Вот именно так и никак по другому

Размер шрифта: 13

* * *

Одуванчик в крови

…может такое подуматься: Воденников – это такой русский народный поэтический Босх, ну или Билибин, без разницы. Там у него всякие жабки, волчки, лисицы, петушки, овцы, бабочки, жуки, киты, кто-то кого-то ест, но в целом никому не больно.

То Гавриил Державин доброй бровью подмигнёт, то обэриуты хором закричат, подзывая на помощь.

Всё при первом знакомстве с Воденниковым кажется каким-то легкомысленным. У самых серьёзных в мире поэтов всегда так. Вечно они от музейного пафоса бегут. И прибегают в самую первобытную жуть.

Начинают осматриваться: что осталось при них. Что потеряли.

Воденников пишет:

А я ещё империю любил
(она б любить меня не стала),
но вот когда она пропала —
не по моей вине пропала —
я никого не полюбил.

Всё он врёт. Всех он полюбил.

Любимых любил. Отца любил. Собаку любил. Кого ещё надо вам?

В одном не врёт: русский поэт – куда он без империи.

Империя – его коляска, империя – его гроб, империя – его бессмертие.

Иные (глупые) хотят только в коляске кататься, а в гроб не хотят. Ну мы их отсюда гоним ко всем чертям: катитесь, говорим, прочь, ищите себе место получше.

Сами остаёмся здесь; по воскресеньям катаемся на гробах по водным гладям; в будние дни ждём ответной любви у империи. Будто звонка из чёрного телефона. Сидим, теребим мягкий шнур, томимся.

Потом вдруг понимаем (Воденников даже знает, когда понимаем – в 25 лет или в 26; у меня было позже) – никто не позвонит.

То ли империя ничего не слышит, то ли слышит так много, что на ответные звонки не разменивается. Она как бы заранее предполагает: все и так в курсе, что мы про империю думаем, что она про нас.

Тем более, если Бог есть. А раз есть – зачем тогда вообще эта суета, эти церемонии – звонить, объясняться.

Воденников говорит про себя, что он (правнук русского священника) атеист.

Он нарочно так говорит: поэт не должен оставлять себе ни одного шанса.

Атеист, а пишет так, что Бог у него повсюду, куда ни ступи.

Иные «почвенники», я заметил, неустанно твердят, что они верующие.

А пишут так, будто безбожники. Будто Бога вообще нет.

Потому что Бога мало назвать по имени.

Бога надо назвать по всем его сущим именам.

Составить слова так, чтоб из каждого смотрели не буквы, а тёк свет.

Или хотя бы мерцал.

Когда-то были у меня голова,
сердце, язык,
обыкновенные
(я даже не помню какого цвета) глаза.
Теперь только русский язык во мне шевелится,
он знает один, что он хочет мною сказать.

Речь Воденникова поначалу кажется мягкой, доброй и даже, что ли, сладкой.

Как рахат-лукум.

Так вкусно, что сил нет.

Так вкусно, что в сахаре губы, что пальцы к страницам льнут, что глаза слипаются.

Читаешь дальше.

И вдруг чувствуешь неприметно снизошедшую в самое сердце жуткую горечь.

Такую горечь, что не приведи Господь.

Потом горечь сходит, сходит, сходит – и вдруг иное: будто у родника сидишь. В роднике травинка и солнышко.

В стихах Воденникова всё на местах: Бог, империя, родничок русской речи.

Стихи у Воденникова: когда на послевкусие накатывает послевкусие.

Это самое сложное, потому что это и есть – музыка.

Вообще говоря, стихи писать труднее, чем прозу.

Прозу, пожалуй, можно даже научиться писать.

А стихи – нет. Научиться писать стихи (настоящие стихи) – это как научиться летать.

Но прекрасных поэтов сегодня – дюжину насчитаю, – а прекрасных прозаиков… Одной руки хватит. И то: пять пальцев сожмёшь, а потом опять один, другой отожмёшь – «…нет, этот не дотягивает… а этот и вовсе поломался, обратился в пустое место…»

Плюнешь: да ну их к чёрту – этих, которые в рифму не умеют говорить, – и снова про поэтов думаешь.

Про Воденникова, например. Про Воденникова в числе самых первых. Самых-самых.

Он же кажется совершенно, как это называли в детстве взрослые, неприспособленным к жизни. «Не от мира сего».

Но это всё, конечно, ерунда.

Он как раз от мира сего; и на весы долго придётся что-нибудь докладывать, чтоб уравновесить значение этой удивительной, это восхищающей меня воденниковской речи – докладывать все эти, знаете, взрослые вещи: сундуки всякие, скрепы, графики, планы – по большей части, барахло всякое.

Воденников, говорю, это такой русский народный Босх, или кто там ещё: там всякие жабки, волчки, лисицы, петушки, овцы, кто-то кого-то ест, или все вместе они едят человека (а рядом растёт «одуванчик в крови» из стихов Воденникова: это его краткий автопортрет), но, как ни странно, никому не больно.

Видимо, потому что мир един, и все они, эти звери – всего лишь слова, всего лишь слово.

Огромное слово про веру и воскрешение.

Господь воскрес – быть может, империю тоже воскресят.

И строчка, как жилка, радостно застучит у виска.

Пасха, Пасха.

Светлая, светлая.

Чистая, чистая.

Грустная, грустная.

Такие стихи у Воденникова.

Тоже мне атеист.

Захар Прилепин

Фрагменты автобиогафии

Однажды думал, что было бы, если бы я родился очень давно, когда не было ни цивилизации, в нам понятном смысле, ни музыки даже ещё не было бы, ни прозы, ни стихов не было бы, а только первобытные молитвы, заговоры, крики угрозы и возгласы ликования. Только охотники, только собиратели. Кем бы я был?

Ну какой из меня охотник? Скорей всего, я был бы травником. Доморощенным колдуном. (Ну если бы, конечно, меня допустили.) Был бы человеком, связанным с какой-нибудь лечебной тайной.

Я часто уже вспоминал в публичных разговорах глупый эпизод из детства. Мне нравилось ходить по нашей большой щёлковской даче и собирать поганки в стеклянную банку из-под импортного консервированного горошка. Туда я ещё насыпал песок, какие-то мелкие соцветия, хвою, мешал тесно-бурую бурду небольшой палкой. Потом предлагал прабабушке это всё выпить. «Так ты станешь бессмертной». Бабушка, не будь дура, это, конечно, не пила.

Но сам факт детского «колдовства» я помню.

Я просто тогда был не в курсе, что можно колдовать одним только словом. Заговаривать жизнь, отводить беду, пробалтываться – и её, наоборот, накликать. Но в любом случае, так или иначе развязывать или перевязывать узлы судьбы.

Но потом я понял, что всё это тоже чушь. Ничего ты не можешь. Есть только свет, только вопрос света. Всё, на что ты способен, это пропустить или не пропустить свет в свой текст. А он уже сам разберётся, что с тобой делать. Наказать тебя или высветлить и отпустить.

Мы существа символические, мы во всём хотим углядеть знак или смысл. (А может, и нет никакого знака и нет никакого смысла? Скорее всего, но жить в таком анти-знании я не умею.)

Когда-то мне было важным, что я родился в самый короткий день в году. После чего день начинает уже – на секунду, на две – прибывать. Почему-то усматривал в этом какое-то особое значение. Потом это стало неважным.

Я никогда не любил вспоминать о детстве (я вообще не принадлежу к людям, которые видят в детстве какую-то счастливую пору: мне детство кажется временем очень тревожным, даже больным: когда ты себе не принадлежишь и всё силишься разгадать свою основную тайну, очень, к слову сказать, простую тайну – потом ты разгадаешь её, уже после двадцати пяти, но это ничего не решит), и тем не менее в текстах я часто туда возвращаюсь: видимо, текст хочет просчитать какой-то узор, который ткётся и тянется до сих пор.

Поэтому я всегда знал, что в стихах сразу пишу своё избранное. У меня просто не было возможности отвлекаться на посторонние «ветки», записывать что-то на полях. Для этого ты должен быть слишком независимым человеком. А я человек подневольный.

…Ещё для меня важно слово «Россия». И понятие «родина».

Однажды, давным-давно, двадцать четыре года назад, у меня в одном тексте было написано:

И родина придёт с тобой прощаться,
цветочным запахом нахлынув на тебя.
Я столько раз не мог с земли подняться,
что, разумеется, она уже – моя.

Мой теперь, я думаю, бывший знакомый (просто много воды утекло – мы, мне кажется, давно в разных реках) спросил меня: «А зачем у тебя тут слово „родина“?»

Я человек, который вообще в словах не теряется, но тут я опешил и реально не знал, что сказать.

Так ничего и не сказал, что-то проблеял.

Но Россия, родина (нас вообще-то учили это слово писать с большой буквы) для меня по-прежнему очень важные понятия и не отменимые слова.

И ещё.

Вообще-то я атеист, то есть знаю, что с моим последним вздохом закончится всё и ничего больше не будет, но, когда приходят стихи (а они приходят, когда им нужно, однажды, например, ушли от меня на десять лет), я чётко и совершенно спокойно ощущаю эту вертикаль: я – и Бог. Точнее, не так: Бог и я.

И делаю, всё, что делают верующие люди: прошу, сетую, ропщу, смиряюсь, благодарю.

Один священник в какой-то передаче мне однажды сказал: «На самом деле вы только думаете, что вы атеист. Всё, что вы говорите, это слова древнего христианина».

Не знаю, не уверен, мне не по силам это.

Всё, что ты можешь делать, – это тянуть текст. Если уж он соизволил прийти к тебя. Тянуть через своё непонимание, через свою утлую, достаточно неинтересную ни тебе, ни другим человеческую сущность, через своё духовное мычание. Ну или через рыбье молчание.

Но в этом рыбовычитанье
воды и солнца на краю
я слышу рыбье причитанье
и рыбе слово говорю.

И напоследок уже, опять возвращаясь к свету.

Всегда было интересным, что же «видит» в своей голове человек, который родился изначально слепым?

В одной популярной ученой статье прочитал, что даже абсолютно слепой человек всё равно реагирует на монохромный синий свет. То есть это даже не он реагирует, а параллельная оптическому зрению светочувствительная система, которая в нашу сетчатку вмонтирована. Эта система, управляющая суточным ритмом, даёт слепому человеку очень слабые, но всё же визуальные ощущения. В общем, синий свет нельзя не заметить.

А ослепший, по несчастью, но когда-то зрячий человек «видит» те же образы, которые запомнил до темноты. Просто теперь свет и цвет приходят с помощью других органов чувств. Он слышит шелест листвы и «видит» раскачивающиеся на ветру деревья. Потом гром – и он «видит» тяжёлую тёмную наползающую тучу.

Такое ощущение, что это всё про нас. Мы тоже не можем объяснить какие-то трансцендентальные вещи, мы можем только их почувствовать.

Для этого нам и даны наши тексты и сны.

А сны наши, они ведь, как у всех.

Вот я попал под дождь, вот я чувствую его капли, и вдруг ощущенье сменилось: я лежу где-то в детстве (опять это уже ненужное детство), и что-то тёплое, бестелесное накрывает моё лицо.

Ничего, кроме света, не происходит.

Стихотворения

«О кто бы мог ещё глядеть…»

О кто бы мог ещё глядеть
такими бедными овечьими глазами
на это прорастающее пламя,
на пастуха, идущего стеречь,
на гобелен с овечками и небесами.

Течь в голове у голубой овцы,
а волк не видит синий и зелёный,
но за версту он чует сладкий, красный,
ведь у овцы не только огурцы,
не только синий василёк беззлобный —
есть у овцы под маской и внутри
сладко-бордовый помидор огромный.

Она глотает воздух, воду, луг,
и в животе они лежат слоями,
но адское не потухает пламя,
и вот, как беженка, овца глядит вокруг
и видит пастуха, лазоревых подруг.
Что делать ей? Со лживыми глазами
она их лижет мукою своей
и слизывает, словно карамель.

Ах, тварь какая! Нет, она не тварь.
Она растёт, как праздничная сдоба,
она, пушистая, вдруг зацветает вербой,
в её глазах безумие, не злоба.
Хотела быть прозрачной и смиренной,
но не хотела: красной и съедобной,
и ты её за это не ударь.

Она к тому ж не ест уже, не пьёт,
зато чадит вокруг себя миазмы,
и первой тут зазеленела травка.
Но что же делать? – Рядом волк цветёт,
он – жук навозный, он ревнив, как шавка,
он красные не забывает язвы —
она очнется – он её сожрёт.

«Ах, жадный, жаркий грех, как лев меня терзает…»

Ах, жадный, жаркий грех, как лев меня терзает.
О! матушка! Как моль, мою он скушал шубку,
а нынче вот что, кулинар, удумал:
он мой живот лепной, как пирожок изюмом,
безумьем медленным и сладким набивает
и утрамбовывает пальцем не на шутку.

О матушка! Где матушка моя?

Отец мне говорит: Данила, собирайся,
поедем на базар, там льва степного возят,
он жаркий, жадный лев, его глаза сверкают, —
я знаю, папа, как они сверкают, —
я вытрясаю кофту в огороде:
вся кофта съедена, как мех весной у зайца,
я сам как заяц в сладком половодье.

О матушка! Где матушка моя?

А ночью слышу я, зовут меня: Данила,
ни меда, ни изюма мне не жалко,
зачем ты льва прогнал и моль убил, Данила? —
так источается густой, горячий голос.
Я отвечаю: мне совсем не жарко,
я пирожок твой с яблочным повидлом.
А утром говорит отец: Пойдём в Макдональдс.

О матушка! Где матушка моя?

Намедни сон сошёл: солдат рогатых рота,
и льва свирепого из клетки выпускают,
он приближается рычащими прыжками,
он будто в классики зловещие играет,
но чудеса! – он, как телёнок, кроток:
он тычется в меня, я пасть его толкаю
смешными, беззащитными руками,
глаза его как жёлтые цветочки,
и ослепляет огненная грива.

Но глухо матушка кричит из мягкой бочки:
Скорей проснись, очнись скорей, Данила.
И я с откусанным мизинцем просыпаюсь.

«Ты не забудь меня, козёл рогатый…»

Ты не забудь меня, козёл рогатый,
а то кусал, терзал, осою жалил
и вдруг исчез, исчадье басурманье, —
теперь я даже в шашки не играю,
мне только снятся грубые солдаты
да львы пузатые – и я во сне рыжею.
Но кадыки их, твёрдые как камни,
и тёмно-пышные смеющиеся шеи —
я это видел всё уже когда-то.

Засим оставь меня, лукавая Аксинья,
и ты оставь, прекрасная Анисья,
чего ищу в апреле этом синем,
зачем рассыпал я цыплячий бисер,
какую муку алчу я – не знаю.
Мне только снится: я бегу по пашне
и, как весенняя лисица, лаю.
Ни видик мне не нужен ваш, ни «Сникерс»,
ни шахматы мне не нужны, ни шашки,
а нужно мне опять тебя увидеть.

Я говорю: опять тебя увидеть,
а сам бегу в чумном, охряном мехе —
от смеха у солдат блестят доспехи,
они на жар и жало не в обиде.

Но есть один средь них – глаза как незабудки,
а сам он как дитя в зверином легионе,
и жилка синяя стучит на впалой грудке,
он тоже жаленный (я это сразу понял).

Он смотрит на меня и говорит, что видит:
Тебе к лицу хвост этот длинный, лисий,
но – говорит – зачем сюда летаешь?
Смотрел бы лучше разноцветный видик,
кусал бы лучше многовкусный «Сникерс»,
играл бы в шашки, шахматы. И, знаешь,
такая мука здесь. Вернись к Анисье.

А мне – он говорит – в апреле этом синем
невмочь без львов и без холмов набухлых,
но и без крыл невмочь, сверкающих как бритвы;
когда-то был я центром этой битвы,
и вдруг меня оставили как куклу.
Теперь я здесь. Я не вернусь к Аксинье.

А ты живи, – сказал и к льву уходит, слабый;
а я лисицею бегу по чёрной пашне,
и синяя во мне стрекочет жилка,
я тоже не вернусь, во мне синеет жало,
я вижу: лев его терзает пылко,
лев с ним заводит бешеные шашни,
залить змею поможет только пытка.
Я это всё уже увидел раньше.

«Сам себе я ад и рай, и волк, и заяц чёрный…»

Сам себе я ад и рай, и волк, и заяц чёрный.
Не пестро ли этим синим глазкам?
Не пестро – он говорит – не больно,
не больно – скромный говорит —
и не думай.
Сам же вертится, как чёрт белокурый,
так и я вертелся, когда под Пасху
поселиться во мне пришли лисица,
петух и кот, кот и петух, кот и лисица.
Уж и гнули они меня, и лапами били сухими,
но зато теперь никто меня не покинет.

Ни петух, ни кот, ни заяц, ни волк нетленный,
ни петух, ни кот, ни лиса Андревна.

Ах ты, лисонька-лиса, наглая морда,
ах ты, петушок, скалолаз, весёлая тушка,
ах ты, волк-щелкун, ах ты, заяц ушлый,
ах ты, кот-певун, дюже умный, гордый —
были вы мне женою, сестрою и мужем.

Ой ли, ай ли! – пошёл я кофий пить
в своём безумье,
и вдруг котофей Гога исчез, загордясь грудью,
и зачем он, приблуда, исчез, или умер совсем —
не знаю,
но кота такого уже у меня не будет.

Но зато остались у меня лиса да петел,
волк да заяц, заяц да волк, лиса да Петя.

Ах ты, лисонька лиса, наглая морда,
ах ты, петушок, орун, весёлая тушка,
ах ты, волк, щелкун, ах, ты заяц —
пушная торба,
…
были вы мне женою, сыном и мужем.

Эх да ух! Поймали лису бабы,
любо, люто их глазу сверкала шкурка,
уж любили они её нежно, лупили слабо.
Хороша получилась у бабы одной шубка.

Но зато остались у меня петел Петя,
волк да заяц, заяц да волк, волк да петел.
…
Ах ты, петушок Петрович, весёлая тушка,
ах ты, волк, горечь моя, ах ты, заяц чёрный,
…
были вы мне женой и мужем.

Мама, мама! Поймали фашисты Петю,
оторвали хвост его многоцветный,
угрюмый гребень
(я глядел, убогий, тогда в бинокль),
а в апреле кто там сидит на небе,
если так отобрали, убили коку.
Но зато остались у меня волк да заяц,
волк да заяц, заяц да волк, волк да заяц.
…
…
Ах ты, волк последний, ах ты, заяц последний
…
были вы мне кем-то и кем-то.

Скоро, скоро придут и за мной и возьмут
руку,
и возьмут ногу мою, и возьмут губы,
даже синие глазки твои у меня отнимут,
всё возьмут – только волчью и заячью муку
не отнять им, ибо терпеть убыль,
а они не хотят ни терпеть, ни гибнуть.

Ибо скоро конец голубой и быстрый,
ультракрасный и медленный, будто карри,
будет волк рычать, будет заяц биться,
будет масло пускать золотые искры,
будут ждать меня многоумные твари,
будут плавать в уме, как в лазури, лица:
кот и петух, петух и лисица.

«Было горло красненьким, голодным, прогорклым…»

Было горло красненьким, голодным, прогорклым,
горькое, как масло, слепое, жадное горло —
жалким и жадным горлышко, как рыбёшка,
было,
всех проглотила жадная жалкая рыба.

А ты беги отсюда, вон пошёл, скотина,
хватай за жабры и бросай, как палку.
Но уже не рыба – слышишь, не голос
и запах рыбный,
а змея цветущая, голод её жалкий.

Уж и вьётся уж, всех сожрал, мокрый:
нет у него теперь ни снохи, ни свекрови,
ни свёкра.
Грабли взял – опоздал: не жало и жабры,
а глядит на тебя несчастная морда жабы.

Ам, – сказала жаба и съела тебя. Странно,
почему она плачет жемчужно и с тоски
зеленей лука,
почему она плачет жемчужно и ломает
зелёные руки:
нет у жабы ни брата, ни мамы,
ни любимого, ни любимой – всех она съела, сука.

Всех она заманила в своё горькое, горькое горло,
в рыбку свою, в свою змеиную трубку
и свистит теперь дудкой, и ей отвечает гулко,
как в органе, то одно, то другое горло.

А твой звук – самый нежный, самый высокий,
лежи без муки, пой высоко – будет
плакать тебе: скоро жаба разбрызжет дольки,
полетят, как ракета, ноги её и руки,
полетят, как ракета, руки её и ноги,
выйдешь ты из неё, выйдут другие люди.

Май, – скажут, – ай; май, куличи да пасхи,
победили мы суку эту, рыбу, змею, жабу,
будем лапками в лапту играть; царские
примерять глазки.
А у меня горло болит: жалко жабу.

Взял я мёртвое горло, склизкую трубку в тряпку
(тошнило меня, тряпкою взял, боялся),
вырыл ямку и горло укрыл в грядку:
спи спокойно, недолго уже осталось.
Третий день молчу, глотку покрыла корка,
болит, болит, братец, у братца твоего горло.

Репейник

Посвящается Исааку, Аврааму и Сарре

Вот репейник мятный.
Какое ему дело,
что под ним спит золотое моё тело?
Он, нарядный, мохнатый,
наелся мной и напился,
я лежу под ним в очках и горячих джинсах.
Но, живее меня и меня короче,
он меня не хотел и хотеть не хочет.
Ты же: почки, почки сбереги мои, мати.
Я не так, отче,
не так хотел умирати.

Мне репейник – бог. У меня, кроме
этих комьев и кожи, нету ни братца,
ни семьи, ни царевны, ни государства.
Так зачем ты ходишь, зачем ты молишь?
Это царство дешевле и слаще «Марса»,
больше боли.

Урожай не богаче тебя, куклы.
Ум поспел мой зелёный, поспел утлый,
и давно ослепли мои глазницы.
Мне отныне не бриться – а только сниться.
Бог мой скудный, осенний, пурпурогубый,
я тебя не хотел и хотеть не буду.

И не горб это вовсе, а твой лопушник,
Arctium minus – и жечь не надо,
лучше спрячь мои пятки, весёлые ушки.
Я лежу под ним золотой, твёрдозадый,
как рассада, ушедшая мимо сада, —
мёртвый, душный.

Жил да был у меня когда-то барашек,
не было барашка в мире краше,
он играл со мной, звенел кудельками,
только стал я лучше, стал я старше
(говорит, а сам глядит на жирный камень).
Знаешь: ты отдай за меня барашка,
что-то стало мне с барашком этим страшно.

«Я быть собою больше не могу…»

Я быть собою больше не могу:
отдай мне этот воробьиный рай,
трамвай в Сокольниках, мой детский ад отдай
(а если не отдашь – то украду).

Я сам – где одуванчики присели,
где школьники меня хотят убить —
учитывая эту зелень, зелень,
я столько раз был лучше и честнее,
а столько раз счастливей мог бы быть.

Но вот теперь – за май и шарик голубой,
что крутится, вертится, словно больной,
за эту роскошную, пылкую, свежую пыль,
за то, что я никого не любил,
за то, что баб Тату и маму топчу —
я никому ничего не прощу.

Я всё наврал – я только хуже был,
и то, что шариком игрался голубым,
и парк Сокольники, и Яузу мою,
которую боюсь, а не люблю, —
не пощади и мне не отдавай
(весь этот воробьиный, страшный рай).
Но пощади – кого-нибудь из них,
таких доверчивых, желанных, заводных.
Но видишь ли, взамен такой растрате
я мало что могу тебе отдати.

Не дай взамен – жить в сумасшедшем доме,
не напиши тюрьмы мне на ладони.
Я очень славы и любви хочу.
Так пусть не будет славы и любви,
а только одуванчики в крови.

О Господи, когда ж я отцвету,
когда я в свитере взбесившемся увяну —
так неужель и впрямь я лучше стану,
как воробей смирившийся в грозу?
Но если – кто-нибудь – всю эту ложь разрушит,
и жизнь полезет, как она была
(как ночью лезут перья из подушек),
каким же лёгким и дырявым стану я,
каким раздавленным, огромным, безоружным.

«Куда ты, Жень, она же нас глотает…»

Куда ты, Жень, она же нас глотает,
как леденцы, но ей нельзя наесться.
(Гляди, подводниками станем в животе.)
Так много стало у меня пупков и сердца,
что, как цветочками, я сыплюсь в темноте.

Я так умею воздухом дышать,
как уж никто из них дышать не может.
Ты это прочитай, как водится, прохожий,
у самого себя на шарфе прочитай.
Когда ж меня в моём пальто положат —
вот будет рай, подкладочный мой рай.

Я не хочу, чтоб от меня осталось
каких-то триста грамм весенней пыли.
Так для чего друзья меня хвалили,
а улица Стромынкой называлась?

Из-за того, что сам их пылью мог дышать,
а после на ходу сырые цацки рвать —
ботинкам розовым и тем со мною тесно.
Я бил, я лгал, я сам себя любил
(с детсада жил в крови ужасный синий пыл),
но даже здесь мне больше нету места.
Я не хочу в Сокольниках лежать.
Где пустоцветное моё гуляет детство,
меня, как воробья в слюде, не отыскать.

Но вот когда и впрямь я обветшаю —
искусанный, цветной, – то кто же, кто же
посмеет быть, кем был и смею я?
За этот ад – матерчатый, подкожный, —
хоть кто-нибудь из вас – прости, прости меня.

Трамвай

Баранов, Долин, я, Шагабутдинов,
когда мы все когда-нибудь умрём —
мы это не узнаем, не поймём
(ведь умирать так стыдно, так обидно),
зато как зайчики, ужасные соседи,
мы на трамвае золотом поедем.

Сперва помедленней, потом быстрей, быстрей
(о мой трамвай, мой вечный Холидэй) —
и мимо школы, булочной, детсада —
трамвай, которого мне очень надо —
трамвай, медведь, голубка, воробей.

Уж я-то думал, я не упаду,
но падаю, краснея на лету,
в густой трамвай, который всех страшнее
а он, как спичка, чиркнув на мосту,
несётся, заведённый в пустоту
(куда и заглянуть теперь не смею),
с конфеткой красной, потной на борту.

Но вот ещё, что я ещё хочу
(хоть это никогда не закричу) —
а позади уже бежит Стромынка:
обидно мне, что, падая во тьму,
я ничего с собою не возьму —
ни синяка, ни сдобы, ни ботинка,
ни Знаменку, ни рынок, ни Москву.

А я люблю Москву – и вот, шадабиду,
я прямо с Пушки в небеса уйду,
с ВДНХ помашет мне Масловский.
Но мой трамвай, он выше всех летит,
а мне всё жаль товарищей моих,
и воробьих, и воробьёв московских.

Ах, если бы и мне ты тоже мог бы дать
на час – музеи все, все шарики отдать,
все праздники, всех белых медведе́й —
всё, что бывает у других людей
и что в один стишок не затолкать
(ведь даже мне всей правды не сказать), —

тогда, ах если бы (иначе я боюсь),
тогда Барановым и Долиным клянусь:
что без музеев (из последних сил
я в них всегда, как сирота, ходил),
без этих шариков, которые всегда
от нас не улетали никуда —
без них без всех – я упаду во тьму
и никого с собой – не утяну.

«Мне стыдно оттого, что я родился…»

Мне стыдно оттого, что я родился
кричащий, красный, с ужасом – в крови.
Но так меня родители любили,
так вдоволь молоком меня кормили,
и так я этим молоком напился,
что нету мне ни смерти, ни любви.

С тех самых пор мне стало жить легко
(как только тёплое я выпил молоко),
ведь ничего со мною не бывает:
другие носят длинные пальто
(моё несбывшееся, лёгкое мое),
совсем другие в классики играют,
совсем других лелеют и крадут
и даже в землю стылую кладут.

Всё это так, но мне немножко жаль,
что не даны мне счастье и печаль,
но если мне удача выпадает,
и с самого утра летит крупа,
и молоко, кипя или звеня,
во мне, морозное и свежее, играет —
тогда мне нравится, что старость наступает,
хоть нет ни старости, ни страсти для меня.

«Когда бы я как Тютчев жил на свете…»

Когда бы я как Тютчев жил на свете
и был бы гениальней всех и злей —
о! как бы я летел, держа в кармане
Стромынку, Винстон, кукиш и репей.
О как бы я берёг своих последних
друзей, врагов, старушек, мертвецов
(они б с чужими разными глазами
лежали бы плашмя в моём кармане),
дома, трамваи, тушки воробьёв.

А если б все они мне надоели,
я б вывернул карманы и тогда
они б вертелись в воздухе, летели:
все книжки, все варьянты стихтворений,
которые родиться не успели
(но даже их не пожалею я).

Но почему ж тогда себя так жалко-жалко
и стыдно, что при всех, средь бела дня,
однажды над Стромынкой и над парком,
как воробья, репейник и скакалку,
Ты из кармана вытряхнешь – меня.

«Сломай стишок, увидишь ты внутри…»

Сломай стишок, увидишь ты внутри,
как мало общего у них у всех с людьми.
Я – это очень, очень просто:
немного тщеславья, немного терпенья
плюс тела бедного кулёк,
который я тащу через года,
как будто что-то ценное таскаю
(ведь даже я подвержен тленью).
Я этого не понимаю.

«Мне 30 лет…»

Мне 30 лет,
а всё во мне болит
(одно животное мне эти жилы тянет:
то возится во мне,
то просто спит,
а то возьмёт – и так меня ударит,
что даже кровь из дёсен побежит).

Любовь бессмертная – любовь простая

Есть фотография одна
(она меня ужасно раздражает),
ты там стоишь в синюшном школьном платье
и в объектив бессмысленно глядишь
(так девочки всегда глядят,
и в этом смысле мальчики умнее).

Прошло лет 25
(ну 26),
и скоро почки жирные взорвутся
и поплывут в какой-то синеве.
Но почему ж тогда так больно мне?
А дело в том,
что с самого начала
и – обрати внимание – при мне
в тебе свершается такое злое дело,
единственное, может быть, большое,
и это дело – недоступно мне.
Но мне, какое дело мне, какое
мне дело – мне
какое дело мне?

«А я ещё империю любил…»

А я ещё империю любил
(она б любить меня не стала),
но вот когда она пропала —
не по моей вине пропала —
я никого не полюбил.

Я ничего ещё не отдавал:
ни голову, ни родину, ни руку —
ну может быть, какой-то смерти мелкой
[а может быть, какой-то смерти крупной],
я выпустил из рук горящей белкой
(я выронил ее купюрой круглой), —
но я по-крупному – не отдавал.

Так пахнет ливнем летняя земля,
я не пойму, чего боялся я:
ну я умру, ну вы умрёте,
ну отвернётесь от меня —
какая разница.

Ведь как подумаешь, как непрерывна жизнь:
не перервать её, не отложить —
а всё равно ж – придётся дальше жить.

Но если это так (а это точно так),
из этого всего:
из этой жизни мелкой
[а может быть, из этой жизни крупной],
из языка, запачканного ложью,
ну и, конечно, из меня, меня —
я постараюсь сделать всё, что можно,
но большего не требуй от меня.

«Так дымно здесь и свет невыносимый…»

Так дымно здесь
и свет невыносимый,
что даже рук своих не различить —
кто хочет жить так, чтобы быть любимым?
Я – жить хочу, так чтобы быть любимым!
Ну так как ты – вообще не стоит – жить.

А я вот всё живу – как будто там внутри
не этот – как его – не будущий Альцгеймер,
не этой смерти пухнущий комочек,
не костный мозг
и не подкожный жир,
а так как будто там какой-то жар цветочный,
цветочный жар, подтаявший пломбир,

а так, как будто там какой-то ад пчелиный,
который не залить, не зализать…
Алё, кто хочет знать, как жить, чтоб быть любимым?
Ну чё молчим? Никто не хочет знать?

Вот так и мне не то чтоб неприятно,
что лично я так долго шёл на свет,
на этот свет и звук невероятный,
к чему-то там, чего на свете нет,

вот так и мне не то чтобы противно,
что тот, любой другой, кто вслед за мною шёл,
на этот звук, на этот блеск пчелиный,
на этот отсвет – все ж таки дошёл,

а то, что мне – и по какому праву —
так по-хозяйски здесь привыкшему стоять,
впервые кажется, что так стоять не надо.
Вы понимаете, что я хочу сказать?

Огромный куст, сверкающий репейник,
который даже в джинсы не зашить —
последний хруст, спадающий ошейник —
что там ещё, с чем это всё сравнить?

Так пусть – гудящий шар до полного распада,
в который раз качнётся на краю…
Кто здесь сказал, что здесь стоять не надо?
я – здесь сказал, что здесь стоять не надо?
ну да сказал – а всё ещё стою.

Так жить, чтоб быть
ненужным и свободным,
ничейным, лишним, рыхлым, как земля —
а кто так сможет жить?
Да кто угодно,
и как угодно – но не я, не я.

«Опять сентябрь, как будто лошадь дышит…»

Опять сентябрь, как будто лошадь дышит,
и там – в саду – солдатики стоят,
и яблоко летит – и это слышно,
и стуки, как лопаты, говорят.

Ни с кем не смог
ни свыкнуться, ни сжиться —
уйдут, умрут, уедут, отгорят —
а то, что там, в твоём мозгу стучится,
так это просто яблоки стучат.

И то, что здесь
сейчас так много солнца,
и то, что ты в своей земле лежишь,
надеюсь, что кого-нибудь коснётся.
Надеюсь, вас. Но всех не поразишь.

А раз неважно всем,
что мне ещё придётся,
а мне действительно ещё придётся быть
сначала яблоком, потом уже травою —
так мне неважно знать: ни то,
что будет мною,
ни то, что мной уже не сможет – быть.

А что уж там во мне рвалось и пело,
и то, что я теперь пою и рвусь,
так это всё мое (сугубо) дело,
и я уж как-нибудь с собою разберусь.

Смирюсь ли я, сорвусь ли, оскудею
или попробую другим путём устать,
я всё равно всегда прожить сумею,
я всё равно всегда посмею стать.

Но – что касается других:
всех тех, которых нет,
которых не было,
которых много было —
то если больно им
глядеть на этот свет
и если это важно вам – спасибо.

Тема

И то, что о себе не знаешь,
и то, что вглубь себя глядишь,
и то, чем никогда не станешь, —
всё перепрыгнешь,
всё оставишь,
всё – победишь.

Рема

Я падаю в объятья, словно плод,
в котором через кожицу темнеет
тупая косточка —
но как она поёт,
но как зудит она,
о, как болит,
болеет,
теряет речь,
не хочет жить, твердеет
и больше – никого – не узнаёт.

Голос

О, как бы я хотел,
чтоб кто-нибудь
всё это мог себе, себе присвоить —
а самого меня перечеркнуть,
перебелить, преодолеть,
удвоить,
как долг – забыть,
как дом – переустроить,
как шов, как жизнь, как шкаф – перевернуть…

Но —
личной – жаждой,
собственным – покоем,
одной (всего одной) —
попыткой —
чьей-нибудь.

«Средь мародёров, трусов и стыда…»

Средь мародёров, трусов и стыда,
среди осин, уже пропахших местью, —
я буду жить (и проживу) всегда —
образчиком позора и бесчестья,
защитником свободы и добра.

Но – в мельтешенье лиц, имён и зим,
но – в сём дрожанье – из листвы и света:
что будем делать —
с одиночеством моим?
что – с одиночеством своим – я – буду делать?

Всё обостряется – в период катастроф,
и вот теперь – средь клеветы и трусов:
будь, будь готов – да я всегда готов —
к твоим, о Господи, ударам и укусам.

Но – в трепыханье света и ещё
каких-то листьев —
быстрых, жёлтых, белых —
мне холодно (как никогда ещё),
и с этим – ничего – нельзя поделать.

«Как я – газеты и людей – листаю…»

Как я – газеты и людей – листаю,
вот так и ты меня
посмотришь на просвет:
и счастье – есть,
и пошлости – хватает.
Пощады – нет.

«Но ты имей в виду: когда пожар в крови…»

Но ты имей в виду: когда пожар в крови,
когда вокруг – такая благодать,
а листопад – такой – что аж в глазах темно,
с кем быть (а с кем не быть),
кому принадлежать —
мне ВСЁ РАВНО.

Как шрам – любовь – под бровью от стакана,
как след – любовь – на пальце от ожога,
всегда всего мне было мало, мало,
а оказалось – слишком много, много.

Но я клянусь, что в жизни листопада
я не искал любви (я даже сил не тратил),
но я искал – защиты и пощады,
а находил – ещё – одно – объятье.

Жизнь, ты – которая так часто пахнет кровью,
жизнь, ты, которая со мной пила украдкой,
ну не было – с тобой нам – больно, больно,
а было нам с тобой – так сладко, сладко.

Всё начиналось – зябко и проточно,
а продолжалось – грубо и наглядно,
а кончилось – так яростно, так мощно,
так беспощадно.

«А тело пело и хотело жить…»

А тело пело и хотело жить,
и вот болит – как может – только тело.
Я научу мужчин о жизни говорить —
бессмысленно, бесстыдно, откровенно.

И ржа, и золото, летящее с ветвей,
и хриплый голос мой, ушибленный любовью, —
всё станет – индульгенцией твоей,
твоим ущербом и твоим здоровьем.

И ты поймёшь – что всё на свете есть,
что даже в этой каше, в круговерти —
есть жизнь, есть жар, есть честь —
и жженье есть,
и этот жар, и жизнь,
и честь – сильнее смерти.

Но также ты поймёшь,
как трудно – говорить
с самим собой – без лести и обмана,
что тело пело и хотело жить —
не-постоянно.

Как – к самому себе – теряя интерес,
оно лишь корчилось – от лжи, любви и жженья,
как – сразу – сбросило – любовь,
как лишний вес —
без сожаленья.

И – в эту яркость, в эту круговерть —
как в сотый раз,
как в первый раз! – запело
и – захотело сбросить – жар и смерть.

Но не успело.

«Но я ещё прижмусь к тебе – спиной…»

Но я ещё прижмусь к тебе – спиной,
и в этой – белой, смуглой – колыбели —
я, тот, который – всех сильней – с тобой,
я – стану – всех печальней и слабее…

А ты гордись, что в наши времена —
горчайших яблок, поздних подозрений —
тебе достался целый мир, и я,
и густо-розовый
безвременник осенний.

Я развернусь лицом к тебе – опять,
и – полный нежности, тревоги и печали —
скажу: «Не знали мы,
что значит – погибать,
не знали мы, а вот теперь – узнали».

И я скажу: «За эти времена,
за гулкость яблок и за вкус утраты —
не как любовника —
(как мать, как дочь, сестра) —
как современника – утешь меня, как брата».

И я скажу тебе,
что я тебя – люблю,
и я скажу тебе, что ты – моё спасенье,
что мы погибли (я понятно – говорю?),
но – сдерживали – гибель – как умели.

Без названия

Любовь —
то с нежностью,
то с грустью:
то поскребёт, то ковырнёт, —
но – не надейся – не отпустит,
пока всю шкурку не сотрёт.

Так безымянно погибает —
но – как достойно – гибнет сад —
ему плевать: он облетает,
он – падает – спиной назад.

Вот так и мне – в моём блаженстве
(когда – живот и жизнь поют) —
какая разница —
как в детстве —
тебя назвали – и зовут.

Но эта гибель – без названья —
имеет множество причин,
чтоб мы – в конце концов – назвали
всех наших женщин и мужчин.

А то и нас —
потом —
попросят
(когда отшкурят и съедят),
а как фамилия – не спросят. —

Не захотят.

«Я не кормил – с руки – литературу…»

Я не кормил – с руки – литературу,
её бесстыжих и стыдливых птиц.
Я расписал себя – как партитуру
желёз, ушибов, запахов, ресниц.

Как куст – в луче прожектора кромешном —
осенний, – я изрядно видел тут,
откуда – шапками – растут стихотворенья,
(а многие – вглубь шапками растут).

Я разыграл себя – как карту, как спектакль
зерна в кармане, – и – что выше сил —
(нет, не моих – моих на много хватит) —
я раскроил себя – как ткань, как шёлк, как штапель
(однажды даже череп раскроил).

Я раскроил, а ты меня заштопал,
так просто – наизнанку, напоказ, —
чтоб легче – было – жить,
чтоб жизнь была – по росту,
на вырост – значит, вровень, в самый раз.

Я превратил себя —
в паршивую канистру,
в бикфордов шнур, в бандитский Петербург.
Я заказал себя – как столик, как убийство, —
но как-то – слишком громко, чересчур.

Я – чересчур, а ты меня – поправишь:
как позвонок жемчужный – обновишь,
где было слишком много – там убавишь,
где было слишком мало – там прибавишь.
Но главное – отпустишь и оставишь
(меня, меня! – отпустишь и оставишь),

не выхватишь, —
не станешь – не простишь…

Ожидание первого снега

Но – мне – не нравится,
так поступать с тобой:
о, как ужасна жизнь мужского пола —
ты всё ещё, – а я уже живой,
ты всё как девочка, – а я уже тяжёлый
(неповторимый, ласковый, тупой,
бессмысленный, ореховый, сосновый),
самоуверенный, как завуч средней школы, —
нет, выпускник – лесной воскресной – школы,
её закончивший – с медалью золотой.

Любая женщина – как свежая могила:
из снов, из родственников,
сладкого, детей…
Прости её. Она тебя любила.
А ты кормил – здоровых лебедей.

Но детским призракам (я это точно знаю) —
не достучаться им —
до умного – меня…
А ты – их слышишь – тёплая, тупая,
непоправимая – как клумба, полынья.

Стихотворение – простое, как объятье —
гогочет, но не может говорить.
Но у мужчин – зато —
есть вечное занятье:
жён, как детей, – из мрака – выводить.

И каждый год – крикливым, птичьим торгом
я занимаюсь в их – живой – груди:
ту женщину,
наевшуюся тортом,
от мук, пожалуйста, – избавь и огради!

Все стихтворения —
как руки, как объятья.
(…от пуха, перьев их – прикрой меня – двумя)
Да, у мужчин – другие есть занятья,
но нет других – стихотворений – у меня.

…Ты мне протягиваешь – руку наудачу,
а я тебе – дырявых лебедей.
Прости меня.
Я не пишу, я плачу —
над бедной-бедной – девочкой– моей…

Первый снег

Он делал всё – с таким видом,
будто хотел сказать:
«…вот как щас подойду,
и как дам по башке этим микрофоном, —
будет тебе и катарсис и катарсис
и всё, что захочешь…»
Однако на самом деле – хотел он сказать
совсем про другое.
«Место поэта, – хотел он сказать, —
в рабочем строю,
место поэта – в рабочем столе,
место поэта – во мне и в тебе
ЖИЗНЬ ЗАЩИЩАЕТ – твою и мою».
…И в этом смысле – я с ним – абсолютно согласен.

…а кто-то ведь пытался жить —
в моих стихах, в моих осинах.
А я всё спал – в руках твоих —
невыносимых.

Но надоело мне – как раненая птица,
спасать птенцов, камлать – как на войне —
ведь я хочу ещё —
тебе, тебе – присниться:
в очках и без очков – в предельной наготе.

Ведь я и сам ещё – хочу себя увидеть
без книг и без стихов
(в них – невозможно – жить). —
Я это говорю,
не чтобы их – обидеть,
а чтобы – оскорбить.

Чтоб их – ликующая, смешанная – стая
обрушилась, упала (гогоча),
мне прям на голову —
так – чтоб меня не стало,
точней: не стало – прежнего – меня.

…Я это говорю, как водится,
раздельно,
понятно, образно, на русском языке.
Я это говорю
не для кого – отдельно,
а всем – конкретно, каждому, тебе.

Да, я хочу кому-нибудь присниться —
в очках и без очков, без чёлки, в пиджаке, —
как белый лист,
как чистая страница,
как первый снег – в предельной простоте.

Вот будет номер – если (будто в детстве)
с открытым лбом
я вдруг пойму тогда,
что – и одетому – мне никуда не деться
от проступающего, как пятно, – стыда.

…Но тут же —
негодующая стая
моих стихов,
простившая меня, —
ты – защитишь меня,
со всех сторон – сжимая,
вытягивая шеи,
выгибая —
галдя, топча, калеча, гогоча…

«…только, может быть…»

…только, может быть,
сразу, сразу?..

– Не распробовал я, не смог:
соловьиное твоё мясо,
густо-розовую заразу,
соболиный твой крик,
сынок…

Четвёртое дыхание

Но что-то, видно, есть во мне такое,
что я никак смириться не могу,
что больше нету – никого со мною,
ни соболя, ни соловья в снегу.

А то, что мне объятий не хватало,
так это, деточка, всё как бы да кабы. —
Зато хватило – голоса, металла,
таблеток, áлкоголя, мужества, судьбы…

Зато хватило мне – метафор и деталей,
ума хватило – всё перебелить:
что ни строфа – желание ударить,
что ни абзац – то просьба пристрелить.

Несёшь себя – как вывих, как припадок
(два соболя + соловей – внутри),
несёшь себя – как соловья – в подарок! —
глядишь, – уже обратно принесли.

Я уговаривал: давай ещё, подтянем,
ну что же ты? – ведь Ты ж меня любил! —
я говорил: царапается, тянет…
(Я всё это напрасно говорил).

Не бойся, соболь, – я тебя не выдам,
я больше никого не выдаю.
Но ты, ты должен знать, где есть отдельный выход,
в густые заросли, в высокую траву.

Как быстро ты – скребёшься, роешь, лаешь,
как будто чуешь пулю – между глаз.
Не рой так быстро (ты же мой – товарищ),
но, видно, нет – товарищей – у нас.

А если нет – за синею горою
найдёшь себе – другую западню.
Беги отсюда, я тебя – не скрою,
я сам тебя, как выкуп, выдаю…

Они убьют тебя, они тебя – не знают
(как облаком – накрыв твою семью),
здесь травят – грамотно, здесь —
правильно стреляют
(я, кстати, многим здрасте – говорю).

О, как же он бежал,
с беременной женою,
с летящим соловьём – по млечному пути.
Не бойся, мальчик, – я тебя прикрою.
Я пошутил (…чтоб ты – успел – уйти…).

…Что ни строка – то приступ и припадок,
что ни рука – то выстрел и отстрел.
Ты извини, что скромный мой подарок,
от крови внутренней набряк и отсырел.

Да, были безобразны – эти роды,
но я горжусь, что сексуальный голос мой
был утешеньем моего народа
(а мой народ – за синею горой).
Я счастлив – оттого, что в общей куче
они прогрызли, как рюкзак, – меня,
и что они (не я) бессмертны и живучи,
как жизнь, как мужество, как молодость моя.

…Но что же делать мне теперь —
с самим собою
(уже без всех метафор), боже мой,
и что это за облако такое? —
как облако, – нависло – надо мной…

А, что – я, собственно, здесь собираюсь делать,
и для чего? – стихи свои читать?
Стихотворение – качнулось, как поэма.
Мне всё равно, как это называть…

Четвёртый день (при этом хорошея)
я задыхаюсь, глядя в темноту,
я чувствую – испарину на шее, —
не ту я чувствую испарину, не ту.

Я – спас тебя: мой соловьиный вывих,
соболий выдох, лошадиный храп. —
Теперь я должен знать, где мой —
отдельный – выход,
стоп-кран, трамплин,
огнетушитель, трап.

Я должен знать, где мой —
прощальный – выход,
высокий купол, ноги – в темноту.
…Стихотворение кончается – как выхлоп.
Я с этим – согласиться – не могу.

Стихотворение кончается – как тара,
его нельзя до неприличья длить.
Ты извини, что терпкий мой подарок
осыпался – пока его несли.
…Четвёртого дыханья – не бывает,
но – мы узнали это – только что.
Ты спрячь меня, как доллары – в кармане
(как неисполненное обещанье),
Ты убери меня, как варежки – в пальто.
А я – прощу – Тебе, что этот воздух хлипкий
раскрылся будто парашют во рту. —
…Стихотворение кончается – как всхлипы.
Я с этим – тоже – примириться не могу.

Я знаю, что мы этого не любим,
но я люблю (точней, любил – тогда):
строфа всегда —
как обращенье к людям,
строка всегда – как помощь, как рука.

…Стихотворение – кончается как выпад
(не ты – его, оно – тебя – жуёт),
стихотворение кончается как выбор.
…как человек, как воздух, как живот…

Стихотворение кончается – как счастье
(…как убедительно меня устроил ты,
из мелких роз, из позвонков хрустящих,
из жирных хризантем, молочной кислоты.
Я – бело-красная поленница живая,
там, на морозе, ты сложил – меня,
а мне – без разницы, я пальцы – разжимаю:
хреновая – поленница Твоя).

…О, как же он летел,
как падал – постепенно,
как стукался о выступ, воздух, наст.
И это больше – всех стихотворений,
всех наших жалких – говорений, фраз.

Но я скажу. – Никто, никто не падал,
а просто – жизнь, цветная наша жизнь
качнулась на краю – а никому не надо,
в буквальном смысле: даже нам – не надо.
А ты – буквально – падай, – но держись!

Ну, что же ты, давай – иначе не исправишь:
вставай, иди, гляди, —
я говорю себе —
я говорю тебе (ведь я же твой товарищ!) —
да нет, не на меня! – на свет гляди, на свет.

Как и обещано – ни поздно и ни рано
(…во что – Ты превращаешь
жизнь мою!) —
стихотворение – кончается – как драма,
творожным облаком
качнувшись – на краю…

…Ещё успеем мы (и Ты ещё успеешь) —
свою цветущую поленницу свалить,
и я успею – эту жизнь и шею
как грубую одежду доносить.

Когда же нас – обыщут и разденут,
положат на носилки – понесут,
тогда – узнаем мы,
какие хризантемы —
какими шапками —
в твоём снегу – растут.

Жизнь – нам подсовывает смерть,
как быстрый выход,
смерть – нам подсовывает жизнь,
как свой итог:
стихотворенье – начинается как выдох,
стихотворение – кончается как вздох.
То как испарина, предсмертная ночная,
а то, как утренняя радость – в первый раз!
Я ничего про выходы – не знаю.
Я знаю, что всё – кончилось – сейчас.

…
А я ещё ловлю себя – как выкуп,
а я держу себя – за соловья в снегу.
…А Ты меня несёшь как долгий вдох и выдох, —
(и как не устаёшь – так долго – на весу).

А я он вот – твой кожаный подарок,
возьми меня – за горло, за крыло…
Стихотворение —
кончается ударом.
Нет, этой нежностью – кончается оно.

«Ну так здравствуй…»

Ну так здравствуй,
моя дорогая тупая черешня!
Я ведь раньше не думал,
что мой возмутительный прах —
это родины прах.
(…этот яростный, сливочный, нежный…)
Он, как ветер, весной —
Застревает в цветных волосах.

Землёю пахла, воздухом пылила,
а выпила меня и отпустила
(ну вот и пусть сама в земле лежит).
У молодости безобразный вид,
когда она уже остыла.

Да и без нас уже напичкана по горло
земля, как курица, но вот приснилось мне,
что мой отец (точнее, папа) умер
и на прощанье – озверел во мне.

Как колобок, вертящийся, паскудный,
все прыг да скок по венам и рукам,
а мне вдруг кажется, что я его забуду,
а мне вдруг кажется, что я его отдам.

И как ни гадок мне его затылок,
но я хочу его схватить – и не могу,
и он летит, как розовый обмылок,
выскальзывая с криком в темноту.

Вот так и я уйду (и на здоровье),
и ты уйдёшь – провалишься к цветам,
но всё равно всей невозможной кожей
услышу я (и ты услышишь тоже):
Я тебя никогда не забуду, о боже, боже.
Я тебя всё равно никогда никому не отдам.
Я ведь знаю, что вроде любил, любил меня
кто-то из вас,
но вот что интересно – о, Боже мой, Боже, —
отвсюду:
из всех, из цветных, из цветочных,
распахнутых каш —
я-то тебя никогда-никогда не забуду,
ты же меня – никогда никому не отдашь.

Я говорю —
из такой очевидной пурги,
из черешен таких, из такого расцветшего чуда:
господи, боже ты мой, я тебе никогда не забуду
ни поганую мякоть мою, ни шершавые руки – твои.

Но зато – по молочной реке,
по кисельным твоим берегам,
убираясь в зелёный подвал
под цветную весеннюю груду —
так как я под тобою, никто никогда не лежал.
Я тебя всё равно, всё равно никогда не забуду.

«И чтобы жизнь твоя всю жизнь стоймя стояла…»

полстолетья спустя
без посвященья

И ЧТОБЫ ЖИЗНЬ ТВОЯ ВСЮ ЖИЗНЬ СТОЙМЯ СТОЯЛА
ОДНИМ УПРУГИМ И ЦВЕТУЩИМ КУБОМ
И ЧТОБЫ ВСЁ ЭТО ТВОЕЙ МОГИЛОЙ СТАЛО,
НО ТОЛЬКО Я ТВОЕЙ МОГИЛОЙ БУДУ.

Это я —
в середине весны, в твёрдой памяти, в трезвом уме,
через головы всех,
из сухого бумажного ада —
это я – так свободно —
к тебе обращаюсь,
к тебе,
от которого мне – ничего, кроме жажды, не надо.

Потому что сейчас —
через почки и глыбы идя,
из-под почек и глыб – я сейчас
так отчётливо знаю,
что из всех претендентов
ты – всё ж таки выбрал – меня,
потому что я старше тебя и себя защищать
не желаю.

Это ты полстолетья спустя —
ты с меня соскребёшь эту ложь
и возьмёшь,
как тюльпан, как подростка, за мою лебединую шею.

Только что ж ты так долго,
так долго навстречу идёшь,
только что ж это я —
так безропотно – ждать не умею.

О, как тужатся почки в своем воспалённом гробу,
как бесстыже они напряглись, как набухли
в мохнатых могилах —
чтобы сделать всё то, чего я – не хочу, не могу,
не желаю, не буду,
не стану, не должен,
не в силах.

Но зато я способен бесплатно тебе показать
(всё равно ведь уже
никуда не сдрыснýть и не деться),
как действительно надо – навстречу любви
прорастать,
как действительно надо – всей жизнью —
цвести и вертеться.

…За одну только ночь, в преждевременном
взрыве листвы,
всё так жадно рванулось – с цепи,

Продолжить чтение