Приключения бога. Книга пятая. Мир стали

Глава 1

Бессмертие – тупиковая ветвь эволюции для разума, привыкшего к конечности. Сайрен знал это не по учебникам ксенопсихологии, а на уровне каждой сверхплотной молекулы своего усовершенствованного тела. Он стоял в центре своей лаборатории, цитадели чистого разума и неслыханных технологических возможностей, и чувствовал лишь одно: всепроникающую, тягучую, как космическая смола, скуку.

Его взгляд, способный различать тепловые следы на поверхности нейтронной звезды, скользил по панорамному окну, занимавшему всю дальнюю стену. За ним простиралась Цитадель Олимп. Не просто космическая станция, а целый город-сфера, сияющий миллиардами огней, архитектурное чудо, воплотившее в титане и энергии всю мощь – технобогов. Спирали жилых кварталов, опоясанные транспортными потоками, напоминали нейронные сети колоссального разума. В доковых массивах, подобных стальным цветам лотоса, покоились корабли, каждый из которых был шедевром инженерной мысли. Это был дом. Самый безопасный, самый продвинутый, самый предсказуемый дом в известной галактике. И Сайрену хотелось взять один из этих сияющих кораблей и протаранить им это самое окно.

Он сделал незаметное движение пальцем, и в воздухе перед ним, не нарушая вида на Олимп, вспыхнули несколько голографических окон. В них беззвучно разворачивались сцены. Песчаные бури, клубящиеся вокруг гигантских стеклянных сфер. Две луны, висящие над полем боя, где воины со светящимися глазами сталкивались в бессмысленной резне. Лица, искаженные экзистенциальным ужасом, когда рухнул краеугольный камень их веры. Его личный архив. «Вмешательства», как он сухо называл это в своих отчетах для гипотетических будущих историков, которых, он знал, никогда не будет.

Он не испытывал ни гордости, ни сожаления. Лишь отстранённое любопытство, как у энтомолога, наблюдающего за поведением муравьёв, чей муравейник он ткнул палкой. Сила, способная сдвигать тектонические плиты. Интеллект, могущий просчитать вероятности на столетия вперёд. Тело, восстановимое из клочка плоти и капли энергии. Всё это было у него. И всё это было бессмысленно.

В памяти всплыл голос, резкий, сухой и всегда попадающий в самую суть. Стелла Арда. Её голограмма не появлялась, но он слышал её так ясно, будто она стояла за спиной.

«Проблема в тебе, Сайрен, не в галактике. Ты как разбалованный ребёнок, который, получив самую дорогую, самую навороченную игрушку во всём мироздании, не знает, что с ней делать. Ты её уже разобрал, понял принцип работы, и теперь она тебе скучна. Ты не ищешь приключений. Ты ищешь инструкцию, которой нет».

Он мысленно фыркнул. Стелла, как всегда, была права. И, как всегда, её правота его раздражала. Она, технобог-кибернетик, нашла свой смысл в ковке тел для других, в изучении извилин чужих, столь примитивных по сравнению с ними, разумов. У неё была цель. А у него был лишь бесконечный, идеально отполированный тупик.

Его пальцы, движимые не мыслью, а мышечной памятью тысячелетий, провели по интерфейсу, отбрасывая голографические отчёты. Сцены катастроф и революций, им же спровоцированных, погасли, словно их и не было. Олимп продолжал сиять. Эта вечная, неизменная красота действовала на нервы.

«Инструкции, которой нет», – повторил он про себя слова Стеллы. Может, она была не совсем права. Он не просто хотел инструкцию. Он хотел новую, не распакованную игрушку. Такую, принцип работы которой он не мог бы понять с первого взгляда. Такую, которая могла бы его удивить. Или, на худой конец, такую, при «разборке» которой он мог бы хоть чем-то рискнуть.

Скука была его главным и, как он подозревал, единственным врагом. И она была могущественнее любой цивилизации, любой космической аномалии. Она подтачивала его изнутри, несмотря на все системы мониторинга психики, все нейроимпланты, регулирующие химию мозга. Это был экзистенциальный вирус, против которого не было защиты.

Он повернулся от окна, и его лаборатория предстала во всей своей стерильной славе. Здесь не было ни пылинки, ни случайного предмета. Все поверхности, от пола до потолка, были интерфейсами. Атомные манипуляторы, квантовые процессоры, гологенераторы, способные создать материю из чистой энергии, – всё было убрано, спрятано, подчинено принципу минимализма. Это была вершина. Апогей. И, как любая вершина, она была холодной и безжизненной.

Посреди зала на низком пьедестале покоился его «Хронометр». Просто браслет из матового тёмного металла, покрытый едва заметными узорами. Не игрушка. Инструмент. Инструмент, переопределяющий саму ткань реальности. Он позволял ему не просто путешествовать, а на мгновение стирать границы между точками пространства, создавать голограммы, наделённые массой и текстурой, замедлять время в локальном кармане. С его помощью он творил «чудеса» для тех, кто ещё верил в чудеса. Он был богом-инженером, использующим самый передовой гаечный ключ во вселенной.

Он взял браслет. Металл был прохладным и неожиданно тяжёлым. Таким его делала не физическая масса, а та ноша, которую он представлял, – бремя абсолютной силы, не находящей применения.

«Ладно, галактика, – мысленно произнёс Сайрен, надевая браслет на запястье. Ощущение было привычным, как вторая кожа. – Покажи мне что-нибудь новенькое. Что-нибудь… неразгаданное».

Он активировал звёздную карту.

Лаборатория исчезла. Вернее, она растворилась в темноте, которая взорвалась вокруг него миллиардами звёзд. Он парил в центре трёхмерной проекции известной галактики. Здесь не было романтики звёздных путей, знакомой по древним записям до-космической эры. Это была тактильная, живая карта данных. Каждая звезда, каждая планетарная система была узлом информации, доступной по первому требованию его разума. Потоки метаданных, отчёты автоматических зондов, следы космической радиации – всё это сливалось в единую, постоянно обновляющуюся картину.

Его сознание, усиленное имплантами, скользило по этому океану информации. Он не искал обитаемые миры. Их были тысячи, и большинство из них проходили одни и те же предсказуемые стадии развития. Он искал аномалии. Искажения. Шум в данных.

Он пролетал мимо цивилизаций, достигших своего технологического ренессанса, мимо миров, погружённых в ядерную зиму, мимо сообществ, поклоняющихся богам, которых он с лёгкостью мог бы имитировать. Всё это он уже видел. Всё это было вариациями на одну и ту же тему.

Раздражение нарастало. Может, Стелла была права на все сто? Может, он исчерпал саму возможность удивления? Может, бессмертие – это и есть окончательное понимание того, что ничего нового под всеми этими солнцами уже не будет?

И тогда его взгляд, вернее, фокус его ментального внимания, упал на один из секторов Внешнего Кольца. Окраина. Там не было ничего примечательного. Ни богатых ресурсами поясов астероидов, ни стабильных звёздных систем. Свалка галактики. Но именно там его сканеры, настроенные на поиск когерентных энергетических сигнатур, выхватили нечто странное.

Планета, обозначенная в каталогах как Феррум-7. Мир с высоким, почти олимпийским уровнем технологий, судя по электромагнитному излучению. Но паттерны этого излучения были… извращёнными. Технологии были, но применены они были крайне специфично, нерационально, словно подчинены не логике, а некому абсурдному эстетическому принципу.

И самое главное – энергетические всплески. Мощные, ритмичные, почти как сердцебиение. И они с идеальной точностью совпадали с акустическими аномалиями, которые улавливали его сверхчувствительные сенсоры. Кто-то на этой планете генерировал чудовищное количество энергии, и вся эта энергия уходила в… звук? В грохот?

Он углубился в данные. Остаточные следы в эфире, перехваченные коммуникации, обрывки визуального наблюдения. Постепенно, фрагмент за фрагментом, начала вырисовываться картина. Цивилизация киборгов. Общество, целиком и полностью построенное вокруг некой философии, вокруг концепции «Звука Души». Они верили, что сущность воина, его сила, его дух – всё это проявляется в грохоте его оружия, в мелодии боя, в симфонии разрушения.

Сайрен замер, изучая данные. На его лице, обычно бесстрастном, появилась тень чего-то, что через мгновение он с удивлением идентифицировал как интерес. Чистейший, неразбавленный, почти детский интерес.

Это было идеально. Идеально в своём абсурде. Идеально в своей нерациональности. Они обожествляли шум. Они поклонялись грохоту. Они превратили физику акустики в религию.

Уголки его губ дрогнули. Скука, давившая на него свинцовым покрывалом, вдруг отступила на шаг. Перед ним была не просто новая игрушка. Перед ним был вызов. Вызов самой основе его существования. Он, вершина безмолвной, эффективной, стерильной технологии Олимпа, должен был спуститься в этот адский грохот. Он, чья сила была тихой и безжалостной, как закон термодинамики, должен был играть по их правилам. По правилам шума.

«Звук Души», – произнёс он вслух, и его голос, обычно ровный и лишённый эмоций, прозвучал с лёгкой, едва уловимой насмешкой. – «Что ж, послушаем, что там играет».

Он отдал мысленную команду. Где-то в доковых массивах Олимпа, в его личном ангаре, проснулся и начал подготовку к прыжку его корабль – «Знамение». Суперкорабль, обладающий уймой полезных функций, которыми он пользовался от скуки. На этот раз это было не от скуки. На этот раз было любопытство.

Сайрен оставался в центре звёздной карты, глядя на тусклую точку Феррума-7. Бессмертие всё ещё было тупиком. Но теперь, в конце этого тупика, загорелся огонёк. Огонёк дикого, нелепого, оглушительного карнавала. И он уже чувствовал, как его заскучавший разум, этот самый совершенный компьютер в галактике, начинает с жадным азартом прокручивать вероятности, строить модели, искать точки приложения силы.

Он пойдёт туда. Он станет для них богом. Или дьяволом. Какая, в сущности, разница? Главное – он заставит их услышать нечто новое. Он заставит их услышать тишину. А что может быть более кощунственным для тех, кто молится грохоту?

Впервые за долгие столетия Сайрен почувствовал нечто, отдалённо напоминающее предвкушение. Оно было горьким, циничным и отравленным знанием о том, что всё это в конечном итоге приведёт к очередному хаосу, который он же и породит. Но это было лучше, чем ничего. Бесконечно лучше, чем эта сияющая, предсказуемая, мёртвая тишина Олимпа.

Глава 2

Тишина на борту «Знамения» была иной, чем на Олимпе. Это была не тишина пустоты, а тишина напряжённого ожидания, густая и тягучая, как предгрозовой воздух. Корабль, шедевр инженерной мысли технобогов, вышел из сверхсветового прыжка с едва ощутимым толчком, который скорее угадывался по смене паттернов на главном голодисплее, чем чувствовался физически. За секунду до этого за иллюминаторами проносилась размазанная полоса гиперпространства, а теперь там, в бархатной черноте космоса, висела планета Феррум.

Она не была живописной. Это не был сине-белый мрамор Терры или изумрудный мираж джунглей Ксилона. Феррум был шаровым скоплением ржавчины и тусклого металла. Континенты, просматривающиеся сквозь редкие разрывы в облаках, имели цвет запёкшейся крови и окисленной бронзы. Ни зелени, ни голубизны океанов – лишь пятна гигантских, уродливых мегаполисов, от которых даже на орбиту тянулись шлейфы смога, состоящего, как тут же определили анализаторы, из микрочастиц металлической пыли и сложных углеводородов. Планета-завод. Планета-помойка. Планета-арена.

Сайрен стоял в центре командного мостика, который был скорее продолжением его лаборатории на Олимпе – та же стерильная чистота, те же минималистичные интерфейсы, растворяющиеся в стенах, когда они не были нужны. Его тело, идеальный инструмент, не нуждалось в кресле пилота. Он воспринимал данные корабля напрямую, через нейроинтерфейс, ощущая «Знамение» как продолжение самого себя. Вибрации гравитационных компенсаторов были его собственным сердцебиением, потоки информации от внешних сенсоров – его зрением и слухом.

«Запусти полное сканирование. Глубинный зонд. Мне нужно всё: от состава атмосферы до их канализационных сетей», – отдал он мысленный приказ.

Корабль откликнулся мгновенно. Невидимые для любого другого глаза лучи и поля устремились к планете, пронзая облака, сталь и камень. Воздух на мостике наполнился едва слышным гудением – песнью работы мощнейших инструментов наблюдения.

Данные посыпались водопадом. Сайрен отфильтровывал лишнее, выискивая суть. И она была, как он и предполагал, парадоксальной.

Уровень технологий: Высокий. Оценка: 7.8 по Шкале Цивилизационного Развития Олимпа.

Обнаружены: продвинутая робототехника, кибернетические импланты уровня слияния, квантовые процессоры, управление плазменными полями, геотермальная и термоядерная энергетика.

Всё это было знакомо, предсказуемо. Но дальше начиналось безумие.

Применение технологий: Специфично. Аномально.

Анализ архитектуры: Гипертрофированное использование звуковых резонаторов, усилителей низких частот, акустических отражателей в конструкции зданий и инфраструктуры. Приоритет – акустический резонанс, а не структурная целостность или эргономика.

Анализ имплантов: 94% населения имеют встроенные акустические эмиттеры, резонансные камеры, виброгенераторы. Биомеханические усиления направлены не на оптимизацию КПД, а на генерацию кинетического удара, производящего максимальный звуковой эффект.

Сайрен мысленно покачал головой. Они обладали знаниями, чтобы построить эффективные, бесшумные машины. Но вместо этого они встраивали в свои творения гигантские механические горны. Они могли создать оружие, убивающее одним чистым импульсом энергии, но, судя по всему, предпочитали то, что гремит, лязгает и ревёт так, что можно оглохнуть.

И тогда его внимание, острый, как бритва, скальпель разума, выхватило именно то, что он искал. Энергетические всплески. Чёткие, ритмичные, мощные, как удар гигантского сердца. Они исходили из нескольких точек на планете, самых крупных мегаполисов. И они с идеальной, невозможной для природного явления синхронностью совпадали с акустическими аномалиями чудовищной силы.

Это был не просто шум. Это был структурированный хаос. Ультразвуковые вибрации, способные дробить скалу, инфразвук, вызывающий панику и страх, и средние частоты – тот самый оглушительный грохот, лязг и гул, который, вероятно, и был для них музыкой. Диапазон был именно тот, что характерен для боевых действий – разрушительный, подавляющий.

«Покажи мне источник. Самый мощный», – приказал Сайрен.

На главном дисплее возникло изображение, собранное из данных орбитальных телескопов и проникающих сканеров. Это был колоссальный стадион, амфитеатр, способный вместить, по приблизительным оценкам, полмиллиона существ. И он был полон. Сотни тысяч кибернетизированных тел, слившихся в единый, ликующий организм. А в центре, на арене, сталкивались несколько десятков фигур.

Это не был бой в его понимании. Это был перформанс. Ритуал.

Огромные киборги, закованные в рифлёную, угловатую броню, сходились в схватке. Их оружие – гигантские молоты, шипастые булавы, вибрирующие клинки, щиты со встроенными звуковыми излучателями – не столько наносило удары, сколько создавало звук. Каждое столкновение порождало какофонию: оглушительный лязг, пронзительный визг терзаемой стали, низкочастотный гул, от которого дрожал воздух даже на сканах. Взрывы плазменных зарядов были не столько для поражения, сколько для кульминационного аккорда – ослепительная вспышка и оглушительный ба-бах!

И толпа ревела. Но это был не просто рёв. Это был ответный хор. Их встроенные эмиттеры усиливали крик, создавая единую, мощнейшую звуковую волну, которая била в невидимый купол над ареной и отражалась обратно, усиливая общий экстаз.

Сайрен наблюдал, и в его сознании, холодном и аналитическом, начали выстраиваться паттерны. Он не просто видел хаос. Он видел систему. Примитивную, абсурдную, но систему. Каждое движение воина на арене, каждый удар были подчинены не логике убийства, а логике звукоизвлечения. Угол атаки, точка соприкосновения, сила удара – всё было рассчитано на то, чтобы родить определённый звук. Громкий. Яростный. «Душевный», как бы они это ни называли.

«Доступ к открытым коммуникационным сетям. Поиск по ключевым терминам: „Звук Души“, „Громовая Поступь“, „Песнь Битвы“», – скомандовал он.

Информация хлынула новым потоком. Религиозные трактаты, философские эссе, боевые мануалы, народный фольклор. Он погрузился в изучение, его разум, способный обрабатывать терабайты данных в секунду, выхватывал суть, отбрасывая шелуху риторики и пафоса.

Идея была до смешного проста и до гениально безумна. Эти существа, киборги, порвавшие с хрупкой биологической оболочкой, на каком-то этапе своей истории столкнулись с экзистенциальным кризисом. Они потеряли душу. Или решили, что потеряли. В тишине эффективных машин они не слышали биения собственного сердца. В беззвучной работе процессоров не находили отзвука своим эмоциям.

И они нашли замену. Они решили, что душа – это не нечто эфемерное, а физический резонанс. Что сущность воина, его ярость, его отвага, его сила – проявляются в грохоте, который он издаёт в бою. Тихий удар – слабая душа. Оглушительный грохот – душа великого героя. Их философия, их религия, их вся социальная структура была построена вокруг этого принципа. Их иерархия определялась не чистотой крови или богатством, а «громкостью» воина. Их искусство – это симфонии, составленные из записей великих битв. Их наука – это поиск способов создавать всё более громкое и сложное оружие.

Сайрен отключил потоки данных. На мостике вновь воцарилась напряжённая тишина, теперь нарушаемая лишь далёким, приглушённым сквозь корпус корабля гулом с планеты. Он подошёл к иллюминатору и смотрел на этот мир ржавчины и грома.

Идеально абсурдная цивилизация. Абсолютный антипод Олимпа. Там – тихая, стерильная эффективность. Здесь – грохочущий, расточительный хаос, возведённый в культ.

Уголок его рта искривился в чём-то, отдалённо напоминающем улыбку. Это была не улыбка радости, а улыбка циничного признания гротескной логики происходящего. Они были сумасшедшими. Но в их безумии была своя, извращённая правота. Они нашли способ остаться живыми, чувствующими существами в металлических телах. Они заменили сердцебиение – лязгом мечей.

«Ну что ж, – тихо произнёс он, глядя на сияющие огни городов-кузниц внизу. – Вы поклоняетесь шуму. Вы верите, что грохот – это голос души. Что ж, я явлюсь к вам. И я принесу с собой кое-что новое. Я принесу вам… тишину».

Он мысленно вызвал интерфейс управления «Хронометром». Браслет на его запястье излучил короткую вспышку. Пришло время спуститься в этот адский грохот и устроить свой собственный, беззвучный концерт. И его первым аккордом будет оглушительная, всесокрушающая тишина.

Глава 3

Воздух на Главной Арене был не чем иным, как физической субстанцией. Его можно было не только вдыхать – по нему можно было ходить, в него можно было упираться, как в упругую желеобразную массу. Он дрожал, вибрировал, звенел и ревел, состоя из триллионов молекул, выбитых из состояния покоя чудовищной какофонией, рождаемой на песчаной площадке внизу. Этот воздух был насыщен запахом раскалённого металла, озона от разрядов энергии, синтетической смазки и – что-то совершенно новое для обоняния Сайрена – запахом горячего песка, испещрённого бесчисленными следами шипастых сапог.

Сайрен материализовался на краю арены, в тени гигантской скульптуры, изображавшей, судя по всему, стилизованный звуковой вихрь. «Хронометр» на его запястье совершил свою работу безупречно. Он не телепортировался. Он сделал так, что точка в его лаборатории на «Знамении» и точка на этой арене на мгновение стали одним и тем же местом. Разницы в давлении, температуре или гравитации почти не ощущалось – его тело справилось с ничтожным дисбалансом без единой мысли. Единственным шоком был звук. Вернее, его полное, тотальное, всепоглощающее отсутствие тишины.

Его появление не заметили. И это было оскорбительнее, чем если бы на него набросилась толпа с визгом. Его проигнорировали. Полмиллиона пар кибернетических глаз, снабжённых всевозможными спектральными фильтрами и системами целеуказания, были прикованы к центру арены. Полмиллиона существ, чьё сознание, судя по всему, было настолько сросшимся с их металлическими телами, что они ощущали себя не зрителями, а частью одного гигантского, ревущего организма.

Сайрен окинул взглядом происходящее. Его мозг, превосходящий по мощности все процессоры на этой планете вместе взятые, за доли секунды проанализировал и классифицировал всё, что видел.

Арена, носившая гордое имя «Гортань Бога», была инженерным чудом, пусть и безумным. Её песок был пронизан сетью пьезоэлектрических преобразователей, улавливающих малейшую вибрацию и превращающих её в электрический импульс. Эти импульсы питали гигантские резонансные колонки, вмурованные в стены амфитеатра. Каждый удар, каждый шаг, каждый вздох на песке усиливался и преображался, рождая тот самый оглушительный симбиоз звука, который и был объектом поклонения. Купол над ареной был не силовым полем, а сложнейшим акустическим зеркалом, фокусирующим и направляющим звуковые волны обратно, на трибуны, создавая эффект полного погружения. Зрители не просто слышали бой – они находились внутри него.

А в центре этого рукотворного ада шло представление. Не бой. Именно представление.

Двенадцать тренировочных дроидов, массивных, двуногих машин, покрытых бронеплитами, специально сконструированными для извлечения максимального грохота при ударе, сходились с шестью живыми воинами. Вернее, не сходились – они исполняли сложный, яростный танец.

Воин в синей, чешуйчатой броне, вооружённый парными молотами на цепях, раскручивал их над головой. Молоты, описывая восьмёрки, выли на специфической, пронзительной ноте, которую усилители превращали в вой сирены. Он не целился в дроидов. Он целился в пространство между ними, создавая звуковую завесу. Дроид, сделанный, судя по всему, из какого-то особо звонкого сплава, пытался атаковать. Молот синего воина встречался с его рукой-булавой не с глухим стуком, а с аккордом – высокий визг трения, переходящий в оглушительный медный удар, который эхом раскатывался по арене. Толпа ревела в унисон, их встроенные эмиттеры подхватывали этот звук, усиливали и возвращали его обратно, создавая петлю обратной связи, от которой песок под ногами Сайрена ощутимо вибрировал.

Другой воин, его броня была алой и увенчана стальными перьями, которые вибрировали и звенели при каждом движении, фехтовал на… Сайрен с трудом нашёл определение… на гигантских камертонах. Два острых прута, при ударе друг о друга издававших чистый, звенящий звук, заставлявший стёкла в самых дальних ложах амфитеатра дребезжать. Его удары были быстрыми, точными, он бил не по слабым местам дроидов, а по их броне в строго определённых точках, чтобы вызвать нужный резонанс. Дзинь-дзинь-дзинь! Его бой был не сражением, а музыкой, написанной сталью и силой.

Главный критерий был очевиден даже без доступа к их философским трактатам. Не победа. Не эффективное уничтожение противника. Мощь и мелодия звука. Чистота тона, мощь басов, сложность аккорда, рождаемого при столкновении. Дроиды были не противниками, а инструментами в руках виртуозов. Их запрограммированные, неуклюжие атаки служили лишь фоном, ритмической основой, на которую живые воины накладывали свои собственные, яростные симфонии.

И это было до смешного, до абсурда предсказуемо. Сайрен чувствовал, как знакомая скука, которую он надеялся оставить на Олимпе, начала подкрадываться и сюда, в этот храм шума. Все те же паттерны. Все тот же ритуал. Тот же восторг толпы, тот же ограниченный набор приёмов.

«Нет уж, – мысленно проворчал он. – Хватит. Пора вносить новые ноты в ваш репертуар».

Он сделал шаг вперёд, с песка на отполированный до зеркального блеска камень ограждения арены. Его тёмный, функциональный костюм, лишённый каких-либо украшений или эмиттеров, резко контрастировал с буйством красок и форм у местных воинов. Он был пятном тишины в этом море кричащего цвета и звука.

Сначала его заметили несколько зрителей на ближайших трибунах. Их возгласы и свистки, полные недоумения, потонули в общем гуле. Но волна внимания поползла. Кто-то указал на него дозиметром. Кто-то отключил свой вокальный усилитель, чтобы лучше рассмотреть. На него смотрели не как на угрозу, а как на диковинку. На сбой в программе. На пятно на идеальной картине их ритуала.

Он спрыгнул с ограждения на песок. Его сапоги не издали ни звука. Ни привычного для этого места скрежета, ни глухого удара. Песок будто поглотил звук его шагов. Это было неестественно. Это было так же противоестественно, как если бы в разгар оперы на сцену вышел человек и начал молча жестикулировать.

Бой на арене замедлился. Воины, не прерывая своего танца, краем оптических сенсоров фиксировали странную фигуру. Дроиды, чьи простые алгоритмы идентифицировали новый объект в зоне боевых действий, развернулись в его сторону. Их оптические сенсоры, тусклые красные точки, сфокусировались на нем.

Сайрен остановился в десяти метрах от ближайшего дроида. Он не принял боевой стойки. Его руки висели вдоль тела. Он выглядел как зритель, по ошибке забредший не туда.

Величайший воин галактики. Обладатель тела, за которым охотились бы целые цивилизации, чтобы разобрать на детали и попытаться повторить. И он стоял посреди инопланетного Колизея, вызывая лишь недоумение и лёгкое раздражение.

Первый дроид, тот самый, из звонкого сплава, сделал шаг к нему. Его гидравлика шипела, моторы гудели – это был его собственный, примитивный звуковой фон. Он поднял свою булаву, готовясь нанести удар. Стандартная атака. Рассчитанная не на убийство, а на то, чтобы отбросить нарушителя с громким, эффектным лязгом.

Сайрен не стал двигаться. Он не стал использовать «Хронометр». Он не стал активировать боевые импланты, способные превратить дроида в облако раскалённой пыли. Он решил сделать это самым простым, самым примитивным способом. Способом, который они, поклоняющиеся силе, могли бы понять.

Булава понеслась вниз, к его голове. Толпа замерла в предвкушении – сейчас будет грохот, звук удара по плоти и костям, пусть и не такой мелодичный, как сталь о сталь, но всё же насыщенный и яростный.

Удар не состоялся.

Сайрен просто поднял руку. Открытую ладонь. Он сделал это с такой скоростью, что для большинства зрителей его рука просто исчезла и мгновенно материализовалась уже в воздухе, на пути булавы.

Не было ни грома, ни лязга. Был тихий, аккуратный хруст. Был звук, с которым ломается инженерная конструкция, рассчитанная на огромные нагрузки, но столкнувшаяся с чем-то, превосходящим саму концепцию прочности.

Булава дроида, сделанная из того самого звонкого сплава, просто перестала существовать. Она не сломалась, не погнулась. Она рассыпалась. Рассыпалась на миллионы микроскопических осколков, которые, подхваченные инерцией, брызнули во все стороны бесшумным металлическим дождём. Дроид, его система управления не успев обработать потерю оружия, по инерции продолжал движение. Его металлическая рука, всё ещё сжимавшая несуществующую рукоять, опустилась и коснулась ладони Сайрена.

Это было похоже на то, как если бы кусок сливочного масла ткнули в раскалённую плиту. Рука дроида, его плечо, часть торса – всё это сплющилось, смялось, расплющилось в бесформенную металлическую лепёшку. Не было взрыва. Не было гула моторов. Был лишь короткий, приглушённый скрежет и шипение короткого замыкания. Искры, вырвавшиеся из разорванных проводов, были яркими, но беззвучными.

Дроид рухнул на песок. Глухо. Негромко. Как мешок с мусором.

На арене воцарилась тишина. Не полная, конечно. Гул толпы, рёв усилителей – всё это ещё было. Но тот локальный, фокусный звук битвы, который был центром всеобщего внимания, исчез. И в образовавшуюся брешь хлынуло осознание произошедшего.

Остальные дроиды, следуя программе, идентифицировали Сайрена как угрозу высшего приоритета. Все одиннадцать машин развернулись и пошли на него. Их шаги отдавались гулким стуком по песку. Их оружие было поднято.

Сайрен вздохнул. Внутренне. Мысленно. Это было скучно. Предсказуемо. Но необходимо.

Он не стал ждать, пока они окружат его. Он двинулся навстречу.

Его движения были просты, эффективны и абсолютно беззвучны. В них не было ни театральности, ни желания извлечь мелодию. Только чистая физика, доведённая до абсолюта.

Он подошёл к следующему дроиду, вооружённому двуручным дробящим молотом. Молот обрушился на него. Сайрен не уклонялся. Он подставил плечо. Удар, который должен был разнести в пыль боевой танк, приняла на себя его ключица. Раздался не грохот, а глухой, короткий стук, как будто ударили по наковальне, завернутой в толстое одеяло. Молот отскочил. Сайрен, используя инерцию отскока, схватил молот своей же левой рукой и рванул на себя. Моторы дроида взвыли, пытаясь удержать оружие, и тут же захлебнулись, когда вся конструкция – молот и руки дроида – была вырвана из корпуса с тихим, металлическим всхлипом. Прежде чем обезоруженный дроид успел среагировать, Сайрен вогнал его же собственный молот ему в оптический сенсор. Не было взрыва. Был лишь хруст пластика и стекла, и машина замертво рухнула.

Он повернулся. Два дроида с вибрирующими пилами на руках бросились на него с двух сторон. Пилы, издававшие пронзительный, сводящий с ума визг, должны были рвать плоть и сталь. Сайрен позволил им приблизиться. В последний момент, когда зубья пил уже готовы, были впиться в него, он просто хлопнул в ладоши.

Не для молитвы. Не для ритма. Хлопок был побочным эффектом. Основное событие произошло между его ладонями. Он поймал лезвия обеих пил. Зубчатая сталь, вращающаяся с бешеной скоростью, встретилась с кожей на его ладонях. Раздался не визг, а короткий, тоскливый скрежет, как будто гигантская болгарка наткнулась на алмазную плиту. Лезвия пил остановились, смялись, превратились в бесформенные комья металла. Сайрен, не разжимая ладоней, дёрнул руки на себя. Два дроида, всё ещё пытающиеся работать несуществующими пилами, столкнулись друг с другом. Удар был страшной силы, но почти беззвучным – лишь глухой удар брони о броню. Обе машины сложились пополам и упали, искря и шипя.

Он продолжал идти. Он не бежал. Он шёл ровным, уверенным шагом, и дроиды вокруг него взрывались, рассыпались, сплющивались, ломались. Он не наносил ударов в обычном понимании. Он прикасался к ним. Лёгкий толчок в корпус – и дроид разрывало изнутри, как перезревший плод, выплёскивая на песок потоки гидравлической жидкости и клубки проводов. Лёгкое движение руки – и голова дроида отлетала, как мячик, описав бесшумную дугу. Он брал их конечности и скручивал их в металлические узлы, которые уже не могли функционировать.

Не было ни грома, ни звона, ни мелодии. Был лишь тихий, методичный хруст ломающихся конструкций. Шипение коротких замыканий. Глухие удары падающих на песок обломков.

Это было не сражение. Это было уничтожение. Быстрое, эффективное и до жути безмолвное.

За пятнадцать секунд все двенадцать дроидов лежали на песке. Одни – грудами искорёженного металла. Другие – выглядели почти целыми, но совершенно неподвижными, с вырванными сердцами-процессорами. Ни один из них не успел издать свой предсмертный звуковой сигнал. Ни один удар по ним не породил ни единого звукового аккорда, достойного внимания этой толпы.

Сайрен стоял посреди поля обломков. На его тёмном костюме не было ни царапины, ни пятна. Он дышал ровно. Его сердцебиение не участилось. Он поднял голову и окинул взглядом трибуны.

Оглушительная тишина повисла в воздухе.

Это была не просто пауза. Это был вакуум. Физическая пустота, образовавшаяся на месте звука. Гул толпы, рёв усилителей, музыка битвы – всё это схлопнулось, исчезло, поглощённое шоком. Полмиллиона существ замерли, их системы звукоизвлечения отключились от перегрузки непонимания. Они видели мощь. Мощь, превосходящую всё, что они знали. Но эта мощь была беззвучной. Она не пела, не гремела, не провозглашала себя. Она просто была. Как закон природы. Как гравитация.

И в этой звенящей, оглушительной тишине Сайрен впервые за этот визит почувствовал нечто, отдалённо напоминающее удовлетворение. Он внёс свою первую ноту. Ноту абсолютной, всепоглощающей тишины. И судя по лицам на трибунах, до которых он теперь мог различать малейшие детали, эта нота прозвучала для них громче любого грома.

Глава 4

Тишина продержалась ровно столько, сколько требовалось человеческому мозгу – или его кибернетическому аналогу – чтобы обработать зрительный образ и сопоставить его с фундаментальными основами собственной картины мира. А потом этот вакуум, эта зияющая дыра в звуковой ткани реальности, с грохотом схлопнулась.

Но грохот этот был иным. Не тем ликующим рёвом, что приветствовал удары молотов о сталь, и не яростным гулом азарта. Это был гул нарастающего, единого, всепоглощающего недоумения, которое медленно, но неотвратимо начало переходить в нечто более тёмное и вязкое.

Сначала это были отдельные выкрики, сорвавшиеся с трибун, как искры с перегруженного генератора.

– Что это было? – просипел кто-то совсем рядом, его голос, лишённый усилителя, прозвучал неестественно тихо и хрипло.

– Он их… сломал? – другой голос, женский, с металлическим дребезжанием.

– Без Звука! Без Песни! – это был уже не вопрос, а обвинение.

Волна шёпота, шипения и сдавленных возгласов прокатилась по амфитеатру, нарастая, как предгрозовой гул. Полмиллиона пар оптических сенсоров, от простейших до многодиапазонных, были прикованы к одинокой фигуре в центре арены, стоящей среди бесформенных груд металлолома. Он не пылал энергией, не испускал победного рёва, не поднимал руки, требуя поклонения. Он просто стоял. И в этой его статичности, в этой абсолютной, ненатуральной тишине, которая исходила от него, как тепловая сигнатура от работающего двигателя, было нечто, что с каждой секундой всё сильнее раскалывало сознание толпы.

Их мир был миром провозглашения. Сила должна была быть явленной, громкой, театральной. Удар, не сопровождаемый соответствующим его мощи звуком, был абсурден. Это было всё равно что увидеть вспышку света без самого света. Нарушение закона причинности. Кощунство.

Сайрен наблюдал за этим нарастающим смятением с холодным, аналитическим интересом. Его слух, не нуждавшийся в усилителях, улавливал каждое слово, каждый вздох, каждый сдвинутый с места камешек на трибунах. Он видел, как изумление на их лицах – то самое, что он надеялся увидеть, изумление перед новой, невиданной силой – начало кристаллизоваться во что-то иное. Их оптические сенсоры сужались. Металлические пальцы сжимались в кулаки. Пластины брони на их спинах и плечах приподнимались, как взъерошенная шерсть у раздраженного зверя. Это был не страх. Страх был бы понятен. Это было отвращение.

Они видели в его силе нечто противоестественное. Нечестивое. Для них, чья душа, по их собственным убеждениям, проявлялась в грохоте, сила, действующая в тишине, была силой бездушной. Мёртвой. Это был не бог, явившийся с небес. Это был демон, выползший из беззвучной, холодной пустоты космоса.

«Интересная реакция, – подумал Сайрен, мысленно архивируя наблюдения. – Эстетическое отторжение превалирует над инстинктом самосохранения. Они готовы принять смерть в оглушительном грохоте, но их ужасает жизнь, длящаяся в тишине. Психология муравейника, возведённая в абсолют».

Именно в этот момент, когда волна общего возмущения достигла точки кипения, на арене появился он.

Он сошёл с ближайшей к арене ложи, где располагалась элита – воины с самыми громкими именами и самыми сложными звуковыми сигнатурами. Его появление само по себе было аккордом. Броня его была цвета старой крови, испещрённая ритуальными шрамами-насечками, которые, должно быть, выпекались особым образом, чтобы свистеть при быстром движении. На плечах красовались наплечники в форме застывших звуковых волн, отлитые из бронзы, позвякивающей при ходьбе. Он был высок, даже по меркам киборгов, и каждый его шаг отдавался глухим, мерным стуком, полным угрозы. Он не бежал. Он шёл. С невозмутимым, холодным презрением палача, подходящего к месту казни.

Толпа, увидев его, разразилась новым гулом, но на этот раз в нём были ноты надежды и одобрения. Шёпот пронёсся по рядам: «Горн! Горн!»

Харизматичный воин. Лидер. Голос, к которому прислушиваются.

Горн остановился в десяти шагах от Сайрена. Его лицо, наполовину скрытое шлемом, стилизованным под рычащую морду фантомного зверя, было обрамлено стальной бородой, сплетённой в сложные косы, каждая из которых оканчивалась крошечным колокольчиком, теперь безмолвным. Его глаза, два сверкающих оптических сенсора синего цвета, с ненавистью выжигали Сайрена.

Он не сразу заговорил. Сначала он медленно, демонстративно провёл взглядом по груде обломков, что некогда были тренировочными дроидами. Его взгляд задержался на дроиде со вдавленной грудью, на другом – со скрученными в узел конечностями, на третьем – просто рассыпавшемся на компоненты. На его лице не было страха. Была лишь глубокая, бездонная брезгливость, как если бы он смотрел на продукт жизнедеятельности неведомого чудовища.

Потом он поднял голову и уставился на Сайрена. Воздух снова напрягся, но теперь это было иное напряжение – не шоковое, а конфронтационное.

– Что ты за тварь? – его голос был низким, вибрирующим, как гудение натянутой струны. Он не кричал. Его встроенные в гортань усилители делали это за него, разнося слова по арене чистым, мощным баритоном, в котором слышалось железо.

Сайрен не ответил. Он лишь слегка склонил голову набок, изучая Горна с тем же интересом, с каким рассматривал бы новый, незнакомый вид насекомого.

Молчание Сайрена, эта абсолютная, ничем не нарушаемая тишина, исходящая от него, казалось, ещё сильнее разозлила Горна. Его пальцы сжались в кулаки, и раздался лёгкий щелчок – выдвинулись скрытые лезвия над костяшками, маленькие, острые, должно быть, предназначенные для создания специфического свиста при ударе.

– Ты пришёл сюда, в наш Храм Звука, и осквернил его своим… безмолвием, – продолжил Горн, и каждое слово было подобно удару хлыста. – Ты уничтожил Священные Инструменты постижения Души. Без ритуала. Без Песни. Без единого провозглашающего удара!

Он сделал шаг вперёд. Его броня издала угрожающий скрежет.

– Я видел, как ты двигаешься. Как ты… ломаешь. В тебе нет ритма. Нет гармонии. Твоя сила… – он будто подавился этим словом, – она груба. Она велика, да. Но она беззвучна. А значит, она мертва.

Это была кульминация. Квинтэссенция их философии, высказанная в лицо тому, кто её отрицал самим своим существованием.

Горн выпрямился во весь свой немалый рост и проревел, и на этот раз его голос гремел, заполняя собой всё пространство, вышибая последние остатки тишины. Он указал на Сайрена обвиняющим перстом.

– Ты не воин! – пророкотал он, и эхо понесло эти слова на трибуны. – Ты – пустота! Дыра в реальности! Ты – еретик, пришедший из беззвучной пустоты, чтобы отнять у нас нашу Душу!

Слово «еретик», произнесённое с такой силой и убеждённостью, повисло в воздухе, раскалённое, как расплавленная сталь.

И толпа взорвалась.

Тот сдерживаемый до этого момента гнев, то отвращение, что копилось в них, нашло наконец свой голос. Единый, оглушительный рёв ненависти обрушился на арену. Это не был хаотичный крик. Это был согласный, мощный гул, ритмичный и яростный. Тысячи голосов, усиленные тысячами эмиттеров, слились в один чудовищный аккорд осуждения.

– Еретик! Еретик! Еретик!

Они скандировали это слово, в такт, выкрикивая его, как боевой клич. Они вставали с мест, сжимая своё оружие, сотни тысяч металлических кулаков были подняты в едином жесте проклятия. Атмосфера накалилась до предела. Воздух стал густым и едким от ярости. Даже песок под ногами, казалось, вибрировал в такт этому гулкому, беспощадному скандированию.

Сайрен оставался неподвижным островком в этом море звуковой ярости. Слова Горна отскакивали от него, как горох от бронеплиты. «Пустота». «Еретик». «Мёртвая сила». Для него, технобога, для которого эти понятия были либо абстракциями, либо пережитками дикого прошлого, это было не оскорблением, а лишь констатацией разницы в мировоззрении.

«Любопытно, – анализировал он, глядя на разъярённого Горна и ревущую толпу. – Они не отрицают мою силу. Они отрицают её легитимность, потому что она не соответствует их эстетическому и философскому канону. Они готовы быть уничтоженными силой, которая гремит, и воспевать её в своих сагах. Но сила, которая уничтожает в тишине, для них хуже, чем слабость. Она – не-сила. Анти-сила».

Он видел, как на трибунах некоторые воины уже пытались прорваться через ограждение, их сдерживали лишь другие, более дисциплинированные, или, возможно, те, в ком страх перед непривычным всё же пересиливал гнев. Он видел, как энергетическое оружие настраивается, как на него наводятся прицелы. Его сканеры, работавшие в фоновом режиме, фиксировали десятки угроз. Но прямого приказа атаковать пока не было. Пока что это был лишь ритуал изгнания. Словесный.

Горн стоял, вдыхая эту ненависть, как кислород. Он был голосом толпы. Её мегафоном. Его фигура, освещённая прожекторами, отбрасывала длинную, искажённую тень на песок, усеянный обломками. Он добился своего. Он дал им определение для этого странного существа. Еретик. И теперь этот еретик должен был либо пасть, либо бежать.

– Слышишь, Безмолвный? – крикнул Горн, перекрывая рёв толпы. – Слышишь голос нашего мира? Он не примет тебя! Ты – ошибка! Сбой в великой Симфонии Бытия! Убирайся обратно в свою тихую пустоту, пока мы не очистили от тебя воздух грохотом твоего ничтожного конца!

Сайрен, наконец, пошевелился. Он не сделал шага. Он лишь медленно поднял голову, и его взгляд, холодный, лишённый всяких эмоций, встретился с горящими сенсорами Горна. Он не сказал ни слова. Он просто смотрел. И в этом молчаливом взгляде было нечто, что заставило Горна на мгновение замереть. Это был не вызов. Не злоба. Это было… равнодушие. Абсолютное, вселенское безразличие к его гневу, к его словам, к рёву толпы.

И это, возможно, было самым страшным оскорблением из всех возможных.

Атмосфера достигла точки кипения. Ещё мгновение – и ритуал изгнания перешёл бы в фазу уничтожения. Но тут, с другой стороны арены, раздался новый звук. Не громкий, но пронзительный. Ритмичный, металлический стук. Это был звук церемониального посоха, ударяющего о каменные плиты.

Все взгляды, включая взгляд Горна и Сайрена, устремились к его источнику.

Глава 5

Стук церемониального посоха оказался не предвестником новой угрозы, а точкой, ставящей жирную паузу в нарастающем хаосе. Это был звук власти. Не яростной и громкой, как у Горна, а холодной, неоспоримой и не терпящей возражений. Ритмичные, отмеренные удары – раз-два, раз-два – разрезали всеобщий рёв, заставляя его стихнуть, как по команде. Толпа расступилась, образуя живой коридор, ведущий от арены к массивным, кованным из чёрного металла вратам в глубине амфитеатра.

По этому коридору шествовал отряд стражей. Они были иными, нежели буйные воины на трибунах. Их броня, лишённая вычурных украшений, была грязно-серого, утилитарного цвета. Их движения были синхронизированы до механического совершенства, а их оружие – длинные, тяжёлые алебарды с резонансными навершиями – они держали не для создания шума, а для убийства. В их оптических сенсорах не было ни гнева, ни отвращения, лишь пустота служебных протоколов. Это были не фанатики, а инструмент. Палачи.

Их командир, киборг с лицом, покрытым шрамами не от боев, а, судя по всему, от ритуальных календарей или схем, подошёл к Сайрену. Он не смотрел на обломки дроидов. Он смотрел только на Сайрена.

– Ты удостоен аудиенции, – его голос был плоским, лишённым каких-либо модуляций, как голос синтезатора речи. – Верховный Мастер Кузни желает тебя видеть. Будешь оказывать сопротивление?

Вопрос был задан без угрозы, как констатация возможности. Сайрен почувствовал лёгкий, почти забытый импульс – разнести этих солдат в пыль, как он разнёс дроидов, и посмотреть, как на это отреагирует их бесстрастный командир. Но это было бы… неинтересно. Предсказуемо. А вот встреча с тем, кто стоял на вершине этой пирамиды абсурда, сулила нечто новое.

– Веди, – коротко бросил Сайрен, и его собственный голос, спокойный и ровный, прозвучал странным диссонансом после оглушительной какофонии.

Его окружили. Стражи не стали применять наручники или силы – их поведение говорило, что сама мысль о сопротивлении здесь, в сердце их власти, была смехотворной. Они просто образовали вокруг него плотное кольцо, и вся группа тронулась к зияющим чёрным вратам.

Горн, всё ещё стоявший на арене, проводил их взглядом, полым ненависти. Он не сказал ни слова, но его сжатые кулаки и напряжённая поза кричали громче любого крика. Он был солдатом, и приказ, пусть и молчаливый, выраженный в стуке посоха, был для него законом. Но Сайрен понял: это не конец. Это лишь отсрочка.

Коридор за вратами был похож на глотку гигантского механического зверя. Свет исходил не от ламп, а от раскалённых добела узоров на стенах – витиеватых, переплетающихся линий, которые, если приглядеться, оказывались бесконечно повторяющимися звуковыми волнами, выкованными в металле. Воздух был густым и горячим, пахнущим озоном, раскалённым железом и чем-то сладковатым, напоминающим ладан. Где-то в глубине, за много метров стали и камня, слышался мерный, мощный гул – биение сердца этого места. Гул гигантского молота или генератора. Сложно было сказать.

Они прошли через несколько залов, каждый из которых был посвящён какому-либо аспекту их культа. В одном на стенах висели сотни видов оружия, и каждый экземпляр был снабжён табличкой с его «акустической сигнатурой» – подробным описанием звука, который он издаёт. В другом монахоподобные киборги в капюшонах медитировали перед гигантскими вибрирующими кристаллами, издававшими чистый, непрерывный тон. Повсюду царил порядок. Стерильный, железный порядок, подчинённый одной-единственной идее.

Наконец, они достигли конца коридора. Перед ними были врата, превосходящие всё, что Сайрен видел до сих пор. Они были отлиты из цельного куска бронзы, покрытой патиной веков. На них был изображён колоссальный кузнец, выковывающий на наковальне не меч, а сложную звуковую спираль, уходящую в космос. Стражи по обе стороны от врат синхронно уронили свои алебарды, и грохот, отражённый акустикой зала, прозвучал как артиллерийский залп. Врата беззвучно поползли в стороны.

Тронный зал Верховного Мастера Кузни был не помещением, а искусственной пропастью. Круглый, диаметром в несколько сотен метров, он уходил ввысь куполом, теряющимся в дымке, и вниз, в сияющую бездну, откуда и доносился тот самый мощный гул. По стенам этого колодца шли ярусы, соединённые ажурными мостиками, и на каждом ярусе кипела работа: гигантские механические руки ковали доспехи, плавильные печи извергали потоки металла, инженеры настраивали сложные резонансные камеры. Это была не просто кузница. Это был симфонический оркестр, где каждым инструментом был молот, наковальня или пресс.

А в центре всего этого, на массивной платформе, соединённой с остальным залом единственным узким мостом, находился трон. И на нём восседал тот, кто управлял этой симфонией.

Верховный Мастер Кузни.

Если Горн был воплощением яростного звука, то Мастер был воплощением его тихой, неумолимой силы. Это был не просто огромный киборг. Он был монолитом. Исполинская фигура, сидевшая на троне из чёрного базальта и полированной стали, казалась высеченной из цельной горы. Его броня не блестела. Она была матовой, тёмной, как потухший уголь. И вся она, с головы до ног, была покрыта ритуальными шрамами.

Это не были боевые шрамы. Это были сложнейшие узоры, насечки, каналы и руны, выжженные, вытравленные и выкованные прямо на металле. Одни узоры напоминали схемы усилителей, другие – нотные станы, третьи – карты звёздного неба. Каждый шрам, как понял Сайрен, был историей, законом, философским трактатом, запечатлённым на плоти правителя. Он был не просто воином. Он был ходячей библиотекой их догм. Его голова была лишена шлема, обнажая череп, почти полностью заменённый кибернетическими компонентами, но сохранивший черты когда-то человеческого лица. Глаза, вернее, оптические сенсоры, светились холодным, расчетливым синим светом. В его руке, способной, без сомнения, раздавить скалу, он держал тот самый церемониальный посох, чей стук призвал Сайрена. Посох был увенчан не кристаллом или символом, а сложным механическим резонатором.

Стражи остановились у входа на мост, склонив головы. Сайрен прошёл по мосту один. Его шаги не издавали ни звука. Гул из бездны, казалось, обтекал его, не касаясь. Он остановился в нескольких метрах от трона, глядя на исполина сверху вниз – Мастер сидел на возвышении, и даже стоя, Сайрен оказывался ниже его.

Минуту, другую, воцарилась тишина, если только мерный гул машин можно было назвать тишиной. Мастер изучал его. Его сенсоры скользили по Сайрену, и Сайрен чувствовал лёгкое, почти неосязаемое покалывание – сканирование, гораздо более глубокое и изощрённое, чем то, что могли позволить себе воины на арене.

– Так ты – источник помехи, – наконец, произнёс Мастер. Его голос. Он был тихим. Глубоким, как гул из бездны, и таким же безличным. В нём не было ни гнева Горна, ни фанатизма толпы. Была лишь холодная констатация факта, как если бы он говорил о бракованной детали на конвейере. – Ты явился извне. Нарушил Ритуал Пробуждения Грома. Уничтожил двенадцать Тренировочных Инструментов, не явив при этом ни Каданса, ни Гармонии. Объяснись.

Это не был вопрос. Это был приказ.

Сайрен почувствовал, как в его заскучавшем сознании шевельнулось нечто, отдалённо напоминающее азарт. Этот экземпляр был куда интереснее горячих голов на арене. Здесь был интеллект. Холодный, извращённый, но интеллект.

– Я пришёл наблюдать, – ответил Сайрен, его голос так же ровен и спокоен. – Ваша цивилизация представляет определённый… академический интерес.

– Наблюдать? – Мастер не изменил позы. Лишь его пальцы, лежавшие на подлокотнике трона, слегка пошевелились. – Твоё наблюдение привело к уничтожению имущества Кузни и нарушению священного ритуала. Твоё присутствие вносит диссонанс в Великую Песнь Феррума. Ты – сбой. А сбои подлежат устранению.

– Ваши воины напали первыми, – заметил Сайрен. – Я лишь защищался. Просто мой способ защиты… отличается от вашего.

– «Защищался», – Мастер произнёс это слово с лёгкой, леденящей душу насмешкой. – Ты продемонстрировал грубую, безликую силу. Силу без Души. Силу, которая не провозглашает, а лишь уничтожает. Такую силу наш мир не признает. Она – ересь.

Слово «ересь» прозвучало из его уст не как оскорбление, а как медицинский диагноз. Смертельный диагноз.

– Мне было предложено покинуть ваш мир, – продолжил Мастер. – Пока не пролилась кровь. Это предложение остаётся в силе. Исчезни. Вернись в беззвучную пустоту, откуда пришёл. Это единственный способ избежать конфликта, который ты не сможешь выиграть. Наша сила – это сила веры, ритуала и звука. Твоя… твоя сила ничего не значит.

Сайрен слушал, и азарт внутри него рос. Этот гигант в своём тронном зале, в окружении огня и стали, был так уверен в незыблемости своего мира. Он видел в Сайрене угрозу не физическую, а идеологическую. И именно это делало ситуацию столь притягательной.

Он мог уйти. Вернуться на «Знамение», оставить этот мир его сумасшедшим обитателям. Но это означало бы вернуться к скуке. К той самой бессмысленности, от которой он и бежал. Нет, он не мог уйти. Не сейчас. Не когда наконец-то нашёл нечто, способное бросить вызов если не его силе, то его восприятию.

Он посмотрел прямо в холодные синие сенсоры Мастера, и на его губах появилась та самая, едва заметная улыбка, полная цинизма и предвкушения.

– Вы так уверены в своей правоте, – сказал Сайрен, и его голос зазвучал громче, перекрывая гул машин. – Вы построили всю свою цивилизацию вокруг грохота. Вы поклоняетесь звуку, как божеству. Вы верите, что в шуме рождается душа.

Он сделал паузу, давая своим словам повиснуть в раскалённом воздухе.

– Но что вы знаете о тишине? О той тишине, что была до первого удара молота? О той тишине, что остаётся после последнего эха?

Мастер замер. В его позе впервые появилось напряжение. Он понял, что имеет дело не с дикарём, не с чудовищем, а с кем-то, кто способен мыслить. И это было опаснее.

– Вы так её боитесь, своей тишины, что заполняете каждый миг грохотом, лишь бы не услышать её, – продолжил Сайрен. – Вы называете мою силу мёртвой, потому что она беззвучна. А я называю вашу веру – побегом от реальности.

Он выпрямился во весь свой рост, и в его глазах вспыхнул тот самый огонь, которого так не хватало на Олимпе. Огонь противостояния.

– Вы предлагаете мне уйти. Я отказываюсь. Вы поклоняетесь звуку? Что ж, превосходно. – Он улыбнулся шире. – Я научу вас слышать тишину.

Эти слова прозвучали как вызов. Как объявление войны. Не войны армий, а войны идей.

В тронном зале воцарилась мёртвая тишина. Даже гул машин будто стих, подавленный весом произошедшего. Стражи у моста замерли, их пальцы сжались на древках алебард. Где-то внизу, на ярусах, работа остановилась. Все ждали реакции Мастера.

Верховный Мастер Кузни медленно поднял голову. Его синие сенсоры сузились, впиваясь в Сайрена. На его лице, испещрённом шрамами-письменами, не было ни гнева, ни раздражения. Было лишь холодное, безжалостное любопытство хищника, увидевшего добычу, способную оказать сопротивление.

Он поднял свою гигантскую руку, и всё замерло.

– Ты говоришь как пророк, пришедший с новой верой, – произнёс Мастер, и его тихий голос был страшнее любого крика. – Но вера без силы – это бред сумасшедшего. А сила без доказательств – это пустой звук.

Он встал с трона. Его исполинская тень накрыла Сайрена. Казалось, весь зал содрогнулся от этого движения.

– Ты хочешь учить нас? Хочешь, чтобы мы услышали твою тишину? – Мастер сделал шаг вперёд. – Что ж. Докажи. Докажи, что твой путь имеет право на существование.

Он остановился на краю платформы, глядя на Сайрена сверху вниз.

– Наш мир живёт по законам Кузни. Наша вера проверяется в горниле боя. Ты вызовешь гнев тысяч, если останешься здесь. Но я дам тебе шанс. Единственный шанс, который мы даём всем, кто ставит под сомнение наши догмы.

Он указал посохом вниз, в сияющую бездну, откуда доносился гул.

– Пройди Испытание Зова. Сразись в бою по нашим правилам. Используй оружие, что мы тебе дадим. Покажи, что твоя «тишина» может родить звук, достойный внимания Богов Звука. Победи – и твое слово будет услышано. Проиграешь… – Мастер не договорил, но исход был ясен. – Что скажешь, пришелец? Готов ли ты спуститься с небес и выиграть игру по нашим правилам?

Сайрен смотрел на гиганта, на его шрамы-письмена, на холодные сенсоры, и азарт внутри него достиг апогея. Это было именно то, чего он хотел. Новый вызов. Новая игра. И правила, которые он презирал, но которые должен был принять, чтобы доказать… что? Что он бог? Или что он просто не боится спуститься в ад и победить дьявола в его же игре?

Он медленно кивнул.

– Я согласен. Давайте ваше оружие. Покажите мне ваши правила.

Глава 6

Воздух в подготовительной камере, прилегающей к Малой Арене, был насыщен запахом машинного масла, раскалённого металла и едкой, незнакомой Сайрену органики – возможно, это был пот или специальная жидкость для очистки кибернетических соединений. Камера представляла собой голый металлический куб, освещённый резким синим светом, бившим из решёток в стенах. Здесь не было ни зрителей, ни Горна, ни величественного Мастера Кузни. Только он, несколько тренировочных манекенов в дальнем углу и предстоящее унижение.

Идея была проста до гениальности и унизительна до зубовного скрежета. Он, Сайрен, Techno Deus, вершина эволюции разума и технологии, должен был использовать примитивное ударное оружие, чтобы соответствовать стандартам цивилизации, едва вышедшей из пещер в металлическом их варианте. Горн, стоявший у входа с невозмутимым, язвительным выражением на лице, проиллюстрировал правила одним предложением: «Покажи нам Звук, Безмолвный. Или умри тихо».

Сайрен стоял в центре камеры, его пальцы сжимали пустоту. Он мог, конечно, проигнорировать их правила. Он мог за наносекунду активировать «Хронометр» и превратить всю арену, включая зрителей и самого Горна, в облако разогретой до состояния плазмы пыли. Но в этом не было вызова. В этом не было того острого, щекочущего нервы ощущения, ради которого он и спустился с Олимпа. Победить этих существ их же оружием – вот что было по-настоящему новой задачей для его пресыщенного разума.

«Хорошо, – подумал он с внутренним сарказмом. – Давайте играть в ваши варварские игрушки».

Он поднял руку с «Хронометром». Браслет отозвался едва ощутимой вибрацией. Он не собирался пользоваться их кузнечным барахлом. Он создаст своё. Идеальное оружие для этого абсурдного театра. Его разум, привыкший проектировать квантовые процессоры и гравитационные двигатели, с насмешкой приступил к решению примитивной задачи: спроектировать булаву.

Он мысленно отбросил эффективность. Отбросил баланс, удобство хвата, убийственную силу. Он сосредоточился на их эстетике. На звуке. Ему нужна была массивность. Вес. Поверхность, которая при ударе будет не просто глухо стучать, а именно что греметь, звенеть, издавать многосоставный, сложный грохот.

В воздухе перед ним замерцала голограмма. Он не просто создавал статичный объект. Он программировал голографическую проекцию, которую «Хронометр» должен был наделить массой и текстурой, сделав её на время реальной. Он выбрал форму – массивное, сферическое навершие, усеянное массивными, но не слишком острыми шипами, чтобы они не входили глубоко в цель, а именно что дробили её с грохотом. Древко – толстое, рифлёное, для лучшего сцепления. Материал – не простую сталь, а некий сплав с высокой звонкостью, с включениями более плотных и более хрупких металлов, чтобы при ударе рождался не один звук, а целый каскад – глухой удар, высокочастотный звон, дребезжание.

«Бутафорский молот для цирка великанов, – с усмешкой констатировал он. – Идеально».

Он дал мысленную команду. «Хронометр» вспыхнул. Энергия хлынула в голограмму, стабилизируя её, насыщая квантовыми связями, заставляя обрести массу, плотность, атомарную структуру. Процесс занял менее секунды.

И тогда булава с оглушительным, удовлетворяющим любое местное эстетическое чувство, металлическим ЛЯЗГОМ материализовалась в его руке и рухнула на металлический пол.

Звук был впечатляющим. Громоподобным, медным, с долгим, затухающим дребезжанием. Пол под ней прогнулся, образовав заметную вмятину. Сайрен едва удержал её. Он не ожидал такой массы. Вернее, он ожидал, его расчёты были точны, но разница между ментальной проекцией и физической реальностью, которую нельзя было отменить мысленным усилием, была разительной.

Булава была чудовищно тяжёлой. Даже для его усиленных мускулов. Он поднял её, и древко болезненно врезалось в ладонь. Баланс был ужасен. Тяжёлое навершие перевешивало, стремясь вырвать оружие из рук и утащить его за собой. Он был вынужден напрячь плечи, спину, даже ноги, чтобы просто удержать эту дурацкую штуковину в вертикальном положении.

Горн, наблюдавший за этим, фыркнул. Звук был красноречивее любой насмешки.

«Превосходно, – подумал Сайрен, чувствуя, как по его лицу расползается маска глупейшего напряжения. – Бессмертный бог, способный двигать астероиды, и он с трудом удерживает кусок металла на палке. Если бы Стелла видела это…»

Мысль о Стелле и её неизбежном сарказме заставила его стиснуть зубы. Нет, она не должна этого узнать. Никогда.

– Ну что, Безмолвный? – прокомментировал Горн. – Нашёл себе голос? Только, кажется, он тебя не слушается.

Сайрен проигнорировал его. Он должен был продемонстрировать удар. Один удар. По неподвижному, безобидному тренировочному манекену, сделанному из какого-то упругого сплава. Манекен был стилизован под воина и имел на груди мишень – символическое изображение звуковой волны.

Он сделал шаг вперёд. Булава, послушная лишь грубой силе, а не изяществу, болезненно дёрнулась, едва не вырвавшись. Он перехватил древко, пытаясь найти хоть какой-то удобный хват. Его пальцы скользили по рифлениям. Казалось, сама булава сопротивляется ему, насмехаясь над его попытками.

Он занёс её над головой. Движение было неуклюжим, угловатым. Вместо плавной, раскручивающейся спирали, которую он видел у местных воинов, у него получился какой-то деревянный, корявый взмах. Вес навершия потянул его назад, он едва устоял, сделав шаг назад для равновесия. Его осанка, обычно идеально прямая и собранная, сломалась под этой нелепой ношей.

И тогда он нанёс удар.

Это не был удар. Это была капитуляция гравитации и инерции перед лицом идиотизма.

Он не попал в мишень. Он вообще едва попал в манекен. Тяжёлое навершие, описав кривую, неточную дугу, пришлось не в центр груди, а скользнуло по плечу манекена. Вместо сокрушительного, очищающего грохота раздался глухой, корявый БДЫЩЬ. Звук был жалким. Коротким. Лишённым какой-либо мощи или мелодии. Он звучал как удар сковородкой по пустой бочке.

Булава, отскочив от упругого сплава, с неожиданной силой рванула Сайрена в сторону. Он, не готовый к такой отдаче, споткнулся, его ноги запутались друг о друге, и он, совершив несколько комичных, семенящих шагов, едва не грохнулся на пол. Он устоял, но ценой полной потери достоинства. Его лицо пылало – не от усилия, а от унизительного осознания всей идиотичности ситуации.

На манекене, на его плече, красовалась жалкая, неглубокая вмятина. Даже царапины не было. Манекен покачнулся и с тихим щелчком вернулся в исходное положение. Он выглядел почти насмешливо.

И вот тогда это началось.

Сначала – тишина. Шоковая, недоверчивая тишина стражи Горна, наблюдавшей за этим фарсом. Они видели, как он бесшумно уничтожил дроидов. Они ожидали… они не знали, чего ожидали, но не этого. Не этого клоуна, едва удерживающего своё же оружие и не способного нанести сколь-либо значимый удар.

А потом один из воинов, молодой киборг с оранжевыми полосами на броне, не выдержал. Из его гортани вырвался короткий, сдавленный звук, нечто среднее между кашлем и хриплым хихиканьем.

Это стало сигналом.

Как плотина, прорвавшаяся от одной трещины, так и сдержанность стражи рухнула. Второй воин фыркнул. Третий издал откровенный, громкий смех. И вот уже вся группа – десять, пятнадцать брутальных, закалённых в боях киборгов – разразилась оглушительным, презрительным хохотом.

Это был не просто смех. Это был хор насмешки, унижения, торжества. Они смеялись, показывая на него пальцами, хлопали себя по бёдрам, издавая металлический лязг, их оптические сенсоры сияли от злорадства. Они видели, что их первоначальный страх был напрасным. Этот «бог» был не страшен. Он был жалок. Он был посмешищем.

– Смотри! – кричал один, задыхаясь от смеха. – Он танцует с ней! Танец Безмолвного Дурака!

– Он грознее тренировочной мишени! – орал другой.

– Эй, Безмолвный! Может, тебе молоток поменьше дать? Детский? Для начала?

Горн не смеялся громко. Он стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на Сайрена с ледяным, удовлетворённым презрением. Уголки его губ были подняты в едва заметной, но убийственной улыбке. Он добился своего. Он не просто унизил пришельца. Он развенчал его. Он показал всем, что сила, не рождающая Звука, – это не сила, а фарс.

Хохот эхом отражался от голых металлических стен, бил в уши, впивался в сознание. Сайрен стоял, всё ещё сжимая в руке дурацкую, непослушную булаву, и чувствовал, как по его щекам, впервые за тысячелетия, разливается горячая волна… стыда. Да, именно стыда. Не ярости. Не желания мести. А унизительного, детского, всепоглощающего стыда.

Он, Сайрен, повелитель времени и пространства, был осмеян ордой варваров с молотками. И самое ужасное, что он это заслужил. Он сам добровольно вступил в эту игру и проиграл первый раунд с разгромным счётом.

Он опустил булаву. Она снова с оглушительным лязгом ударилась о пол. Он не смотрел на хохочущих воинов. Он смотрел на жалкую вмятину на манекене. Это был не просто провал в бою. Это был провал в самой сути его миссии. Он хотел научить их слышать тишину, а вместо этого показал себя беспомощным глупцом, не способным издать даже достойный их внимания шум.

«Превосходно, – подумал он, и его внутренний голос был полон самой чёрной, самой едкой самоиронии. – Абсолютно превосходно. Ты хотел нового вызова? Что ж, получи. Поздравляю, теперь ты – придворный шут при металлических обезьянах».

Хохот позади него не стихал. Он стал фоном, звуковым воплощением его провала. И в этот момент, сквозь гам насмешек, он заметил в дальнем углу камеры, в тени арочного прохода, другую фигуру.

Это была не воин. Броня её была более лёгкой, функциональной, без вычурных украшений. На поясе висел не молот или меч, а набор инструментов и странный трезубец, похожий на камертон. Это была женщина-киборг, её лицо было менее закрыто шлемом, и на нём не было смеха. Было другое выражение – внимательное, изучающее, даже… сочувственное? Нет, не сочувствие. Скорее, понимание. Понимание той пропасти, что лежала между его грубой силой и их утончённым, пусть и безумным, искусством.

Она смотрела на него не как на еретика или шута, а как на сложную инженерную проблему. И в этом взгляде, среди всеобщего хохота и его собственного жгучего стыда, Сайрен почувствовал слабый, едва теплящийся огонёк чего-то, что могло бы быть надеждой. Или, по крайней мере, возможностью перестать быть посмешищем.

Глава 7

Хохот, как и любой звук в этом мире, имел свою структуру и продолжительность. Он не мог длиться вечно, особенно когда его объект не реагировал – не злился, не оправдывался, не пытался скрыться. Сайрен стоял, словно гранитный утёс, о который разбивались волны насмешек. Он просто смотрел в пустоту перед собой, его лицо было маской отстранённости, под которой пылал костёр унижения. Постепенно смех стал стихать, переходя в отдельные усмешки, потом в покашливания, и, наконец, сменился гулом разочарования. Зрелище кончилось. Клоун не собирался развлекать их дальше. Не было ни новой комичной позы, ни попытки оправдаться. Была лишь тишина, которая, как они уже поняли, была его естественной средой.

Горн, удовлетворившись увиденным, с презрительной усмешкой развернулся и жестом повелел своей свите следовать за ним.

– Думаю, на сегодня представление окончено, – бросил он через плечо. – Удачи тебе, Безмолвный, в твоих… танцах. Может, когда-нибудь ты и научишься не пугать воздух, а бить по металлу.

Стража, всё ещё похихикивая, потянулась за ним. Металлический лязг их шагов затих в коридоре. Массивная дверь в тренировочную камеру с грохотом захлопнулась, оставив Сайрена в одиночестве среди голых стен и насмешливо стоящих манекенов. Воздух, пропахший маслом и потом, снова стал неподвижным. Гул арены доносился откуда-то сверху, приглушённый и далёкий, словно из другого измерения.

Сайрен наконец пошевелился. Он посмотрел на булаву, всё ещё валявшуюся у его ног. Она лежала там, как памятник его глупости. Ирония ситуации была гуще, чем смог над местными заводами. Он мог силой мысли сдвигать звёзды, но не мог грамотно махнуть куском металла. Его разум, библиотека вселенских знаний, оказался бесполезен перед примитивной задачей, решаемой любым местным подростком.

«Поздравляю, – мысленно сказал он сам себе. – Ты достиг нового дна. Апогей унижения. Стелла была бы в восторге. Она бы заказала голограмму этого момента и проигрывала бы её на каждом своём дне рождения».

Он вздохнул. Звук вышел странным – сдавленным, уставшим. Он не чувствовал гнева. Гнев был эмоцией, достойной противника. Здесь же он был просто… неудачником. Его миссия, едва успев начаться, провалилась с треском, причём в самом буквальном смысле – тем жалким «бдыщь», что он издал, пытаясь ударить манекен.

Именно в этот момент он заметил, что он не один.

В дальнем углу, в арочном проёме, ведущем куда-то вглубь комплекса, стояла та самая фигура, которую он мельком видел ранее. Женщина-киборг. Она не ушла со всеми. Она ждала.

Теперь, при свете синих ламп, он мог разглядеть её получше. Она была стройной, даже хрупкой на фоне массивных воинов Горна. Её броня была не парадной, а рабочей – потёртая, в царапинах и пятнах масла, тёмно-серого цвета без каких-либо опознавательных знаков. На её поясе висели не оружие в привычном понимании, а странные инструменты: гаечные ключи нестандартной формы, акустические зонды, что-то похожее на камертон, но размером с её предплечье. В руке она держала тот самый трезубец, который он принял за оружие. Теперь он разглядел, что это был не боевой трезубец, а сложный измерительный прибор – на его концах мерцали крошечные сенсоры, а древко было покрыто градациями и ручками настройки.

Её лицо было почти полностью органическим, что было редкостью здесь, где все стремились заменить себя сталью. Лишь лёгкая сеть имплантов у висков и на шее выдавала в ней киборга. Черты лица были острыми, умными, а глаза… глаза были самым интересным. Они не светились, как у других. Это были обычные, карие, человеческие глаза, но в них горел острый, пронзительный, аналитический огонёк. Они изучали его так, как он сам изучал бы незнакомую технологию – без страха, без предубеждения, с чистым, незамутнённым любопытством.

Она не улыбалась. Не выражала ни жалости, ни насмешки. Она просто смотрела.

Потом она сделала шаг вперёд. Её шаги были почти бесшумными, лишь лёгкий скрежет песка о подошвы сапог.

– Ты управляешь огромной силой, – произнесла она. Её голос был низким, ровным, без эмоциональных модуляций. В нём не было ни лести, ни осуждения. Это был голос констатации факта, как если бы она сообщала о показаниях прибора. – Я видела, как ты уничтожил дроидов. Эффективно. Быстро. Но… бездушно.

Она остановилась в нескольких шагах от него, её взгляд скользнул с его лица на булаву и обратно.

– Но ты не понимаешь веса.

Сайрен поднял бровь. Это было… неожиданно. После хохота и оскорблений такой трезвый, аналитический подход был глотком свежего, не отравленного фанатизмом воздуха.

– Вес? – переспросил он, и его собственный голос прозвучал хрипло после долгого молчания. – Я рассчитал его с точностью до микрограмма.

– Не физический вес, – она покачала головой, и её короткие, тёмные волосы колыхнулись. – Философский. Смысловой. Ты видишь в этом оружии инструмент для насилия. Для нас оно – голос. Дирижёрская палочка в симфонии боя. Ты можешь поднять скалу, но не можешь заставить её петь. В этом твоя проблема.

Она указала своим трезубцем на булаву.

– Ты создал его, верно? С помощью своего устройства. Оно идеально с точки зрения механики. И абсолютно безжизненно с точки зрения акустики. Ты думал о резонансе, о звонкости сплава, но ты не подумал о душе удара.

«Душа удара», – мысленно повторил Сайрен. Ещё одна их безумная метафора. Но произнесённая ею, это звучало не как догма, а как констатация инженерного принципа.

– А ты понимаешь? – спросил он, в его голосе впервые зазвучал неподдельный интерес.

– Я – оружейница, – ответила она просто. – Моё имя Айра. Моя семья веками была хранителями знаний о звуке. Мы не просто куём металл. Мы вкладываем в него… намерение. Мы знаем, под каким углом должен лежать удар, чтобы родился не просто грохот, а аккорд. Какая точка на наковальне отзовётся чистым тоном, а какая – грозным гулом. Твоя сила… – она снова посмотрела на него, и в её глазах мелькнуло что-то, похожее на профессиональный азарт, – она бесполезна здесь, пока ты не научишься её направлять. Не просто драться. А творить гром.

«Творить гром». Звучало как название плохой фолк-рок группы с этого самого мира. Но исходя из её уст, это звучало как вызов. Как решение.

Сайрен изучал её. Айра. Оружейница. Хранительница знаний. Она не боялась его. Не поклонялась ему. Она видела в нём… сырье. Необработанный материал, обладающий колоссальным потенциалом, но не имеющий формы. И она предлагала себя в качестве инженера, который сможет этот потенциал обуздать и направить в нужное, с их точки зрения, русло.

Это был единственный шанс. Он это понимал. Он мог упереться и продолжать пытаться действовать в одиночку, обрекая себя на новые унижения. Или он мог принять руку помощи – пусть и от существа, чьи мотивы были ему неясны, а методы казались абсурдными.

Он мысленно представил лицо Стеллы, если бы она узнала, что он, Сайрен, берёт уроки владения дубиной у местной аборигенки. Мысленное изображение было настолько ярким и унизительным, что он едва не фыркнул. Но что оставалось? Гордость? Какая гордость может быть у того, кого только что осмеяли как последнего неудачника?

Он посмотрел на Айру. На её спокойное, уверенное лицо. На инструменты на её поясе. На тот самый трезубец-камертон. В её предложении была своя, извращённая логика. Если он хочет победить их в их же игре, он должен понять её правила. Не на поверхностном уровне, а на глубинном. Он должен не просто имитировать их действия, а проникнуться их сутью. И кто, как не оружейница, знающая душу металла и звука, могла бы ему в этом помочь?

Он медленно кивнул, и на его губах появилась та самая, кривая, самоироничная улыбка, которую он так часто направлял на самого себя.

– Хорошо, – сказал он, и в его голосе слышалось смиренное, почти комическое принятие своей участи. – Предложение принимается. Учи. Научи меня… творить гром.

Айра не улыбнулась в ответ. Она лишь слегка кивнула, как мастер, принимающий в подмастерья способного, но непонятливого ученика.

– Не ожидай, что будет легко. Тебе придётся забыть всё, что ты знаешь о силе. Ты должен будешь начать с нуля. Слушать. Чувствовать. Слышать не только ушами, но и костями. Готов?

Сайрен взглянул на свою бутафорскую булаву, затем на свои руки, способные разорвать пространство-время, и снова на Айру.

– О, я более чем готов, – ответил он с леденящей душу иронией. – Похоже, у меня наконец-то появилось хоть какое-то занятие в этой богом забытой галактике.

Глава 8

Заброшенный тренировочный полигон на окраине города напоминал скелет гигантского механического зверя, растянувшийся под ржавым, ядовитым небом Феррума. Когда-то здесь, должно быть, кипела жизнь – теперь же это было царство ветра, свистящего в проржавевших перекрытиях, и песка, заносившего полуразрушенные стрельбища, полосы препятствий и груды бесформенного металлолома. Воздух был чище, чем в городе, но от этого лишь острее чувствовался запах окисления и вековой пыли. Гул мегаполиса доносился сюда отдаленным, назойливым шумом, фоном, на котором особенно ярко проявлялась здешняя, гробовая тишина.

Айра привела его сюда окольными путями, по узким улочкам, мимо дымящих мастерских и закопченных жилых блоков, где на них бросали любопытные, а чаще – враждебные взгляды. Сайрен шел за ней, чувствуя себя гигантским, неуклюжим грузом в этом тесном, шумном мире. Его булава, которую он по ее настоянию взял с собой, мерно покачивалась за спиной, привязанная ремнями, и каждый ее неловкий вздох напоминал ему о недавнем провале.

Теперь они стояли на огромном, расчищенном от мусора пятаке, когда-то бывшем плацом. Под ногами хрустел мелкий шлак и песок. По периметру возвышались ржавые скелеты тренажеров, смахивающие на орудия пытки для забытых богов.

– Здесь нас не потревожат, – сказала Айра, обводя полигон спокойным, хозяйским взглядом. – И никто не будет смеяться. Кроме меня, возможно, – добавила она с такой невозмутимостью, что Сайрен не сразу понял, шутит ли она.

Она повернулась к нему, положив руку на свой трезубец-камертон.

– Забудь все, что ты делал на арене. Забудь свою «эффективность». Ты не на поле боя. Ты на сцене. И твой инструмент – не орудие убийства, а голос.

Сайрен скептически хмыкнул, ощущая всю глубину абсурда.

– Сцена. С булавой. Прекрасная метафора для моего падения.

– Именно, – парировала она, не обращая внимания на его сарказм. – Здесь важна не эффективность, а театр! Каждый твой взмах, каждый шаг, каждый удар – это часть представления. Ты не просто должен победить противника. Ты должен рассказать историю. Историю своей силы. Своей ярости. Своего превосходства. И рассказать ее так громко, чтобы ее услышали на самых дальних трибунах.

Она подошла к нему, заставив снять булаву с плеча.

– Дай-ка. – Она взяла оружие, и Сайрен с удивлением отметил, как преобразилось ее обращение с ним. В ее руках та самая неуклюжая дубина, что едва не сломала ему запястье, казалась живой. Она не тащила ее, а несла. Ее пальцы легли на древко в определенных, выверенных точках, ее поза была собранной, но не напряженной, полной скрытой энергии.

– Основа всего – не твой центр тяжести. Ее, – начала она, и ее голос принял назидательные, лекторские нотки. Она покачала булавой. – Ты создал ее, но не познакомился с ней. Где ее сердце? Где точка, вокруг которой она вращается, дышит? Ты должен чувствовать это кожей, как чувствуешь биение собственного сердца.

Она продемонстрировала. Медленно, плавно она начала вращать булаву перед собой, и Сайрен, к своему изумлению, увидел, что та самая дубина, что в его руках металась как бешеная, в ее руках описывала ровные, почти математически точные круги. Она не боролась с весом. Она им управляла. Движение было не борьбой, а диалогом.

– Ты борешься с инерцией, – констатировала она, наблюдая за его выражением лица. – Это глупо и бесполезно. Инерция – твой союзник. Это то, что рождает мощь. Ты не должен останавливать оружие после удара. Ты должен направлять его. Превращать его движение в танец. Разрушение – это лишь финальный аккорд. Все, что до него – это музыка, которую ты сочиняешь здесь и сейчас.

Она остановила булаву и протянула ее ему.

– Теперь ты. Просто стой. Держи. Не пытайся ею махать. Просто почувствуй, как она хочет упасть. Куда тянет. Найди точку равновесия. Услышь ее.

Сайрен взял булаву. Она снова стала тяжелой и враждебной, холодный металл навершия словно насмехался над ним. Он сосредоточился, отключив на мгновение все посторонние мысли. Его тело, это совершенное творение биомеханики и кибернетики, было запрограммировано на оптимальные, эффективные движения. Оно знало все о кинематике, о распределении нагрузки, о работе мышц и сухожилий. Но оно не знало ничего о «душе удара». О «театре». О том, чтобы слушать бездушный кусок металла.

Он закрыл глаза, позволив булаве тянуть его руки вниз. Он чувствовал, как напрягаются мускулы предплечья, как дрожат пальцы. Это было примитивно. Глупо. Унизительно до мозга костей.

– Расслабься, – тихо, почти гипнотически сказала Айра. – Ты не поднимаешь звездолет. Ты держишь инструмент. Дай ей зазвучать в твоих руках. Позволь ей говорить через тебя.

«Зазвучать». Опять эти безумные метафоры. Но он послушался. Он попытался отпустить контроль, позволить весу распределиться самому, перестать доминировать и начать сотрудничать. И постепенно, очень медленно, он начал чувствовать. Не расчетами, а именно чувством, идущим из глубины мышечной памяти, не замутненной имплантами. Тяжелое навершие действительно тянуло вниз и чуть вперед, стремясь вырваться. Но если сместить хват, найти ту самую точку… он подвинул пальцы на несколько сантиметров, и оружие в его руках вдруг… успокоилось. Оно все еще было чудовищно тяжелым, но теперь это был вес якоря, а не падающей скалы. Он нашел с ним общий язык.

Он открыл глаза. Айра смотрела на него, и в ее глазах мелькнуло нечто похожее на одобрение.

– Лучше. Теперь замах.

Она отошла на несколько шагов, давая ему пространство.

– Не думай о цели. Думай о траектории. О том, как воздух будет выть на шипах. О том, как древко будет гнуться, накапливая энергию, как лук, натягивающий тетиву. Твой удар должен не убивать, а провозглашать! Он должен быть слышен! Он должен быть… красивым. Да, именно красивым, – повторила она, видя его скептическую ухмылку.

«Красивым удар булавы», – мысленно повторил Сайрен с новой волной сарказма. Но он уже начал понимать суть этого безумия. Это было не боевое искусство. Это было искусство перформанса. Столь же сложное и бессмысленное, как балет или опера, со своими канонами, своей эстетикой, своей шкалой ценностей, где критерием успеха был не труп, а рукоплескания.

Он занес булаву. На этот раз движение было не резким рывком, а медленным, контролируемым взмахом. Он чувствовал, как инерция нарастает, как оружие тянет его за собой, и он не сопротивлялся, а направлял эту силу, следуя за ней, как танцор следует за партнером. Воздух действительно запел. Тихо, жалобно, но это был уже не просто свист. В нем появился тембр, нечто вроде отзвука, обещание будущего грома.

– Хорошо! – крикнула Айра, и в ее голосе впервые прозвучал неподдельный энтузиазм. – Теперь удар! Но не в цель! В воздух! Покажи мне финальный аккорд, обрушь на меня всю эту накопленную ярость!

Сайрен с силой, но без слепой ярости, опустил булаву вниз, останавливая ее движение в последний момент, прямо у земли. Раздался не глухой стук, а мощный, упругий хлопок, и песок взметнулся фонтаном. Звук был громким, насыщенным, с густым басовым тембром. Далеким от идеала, но уже не тем жалким «бдыщь», что был на арене. Это был голос, а не икота.

Он стоял, тяжело дыша, и смотрел на булаву в своих руках. Это было странное, двойственное ощущение. Он не победил врага. Не решил сложнейшее уравнение. Он просто… правильно махнул дубиной. И это чувство, это примитивное, детское удовлетворение от правильно выполненного простого действия, было на удивление… приятным. Ощутимым. Земным.

Айра подошла ближе, и теперь он видел в ее взгляде не только оценку мастера, но и искру азарта.

– Ты начинаешь понимать. Это лишь первый шаг. Самый простой удар. Прямой, как правда. Но есть удары круговые, с разворота, которые поют на высокой ноте, словно режущаяся сталь. Есть удары снизу, что рычат, как разъяренные звери. Есть скользящие, что звенят, как разбитое стекло. Каждый удар – это буква. Из них складываются слова. Из слов – песни. Целые саги, выкованные в бою.

Сайрен слушал, и его разум, всегда стремившийся к систематизации и анализу, начал выстраивать новую, абсолютно абсурдную, но захватывающую науку. Науку о шуме. Оказывается, и у него есть свои законы, свои формулы, своя сложность. Только формулы эти были не из математики, а из физики резонанса, аэродинамики и чистой, неприкрытой театральности. Это был вызов, достойный его скучающего интеллекта.

– Ты должен чувствовать материал, – продолжала Айра, проводя рукой по древку его булавы с почти нежным жестом. – Древесина поет иначе, чем сталь. Сталь звенит иначе, чем бронза. Даже возраст металла имеет значение. Старая, прокаленная в боях сталь звучит мудро, с хрипотцой, как старый воин. Новая – звонко и надрывно, как юнец, рвущийся в бой.

Она посмотрела на него, и в ее глазах снова вспыхнул тот самый огонек исследователя, столкнувшегося с невероятной загадкой.

– Твое тело… оно не похоже ни на что из того, что я видела. Оно не издает звуков. Оно поглощает их, впитывает, как губка. Как черная дыра. Это… не естественно. Пугающе. Но это можно использовать. Ты можешь стать идеальным фоном. Абсолютной тишиной, бездной, на фоне которой твое оружие будет звучать еще громче, еще ярче. Твоя тишина может усиливать твой гром.

Сайрен смотрел на нее, и впервые за долгое время его переполняло не саркастическое отчаяние, а подлинное, неподдельное изумление. Этот мир, который он счел примитивным и абсурдным, оказался невероятно сложным и глубоким. У них была своя физика. Своя эстетика. Своя, пусть и безумная, философия. И Айра была ее жрицей. Не слепой фанатичкой, как Горн, а ученым-практиком, философом в доспехах.

Он взглянул на свои руки, способные к манипуляциям на субатомном уровне, а теперь обучающиеся держать дубину. Он посмотрел на ржавые руины полигона, на ядовитое небо, на эту хрупкую, умную девушку-киборга, которая взялась его учить, видя в нем не бога и не монстра, а странный, нераскрытый инструмент.

И он понял, что его путешествие на Феррум только начинается. И что оно будет куда сложнее и интереснее, чем он мог предположить. Ему предстояло освоить не просто новое оружие. Ему предстояло освоить целое искусство. Искусство создания шума. Самую ироничную и унизительную задачу для того, кто всю жизнь стремился к тишине, эффективности и абсолютному контролю.

«Ну что ж, – подумал он, снова поднимая булаву для следующего упражнения, и на его лице появилось новое, решительное выражение. – Начнем с азов. Урок первый: как громко и красиво разбивать ничего. А там, глядишь, дойдем и до симфоний».

Глава 9

Возвращение в его временное пристанище – казенную камеру в недрах цитадели, больше похожую на монашескую келью, если бы монахи коллекционировали пятна машинного масла на стенах, – стало для Сайрена актом горького осознания. Он стоял посреди голой комнаты, его слух, все еще обостренный до сверхчеловеческого уровня, улавливал отдаленный грохот кузниц, вибрацию шагов стражи по металлическим трапам, даже тончайший шепот систем вентиляции. Но теперь этот привычный фон был окрашен новым, унизительным оттенком – эхом его собственного провала. В ушах до сих пор звенел тот жалкий, корявый звук удара и оглушительный, презрительный хохот Горна и его людей. Он смотрел на свои руки – инструменты, способные перестраивать материю, – и они казались ему чужими, предавшими его в самый простой, примитивный момент.

Тренировка с Айрой дала ему проблеск понимания, но это было понимание теории, интеллектуальное постижение философии их безумного культа. Его же собственное тело, самая совершенная в галактике машина, оставалось глухим к этой философии. Оно было оптимизировано для эффективности, для минимализма движений, для победы любой ценой. Оно не было создано для «театра», для «провозглашения», для «создания грома». Оно было убийцей, аскетом силы. А здесь, на Ферруме, ему требовалось стать артистом, шутом при дворе короля-варвара.

Айра была права. Он боролся с инерцией. Но проблема была глубже. Он боролся не с инерцией булавы, а с инерцией тысячелетий собственного существования. Каждый его нервный импульс, каждый подсознательный расчет, каждое микроскопическое движение мышц было направлено на одну цель – максимальный результат при минимальных затратах. Его тело было заточено под его старую жизнь. Под жизнь на Олимпе, где все было чисто, стерильно, предсказуемо и беззвучно.

Здесь, в этом аду грома и ржавчины, его совершенство стало его проклятием. Оно мешало ему опуститься на их уровень, чтобы потом, возможно, подняться над ними.

Он подошел к узкой щели в стене, заменявшей окно. За ней простирался ночной город – море огней, клубов дыма и нескончаемого, низкочастотного гула, их вечной, нескончаемой симфонии. Он чувствовал их веру. Осязаемо. Она висела в воздухе, как статическое электричество перед бурей, плотная и липкая. И он, Сайрен, был в этой симфонии диссонансом. Не просто тишиной, а фальшивой нотой, режущей слух.

Мысль пришла не как озарение, а как единственно возможный, пусть и радикальный, вывод. Если он не может заставить свое тело играть по новым правилам, пока оно запрограммировано на старые, значит, нужно переписать программу. Или, что было проще и безопаснее, отключить ее на время. Сделать откат до базовых функций.

Он не собирался становиться слабее. Его базовая структура, его сверхплотные мускулы, его ускоренные рефлексы, его невероятная выносливость – все это было его плотью и кровью, наследием тысячелетий эволюции технобогов. Это нельзя было отключить. Но все надстройки… Тактические интерфейсы, проецирующие в его поле зрения данные о противнике, вероятности, уязвимости. Боевые протоколы, автоматически подбирающие оптимальный стиль боя. Нейронные усилители, ускоряющие его восприятие до немыслимых скоростей. Системы силовой поддержки, делающие каждое его движение идеально выверенным и экономичным. Весь этот арсенал, превращавший его в бога войны, был здесь бесполезен. Более того, он был помехой, клеткой, не дававшей ему научиться летать по-новому.

Он был как гонщик на гиперкаре, пытающийся проехать по узким, извилистым улочкам средневекового города. Машина была мощной, но бессмысленной в этих условиях. Нужно было пересесть на лошадь. Грубую, примитивную, непредсказуемую, но подходящую для местности.

Сайрен сел на жесткую койку в углу комнаты, закрыл глаза и погрузился в себя. Это было похоже на вхождение в командный центр сверхсложного звездолета. В его сознании выстроились виртуальные интерфейсы, панели управления, каскады светящихся линий кода, отвечающих за каждую функцию его тела. Он видел все: от систем терморегуляции до протоколов мгновенного заживления.

Он не стал ничего удалять. Это было бы опасно и необратимо. Он начал с мягкого, последовательного отключения. Отключал систему за системой, слой за слоем, как пилот, готовящий корабль к аварийной посадке вручную, отказываясь от помощи автопилота.

Первыми умолкли тактические интерфейсы. Окружающий мир не изменился визуально, но исчезли наложенные на него голографические метки, стрелки, цифры, обозначающие структурную целостность стен, тепловые следы, уровни угрозы. Мир стал… пустым. Голым. Просто комната. Просто стены. Просто дверь. Реальность лишилась своих цифровых костылей.

Затем он отключил боевые протоколы. Ощущение было странным, как будто из его мышц вынули невидимый каркас, который всегда диктовал им, как двигаться, куда смещать центр тяжести, как распределять силу. Теперь его тело не «знало» заранее, какое движение будет оптимальным в той или иной ситуации. Оно просто было. Готовое к движению, но не знающее, какому именно. Ощущение свободы было пугающим.

Следующими пали нейронные усилители. Это было самым сложным и неприятным. Мир… замедлился. Нет, он остался прежним. Замедлилось его восприятие. Звуки стали более растянутыми, менее острыми, утратили свою цифровую четкость. Дробный, машинальный гул города слился в более монолитный, тягучий, почти органический фон. Он почувствовал, как его собственные мысли, обычно несущиеся со скоростью света, обрели некую вязкость, телесность. Он все еще мыслил несоизмеримо быстрее любого человека, но теперь между мыслью и действием появился крошечный, почти незаметный зазор. Промежуток, где рождалось не молниеносное решение, а сомнение, выбор, неопределенность. Его рефлексы никуда не делись, они были вшиты в саму ткань его нервной системы, но теперь они не предвосхищали события, а лишь реагировали на них, как у любого другого живого существа.

Наконец, он отключил системы силовой поддержки и сенсорные фильтры, отсекавшие все «лишние» данные. И вот тогда на него обрушился настоящий шок. Шок вернувшейся реальности.

Воздух, который раньше был просто газовой смесью с определенной температурой и влажностью, ударил в носоглотку целым букетом запахов. Запах старой пыли, промасленного металла, его собственного пота – слабого, едва уловимого, но существующего, – и чего-то еще, какого-то органического, почти грибного аромата, идущего, возможно, из глубины планеты. Его кожа, обычно защищенная от любых внешних раздражителей, ощутила текстуру грубой ткани его одежды, прохладу металлической стены, к которой он прислонился, легкое, почти призрачное движение воздуха от вентиляции. Мир оказался на удивление тактильным.

Но главным был звук.

Без фильтров, без анализаторов, без систем подавления фонового шума, звук обрушился на него грубой, неструктурированной, почти физической массой. Это был не просто гул. Это был хаос, водопад, лавина. Он слышал не отдельные частоты, а все сразу, вперемешку. Грохот молота где-то вдали был не просто звуковым событием, а вибрацией, отдававшейся в его костях, в зубах. Скрип шагов стражи за дверью был наполнен металлическим скрежетом, шипением гидравлики, шелестом ткани. Он слышал, как где-то капает вода, слышал далекие, искаженные крики, звон металла, вой ветра в аэродинамических трубах города. Это было оглушительно. Примитивно. Неудобно до сумасшествия. Его разум, отвыкший от такой сырой, необработанной сенсорной информации, метнулся в панике, пытаясь найти привычные фильтры, аналитические модули, чтобы упорядочить этот хаос. Их не было.

Он встал и сделал шаг. Его тело двигалось… иначе. Оно было все так же невероятно сильным и быстрым, но движения стали более… органичными. Менее роботизированными. Когда он поднял руку, он не просто поднял ее по оптимальной траектории. Он почувствовал, как тянутся мышцы, как работает плечевой сустав, как воздух обтекает его пальцы. Это было странно. Неэффективно.

Он подошел к булаве, прислоненной к стене. Без тактического интерфейса она была просто куском металла на палке. Он не видел ее центра масс, рассчитанного с точностью до нанометра. Он не видел точек напряжения в древке. Он взял ее. И снова почувствовал ее вес. Но на этот раз это было иное ощущение. Не просто физическая масса, а нечто большее. Он чувствовал ее инерцию не как цифру, а как живое, упругое сопротивление. Он чувствовал, как дерево древка пружинит под его пальцами, как холодный металл навершия впитывает тепло его ладони. Он чувствовал ее.

Это было ужасно неудобно. Его разум, этот идеальный процессор, лишенный своих главных инструментов, чувствовал себя слепым и глухим, брошенным в океан непредсказуемых ощущений. Он был как астронавт, снявший скафандр на враждебной планете. Каждое ощущение было обостренным, каждое движение – непредсказуемым. Мир стал сырым, нефильтрованным, грубым, болезненным и… настоящим. Невероятно, шокирующе настоящим.

И в этой самой неудобности, в этой сырости и незащищенности, он обнаружил нечто совершенно новое.

Освежающую, ошеломляющую сложность.

Его заскучавший разум, который давно уже переварил все возможные данные и просчитал все вероятности, вдруг получил новую, титаническую задачу. Не расчет орбиты звездолета. Не анализ квантовых состояний. Задачу куда более примитивную и от того – бесконечно сложную. Научиться ходить заново. Научиться чувствовать заново. Научиться слышать мир не как набор данных, а как симфонию – пусть и оглушительную, дисгармоничную, хаотичную, но живую, дышащую, полную красок и оттенков, которых он не замечал.

Уголки его губ дрогнули. Не в сарказме. В чем-то другом. В чистом, неподдельном удивлении.

«Вот оно, – подумал он, медленно вращая булаву в руках, заново познавая ее баланс, ее норов, ее характер. – Настоящий вызов. Не победить врага. Победить самого себя. Победить собственное совершенство, чтобы обрести нечто новое. Спуститься в хаос, чтобы найти в нем новый порядок».

Он вышел на середину комнаты и снова начал отрабатывать замах. Без систем поддержки его мышцы быстро почувствовали непривычную, жгучую усталость. Без тактических интерфейсов он несколько раз чуть не уронил булаву, теряя равновесие. Без ускоренного восприятия он не мог мгновенно скорректировать траекторию, его движения были неточными, полными ошибок.

Но он продолжал. Потому что впервые за долгие столетия каждая неудача, каждая дрожь в напряженных мышцах, каждый неловкий, корявый взмах был не провалом, а шагом. Шагом в неизвестность. Шагом в новый, неосвоенный мир собственных возможностей, скрытых под слоем технологий.

Бог, спустившийся с небес, чтобы научиться быть человеком. Или, по крайней мере, научиться быть артистом в цирке варваров. И это, как ни парадоксально, было самым захватывающим приключением за всю его бесконечную жизнь.

Глава 10

Следующие дни слились для Сайрена в одно непрерывное, изматывающее упражнение, растянувшееся во времени, словно раскаленный металл под молотом. Заброшенный полигон стал их храмом, местом медитации и пыток одновременно. Айра оказалась безжалостным мастером, чья терпеливая, почти монашеская невозмутимость была страшнее любых криков и угроз. Она была как сама природа – не злая, не добрая, но неумолимая в своих требованиях.

Она не учила его фехтовать. Не учила приемам, боевым стойкам или тактике. Все ее учение сводилось к одному-единственному, размашистому, идеальному удару. Снова и снова. Час за часом. До тех пор, пока мышцы Сайрена не начинали гореть огнем, а сознание – затуманиваться от монотонности и боли. Он рубил, колол, крушил, и с каждым движением его тело, лишенное цифровых костылей, постепенно начинало запоминать не расчет, а чувство.

– Снова, – ее голос был ровным, как поверхность отполированной стали, не выражающим ни одобрения, ни разочарования. – Шире замах. Не тяни ее, как мешок с болтами. Раскручивай! Как маховик! Чувствуй, как воздух сопротивляется, как он сжимается перед лезвием твоего движения!

Сайрен заносил булаву, его тело протестовало против этой неестественной, расточительной траты энергии. Каждый мускул кричал о неэффективности, требуя вернуть системы поддержки. Его разум, все еще мыслящий категориями кинетической энергии и векторов силы, воротил нос от этой бутафории, от этого требования создавать «красоту» там, где достаточно было чистой разрушительной силы.

Бессмертный бог, и я учусь махать дубиной, – звучал в его голове саркастический рефрен. Превосходно. Вершина технологического развития, потратившая тысячелетия на самосовершенствование, теперь осваивает азы палеолита. Стелла, если бы ты видела меня сейчас… Я бы, наверное, сам себя уничтожил от стыда. Или умер со смеху.

Он опускал булаву. На этот раз цель была не воздух, а один из ржавых, искореженных манекенов, которые Айра в изобилии нашла среди хлама. Удар приходился в цель, но звук был все тем же, глухим и корявым, лишенным души. Манекен отлетал, оставляя на своем боку новую уродливую вмятину.

– Нет, – Айра даже не шевельнулась, ее холодный взгляд был прикован к его рукам. – Ты все еще пытаешься его уничтожить, стереть с лица земли. Перестань. Ты должен его… озвучить. Вдохнуть в него звук! Твой удар – это смычок. Его тело – струна. Ты должен заставить его петь, кричать, рыдать! Заставить его рассказать всем о твоей силе!

– Он из металла, – сквозь зуба, с трудом переводя дыхание, процедил Сайрен, чувствуя, как капли пота – еще одно новое, отвратительное ощущение – скатываются по его виску и щипают глаза. – Он не поет. Он ломается. Издает шум.

– Все поет, – парировала она с непоколебимой уверенностью. – Просто у всего своя песня. Песня разрушения – тоже песня. Но она должна быть громкой! Яростной! Сложной! Не просто треском, а симфонией распада! Снова! И на этот раз я хочу услышать, как воздух воет на шипах, прежде чем ты ударишь! Хочу услышать предсмертный хрип стали!

Он сгребал булаву, его пальцы слипались от перчаток, пропитанных потом и кровью от стертых в кровь мозолей. Он снова заносил ее, и теперь его сознание, вопреки воле, сосредотачивалось не на цели, а на пути к ней. Он представлял, как булава ревет в воздухе, как шипы рассекают его, рождая не просто свист, а протяжный, угрожающий, многослойный вой. Он раскручивал ее, позволяя инерции взять верх, чувствуя, как центр тяжести смещается, как древко изгибается под нагрузкой, накапливая энергию, как гигантская пружина.

И тогда это случилось впервые. Не идеально, но уже нечто настоящее. Воздух действительно запел. Тихо, сипло, но это был уже не просто шум. В этом звуке была ярость, мощь, неукротимая энергия. Это был голос.

Булава обрушилась на манекен. Раздался не глухой удар, а короткий, сухой, удовлетворяющий хруст, за которым последовал более высокий, звенящий отзвук – звук ломающихся внутренних опор, рвущихся проводов. Манекен не просто отлетел. Его разорвало пополам. Верхняя часть, описав дугу, с оглушительным, почти музыкальным грохотом ударилась о ржавую стену и замерла.

Сайрен замер, тяжело дыша, опираясь на булаву. Его руки дрожали от непривычного напряжения, сердце колотилось в груди. Но впервые за все тренировки он не чувствовал себя полным идиотом. Он чувствовал… результат. Не просто разрушение, а нечто большее.

Айра медленно кивнула, в ее глазах мелькнула та самая, редкая искорка одобрения.

– Лучше. Теперь ты начинаешь слышать. Это был не крик. Это был хрип, предсмертный хрип металла. Но это уже голос. В нем есть характер. Продолжай. Доведи его до крика.

И он продолжал. Снова и снова, до изнеможения. Он сокрушал десятки манекенов. Сначала они просто летали в стороны, покоробленные и помятые. Потом они начали разваливаться на части от одного точного удара. Потом он начал разносить их в щепки, в клочья ржавого металла и искрящихся проводов, и с каждым ударом рождался новый звук – то скрежещущий, то звенящий, то низкий и утробный.

И с каждым ударом он все меньше думал и все больше чувствовал. Его разум, этот вечный аналитик, наконец-то начал отключаться, уступая место чему-то более примитивному и в то же время более глубокому – мышечной памяти, инстинкту, потоку ощущений. Он начал чувствовать ритм.

Ритм был во всем. В его дыхании, подстроенном под взмахи. В биении его сердца – ровном, неспешном, мощном, как барабанная дробь. В цикле: замах – пауза, наполненная напряжением, – удар – отдача, отдача, которую нужно было поймать и превратить в начало нового движения. Это был гипнотический, почти шаманский танец, медитация в движении. Он переставал быть Сайреном, технобогом с Олимпа. Он становился инструментом. Орудием звука. Его тело было смычком, булава – струной, а мир вокруг – гигантским, ждущим своего часа резонатором.

Ирония судьбы, – пронеслось у него в голове, пока он с разворота, с оглушительным ревом в воздухе, превращал очередной манекен в облако металлической пыли. Я, апостол тишины и порядка, упиваюсь хаосом и грохотом. Я, презирающий их примитивность, учусь у них самому примитивному из искусств – искусству шуметь. И нахожу в этом… покой.

Но это было не просто шумом. Это была математика. Только не та, к которой он привык. Это была математика инерции, резонанса, углов и скоростей, воплощенная в плоти и металле. Сложнейшая физика, обернутая в одежды варварского ритуала. Чтобы заставить сталь петь определенным, нужным тоном, требовались точнейшие, пусть и неосознанные расчеты. Но эти расчеты теперь делало не его сознание, а его тело. Его мышцы запоминали нужную траекторию, его суставы – правильный угол, его пальцы – тот самый момент, когда нужно было отпустить контроль и позволить оружию жить своей собственной, яростной жизнью.

Айра наблюдала за ним, ее лицо оставалось невозмутимым, но он начал улавливать едва заметные признаки одобрения – легкий кивок, чуть заметный прищур глаз, когда удар получался особенно мощным и звучным, почти мелодичным в своем разрушении.

– Теперь ты понимаешь, – сказала она как-то раз, когда он, после особо удачного замаха, разнес целую группу манекенов одним сокрушительным ударом, подняв тучу ржавой пыли и искр. – Сила – это не просто мышечная масса. Это история. Это намерение. Ты вкладываешь в удар всю свою ярость, все свое презрение, всю свою волю. И звук становится ее эхом, ее голосом. Он говорит твоим врагам не просто «я силен». Он говорит им: «Я – буря. Я – землетрясение. Я – конец, и мой приход оглушителен».

Сайрен стоял, опираясь на булаву, его грудь вздымалась, легкие горели. Пыль оседала на его потной коже, смешиваясь с потом в грязную, липкую пасту. Он был измотан до предела, до самой глубины своего бессмертного существа. Каждая клетка его тела кричала о прекращении этого безумия.

Но впервые за много веков он чувствовал себя… живым. По-настоящему, до мозга костей. Не существом из чистой энергии и мысли, а плотью и кровью, пусть и усовершенствованной до невозможности. Он чувствовал жжение в мышцах, сладость и горечь воздуха, ворвавшегося в легкие, дрожь в руках от переданной мощи, удовлетворение от правильно рожденного звука. Это было больно. Неудобно. Грязно. Утомительно.

И это было восхитительно.

Он посмотрел на Айру, на ее спокойное, запыленное лицо, и вдруг громко, по-настоящему рассмеялся. Это был не саркастический хохот, а настоящий, идущий из самой глубины груди, смех облегчения, усталости и открытия.

– Знаешь, – сказал он, смахивая грязь и пот со лба тыльной стороной руки. – Я потратил кучу времени, создавая гравитационные гарпуны и плазменные эмиттеры, способные испарять астероиды. А оказывается, чтобы быть богом для варваров, нужна всего лишь хорошая, сбалансированная дубина и знание, под каким углом ее опустить на голову ближнего своего.

Айра не улыбнулась. Но уголки ее глаз чуть смягчились, и в них на мгновение мелькнуло нечто, отдаленно напоминающее тепло.

– Дубина – это только начало, алфавит, – сказала она. – Когда ты научишься владеть ею, когда буквы сложатся в слова, мы перейдем к настоящей музыке. К симфонии.

Сайрен вздохнул, с новыми силами поднимая булаву. Его внутренний сарказм никуда не делся. Превосходно. Сначала – каменный топор. Потом, глядишь, до скрипки доберемся. Но теперь в этом сарказме не было отчаяния. Было лишь странное, почти дружеское принятие абсурда, смиренное признание правил новой игры.

Он снова занес булаву. Воздух завыл. Громче. Чище. Внятнее. И в этом вое был не просто звук. В нем был его голос. Голос бога, который научился, наконец, рычать.

Глава 11

Когда последний ржавый манекен разлетелся на сверкающие осколки под сокрушительным ударом булавы, воющий грохот еще долго висел в воздухе, постепенно растворяясь в привычном, далеком гуле города. Сайрен стоял, опираясь на свое оружие, и с глухим удовлетворением наблюдал, как облако металлической пыли медленно оседает на песок. Его дыхание было ровным, сердцебиение – спокойным, как у тигра после удачной охоты. Тело, лишенное искусственных усилителей, горело приятной, заслуженной усталостью. Он поймал себя на том, что мысленно оценил звук последнего удара – мощный, басовитый, с чистым, звенящим обертоном, почти мелодичный в своем разрушительном совершенстве.

«Боги великие, – с иронией подумал он. – Я начинаю слышать разницу между простым грохотом и „удачным“ грохотом. Следующий этап – критиковать их музыкальные предпочтения и составлять рейтинги боевых симфоний».

Айра, наблюдавшая за ним с привычным каменным лицом, наконец, нарушила молчание. Она стояла, опершись на свой трезубец-камертон, и ее взгляд был тяжелым и оценивающим.

– Хватит ломать игрушки, – произнесла она, и в ее голосе прозвучала та самая, едва уловимая нотка, которая всегда предвещала новое, более изощренное и опасное испытание. – Ты научился говорить. Произносить отдельные слова. Даже громкие и яростные. Но речь – это не отдельные выкрики. Это диалог. Это обмен репликами, яростный спор, поединок не только тел, но и звуков.

Она вышла на расчищенный пятак, сняв с пояса свой инструмент. Но на этот раз она взяла его иным хватом – не как измерительный прибор, а как оружие, как продолжение своей руки. Ее пальцы легли на древко в определенных, боевых точках, поза изменилась, стала собранной, упругой, готовой к молниеносному движению.

– Теперь твой партнер – я. Ты будешь парировать мои атаки. Все той же булавой. Но помни – твой блок должен быть не стеной, а ответом.

Сайрен скептически окинул взглядом ее хрупкую, по сравнению с ним, фигуру и изящный, почти хрупкий на вид трезубец.

– И как долго это продлится? – спросил он с сухой, уставшей усмешкой. – Пока я случайно не разнесу тебя в клочья вместе с этой изящной вилкой? Мои «слова» пока что довольно… весомы.

– Не беспокойся о моей сохранности, – парировала Айра с той же леденящей душу невозмутимостью. – Если ты сделаешь что-то столь же неуклюжее и предсказуемое, я увернусь. А если нет… что ж, тогда твое обучение на этом благополучно закончится. И мое тоже, – добавила она без тени улыбки.

Она не стала ждать его ответа. Ее тело сжалось, как пружина, и она атаковала. Не с грубой, подавляющей силой, а с поразительной, почти призрачной скоростью и хищной точностью. Трезубец просвистел в воздухе, описывая сложную, непредсказуемую дугу, и обрушился на его булаву.

Столкновение было не таким, как он ожидал. Вместо глухого, мощного удара раздался пронзительный, чистый, почти кристальный ЗВОН. Он был высоким, режущим слух, и невероятно громким для такого изящного оружия. Звук вибрировал в костях, заставляя зубы смыкаться, отдаваясь в затылке. Это была не просто нота. Это была идеальная, отполированная до блеска фраза, брошенная с вызовом.