Опалённое детство

Шёл второй год войны. Полуденное солнце нещадно палило колхозные поля и весенние всходы пшеницы торчали как заморыши в потрескавшейся Казахстанской степи. Уже месяц как на землю не упала ни одна капля дождя, а редкие облака, показывающиеся на горизонте, исчезали, так и не набрав силу. Пара тощих быков медленно тянули телегу с прошлогодней соломой. Быки были старые с натёртыми язвами на шее от изношенного ярма. Телега загружена наполовину, чтобы не мучить и без того обессиленных животных. Благо, что степи Казахстана такие ровные. Глазу не за что зацепиться, нет крутых подъёмов, иначе быки попросту встали бы и не сдвинулись с места. Пятнадцатилетний парнишка Митька лежал в телеге на соломе с полузакрытыми глазами готовый вот-вот задремать от нестерпимого зноя и голода. Но слепни не давали ему уснуть, пытаясь впить своё жало. Ветхая льняная рубашонка прикрывала худое тело от палящих лучей, а короткие сатиновые штаны едва закрывали колени. Ноги одеты в простую грубую обувку, сшитую из сыромятной кожи с подвязками. Чёрный вьющийся чуб, как у природных казаков, упал на лоб и прилип от выступившего пота. Несмотря на свои пятнадцать лет, Митька был ростом чуть выше метр сорок. Голод, который выпал на его долю и на долю его семьи, сделал своё дело, Митька совсем не рос. В тридцать седьмом ему было десять лет, когда морозной декабрьской ночью в двери их дома громко постучали. Отец Митьки, поселковый атаман кокпектинского казачества Владимир Чернов, вскочил с кровати, зажёг лампу, подошёл к двери и спросил:

– Кто там?

– Открывай, шкура!

В дверь начали колотить ногами и кулаками готовые разнести всё в клочья.

Отец открыл дверь и в избу ввалились четверо незнакомых мужиков, двое из них были в кожанке с пистолетами. Резкий запах водки ударил в нос.

– Чернов ты будешь?

– Да.

– Собирайся, сука!

– Что случилось, куда собираться?

– Там узнаешь!

Четверо ребятишек прижались к матери, которая держала на руках ещё восьмимесячную дочку. Дети испуганно смотрели на вошедших, готовые вот-вот расплакаться. Отец оделся и его грубо вытолкали за двери.

– Володя…а! – закричала в истерике мать, прижимая к груди маленькую Тамару.

– Прощай, Аннушка! – успел крикнуть отец.

Во дворе его начали избивать кулаками и ногами, а когда он упал, подняли и закинули в сани. Митька выскочил во двор и кинулся к отцу, но мужик в кожанке схватил его за шею и отшвырнул в сторону.

– Пшёл прочь вражий выродок! – выругался он. – Всё ваше отродье под корень стребим!

От бессилия, что-либо сделать, Митька заплакал, лёжа в снегу. Он не чувствовал мороза и смотрел, как мужики завалились в сани и сытые, откормленные лошади, храпя, рысью рванулись с места. Что потом случилось с отцом никто не знал. В селе шушукались, что Володька Чернов, их казачий атаман, враг народа и его расстреляют. Два года о нём ничего не было слышно, а в тридцать девятом пришла бумага, что Владимир Дмитриевич Чернов умер от воспаления лёгких. Но это была ложь. Очевидцы потом рассказывали, что его зверски убили, когда везли в Семипалатинск из районного центра. Вместо лица было кровавое месиво и ни одного целого зуба. С момента ареста отца Митька всё ждал, что тот вернётся, что это какая-то ошибка. Ведь отец был предан Советской власти ещё с начала её зарождения, когда верхом скакал по сёлам и сообщал радостную весть, что большевики свергли временное правительство и взяли власть в свои руки. Он был ярый сторонник Советской власти, активист, участвовал в раскулачивании, за что его избрали казачьим атаманом. Но были у него не только верные друзья казаки, но и враги, по доносу которых его арестовали. С тех пор Митька стал главным мужчиной в семье несмотря на свой детский возраст.

До колхозного скотного двора оставалось ещё полпути и Митька уснул в телеге, вытянув худые ноги. Он уже не обращал внимания на мух, которые садились на лицо. Быки остановились и стояли, понурив головы. Лучи палящего солнца грели так, что высушили сыромятную кожу на ногах и Митька не сразу понял от чего ноги нестерпимо ныли. Он вскинул глаза и посмотрел на опухшие щиколотки. Сыромятная кожа вонзилась в тело так, что обувку невозможно было снять. Митька сморщился от боли и попытался её стянуть, но она сидели крепко. Оставалось одно, размочить сыромятную кожу в воде, но воды, как назло, не было с собой ни капли. Он вспомнил, что в полукилометре был овраг с крохотным ручейком, и начал стегать прутом измученных быков. Те недовольно замычали, но ускорили шаг. Минут через десять показался ручей и Митька, хромая на обе ноги, засеменил к воде. Минут пятнадцать он отмачивал ступни в прохладной воде, пока, наконец, сыромятная кожа разбухла. На ноги было жалко смотреть, синяки покрывали кожу, но боль утихла. Митька напоил быков и поехал дальше.

Колхозный скотный двор был, что называется, одно название. Полтора десятка худых коров стояли под навесом, прячась от жары и мух, и два десятка таких же овец были в кошаре, сложенной из камня, скреплённого глиняно-соломенным раствором. Кошара была старая, построенная ещё до войны, когда хозяйство процветало и было богатым. Но с началом войны почти всех коров и овец сдали на мясо фронту. Каждый месяц из района приходило распоряжение о сдаче мяса и в скором времени колхоз должен был остаться без животины. Митька подъехал к скотному двору, открыл ворота, и быки медленно затащили телегу к маленькому стожку. Скотник Пантелей, лет сорока, сидел на чурбаке и дымил цигарку, свёрнутую из клочка старой газеты. Медаль “ За отвагу” висела на его гимнастёрке, потёртый кожаный ремень на поясе перехватывал и удерживал деревянный протез ноги. Полинялая пилотка лежала на плече и капли пота выступили на изрезанном морщинами лбу.