Гори, ведьма, гори!
Abraham Merritt
Burn, Witch, Burn!
© LiverightInc. NewYork, 1933
© Малая О., пер., 2025
© ООО «Издательство Родина», 2025
Предисловие
Я врач. Моя специализация – неврология и заболевания мозга, также я считаюсь экспертом в вопросах патологии психики. Я сотрудничаю с двумя лучшими больницами Нью-Йорка и удостоился признания как в этой стране, так и за рубежом. Я пишу все это, рискуя раскрыть свое имя, не из пустого бахвальства, но чтобы доказать свою способность проанализировать события, о которых мне предстоит поведать, и квалифицированно оценить их с научной точки зрения.
Я утверждаю, что рискую раскрыть свое имя, поскольку Лоуэлл – лишь псевдоним. Имена всех остальных героев сего повествования также являются вымышленными. Причины этой подмены имен вскоре станут очевидными для вас.
И все же мне представляется несомненным, что факты и наблюдения, объединенные в моих заметках, нужно прояснить, изложить в хронологическом порядке и донести до широкой публики.
Очевидно, я мог бы опубликовать их в форме статьи в одном из многочисленных медицинских научных журналов, но я слишком хорошо понимаю, как мои коллеги восприняли бы такую работу, с каким подозрением, разочарованием, даже отвращением они в дальнейшем относились бы ко мне: ведь многие из описанных мною фактов и наблюдений противоречат общепринятым представлениям о причинно-следственных связях в нашем мире.
Но теперь, сколь глубока ни была бы моя вера в медицинские закономерности, я вынужден предположить, что могут существовать законы бытия, отличные от уже известных нам. Могут существовать силы и явления, которые мы упорно отрицаем, поскольку наши теперешние знания о мире ограничены и в рамках этих ограничений подобным силам и явлениям не находится объяснений. Явления, существование которых отражается в фольклоре и древних преданиях всех народов. Мы же, чтобы оправдать наше неведение, называем их мифами и суевериями.
Я говорю о мудрости, мудрости невероятно древнего научного знания. Знания, зародившегося еще в доисторические времена и с тех пор не исчезнувшего, не утраченного до конца. О тайнах, темное пламя которых хранили и раздували век от века жрецы и жрицы. Темное пламя запретного знания полыхало в Египте еще до строительства пирамид, и его угли ныне тлеют в храмах, погребенных песками Гоби. Им обладали Шен-бен-Ад[1], которых Аллах, как верят мусульмане, превратил в камень за колдовство за десять тысяч лет до того, как по улицам Ура Халдейского ходил Авраам. Оно горело в Китае, им владели ламы Тибета, бурятские шаманы степных народов и колдуны Полинезии.
Темное пламя зловещего знания… Оно скрывалось в тени величественных камней Стоунхенджа, взметнулось к небесам от подношений римских легионеров, померкло и – никто не знает почему – вновь набрало силу в средневековой Европе. Это пламя еще горит, еще полыхает, еще пылает.
Но довольно вступлений. Я начну свой рассказ с того дня, когда темное пламя – если то было оно – впервые опалило меня.
Глава 1. Странная смерть
Поднимаясь по ступеням ко входу в больницу, я услышал, как пробили часы. Был час ночи. Обычно в такое время я спал в своей кровати, но меня очень заинтересовал медицинский случай одного из пациентов. Брейль, мой ассистент, позвонил мне, чтобы сообщить об изменении симптомов, и я решил понаблюдать за развитием болезни. Невзирая на начало ноября, ночь выдалась ясная, и я остановился у двери больницы, засмотревшись на усеянное звездами небо. В это время ко входу в больницу подъехал автомобиль. Пока я озадаченно раздумывал над тем, что бы мог значить столь поздний визит, из машины вышел какой-то человек. Внимательно осмотрев безлюдную улицу, он широко распахнул дверцу. Из автомобиля выбрался второй мужчина, и они завозились с чем-то на заднем сиденье. Когда они выпрямились, я увидел, что они поддерживают с двух сторон третьего – не помогают ему идти, а несут его. Голова третьего поникла, тело обмякло.
Четвертого мужчину, вышедшего из автомобиля, я узнал. Это был Джулиан Рикори, известный гангстер, поднявшийся на волне последствий «сухого закона». Мне приходилось пару раз видеть его лично, но даже без этого я узнал бы его, поскольку в газетах часто мелькали его фотографии. Высокий, худощавый, седовласый, всегда безукоризненно одетый, он скорее напоминал праздного респектабельного представителя высшего общества, чем главу преступной группировки.
Я вышел из тени на крыльце больницы, и троица замерла на месте – скорости их реакции позавидовали бы гончие псы. Первый и второй мужчины потянулись к карманам пальто, в их движениях сквозила скрытая угроза.
– Я доктор Лоуэлл, – поспешно представился я. – Работаю в больнице. Пойдемте за мной.
Они не ответили, не отвели глаз, не двинулись. Вперед вышел Рикори, пряча руки в карманах. Посмотрев на меня, он кивнул, и я почувствовал, как напряжение двух других спало.
– Я вас помню, доктор, – подчеркнуто вежливо произнес он, и я не уловил в его речи и следа акцента. – Должен отметить, вы рисковали. Позвольте дать вам совет. Не стоит совершать резких движений, встретив ночью людей, о которых вы ничего не знаете. Особенно в нашем городе.
– Однако же я вас знаю, мистер Рикори, – возразил я.
– Значит, вы рисковали вдвойне, доктор, – гангстер улыбнулся. – И мой совет вдвойне полезен.
Повисло неловкое молчание.
– Учитывая, кто я такой, мне было бы намного комфортнее за этой дверью, а не перед ней, – наконец прервал тишину Рикори.
Я впустил их внутрь, и странная пара внесла свой груз, за ними двинулись и мы. Профессиональные привычки взяли верх, и я подошел, чтобы осмотреть человека, которого принесли люди Рикори. Те покосились на своего босса. Рикори кивнул, и я принялся за осмотр.
Увиденное меня ошеломило. Глаза пострадавшего были широко распахнуты. Он был жив и не потерял сознание, но на его лице застыло выражение беспредельного ужаса. Ничего подобного я не видел ни у здоровых, ни у больных людей, ни у людей на грани безумия. То был не просто страх, а острый испуг, переходящий в безысходный ужас. Расширившиеся зрачки почти скрывали голубизну его глаз, служа проводниками исступления, впечатавшегося в его разум. Он смотрел на меня, сквозь меня, взгляд устремлялся прочь, и все же несчастный будто заглядывал и внутрь себя – словно кошмар, который узрели эти глаза, находился и внутри, и извне.
– Вот именно, – Рикори наблюдал за моими действиями. – Вот именно, доктор Лоуэлл. Что мой друг мог увидеть? Или чем его напичкали? Что довело его до такого состояния? Мне необходимо выяснить это, и я готов хорошо заплатить за такую услугу. Да, я хочу, чтобы его вылечили. Но буду откровенен с вами, доктор Лоуэлл. Я отдал бы последний пенни за гарантии того, что случившееся с ним не повторится со мной. Кто бы ни поступил с ним так, я хочу быть уверенным, что они не смогут сделать того же со мной, не заставят меня увидеть то, что видит он, не заставят меня почувствовать то, что чувствует он.
Я вызвал санитаров, и они уложили пациента на носилки. Подошел и дежурный врач.
– Я много слышал о вас, доктор Лоуэлл, – Рикори тронул меня за локоть. – И хотел бы, чтобы этим человеком занялись именно вы.
Я помедлил.
– Вы сможете отложить все свои дела? Посвятить этому все свое время? – с серьезным видом продолжил гангстер. – Если посчитаете необходимым, вы можете пригласить и других специалистов для консультаций. Не думайте о расходах…
– Подождите, мистер Рикори, – перебил его я. – У меня есть пациенты, которых я не могу бросить. Я уделю этому случаю все свободное время, как и мой ассистент доктор Брейль. Ваш друг будет находиться под наблюдением врачей, которым я полностью доверяю. Вы согласны, чтобы я взялся лечить его на таких условиях?
Рикори кивнул, хотя я видел, что такой ответ не вполне его удовлетворил. Отправив пациента в отдельную палату, я взялся за заполнение бумаг, улаживая все необходимые формальности. Рикори указал, что пострадавшего зовут Томас Петерс, заверил меня, что ему неизвестно о каких-либо близких родственниках пациента, и потому всю ответственность он, как ближайший друг потерпевшего, берет на себя. Достав из кармана пачку денег, гангстер отслюнявил купюру в тысячу долларов и положил на стол со словами: «Это на предварительные расходы».
Я предложил Рикори присутствовать при осмотре, он согласился и, проинструктировав своих людей, вошел в палату. Двое его спутников встали по обе стороны от двери, охраняя вход, я же проследовал за ним. Санитары уже раздели пациента и, уложив на кровать с передвижной спинкой, укутали одеялом. Подоспел и вызванный мною Брейль – мой ассистент склонился над Петерсом, напряженно вглядываясь. Он явно был обескуражен. Я с удовлетворением отметил, что к Петерсу приставили медсестру Уолтерс, необычайно талантливую и знающую свое дело девушку.
– Похоже, какой-то наркотик, – предположил Брейль.
– Может быть, – согласился я. – Но если так, то я еще никогда не сталкивался с подобным веществом. Посмотрите на его глаза.
Я опустил веки Петерса, но стоило мне убрать руку, как он вновь медленно открыл глаза. Я попытался закрыть их несколько раз, но они открывались вновь и вновь. И выражение цепенящего ужаса в них оставалось неизменным.
Я продолжил осмотр. Все тело было расслаблено, каждая мышца, и мне подумалось, что Петерс сейчас похож на тряпичную куклу. Возникало ощущение, что все участки мозга, отвечающие за моторную координацию и мышечный тонус, отключились, тем не менее, я не заметил ни одного из обычных симптомов паралича. Петерс не реагировал на сенсорную стимуляцию, хотя я кольнул иголкой ряд периферических нервов. Единственной реакцией, которой я сумел добиться, было слабое сужение зрачков под воздействием яркого света.
Хоскинс, наш биохимик, пришел и взял у пациента образцы крови. После этого я опять тщательно осмотрел тело, но не нашел ни единого следа от укола, ни одной ранки, синяка или ссадины. С разрешения Рикори я распорядился полностью удалить все волосы с тела Петерса – побрить ему грудь, плечи, ноги, даже голову, но так и не обнаружил никаких признаков того, что ему ввели какой-то наркотик. Пациенту промыли желудок и взяли образцы мочи, кала и слюны, а также сделали кожный соскоб. Я проверил его нос и горло, все казалось в пределах нормы, но я взял соскоб и оттуда. Артериальное давление было пониженным, температура тела – чуть ниже нормы, но это могло ничего не значить. Затем я вколол пациенту адреналин. Никакой реакции. А вот это уже что-то значило.
– Бедняга, – пробормотал я себе под нос. – Ничего, я найду способ избавить тебя от этого кошмара.
После этого я ввел ему небольшую дозу морфина. Никаких изменений – будто я ему физраствор вколол. Я поэкспериментировал и с другими препаратами. Никаких изменений пульса и дыхания. Глаза все так же широко распахнуты. И тот же жгучий ужас во взгляде.
Рикори пристально наблюдал за всеми моими манипуляциями. На тот момент я сделал все, что мог, и так ему и сказал.
– До получения результатов анализов больше ничего предпринять нельзя, – заявил я. – Скажу вам откровенно, я ничего не понимаю. Мне не известно ни одно заболевание или вещество, которое вызвало бы такое состояние.
– Но доктор Брейль упомянул какой-то наркотик…
– Это было лишь предположение, – поспешно заверил его мой ассистент. – Как и доктору Лоуэллу, мне ничего неизвестно о наркотике, который вызвал бы такие симптомы.
Посмотрев на Петерса, гангстер содрогнулся.
– Мне необходимо задать вам ряд вопросов, – продолжил я. – Этот человек страдал от каких-либо заболеваний? Если да, то наблюдался ли он у врача? Если нет, то не припоминаете ли вы, чтобы он жаловался на недомогание? Может быть, вы заметили что-то необычное в его поведении или внешнем виде?
– На все эти вопросы у меня один ответ. Нет. Я постоянно общался с Петерсом всю последнюю неделю. Он был совершенно здоров. Сегодня вечером мы встретились у меня дома и сели поужинать. Петерс был в прекрасном расположении духа. А потом, прервавшись на полуслове, он склонил голову к плечу, будто прислушиваясь к чему-то. Мгновение – и он упал со стула на пол. Я бросился к нему. Он был в таком же состоянии, как сейчас. Это случилось ровно в половине первого ночи. Я сразу же привез его сюда.
– Что ж, – отметил я. – По крайней мере, мы знаем точное время, когда все началось. Сейчас вам нет смысла оставаться здесь, мистер Рикори. Если вы не хотите посидеть с больным, конечно.
Гангстер перевел взгляд на свою руку, разглядывая наманикюренные пальцы.
– Доктор Лоуэлл… Если этот человек умрет, а вы так и не выясните, что убило его, я оплачу ваши услуги и покрою больничные расходы. Если он умрет, а после его смерти вы установите причину этого состояния, я передам сто тысяч долларов в любую благотворительную организацию, которую вы назовете. Но если вам удастся установить причину до его смерти – я заплачу эту сумму вам лично.
Мы с Брейлем потрясенно уставились на него. Осознав смысл его слов, я едва сдержал гнев.
– Рикори… Мы с вами живем в разных мирах, и потому я отвечу вам вежливо, хотя, признаться, мне это нелегко. Я сделаю все возможное, чтобы выяснить, что случилось с вашим другом. И я приложу все усилия, чтобы вылечить его. Я поступил бы точно так же, если бы вы с ним были нищими. Этот случай представляет для меня интерес как для врача. Но вы меня нисколько не интересуете. Как и ваши деньги. Как и ваше предложение. Я решительно отказываюсь. Мы с вами друг друга поняли?
Если Рикори и не понравились мои слова, он скрыл свое недовольство.
– Безусловно. И я все еще настаиваю на том, чтобы именно вы были его лечащим врачом и взяли на себя всю ответственность за этого пациента, – заявил он.
– Хорошо. Как мне с вами связаться, если ваше присутствие будет здесь необходимо?
– С вашего позволения, я предпочел бы оставить в этой комнате… скажем так, моих представителей. Их будет двое. Если вам будет нужно поговорить со мной, сообщите им, и я не заставлю себя ждать.
Я улыбнулся. Он же оставался серьезным.
– Вы напомнили мне, что мы живем в разных мирах. Вы следуете правилам своего мира, чтобы оставаться в безопасности, я же следую правилам моего. Я не стал бы советовать вам, как избежать опасностей вашей лаборатории, доктор Лоуэлл. Но я вижу опасности моего мира. И защищаюсь, как могу. Bene?[2]
Конечно, его просьба была необычна, но в чем-то мне нравился Рикори, и я прекрасно понимал, что он имеет в виду. А он это знал и продолжал стоять на своем:
– Мои люди не помешают вам. Они ни во что не станут вмешиваться. Если мои подозрения верны, то они защитят вас и ваших коллег. Но и они, и те, кто сменит их, должны находиться в палате круглосуточно. Если Петерса придется куда-то переместить, они будут сопровождать его, куда бы он ни отправился.
– Это можно устроить.
По моей просьбе один из санитаров сходил за спутником Рикори, дежурившим у палаты. Гангстер что-то шепнул ему, и тот удалился. Вскоре приехали двое других. Тем временем я объяснил ситуацию главврачу и управляющему больницей и добился разрешения на круглосуточную охрану пациента.
Приехавшие были хорошо одеты, благовоспитанны, сосредоточенны и настороженны. Холодный взгляд одного из телохранителей упал на Петерса.
– О господи… – пробормотал человек Рикори.
Палата была угловой, с двумя окнами. Одно выходило на проспект, другое – на боковую улочку. Кроме двери в коридор и окон, проемов в стенах больше не было. К палате прилегал санузел, там было только вентиляционное отверстие. Рикори и его люди обследовали комнату, держась, как я заметил, подальше от стекол. Гангстер спросил, можно ли выключить свет. Я заинтригованно кинул. Лампы погасли, и троица подошла к окнам. Открыв их, телохранители тщательно обследовали окружение. Палата располагалась на седьмом этаже, забраться сюда с улицы не представлялось возможным. Со стороны проспекта открывался вид на парк, с другой стороны возвышалась церковь.
– Установите наблюдение здесь, – Рикори указал на церковь. – Вы можете включить свет, доктор.
Он направился к выходу и остановился в дверном проеме.
– У меня много врагов, доктор Лоуэлл. Петерс был моей правой рукой. Если удар нанес кто-то из этих врагов, их целью было ослабить меня. Или у них просто не нашлось возможности нанести удар непосредственно мне. Я смотрю на Петерса, и впервые в жизни я, Рикори, в ужасе. Я не желаю стать следующей жертвой. И не желаю видеть этот ад!
Я хмыкнул. Да уж, Рикори очень верно описал то, о чем я думал.
В очередной раз застыв в дверном проеме, гангстер медлил.
– И еще кое-что. Если кто-то будет звонить и спрашивать о состоянии Петерса, пусть ответит один из моих людей или их сменщиков. Если кто-то придет лично, чтобы проверить, как он, позвольте ему войти. Если этот человек придет не один – впускайте их поодиночке. Если появится кто-то, кто назовет себя родственником Петерса, впустите его и позвольте моим людям его допросить.
Он пожал мне руку и наконец вышел в коридор. За порогом его ждали еще два телохранителя, столь же грозные, как и прежние. Один встал впереди, другой сзади, и троица двинулась к выходу. Я заметил, что Рикори перекрестился.
Закрыв дверь, я вернулся к постели больного и посмотрел на Петерса. Будь я верующим, я тоже, пожалуй, перекрестился бы. Выражение лица пациента изменилось. Ужас исчез из его взгляда. Петерс все еще смотрел и сквозь меня, и внутрь самого себя, но теперь я чувствовал в его взгляде злорадство. Он будто выжидал, и я невольно оглянулся, словно что-то кошмарное готово было наброситься на меня.
Но ничего подобного я не обнаружил. Один из людей Рикори сидел в углу у окна, наблюдая за церковной крышей напротив, другой устроился у двери. Брейль и сестра Уолтерс тоже замерли у кровати, потрясенно глядя на Петерса. Мой ассистент, как и я, оглянулся, проверяя комнату.
И вдруг взгляд Петерса прояснился. Мне показалось, что больной увидел нас, осознал, где находится. Его глаза блеснули. Зловещий блеск – взгляд не маньяка, но самого дьявола, изгнанного из его родной преисподней и вдруг получившего позволение вернуться. Или же дьявола, взирающего на нас из ада, чтобы подчинить своей воле любого, кто не устоит перед искушением.
Я осознаю, насколько фантастическими, ненаучными кажутся такие сравнения. Но я не могу подобрать других слов, чтобы описать странные перемены в моем пациенте.
А затем молниеносно, как вспышка фотокамеры, это выражение исчезло, вновь сменившись ужасом. Я украдкой вздохнул с облегчением – мне почудилось, будто зло отступило. Медсестра дрожала.
– Может быть, сделаем еще укол? – напряженным голосом предложил Брейль.
– Нет. Нужно понаблюдать, как симптомы будут развиваться без лекарств. Я пока спущусь в лабораторию, а вы проследите за ним, пока я не вернусь.
В лаборатории меня уже ждал Хоскинс.
– Пока что мне не удалось установить каких-либо отклонений от нормы. Я бы сказал, что у парня отличное здоровье. Конечно, сейчас у меня есть результаты самых простых анализов.
Я кивнул. Во мне уже зародились неприятные подозрения: другие анализы тоже ничего не покажут. Я не готов был в этом признаться, но меня потрясла смена выражений на лице Петерса – безысходный ужас, беспредметная злоба, дьявольское довольство. Работая с этим пациентом, я словно очутился в пространстве кошмара, застыл перед дверью, которую необходимо отпереть, но у меня не было ключа, и даже замочную скважину я найти не мог.
Зная, что, когда я сосредоточен на работе в лаборатории, мне думается привольнее, я взял пару мазков крови Петерса и склонился над микроскопом. Я не ожидал добиться каких-то результатов, просто хотел прояснить сознание. На четвертом образце я заметил кое-что удивительное. Стоило мне вставить предметное стекло, как мой взгляд наткнулся на лейкоцит. Обычная белая кровяная клетка – но в ней что-то фосфоресцировало, точно крошечная электролампа!
Вначале я подумал, что со мной сыграло злую шутку освещение, но никакие мои манипуляции со светом не изменили сияния в лейкоците. Я протер глаза, еще раз заглянул в микроскоп и позвал Хоскинса.
– Скажите, вы не замечаете тут чего-то необычного?
Биохимик заглянул в окуляр, вздрогнул и поменял освещение, как и я.
– Что вы видите, Хоскинс?
– Лейкоцит, в котором что-то светится, – не отрывая глаз от окуляра, произнес он. – Свет не приглушается, когда я повышаю мощность ламп, и не усиливается, когда я снижаю освещение. Кроме этого свечения, клетка в целом выглядит нормально.
– А это, безусловно, невозможно.
– Именно так, – согласился он, выпрямляясь. – Но так и есть!
Я перенес предметное стекло с образцом под микроманипулятор, надеясь изолировать лейкоцит, и коснулся его кончиком манипуляционной иглы. В этот момент клетка, казалось, взорвалась. Фосфоресцирующий шарик будто расплющился, и что-то похожее на миниатюрную молнию ударило в сторону.
И на этом все закончилось. Свечение угасло.
Мы подготовили и проанализировали образец за образцом. Еще дважды мы обнаружили свечение, каждый раз с тем же результатом: взрыв клетки, странная крошечная молния – и угасание.
В лаборатории зазвонил телефон, и Хоскинс снял трубку.
– Это Брейль. Просит вас подняться в палату. Срочно.
– Продолжайте искать, Хоскинс, – сказал я и поспешил к Петерсу.
Войдя, я увидел, что медсестра Уолтерс отвернулась от кровати и зажмурилась. Ее лицо побелело как мел. Брейль склонился над пациентом, держа в руках стетоскоп. Взглянув на Петерса, я застыл на месте, чувствуя, как во мне поднимается паника: под моим взглядом на лице пациента выражение злорадства – на этот раз злоба усилилась – сменилось дьявольским довольством. И эта зловещая радость тоже возросла. Теперь выражения менялись каждые пару секунд: злорадство – восторг, злорадство – восторг. Они мелькали на лице Петерса… напоминая мерцание светящихся шариков в его лейкоцитах.
– Его сердце остановилось три минуты назад! Он должен быть мертв… но сами видите… – едва шевеля губами, прошептал Брейль.
Тело Петерса вытянулось, все мышцы напряглись. Кошмарный звук сорвался с его губ – короткий смешок, хриплый, пугающий, нечеловеческий, будто какой-то демон расхохотался в преисподней, и отголоски этого смеха достигли наших ушей. Телохранитель, сидевший у окна, вскочил, его стул с грохотом перевернулся. Повисла тишина, тело Петерса обмякло.
Я услышал, как открылась дверь в палату.
– Как он, доктор Лоуэлл? Я не мог уснуть… – Рикори вошел в комнату и, увидев лицо Петерса, упал на колени. – Матерь Божья…
Я видел его лишь краем глаза – не мог отвести взгляда от Петерса. В смерти его лицо исказила ухмылка – ухмылка врага, празднующего победу. Больше всего он походил сейчас на демона, сошедшего с картин безумного средневекового художника, словно ничего человеческого не осталось больше в его чертах. Голубые глаза, источая злобу, взирали на Рикори. Мертвые ладони шевельнулись, руки согнулись в локтях, пальцы скрючились, тело дернулось… И наваждение кошмара спало. Впервые за несколько часов я понимал, что же происходит. Rigor mortis, трупное окоченение. Только оно наступило необычайно быстро и развивалось с беспримерной скоростью.
Подойдя, я опустил покойнику веки и накрыл жуткое лицо простыней.
Затем я перевел взгляд на Рикори. Гангстер все еще стоял на коленях, погрузившись в молитву и лихорадочно крестясь. Рядом с ним, опустив руку ему на плечо, стояла медсестра Уолтерс. Она тоже молилась.
Часы пробили пять.
Глава 2. Опросник
Я предложил Рикори сопроводить его домой, и, к моему удивлению, он, не раздумывая, согласился. Бедняга не мог прийти в себя от потрясения. Мы ехали молча, встревоженный телохранитель все время оглядывался. Перед моим внутренним взором все еще стоял образ Петерса.
Получив разрешение на вскрытие Петерса, я ввел Рикори сильное успокоительное и, дождавшись, пока он уснет, уехал, оставив с ним его человека.
Вернувшись в больницу на машине Рикори, я обнаружил, что тело Петерса уже унесли в морг. Брейль сообщил мне, что трупное окоченение полностью вступило в свои права меньше чем за час, то есть необычайно быстро. Я подготовил все необходимое для вскрытия и отправился домой хоть немного поспать. Брейль поехал со мной. Трудно передать словами, насколько гнетущее впечатление на меня произвело все случившееся. Скажу лишь, что я был очень благодарен Брейлю за его компанию, не меньше, чем он мне.
Когда я проснулся, ощущение кошмара не отступило, но немного ослабело. Около двух часов дня мы приступили к вскрытию. С некоторой опаской я снял простыню с тела Петерса и ошеломленно уставился на его лицо. Никакой дьявольщины. Петерс казался спокойным, безмятежным, будто умер во сне, без агонии тела или духа. Я поднял его руку. Мышцы были расслаблены, окоченение прошло.
Именно тогда, полагаю, я впервые подумал, что имею дело с совершенно новой или по крайней мере неизвестной причиной смерти – неведомой болезнью или чем-то еще. Как правило, окоченение наступает по прошествии шестнадцати – двадцати четырех часов после смерти, в зависимости от состояния пациента при жизни, температуры и десятка других параметров. В норме оно не проходит от двух до трех дней. При этом ускоренное окоченение обычно означает, что пройдет оно столь же быстро, и наоборот, если rigor mortis завершился быстрее обычного, значит, и наступил раньше. Тело диабетика окоченеет быстрее. Еще быстрее – при травме мозга, например от пулевого ранения. В нашем же случае rigor mortis начался сразу после смерти и завершился за пять часов – потрясающе короткое время. Сотрудник морга сказал мне, что осматривал тело около десяти утра и подумал, что окоченение еще не наступило. На самом же деле оно уже прошло.
Результаты вскрытия можно описать двумя предложениями: у Петерса не обнаружено ни одной причины смерти. А он был мертв!
Результаты анализов, полученные Хоскинсом, тоже не пролили свет на происходящее. Ни одной причины смерти. И все же – Петерс мертв. Если загадочные фосфоресцирующие шарики и имели какое-то отношение к наступлению смерти пациента, их следов обнаружить не удалось. Все органы были в идеальном состоянии, все на своих местах. Петерс был исключительно здоровым человеком. А Хоскинсу после моего ухода больше не удалось обнаружить клеток крови со свечением.
Тем вечером я написал письмо, вкратце изложив симптомы Петерса. Я не стал вдаваться в подробности, описывая выражения его лица, упомянул лишь «необычные гримасы» и «сильный испуг». Мы с Брейлем размножили мое послание и отправили всем врачам в нью-йоркской агломерации. В письме я интересовался, не приходилось ли врачам в своей практике сталкиваться с похожими случаями, и если так, то не откажутся ли они предоставить мне информацию об этих пациентах: особенности течения болезни, имена, адреса, профессии, важные детали анамнеза – с условием соблюдения профессиональной этики, разумеется. Я без лишней скромности предполагал, что врачи, получившие мой запрос, не подумают, будто мой интерес к данным пациентов обусловлен праздным любопытством или в какой-либо мере неэтичными мотивами.
В ответ я получил семь писем, а один из врачей, ответивших мне, даже навестил меня лично. В каждом послании, за одним-единственным исключением, со значительной долей скепсиса, свойственного ученым, излагались необходимые мне данные. Теперь у меня не было сомнений, что за прошедшие полгода так же, как и Петерс, погибли семь пациентов. И все они очень отличались друг от друга как по личным, так и по социальным качествам.
Хронология этих случаев такова:
1. 25 мая, Рут Бейли, 50 лет, старая дева среднего достатка, социальный работник, безукоризненная репутация, занималась благотворительностью, оказывала помощь детям.
2. 20 июня, Патрик Макилрейн, каменщик, женат, двое детей.
3. 1 августа, Анита Грин, 11 лет, родители – представители среднего класса, оба с высшим образованием.
4. 15 августа, Стив Стэндиш, 30 лет, акробат, женат, трое детей.
5. 30 августа, Джон Дж. Маршалл, 60 лет, банкир, выступал в защиту прав детей.
6. 10 сентября, Финеас Димотт, 35 лет, гимнаст, женат, маленький ребенок.
7. 12 октября, Гортензия Дарнли, 30 лет, безработная.
Все они проживали в разных концах города, кроме двух пациентов, живших неподалеку друг от друга. В каждом письме отмечалось необычно быстрое наступление rigor mortis и столь же быстрое расслабление мышц. Во всех случаях смерть наступила примерно через пять часов после начала припадка. В пяти письмах упоминалась смена гримас, столь ошеломившая меня. Врачи писали об этом очень сдержанно, но между строк читалось их изумление. «Глаза пациентки оставались широко открытыми, – сообщал врач, лечивший Бейли. – Она не распознавала ничего вокруг, взгляд оставался расфокусированным, не было признаков того, что пациентка что-либо видит. На лице сохранялось выражение сильного испуга, непосредственно перед смертью сменившееся чередой необычных гримас. После наступления смерти обезображивание лица усилилось. Трупное окоченение наступило и прошло в течение пяти часов».
Врач, лечивший Макилрейна, каменщика, ничего не сообщил о течении болезни, зато подробно описал состояние тела после смерти: «Наблюдаемое мной явление не имело ничего общего с натяжением кожи при так называемом симптоме „маска Гиппократа“, не было и судорог лица, как при столбняке. Не было и агонии. После смерти лицо пациента исказила необычная гримаса, которую я назвал бы злобной».
Письмо врача, лечившего акробата Стэндиша, было коротким, но там упоминалось следующее: «После смерти пациента из его рта вырвалось несколько отчетливых неприятных звуков». Я предположил, что это мог быть такой же демонический смех, как и в случае Петерса. Если так, то было понятно, почему мой коллега не захотел вдаваться в подробности.
С врачом, лечившим банкира, я был знаком лично. Он был отличным специалистом, работавшим на самых богатых людей города, но при этом человеком самоуверенным и напыщенным. «Причина смерти не представляется мне загадочной, – писал он. – Безусловно, пациент умер от тромботического инсульта, при этом закупорка сосудов затронула некий участок головного мозга. Я не придаю значения ни гримасам пациента, ни времени трупного окоченения. Вы же понимаете, дорогой мой Лоуэлл, – снисходительно добавил он, – что rigor mortis может служить доказательством чего угодно в отчетах патологоанатома. Это аксиома».
Мне хотелось ответить ему, что тромбоз – универсальный диагноз, которым прикрываются врачи, не зная истинной причины болезни. Но такие слова задели бы его самолюбие.
Врач Димотта ничего не писал о гримасах или посмертных звуках, а вот доктор, лечивший малышку Аниту, не стеснялся ненаучных выражений.
«Девочка была прелестна. Мне кажется, она не страдала от боли, но в начале болезни меня глубоко поразило выражение ужаса на ее лице. Кошмарный случай. Несомненно, девочка оставалась в сознании до самой смерти. Введение морфина – вплоть до максимальной дозы – не привело к изменению симптомов и не повлияло на сердечный ритм и дыхание. Впоследствии гримаса ужаса исчезла, и лицо девочки выражало другие эмоции, которые мне не хотелось бы описывать в этом послании. Тем не менее я не откажусь от личного разговора с вами, если у вас возникнут дополнительные вопросы. После смерти с телом девочки произошло кое-что невероятное, но, повторюсь, я предпочел бы обсудить это лично».
Внизу письма я увидел постскриптум. Мой коллега колебался до конца, но потребность поделиться с кем-то этой ношей победила. Наверное, дописав последнее слово, он побежал отправлять письмо, опасаясь, что передумает.
«P.S. Я написал, что девочка оставалась в сознании до самой смерти. Однако же я убежден, что она сохраняла сознание и некоторое время после физической смерти! Нам непременно нужно поговорить!»
Я удовлетворенно кивнул. Этот вопрос я не осмелился задать в письмах к коллегам. Но если именно так обстояли дела и в других случаях, – а я был уверен, так они и обстояли, – то все мои коллеги, кроме врача, лечившего Стэндиша, разделяли мой консерватизм в убеждениях. Или просто не смели написать о подобном.
Я сразу же позвонил врачу Аниты. Он был весьма взвинчен, все повторял:
– Милое дитя, настоящий ангелочек. А превратилась в демона!
Все симптомы совпадали со случаем Петерса.
Я пообещал держать его в курсе моих изысканий, если будут какие-то результаты.
После этого я нанес визит молодому доктору, лечившему Гортензию Дарнли.
Доктор И. – так я буду его называть – не сообщил мне ничего нового касательно симптомов, но разговор с ним натолкнул меня на мысли о том, как подходить к возникшей проблеме дальше.
Врачебный кабинет И. находился в том же здании, что и квартира Гортензии Дарнли. И. в тот день работал допоздна. В десять вечера за ним пришла служанка девушки, чернокожая, и позвала в квартиру Дарнли. И. обнаружил пациентку на кровати и сразу обратил внимание на выражение ужаса на ее лице, а также необычную расслабленность всех мышц. По описанию И., Гортензия была голубоглазой блондинкой, «куколкой», как он выразился.
В квартире, кроме пострадавшей и служанки, находился какой-то мужчина. Вначале он отказался назвать свое имя, заявив, что он просто приятель этой девушки. При первичном осмотре доктор И. подумал, что девушка подверглась насилию, но затем не обнаружил на ее теле ни синяков, ни каких-либо других следов грубого обращения. «Приятель» сказал, что они ужинали вместе, когда «мисс Дарнли упала на пол, будто у нее все кости из тела пропали. Мы никак не могли привести ее в чувство». Служанка подтвердила его слова. На столе стоял недоеденный ужин. И «приятель», и чернокожая утверждали, что Гортензия была в отличном настроении и ни с кем не ссорилась. Через какое-то время «приятель» сознался, что припадок начался три часа назад и они пытались «растормошить ее», обратившись за помощью только тогда, когда началась смена гримас, как в случае Петерса.
При появлении новых симптомов служанка впала в истерику и сбежала. Мужчина же оказался не робкого десятка и оставался с врачом до самого конца. Его, как и доктора И., потрясло посмертное состояние тела. Когда врач заявил о своем намерении вызвать коронера, «приятель» сдался. Наконец-то представившись, – его звали Джеймс Мартин, – он потребовал полного вскрытия. Причину такого решения Мартин утаивать не стал: Дарнли была его любовницей, а ему не хотелось бы «схлопотать обвинение в убийстве», как он выразился. При вскрытии не удалось обнаружить ни следов каких-либо заболеваний, ни отравления. Если не считать легкого порока сердца, Гортензия Дарнли была совершенно здорова. В качестве причины смерти записали сердечную недостаточность, но доктор И. был уверен, что сердце тут ни при чем.
Безусловно, представлялось очевидным, что Гортензия Дарнли умерла по той же причине, что и остальные пациенты из моего списка. Но меня поразил тот факт, что ее квартира находилась в том же доме, в котором, как Рикори указал в бумагах Петерса, проживал мой пациент. Более того, если у доктора И. сложилось верное впечатление, то этот Мартин тоже был недалек от преступного мира. Между этими двумя случаями вырисовывалась связь. Чего, правда, нельзя было сказать об остальных.
Я решил обратиться к Рикори, рассказать ему обо всем и, если возможно, заручиться его поддержкой. Мое расследование длилось около двух недель. За это время я успел довольно хорошо узнать Рикори. Во-первых, он вызывал мое любопытство как личность, сформированная современными условиями. Во-вторых, невзирая на его репутацию гангстера, он мне нравился. Рикори был очень начитан, обладал высоким интеллектом, отрекался от любых моральных ограничений и впечатлял тонкостью натуры, но при этом отличался суеверностью. В старые добрые времена, он, пожалуй, был бы кондотьером, готовым за звонкую монету поставить свою шпагу и ум на службу любому. Интересно, кем были его предки?
После смерти Петерса Рикори несколько раз навещал меня. Очевидно, наша симпатия была взаимной. Его все время сопровождал тот самый телохранитель, который в ту злополучную ночь сидел у окна палаты. Я узнал, что этого человека зовут Макканн. Рикори полностью доверял ему, а он, в свою очередь, был крайне предан своему седому боссу. Макканн тоже оказался прелюбопытнейшей личностью. Похоже, он одобрял наше с Рикори знакомство. Растягивая слова на южный манер, он поведал мне, что «был ковбоем в Аризоне, а потом немного напортачил на границе».
– Я за вас, док, – говорил он. – Вы хорошо влияете на босса. Отвлекаете его от забот вроде как. И я как к вам прихожу, то руки в карманах-то мне держать без надобности. А ежели вас кто только заденет, так вы мне сразу скажите. Я у босса выходной возьму.
Как-то он невзначай сообщил мне, что «в четвертак шесть пуль со ста футов всадить способен, так-то!». Я так и не понял, шутил он или нет.
Как бы то ни было, Рикори никуда не выходил без него, а значит, он очень ценил Петерса, раз уж оставил именно Макканна охранять его.
Тем вечером я пригласил Рикори отобедать со мной и Брейлем у меня дома. Рикори приехал в семь, попросив шофера забрать его в десять. Как и всегда, мы сели за стол. Макканн остался в гостиной, вгоняя в краску двух моих медсестер, – в доме у меня частный врачебный кабинет, а во флигеле – палата для пациентов. Ему нравилось разыгрывать перед девушками гангстера, точно сошедшего с кинопленки.
Закончив есть, я отпустил дворецкого и перешел к делу. Вскоре я изложил Рикори все данные, которые мне удалось получить от коллег, заявив, что я обнаружил семь случаев совпадения симптомов. Я расспросил его о Гортензии Дарнли и Мартине, сославшись на соседство с Петерсом. Но, как оказалось, Рикори при заполнении бумаг в больнице указал не совсем правду. Квартира в том доме действительно принадлежала Петерсу, но проживала там его сестра вместе с мужем и маленькой дочкой. Петерс обожал племянницу и часто бывал у них дома. Итак, слова Рикори об отсутствии у пациента ближайших родственников также оказались ложью. Извинившись, Рикори предложил поговорить с Макканном – тот был знаком как с Гортензией, так и с ее любовником. Доктор И. не ошибся – Мартин вращался в тех же кругах, что и люди Рикори. Но Макканн не поведал нам ничего нового, сказав лишь, что Гортензия и сестра Петерса были подругами. По словам южанина, Дарнли часто приходила к соседке и «аж тряслась над ее малявкой». Отправив Макканна обратно в гостиную, я задумался.
– Как бы то ни было, вы можете выбросить из головы мысль о том, что смерть Петерса связана с вами, – заявил я. – В том числе и появление свечения в клетках крови.
При этих словах лицо гангстера побелело. Рикори перекрестился.
– La strega! – пробормотал он. – Ведьма! Ведовской огонь!
– Глупости, друг мой. Забудьте об этих предрассудках. Мне нужна ваша помощь.
– Ничего-то вы не знаете, доктор Лоуэлл! Есть вещи, которые… – Рикори осекся. – Что от меня требуется?
– Во-первых, – сказал я, – давайте проанализируем эти восемь случаев. Брейль, у вас уже сложилась какая-то точка зрения по этому поводу?
– Безусловно, – мой ассистент кивнул. – Я полагаю, что все восемь жертв были убиты.
Глава 3. Медсестра Уолтерс и смерть
Я почувствовал, как во мне нарастает раздражение. Да, такая мысль мелькала и у меня в голове, но Брейль осмелился высказать ее вслух, не имея ни малейших доказательств своей правоты!
– Надо же, я и не знал, что вы у нас Шерлок Холмс, – саркастически хмыкнул я.
Ассистент покраснел, но продолжал настаивать на своей правоте:
– Они были убиты.
– La strega! – прошептал Рикори.
Я недовольно покосился на него и опять повернулся к Брейлю.
– Хватит ходить вокруг да около. Каковы ваши доказательства?
– Вас не было с Петерсом почти два часа, я же находился рядом практически от начала приступа до смерти бедняги. При осмотре у меня сложилось впечатление, что вся проблема в его сознании. Отказывались служить не тело, не нервная система, не мозг. А воля. Ну… не совсем так, наверное. Скорее, в результате волевого усилия вся деятельность организма оказалась направлена не на поддержание своих функций, а на самоуничтожение!
– Тогда вы пришли к выводу, что это не убийство, а самоубийство. Что ж, такое случалось и раньше. Я видел, как пациенты умирали, утратив волю к жизни…
– Я имел в виду не это, – перебил меня ассистент. – В этом случае пациенты ведут себя пассивно, просто отказываются от жизни. Тут же речь идет об активном действии.
– О боже, Брейль! – опешил я. – Не говорите мне, будто предполагаете, что все восемь пациентов умерли, силой воли заставив себя покинуть этот мир. И среди них одиннадцатилетний ребенок!
– Я этого не говорил, – покачал головой Брейль. – Мне показалось, что Петерс не сам принял это решение. Его воля покорилась кому-то другому. Чуждая воля подавила его сознание. Чуждая воля, которой он не мог или не хотел противиться. До самой смерти.
– La maledetta strega![3] – вновь пробормотал Рикори.
Подавив раздражение, я задумался. В конце концов, я уважал Брейля, он был человеком слишком разумным и здравомыслящим, чтобы сходу отметать его идеи.
– У вас есть версии того, как были совершены эти убийства, если это вообще были убийства? – вежливо спросил я.
– Ни одной.
– Хорошо. Давайте обсудим эту теорию. Рикори, у вас в таких вопросах больше опыта, поэтому послушайте, пожалуйста, и забудьте о своей ведьме, – довольно неучтиво потребовал я. – В любом убийстве ключевую роль играют три фактора: метод, возможность, мотив. Давайте рассмотрим их по порядку. Итак, метод. Чтобы отравить кого-то или заразить смертельным заболеванием, можно использовать три пути: через нос (в том числе мы говорим о ядовитом газе), через рот и через кожу. Да, есть еще два-три способа. Отца Гамлета, например, отравили, влив яд ему в ухо, хотя у меня такой метод всегда вызывал сомнение. Я полагаю, что мы можем отбросить все иные варианты, кроме введения опасных веществ через рот, нос и кожу, рассматривая гипотезу убийства. Жертвы могли поглотить эти вещества, либо их могли ввести. Были ли на теле следы чего-то подобного – на коже, мембранах дыхательных путей, в горле, внутренних органах, в крови, нервной системе, мозге?
– Вы и сами знаете, что не было, – ответил Брейль.
– Именно так. Значит, кроме специфического свечения лейкоцитов, у нас нет никаких доказательств, связанных с методом. Таким образом, по первому пункту у нас нет ничего, на чем можно было бы основать теорию убийства. Рассмотрим второй пункт – возможность. Жертвами стали распутная девица, гангстер, респектабельная старая дева, каменщик, одиннадцатилетняя школьница, банкир, акробат и гимнаст. Люди с настолько разным образом жизни, насколько это вообще возможно. Судя по всему, между ними вообще не было ничего общего, – если не принимать во внимание двух работников цирка и Петерса с Дарнли. Как могло случиться, что кто-то сумел подступиться к гангстеру Петерсу настолько же близко, как и к социальной работнице Рут Бейли? Как кто-то смог сблизиться и с банкиром Маршаллом, и с акробатом Стэндишем? И так далее. Вы видите, в чем тут сложность? Чтобы совершить убийство, – если это было убийство, – злоумышленник должен был подобраться ко всем жертвам. А это предполагает определенную степень близости. Вы согласны?
– Частично.
– Если бы все жертвы жили в одном квартале, мы могли бы предположить, что они каким-либо образом сталкивались с гипотетическим убийцей. Но это не так.
– Простите, доктор Лоуэлл, – вмешался Рикори, – предположим, у них было общее увлечение, которое и свело их с убийцей.
– Но что может объединять столь разношерстную группу?
– Одно общее увлечение указано в ответах ваших коллег.
– Что вы имеете в виду, Рикори?
– Дети.
– Да, я заметил, – Брейль кивнул.
– Подумайте о полученных вами данных, – продолжил Рикори. – Мисс Бейли занималась детской благотворительностью. Полагаю, что при этом она лично помогала детям. Банкир Маршалл выступал в защиту прав детей. У каменщика, акробата и гимнаста были дети. Анита сама была ребенком. Насколько мне известно от Макканна, – а он, как вы помните, был знаком с Дарнли, – и Петерс, и Гортензия обожали детей.
– Но если мы говорим об убийствах, то убийца – один, – возразил я. – А мне представляется невозможным, чтобы все восемь жертв интересовались одним ребенком или группой детей.
– Безусловно, – согласился Брейль. – Но всех их мог объединять интерес к какой-то одной вещи, которая понадобилась бы их ребенку или детям. И эту вещь, допустим, можно раздобыть только в одном месте. Если бы мы могли подтвердить эту гипотезу, то такое место свяжет все убийства.
– Да, несомненно, стоит рассмотреть эту версию, – задумчиво кивнул я. – Но мне кажется, что можно посмотреть на эту проблему с другой стороны. Не один интерес привлек все жертвы в одно место, а дома убитых почему-то стали доступны убийце. Например, он мог чинить радиоприемники. Быть сантехником. Или налоговым инспектором. Или электриком. И так далее.
Брейль пожал плечами. Рикори не ответил. Он погрузился в глубокие раздумья и, казалось, не слышал меня.
– Прошу вас, не отвлекайтесь, Рикори. Итак, по методу убийства у нас ничего. По возможности убийства – нужно найти людей, чьи профессиональные обязанности привели бы их в дома жертв или привлекли бы жертв к ним домой. Особое внимание стоит обратить на профессиональные услуги, связанные с детьми. Теперь – о мотиве. Ревность, прибыль, любовь, ненависть, зависть, самозащита? Ничто не указывает на это, судя по разному социальному статусу жертв.
– Может быть, мотивом стало само стремление к убийству? – вдруг спросил Брейль.
Рикори подался вперед, пристально глядя на моего ассистента. Вот теперь он был весь внимание.
– Да, я думал о том, что убийства мог совершить маньяк, – с некоторым раздражением согласился я.
– Я не совсем это имел в виду. Помните слова Лонгфелло: «Стрелу из лука я пустил. Не знал я, где она упала»[4]. Я никогда не соглашался с тем, что метафора Лонгфелло несет в себе позитивный смысл, мол, выпустить стрелу – это как отправить корабль в неизвестные земли и получить, как говорится, «золото и серебро, и слоновую кость, и обезьян, и павлинов»[5]. Мне думается, есть люди, которые не могут выглянуть из окна или с крыши небоскреба, увидеть людную улицу и устоять перед искушением швырнуть что-нибудь вниз. Они чувствуют азарт, не зная, в кого попадет брошенный предмет. Это будто дарит им власть. Так боги насылают чуму и на невинных, и на грешников – без разбора. Должно быть, этот азарт был ведом и Лонгфелло. В глубине души поэт хотел бы пустить стрелу из настоящего лука, а потом угадывать, попала ли она кому-нибудь в глаз, сердце или вообще пролетела мимо, лишь спугнув бездомного пса. Продолжу свою мысль. Дайте такому человеку власть и возможность убить кого угодно, убить так, чтобы причина смерти никогда не была установлена. И вот наш герой сокрыт завесой тайны, он в безопасности. Бог смерти. Он не желает зла кому-то лично, просто «стрелу из лука он пустил», как лирический герой Лонгфелло. Забавы ради.
– И вы не назовете такого человека маньяком? – сухо осведомился я.
– Не обязательно. Скорее, у него нет предубеждений против убийства. Возможно, он вообще не осознает, что совершает злодеяние. Все, кто родился в этом мире, уже уготованы смерти, и где она подстерегает нас, неведомо. Быть может, этот убийца считает себя столь же естественным, как и сама смерть. Люди, верящие во всемогущего и всеведущего Бога, не считают Его маньяком. Тем не менее Он, по их мнению, насылает войны, чуму, голод, болезни, наводнения, землетрясения как на верующих, так и на безбожников, не делая между ними различий. А если вы верите, что все предопределяет судьба, – то назовете ли вы судьбу маньяком?
– Ваш гипотетический лучник выпускает стрелы не лучшего образца, Брейль. К тому же в этой дискуссии стало слишком много метафор для такого простого ученого, как я. Рикори, я не могу пойти с этим делом в полицию. Они вежливо выслушают меня, а после моего ухода разразятся гомерическим хохотом. Если же я изложу свои рассуждения медикам, они посочувствуют мне, сожалея о том, что рассудок столь уважаемого специалиста повредился. А нанимать частных детективов для расследования мне не хотелось бы.
– Что требуется от меня? – повторил свой вопрос Рикори.
– Вы обладаете несколько необычными ресурсами, – ответил я. – Я хочу, чтобы вы установили все перемещения Петерса и Гортензии Дарнли за последние два месяца. Если у вас есть такая возможность, то и остальных тоже… – я помедлил. – Я хочу, чтобы вы отыскали связь между жертвами, обусловленную их любовью к детям. Хотя рассудок подсказывает мне, что ни у вас, ни у Брейля нет ни одного доказательства, которым можно было бы обосновать ваши подозрения, я – пусть и с неохотой – вынужден признать, что в глубине души согласен с вами.
– Это уже прогресс, доктор Лоуэлл, – вежливо улыбнулся Рикори. – Полагаю, пройдет не так много времени, прежде чем вы с такой же неохотой признаете существование моей ведьмы.
– Сейчас я настолько ошеломлен, что готов буду поверить и в это.
Рассмеявшись, Рикори взялся переписывать данные из писем моих коллег. В десять часов к нам заглянул Макканн – машина уже приехала. Мы провели Рикори до двери, и они с Макканном уже вышли на лестницу, когда я подумал кое о чем еще.
– С чего вы намерены начать, Рикори?
– Поговорю с сестрой Петерса.
– Она знает, что ее брат умер?
– Нет, – поморщившись, сказал он. – Она думает, что он уехал. Петерс часто подолгу отсутствовал, и она понимала, что он не всегда может с ней связаться. В такое время я обычно говорил ей, как обстоят дела у ее брата. Я ничего не сказал ей о смерти Петерса, поскольку она очень любила его, и такое известие станет для нее ударом. А бедняжка беременна. Роды где-то через месяц.
– Она знает о смерти Дарнли?
– Мне это неизвестно. Возможно. Они ведь жили рядом.
– Что ж, не представляю, как вы намерены утаить от нее смерть Петерса. Но это ваше дело.
– Вот именно.
Кивнув, Рикори последовал за Макканном к машине.
Едва мы с Брейлем вернулись в библиотеку, как зазвонил телефон. Брейль взял трубку, ругнулся… Я увидел, как дрогнула его рука.
– Мы сейчас придем.
Он медленно положил трубку и повернулся ко мне. Его лицо побелело.
– Медсестра Уолтерс заразилась.
Я был глубоко потрясен. Как я уже писал, Уолтерс была отличной медсестрой, а кроме того, доброй и красивой девушкой. Типичная шотландка: черные волосы с синеватым отливом, голубые глаза с длинными ресницами, молочно-белая кожа. Настоящая красавица.
– Что ж, Брейль, вот и провалилась ваша теория убийства. Дарнли заразила Петерса, а он – Уолтерс. Мы явно имеем дело с каким-то инфекционным заболеванием.
– Вот как? – мрачно осведомился он. – Я не согласен с вами. Видите ли, Уолтерс тратит большую часть своего заработка на племянницу. Девочка больна и живет с Уолтерс. Малышке всего восемь лет. Случай Уолтерс вполне укладывается в схему, предложенную Рикори.
– Тем не менее, я намерен принять все меры предосторожности, чтобы не началась эпидемия.
К тому времени, как мы надели пальто и шляпы, уже подъехало такси. Больница находилась всего в двух кварталах от моего дома, но я не хотел тратить ни минуты.
По моему распоряжению Уолтерс переместили в отдельную палату, где обычно содержали пациентов с подозрительными болезнями. Первичный осмотр показал такую же расслабленность всех мышц, как и у Петерса. Но, в отличие от него, на лице Уолтерс не отражался ужас. Лишь отвращение, но ни следа паники. Ее взгляд тоже был направлен как наружу, так и внутрь, но при осмотре я заметил узнавание в ее глазах, тут же сменившееся мольбой. Я покосился на Брейля. Мой ассистент кивнул – он тоже это увидел.
Тщательный осмотр тела ничего не дал – единственное, что мне удалось обнаружить, так это свежий шрам на правой щиколотке. Присмотревшись, я решил, что повреждение было несерьезным – то ли потертость, то ли легкий ожог. Кожа полностью зажила.
Во всем остальном ее симптомы совпадали с припадком Петерса, как и всех прочих. От другой медсестры я узнал, что Уолтерс как раз собиралась уходить из больницы домой и упала в раздевалке. Мой разговор прервал вскрик Брейля. Повернувшись, я увидел, что Уолтерс медленно подняла руку. Пальцы подрагивали, будто для этого жеста девушке приходилось прикладывать колоссальные усилия. Присмотревшись, я понял, что Уолтерс указывает на шрам у себя на ноге. Ее взгляд прояснился, но напряжение было слишком сильным. Рука вновь обмякла, в глазах вспыхнул страх. Однако девушка явно пыталась нам что-то сообщить. Что-то, связанное с зажившей раной.
Я расспросил других медсестер, не говорила ли Уолтерс о том, как повредила ногу. Никто ничего не знал, но оказалось, что медсестра Роббинс снимает квартиру с Гарриет Уолтерс и ее маленькой племянницей Блоссом. Сегодня у Роббинс был выходной. Распорядившись, чтобы она связалась со мной, как только появится на работе, я позвал Хоскинса взять у Уолтерс анализ крови. Я попросил его особенно тщательно исследовать ее кровь под микроскопом и поставить меня в известность, если и у нее обнаружится свечение лейкоцитов.
К счастью, сегодня в больнице дежурили Бартано, выдающийся специалист по тропическим болезням, и Соммерс, превосходный нейрохирург. Я собрал их на консилиум, умолчав о восьми других жертвах. Пока они осматривали Уолтерс, позвонил Хоскинс. Ему удалось обнаружить один светящийся лейкоцит. Я попросил Бартано и Соммерса сходить в лабораторию и поделиться со мной своим мнением о результатах анализов.
Вскоре они, озадаченные и раздраженные, вернулись. Хоскинс сказал им, что обнаружил «лейкоцит с фосфоресцирующим ядром». Они взглянули на образец, но ничего подобного не увидели. Соммерс посоветовал мне поговорить с Хоскинсом и настоять на том, чтобы тот проверил зрение. Бартано же ехидно заявил, что если сегодня Хоскинс видит свечение в лейкоцитах, то завтра не стоит удивляться его отчетам о крошечных русалках, плещущихся в венах пациентов. По этим замечаниям я понял, как мудро поступил, не посвятив коллег в суть дела.
Ожидаемая смена гримас так и не началась. Лицо Уолтерс по-прежнему выражало страх и отвращение, Бартано и Соммерс отметили, что это «необычно». Они пришли к выводу, что состояние нашей сотрудницы вызвано каким-либо повреждением головного мозга. Тем не менее, никаких признаков инфекции, наркотического опьянения или отравления они не обнаружили. Согласившись, что этот случай представляется весьма интересным, коллеги вернулись на свои рабочие места, попросив меня держать их в курсе течения болезни. На четвертый час после начала припадка лицо Уолтерс изменилось, но не так, как я ожидал. В ее глазах теперь читалось только отвращение. В какой-то момент мне почудилось, что в них мелькнул зловещий восторг, но если и так, то это сразу же прекратилось. Через четыре с половиной часа взгляд Уолтерс опять прояснился. Сердечный ритм заметно замедлился, но Уолтерс будто собралась с силами.
А потом ее ресницы начали подниматься и опускаться, медленно, будто это давалось ей нелегко. Но она осознавала, что делает.
– Она пытается нам что-то сказать, – прошептал Брейль. – Но что?
Два взмаха ресниц… долгая пауза… один взмах… короткая пауза… три взмаха… долгая пауза… еще один взмах… шесть взмахов…
– Она умирает, – пробормотал Брейль.
Я опустился на колени рядом с кроватью, приложил к груди девушки стетоскоп. Ее сердце билось все медленнее… медленнее… медленнее… И остановилось.
– Она мертва, – сказал я, поднимаясь.
Мы склонились над ее кроватью, ожидая последнего спазма, конвульсии, что бы это ни было.
Но ничего подобного не случилось. На лице Уолтерс так и застыло выражение отвращения, ни звука не слетело с ее губ. Коснувшись ее руки, я почувствовал, как начался rigor mortis.
Та же загадочная смерть сразила медсестру Уолтерс, но почему-то во мне росло смутное, едва ли объяснимое подозрение, что болезни не удалось ее одолеть. Она разрушила тело Уолтерс, но не сломила ее волю!
Глава 4. Кое-что в автомобиле Рикори
Подавленный и разбитый, я вернулся домой с Брейлем. Трудно описать, как повлияла на меня череда событий, о которых я повествую с самого начала до конца – и дальше.
На меня будто упала тень чуждого мира, нервы были напряжены до предела, словно за мной следил кто-то невидимый, неведомый, нездешний. Бессознательное пыталось достучаться к сознанию, призывая мое Я быть настороже, всегда настороже. Странные слова для приверженца научных традиций медицины? Что ж, пусть так.
На Брейля больно было смотреть – я даже заподозрил, что его и погибшую девушку связывали не только профессиональные отношения. Но если и так, то он не стал изливать мне душу.
В четыре часа мы вернулись домой. Я настоял на том, чтобы Брейль сегодня переночевал у меня. Перед сном я позвонил в больницу, но от медсестры Роббинс не было вестей. На пару часов я забылся беспокойным сном.
Роббинс позвонила мне около девяти, чуть не плача от горя. Я попросил ее прийти ко мне в кабинет, чтобы мы с Брейлем могли поговорить с ней.
– Около трех недель назад, – рассказала она, – Гарриет принесла Блоссом изумительную куклу. Девочка была в восторге. Я спросила у Гарриет, где она купила эту прелестную вещицу. Она сказала, мол, в странной лавке в центре города. «Джо, – говорила она (меня Джобина зовут), – владелица лавки такая странная. Я ее даже немного испугалась, Джо». Тогда я не обратила на это внимания. Кроме того, Гарриет была не из болтушек. Вот и тогда мне показалось, что она пожалела о своих словах. Теперь я понимаю, что после того случая Гарриет начала как-то странно себя вести. То веселая была, то какая-то… задумчивая. А десять дней назад пришла с повязкой на ноге. Что? Ну да, на правой. Сказала, что пила чай с той женщиной, у которой купила куклу для Блоссом. Чашка упала, и горячий чай пролился ей на щиколотку. Та женщина тут же нанесла на ожог какую-то мазь. Гарриет сказала, что после этого боль сразу прошла. «Но я, пожалуй, лучше все-таки помажу ногу каким-нибудь знакомым мне лекарством». Она сняла чулок и принялась разматывать повязку. Я же тем временем пошла на кухню. И вдруг Гарриет меня позвала. «Чудно как-то, – сказала. – Такой ожог был, Джо. А теперь и следа почти нет. А ведь мазь оставалась на коже всего около часа». Я посмотрела на ее ногу. На щиколотке была розовая полоса, но кожа вокруг ничуть не воспалилась. Я подумала тогда, что не такой уж и горячий был тот чай. «Но я действительно очень обожглась, Джо, – сказала она. – То есть даже кожа пузырями покрылась». Она посмотрела на бинт, потом на ногу. Мазь была голубоватой и как-то странно поблескивала. Я такого сроду не видела. Что? Нет, запаха не было. Гарриет дала мне тот бинт и сказала: «Джо, брось его в огонь». Ну, я и бросила. Помню, он еще так вспыхнул. То есть не прогорел. Вспыхнул – и исчез. Гарриет это как увидела, так аж побледнела вся. А потом опять на ногу уставилась. «Джо, я никогда не видела, чтобы ожоги так быстро заживали. Та женщина, должно быть, ведьма». «Да что ты такое говоришь, Гарриет?» – спросила я. «Да так, ничего. Знаешь, мне сейчас хочется взрезать кожу на щиколотке и ввести в рану противоядие, будто меня змея укусила». Она рассмеялась, и я подумала, что это она так, дурачится. В общем, Гарриет намазала ногу йодом и наложила антисептическую повязку. А на следующее утро разбудила меня и говорит: «Ты только посмотри, Джо! Вчера я пролила себе на ногу целую чашку кипятка. А теперь только покраснение осталось. Даже волдырей нет. Ох, Джо, хотела бы я, чтобы они были!» Вот и все, доктор Лоуэлл. Она об этом больше не заговаривала, а я и не спрашивала. Она будто и забыла о том случае. Что? Да, я у нее спросила, где та лавка, и что это за женщина, да только она мне не ответила. Уж не знаю почему. И потом она все время такая веселая была, беззаботная. Счастьем так и лучилась. Ну почему она умерла? Почему? Почему?!
– Вам что-то говорят цифры 2-13-16, Роббинс? Может быть, напоминают адрес какого-нибудь знакомого Гарриет?
Женщина задумалась, потом покачала головой. Я рассказал ей о том, как Уолтерс пыталась связаться с нами.
– Она явно хотела что-то нам сообщить, передавая эти цифры. Подумайте.
И вдруг Роббинс начала что-то бормотать, загибая пальцы, а потом кивнула.
– Может, это очередность букв в алфавите? Вторая, тринадцатая, шестнадцатая? Получается Б-Л-О. Это первые три буквы имени Блоссом.
– Безусловно, это все объясняет. Она просила нас, чтобы мы позаботились о ребенке, – предположил я.
Брейль покачал головой.
– Она и так знала, что я не брошу малышку в беде. Нет, тут что-то другое.
Вскоре после ухода Роббинс мне позвонил Рикори. Я сообщил ему о смерти Уолтерс. Это потрясло и его тоже.
Затем мы с грустью приступили к вскрытию. Результат был таким же, как и в случае Петерса. Причину смерти установить не удалось.
На следующий день около четырех опять позвонил Рикори.
– Вы будете сегодня дома с шести до девяти, доктор Лоуэлл? – в его голосе слышалось плохо скрываемое волнение.
– Несомненно, если это важно, – я заглянул в свой ежедневник. – Вам удалось что-то выяснить, Рикори?
Он помедлил.
– Не знаю. Мне кажется, да.
– То есть… – теперь и я разволновался. – Вы нашли ту связь между жертвами, о которой мы говорили?
– Возможно. Я хочу вначале все проверить. Сейчас я отправлюсь в то место, которое, я полагаю, и связывает жертвы.
– Что вы надеетесь найти там, Рикори?
– Кукол! – ответил он.
И, не дожидаясь дальнейших расспросов, он повесил трубку.
Кукол…
Я задумался. Уолтерс купила куклу. И в той же лавке, где она купила подарок племяннице, Уолтерс получила столь обеспокоивший ее ожог. Вернее, не так ожог встревожил ее, как странности в заживлении раны. Услышав историю Роббинс, я не сомневался, что Уолтерс связывала припадок с тем ожогом и пыталась сообщить нам об этом. Мы не ошиблись в трактовке ее жеста, стоившего девушке стольких усилий. Конечно же, она могла заблуждаться. Ожог, вернее, мазь, могли быть никак не связаны с ее состоянием. Но Уолтерс очень любила племянницу. Любовь к детям – вот общая черта, объединявшая все жертвы. А все дети любят игрушки. Что же нашел Рикори?
Я набрал номер Брейля, но так до него и не дозвонился. Тогда я позвонил Роббинс и попросил ее принести мне куклу, купленную Уолтерс.
Игрушка действительно была прелестна. Куклу вырезали из дерева, а потом покрыли гипсом. Она была удивительно похожа на настоящего годовалого ребенка, особенно удачно создателю удалось передать озорное выражение на ее личике. Платье украшала роскошная вышивка, оно походило на какой-то национальный костюм, но какой страны, я так и не понял. В целом мне подумалось, что такой кукле место скорее в музее, чем на полке магазина игрушек. Вряд ли Уолтерс могла себе позволить столь дорогую вещицу. На кукле не было никаких отметин, по которым можно было бы установить производителя или продавца. Бегло осмотрев диковинку, я положил ее в ящик стола. Мне не терпелось поговорить с Рикори.
В семь вечера кто-то настойчиво позвонил в дверь. Выглянув из кабинета, я услышал голос Макканна.
Посмотрев на южанина, я сразу понял: что-то случилось. Загорелая кожа казалась серой, губы растянулись в тонкую линию, глаза остекленели.
– Пойдемте в машину, – язык у него заплетался. – Босс вроде как преставился.
– Он мертв?! – я помчался к машине.
Шофер стоял у автомобиля. Он открыл дверцу, и я увидел Рикори на заднем сиденье. Пульс не прощупывался, а когда я поднял его веко, зрачок не сузился. Но тело было еще теплым.
– Заносите, – распорядился я.
Макканн и шофер перенесли его на стол в моем кабинете. Обнажив Рикори грудь, я прослушал сердце стетоскопом, но ничего не услышал. Дыхания тоже не было. Я провел еще несколько тестов. Судя по всему, Рикори был мертв. И все же что-то меня настораживало. Я произвел все манипуляции, используемые в спорных случаях, но безрезультатно.
Макканн и шофер не отходили от босса. По моему выражению лица они поняли, что не ошиблись. Я заметил, как они переглянулись. Оба были в панике, особенно шофер.
– Это мог быть яд? – ровным голосом спросил Макканн.
– Да, мог… – я осекся.
Яд! И загадочный телефонный звонок Рикори! И возможность отравления в других восьми случаях! Но смерть Рикори, все еще вызывавшая у меня сомнение, не походила на остальные.
– Макканн, где и когда вы заметили, что что-то не так?
– В шести кварталах отсюда. Босс сидит, значит, рядом со мной. И вдруг говорит: «О господи!» Будто испугался чего-то. Прижимает руки к груди. Стонет. Я ему: «Что с вами, босс, болит что-то?» Он не отвечает. А потом вроде как заваливается на меня. Я глядь – а глаза-то у него открыты. Усоп, значит. Ну, я и ору, чтоб Паоло, значит, остановился. Мы на него смотрим. И пулей сюда.
Я подошел к бару и налил им бренди. Сейчас им не помешало бы успокоиться. Потом я накрыл Рикори простыней.
– Садитесь, – сказал я. – А вы, Макканн, расскажите мне, что произошло с того момента, как вы с мистером Рикори вышли сегодня из дома. Не упускайте ни одной детали.
– Значит, как было. Босс, значится, идет к Молли. Ну, сестре Петерса. Сидит у нее час. Выходит, едет домой, говорит Паоло, чтобы тот подъехал в полпятого. Потом все трезвонит куда-то, говорит по телефону аж до пяти. Мы едем на какую-то улочку рядом с Бэттери-парком. Босс говорит Паоло на улочку не заезжать, остановить машину у парка. А мне говорит: «Макканн, я сам туда пойду. Не хочу, чтоб они знали, что я не один». Говорит: «У меня есть на то причины. А ты будь рядом, заглядывай внутрь время от времени, но не заходи, пока я не позову». Ну, я вроде как и спрашиваю: «Босс, вы уверены?» А он мне: «Я знаю, что делаю. А ты поступай, как сказано». Ну, с ним же не поспоришь. Мы идем туда, а Паоло остается у парка. Босс останавливается, значит, у лавки. А на витрине – сплошь куклы. Я заглядываю, света там маловато, но я вижу кучу других кукол. И худющую девку за прилавком. Белая, что рыбье брюхо. Босс, значит, стоит у лавки, да и заходит, а я такой медлехонько прохожу мимо, чтоб на девку посмотреть-то. Никогда не видал, чтоб девки такие бледные были, прям как в гробу. Босс говорит с девкой, она ему кукол показывает. Я все вокруг ошиваюсь, в окно заглядываю. Глядь – а там уже баба какая-то. Толстая, я аж у окна остановился, никогда таких толстых баб не видел. Морда темная, вытянутая, как у лошади, куча бородавок, усы. Чудаковатая баба, еще чудней девки. Высоченная, жирная. И тут я ее глаза вижу. Ух, ну и глазища! Огромные, черные, блестят. Очень мне ее глаза не понравились. Прохожу в следующий раз – а босс уж в углу с той бабищей стоит, все ей под нос чеки какие-то тычет. А девка вся перепуганная. Я же знай круги наворачиваю. Смотрю – ни босса, ни бабищи нет. Я, значит, останавливаюсь, не люблю я, когда босс-то не под присмотром. Глядь – а он уж из лавки выходит, злой, как черт, и тащит что-то. А бабища тоже рвет и мечет, все несет какую-то околесицу. И руками как-то странно машет. И босс что-то бормочет, да только я ни слова не разберу. Руками? Ну, говорю ж, странно как-то размахивает. Босс за дверь, гляжу – а у него под пальто кукла. Он ее прячет, пальто застегивает, только я заприметил, как у нее нога дернулась. Большая кукла, аж пальто оттопырилось, – помолчав, Макканн скрутил сигарету, но, взглянув на тело, выбросил ее. – Никогда босса таким злым не видел. Он как к машине шел, все бубнил что-то на итальянском, «strayga», кажись. Ну, я ж вижу, ему нынче не до разговоров, вот и иду за ним, как воды в рот набрал. А он и говорит – да не мне говорит, а будто себе: «В Библии сказано: ворожею не оставляй в живых»[6]. Все бормочет и бормочет, да куклу рукой придерживает. Подходим мы к машине, а босс Паоло и говорит, мол, гони к Лоуэллу, и к черту светофоры – так же и было, верно, Паоло? Ну вот. Мы как в машину сели, так он сразу бормотать перестал, сидит тихо. А потом слышу, он говорит: «О господи». Ну, это я уже рассказывал. Выходит, все, верно, Паоло?
Шофер не ответил, только взглянул на Макканна, будто прося его о чем-то. Я заметил, как громила покачал головой.
– Я магазин не видать, – Паоло говорил на ломаном английском с сильным итальянским акцентом. – Но что Макканн говоритто, все правда.
Встав, я подошел к телу Рикори и уже собирался убрать простыню, когда что-то привлекло мое внимание. Алое пятно размером с десятицентовую монету – кровь. Придержав его одним пальцем, я осторожно приподнял простыню. Пятно было точно над сердцем Рикори. Взяв свои самые мощные очки и самый тонкий зонд для обследования ран, я склонился над телом и увидел крошечный прокол, как от подкожной инъекции. Я осторожно ввел зонд – он дошел до сердца. Дальше я продвигаться не стал. Очевидно, Рикори ударили прямо в сердце каким-то невероятно тонким, как игла, клинком. Я с сомнением посмотрел на тело. Такое ранение никак не могло привести к мгновенной смерти. Если, конечно, оружие не было отравлено. Или речь не шла о шоке, усугубившем повреждение. Но, учитывая характер Рикори, шок скорее привел бы его в специфическое ментальное состояние, которое, напротив, придало бы ему сил бороться со смертью.
Итак, невзирая на результат осмотра, я все еще не верил в то, что Рикори был мертв. Но Макканну я говорить об этом не стал. В любом случае ему предстояло объяснить одну зловещую деталь. Я повернулся к подручным Рикори.
– Так вы говорите, что были в машине втроем?
Они опять переглянулись.
– Там была эта кукла, – будто оправдываясь, пробормотал Макканн.
Но я только отмахнулся.
– Повторяю, вы были в машине втроем?
– Да, нас было трое.
– Тогда, – мрачно продолжил я, – вам многое предстоит объяснить. Рикори закололи. Мне придется позвонить в полицию.
Макканн встал, подошел к телу, взял мои очки и посмотрел на крошечный след от укола. Затем он повернулся к шоферу.
– Я ж тебе говорил, это чертова кукла сделала, Паоло!
Глава 5. Кое-что в автомобиле Рикори – это еще не все
– Макканн, вы же не думаете, что я вам поверю? – опешив, спросил я.
Он, не ответив, скрутил другую сигарету, но на этот раз выбрасывать не стал. Шофер подошел к телу Рикори, опустился на колени и начал молиться. Макканн же удивительным образом пришел в себя. Будто понимание того, как именно погиб Рикори, вернуло ему былое хладнокровие.
– Я вроде как намерен доказать вам это, – закурив, торжественно сообщил он.
Я направился к телефону. Макканн преградил мне путь.
– Обождите, док. Если я такая крыса, что готов пырнуть ножом своего босса, который меня, между прочим, нанял для своей защиты, то вам не пришло в голову, что вам стоит подумать о собственном здоровье? Что помешает мне и Паоло укокошить вас и смыться отсюда?
Признаться, такое мне в голову не приходило. Только сейчас я осознал, в какой щекотливой ситуации оказался. Я перевел взгляд на шофера. Паоло поднялся и пристально смотрел на Макканна.
– Ага, вижу, вы поняли, – громила печально улыбнулся. Он подошел к итальянцу. – Давай пушки, Паоло.
Шофер молча сунул руки в карманы и достал пару пистолетов. Макканн положил их на мой стол, а потом достал из кобуры свои два.
– Присядьте-ка туда, док, – южанин указал на стул за столом. – Больше игрушек у нас нет. Возьмите пушку в руку. Если мы дернемся – стреляйте. Все, о чем я, значит, прошу, – это чтоб вы не звонили копам, пока нас не выслушаете.
Я сел, подтянув к себе все пистолеты. Они были заряжены.
– Док, – сказал Макканн, – я хочу, чтоб вы обдумали три момента. Значит, во-первых, если бы я замочил босса, то разве стал бы ломать тут перед вами комедию? Во-вторых, я сидел справа от него. На нем было толстое пальто. Как бы я проткнул такой тонкой штукой пальто, куклу, его пиджак и рубашку, а потом еще и тело – и все это время Рикори не сопротивлялся бы, по-вашему? Босс был сильным. Да и Паоло заметил бы…
– Какая разница? – перебил его я. – Если Паоло был вашим сообщником?
– И то верно, – согласился Макканн. – Паоло в этом дерьмище тоже по уши завяз. Так, Паоло?
Шофер кивнул.
– Ладно. Пока не будем об этом. Перейдем к третьему, значит, пункту. Если бы я убил босса, а Паоло был в этом замешан, неужто мы привезли б его к вам? К человеку, который сразу поймет, что к чему? А когда вы поняли, так подставиться? Боже, док, я ж не псих, чтоб вытворять такое! – его лицо дрогнуло. – И зачем мне его убивать? Да я бы за ним в преисподнюю полез, и босс это знал. И Паоло тоже ради него что угодно вытерпел бы.
Я чувствовал, что он говорит искренне. Где-то в глубине души во мне росла упрямая уверенность в том, что Макканн говорит правду или по крайней мере то, что он считает правдой. Это не он заколол Рикори. Но приписывать такое злодеяние кукле представлялось слишком фантастическим предположением. В машине было всего три человека…
Макканн внимательно наблюдал за мной.
– Может, это механическая кукла была. Ее нарочно так сделали, чтоб она штрыкалась.
– Макканн, сходите и принесите ее мне, – резко сказал я. В конце концов, это было бы отличное и разумное объяснение случившегося.
– Нету ее там, – громила опять грустно улыбнулся. – Смылась.
– Что за нелепое… – начал я.
– Это так, – вмешался Паоло. – Что-то выскакивать. Когда я дверь открыватто. Я думатто – кот, пес. Я говоритто: «Что за черт?!» Я смотреть. Бежит со всех ног. Оно стоп. Прятаться в тени. Я только на минута ее видать. Я говорить Макканн: «Что за хрень?!» Макканн обыскиватто машина. Говоритто, мол, это кукла! Кукла убиватто босс! Я говоритто: «Кукла? Что означает кукла?!» Он мне рассказыватто. Я о кукла до того ничего не знать. Я видеть, босс что-то носитто под пальто, si