Ползи, Тень, ползи!

Abraham Merritt

Creep, Shadow, Creep!

© Doubleday Doran New York, 1934

© Меррит А., 2025

© Малая О., 2025 (пер.)

Глава 1. Четыре самоубийства

Распаковывая вещи в гостинице Нью-Йоркского научно-исследовательского сообщества, я пребывал в мрачном настроении. Прошлой ночью я проснулся от навалившейся на меня печали, какой-то смутной гнетущей тоски и с тех пор не мог стряхнуть эту беспричинную хандру. Будто мне приснилось что-то ужасное и эхо того позабытого кошмара все еще звенело на краю сознания. Теперь же к грусти добавилось еще и раздражение.

Безусловно, я не ожидал, что на причале меня будет встречать оркестр с фанфарами. Но ни Беннетт, ни Ральстон не пришли повидаться со мной. Мои друзья пренебрегли встречей, и от этого грусть лишь нарастала. Перед отплытием я написал им обоим и ожидал, что хотя бы один из них подберет меня у пристани.

Беннетт и Ральстон были моими ближайшими друзьями, но между собой часто не ладили. Их постоянные перебранки забавляли меня. И все же у Беннетта и Ральстона были теплые отношения, несмотря на разные взгляды на жизнь. Иногда мне казалось, что связь между ними более крепкая, чем их связь со мной. Эта дружба могла бы стать такой, как у легендарных Дамона и Финтия[1], если бы каждый из них не испытывал отвращение к мировоззрению товарища. Но даже невзирая на это, они были настоящими друзьями.

В чем-то их разногласия напоминали мне содержание басни Эзопа «Стрекоза и муравьи».

Билл Беннетт, как муравьи из этой басни, был человеком серьезным и трудолюбивым. Покойный доктор Лайонелл Беннетт, до самой смерти считавшийся одним из пяти ведущих экспертов в области патологии мозга – пяти специалистов, признанных в современном, вернее, цивилизованном мире, – приходился ему отцом. Я провожу различие между современным и цивилизованным миром, поскольку лично сталкивался с доказательствами существования знатоков в этой сфере в обществах, которые принято называть нецивилизованными. И у меня есть причины полагать, что подобные мудрецы были в нашем мире и в древние времена, более того, они обладали большими знаниями, чем представители современности – хоть так называемого цивилизованного общества, хоть нецивилизованного. Как бы там ни было, доктор Лайонелл Беннетт был одним из немногих экспертов в своей области, которые интересовались научными исследованиями больше, чем собственным банковским счетом. Он прославился, но не разбогател. Биллу, его сыну, недавно исполнилось тридцать пять лет – он был моим ровесником. Я знал, что Лайонелл оказывал на Билла значительное влияние, и в некотором отношении, особенно в вопросах исследований бессознательного, сын превзошел отца, поскольку отличался большей гибкостью ума и непредвзятостью взглядов. Год назад Билл написал мне, что его отец умер. После этого Билл решил продолжать свои исследования с доктором Остином Лоуэллом, заняв место его ассистента, доктора Дэвида Брейля, который скончался после того, как в частной клинике при доме доктора Лоуэлла на него упала люстра.

А вот Дик Ральстон мог бы являться прототипом стрекозы в басне Эзопа. Он был наследником столь обширного состояния, что даже годы Великой депрессии не лишили его богатства: в пасти мирового кризиса сгинула лишь малая часть его золота. Он стал воплощенным стереотипом сына богача – в хорошем смысле этого слова – и не видел ни смысла, ни чести, ни радости в труде. Беспечный, умный, щедрый – и праздный представитель высшего класса.

Я объединял заключенные в них противоположности, служа тем мостиком, на котором они могли встретиться. Я получил медицинское образование, но смог отказаться от практики благодаря унаследованному состоянию. Денег у меня было достаточно, чтобы потакать любым своим причудам – а для меня такой причудой стали исследования в области этнологии. Особенно меня интересовали феномены, которые мои собратья-медики, да и ученые в целом, именовали суевериями: ритуальные колдовские практики, ведовство, вуду и тому подобное. Я подходил к своим исследованиям столь же серьезно, как Билл к своим. И он это знал. Дик же, в свою очередь, объяснял мою тягу к странствиям наследственностью – один из моих предков был пиратом родом из Бретани. Отплыв из порта Сен-Мало во Франции, он прибыл в Новый Свет и нажил дурную славу своими злодеяниями. Из-за этих злодеяний он и закончил свою жизнь на виселице. Наследственностью же Дик объяснял и мой интерес к ритуальной магии – двух моих предков сожгли за ведовство во Франции. Итак, для него во мне не было ничего непонятного. А вот сфера интересов Билла казалась ему непостижимой.

Вспоминая своих друзей, я мрачно думал о том, что, пусть я и отсутствовал в стране целых три года, этого времени не хватило бы, чтобы позабыть меня. Но в какой-то момент мне удалось отринуть меланхолию. Смешно, право же. В конце концов, они могли и не получить моих писем. Или у них были какие-то неотложные дела. Или же и Билл, и Дик решили, что меня встретит другой.

На прикроватном столике я заметил вчерашнюю газету, и мой взгляд упал на заголовок. Мне стало не до смеха.

Пробежав глазами подзаголовки, я начал читать статью:

НАСЛЕДНИК БАСНОСЛОВНОГО СОСТОЯНИЯ В ПЯТЬ МИЛЛИОНОВ ДОЛЛАРОВ ПОКОНЧИЛ ЖИЗНЬ САМОУБИЙСТВОМ! РИЧАРД ДЖ. РАЛЬСТОН-МЛ. ЗАСТРЕЛИЛСЯ

Причины самоубийства неизвестны – Четвертое самоубийство среди представителей высшего класса Нью-Йорка за последние три месяца – Полиция подозревает, что в Нью-Йорке создан клуб самоубийц.

«Ричард Дж. Ральстон-мл., два года назад унаследовавший от отца медные шахты стоимостью в пять миллионов долларов, найден мертвым в своей постели сегодня утром. Ральстон застрелился у себя дома на Семьдесят восьмой улице. Пистолет, из которого богатый наследник пустил пулю себе в висок, был обнаружен на полу рядом с кроватью. Полиция утверждает, что пистолет выпал из его руки и на рукояти были только его отпечатки. Тело погибшего нашел его дворецкий, Джон Симпсон. По словам последнего, Ральстон отправился к себе в спальню около восьми часов вечера, что соответствовало его привычкам. По состоянию тела коронеру доктору Пибоди удалось установить, что смерть наступила около трех часов ночи, за пять часов до того, как Симпсон вошел в комнату».

Около трех часов ночи?! Я почувствовал, как у меня мурашки побежали по коже. Учитывая разницу во времени, именно тогда-то я и проснулся прошлой ночью от странного приступа меланхолии.

«Если показания Симпсона подтвердятся – а полиция не видит причин сомневаться в них, – то самоубийство не было спланированным. Ральстон действовал, повинуясь внезапному порыву. Подтверждением этому служит и письмо, так и не дописанное богатым наследником. Обрывки письма были обнаружены под прикроватным столиком в его спальне: „Дорогой Билл, прости, я не смог остаться. Надеюсь, ты отнесешься к делу объективно, а не субъективно, сколь бы невероятными ни показались тебе факты. Жаль, что Алана здесь нет. Ему известно больше…“ Написав эти строки, Ральстон, очевидно, передумал и порвал письмо. Полиция пытается установить личность „Алана“, чтобы выяснить, о чем же „ему известно больше“. Детективы также надеются, что адресат письма, „Билл“, обратится к ним. Нет никаких сомнений в том, что имело место самоубийство, но полиция пытается установить мотив, а факты, „сколь бы невероятными они ни показались“, смогут пролить свет на произошедшее. На данный момент не установлено ни одной причины для самоубийства мистера Ральстона. Его адвокаты из фирмы „Уинстон, Смит и Уайт“ заверили полицию, что финансовое положение мистера Ральстона-мл. оставалось безукоризненным и они не знают ни о каких „сложностях“ в личной жизни их клиента. Следует также отметить, что, в отличие от многих сыновей состоятельных промышленников, мистер Ричард Дж. Ральстон ни разу не был замешан в каком-либо скандале. Это уже четвертое самоубийство за три месяца среди людей того же возраста, социального положения и жизненного уклада, как у Ральстона. Во всех четырех случаях обстоятельства смерти настолько схожи, что полиция всерьез рассматривает версию самоубийств по договоренности. Пятнадцатого июля Джон Марстон, всемирно известный игрок в поло, застрелился в своей спальне в загородном доме в Локуст-Вэлли, Лонг-Айленд. Причины самоубийства не установлены. Как и Ральстон, он был холост. Шестого августа неподалеку от Риверхеда, Лонг-Айленд, было обнаружено тело Уолтера Сенклер-Кэлхауна. Кэлхаун съехал с дороги на открытое поле, остановил свой автомобиль и застрелился. Причины самоубийства не установлены. На тот момент Кэлхаун уже три года был разведен. В ночь на двадцать первое августа Ричард Стэнтон, миллионер, яхтсмен и путешественник, застрелился на борту своей яхты „Тринкуло“ – хотя на следующий день планировал отправляться в круиз в Южную Америку».

Я все читал и читал… размышления о клубе самоубийц, куда якобы вступали измученные скукой искатели острых ощущений… Истории жизни Марстона, Кэлхауна, Стэнтона… Некролог Дика… Я читал, сам не понимая, что там написано. В моей голове стучала только одна мысль: этого не может быть! У Дика не было ни одной причины для самоубийства. И в мире не нашлось бы менее склонного к самоубийству человека, чем он. Теория о клубе самоубийц представлялась мне абсурдной – по крайней мере в том, что касалось Дика. Несомненно, именно я был тем «Аланом», которого мой друг упомянул в письме. А «Билл» – это Беннетт. Но что же я такое знал, что помогло бы Дику?

Зазвонил телефон.

– К вам пришел доктор Беннетт, – сообщил мне портье.

– Пригласите его.

«Слава богу!» – подумал я.

Пришел Билл – бледный, измученный, точно на его долю выпали нелегкие испытания и опасность еще не миновала. В его глазах застыл отпечаток невыразимого ужаса, будто он смотрел не на меня, а в глубины собственного разума, где сей ужас оставил свой след.

– Я рад, что ты вернулся, Алан. – Он рассеянно протянул мне руку.

Билл взглянул на газету в моей руке.

– Вчерашняя. – Он заметил дату. – Что ж, там все написано. Все, что известно полиции, по крайней мере.

Его слова показались мне странными.

– Ты хочешь сказать, что тебе известно что-то еще? Что-то, о чем не знает полиция?

– О, они верно передали все факты, – уклончиво ответил он. – Дик застрелился. И они правы, связывая его самоубийство с остальными смертями…

– Но что тебе известно еще, Билл? – настойчиво повторил я.

– Что Дик был убит!

Я потрясенно уставился на него.

– Но если он сам пустил пулю себе в висок…

– Я понимаю, ты удивлен. Тем не менее я уверен, что Дик Ральстон совершил самоубийство. И в то же время я убежден, что его убили. – Он присел на кровать. – Мне надо выпить.

Я принес бутылку скотча – члены нашего сообщества оставили в своей гостинице подарок к моему приезду. Билл налил себе спиртное, не разбавляя его содовой.

– Я так рад, что ты вернулся! – повторил он. – Нам предстоит нелегкая задача, Алан.

– Какая? – спросил я, наливая и себе скотч. – Найти убийцу Дика?

– Да, и это тоже. Но не только. Нужно предотвратить новые убийства.

Я налил нам еще.

– Хватит ходить вокруг да около, Билл! – потребовал я. – Расскажи мне, в чем дело.

– Нет, Алан, – задумчиво ответил он. – Пока не могу. – Билл отставил стакан в сторону. – Представь себе, что ты обнаружил новый вид микробов. Еще никому не известный. Или же тебе кажется, что это новый вид микробов. Итак, ты изучаешь его и записываешь особенности. Ты хочешь, чтобы кто-нибудь подтвердил результаты твоих исследований. Что ты сделаешь? Дашь ему все свои записи и расскажешь о своих наблюдениях? А уже потом попросишь своего коллегу взглянуть в микроскоп и провести те же эксперименты, чтобы засвидетельствовать твою правоту? Или ты намекнешь своему коллеге, на что стоит обратить внимание, и просто подведешь его к микроскопу, чтобы он выделил особенности объекта твоего исследования самостоятельно?

– Безусловно, я предпочту, чтобы мой коллега провел самостоятельное исследование.

– Вот именно. Мне представляется, что я выделил новый вид микробов. Или очень старый. В метафорическом смысле, конечно. Микробы тут ни при чем. Но я не стану рассказывать тебе о результатах моих наблюдений, а просто подведу тебя к микроскопу. Я не хочу, чтобы мое мнение повлияло на твои наблюдения. Попроси портье принести газету, Алан.

Я так и сделал. Билл пролистнул страницы и наконец нашел, что искал. Прочитав заметку, он передал газету мне.

– Новость о Дике перенесли с первой страницы на пятую, – сказал он. – Впрочем, не важно. Прочти первую пару абзацев. Все остальное в этой статье – лишь досужие домыслы.

И я начал читать.

«Доктор Уильям Беннетт, перспективный специалист в области нейрологии и коллега знаменитого психиатра доктора Остина Лоуэлла, сегодня утром явился в полицию и заявил, что именно ему было адресовано незавершенное письмо, найденное в спальне Ричарда Дж. Ральстона-мл. По словам доктора Беннетта, Ральстон был одним из его ближайших друзей. Недавно он обратился к доктору Беннетту с жалобами на бессонницу и кошмары. Также доктор Беннетт заявил, что вечером накануне самоубийства Ральстон приходил к нему на ужин. Доктор пригласил своего друга остаться на ночь, тот согласился, но затем передумал и отправился домой. Именно так доктор Беннетт объясняет строки письма „Дорогой Билл, прости, я не смог остаться“. Действуя в рамках профессиональной этики, доктор Беннетт отказался комментировать симптомы мистера Ральстона. На вопрос о том, могло ли психическое состояние мистера Ральстона спровоцировать решение покончить с собой, доктор Беннетт сдержанно ответил: „Самоубийство всегда является результатом определенного психического состояния“».

Невзирая на обрушившееся на меня горе, я не смог не улыбнуться, прочтя эти строки.

«Что касается упомянутого в письме „Алана“, то, по словам доктора Беннетта, речь идет о старом друге мистера Ральстона, докторе Алане Каранаке, который должен сегодня вернуться в Нью-Йорк после трехлетнего путешествия по Северной Африке. Доктор Каранак широко известен в научных кругах своими этнологическими исследованиями. Доктор Беннетт объяснил слова из письма мистера Ральстона тем, что доктор Каранак мог усмотреть некоторое сходство его симптомов с определенными заболеваниями, распространенными среди племенных народов Африки».

– Ты на главное внимание обрати! – Билл указал на один из следующих абзацев.

«После допроса в полиции доктор Беннетт не отказался от разговора с репортерами, но не смог добавить никаких значимых деталей к картине произошедшего. Тем не менее он отметил, что мистер Ральстон в течение двух недель до смерти снимал со своего счета в банке крупные суммы наличными. На что он тратил эти деньги – неизвестно. Доктор Беннетт, похоже, сразу же пожалел о сказанном и заверил представителей прессы, что эта информация никак не связана с самоубийством мистера Ральстона. Как бы то ни было, общая сумма, потраченная мистером Ральстоном за эти две недели, составляет около ста тысяч долларов. Полиция продолжает расследование».

– Это наводит на мысль о шантаже, – заметил я. – Если это правда, конечно.

– У меня нет этому никаких доказательств, – улыбнулся Билл. – Но именно это я сказал полиции и репортерам. – Еще раз просмотрев заметку, он встал. – Вскоре сюда набегут газетчики, Алан. И полиция может к тебе заглянуть. Мне пора уходить. Если кто-то спросит, скажи, что ты меня еще не видел. И понятия не имеешь, что все это значит. Скажи, что ты уже год не получал никаких вестей от Ральстона. И что намерен поговорить со мной и тогда, возможно, сможешь дать интервью по этому поводу. Но пока что тебе ничего не известно. Так и есть. Тебе ничего не известно. Такова твоя версия. Ее и придерживайся. – Он направился к двери.

– Подожди, Билл. Что за околесицу ты нес перед репортерами, скажи на милость?

– Это наживка, – ухмыльнулся он.

– И кого же ты намерен поймать на крючок?

– Убийцу Дика. – Он вышел за порог. – Впрочем, это больше по твоей части. По сути, я пытаюсь поймать ведьму.

С этими словами он закрыл дверь.

Глава 2. Мадемуазель Дахут

Вскоре после ухода Билла ко мне пришел детектив, расследовавший самоубийство Дика. Очевидно, он считал разговор со мной пустой формальностью, но того требовала предусмотренная в таких случаях процедура. Он не очень прислушивался к моим ответам и даже не спросил меня, виделся ли я с Биллом.

Я угостил его скотчем.

– Черт, не то, так другое. Либо денег нет – и ты из кожи вон лезешь, чтобы их раздобыть. Либо деньжата у тебя водятся, но кто-то постоянно пытается тебя облапошить. Или слетаешь с катушек, как этот ваш бедняга. И что тогда толку с тех денег? А ведь этот Ральстон был неплохим парнем, судя по всему.

Я согласился с его мнением. Выпив еще, полицейский ушел.

Затем явились три журналиста – один был из «Сити ньюс», два других – из вечерних газет. Они тоже задали пару вопросов о Дике, но больше их заинтересовали мои путешествия. Я так разошелся, что послал за второй бутылкой скотча и рассказал им о магических ритуалах женщин, живущих в горах Эр-Риф. Эти женщины верят, что в определенное время и при определенных обстоятельствах можно поймать отражения своих возлюбленных – или врагов – в зеркало и таким образом обрести власть над их душами. Репортер из «Сити ньюс» заявил, что если бы эти женщины научили его управляться с зеркалами, то продажи зеркал в Америке взлетели бы до небес, а он сам озолотился бы. Двое других угрюмо заявили, что были бы не прочь поймать в зеркало отражение своего главного редактора. Рассмеявшись, я сказал, что проще пригласить члена масонской ложи из Болгарии, заманить в нужное место главного редактора и попросить масона измерить его тень веревкой. После этого веревку следует положить в коробку, а коробку замуровать в стене. Через сорок дней редактор умрет, а его душа окажется заключена в коробке, привязанная к тому месту веревкой. Один из репортеров печально покачал головой, заявив, что сорок дней – слишком долгий срок. Другой же с обезоруживающей наивностью спросил, верю ли я в магию. Я ответил, мол, если человек твердо верит в то, что умрет в определенный день, он умрет в этот день. И не потому, что его тень измерили, а веревку замуровали. Он верит в силу ритуала, верит, что эти действия убьют его. Все это вопрос самовнушения – так называемого аутогипноза. По тому же принципу действуют и колдуны Полинезии, кахуны, когда молятся о смерти. Их молитвы действенны – если жертва знает, что кахуны провели ритуал и указали точное время смерти.

Конечно, мне не стоило так разглагольствовать. На следующее утро в газетах написали лишь, что я говорил с полицией и не смог пролить свет на самоубийство Ральстона. Зато наивный репортер, вызвавший меня на откровенность, посвятил мне целую статью.

ХОТИТЕ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ ВРАГА? НУЖНО ЛИШЬ ВЫПРОСИТЬ У ДЕВЧОНКИ ИЗ ЭР-РИФА ВОЛШЕБНОЕ ЗЕРКАЛО ИЛИ НАНЯТЬ БОЛГАРСКОГО МАСОНА.

ДОКТОР АЛАН КАРАНАК, ИЗВЕСТНЫЙ ЭТНОЛОГ, РАССКАЗЫВАЕТ, КАК ЛЕГКО И ПРОСТО МОЖНО ИЗБАВИТЬСЯ ОТ СВОИХ НЕДОБРОЖЕЛАТЕЛЕЙ, – ВОТ ТОЛЬКО ВНАЧАЛЕ НУЖНО УБЕДИТЬ ИХ, ЧТО ВЫ СПОСОБНЫ ЭТО СДЕЛАТЬ.

Статья была отличная, хотя репортер и поглумился надо мною всласть. То хохоча, то чертыхаясь, я перечитал ее второй раз. Что ж, я сам виноват, не стоило говорить такое газетчику.

Через какое-то время мне позвонил Билл.

– Ты зачем рассказал репортеру о тени? – нервно осведомился он.

– Просто так, – удивился я. – А почему мне нельзя было говорить с ним о тени?

Билл помолчал.

– Что навело тебя на эту мысль? Кто-то что-то сказал?

– Все страньше и страньше, как говорила Алиса[2]. Нет, Билл, я сам заговорил об этом. Ничья тень не пала на меня, нашептывая мне на ухо…

– Не говори так! – резко осадил меня Билл.

Я ошеломленно замолчал. В голосе Билла звучала паника – а это было вовсе не в его духе.

– Я просто так заговорил об этом. Так получилось, – повторил я. – Что все это значит, Билл?

– Не важно. – Теперь в его голосе слышалось явственное облегчение. – Завтра похороны Дика. Увидимся там.

Ничто не заставит меня пойти на похороны друга. Если захоронение не сопровождается незнакомыми мне обрядами и ритуалами, это бессмысленно. В гробу лежит кусок холодного мяса, которое сожрут черви. Тело, гротескно размалеванное в похоронном бюро. Глаза ввалились, им больше никогда не узреть красот мира, игры облаков, переливов волн, великолепия леса. И воспоминания о жизни разлагаются в гниющем мозге. Напудренный и приукрашенный символ бренности бытия. Я хочу помнить своих друзей такими, какими они были при жизни – веселыми, умными, энергичными. Но в мою память впечатывается образ моего друга в гробу, затмевая все остальные воспоминания. Так я теряю друзей. С моей точки зрения, у животных все устроено намного лучше. Они прячутся и умирают, никем не замеченные.

Билл знал о моем отношении к похоронам, потому я сказал:

– Нет, там мы не увидимся. Как твои успехи с ведьмой? – Чтобы предотвратить спор, я решил сменить тему.

– В каком-то смысле успехи есть. Не то, на что я надеялся, но мне удалось привлечь неожиданное внимание. Вчера мне позвонили адвокаты Дика и спросили, что он говорил о тех деньгах. Сказали, что пытались выяснить, куда он их потратил, но так и не смогли. Я заявил, что ничего не знаю. Конечно же, они мне не поверили. Но все, чем я располагаю, – это всего лишь смутные подозрения, поэтому я действовал наугад. Что ж, я их не виню. А сегодня утром мне позвонил поверенный Стэнтона и задал тот же вопрос. Сказал, что Стэнтон незадолго до смерти снимал крупные суммы и его фирма не смогла отследить, на что он тратил наличные.

– Это странно. А что насчет Кэлхауна и Марстона? Если они поступали так же… то все это дурно пахнет.

– Я сейчас как раз пытаюсь выяснить. Ладно, пока.

– Подожди, Билл. Я человек неторопливый, ты же знаешь. Но мне уже любопытно. Когда мы встретимся? И что мне делать сейчас?

Я никогда не слышал, чтобы Билл говорил так удрученно:

– Алан, ничего не предпринимай, пока я не раскрою тебе все карты. Сейчас я больше ничего не хочу говорить, но поверь мне: на то есть хорошая причина. Однако кое-что я тебе все же скажу. Твое интервью может стать очередной наживкой. И я полагаю, она сработает лучше моей.

Это было во вторник. Конечно же, мне было очень любопытно, что за всем этим кроется. И я был озадачен. Если бы кто-то другой попытался вести себя так со мной, я бы разозлился. Но речь шла о Билле. Если он попросил меня ничего не предпринимать, то знал, что делает. В этом я был уверен. И ничего не предпринимал.

В среду похоронили Дика. Я просмотрел свои записи и приступил к первой главе своей книги о ведовстве в Марокко. В четверг вечером мне позвонил Билл.

– Завтра намечается небольшая вечеринка у доктора Лоуэлла. Придут доктор де Керадель и его дочь. Я хочу, чтобы ты присутствовал. Уверен, тебе будет интересно.

Де Керадель? Имя показалось мне знакомым.

– Кто он?

– Рене де Керадель, французский психиатр. Наверное, ты читал его…

– Да, конечно, – перебил я. – Он попытался повторить некоторые эксперименты Жан-Мартена Шарко[3] в больнице Сальпетриер, верно? В исследовании гипноза он продвинулся дальше своего учителя. Покинул Сальпетриер несколько лет назад после какого-то скандала. То ли кто-то из подопечных умер, то ли его выводы были слишком неортодоксальными… Что-то в этом роде?

– Да, тот самый де Керадель.

– Я приду. Мне хотелось бы познакомиться с ним.

– Отлично, – сказал Билл. – Доктор Лоуэлл пригласил гостей на половину восьмого. Надень смокинг. И приходи на час раньше. С тобой хочет поговорить одна девушка – до того как соберется вся компания.

– Девушка? – опешил я.

– Хелена. – Билл хихикнул. – Смотри, не разочаруй ее. Ты ведь ее герой. – Он повесил трубку.

Хелена была сестрой Билла, на десять лет младше меня. Я не видел ее пятнадцать лет. Насколько я помнил, она была несносным ребенком. Раскосые светло-карие глаза, рыжевато-каштановые волосы, нескладная, полненькая. Она постоянно преследовала меня, когда я приезжал к Биллу в гости на каникулы. Просто сидела и молча смотрела на меня. Я так смущался, что начинал заикаться. И никак не мог понять – то ли Хелена восхищалась мной, то ли пыталась разыграть меня таким образом. Тогда ей было лет двенадцать. Никогда не забуду, как она – якобы бы по нелепой случайности – усадила меня на гнездо шершней. А однажды, ложась в кровать, я обнаружил в своей постели семейку ужей. И если первый инцидент действительно мог оказаться случайностью, то во втором сомнений быть не могло. Я выбросил ужей за окно и никогда – ни словом, ни взглядом, ни жестом – не намекал на случившееся. Ее замешательство стало моей наградой – как и ее жгучее любопытство, которое ей так и не удалось скрыть. Я знал, что Хелена закончила колледж Смит, а потом изучала искусство во Флоренции. Мне было любопытно, кем она стала.

На следующий день я сходил в библиотеку Нью-Йоркской медицинской академии и прочитал несколько статей де Кераделя. Да, безусловно, он был странным человеком, выдвигавшим весьма необычные теории. Неудивительно, что его уволили из Сальпетриер. Если отбросить наносное наукообразие его работы, то основная идея удивительным образом напомнила мне теорию одного тибетского монаха, именовавшего себя Много Раз Рожденный. Я повстречал его в монастыре в Гьянцзе, где он был настоятелем и почитался другими монахами как святой и чудотворец, – люди суеверные назвали бы его чародеем. То же мне рассказывал один христианский священник в Греции, неподалеку от руин древних Дельф, и его ряса едва скрывала языческое мировоззрение своего владельца. Тот священник предъявил мне доказательства своей теории, и ему почти удалось меня убедить. Собственно, вспоминая увиденное, я уже не был столь уверен, что он не убедил меня полностью.

Доктор де Керадель заинтриговал меня. Его фамилия была бретонской, как и моя, и столь же необычной. Я вспомнил, что читал о де Кераделях кое-что в семейной хронике де Карнаков – так нас когда-то называли. Чтобы освежить свою память, я просмотрел эти записи. Де Карнаки и де Керадели не очень-то любили друг друга – и это еще мягко сказано. Естественно, это лишь усилило мой интерес к доктору.

К Лоуэллу я опоздал на полчаса. Дворецкий провел меня в библиотеку. Девушка, сидевшая в роскошном кресле, вскочила и протянула мне руку.

– Привет, Алан.

Я удивленно прищурился. Девушка была невысокой, но ее тело поражало воображение пышными формами, которые привели бы в восторг любого скульптора времен Перикла в Афинах. И черное вызывающее платье, тонкое как паутинка, лишь подчеркивало изгибы ее фигуры. Блестящие медно-рыжие волосы были собраны на затылке в тяжелый шиньон – их владелица не поддалась модным веяниям и не стала стричься под мальчика. Чуть раскосые янтарные глаза, маленький прямой нос, округлый подбородок, кожа не белая, как часто бывает у рыжих, а смуглая. Ее профиль удостоился бы чеканки на золотых монетах Александра Македонского. Несколько архаичная, древнегреческая красота. Я моргнул.

– Не может быть… Хелена!

Ее глаза вспыхнули – сейчас она смотрела на меня с таким же озорством, как в тот злополучный миг, когда я уселся на гнездо шершней. Взяв меня за руки, девушка прижалась к моей груди.

– Ты все тот же, Алан. Все тот же! И ты… дай мне взглянуть на тебя… Да, все тот же герой моего детства. То же умное мрачное лицо, как… как… Знаешь, я всегда мысленно называла тебя Ланселотом Озерным[4]. То же гибкое стройное тело… тело черной пантеры… Так я тебя тоже называла, Алан. А помнишь, как грациозно ты вскочил, когда тебя ужалил шершень? – Она наклонила голову, ее плечи подрагивали.

– Маленькая чертовка! Я так и знал, что ты нарочно усадила меня туда!

– Я не смеюсь, Алан, – приглушенно пробормотала она, пряча лицо у меня на груди. – Я рыдаю.

Хелена подняла голову. Ее глаза действительно поблескивали, точно она готова была расплакаться. Но я был уверен, что то не слезы раскаяния.

– Ах, Алан, сколько же лет я хотела узнать… Хотела спросить тебя… Хотела, чтобы ты сказал мне… Не то, что ты любишь меня, дорогой, о нет, я всегда знала, что ты скажешь это рано или поздно. Нет, я хочу услышать от тебя другое…

Я тоже рассмеялся, но ее слова вызвали во мне смешанные чувства.

– Я скажу все, что ты захочешь. Даже то, что я люблю тебя. И, может быть, когда-нибудь я скажу это всерьез.

– Ты нашел тех ужей у себя в кровати? Или они уползли до того, как ты вошел в спальню? Вот вопрос, мучивший меня все эти годы.

– Ах ты маленькая чертовка! – повторил я.

– Так ты нашел ужей?

– Да, они были там.

– Что ж, от этого комплекса я теперь избавилась навсегда. – Девушка умиротворенно вздохнула. – Теперь я знаю наверняка. Но ты всегда был так высокомерен, я просто не смогла удержаться. – Она привстала на цыпочки. – Раз уж ты решил полюбить меня, Алан, то можешь поцеловать.

И я поцеловал ее. В губы. Может быть, она и разыгрывала меня, говоря, что я был героем ее детства, но в этом поцелуе не было ничего шуточного – особенно в том, как она ответила на мои ласки. Затрепетав, Хелена опустила голову мне на плечо.

– Ну вот, еще от одного комплекса я избавилась. Стоит ли останавливаться на достигнутом?

Кто-то кашлянул у двери.

– Простите, мы не хотели вам помешать.

Хелена разомкнула объятия, и мы оглянулись. Конечно, я видел, что рядом с дверью стоят дворецкий и какой-то мужчина, но все мое внимание сосредоточилось на девушке рядом с ним – или женщине.

Знаете, так бывает, когда вы едете в метро, или выходите из театра, или стоите на ипподроме, – и вдруг одно лицо, казалось бы, беспричинно, выделяется из толпы, будто на него направлен прожектор какого-то незримого театрального осветителя, а все остальные лица отступают на задний план, затуманиваются. Со мной так часто бывает. Наверное, что-то в таком лице пробуждает в нас давно позабытые воспоминания. Или пробуждает память наших предков, осколки душ которых всегда в нас живут. Вот и с этой девушкой получилось так же, только ощущение было сильнее, чем обычно. Я больше не видел никого вокруг – даже Хелену.

Ярко-голубые глаза со странным оттенком фиолетового, огромные, широко посаженные, с длинными изогнутыми ресницами. Брови тонкие, черные, почти сросшиеся на переносице. Нос с едва приметной горбинкой, но очень изящный. Широкий лоб скрывала бледно-золотистая челка, волосы заплетены в косы, и в свете, падавшем в дверь библиотеки из коридора, они поблескивали, словно золотым ореолом окутывая ее прелестную головку. Крупный рот, четко очерченные чувственные губы. Белоснежная кожа выглядела так, будто изнутри ее озарял лунный свет.

Девушка была ростом с меня, пышногрудая, с тонкой талией. Ее фигура наводила на те же мысли, что и ее рот, – мысли о чувственности. Платье цвета морской волны поблескивало, подчеркивая безупречную кожу обнаженных плеч; казалось, ее руки, плечи, шея, голова были лепестками лилии, распустившимися из бутона зеленоватого платья. Да, девушка была прекрасна, но мне почудилось, что в голубизне ее глаз нет ничего ангельского, а в ореоле над ее головой – и тени святости.

Она была идеальна – и в то же время я ощутил жгучую ярость. В тот момент я понимал, как можно порвать шедевр живописи, раздробить молотком прекрасную статую, – если такая красота вызывает ненависть. А именно ненависть я и чувствовал в тот момент.

Потом мне подумалось: «Я ненавижу тебя? Или боюсь тебя?»

И все это, заметьте, за одно мгновение.

Хелена пошла навстречу гостям, протянув руку. Она ничуть не смутилась, будто мы не обнимались тут, в библиотеке, а всего лишь обменялись дружескими приветствиями.

– Добрый вечер. Меня зовут Хелена Беннетт. – Девушка улыбнулась. – Доктор Лоуэлл попросил меня встретить вас. Вы доктор де Керадель, не так ли?

Мужчина коснулся губами руки Хелены, я же обомлел. Билл сказал, что на ужин к доктору Лоуэллу придут доктор де Керадель и его дочь. Но этот мужчина не казался старше своей спутницы! Если это вообще была его дочь: да, его волосы тоже были золотистыми, но не так блестели, глаза – голубыми, но без фиолетового оттенка.

И я подумал: «Но я не могу определить ни его, ни ее возраст!»

А потом мелькнула мысль: «Да что же, черт побери, со мной творится сегодня?!»

– Да, я доктор де Керадель. Это моя дочь.

Девушка – или женщина – с некоторым любопытством, как мне показалась, посмотрела на меня и Хелену.

– Мадемуазель Дахут д'Ис… – Мужчина поколебался. – Де Керадель.

– А это доктор Алан Каранак, – представила меня Хелена.

Имя Дахут д'Ис затронуло какие-то полузабытые струны в моей памяти. А когда Хелена назвала мое имя, я заметил, как фиолетовые глаза красавицы вспыхнули, зрачки расширились, брови сошлись над переносицей. Девушка пристально посмотрела на меня, будто увидела не в первый раз. И была какая-то скрытая угроза в ее глазах… какие-то притязания.

– Ален де Карнак? – прошептала она, словно сама себе.

А потом перевела взгляд на Хелену, будто оценивая ее. Я заметил в ее глазах презрение и равнодушие; так королева могла бы смотреть на свою служанку, которая осмелилась посягнуть на короля. Не знаю, был ли я прав в своей оценке, но мне показалось, что Хелена почувствовала то же самое.

– Дорогой, мне стыдно за тебя! – повернувшись ко мне, нежно проворковала она. – Проснись. – Она украдкой пнула меня в лодыжку носком туфельки.

В этот момент в гостиную вошел Билл в сопровождении почтенного седого джентльмена – должно быть, это был доктор Лоуэлл.

Никогда еще я не был так рад увидеть своего друга.

Глава 3. Теории доктора де Кераделя

Я подал Биллу условный знак, не раз спасавший меня от конфузов в молодости: «Выручай, приятель!» Оставив мадемуазель Дахут с Хеленой, а доктора де Кераделя с доктором Лоуэллом, мой друг поспешно увел меня в гостиную. Мне нужно было выпить, и Билл по моей просьбе молча передал мне бренди с содовой. Я мгновенно осушил стакан.

Хелена огорошила меня, но это был приятый сюрприз, который не заставил бы меня утешать себя спиртным. Однако ситуация с мадемуазель Дахут была совсем иной. Она полностью выбила меня из колеи. Если бы я был кораблем, плывущим на всех парусах, а мой разум – навигатором, способным безопасно провести меня по изведанным морям, то Хелена была бы легким порывом ветра, ожидаемым и желанным, а Дахут – ураганом, способным забросить корабль в чуждые и неведомые воды, где навигация бессильна.

– Хелена поможет доплыть до порта под названием Рай. А другая – до порта под названием Ад.

Билл промолчал, внимательно глядя на меня. Я налил себе еще.

– За обедом будет вино и коктейли, – мягко заметил Билл.

– Отлично. – Я залпом выпил бренди.

И подумал: «Дело вовсе не в ее дьявольской красоте, нет. Но почему же я так возненавидел ее с первого взгляда?»

Теперь ненависти во мне не было, осталось только жгучее любопытство. Но откуда это смутное ощущение, будто я давно уже с ней знаком? И другое чувство, уже не столь смутное: она тоже знает меня…

– Она напоминает мне о море… – пробормотал я.

– Кто? – спросил Билл.

– Мадемуазель д'Ис.

Билл отшатнулся.

– Кто такая мадемуазель д'Ис? – сдавленно произнес он.

– Ты не знаешь имен собственных гостей? – подозрительно осведомился я. – Эта девушка в гостиной – мадемуазель Дахут д'Ис де Керадель.

– Нет, этого я не знал, – прошептал Билл. – Доктор Лоуэлл просто назвал ее «госпожа де Керадель». Да, пожалуй, еще выпить тебе не помешает. Я составлю тебе компанию.

И мы выпили.

– Я никогда не встречал их до сегодняшнего вечера, – спокойно сказал Билл. – Де Керадель позвонил Лоуэллу вчера утром. Они оба – выдающиеся психиатры, их интерес друг к другу вполне понятен. Лоуэлл пригласил его вместе с дочерью на ужин. Старик привязался к Хелене и часто зовет ее в гости с тех пор, как она вернулась в Нью-Йорк, поэтому решил позвать и ее. Хелена, кстати, тоже тепло к нему относится. – Допив бренди, он отставил стакан в сторону. – Насколько я понял, де Керадель уже около года живет здесь, но он и не думал обращаться к доктору Лоуэллу до того, как вышли наши с тобой интервью.

Осознав, на что он намекает, я вздрогнул.

– Ты хочешь сказать, что…

– Ничего я не хочу сказать. Лишь отметил совпадение.

– Но если бы они были как-то связаны со смертью Дика, то разве стали бы рисковать и приходить сюда?

– Они хотят выяснить, что именно нам известно. И известно ли. – Билл поколебался. – Может быть, это ничего не значит. Но именно такого я и ожидал, когда создавал ту наживку. А де Керадель и его дочь вполне подходят на роль тех рыбок, которых я собирался поймать. Особенно учитывая имя мадемуазель д'Ис. – Обойдя вокруг стола, он опустил ладони мне на плечи. – Алан, у меня есть идея. Она мне и самому кажется слегка безумной, но, возможно, ты отнесешься к этому иначе. У нас тут не «Алиса в Стране Чудес», а какая-то «Алиса в Стране Дьявола». Я хочу, чтобы сегодня ты говорил все, что приходит тебе на ум. Все. Пусть тебя не сдерживают правила этикета, вежливость, приличия. Если тебе захочется сказать что-то обидное – так тому и быть. Не думай о чувствах Хелены. Забудь о Лоуэлле. Говори все, что приходит тебе в голову. Если де Керадель выскажет что-то, с чем ты будешь не согласен… поспорь с ним. Если он выйдет из себя – тем лучше. Сделай вид, что напился и позабыл о благопристойности. Ты будешь говорить, я слушать. Понял?

– In vino veritas, истина в вине, – рассмеялся я. – Только ты хочешь, чтобы вино во мне вытащило на свет божий истину из остальных. Что ж, здравый психологический подход. Ладно, Билл, давай еще выпьем.

– Ты свою меру знаешь. Но помни, что ты должен притвориться пьяным, а не напиться.

Мы спустились к ужину. Я чувствовал любопытство, азарт и беспечное веселье. Образ мадемуазель д'Ис в моем сознании сократился до ореола золотистых волос и фиалковых глаз на белоснежном лице. А вот образ Хелены оставался четким, как профиль на античной монете.

Мы сели за стол: доктор Лоуэлл во главе, слева – де Керадель, справа – мадемуазель Дахут. Хелена заняла место рядом с де Кераделем, я – с Дахут. Билл уселся между мной и Хеленой.

Стол накрыли очень красиво, а высокие свечи, заменявшие электрическое освещение, придавали комнате особое очарование. Дворецкий принес вкуснейшие коктейли. Я поднял тост в честь Хелены:

– Ты прелестная древняя монетка, Хелена. Монетка с чеканкой самого Александра Македонского. И когда-нибудь эта монетка ляжет в мой кошель.

Доктор Лоуэлл потрясенно посмотрел на меня – мои слова его шокировали.

Но Хелена чокнулась со мной бокалом.

– Но ты ведь не потеряешь меня, правда, милый?

– Нет, дорогая, и я никому тебя не отдам, не позволю похитить тебя, моя прелестная древняя монетка.

Я почувствовал, как мадемуазель д'Ис прижалась ко мне плечом, и повернулся. Глаза мадемуазель Дахут уже не были лишь фиалково-голубыми пятнами на бледном лице. Потрясающие глаза – огромные, ясные, как лазоревая вода у берега тропического острова. В них вспыхивали крошечные лиловатые искорки, точно блики солнца на морской воде, которые ты видишь, когда ныряешь и смотришь вверх сквозь толщу вод.

– Мадемуазель Дахут, почему вы напоминаете мне о море? Воды Средиземного моря того же цвета, что и ваши глаза. А пена морская – белая, как ваша кожа. Я видел водоросли, золотистые, как ваши волосы. Ваш аромат – аромат моря, а походка ваша подобна морской волне…

– Какой ты сегодня романтичный, дорогой, – перебила меня Хелена. – Возможно, тебе стоит поесть супа, прежде чем переходить к очередному коктейлю.

– Дорогая, ты моя античная монетка, но ты еще не в моем кошельке. А я – не в твоем. И я выпью еще, прежде чем приступать к супу.

Девушка покраснела, и мне стало стыдно, но я перехватил одобрительный взгляд Билла и понял, что все делаю правильно.

И взгляд Дахут развеял бы все мои сожаления, если бы в тот же миг во мне не вспыхнула та же необъяснимая жгучая ненависть, скрывающая – я знал это наверняка – темный страх. Мадемуазель опустила ладонь на мою руку, и ненависть отступила, будто что-то в моем сознании откликнулось на тепло ее тела. Я болезненно остро ощутил красоту девушки.

– Вы любите все древнее. Все дело в том, что в вас течет древняя кровь, кровь Арморики[5]. Вы помните…

Внезапно Билл толкнул меня, и мой бокал с коктейлем полетел на пол.

– О, прости, Алан. Как я сегодня неуклюж. Бриггс, принесите доктору Каранаку другой бокал, пожалуйста, – поспешно сказал Билл.

– Все в порядке, дружище. – Я надеялся, что произнес эти слова будто бы невзначай, потому что во мне нарастал гнев.

Я не знал, сколько времени прошло с того момента, как она упомянула Арморику, до падения бокала. Когда она заговорила, тепло ее тела словно перешло в жар, вспыхнуло искрой, и эта искра прожгла мою кожу, по кровеносным сосудам устремилась к мозгу. Вместо уютной комнаты, залитой мягким светом, я увидел перед собой огромную равнину, а на ней – исполинские камни, длинные ряды камней, аллеи менгиров, ведущие к каменному кругу в центре; в круге же стояла гигантская пирамида. Я знал, что это Карнакские камни[6], место, где сокрыта загадка друидов, место, где когда-то обитал таинственный, всеми позабытый народ, от названия которого и произошла фамилия моей семьи, изменявшаяся в веках. Но не эти Карнакские камни я видел во время своего путешествия по Бретани. В моем видении все менгиры стояли на своих местах, они еще не поддались обветшанию. И среди камней толпились люди, сотни людей, шествовавших по аллеям к монолиту в центре. И хотя я знал, что сейчас день, из пирамиды в центре круга струилась тьма. Океан тоже не был виден. На его месте простирались высокие башни из серых и бурых камней, вдали, в тумане, проступали очертания стен, окружавших большой город. Пока я стоял там – как мне показалось, целую вечность, – в моей душе холодной волной прилива поднялся страх. А за страхом пришла леденящая неумолимая ненависть и ярость.

Услышав слова Билла, я перенесся обратно в комнату. Страх развеялся. Гнев остался.

Я заглянул в глаза мадемуазель Дахут и прочел в них триумф. И легкое удивление. Я был уверен в произошедшем, и не было необходимости отвечать на так и не заданный ею вопрос. Она все знала. Она применила ко мне какую-то форму гипноза, внушение невероятной мощи. Я подумал, что если Билл прав в своих подозрениях, то мадемуазель Дахут не стоило раскрывать карты так быстро. Либо она не особенно умна, либо чертовски уверена в себе. Я поспешно отогнал эту мысль.

Билл, Лоуэлл и де Керадель увлеклись разговором, Хелена же слушала их, наблюдая за мной краем глаза.

– Я знал одного шамана из народа зулусов, который использовал тот же прием, мадемуазель де Керадель. Он называл это «выпустить душу из тела». Но он не был так красив, как вы, поэтому ему требовалось больше времени для этого. – Мне хотелось добавить, что прикосновение ее руки было столь же молниеносным, как укус ядовитой змеи, но я сдержался.

Дахут ничего не отрицала.

– И это все, о чем вы подумали, Ален де Карнак?

– Нет. Еще я подумал, что ваш голос напоминает мне о море. – Я рассмеялся.

Так оно и было. Нежнейшее, сладчайшее контральто, бархатное, завораживающее, как шепот волн на пологом берегу.

– Едва ли я могу принять ваши слова как комплимент. Сегодня вы много раз сравнивали меня с водами морскими. Но разве море не таит в себе опасности?

– Именно так.

Мне было все равно, как она воспримет мои слова. Но девушка, казалось, не обиделась.

За ужином мы болтали о том о сем. Еда была вкусной, вино – изысканным. Дворецкий следил, чтобы мой бокал оставался полон, и мне даже подумалось, что это Билл его надоумил.

Мадемуазель оказалась девушкой широких взглядов, умной и, несомненно, очаровательной – если можно воспользоваться столь затертым словом. У нее был дар поддерживать разговор именно так, как от нее ожидали. Теперь я не замечал в ней ничего экзотического, ничего загадочного. Современная, хорошо образованная и воспитанная девушка потрясающей красоты, вот и все.

Хелена тоже была прекрасна. И весь ужин мне ни о чем не хотелось спорить, не было ни единого повода повести себя нелюбезно или вызывающе. Мне показалось, что Билл немного озадачен. Он был смущен, как пророк, предсказавший какое-то событие, в то время как его пророчество и не собиралось сбываться. Если де Кераделя и интересовала смерть Дика, он никак это не проявлял.

Некоторое время Лоуэлл и де Керадель негромко обсуждали что-то, а остальные в их разговоре не участвовали. И вдруг доктор Лоуэлл повысил голос:

– Но вы ведь, несомненно, не верите в существование такого в объективной реальности?

Этот вопрос привлек мое внимание. Я вспомнил порванное письмо Дика: «…ты отнесешься к делу объективно, а не субъективно, сколь бы невероятными ни показались тебе факты». Билл тоже прислушался. Даже мадемуазель Дахут повернулась к доктору Лоуэллу, в ее глазах читалось любопытство.

– Я уверен, что это и есть объективная реальность, – ответил де Керадель.

– Значит, вы считаете, что эти создания, эти демоны… действительно существовали? – потрясенно переспросил доктор Лоуэлл.

– И существуют до сих пор. Если воспроизвести те условия, при которых обладатели древней мудрости пробуждали этих существ – эти силы или сущности, называйте их как хотите, – то дверь распахнется и они придут. Блистательная богиня, которую египтяне именовали Исидой, предстанет пред нами, как в древности, и предложит сорвать с нее вуаль. Темный бог, чьи силы превосходили мощь Блистательной, – проявится и он. Египтяне именовали его Сетом, а греки – Тифоном, но иное его имя было высечено на алтарях более древней и мудрой расы. Да, доктор Лоуэлл, и другие войдут в эту распахнутую дверь – чтобы обучать нас, наставлять нас, помогать нам, подчиняться нам.

– Или чтобы властвовать над нами, отец, – нежно проворковала Дахут.

– Или чтобы властвовать над нами, – эхом откликнулся де Керадель.

Он побледнел, и мне почудилось, что страх промелькнул в его взгляде, брошенном на дочь.

Я пнул Билла ногой под столом, и он ответил мне тем же, побуждая к действиям.

– Доктор де Керадель рисуется, – отвратительным менторским тоном произнес я. – Нужны подходящие подмостки, подходящие декорации, подходящие актеры, подходящая музыка и сценарий, хорошая работа суфлера – и демоны, или что вы там имеете в виду, выпорхнут на сцену, став звездами сего представления. Что ж, я видел, как при подходящих условиях создавались удивительно правдоподобные иллюзии. Достаточно правдоподобные, чтобы ввести в заблуждение большинство профанов…

Глаза де Кераделя сузились, он подался вперед на стуле.

– «Профанов»?! Вы намекаете на то, что я профан?

– Вовсе нет, – учтиво ответил я, глядя на свой бокал. – Я лишь сказал, что вы рисуетесь.

Ему едва удавалось сдерживать свой гнев.

– Это не иллюзии, доктор Лоуэлл, – заявил де Керадель. – Есть определенная формула призыва, определенная схема действий. Есть ли что-либо более незыблемое, чем ритуал, при помощи которого католики устанавливают связь со своим Богом? Песнопения, молитвы, жесты, даже интонации – все это должно строго соблюдаться. Как и в других религиях – мусульманстве, буддизме, синтоизме, – любой ритуал поклонения четко прописан. В любой религии мира. Люди понимают, что только точным выполнением предписаний можно достучаться до нечеловеческого разума. В них говорит память о древней мудрости – но об этом больше ни слова, доктор Каранак. Говорю вам, это не иллюзия.

– Откуда вы знаете? – осведомился я.

– Знаю, – тихо ответил он.

– Действительно, определенная комбинация звуков, запахов, движений и цветов может порождать очень странные и весьма реалистичные видения, – примирительно взмахнул рукой доктор Лоуэлл. – Представляется возможным также, что подобная комбинация может вызывать одни и те же видения у разных людей, если они пребывают в одинаковом эмоциональном состоянии. Но я ни разу не сталкивался с доказательством того, что такие видения – не только результат субъективного восприятия реальности. – Он помолчал.

Я увидел, как судорожно сжались его пальцы, как побелели костяшки.

– Разве что… однажды, – пробормотал старик.

Доктор Керадель внимательно наблюдал за ним, и от него не укрылся невольный жест Лоуэлла.

– Однажды? Что же тогда случилось?

– Нет, и тогда доказательств я не нашел, – резко ответил Лоуэлл.

– Как бы то ни было, – продолжил де Керадель, – есть еще один элемент призыва – заметьте, доктор Каранак, мы не говорим об иллюзиях или театральных постановках. Этот элемент, если мне позволено будет воспользоваться термином из химии, можно назвать катализатором. Вещество, необходимое для протекания химической реакции, но не вступающее в нее, остающееся неизменным, нетронутым. Такой катализатор – человек. Мужчина, женщина, ребенок. Тот, кто поддерживает связь с призываемой сущностью. Таким элементом выступали дельфийские пифии, поднимавшиеся на алтарь, чтобы открыться божеству и говорить от его имени. Такими были жрицы Исиды в Древнем Египте и жрицы Иштар в Вавилоне, служительницы Гекаты, богини преисподней. Знания об их тайных ритуалах были утрачены, пока я не восстановил их. Таким был воин-жрец уйгуров, служивший Великому Калкру, осьминогоподобному божеству с множеством щупалец. Такими были жрецы скифов, призывавшие Черного бога, и тот являлся им в образе исполинской лягушки. Такими…

– Но все подобные ритуалы проходили в глубокой древности, – прервал его Билл. – Безусловно, никто уже много столетий не поклоняется этим божествам. Значит, обряды древних жрецов и жриц утрачены, ведь та традиция оборвалась. Все жрецы давно умерли. Как же восстановить эти знания?

Мне показалось, что Дахут выразительно посмотрела на отца, пытаясь остановить его. Но де Керадель не обратил на нее внимания. Сейчас он был полностью поглощен своей теорией, старался прояснить ее, убедить нас в своей правоте.

– Но вы ошибаетесь. Те жрецы живут. Они живут в сознании своих потомков. Спят в сознании тех, в чьих жилах течет их кровь. Спят, пока кто-то не пробудит их! И сколь велика будет награда того, кто сумеет это сделать! Он увидит не золотую мишуру из гробницы Тутанхамона, не сокровищницу Чингисхана или Аттилы, не блестящие побрякушки и бренный металл… не все эти бирюльки. Наградой ему станет хранилище воспоминаний, сокровищница знаний – знаний, которые возвысят его обладателя над другими людьми, уподобив богу.

– Да, я не отказался бы уподобиться богу. Где же мне найти такую сокровищницу? Там, должно быть, пыльно, но можно и запачкаться, чтобы стать богом, – сказал я.

Вены на шее де Кераделя вздулись.

– Вы насмехаетесь надо мной! Но я расскажу вам кое-что. Однажды доктор Шарко погрузил в гипнотический транс одну девушку – она давно уже выступала в роли подопытной в его экспериментах. Он вверг ее в транс глубже, чем когда-либо позволял себе с другими. И вдруг он услышал голос – слова слетали с губ девушки, но то был не ее голос. Доктор говорил с французским крестьянином. И крестьянин поведал ему многое – то, чего эта девушка знать не могла. Крестьянин рассказал ему о Жакерии, восстании во Франции в четырнадцатом веке. Доктор Шарко все записал, а потом провел тщательное исследование. Слова его подопытной подтвердились, все эти события действительно имели место. Тогда он отследил происхождение девушки. Оказалось, что одним из ее предков был лидер того крестьянского восстания. Доктор Шарко продолжил эксперименты. Он зашел еще дальше и услышал уже другой голос, на этот раз женский. Голос поведал ему о событиях тысячелетней давности в таких подробностях, которые могли быть известны лишь их непосредственному участнику. И вновь доктор проверил услышанное. Голос сказал ему правду.

– Так значит, вы говорите о переселении душ? – любезно осведомился я.

– Как вы смеете ерничать?! – возмутился де Керадель. – Шарко удалось проникнуть в глубины памяти на тысячи лет назад в прошлое, срывая покров за покровом. Я зашел еще дальше. Не на тысячу, но на десять тысяч лет. Я, де Керадель, уверяю вас в этом.

– Но, доктор де Керадель, – мягко возразил Лоуэлл, – память не передается генетически. Физические характеристики, наследственные заболевания, предрасположенности, рост, цвет кожи и тому подобное – да. Сын пианиста может унаследовать руки отца, его талант, его слух – но не память о сыгранных отцом мелодиях. Не воспоминания.

– Вы ошибаетесь, – ответил де Керадель. – Память предков хранится в мозге. Вернее, в том, что пользуется мозгом как носителем. Я не говорю, что каждый наследует воспоминания от своих предков. Все организмы не подлежат стандартизации. Природа – не работник конвейера. У некоторых в мозге, судя по всему, отсутствуют клетки, отвечающие за генетическую память. У некоторых эта память несовершенна, затуманена, грешит пробелами. Но есть и те – пусть их и немного, – у кого эти клетки находятся в идеальном состоянии, и воспоминания их предков можно читать как открытую книгу. Нужно лишь вывести эти воспоминания на уровень сознательного, направить на них внимание сознающего Я. – Доктор де Керадаль полностью игнорировал меня, но к доктору Лоуэллу обращался с настойчивой серьезностью. – Говорю вам, доктор Лоуэлл, именно так и обстоят дела. Невзирая на все то, что было написано о механизмах наследственности, о хромосомах, генах, этих передатчиках наследственной информации. Говорю вам, я доказал свою теорию. Говорю вам, есть люди, генетическая память которых хранит информацию о временах, когда человек еще не вполне был человеком. О временах, когда на Земле еще жили его обезьяноподобные предки. И эта память устремляется даже дальше в глубь времен – к первой амфибии, выбравшейся из моря и начавшей медленный подъем по лестнице эволюции, чтобы ее потомки к нашему времени превратились в нас.

Мне не хотелось ни прерывать его, ни спорить – этот человек был глубоко убежден в своей правоте, я не смог бы поколебать его веру.

– Доктор Каранак презрительно назвал это теорией переселения душ, – разглагольствовал тем временем де Керадель. – Я же говорю вам, что невозможно помыслить то, чего быть не может. И тот, кто с презрением отзывается о каких-либо людских верованиях, лишь проявляет собственное невежество. Говорю вам, что именно этот механизм генетической памяти и лежит в основе веры в реинкарнацию – возможно, и в основе веры в бессмертие души. Позвольте в качестве примера указать на одну из новомодных игрушек – фонограф. То, что мы называем сознанием, подобно игле, вращающейся в пространствах времени и записывающей опыт на определенный носитель – клетки мозга. Точно так же, как игла фонографа записывает мелодию на носитель. И как можно пустить иглу по канавкам носителя, чтобы услышать записанный звук, так и запись в клетках мозга можно воспроизвести, чтобы услышать – увидеть, перепрожить – воспоминания, хранящиеся в памяти человека. Сознание не всегда находит эти носители. Иногда канавки недостаточно глубоки, иногда сам носитель поврежден – и тогда мы говорим, что воспоминания размыты или неполны. Говорим о забывании. Память предков, древние носители опыта, хранятся в другой части мозга, не в той, где содержатся воспоминания об этой жизни. Очевидно, именно так и должно быть, иначе произошло бы смешение воспоминаний и человек страдал бы от наплыва информации, не имеющей отношения к его теперешнему окружению. В древности жизнь была проще, а окружение не столь сложным, потому память о насущном опыте и память предков еще не были так разделены. Именно поэтому мы говорим, что люди древности чаще полагались на интуицию и меньше – на разум. В наши дни именно такое поведение проявляют представители примитивных племен. Тем не менее с ходом истории жизнь усложнялась, и те, кто меньше полагался на память предков и искал решение насущных проблем в современности, получили более высокие шансы на выживание. Так начался естественный отбор – и с тех пор человечество быстро развивалось в этом направлении, ибо так работают все эволюционные механизмы. Но природа никогда не отказывается полностью от уже созданного ею. Поэтому на определенном этапе развития человеческого эмбриона он приобретает форму рыбы, затем проходит стадию обезьяны. У некоторых людей сохраняются атавизмы – точно так же у некоторых современных людей можно обнаружить в клетках мозга неповрежденные хранилища древних воспоминаний. Обнаружить – и открыть, доктор Каранак. Открыть – и вызвать эти воспоминания на уровень сознательного.

Я улыбнулся и отпил еще вина.

– Вынужден признать, что в каком-то смысле все это объясняет веру в переселение душ, доктор де Керадель, – кивнул Лоуэлл. – Если ваша теория верна, то унаследованные воспоминания, безусловно, показались бы их носителям памятью о прошлых жизнях. И такой опыт стал бы основой для веры в реинкарнацию, ведь как иначе представители примитивных племен могли объяснить что-то подобное, не так ли?

– Да, это многое объясняет. Например, китайцы верят, что, если у мужчины нет сына, он умрет окончательно и уже не возродится. Да и у нас говорят: «Мы продолжаем жить в своих детях».

– Только что явившаяся на свет пчела в точности знает, что ей делать в улье и какие порядки там царят, – сказал доктор Лоуэлл. – Ее не нужно учить летать, собирать пыльцу, очищать ее, производить нектар, нужный матке и трутням, и другой нектар, необходимый обычным рабочим пчелам. Никто не учит ее сложной работе в улье. Эти знания, память заложены в яйце, личинке, куколке. То же верно для муравьев и других насекомых. Но млекопитающие, в том числе и человек, устроены иначе.

– Они устроены точно так же, – заявил доктор де Керадель.

Глава 4. Затерянный город Ис

В словах доктора де Кераделя было чертовски много правды. Я сам сталкивался с проявлениями генетической памяти в различных уголках Земли. И мне хотелось поддержать доктора, невзирая на его подтрунивания надо мной и моим невежеством. Мне хотелось поговорить с ним как ученый с ученым.

Но вместо этого я осушил бокал и резко заявил:

– Бриггс! Я ничего не пил уже пять минут! – Только после этого я повернулся к моим собеседникам: – Подождите, господа. Давайте оставаться логичными. Концепция существования души и возможность реинкарнации – вопрос очень серьезный, требующий тщательного рассмотрения. Доктор де Керадель начал свое изложение, утверждая объективность существования того, что мы привыкли считать лишь искусной театральной постановкой. Я правильно понимаю, доктор де Керадель?

– Да, – сухо отозвался он.

– Затем доктор де Керадель в качестве аргумента привел эксперименты доктора Шарко, связанные с гипнозом. Но результаты этих экспериментов не представляются мне убедительными. В Полинезии, Африке и на Камчатке мне приходилось сталкиваться с отъявленными кудесниками, обладавшими не двумя или тремя, но дюжиной голосов. Широко известен тот факт, что в состоянии гипноза подопытный иногда говорит разными голосами. Также известно, что шизофреник в случае расщепления личности может говорить голосами от высокого сопрано до баса. И все это без какой-либо памяти предков. Это симптом их состояния, не более того. Я прав, доктор Лоуэлл?

– Именно так. – Лоуэлл кивнул.

– Что касается информации, которую Шарко получил в рамках эксперимента, то откуда нам известно, что его подопытные слышали от своих бабушек и дедушек? В семье могли рассказывать какие-то истории о предках, подопытные услышали эти истории в раннем детстве, и воспоминания об этом сохранились в их подсознании. Более того, эти воспоминания были дополнены самим Шарко. Какие-то элементы воспоминаний соответствуют истине – и Шарко легковерно принимает их в целом. Он легковерен, ибо ищет доказательства выпестованной им теории, идеи, ставшей навязчивой. И вот элементы истины превращаются в чистую истину. Что ж, я не так легковерен, как Шарко, доктор де Керадель.

– Я читал ваше интервью в газете, – заявил де Керадель. – И мне показалось, что вы верите в изложенные вами теории, доктор Каранак.

Значит, он все же читал то интервью. Я почувствовал, как Билл толкнул меня ногой под столом.

– Я пытался объяснить репортерам, что вера в ложь необходима, чтобы ложь сработала. Я признаю, что жертве, поверившей в ложь, не важно, была то ложь или истина. Но это не значит, что разницы между истиной и ложью нет. И это не значит, что та же ложь сработает на ком-нибудь еще. Также я попытался донести до репортеров мысль о том, как защититься от лжи. Защита очень проста. Не верить в нее.

И вновь вены на лбу де Кераделя вздулись.

– Когда вы говорите о лжи, то, насколько я понимаю, вы имеете в виду введение в заблуждение?

– Более того, – весело сказал я, – я имею в виду, что все эти попытки ввести кого-то в заблуждение – сущий вздор!

Доктор Лоуэлл поморщился. Я отпил вина и улыбнулся мадемуазель Дахут.

– Сегодня твои манеры оставляют желать лучшего, дорогой, – сказала Хелена.

– К черту манеры! Какие могут быть манеры в разговоре о гоблинах, реинкарнации, генетической памяти, Исиде, Сете и Черном Боге скифов, который являлся им в образе лягушки? Теперь пришла моя очередь кое-что сказать, доктор де Керадель. Я побывал во множестве мест нашей планеты. Я искал гоблинов и демонов. Но в моих путешествиях я ни разу не сталкивался с чем-то, что нельзя было объяснить гипнозом, массовым внушением или мошенничеством. Поймите это. Ни разу. А я многое повидал на своем веку.

Я солгал – но мне хотелось увидеть, какой эффект произведут мои слова. И не прогадал. Вены на его висках вздулись еще сильнее, губы побелели.

– Знаете, несколько лет назад у меня возникла блестящая идея, перемещающая всю эту проблему в иную плоскость, – с вызовом заявил я. – Эта идея основывалась на том факте, что из всех чувств последним отмирает слух. После остановки сердца мозг еще некоторое время функционирует, пока ему хватает кислорода, и, пока мозг работает, хотя все органы чувств уже отключились, он может вызывать в угасающем сознании видения. Для умирающего эти видения длятся днями, неделями, хотя в реальном мире проходит лишь доля секунды. И я придумал корпорацию «Ад и рай». Вот моя идея: «Обеспечьте себе вечное блаженство бессмертия!», «Отомстите врагу муками бессмертия!» Представьте себе: мастера внушения, эксперты в вопросах гипноза сидят у кровати умирающего и нашептывают ему на ухо то, что его погибающий мозг превратит в яркое видение, когда все органы чувств уже отключатся…

Мадемуазель Дахут резко вздохнула. Де Керадель одарил меня странным пристальным взглядом.

– В общем, как-то так, – продолжил я. – За крупную сумму можно было пообещать – и действительно предоставить – клиенту желанное бессмертие. Любую загробную жизнь: гурий для мусульман, ангельские песнопения для христиан. А если средства позволяют и есть такая возможность, то можно внушить врагу адские муки. И я готов поспорить, что у нас нашлось бы немало клиентов. Да, корпорация «Ад и рай» принесла бы огромную прибыль.

– Какая забавная идея, дорогой, – пробормотала Хелена.

– Да, забавная идея, – горько сказал я. – Но мне она не пошла на пользу. Ее можно было бы воплотить жизнь, но представьте, что стало бы со мной, изобретателем этой идеи? Если после смерти нас ждет райское блаженство, то разве смогу я насладиться им? Ни в коем случае. Я подумаю, что это лишь видение, возникшее в умирающих клетках моего мозга. Нет никакого рая в объективной реальности. И что бы ни случилось со мной в загробной жизни – если мы предположим, что загробная жизнь все-таки существует, – мне она не покажется реальной. Я подумаю: «О, какое у меня богатое воображение, но, в конце концов, все это существует только в моем умирающем сознании, не более того». Безусловно, – мрачно добавил я, – тут есть и светлая сторона. Очутись я в одной из традиционных преисподних, то не отнесусь к происходящему серьезно. Как бы то ни было, все чудеса магии и колдовства, с которыми я сталкивался, были не более реальны, чем те образы в сознании умирающего.

И тогда мадемуазель Дахут прошептала – тихо-тихо, так что услышать ее мог только я:

– Я сделала бы их реальными для вас, Ален де Карнак. Рай или ад.

– Ни при жизни, ни в посмертии, если оно есть, вы не смогли бы доказать свои теории, доктор де Керадель. По крайней мере мне, – продолжал я.

Он не ответил, барабаня пальцами по столу.

– Предположим, вы хотели бы выяснить, какому божеству поклонялись в мегалитических сооружениях Карнака. Возможно, вы сумели бы воспроизвести каждый элемент ритуала. Могли бы найти кого-то, чей род восходит к одной из карнакских жриц. Пробудить древнее знание. Но как бы вы узнали, что тот, кто являлся своим служителям в пирамиде в центре круга, Собиратель, Гость Алькараза, реален?

– Что вам известно об Алькаразе? Или о Собирателе? – спросил потрясенный де Керадель. В его голосе звучало любопытство, которое он отчаянно пытался сдержать.

Мне тоже был интересен ответ на этот вопрос. Я не помнил, чтобы когда-либо слышал о Собирателе из Карнакской пирамиды или об Алькаразе. Тем не менее эти слова сами слетели с моих губ. Я взглянул на мадемуазель Дахут. Она потупила взгляд, но я увидел на ее лице триумф, как и в тот миг, когда после прикосновения ее руки я узрел древний Карнак.

– Спросите свою дочь, – ответил я де Кераделю.

Мне почудилось, что голубизна ушла из его глаз и радужка превратилась в бледное пламя. Он молчал – но его глаза требовали ответа. Мадемуазель Дахут равнодушно повела белым плечиком.

– Я не говорила ему. Может быть, отец… он вспомнил. – В ее голосе звучало злорадство.

Я чокнулся о ее бокал, чувствуя себя просто превосходно.

– Я помню… помню… – пробормотал я.

– Если ты выпьешь еще вина, то будешь помнить лишь о мучительном похмелье, дорогой, – съязвила Хелена.

– Что же вы помните, Ален де Карнак? – проворковала мадемуазель Дахут.

И я спел им старую бретонскую песню.

Повисла неловкая тишина. И тут я заметил, как оцепенел де Керадель. На его лице промелькнуло то же выражение, что и при упоминании о Собирателе из Карнакской пирамиды и об Алькаразе. Билл побледнел. Я взглянул на мадемуазель Дахут и увидел, как лиловые искорки пляшут в ее глазах. Не знаю, почему старая песня произвела на них такое впечатление.

– Какая странная мелодия, Алан, – сказала Хелена. – И кем была эта Белая Дахут?

– Ведьмой, ангел мой, – сказал я. – Злой, но прекрасной ведьмой. Не златовласой, как ты, милая моя ведьмочка, а белокурой. Она жила около двадцати столетий назад в городе под названием Ис. Никто не знает, где он находился, но, вероятно, его башни возвышались там, где сейчас царят морские воды, между мысом Киберон и островом Бель-Иль. Когда-то там лежала суша. По преданию, Ис был городом злодеев, полным ведьм и колдунов, но злейшей из всех была Дахут Белая, дочь короля. Она выбирала мужчин себе в любовники – и те ублажали ее одну ночь, две, иногда – три. А после она предавала их морю – в одном варианте легенды. В другом же она скармливала этих мужчин теням.

– Что ты имеешь в виду? – перебил меня Билл.

Его лицо стало белым как снег. Де Керадель пристально посмотрел на него.

– Теням. Дахут была владычицей теней. Она была ведьмой и умела управлять тенями. Любыми – тенью своего любовника, тенью демона, тенями инкубов и суккубов. По легенде, она была лучшей повелительницей теней. В конце концов боги решили вмешаться. И не спрашивай меня, что то были за боги. Языческие – если описанные в легенде события произошли еще до возникновения христианства. Или же то был Бог христиан – если на самом деле речь идет о более поздних временах. Как бы то ни было, те боги верили в воздаяние: кто чем живет, от того и падет. Они отправили в Ис юного героя, и Дахут полюбила его с первого взгляда – безумно, всей душой. Он был первым мужчиной, в которого она влюбилась, невзирая на все ее связи. Но он не принял ее страсть, чурался ее. Он смог бы простить Дахут все ее похождения, если бы она доказала ему свою любовь, и тогда он принял бы ее. Как же она могла его убедить? Очень просто. По легенде, Ис был построен ниже уровня моря и высокие стены защищали этот город от приливов. В стене со стороны моря были ворота. Зачем их там построили? Не знаю. Возможно, на случай вторжения, восстания, захвата города чужаками. Как бы то ни было, такие ворота – по преданию – существовали. И ключ от них всегда носил на шее король Иса, отец Дахут. «Принеси мне ключ, и я поверю, что ты любишь меня», – сказал герой. Дахут украла ключ у спящего отца, пробравшись в его покои. И отдала ключ своему возлюбленному. Тот открыл ворота – и в город хлынуло море. Так погибла злобная ведьма Дахут Белая.

– Она утонула?

– О, это самая занятная деталь легенды. Привязанность к отцу вернулась в сердце Дахут, и девушка разбудила преданного ею короля, вскочила вместе с отцом в седло своего черного коня и поскакала прочь, пытаясь выбраться на сушу. Вероятно, было в ведьме и что-то хорошее. Но – еще одна прелюбопытнейшая деталь – ее тени взбунтовались, вселились в волны, и Дахут с отцом захлестнула вода. Так она погибла. Однако, согласно легенде, Дахут и ее отец все еще скачут в море неподалеку от мыса Киберон, а за ними – свора теней… – Я осекся.

Говоря, я поднял левую руку, в которой держал бокал вина. Ярко горели свечи, и на белоснежной скатерти четко проступала тень моего запястья, ложась на стол прямо перед мадемуазель Дахут. И девушка что-то делала с этой тенью, будто измеряла ее.

Я перехватил ее руку. Она попыталась отстраниться, но я вырвал из ее тонких белых пальцев… длинный волос. Ее волос.

Я поднес волос к пламени свечи, и он сгорел.

Девушка рассмеялась – она смеялась надо мной. Засмеялся и доктор де Керадель. Больше всего меня потрясло то, что смеялись они беззлобно. По-дружески.

– Вначале он сравнивает меня с морем – опасным морем. Затем говорит о злой ведьме Дахут, королеве теней. Намекает на то, что я ведьма, – и сжигает мой волос. И все же он утверждает, что не верит во все это!

И вновь она захохотала – как и доктор де Керадель.

Я почувствовал себя глупо. Очень глупо. Без сомнения, победа осталась за мадемуазель Дахут. Я возмущенно посмотрел на Билла. Какого черта он меня так подставил?! Но Билл не смеялся. С окаменевшим лицом он смотрел на девушку. Не улыбалась и Хелена. Она тоже не сводила глаз с дочери де Кераделя. Судя по выражению лица Хелены, ей очень хотелось использовать одно из старых-престарых словечек, которые в словарях обычно помечают условным обозначением (бран.) – бранное.

– Похоже, другая дама усадила меня на гнездо шершней, – ухмыльнувшись, сказал я.

Хелена сочувственно посмотрела на меня.

– Второй раз я стерплю, но да поможет Господь той девушке, которая поступит так вновь.

Повисло неловкое молчание.

– Не знаю почему, но я вспомнил один вопрос, который собирался задать вам, доктор Беннетт, – нарушил тишину де Керадель. – Меня заинтересовало самоубийство мистера Ральстона. Как я понял из вашего интервью в газете, он был не только вашим пациентом, но и близким другом.

Я увидел, как Билл сощурился. На его лице промелькнуло характерное выражение – он принял непоколебимое решение.

– Безусловно, это так, доктор де Керадель, – с безукоризненной вежливостью ответил Билл. – Я хорошо знал его и как друга, и как пациента.

– Меня интересует не столько его смерть, сколько ее связь с тремя другими самоубийствами. В газете писали, что предполагается, будто все четыре самоубийства произошли по одной причине.

– Именно так, – согласился Билл.

Мне показалось, что мадемуазель Дахут краем глаза наблюдает за Биллом. Де Керадель поднял свой бокал.

– Да, это действительно очень меня заинтересовало, доктор Беннетт. Мы все здесь коллеги, кроме вашей сестры и моей дочери, но и они, без сомнения, достойны нашего доверия и не нарушат законы конфиденциальности. Вы как врач считаете, что эти четыре смерти как-то связаны?

– Да, я уверен в этом.

– Что же их связывает?

– Тени! – ответил Билл.

Глава 5. Шепчущая тень

Я потрясенно уставился на Билла, вспомнив, как он разволновался, когда я заговорил с репортерами о тенях, как встрепенулся, когда я упомянул теней Дахут Белой. И вот – опять тени. Где-то тут крылась какая-то связь, но где?

– Тени?! – воскликнул доктор де Керадель. – Вы имеете в виду, что все жертвы страдали от одних и тех же галлюцинаций?

– Я говорил о тенях. Были ли они галлюцинациями – в этом я не уверен.

– Вы не уверены… – задумчиво протянул де Керадель. – Это о тенях ваш друг и пациент написал: «Надеюсь, ты отнесешься к делу объективно, а не субъективно, сколь бы невероятными ни показались тебе факты»? Я с большим интересом прочел ту газетную заметку, доктор Беннетт.

– Нисколько в этом не сомневаюсь, доктор де Керадель, – с ноткой иронии в голосе ответил Билл. – Да, он хотел, чтобы я воспринимал тень как нечто реальное, а не воображаемое. Тень – не тени. Там была всего одна. – Он помолчал и выразительно добавил: – По одной тени на каждого, понимаете?

Я подумал, что теперь осознал, в чем состояли намерения Билла. Он блефовал, делал вид, что что-то знает об этих смертоносных тенях, что бы под этим ни имелось в виду. Точно так же, как он делал вид, будто ему известна общая причина четырех самоубийств. Он использовал этот блеф как наживку, надеясь поймать крупную рыбу. Подманил ее – и теперь пытался насадить на крючок. Мне не показалось, что сейчас ему известно больше, чем во время разговора со мной в гостинице Нью-Йоркского научно-исследовательского сообщества. Еще я подумал, что Билл недооценивает де Кераделя. Его блеф выглядел очевидным.

– Какая разница, была там одна тень или же их было несколько, доктор Беннетт? – спокойно возразил де Керадель. – Галлюцинации могут проявляться в одном образе – так, по легенде, тень Юлия Цезаря явилась терзавшемуся муками совести Бруту. Или же галлюцинаторных образов бывает много – к примеру, умирающий мозг Тиберия заставил его узреть тысячи теней, сгрудившихся у его смертного одра и грозящих ему, теней тех, кого он убил. Подобные галлюцинации обусловлены органическими нарушениями в клетках мозга. Они могут возникать в результате дисфункции зрительного нерва. Их усиливают наркотики и алкоголь. Галлюцинации порождаются отклонениями в мозге и нервной системе. Они – детища интоксикации, жара, повышенного артериального давления. Насколько я понимаю, вы отвергаете все эти рациональные объяснения?

– Нет, – спокойно ответил Билл. – Скорее, я не склоняюсь ни к одному из них.

– Но вы перечислили не все причины галлюцинаций, – вмешался доктор Лоуэлл. – Такой причиной может быть гипноз. Вернее, постгипнотическое внушение. Если Ральстон и остальные попали под влияние человека, умевшего контролировать сознание такими методами… то я понимаю, как их могли довести до самоубийства. Я и сам… – Его пальцы сжали бокал с вином, стекло треснуло, поранив ему руку. Доктор прижал к кровоточащей ранке на пальце салфетку. – Не важно. Хотел бы я, чтобы эти воспоминания забылись.

Мадемуазель Дахут смотрела на него, уголки ее рта едва-едва намекали на улыбку. Я же был уверен, что ничто не укрылось от внимания де Кераделя.

– Вы принимаете объяснение доктора Лоуэлла?

– Нет… Не вполне… – неуверенно ответил Билл. – Я не знаю.

Француз помолчал, пристально глядя на него.

– Ортодоксальная наука утверждает, что тень – лишь оптическое явление, возникающее на какой-либо поверхности из-за наличия материального объекта, преграждающего доступ света к этой поверхности. Тени не имеют значения. Они – ничто. Так говорит нам традиционная наука. Что же за материальный объект отбросил тень на четырех самоубийц, если то была не галлюцинация?

– Такую тень может породить мысль, искусно внедренная в сознание жертвы, – предположил доктор Лоуэлл.

– Однако же доктор Беннетт не принимает этой теории, – мягко возразил де Керадель.

Билл промолчал.

– Если доктор Беннетт называет тень причиной смерти тех четверых, но при этом не принимает в качестве объяснения теорию о галлюцинациях, а также в данном случае не рассматривает тень как отсутствие света, то мы можем сделать вывод о том, что доктор Беннетт приписывает этой тени свойства материального объекта. Эта тень откуда-то появилась, прикрепилась к жертве, проследовала за ней и в конце концов заставила жертву совершить самоубийство. Все эти действия подразумевают волю, самосознание, целеполагание и эмоции. Но такие характеристики присущи лишь материальным объектам, ибо они являются феноменами сознания, а сознание порождается функционированием мозга. Мозг – материальный объект, помещенный в не менее материальную черепную коробку. Однако же тень – оптическое явление, а не материальный объект, у нее нет вместилища для мозга, нет самого мозга, а следовательно, нет и сознания. Соответственно, не могут проявляться такие феномены сознания, как воля, самосознание, целеполагание и эмоции. И наконец, тень не способна призвать, принудить, заставить, обязать или угрозами поставить перед необходимостью совершить акт саморазрушения, взаимодействуя с живым материальным объектом. Если вы не согласны с моей линией аргументации, дорогой мой доктор Беннетт, то вы признаете возможность… ведовства.

– Пусть так, почему же тогда вы смеетесь надо мной? – негромко спросил Билл. – Разве теории о сущности ритуала, которые вы сегодня нам изложили, не основываются на вере в ведовство? Возможно, вы убедили меня, доктор де Керадель.

Смех доктора резко оборвался.

– Вот как? – переспросил он. – Вот, значит, как! Но это не теории, доктор Беннетт. Это открытия. Вернее, восстановление, скажем так, неортодоксальной науки. – Вены на его лбу пульсировали, в голосе звучала потаенная угроза. – Если именно мне удалось заставить вас увидеть истину, то я надеюсь убедить вас в полной мере.

Я заметил, что Лоуэлл пристально смотрит на де Кераделя, Дахут же не сводила взгляда с Билла, и в ее глазах горела дьявольская злоба. Мне подумалось, что и ее едва приметная улыбка таит в себе угрозу и холодный расчет. За столом воцарилось странное напряжение – будто все ожидали нападения со стороны чего-то незримого, уже подобравшегося к нам и готового нанести удар.

– «Тот, кто тень поймать хотел, счастья тень – того удел»[7], – мечтательно процитировала Хелена.

Мадемуазель Дахут рассмеялась, и ее смех напомнил мне шорох невысоких волн, ласкающих берег моря. Но в этом смехе слышались нотки, насторожившие меня сильнее, чем скрытая угроза в ее улыбке. Нечеловеческие нотки, словно волны смеялись над мертвецами, погребенными в толще вод.

Доктор де Керадель отрывисто произнес пару слов на незнакомом мне языке. В то же время я почувствовал, что должен понимать этот язык. Но не понимал.

Дахут, казалось, смутилась.

– Простите меня, мадемуазель Хелена. Я смеялась вовсе не над вами. Мне просто вспомнилась одна чрезвычайно забавная история. Когда-нибудь я расскажу ее вам, и вы тоже посмеетесь.

– Позвольте и мне принести вам свои извинения, доктор Беннетт, – невозмутимо перебил ее де Керадель. – Вы должны простить мою грубость энтузиаста, как и мою настойчивость, но я вынужден просить вас, если вы позволите, не нарушая конфиденциальности в отношениях врача и пациента, изложить мне симптомы мистера Ральстона. Поведение этой… этой тени, раз уж вам угодно так ее называть. Этот случай вызывает мой профессиональный интерес.

– Безусловно, я не откажу вам в этой просьбе, – заявил Билл. – Ведь ваш уникальный опыт, возможно, позволит вам распознать какие-то значимые детали, которые я упустил. А чтобы не нарушать нормы профессиональной этики, условимся, что я сам хотел получить у вас консультацию касательно симптомов моего пациента, пусть уже покойного.

Мне показалось, что Билл доволен, будто добился той цели, к которой шел весь вечер. Я немного отодвинулся от стола, чтобы видеть и мадемуазель Дахут, и ее отца.

– Я расскажу вам все по порядку, – начал Билл. – Если вам понадобится что-то уточнить, сразу задавайте вопросы. Итак, Ральстон пришел ко мне в гости и попросил осмотреть его. До этого мы не общались несколько месяцев, и я полагал, что он еще не вернулся из путешествия, поэтому его визит стал для меня неожиданностью. «Со мной что-то не так, Билл, – начал он. – Я вижу тень». Я рассмеялся, но ему было не до смеха. «Я вижу тень, Билл. И мне страшно!» Все так же смеясь, я заметил: «Если бы ты не видел тени, с тобой определенно было бы что-то не так». – «Но, Билл, нет ничего, что отбрасывало бы эту тень!» – Он говорил как испуганный ребенок. Он подался вперед, и я понял, какие невероятные усилия он прилагает, чтобы держать себя в руках. «Я схожу с ума? – спросил он. – Когда ты видишь тень, так проявляется безумие? Скажи мне, Билл, это симптом?» Я сказал, что это бессмысленное предположение и, вероятнее всего, у него возникли проблемы со зрением или с печенью. «Но эта тень… шепчет!» – воскликнул он. Я налил ему выпить, чувствуя, что алкоголь ему сейчас не помешает. «Расскажи мне подробно, что, по-твоему, ты видел. И, если возможно, опиши обстоятельства, при которых ты увидел тень впервые», – потребовал я. «Это произошло четыре дня назад. Я был в библиотеке…» Необходимо отметить, доктор де Керадель, что Ральстон жил в родовом особняке на Семьдесят восьмой улице. В доме кроме него обычно находились Симпсон, дворецкий, доставшийся Ральстону в наследство от отца, и с полдюжины слуг. Итак, Ральстон заговорил о библиотеке: «Мне показалось, что кто-то или что-то скользнуло по стене за штору у окна. Окно находилось за моей спиной, а я как раз писал важное письмо, но впечатление было настолько сильным, что я вскочил из-за стола и подошел к окну. Там ничего не было. Я вернулся за стол, но не мог отделаться от ощущения, будто в комнате есть кто-то посторонний. Я был так встревожен, что взял лист бумаги и записал на нем время, когда это произошло».

– Попытка рационализации визуальной галлюцинации – очевидный сопутствующий симптом, – отметил доктор де Керадель.

– Возможно, – согласился Билл. – Так или иначе, чуть позже видение повторилось, только на этот раз что-то двигалось справа налево, в обратном направлении. За следующие полчаса движение повторилось шесть раз – всякий раз в ином направлении, то есть слева направо, потом справа налево, потом опять слева направо и так далее. Ральстон придавал направлению движения особое значение: «Оно будто ткало». Я спросил у него, что из себя представляло это «оно». «У него не было формы. Вернее, тогда не было формы. Оно проявлялось только в движении». Чувство, что он не один в комнате, становилось все сильнее, и вскоре после полуночи Ральстон покинул библиотеку, оставив свет включенным. Он улегся спать, и в спальне симптомы прекратились. Он погрузился в глубокий сон. Следующий день прошел без инцидентов, и Ральстон уже почти позабыл о случившемся. Тем вечером он ужинал в городе и вернулся домой около одиннадцати. Он пошел в библиотеку, намереваясь разобрать письма. «И вдруг у меня возникло такое ощущение, будто кто-то следит за мной из-за шторы, – сказал он мне. – Я медленно повернул голову и отчетливо увидел тень на шторе. Вернее, тень, проступавшую сквозь ткань шторы. Будто что-то стояло за шторой у окна. И та тень уже приобрела очертания человека». Ральстон метнулся к окну и отдернул штору. За ней ничего не было. Не было ничего и за окном. Ничего, что могло бы отбрасывать тень такой формы. Он вновь сел за стол, чувствуя на себе чей-то взгляд. «Неотступный взгляд, – сказал он. – Кто-то не сводил с меня глаз. Кто-то, все время остававшийся вне моего поля зрения. Если я поворачивался быстро – он шмыгал в другую сторону. Если я поворачивался медленно – столь же медленно перемещался и он». Временами Ральстону удавалось засечь движение, какое-то подрагивание, какую-то тень. Но эта тень таяла, исчезала, прежде чем он успевал сосредоточиться на ней. И взгляд чувствовался уже с другой стороны. «Она двигалась справа налево… Слева направо… И снова справа налево… И снова, и снова… Она ткала, ткала…» – «Что она ткала?» – нетерпеливо спросил я. «Мой саван», – просто ответил он. Он сидел в библиотеке, сколько хватало сил. Затем скрылся в своей спальне. На этот раз он спал плохо, ему чудилось, что тень затаилась на пороге, прижалась к двери, слушает… Но она не вошла в его комнату. Настал рассвет, и Ральстон наконец-то сумел уснуть. Он поздно встал, провел вторую половину дня за игрой в гольф, поужинал, сходил со знакомыми в театр, потом отправился в ночной клуб. «Вспоминая свои терзания прошлым вечером, я готов был посмеяться над своей ребячливостью». Домой он вернулся около трех часов ночи. И когда он, войдя в холл, закрыл за собой дверь, то услышал шепот: «Ты опоздал!» Слова были отчетливыми, и казалось, будто говоривший их стоял рядом с ним.

– Галлюцинаторный бред прогрессировал, – кивнул де Керадель. – Вначале ему чудилось только движение, затем его видение обрело форму, потом к зрительным прибавились слуховые галлюцинации.

Билл, будто не слушая его, продолжил:

– Он сказал, что тот голос обладал каким-то странным качеством. Цитирую: «Он вызывал отвращение, как бывает, когда ненароком дотронешься до скользкого слизняка, выйдя вечером прогуляться в сад. И в то же время он вызывал какое-то извращенное желание слушать его вечно. Невыразимый ужас и неописуемое наслаждение». Симпсон не погасил свет в коридоре, Ральстон видел все вокруг. Но рядом с ним никого не было. Тем не менее голос показался ему реальным. Ральстон застыл на месте, стараясь сдержаться. Сняв шляпу и плащ, он пошел к лестнице. «Я посмотрел вниз – и краем глаза увидел тень, ползущую в шести футах передо мной. Но стоило мне перевести взгляд туда – и она исчезла. Я медленно начал подниматься по лестнице. Если я опускал глаза, то видел тень впереди. Все время на одном и том же расстоянии. Но как только я присматривался – она пропадала. Той ночью тень была четче, чем раньше. Я увидел, что это тень женщины. Обнаженной женщины. И я понял, что тот голос в коридоре тоже был женским». Он отправился в свою комнату. Прошел мимо двери. Тень все еще была в двух шагах перед ним. Ральстон поспешно шагнул назад, запрыгнул в комнату и захлопнул дверь. Заперев замок и включив свет, он прижался к двери ухом. Дик услышал, как кто-то смеется. Как смеется женщина. А затем она прошептала: «Сегодня я останусь у твоей двери… сегодня… сегодня… сегодня…» И вновь Ральстона охватило то же странное чувство – смесь ужаса и вожделения. Ему хотелось открыть дверь, но отвращение сдерживало его. «Я оставил свет включенным. Однако та тварь выполнила свое обещание. Она всю ночь оставалась у моей двери. Я слышал ее. Она танцевала… Я не видел ее, но знал, что она танцует там, в коридоре. Она танцевала и ткала… слева направо… справа налево… и снова, и снова… плясала и ткала до зари… ткала мой саван, Билл». Я успокоил его, приведя те же аргументы, что и вы, доктор де Керадель. Я тщательно осмотрел его, но не заметил никаких признаков болезни. Затем я взял образцы его тканей для разнообразных анализов. «Надеюсь, ты найдешь какие-то отклонения, Билл, – сказал мне Ральстон. – Потому что если ты их не найдешь, то это значит, что тень реальна. Уж лучше впасть в безумие, чем переживать такое. В конце концов, сумасшествие излечимо». Я предложил ему не возвращаться домой: «Поживи в гостинице Нью-Йоркского сообщества, пока я не получу результаты анализов. А затем, какими бы эти результаты ни были, садись на корабль и отправляйся в путешествие». Он покачал головой: «Я должен вернуться домой, Билл». – «Но зачем, бога ради?!» Он поколебался, на его лице промелькнуло недоумение. «Не знаю. Но я должен вернуться домой». Я стал уговаривать его переночевать у меня. «А завтра сядешь на корабль. Куда угодно. Я сообщу тебе результаты анализов и расскажу, как лечиться, по радио». Он был все так же озадачен. «Я не могу уехать. Понимаешь… – Ральстон помедлил. – Тут какое дело, Билл… Я познакомился с одной девушкой… И я не могу ее оставить». Я удивленно уставился на него: «Ты что, жениться собрался? Кто она такая?» Он беспомощно посмотрел на меня. «Я не могу тебе сказать, Билл. Я ничего не могу рассказать тебе о ней». – «Но почему?» – спросил я. Недоумение не сходило с его лица. «Я не знаю, почему не могу рассказать тебе о ней. Не могу – и все. Похоже, это как-то связано с… Но нет, я не могу рассказать тебе». На все мои вопросы об этой девушке у него был один ответ: «Я не могу рассказать тебе».

– Вы мне об этом не говорили, доктор Беннетт, – резко заявил доктор Лоуэлл. – Больше он ничего не сказал? Только то, что не может о ней рассказывать? Не знает, почему не может, но не может?

– Именно так.

– Что вас так развеселило, мадемуазель? – холодно осведомилась Хелена. – Право же, мне в этой истории ничто не показалось смешным.

Я посмотрел на Дахут. Крошечные лиловатые искорки все так же вспыхивали в ее глазах, алые губы растянулись в улыбке – жестокой улыбке.

Глава 6. Поцелуй тени

– Мадемуазель Дахут – истинный человек искусства, – сказал я.

Повисла напряженная тишина.

– Что именно вы имеете в виду, доктор Каранак? – хрипло спросил де Керадель.

– Все люди искусства получают удовольствие, когда находят шедевр. Рассказывание историй – тоже своего рода искусство. А история доктора Беннетта прекрасна. Поэтому ваша дочь, как подлинный человек искусства, получила от нее такое удовольствие. Это логическое умозаключение безукоризненно, не так ли, мадемуазель?

– Вы так сказали, – ответила она тихо, и улыбка больше не играла на ее губах. Но в ее глазах я прочитал иной ответ.

Как и де Керадель. Тем не менее, прежде чем он успел что-либо сказать, я вмешался:

– Всего лишь признание одним человеком искусства мастерства другого. Продолжай, Билл.

– Я долго увещевал его. Кроме того, он выпил уже несколько бокалов бренди. Я рассказал ему о галлюцинациях великих людей. Так, Паганини, знаменитому скрипачу, иногда мерещилась женщина в белом платье, игравшая на скрипке рядом с ним, когда он выступал на сцене. Леонардо да Винчи видел тень Хирона, мудрейшего из кентавров, наставника юного Асклепия. Я перечислил десятки подобных случаев. Я сказал ему, что он оказался в той же ситуации, что и гении прошлого, и это, вероятно, проявление его собственной гениальности. В итоге мне удалось его рассмешить. «Ну ладно, Билл, – сказал он. – Ты меня убедил. Но мне не стоит спасаться бегством. Нужно бросить вызов опасности и одолеть ее». – «Если ты можешь победить, то стоит попробовать. Помни о том, что тень – всего лишь навязчивая идея, плод твоего воображения. Но все равно попробуй одолеть ее. Если тебе станет совсем худо, сразу же позвони мне. Я буду дома. И у меня еще много отличного бренди». Уходя от меня, Ральстон вел себя совершенно нормально. Он позвонил мне следующим вечером, чтобы узнать результаты анализов. Я сообщил ему, что по всем параметрам он полностью здоров. «Так я и знал», – прошептал он. Я спросил, как прошла его ночь. «Было довольно занятно, Билл. – Он рассмеялся. – Очень, очень занятно. Я последовал твоему совету и выпил бренди». Его голос звучал нормально, даже весело. Я вздохнул с облегчением, но что-то смутно тревожило меня. «Как там твоя тень?» – поинтересовался я. «Отлично, – заявил Ральстон. – Я ведь говорил тебе, что то была тень женщины? Так и оказалось». – «Ты явно уже пошел на поправку. Эта барышня была мила с тобой?» – «О, до непристойности. И она сулит мне еще больше услад. Тем и была так интересна та ночь». Он вновь рассмеялся и вдруг повесил трубку. Я подумал: «Ну, раз Дик может шутить подобным образом о видении, которое так ужасало его всего день назад, то он выздоравливает». Я решил, что бренди ему помог. Это был хороший совет. И все же тревога не угасала, напротив, усиливалась. Я позвонил ему час спустя, но Симпсон сказал, что Дик пошел играть в гольф. Это показалось мне вполне нормальным. Да – все эти видения были лишь странной мимолетной причудой моего ветреного друга, а теперь опасность миновала. Да – я дал ему отличный совет. Да… – Билл осекся. – Черт возьми, какими ослами бывают подчас врачи!

Я украдкой взглянул на мадемуазель. В ее огромных глазах плескалась нежность, но в глубине этой синевы я увидел насмешку.

– На следующий день пришли результаты оставшихся анализов. Все показатели были в норме. Я позвонил Дику и сообщил ему приятную новость. Еще по моему настоятельному совету Дик обратился к Бьюкенену. – Билл повернул голову к де Кераделю. – Это лучший окулист в Нью-Йорке. Бьюкенен не обнаружил никаких проблем со зрением, а значит, можно было отбросить ряд возможных причин, вызвавших галлюцинации. Если то вообще были галлюцинации. Когда я напомнил об этом Дику, он, рассмеявшись, сказал: «Медицина – великая наука, позволяющая отбрасывать лишнее, верно, Билл? Но если, устранив все известные причины болезни, врач сталкивается с чем-то неведомым, то что ему делать, Билл?» Странная ремарка. «Ты о чем?» – спросил я. «Я просто любознательный человек, алчущий истины». Я подозрительно осведомился: «Ты опять перепил вчера?» – «Я выпил, но немного». – «А тень?» – «Все стало еще интереснее». – «Дик, я хочу, чтобы ты пришел ко мне, и я еще раз осмотрю тебя». Он обещал прийти, но не пришел. Видите ли, в тот день мне пришлось задержаться в больнице из-за одного пациента. Я вернулся домой около полуночи и позвонил Ральстону. Симпсон сказал мне, что Дик уже лег спать, попросив, чтобы его не беспокоили. Я поинтересовался у Симпсона, все ли с Диком в порядке. Он ответил, что мистер Ральстон был в необычайно хорошем расположении духа. Тем не менее я никак не мог отделаться от смутной тревоги. Я попросил Симпсона передать мистеру Ральстону, что, если завтра до пяти он не придет ко мне на осмотр, я сам к нему приду. На следующий день Дик явился ко мне ровно в пять. Мои сомнения усилились. Он плохо выглядел – щеки ввалились, глаза блестели. Не как от жара, а будто он находился под действием какого-то наркотика. На его лице отражалось скрытое веселье и едва заметный страх. Это неожиданное сочетание эмоций потрясло меня, но я сдержал свои чувства. Я рассказал ему о новых результатах анализов. «Значит, я совершенно здоров? Со мной все в порядке?» – «По результатам анализов – да. Но я хочу, чтобы ты на пару дней лег в больницу на обследование». Дик рассмеялся: «Нет. Я совершенно здоров, Билл». Он молча смотрел на меня пару секунд, и веселье сменялось ужасом в его неестественно поблескивавших глазах. Будто он овладел каким-то недоступным мне знанием, и это вызывало в нем и радость, и страх. Ральстон сказал: «Эту тень зовут Бриттис. Так она мне сказала вчера вечером». От этих слов я содрогнулся. «О чем, черт побери, ты говоришь?» – «О моей тени, – терпеливо пояснил он. – Ее зовут Бриттис. Так она сказала мне прошлой ночью, когда лежала в постели рядом со мной. Тень женщины. Тень обнаженной женщины. Она шептала, шептала…» Я потрясенно уставился на него, и Билл рассмеялся. «Что тебе известно о суккубах, Билл? Ничего, как я понимаю. Жаль, что Алана тут нет, – он многое мог бы о них поведать. Помнится, есть чудесный рассказ Бальзака на эту тему… Но Бриттис сказала мне, что она на самом деле не суккуб. Сегодня утром я отправился в библиотеку, чтобы почитать об этих созданиях. Пролистал Malleus Maleficarum…» – «Прости, что?! Это еще что такое?» – «„Молот ведьм“. Старая книга, написанная одним инквизитором. Там говорится о суккубах и инкубах, их способностях. В целом книга посвящена тому, как выявить ведьму и что с ней делать. Весьма занимательно. В „Молоте ведьм“ написано, что демон может стать тенью, присосаться к живому существу и обрести материальную форму – настолько, чтобы „обуять“, как описывает это явление Библия. Демоны в женском обличье – суккубы. Когда суккуб вожделеет мужчину, она очаровывает его тем или иным образом, пока… пока не добьется своего. После этого мужчина отдает ей свою „искру жизни“ – и, по понятным причинам, умирает. Но Бриттис говорит, что моей жизни ничто не угрожает, поскольку она не демон. Она говорит, что…» Я не смог этого вынести: «Дик, что за чушь ты несешь?» Он разозлился. «О боже, перестань уже думать, что у меня галлюцинации. Ты же сам сказал, что я полностью здоров, значит, это… – Дик осекся. – Но даже если бы ты поверил в то, что Бриттис реальна, что бы ты сделал? Тебе неизвестно то, о чем ведомо подославшим ее. Поэтому мне так жаль, что Алана тут нет. Он знал бы, как поступить. – Дик помедлил. – Но вот принял бы ли я его совет… Теперь уже не знаю!» – «Ты о чем?» – спросил я. «Помнишь, мы с тобой договорились, что мне стоит отправиться домой и бросить вызов ожидающим меня опасностям? В тот день я пошел в театр, а потом долго гулял. Когда я вошел в дом, незримого соглядатая у двери не было. Я ничего не видел, поднимаясь в библиотеку. Я налил себе бренди, сел в кресло и начал читать, включив в комнате все лампы. Было два часа ночи. Через некоторое время пробили часы, и я поднял голову от книги. Было полтретьего ночи. Я почувствовал странный запах, незнакомый, навевающий какие-то чудные образы. Мне представилась лилия, распускающая лепестки ночью в свете луны. Та лилия произрастала в озере, на берегу озера раскинулись древние руины, а вдалеке простиралась пустыня. Я оглянулся, пытаясь понять, откуда же исходит этот дивный аромат. И увидел тень. Но тень была уже не на стене, не на занавесках. Она стояла передо мной в комнате, в десяти футах от меня. Четкие темные очертания – будто девушка, повернувшись ко мне в профиль, застыла неподвижно. Тонкие черты лица, длинные волосы, две косы – они были темнее тела и ниспадали меж ее округлых грудей с набухшими сосками. Тень высокой девушки, гибкой, стройной, с узкими бедрами и маленькими ступнями. Тень двинулась, пустилась в пляс. Она была не черной и не серой, как мне показалось вначале. Тень была розовой – жемчужно-розовой. Прекрасная, соблазнительная – ни одной земной женщине не сравниться с нею. Я слышал, как она шептала: „Я тут… Я тут…“ Она кружила в танце передо мной, и я видел, как проступают сквозь нее очертания комнаты. Она плясала и ткала… ткала мой саван… – Он рассмеялся. – Искусный саван». Дик рассказал мне, как в нем вспыхнула страсть. Ни к одной женщине он не испытывал ничего подобного. А с ней пришел и страх – ужас, доселе ему неведомый. Ральстон говорил, что будто какая-то дверь распахнулась перед ним и он замер на пороге неведомой преисподней. Но страсть победила. Он двинулся к этой пляшущей жемчужно-розовой тени – однако та растаяла, а вместе с ней исчез и аромат. Дик вновь опустился в кресло, стал ждать. Но ничего не произошло. Часы пробили три, половину четвертого, четыре. Тогда он отправился в свою комнату. Разделся, лег на кровать. «Медленно, то усиливаясь, то ослабевая, в спальне распространился тот же аромат, – сказал мне он. – Аромат точно пульсировал, все быстрее и быстрее. Я приподнялся. В изножье моей кровати сидела розовая тень. Я потянулся к ней, но не смог сдвинуться с места. И мне почудилось, будто тень прошептала: „Не сейчас… Еще не пришла пора…“».

– Да, галлюцинаторный бред прогрессировал, – повторил де Керадель. – Зрительные галлюцинации, слуховые, теперь добавились обонятельные. Болезнь затронула и тот участок мозга, который отвечает за восприятие цветов. Это представляется мне очевидным. Вы согласны?

Билл не обратил внимания на его слова. Он продолжил свой рассказ.

– И тогда Дик провалился в сон. На следующее утро он проснулся, испытывая ничем не объяснимый восторг. И в то же время ничем не объяснимое желание избежать встречи со мной. Ему хотелось лишь одного – чтобы день поскорее закончился и он смог увидеть тень. Я с сарказмом спросил: «А как же та, другая девушка, Дик?» Он ошеломленно посмотрел на меня: «Какая другая девушка, Билл?» – «Другая девушка, в которую ты был влюблен. Та, чье имя ты не стал мне называть». – «Я не помню никакой другой девушки», – удивленно сказал он.

Я украдкой взглянул на мадемуазель Дахут. Она не поднимала глаз от своей тарелки.

– Вначале он не смог назвать вам имя той девушки, поскольку что-то словно удерживало его от этого? – уточнил доктор Лоуэлл. – А затем он и вовсе позабыл о ней?

– Именно так он мне и сказал, сэр, – ответил Билл.

Я увидел, как вся кровь отлила от лица Лоуэлла. И как переглянулись Дахут и ее отец.

– Он забыл о предыдущей галлюцинации, поскольку новая заняла ее место, – предположил де Керадель.

– Возможно, – согласился Билл. – Так это или нет, но весь день Ральстон терзался, разрываясь между вожделением и ужасом. «Я словно стоял на пороге великолепнейшего приключения – и в то же время будто очутился перед дверью камеры смертников». Нежелание видеться со мной возросло, но Дику не давал покоя вопрос об анализах. Он хотел узнать, не нашел ли я какого-либо объяснения его состоянию. Поговорив со мной, он ушел из дома, но не отправился играть в гольф, как сказал Симпсону. Он, цитирую, «удалился в место, где ты не сумел бы меня найти». Домой Ральстон вернулся на ужин. За едой ему показалось, что он заметил движения тени, подрагивание, мерное перемещение из стороны в сторону. Дику все время казалось, что за ним наблюдают. В какой-то момент его даже охватила паника, в голове мелькнула мысль: «Нужно бежать отсюда, пока не поздно» – так он сказал. Но желание остаться оказалось сильнее этого порыва. Будто какой-то голос нашептывал ему о неведомом блаженстве и чуждых, но манящих усладах. «Словно у меня было две души, и одна полнилась ненавистью и отвращением к тени, пыталась вырваться из сплетенных ею пут. И другая – ей не было дела до последствий, лишь бы испытать эти обещанные наслаждения». Ральстон пошел в библиотеку – и тень явилась к нему, как и прошлой ночью. Она подошла ближе, но не настолько, чтобы он мог коснуться ее. Тень начала петь – и желание дотронуться до нее угасло в Ральстоне, ему хотелось лишь сидеть и слушать ее пение до скончания века. Он сказал мне: «То была тень песни, как певица была тенью женщины. Та песнь будто доносилась до меня из-за какого-то незримого полога… из иного, чуждого пространства. Песнь была сладкой, как и наполнивший комнату аромат, сладкой как мед. И каждая нота той песни сочилась ядом. Тень пела, но были ли у песни слова? Если и так, я не понял их, не разобрал. Я слышал лишь мелодию, манящую, сулящую… сулящую…» Я спросил его: «Что же она сулила?» – «Не знаю… Наслаждение, неведомое доселе ни одному человеку… Наслаждение, которое я испытаю, если…» – «Если что?» – «Я не знал. Не знал этого тогда. Но я должен был что-то сделать, чтобы удостоиться услад… Однако я не знал, что именно. Тогда не знал». Пение прекратилось, тень и аромат растаяли. Дик подождал немного, а затем отправился в спальню. Тень больше не появлялась, хоть ему и почудилось, что она все еще там, все еще следит за ним. Ральстон погрузился в глубокий сон без сновидений. Проснулся он будто одурманенным. Словно впал в какую-то летаргию. Фрагменты той песни временами всплывали в его сознании. «Точно сеть между пространствами реального и нереального, – сказал мне Дик. – В голове у меня была только одна четкая мысль – узнать результаты анализов. После разговора с тобой та часть души, что страшилась тени, опечалилась, та же, что вожделела ее, возликовала». Наступила ночь. Третья ночь. За ужином у Ральстона не сложилось впечатления, будто за ним наблюдают. Не было этого ощущения и в библиотеке. Он ощутил разочарование, но в то же время и облегчение. Затем Дик отправился спать. В спальне никого не оказалось. Ночь была теплой, поэтому он укрылся только простыней. «Мне не кажется, что я спал. Более того, я даже уверен, что не спал. Вдруг я ощутил тот же аромат и услышал шепот. Я сел в кровати. Тень лежала рядом со мной. Четкие очертания жемчужно-розовой тени на простыне. Она склонилась надо мной, опираясь локтем на подушку и положив подбородок на кулачок. Я видел заостренные ногти на ее руке, видел блеск ее глаз. Собравшись с духом, я дотронулся до тени – но мои пальцы коснулись простыни. Тень склонилась ближе… Она все шептала… И теперь я понимал ее. Тогда-то она и назвала мне свое имя. Рассказала мне о многом. Сказала, что нужно сделать, чтобы ощутить обещанные ею услады. Но я не должен был этого делать, пока она все не подготовит. Пока она не поцелует меня и я не почувствую ее поцелуй на моих губах». Я перебил его: «Что же ты должен сделать?» И он ответил: «Покончить с собой».