, Верка только застонала.

– Это… – Виталик покрутил пирожным перед ее носом, – надо запивать самогоном. И вообще. Видела бы ты себя вчера. Да и подружек заодно. Все – в хлам. Твоя Маша, отличница, блеванула прямо на веранде перед сценой. Инка отняла у вокалиста микрофон и орала «Наши, ко мне, я здесь…» Она, наверное, думала, что потерялась. Люська на скамейке все танцы мутная просидела. Она какую-то гадость пила, коктейль из пластмассовой бутылки, чтобы не захмелеть.

Верка закрыла лицо руками:

– А я?

– Что ты? Ты пристала к какому-то мужику. Пыталась с ним танцевать. Уж не знаю, что ты ему там сказала, но он резко исчез и больше я его на веранде не видел.

Верка глухо заржала в ладони:

– Знаешь, кажется, я сказала ему, что могу родить двойню. Или тройню. Ну, сколько захочет, короче.

– Это еще что. Когда вернулись во двор, Настя познакомилась с какой-то девицей – пятиклассницей с таксой.

– Чего?

– Ну, с собакой. Таксой. И закорешилась с ней. Обещала ей уроки делать, вместе гулять, ну и все такое.

– Блин. Вообще не помню.

– Девчонка из нашей школы, – стал на пальцах объяснять Виталик, – у нее родители алкаши. Когда пьют, отправляют ее гулять с собакой. Вот она и гуляет… Целыми днями. Настя прониклась, кормить ее начала и жалеть. Кстати, они договорились сегодня встретиться во дворе. В одиннадцать.

– Слушай, пойдем погуляем, а? – попросила Верка. – Не могу, душно, мутно, я сейчас умру, нафик.

– Счастье еще, что в школу не надо. Воскресенье.

– Да… – Верка, покачиваясь, встала из-за стола и направилась в комнату одеваться. – А где родичи? – через минуту раздался из-за двери ее голос.

– Ты не помнишь? У них юбилей предприятия. Банкет, награждения, из Москвы начальство приедет.

– Ааа…

Во дворе было пустынно.

– Куда пойдем?

– Пойдем к Люське, к ней ближе всего.

Люська жила через подъезд. Поднялись на этаж, позвонили. Никто не открыл.

– У мамашки в ЖЭКе, наверное. Ее мамашка с собой берет, чтобы та уроки делала под присмотром. Пошли.

– Что и в воскресенье тоже?

– Всегда. Она троечница. Зато поет.

ЖЭК располагался в доме напротив, в подвале. Виталик вел Верку за руку в полутемном помещении по дощатым мосткам. Пахло сыростью и крысами. За очередным поворотом показалась полоска света. Притормозили, прислушались. За приоткрытой дверью кто-то разговаривал матом. Виталик направился туда, думая заглянуть вовнутрь, но Верка потянула его за руку:

– Не туда… – прошептала она. – Туда.

Они зашли в другую дверь, расположение которой Виталик никогда бы не обнаружил, если б не Веркины подвальные знания. Посередине тускло освещенного помещения за единственным столом, на единственном стуле сидела Люська. Она клевала носом над открытой тетрадкой, листы которой были совершенно чисты.

– Привет! – Верка направилась к ней, обнять.

– Привет… – через паузу машинально сказала Люська, не поднимая головы. Потом открыла глаза: – А, привет!

– Хорошо сидишь! – Верка кивнула на тетрадку. – Знания так и прут толпой…

– Достало уже. Я спать хочу.

– Чем воняет? – поморщился Виталик.

– А, это оттуда. – Люська махнула рукой куда-то в угол.

Пока подружки щедро раздавали друг дружке чмоки, Виталик направился в указанный угол, где обнаружил еще одну слегка приоткрытую дверь. Из проема несло сигаретным дымом и перегаром. Виталик осторожно заглянул.

В свете небольшого оконца, выходящего куда-то под асфальт, он разглядел, как на топчане у стены уютно расположились два тела, заложенные фуфайками и бушлатами. Тела посапывали и похрапывали. Под топчаном и рядом располагалась батарея уговоренных нольпятых бутылок.

Виталик прикрыл дверь и повернулся к девчонкам.

Увидев некое выражение на его лице, которое, вкратце, охарактеризовывалось как «Вот ведь, как оно…», Люська пояснила:

– Сантехники. У них недавно зарплата была. Здесь отмечают.

– И давно?

– Ну, с неделю…

– Вот! Это я понимаю, люди отдохнули… – Виталик сделал девчонкам многозначительный жест. – А вы… после первого же вечера…

– Они – алкаши! – пояснила Люська. – А мы еще…

– Что?..

– Учимся… – и глядя, как от хохота скривило Витаю, Люська многозначительно добавила: – в школе.

– Слушайте, пойдемте на улицу. Я подышать хочу! – взмолилась Верка.

– А как же… – Люська кивнула на тетрадку.

– Пошли, скажешь, вышла проветриться, здесь же кошмар!

– Надо матери сказать…

– А если не отпустит?! Пошли, ученица!.. Блин!

Верка силком выволокла подругу из подъезда, Виталик прикрывал отход, наблюдая за дверью, где осуществлялся разговор с матом. Было такое ощущение, что беседа там никуда не продвигается, так и стоит на месте. Те же выражения, те же слова. Время остановилось.

Виталик, придя к этой мысли, подумал, что время остановилось и для них тоже и хорошо бы чем-то заняться, чтобы оно, наконец, как-то сдвинулось.

Выходя из дверей подъезда, запнулись об собаку.

– Таксик, ко мне, иди сюда! – донеслось из беседки.

– О, нет! – обратилась к небу Верка. – Это что, она? Вообще в упор не помню!

Люська, жмурясь от яркого, как ей казалось, света, присела и стала гладить собаку.

– Настя, привет! – издали поздоровался Виталик и направился к беседке, где сидели Настя и вчерашняя пятиклассница.

На полпути он обернулся:

– Вер, а эту, ну, мелкую, как зовут?

– А я откуда знаю? Настьку спроси.

Виталик, пробурчав под нос что-то типа «Вот, блин!» продолжил движение, на ходу доставая сигареты. Выглаженная Люськой такса потрепала за ним.

– Давно гуляете? – поинтересовался Виталик.

– Только вышли. – Настя жестом попросила сигарету.

– И мне! – потребовала мелкая.

– Рано еще.

– Нефига себе, а вы?

– Тут дяди и тети взрослые.

– Ладно, перестань! – заступилась за девчонку Настя. – Она не курить, она есть хочет. Подтянувшиеся Валька с Люськой услышали.

– Может, к нам? – Верка взглянула на брательника. – У нас недоедок полно, – кивнула на таксу, – и этому… хвосту собачьему найдется. Только подышим.

– Ему вчера торт дали. И шампанского налили! – Не то похвасталась, не то пожаловалась девчонка. Он всю квартиру засрал. Воняло даже на лестнице. – Мелкая гладила Таксика, сажая на поводок. – Вонючка ты, вонючка мой хороший…

Виталик пошарил глазами под крышей беседки, потом взглянул на Настю:

– Может, до ларька дойдем? У меня несколько копеек осталось от вчера. Попить возьмем.

Настя пожала плечами, мол, не против.

– В самом деле, надо смыться, а то Люськина мамашка высунется… Короче, валим. – Веркина команда была выполнена незамедлительно, вся компашка дружно покинула беседку и направилась прочь со двора.

Только зашли за угол дома, Виталик, правда еще не весь, переместился за этот чертов угол, как где-то прозвучало:

– Люська, прибью, сволочь! Домой, погань ты несчастная! – и все такое.

Виталик поспешил спрятать видимый остаток туловища за спасительный угол.

– Заметила? – взволнованно вопросила Люська.

– Вроде нет. Уфф. Крутая у тебя мамашка.

– Она же в ЖЭКе работает, – заметила Верка, – там все так общаются.

Видимо, ЭТИ, которые там спят, только так понимать могут, – не очень понятно высказался Виталик.

– Коля и Иваныч. Нормальные, кстати, мужики. – заступилась все понявшая Люська. – Иваныч задачки мне помогал. Он их щелкает, как орешки. Инженер бывший.

– Ты ж, вроде, говорила, алкаши?

– Так что?

Помолчали. Настя пошла к урне, выбросила сигарету, Виталик достал на ладонь монетки, стал пересчитывать. Мелкая с Таксиком уже топталась у ларька, изучая витрину.

Со стороны предприятия, похоже, тоже к ларьку, тянулась группа нарядно одетых заводчан.

– Пошли, а то очередь образуется! – поторопила Виталика сеструха, и все дружной толпой обступили ларек.

– Бухло, что ли, кончилось у них? – возмущался Виталик, наспех перечисляя продавщице товар из ларька.

– Виталя, сигареты!

– Коктель апельсиновый!

– Жевачку!

– Орешки!

– Пиво светлое.

– Сок!

Подтянулась толпа заводчан:

– А ну, мелочь, расступись!

– Давай, давай шмакодявки! Рассосались, сосунки! Папки идут!

– Тишее, Петрович, это ж наши все ребята. Здорово, Витя!

– Здорово, дядя Захар! – Виталик пожал руку мужчине.

– Это из нашей школы, одноклассники Ваньки моего! – пояснял дядя Захар коллегам, похлопывая Виталю по плечу. – А как хвалили ваш класс на родительском собрании! Как хвалили! – он снова обернулся к заводчанам-собутыльникам: – Какой класс! Все умники подобрались. И играют, и поют, и танцуют, а Маша Зарецкая – отличница – на золотую медаль идет! Молодцы!

– Наша школа!

– Мы наш построим, светлое, етить!

– Женихи где ваши, невесты, одного на всех мало!..

– Наши парни, это наши парни!

– Парни, парни, это в наших силах…

– Молодежь… Раздвинь-сь!..

– Так держать! В светлое идем!.. – и все подобное раздалось из толпы.

Девчонки захихикали.

– Увидишь Ивана, скажи, мы во «Вспомни былое». И сами подходите. Пирожными угостим с лимонадом! – Дядя Захар подмигнул Верке, оставил в покое Виталино плечо и, потеряв всякий интерес к школярам, принялся с коллегами обсуждать чего и сколько.

– Куда теперь? – Виталик обвел взглядом девчонок, сжимая в руках пакет, из-за которого не мог толком прикурить.

– Пойдемте туда! – мелкая кивнула в сторону аллеи, ведущей в парк, где, должно быть, знала укромную лавочку.

Девчонки потянулись следом.

– На лавке что ли? – презрительно протянул Виталик. – Может, к дяде Захару? Я за Ванькой заскочил бы. Посидели б нормально.

Не обращая на него внимания, мелкая с Таксиком впереди продолжала уверенное движение. Девчонки тупо шли за ней строем, как заговоренные. Виталик с тяжелым пакетом замыкал шествие.

Рядом с парком за высоким бетонным забором располагалось трамвайное депо.

– Сюда! – скомандовала мелкая.

Она бегло кинула наметанным взглядом, подошла к забору, отодвинула прислоненную к бетонной плите фанерину. В этом месте в заборе красовалась внушительных размеров дыра. Для увеличения проема в земле дополнительно был вырыт подкоп.

На вопросительные взгляды ответила почему-то Настя:

– В трамвае посидим. Там классно.

– Вы что, уже были здесь? – изумился Виталик.

– Вчера. Светка показала.

– Так ты Светка! – обрадовался Виталик, узнав имя мелкой.

Та, не реагируя, проникла в дыру в заборе даже не нагибаясь и направилась к ближайшему трамваю, передняя дверь которого была приоткрыта.

Расположились на удобных задних сидениях, открыли форточку, закурили.

– Мне кабздец! – сказала Люська. – Мамашка прибьет, когда вернусь.

И завыла «То не клен шумит».

– Приходи попозже, – посоветовала Верка, – у нас посидишь часов до одиннадцати. А там, глядишь, разборки на утро перенесут.

– …Говорили мы… О любвииии с то-обо-о-оооой…

– Посидим, а через часик-два во «Вспомни былое» пойдем, – напомнил Виталик.

– Надо за Машкой зайти. Дядя Захар ей восхищался, – сказала Верка, – она его и раскрутит.

– А этот, который «Так держать!» – на ларек при этом кивнул, заметили? – Засмеялась Настя, вслед за ней – Виталик, а потом и все остальные.

– …А любовь, как со-о-ооон…

– Дай пиво!

– Дай сигарету!

– Стаканчики взял?

– Кажется, вожатая идет.

– Да ладно, она далеко.

– …Стороноооой про-ооошла!..

– Таксик, мой хороший, кушай орешки, кушай… А любовь, как со-о-он…

– …А любовь, как сон…

Правдивые россказни о Бесстрашкиной

(Первая история Бесстрашкиной)

Вторая история Бесстрашкиной

Бесстрашкина, с которой мы вместе учились в институте, полностью оправдывала свою фамилию. То есть – ничего не боялась, кроме как потолстеть.

Подруга ее вообще – полная оторва, напрочь лишенная башни, фамилию свою не оправдывала. Ее звали Дарья Страшная.

Подруги души не чаяли друг в друге.

И эту историю я знаю исключительно со слов Бесстрашкиной, которая иногда делилась со мной впечатлениями. Впечатления, надо признать, в большинстве случаев имели под собой веские основания.

Общение подруг проходило на одной волне, и зачастую были мало понятны посторонним, хотя и происходили на русском языке, ими откорректированным под себя. Если мне было что не понятно, Бесстрашкина переводила, терпеливо объясняла мне, что к чему, и в чем соль.

Надо сразу обмолвиться, что Страшная была даже очень ничего. Стройная, невысокая, с выразительными карими глазами, словом, многим с красивыми и благозвучными фамилиями было чему позавидовать.

Когда сокурсники подшучивали, отвечала:

– Никакая я вам не Даша, и никакая не страшная.

Ее стали звать Недаша Нестрашная.

Шутки претерпели изменения:

– Даш, или не Дашь? Не Даша-а! Не дашь, а?

Недаша не реагировала. И из имени все ж понятно.

– Как ты все это терпишь? – говорила Нестрашной Бесстрашкина. – Я бы поубивала их всех, шутничков недоумных!

– Да мне пофиг! Представляешь, если я отвечу? От них не останется даже ДНК.

Потом, все же, как-то само собой решилось, что такие метаморфозы имени чрезмерны, и фамилию оставили без изменений. И на том спасибо.

Впрочем, кому Даша нравилась, звали ее либо Страшно Красивая, либо Красиво Страшная – кто как, но суть одна.

Так вот, эта самая Страшная в пору «крайней молодости», как она выражалась, зачастую ввязывалась в самые непутёвые и путевЫе переделки жизни, которые пересказать обычным простым языком невозможно. Она проверяла на прочность жизнь и себя в ней. Или, может, я перепутал, и все наоборот на самом деле. Бары, рестораны, тусовки с байкерами, ночные клубы, которые одними названиями приводят в глубокий ступор – это все фигня и цветочки. Короче, среди прочего, она стала ходить в походы – разные: длинные, короткие, дальние, однодневки, с палатками, на байдарках, и все такое. Питалась подножным кормом и ела какие-то галлюциногенные грибы, после чего начала постигать смысл и предназначение бытия.

Годам к двадцати пяти она возомнила себя «совсем старушкой», и в походы ходить перестала. Но эта ее страсть, или «принадлежность природе» осталась в ней навсегда.

Имея сметливый ум, понимание настоящего момента и высшее образование, она купила садовый домик на шести сотках и стала агрессивно исследовать окружающую сельскую местность, как в школе учили, применяя при этом туристические навыки и собирая в рюкзак все, что попадется под руку.

Природа плакала.

Когда она признала себя не просто старушкой, а «дряхлой старушенцией» – лет в тридцать – сыграла некая тяга к светлым дням молодости, и она опять повернулась лицом к грибам, на совершенно ином, более продвинутом уровне. Она стала не просто заядлым, а фанатичным грибником. Или Грибницей, как называли ее некоторые знакомые и соседи по участку.

Бесстрашкина, к слову, в этом возрасте считала, что ей чуть-чуть за двадцать (ей было тридцать один). У подруг возникали недопонимания и дискуссии по этому вопросу.

Поскольку грибы у Недаши заняли все ее жизненное пространство, она говорила с подругой только о грибах, и все остальное переводила только в эту тему.

Она завела блокнотик, куда записывала одностишья про грибы и деревья, под которыми те росли. Как говорится, «Здравствуй, дерево, я твой гриб!»

Бесстрашкина однажды ненароком заглянула в этот блокнотик, и кое-что оттуда мне воспроизвела:

«Привет, дубочек, спасибо за белый грибочек!», «Привет, березка, спасибо за подберезка!», «Здравствуй, сосЁнка, спасибо за масленка!», «Ну ты, орешник, где мои грибы вешенки, блин!».

Бесстрашкина объяснила мне, что для Страшной это своеобразная мантра, которая, по ее собственному утверждению, помогает находкам.

– Последнее – просто шедевр! – улыбаясь, говорю Бесстрашкиной.

– У нее черновик был. Там вот как: «Ну, ты, орешник, давай, блин, грибов здешних!»

– Ааа… Или все-таки не здешних?

– Гы! Она, видимо, сочла это недостаточно сильно впечатляющим, и переделала. Поэтесса переделкина!

– Гениально!

– Пойдем за грибами! – предложила как-то Страшная Бесстрашкиной.

– Не пойду.

– Почему?

– Я потеряюсь и заблужусь в твоей деревне.

– Там негде заблудиться.

– А я заблужусь.

Тут Страшную Недашу накрыло:

– Ты что, совсем недалекая?! Порождение лавочек и сквериков! Как можно заблудиться в трехмерном?!

И она стала рисовать схемы на бумажке, как Чапаев в фильме своего имени:

– Вот железная дорога! – она провела черту карандашом. – Вот тропинка! – провела вторую черту перпендикулярно первой. – Вот солнце, – она нарисовала кружок. – А вот солнечный свет. – Нарисовала лучи от кружка.

Бесстрашкина со страхом смотрела на бумажку.

– Как тут заблудиться?! Сзади звук поезда. Ты идешь по тропинке. Сворачиваешь налево, как в жизни. Идешь на солнце примерно параллельно тропинке. Направо от солнца ты обязательно выйдешь на тропинку. Назад ты обязательно выйдешь на поезд.

– Я пойду налево.

– Опять?!

– Нет, снова!

– Ну, ты даешь, подруга! Не знала, что тебя так заносит. Еще одно налево, и ты выйдешь под поезд! Анна Каренина, блин.

– А обратно?

– Обратно ты идешь от солнца. У тебя спереди поезд.

– Снова?

– Нет, опять!

– А если я не буду ходить вдоль или поперек, а буду круги наворачивать, что тогда?

– Кругами ходят только за красивыми и богатыми женихами, которые каждый день будут дарить тебе цветы и ласково шептать в ухо «Любимая». А поскольку таких нет в природе, то и думать об этом нечего! – убежденно прогнала по ушам подруги Недаша.

Я иногда задумывался, какая связь вообще между кругами, пройденными по лесу, и кругами невест вокруг женихов (или наоборот, не важно!) и никакой связи не нашел от слова «совсем». А для девчонок она была самая прямая. Такие дела!

– И как ты не боишься бродить по лесу одна! – восхищалась подругой Бесстрашкина. – Я бы со страху померла. Вечером, когда темнеет. Или когда дождь с грозой.

– Лес никогда не обидит! – назидательно учительствовала Недаша Страшная, прихлебывая кофе. Если я вижу одного человека, ну, мужчину, я ухожу в сторону за елку, если компанию грибников, общаюсь. А лес… Понимаешь, он не имеет к тебе враждебных намерений. Он просто лес. Сам по себе. А ты – в нем.

Бесстрашкина помолчала, задумавшись над глубокой мыслью Грибницы. Потом, как-то совсем неуверенно, произнесла:

– А когда деревья сильно качаются и трещат…

– Да пусть себе качаются. Гроза в лесу – это круто… – Тут Недаша вдруг тоже задумалась, и, понизив тон почти до шепота, поведала Бесстрашкиной великую тайну:

– Знаешь, – сказала она с непомерной глубиной в своих карих глазах, – однажды лес все же хотел меня убить!

– Да ты что! Быть не может! Лес? Тебя?!

– Точно! Он направил на меня сверху громадный тяжелый ствол! – Страшная показала указательный палец, выразительно моргнув глазами.

– Что!? – Увеличила в свою очередь свои глаза Бесстрашкина.

– Ну, ствол дерева. Он держался каким-то чудом на верхних ветвях. Застрял там. Я когда шла, земля слегка тряслась.

Бесстрашкина вопросительно повесила взгляд, типа «от кого что тряслось?»

– Я тебе говорю. Когда идешь, земля всегда немного содрогается. (В разум Бесстрашкиной закралось некоторое беспокойство.) Для нас незаметно. (Успокоила!) Видимо, этого хватило. Он сорвался и хрясьнулся рядом. На полметра в землю ушел.

– Да ладно! – Тогда в глазах Бесстрашкиной мелькнул ужас. Она представила, как под ней трясется земля. «Нет, надо еще худеть! Худеть, худеть, худеть!»

– Ну… не на пол, допустим, но он так и остался торчать в земле, не упал. Только наклонился чуть.

– Знала, что ты экстремалка, но чтоб настолько…

– Я после этого в какой-то клуб двинула в Москву… Впечатления переварить. И расслабиться.

Надо сказать, что тут Страшная не врала. Она действительно иногда ездила в Москву в какой-то совершенно безумный клуб (по старой памяти), надиралась там до беспамятства, и приезжала на свою подмосковную дачу на такси под утро.

– Не жалеешь ты себя! – заметила Бесстрашкина. – Хотя… ты никого не жалеешь…

– Я!? Да я вообще всем в лесу помогаю. Птенчик из гнезда выпал. Я подняла. Хотела вернуть в гнездо. У него сердечко забилось, и он сразу умер. Похоронила.

Бесстрашкина прыснула в рукав («Птичку жалко!»).

– Лягушонка вытащила из ямы под корнями. Он вылезти не мог.

– Может, ему было жарко, и он там плавал…

– Ну да, как же! Представь, ты упала в яму с водой, и тебе не выбраться, а мимо пройдет какой-то урод, и руки тебе не протянет.

– А ты протянула…

– Ну да. Я протянула ему палку помощи…

– Представляю, какой шок он испытал от твоей палки. Наверное, он потом тоже умер.

– Грибы я беру только большие, – невозмутимо продолжала Недаша, – совсем маленькие не беру. Пусть растут.

– Так их другие съедят.

– Я не кровожадная.

– Грибожадная тогда уж.

– Все равно, не на моей совести.

– Страшная, знаешь, ты страшный гуманист!

– Как ты эти грибы вообще видишь? Как ты их находишь? – спрашивала Бесстрашкина.

– По наитию. Я их чувствую. Они энергетикой обладают!

– Да ты что!? Как люди?

– Ну да. Своей, грибной. А еще пахнут. Грибное место пахнет грибами. А еще я стараюсь не ходить по тропинкам.

– Каким тропинкам? Лес же…

– У грибников свои тропинки в лесу. Так вот, я стараюсь по ним не ходить. Ломлюсь напролом через какие-нибудь поваленные деревья, низкие ветки, и все такое.

– Ахренеть. Пораниться ж можно.

– Дедульки, бабульки там всякие, вдоль тропинок все выберут. А через валежник они не попрутся.

– Да ты монстр, подруга! Но когда-нибудь ты ноги переломаешь! И всю помаду на лице обдерешь!

– Собирательства требуют жертв!

Жертв – имелось ввиду – полной самоотдачи. Вот так! Фанат грибов Недаша Нестрашная жертвовала собой ради жарехи и отварных сыроежек.

Меня восхитил один из культовых рассказов о том, при каких обстоятельствах и где грибы были найдены:

– Представляешь, – говорила Страшная Бесстрашкиной, – вот этот я нашла у пивной банки. Вот этот – у бутылки, этикетку которой даже опознать не смогла. Этот – около выпивалки…

Тут потребовалось пояснение Бесстрашкиной. «Выпивалкой» Недашка называла скамейки со столиками, или бревна, положенные квадратом вокруг кострища или мангала, расположенные рядом с тропинкой, где утомленные путники могли присесть, отдохнуть и поесть.

– А почему тогда все же «Выпивалки»? – спросил я.

– Потому что Дашка не представляет, как можно перекусывать не выпивая. Там же вокруг банки и бутылки везде. На земле, на сучках деревьев, в пнях, в дуплах торчат, везде, словом!

«Хорошие леса у них в Подмосковье» – подумал я про себя, а Бесстрашкина вернулась к рассказу о находках Страшной:

– А вот этот… – она показала фотографию боровика, – знаешь, я присела… ну, понятно, зачем, смотрю, а он стоит и смотрит на меня…

– Ты застыдилась, конечно.

– Я ему говорю: Не смотри, а то сниму.

– А он?

– А он все равно смотрит.

– Сняла?

– Сняла.

– Съела потом?

– Да, съела.

– Не отравилась?

Недаша Страшная помолчала. Потом начала новый рассказ:

– Слушай, если я сомневаюсь, съедобный гриб или нет, я обычно не беру. Но иногда гриб мне нравится. Ну… просто нравится. Пахнет хорошо, красивый, и все такое. Тогда я его беру, а перед употреблением и после жахну водяры, и все. Правда, однажды, я все ж где-то недосмотрела, и траванулась. Всю ночь с толчка не слезала. Так и не поняла, то ли гриб сильно ядовитый попался, то ли водка паленая…

Потом подруги поржали и весело отправились в магазин за еще пущим весельем.

Про магазинные походы подруг я не буду повествовать. Это большая сложная тема. Она заслуживает отдельного рассказа.

Можно только упомянуть, что Страшная готовила отвратительно. Но грибы у нее получились сразу и навсегда. Бесстрашкина поведала, как Недаха кормила ее жарехой, грибным супом, жареным мясом с грибами поверху, причем, сверху все это было полито каким-то ароматным густым соусом, и Бесстрашкина балдела от этого блюда. Сама Страшная обожала отварные сыроежки.

– К ним ничего не надо. Они сами по себе вкусные. Посолить и все. Пять минут – и готово. Хочш – масла добавь, хочш – сметаны, хочш – майонеза. – При этом Страшная жестом будто облизывала ложку. – К примеру, пришли к тебе гости. А у тебя конь не валялся. Ну, нет ничего. Я им отварила сыроежек, они и обалдели.