Тринадцать лет тишины
Серия «Убийство в кармане»
Nina Laurin
GIRL LAST SEEN
Copyright © Ioulia Zaitchik, 2017
All rights reserved
Печатается с разрешения автора и BAROR INTERNATIONAL, INC., Armonk, New York, U.S.A.
Издательство выражает благодарность литературному агентству Nova Littera за содействие в приобретении прав.
Перевод с английского Анатолия Ковжуна
© А. Б. Ковжун, перевод, 2025
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025 Издательство Иностранка®
Пролог
Элла
Ночь такая яркая, что глазам больно: она привыкла к темноте, к потолку, всегда одинаковому и такому низкому, что едва можно выпрямиться. Наверное, поэтому ночное небо кажется ей ослепительным. Она привыкла к гробовой тишине подвала, и теперь едва различимые ночные шорохи бьют по барабанным перепонкам, заставляют стискивать зубы. Она борется с желанием зажмуриться и стиснуть уши ладонями и, спотыкаясь, все дальше бредет по обочине дороги, хотя с каждым шагом в ее босые подошвы снова и снова вонзаются острые грани мелкого гравия.
Она совсем отвыкла ходить, и при каждом шаге ослабевшие мышцы ног дрожат от натуги. Истерзанную кожу обнаженных рук и ног холодят порывы ветра, и она вздрагивает всем телом, когда на лоб падает тяжелая ледяная капля. Вокруг уже вовсю оглушительно стучат другие такие же капли, воздух с каждой секундой делается все холоднее; ее начинает трясти. «Это дождь», – вспоминает она, с усилием выуживая нужное слово из затянутых темной мглой глубин памяти. Просто дождь. Не стоит бояться, это просто вода, которая льется с неба.
Воспоминание о том, как вода из опрокинутых ведер заливала ей рот и нос, заставляя захлебнуться, глуша истошные крики, вызывает спазмы в нервных окончаниях. Когда холодный дождь превращается из моросящего в настоящий ливень, у нее подкашиваются ноги. Колени врезаются в придорожный гравий, но она едва это чувствует. Выбросив вперед обе руки, она успевает остановить падение и с недоумением разглядывает свои запястья. Ни веревок, ни цепей. Только широкие полосы старых шрамов, местами еще с багровыми кровоподтеками.
Оцепенев, она не может оторвать от них глаза.
Ее руки! Они свободны.
Жалобный стон срывается с губ и растворяется в мелкой дроби дождевых капель по асфальту. Даже когда сквозь шум дождя до нее доносится гулкий рев автомобильного мотора, даже когда фары съехавшей на обочину и замершей прямо перед ней машины ослепляют ее, она не может заставить себя отвести взгляд от своих рук.
У нее нет больше сил сопротивляться.
Так или иначе, от напрасной борьбы никогда не было толку.
Шаги хрустят по гравию. Кто‑то склоняется над ней, на мгновение укрывая от ливня.
– Эй, девочка. Ты как, в порядке?
Она и рада бы ответить, но не уверена, сумеет ли говорить. Может, эта способность улетучилась, еще много месяцев назад исчезла без следа, – а она об этом так и не узнала? Стоило бы ответить, но она боится обнаружить пропажу.
– Как ты сюда попала?
Слышатся еще шаги и уже другой, новый голос.
– Что за черт, Шон. Ты глянь на нее!
– Да, я вижу.
– Нет, ты только глянь… – Долгая череда ругательств. – Ну все, я вызываю подкрепление.
– Нужно усадить ее в машину, – говорит первый голос. Он отличается от второго: помягче, успокаивающий. В нем есть эмоции, о существовании которых она, оказывается, давно забыла.
– Не вздумай, – возражает второй. – Даже не прикасайся к ней. Я вызову сюда скорую.
– С ума сошел? Здесь дождь как из ведра, у нее уже зубы стучат. Сейчас я отнесу ее в машину, и тогда вызывай свою скорую, хоть десять штук сразу.
– Протокол, Шон! – напоминает второй. Голос звучит сердито, и прилив ужаса заставляет ее свернуться, вжать лицо в колени. Никогда не помогало, но по какой‑то причине она продолжает так делать.
– На хрен протоколы, – огрызается первый голос. – Присмотрись к ней, черт подери. Она без обуви и вся в крови.
Наконец она чуть приподнимает голову, щурясь. Сквозь пелену дождя вспыхивают красные и синие огни. Красный, синий, красный, синий, красный, синий. Как красиво, думает она. Уже очень давно ей не доводилось видеть сразу столько ярких красок. От них на глаза наворачиваются слезы – хотя, возможно, их просто заливает дождем.
Она пытается вспомнить, что может означать бело-голубая машина с красными и синими сигнальными огнями, – но не может.
Шурша непромокаемой тканью, кто‑то опускается на колени совсем рядом. Она поспешно вжимается лбом в колени.
– Милая, – негромко произносит чей‑то голос. Тот первый, «хороший» голос. – Милая, с тобой все в порядке?
– Шон! – рявкает где‑то второй, «плохой» голос.
– Отвали, Мерфи. Всего лишь маленькая девочка.
Она поднимает глаза, прогоняет лишнюю воду взмахом ресниц и впервые видит обладателя «хорошего» голоса – всего на краткий миг, прежде чем струи дождя вновь блокируют зрение. У него широко открытые темные миндалевидные глаза, и они полны участия, тревоги и печали.
Что‑то внутри нее с треском лопается, и наружу выплескиваются рыдания, копившиеся целую вечность. Остатки сил оставляют ее, и обладателю «хорошего» голоса не остается ничего иного, кроме как подхватить девочку прежде, чем та снова осядет на гравий обочины. Руки у него теплые и сухие. Надежные руки.
Она давно забыла, каково это – быть в безопасности.
Ей едва слышно, как где‑то вдали второй голос ругается на чем свет стоит. Она совсем теряется в своей боли, в своих печалях и в тепле этих надежных рук, так что едва не упускает потрясенные слова человека, который поддерживает ее, не давая упасть:
– Проклятье, это же та девчонка! Пропавшая девочка. Элла Сантос.
Глава первая
Лэйни, наши дни
Нормальность неплохо удается имитировать, если, конечно, постараться. Первым делом нужно убедить себя в собственной нормальности, тогда и окружающие, последовав примеру, поверят в нее – совсем как овцы, которые одна за другой прыгают с обрыва. Следует вести себя максимально адекватно и выполнять все нужные действия. Фальшивая оболочка нормальности довольно тонка, но уже очень скоро обнаруживается, что никто не торопится искать в ней слабину и уж тем более – срывать ее. Можно целую жизнь провести, переходя от одного рутинного действия к другому, никогда не нарушая привычного шаблона. Никто даже не заподозрит подвоха. По крайней мере, я на это рассчитываю.
Но я начинаю понимать, что долго моей оболочке не продержаться, в тот день, когда впервые вижу Оливию Шоу.
Обычно я прихожу в свой продуктовый в семь и ухожу в два, чтобы либо побегать, либо вздремнуть до начала смены на второй работе. Как минимум две пробежки в неделю, обычно три, – а когда между сменами не хватает времени, я устраиваю утреннюю пробежку, вставая пораньше на следующий день. Когда я рассказала об этом другой кассирше, та со вздохом призналась, что завидует такой дисциплине; я лишь кивнула в ответ, потому что… А как на это ответишь? С тех пор я стараюсь не говорить с людьми о том, что делаю вне работы. В этом продуктовом я уже почти полгода: для меня это очень долго, и уже недалек тот день, когда коллеги зададутся вопросом, чего это я не желаю с ними знаться.
Той девушки, кассирши, сегодня опять нет. Давно ее не видела; может, заведующая поменяла ей смену или вообще уволила, не знаю. Нашу заведующую зовут Шарлин, и выглядит она в точности под стать имени: ортопедические туфли, химическая завивка и вечная помада того леденящего оттенка, который стоило бы снять с производства еще в далеком 1989 году. Наверное, она считает себя кем‑то вроде заботливой мамы-курицы, но я еще помню тяжесть взгляда, которым она наградила меня, стоило опоздать на пятнадцать минут. Воздух на улице до того влажен, что кажется, будто я пытаюсь дышать, лежа на дне бассейна; мои волосы пушатся, упрямо завиваясь, хотя всего час тому назад их вытягивали утюжком. Липкий холодок преследует меня даже после облачения в униформу – розово-лиловую толстовку с логотипом магазина над правой грудью, под которым отпечатано мое имя: «Лэйни М.». Буква «М.» нужна затем, что я здесь не единственная Лэйни: пухленькая девица, которая так наивно пыталась со мною подружиться, была «Лэйни Р.». И до сих пор ею остается, наверное, даже если сменила место работы. Именно так она пыталась взломать ледок между нами: «О, ты только посмотри, у нас одинаковые имена, вот так совпадение!» Я не стала говорить ей, что никто не зовет меня «Лэйни». Во всяком случае, никто из тех, кто имеет хоть какое‑то значение.
Это неважно. Я даже не сама выбрала себе это имя. Его наугад подобрали в больнице: имя героини какого‑то сериала и безликая фамилия – в пару к нему. Совершенно обычная, ничем не примечательная. Спрятать меня на самом виду – такой был у них замысел.
И он всегда срабатывал, – по крайней мере, вплоть до этого дня. Сегодня Шарлин, наша заведующая, подталкивает ко мне тонкую стопку обычных бумажных листовок, чтобы я развесила их возле двойных стеклянных дверей входа-выхода. Я чуть торможу и машинально беру их, позабыв, что сегодня не воскресенье и что специальные предложения на неделю уже красуются на своих местах: говяжий фарш – по три девяносто девять за фунт, а три банки томатного концентрата – всего за четыре доллара. Только тогда мой взгляд скользит вниз, и я вижу, что у меня в руках. В этот миг я впадаю в ступор.
Ничего особо необычного. Ничего такого, чего не случалось бы раньше, – уже дважды за время моей работы в этом магазине. Первым был шестилетний мальчик, которого благополучно нашли через неделю: его отец сбежал из города, нарушив условия совместной опеки. Второй случай – старушка, которая пропала без вести в этом районе и, как считалось, покончила с собой. Никто не знает, что с ней на самом деле сталось, и тем более я, но однажды прихожу на работу, а бумажки с объявлением уже нет; на ее месте – недельные рекламки с дынями, брокколи и фирменными чипсами нашего бренда. Скорее всего, та старушка действительно свела счеты с жизнью. Только она – не из тех пропавших, чья судьба может меня интересовать.
Но сегодня я гляжу на пачку зажатых в руке бумажек и вижу ее – Оливию Шоу, десяти лет от роду.
Типичная листовка полиции Сиэтла о розыске пропавших, с фотографией и аккуратными колонками примет и обстоятельств исчезновения под ней. В оригинале снимок, судя по всему, был высококачественным и полноцветным, но чернила в полицейском принтере подошли к концу, и цвета размазались, как на фотографиях, сделанных «Полароидом».
Оливия Шоу пропала в прошлый вторник. Последний раз ее видели у входа в начальную школу в Хантс-Пойнте. На ней были белая демисезонная куртка и розовые ботинки. Мой мозг на автопилоте регистрирует эти данные, впечатывая в память каждое слово, а тем временем еще какая‑то часть меня отстраненно, методично расставляет галочки в отведенных для этого квадратиках. Словно кусочки стекла в трубке калейдоскопа, они щелкают, складывая особый узор.
«Если вам что‑либо известно о местонахождении Оливии Шоу или вы располагаете другими сведениями, имеющими отношение к ее исчезновению, пожалуйста, свяжитесь с…»
Образы всплывают в моем сознании за мгновение до того, как осесть горсткой черной пыли, – точно сон, чей сюжет никак не удается вспомнить. За последние десять лет я немало времени провела, вглядываясь в лица девочек на листовках о пропавших без вести, гадая, кто из них сменил меня в том подвале. Только ни одна не подходила – ни возрастом, ни внешностью, ни обстоятельствами исчезновения. Чем‑то отличались от Оливии Шоу, десяти лет от роду, с момента пропажи которой завтра исполнится неделя.
Из бессонных ночей, проведенных за компьютером, я знаю, что большинство жертв похищений погибают в течение сорока восьми часов.
Ты настоящий везунчик, Элла.
Я заставляю себя хорошенько разглядеть слегка смазанные черты лица на фотографии, и окончательно теряю способность шевелиться.
Оливию Шоу можно назвать зеркальным отражением меня самой, если отмотать время на тринадцать лет назад. Вокруг головы у нее – непослушный ореол мягких темных кудрей: совсем как у меня, если не пытать волосы утюжком. Смуглая кожа, как и у меня. А ее глаза… Не могу толком различить цвет из-за полос от принтера на листовке, но в описании сказано, что они серые.
Звуки моего имени – другого, нового имени – не сразу проникают в набухший вокруг меня пузырь тишины. Заведующая. Такое ощущение, что хребет обратился в хрупкий камень и шея запросто может переломиться, если повернуть голову слишком быстро. На лице Шарлин я распознаю замешательство.
– Лента… – говорит она, моргая редкими ресницами в комках туши.
Лента? Точно. Липкая лента. Не отдавая себе в этом отчет, я почесываю под рукавом внутреннюю сторону руки. Заведующая протягивает мне рулон прозрачного скотча, и выражение ее лица все ближе и ближе к раздражению. Чтобы преодолеть расстояние между нами, приходится сделать пять шагов, и теперь я могу принять у нее скотч. Когда рука тянется вперед, рукав сползает, и из узкой манжеты выскакивает косточка запястья. Взгляд Шарлин скользит по ней всего долю секунды: так люди украдкой разглядывают чье‑то обезображенное лицо – они пялятся не пялясь и с таким напряжением спешат отвернуться, что уже хочется, чтобы они не торопясь разглядели все детали уродства, сполна удовлетворили свое нездоровое любопытство и покончили бы с этим. Носить перчатки с обрезанными пальцами здесь не получится: местный дресс-код запрещает любые «аксессуары». Отсюда моя привычка постоянно держать рукава приспущенными: инстинкт, который срабатывает и вне магазина.
Пожалуй, не самая скверная из привычек, если учесть все обстоятельства.
Треск отрывающейся от рулона липкой ленты топорщит волоски на моих руках, и я прижимаю листовку к стеклу у входа в магазин, чересчур тщательно ее выравнивая, прежде чем подклеить уголки. Будто это как‑то поможет пропавшей девочке. Знаю наверняка, все эти старания – лишь повод перечитать текст и еще разок рассмотреть фотографию, впечатать их в сетчатку глаз на веки вечные. Добавить Оливию Шоу в постоянно пополняющуюся коллекцию пропавших. Вот только какая‑то часть меня уже знает, что новый экспонат не похож на все остальные.
Автоматические двери входа с шипением разъезжаются в стороны, когда я прохожу сквозь них, едва переставляя гудящие от напряжения ноги.
– Шарлин, – слышу я собственный голос. – Выскочу покурить.
Она что‑то говорит насчет пяти минут до открытия, но я и не собираюсь задерживаться дольше. И уже иду к выходу – хлопаю себя по карманам, не дожидаясь, пока двери опять разъедутся, чтобы меня выпустить, и пытаюсь сообразить, куда могла деться пачка сигарет, запасенная на такой вот экстренный случай. Вероятно, она – в кармане моего жакета, оставленного в подсобке магазина, в комнате отдыха персонала, в шкафчике размером чуть посолидней коробки из-под обуви. Жаль. Впрочем, едва ли единственная сигарета сумела бы меня успокоить. Вместо этого я достаю из кармана телефон и пялюсь на дисплей, пока тот не расплывается мутным пятном, ввожу код и трижды ошибаюсь, прежде чем аппарат снимает наконец блокировку. Тычу пальцем в иконку браузера и лихорадочно набираю текст в поисковом окошке.
Еще один факт, усвоенный во время ночных вылазок в Интернет: похитители, насильники и серийные убийцы не в состоянии в один прекрасный день просто взять и остановиться. Их останавливают. Того, кто когда‑то похитил меня – Эллу то есть, – так и не нашли. Но за последние десять лет других похищенных девочек не было.
А теперь есть.
Глава вторая
В книгах и фильмах нередко встречается такой персонаж – сломленная девушка, которая обязательно умирает в конце. Иногда ей позволяют напоследок совершить какой‑то героический поступок или произнести последнюю саркастическую реплику, прежде чем испустит дух. Порой она жертвует собой ради спасения главных героев, или ее смерть является запоздалым решением проблем основного сюжета – не имеющим особого смысла несчастным случаем. Так или иначе, в конце она обязательно умирает, потому что слишком замарана, чтобы жить.
Такой смерти я всякий раз завидую. В роли сломленной девушки, не дотянувшей до финала, давно стоило бы выступить и мне.
Для всех было бы лучше, просто умри я, – как и считалось все годы, пока меня не нашли. Лучше в первую очередь для меня самой – для того безымянного, бессловесного существа, что поднялось из истлевших останков Эллы Сантос. Для мерзкого отродья, живого девичьего трупа.
Для этого лишенного голоса создания, этого покрытого шрамами и швами чудища Франкенштейна пришлось выдумывать новое имя: лишенное дара речи существо не могло выбрать его самостоятельно. Максимум, на что меня хватило, – это вычеркнуть уменьшительно-ласкательное окончание из «Лэйни»; получилось «Лэйн», в один слог. Похоже на нечто, чему не станешь удивляться, встретив где‑нибудь на обочине шоссе [1].
Наверное, мне уже никогда не узнать, что именно щелкнуло в голове у моего похитителя, побудив пойти на громадный риск и оставить меня в живых. Впрочем, строить догадки мне никто не запрещал. И избавиться от подозрения, будто какая‑то безымянная сила Вселенной сберегла меня для чего‑то даже пострашнее, мне никак не удавалось.
Сейчас, когда мои кроссовки ритмично бьют по асфальту и вызванная каждым шагом ударная волна сотрясает залежи костного мозга в закоулках скелета, я не могу не задаваться вопросом, отчего так вышло.
Меня пощадили, чтобы я попробовала что‑нибудь предпринять, как‑то помочь следующей похищенной? Другой вариант, несколько более мрачный: меня пощадили, чтобы, не будучи в силах этому помешать, я в ужасе наблюдала со стороны, как моя злая судьба настигает кого‑то еще.
Я переключаю внимание на жжение в легких, на ровный жар, упорно томящий мышцы моих натруженных бегом ног, – но этого недостаточно, чтобы отвлечься от мыслей о том, что полыхает в моем кармане по соседству с телефоном, сложенное пополам, потом – еще раз, потом – еще, пока слои бумаги не отказались сгибаться. Шарлин вручила мне четыре одинаковые листовки, но у дверей магазина рядом с яркой желтой рекламой, сулящей скидку на цельные куриные тушки, остались висеть только три. Наша Шарлин, как и подсказывает ее облик, натура требовательная и наверняка заметит недостачу, но, надеюсь, не заподозрит меня. Решит, что кто‑то из покупателей осмелился отлепить одну листовку и по какой‑то неведомой причине оставил себе.
Я ловлю себя за руку, засунутую в карман, – словно воришку в тот момент, когда уже слишком поздно. Твердые края многократно сложенной листовки трутся о тыльную сторону ладони; чтобы отвлечься, я достаю телефон и впиваюсь взглядом в дисплей. Мне никогда не звонят, и я не торчу безвылазно в социальных сетях, в отличие от подавляющего большинства сверстников. Никто не советовал мне напрямую держаться подальше от такого пристрастия, просто застарелый инстинкт – слишком сильный, чтобы ему противостоять. Инстинкт прятаться.
Первое, что я вижу, – уведомление о пропущенном звонке, а за ним – и о новом голосовом сообщении. Как же я не услышала? Сердце летит в пятки – и физическая нагрузка вместе с моими прокуренными легкими тут ни при чем. Еще один давно усвоенный факт: пропущенные звонки – а тем более голосовые сообщения – никогда не оборачиваются хорошими новостями. Трясущимися пальцами я набираю номер голосовой почты и с немым стоном слушаю, как телефон мучительно-неторопливо оглашает дату и точный хронометраж оставленного послания. Шипение линии, треск помех – а затем мое ухо заполняет голос со знакомой гнусавинкой, и в груди разливается сладкий бальзам облегчения, пускай сердце еще не сообразило, о чем речь, и колотится вовсю. Звонила коллега со второй работы. Узнать номер я, конечно, и не смогла бы: у них там допотопный телефон-автомат, который еще работает по одному богу ведомой причине. Ощущение, будто мне повезло без единой царапины вывернуться из какой‑то крупной передряги, так сильно, что я даже забываю разозлиться из-за гнусавых увещеваний. Им нужно, чтобы я пришла пораньше, поскольку кто‑то еще – такая‑то – не явился вовремя. Я тычу в «отбой», не дослушав.
Выходит, у меня не осталось времени поваляться, – и это кстати, ведь мне сейчас все равно не уснуть. Если на эту пару часов у меня имелись свои планы, им придется дождаться конца моей ночной смены, до которого еще лет сто, не меньше. С тех пор, как я скрестила взгляды с отпечатанной на листовке Оливией Шоу, время как‑то сдвинулось. Оно вдруг перестало казаться незримым ручейком, текущим мимо равнодушной наблюдательницы в моем лице. Оно стало вещным; я будто забыла, как дышать, и теперь, если не хочу помереть от удушья, должна раз за разом сосредоточенно втягивать в свои легкие кислород и выталкивать углекислый газ.
Поднявшись в квартиру, я запираю за собой дверь и вешаю на место цепочку, хотя и собираюсь уйти менее чем через час. Едва успею собраться. Вот зачем мне вторая работа, вот почему я жертвую сном и рассудком: мне нужно где‑то есть и спать. Делить жилье и арендную плату с соседями оказалось не так уж удобно – сюрприз, сюрприз! – а заработка кассирши на отдельную квартиру в этом городе попросту не хватает. Даже на такую дерьмовую, на самой плохой улице в самом скверном районе. Ведь заработанные деньги мне приходится тратить не только на аренду. Я как-никак женщина, мне двадцать три года, и я не могу обойтись без косметики, нарядов, а порой – и без украшений (пусть тут мой выбор несколько ограничен).
И без всякого другого.
С задачей поддержания домашнего уюта я кое‑как справляюсь. Пусть речь идет всего о трех сотнях квадратных футов, зато каждый дюйм – мой. Мебель прибыла сюда из «Гудвилла»[2] и с Великой Бесплатной Ярмарки, в какую превращается всякий тротуар в день переезда: узкий письменный стол настолько стар, что почти заслуживает звания «антиквариат», стул ему под стать. В квартире имеется встроенная кухонная стойка, но есть за ней неудобно, поэтому письменный стол служит мне обеденным. А еще у меня есть маленькая симпатичная прикроватная тумбочка из «Икеи». Ну, не напрямую из «Икеи», но она вполне могла продаваться и там. Кто‑то избавился от тумбочки из-за скола на уголке, обнажившего дешевую фанеру. Кровати у меня нет, зато матрас на полу очень даже приличный; ожидается, что прочный каркас для него станет моим следующим серьезным приобретением. Зависит от того, как я переживу следующие часы, дни и недели. Смогу ли вовремя напоминать себе о необходимости дышать через определенные промежутки времени.
Вспотев после пробежки, я прикидываю, не заскочить ли в душ, но отказываюсь от этой идеи. Прямо сейчас мне не хочется оказаться голой. Поэтому я смачиваю под краном полотенце и обтираю им подмышки и грудь, прямо под толстовкой с логотипом продуктового магазина. Вода не сделала ткань мягче, и я чувствую себя так, будто меня натирают куском каменной ваты. Cтянув толстовку через голову, обнаруживаю на груди красные пятна; будем надеяться, они исчезнут к моему появлению на второй работе.
Дресс-код там довольно прост: никакой униформы. Начальство либо не может позволить себе покупку костюмов, либо плевать хотело на внешний вид служащих. Носить позволено что угодно, лишь бы белого цвета. Девушки жалуются на это единственное условие: белый почти прозрачен в ультрафиолете и всякие пятна на нем заметны, хотя лично мне кажется, что благодаря ему мое аэродинамическое тело становится фигуристее, а это отражается на чаевых. Моя рабочая униформа – пара одинаковых платьев, пошитых из дешевого полиэстера. Оба куплены за двадцать долларов на распродаже в одной из сетей «быстрой моды», зато у них манящий треугольный вырез декольте, а юбка доходит до середины бедра.
Далее – ботинки высотой до колена, на толстой подошве и с тупыми носами; они увеличивают мой рост на пару дюймов и достаточно удобны – это важно, если учесть, что мне приходится всю ночь проводить на ногах. У меня множество высоких ботинок всех форм, фасонов и оттенков; такая фишка, хоть и не то чтобы по собственному выбору. Возможная альтернатива – резиновые сапоги, но их я терпеть не могу. Никогда не ношу туфли на шпильках или сандалии, даже летом. Или балетки, или эти модные «мэри-джейны» на платформах. Даже самый изящный ремешок на подъеме ноги – это не для меня.
Вообще говоря, у девушек со шрамами вокруг лодыжек не так много вариантов. Один мудак, с которым я по ошибке переспала, до сих пор всем рассказывает, что я даже трахаюсь, не снимая своих обожаемых ботинок.
Далее необходимо натянуть перчатки без пальцев по локоть длиной, а поверх – по три браслета на каждую руку. Тональный крем, консилер под глаза, карандаш для бровей, чуток хайлайтера на надбровные дуги и на «купидонов лук» верхней губы. На губы наношу блеск, сгущающий их естественный цвет до оттенка засохшей крови. Ритуал красоты, почерпнутый из дамских журналов. Без макияжа я довольно невзрачна; внимание привлекают только большие карие глаза, чей взгляд в другой, не моей жизни какой‑нибудь влюбленный дурачок назвал бы «проникновенным», – и мне известно, как их подчеркнуть. Я подвожу веки сильными штрихами темно-синей подводки, присыпаю серебром внутренние уголки. Наконец, кручу-верчу кисточкой туши для ресниц в потертом тюбике, который, признаться, давно пора бы обновить. Так и сделаю, если не пожалею десятки баксов. Результат моих стараний выглядит комковатым, но едва ли кто‑то заметит это в темноте.
Почти готова. Проверяю телефон: времени в обрез, хотя дорожные пробки в этот час обычно развернуты в противоположную сторону. Толстовка из продуктового магазина все еще лежит там, где я ее бросила, на полу в ванной – лужица веселого пурпурно-розового цвета, и я ныряю к ней, чтобы извлечь из кармана на пузе ключи и бумажник, но оттуда к моим ногам выпадает многократно сложенная листовка.
Мое сердце глухо бьется где‑то в горле, когда я поднимаю ее, разворачиваю и разглаживаю на кухонной стойке. Кончиком пальца обвожу гладкий контур лица на снимке, выбившуюся из тугого хвостика непослушную прядку.
«Если вам что‑либо известно о местонахождении Оливии Шоу или вы располагаете другими сведениями, имеющими отношение к ее исчезновению, пожалуйста, свяжитесь…»
Надо позвонить по этому номеру, мелькает у меня в голове. Я даже успеваю протянуть руку к телефону. А дальше? Наберу номер, и что я скажу? Все уже было сказано много лет назад, и чем это кому‑то помогло?
Пока еще есть силы бороться с искушением, я хватаю объявление со стойки и бегу через всю комнату к постели у окна. Стараясь не смотреть на листовку, поднимаю матрас и бросаю ее поверх распечаток, пожелтевших газетных страниц и других подобных объявлений, выцветших от времени и дождей, которые я на протяжении многих лет собирала по всему городу. Отныне Оливия Шоу – часть моей коллекции. И, пока находится там, надеюсь, не станет лезть в мои мысли. И даже ее лицо не будет вставать у меня перед глазами всякий раз, стоит моргнуть. Будто татуировка на внутренней стороне век.
Довольно. И без того опаздываю. Я сую бумажник с телефоном в карман своей куртки из искусственной кожи, но затем, вспомнив кое о чем, выдвигаю ящик тумбочки и из-под стопки годичной давности бульварных журналов с потрепанными обложками извлекаю складной нож. Опускаю его в карман, в компанию к телефону и бумажнику.
Каждый вечер, покидая квартиру, я втайне надеюсь, что ножик мне пригодится. Но нет, еще ни разу.
Глава третья
Ночная смена успевает начаться, когда я подхожу к дверям мужского клуба «Серебряная пуля». Мимо меня шаркающей походкой проходят несколько девушек из дневной – в спортивных штанах, заправленных в псевдоугги, и с рюкзачками за плечами. Вторая барменша, бывшая стриптизерша родом из Восточной Европы, которую все зовут Хлоя, но настоящее имя – Наталья Как‑то-там, уже стоит за стойкой и машет мне рукой; по ее отчаянной улыбке, вспыхивающей желтым в ультрафиолете, я догадываюсь, что босс на меня серчает.
Наталья ближе всех прочих к тому, чтобы называться моей подругой. Мы пару раз общались и после работы, а раз или даже два я бывала у нее в гостях. Не ожидала такой роскоши: Наталья снимает на самой окраине города дом с двумя спальнями. А может, это ее собственный дом, нажитый за годы – вероятно, многие, но я об этом не спрашивала – танцев в туфлях на прозрачной акриловой платформе… Лицо у Натальи гладкое, как желток яичницы, чему способствуют макияж и инъекции в губы и в уже чуть выступающие скулы, обесцвеченные волосы прямо сияют и благодаря кератиновому наращиванию заметно гуще моих собственных. Разница между нами в десяток-другой лет неосязаемо висит в воздухе, подобно тяжелому аромату ее купленных в универмаге духов. Наталья то и дело заверяет меня, что стриптизершей я получала бы куда больше и что напрасно трачу лучшие годы, горбатясь за кассой и у бара, когда стоило бы грести сотни баксов, просто размахивая ножками по ту сторону барной стойки. Я тщательно обдумала такой вариант. А что, гибкий график, хорошие деньги; шрамы на лодыжках отлично скроют сапожки доминатрикс, а на руках – какие‑нибудь фенечки вроде тех, что носят девчонки, у кого проблемы с венами после старого увлечения наркотой. Шрам на животе… ну, тут посложнее, но и его можно замазать косметикой, если постараться. У самой Натальи след от кесарева сечения почти такой же – и это еще одна тема, которую я стараюсь не поднимать. Не спрашивай, и тебя не спросят.
Я далеко не ханжа, но всякий раз отвечаю, что такая работа – не для меня. Эту черту мне не хочется переступать. Еще не хочется.
Кстати говоря, пока у меня еще есть работа, стоило бы пойти подлизаться к боссу. Но я не могу заставить себя переживать всерьез: все кажется нереальным, будто речь идет о каком‑то ежевечернем телешоу, а не о собственной жизни. Единственная реальность – призрачное лицо с фото на листовке. Оливия Шоу. Возраст: 10 лет. Последний раз ее видели…
Какая‑то часть меня задается вопросом, не почудилось ли мне. Я же могла все это себе надумать? Вцепиться в случайные, разрозненные детали и сплести их воедино? Заставить их казаться единым целым, склеив собственным отчаянием, – и только? Но от того, как Оливия смотрела с листовки, меня пробрала дрожь, словно от ледяной капли, прокатившейся под кожей. Будто это она искала меня, а не наоборот.
Зашибись. Я наконец‑то съехала с катушек – похоже, все вокруг изначально были уверены, что рано или поздно это непременно случится. Начинаю думать в точности как те психопаты. Видели бы вы, как она на меня посмотрела, мистер судья, сэр… Я все прочел в ее взгляде и ничего не мог с собой поделать.
Не сомневаюсь, где‑то у кого‑то надежно хранится история всех моих интернет-запросов, – но о том, как думают психи, я знаю все, что только можно знать. Отклонение от нормы, навязчивый бред, расчеловечивание жертвы и так далее. Когда без вести пропадает девушка любого возраста, по телевизору всегда показывают ее родственников, которые в слезах взывают к безмолвной аудитории, упрашивая помочь им (пожалуйста!) вернуть домой пропажу. И вопреки всему надеясь, что это сработает.
Но, сколько бы я ни бороздила Сеть, отыскать ни единого случая, когда бы это и правда сработало, мне не удалось. Наверное, поэтому меня не особо расстраивает, что после моего исчезновения никто не проливал слез в телевизоре. Все равно проку никакого.
Точная дата моего исчезновения не известна никому, и тем более мне самой. Временные рамки удалось сузить до недели, но даже они приблизительны.
Только мой рассудок не желает успокаиваться, под стать всем этим психопатам. Как ребенок, который упорно трет едва зажившую царапину, я настойчиво тыкаю себя во все нежные места, жму на каждый заржавевший спусковой крючок, – а в них у меня никогда не было недостатка. Во всяком случае, не в последние десять лет. Почти половина жизни… Я прокручиваю текст листовки в своем больном мозгу, пока тот не вскипает окончательно, а пальцы не начинают трястись. Скользкий от конденсата бокал с пивом, который я собираюсь отправить в путешествие по столешнице, едва не вываливается из руки.
Как раз в тот момент, когда я оборачиваюсь, к стойке подсаживается пара парней. Они глядят на меня так, будто бы я, сама того не замечая, бормочу что‑то себе под нос, и меня охватывает новый прилив паранойи. Я подаюсь вперед с вопросом, что им налить.
Один выглядит довольно молодо, он какой‑то нервный и все крутится на табурете. Другому, должно быть, около тридцати, и его обветренная кожа заметно темнее. Вроде моей. «Пуэрториканец? – прикидываю я. – Или кубинец?» Лицо разглядеть не удается, оно наполовину скрыто тенью, но что‑то в нем, в форме челюсти кажется мне знакомым. Видимо, эти двое явились сюда вместе, только темнокожий одевается куда лучше своего приятеля – у того с тощих плеч тряпкой свисает потрепанная хоккейная майка. А у этого есть куртка. Прямо‑таки отличная куртка. Ну, с чего бы мне знать обладателя такой пижонской куртки? Похоже, чистая шерсть или вроде того: настолько черная, будто впитывает свет. И шарф у него тоже до безобразия модный. Либо любящая жена со вкусом подбирает ему гардероб, либо наоборот – он больше по парням и сам старается вовсю. Маловероятно, если принять в расчет, что сидит он в «сисястом» клубе, хотя кто их разберет.
Вертлявый просит безалкогольного пива. М-да, пожалуй, мужик в куртке и впрямь залипает на парней, а сюда явился со своим тайным возлюбленным – то ли следы заметают, то ли получают своеобразный кайф от нашей обстановки. Не успев себя одернуть, я криво усмехаюсь и отвечаю, что у нас в меню нет ничего подобного.
Может, мне только кажется, но тот, что в красивой куртке, весело хмыкает. Вертлявый, и глазом не моргнув, просит колу. Я уже собираюсь уточнить в шутку, не диетическую ли; у нас ее тоже нет, ведь такое пойло – не для настоящих мужчин или типа того, но Пижонская Куртка пристально смотрит на меня, и слова замирают где‑то на полпути к горлу. Даже отвернувшись, чтобы достать колу из холодильника, я чувствую на себе его пристальный взгляд.
Каждый вечер в баре на меня глазеет предостаточно народу, даже когда у меня нет куража принимать эффектные позы. Замечено, что вечерние завсегдатаи понедельников не особо привередливы – они будут пялиться на любую юбку, – но этот мужик с ходу пропустил ту вступительную часть, где он раздевает меня глазами, и вместо этого, похоже, вознамерился насквозь пробурить рентгеном мою черепушку. Волоски на загривке приходят в движение, и я спешу развернуться. Зачерпываю чистым стаканом подтаявшие мутные кубики льда и подталкиваю к Вертлявому заодно с его чертовой колой.
Пижонская Куртка кладет на стойку десятидолларовую купюру, а когда я тянусь за ней, прижимает кончиками пальцев. Ни за что не хочу касаться его руки. Вот урод. Проклятый урод.
Что ж, его ждет сюрприз: чтобы меня запугать, одной шерстяной куртки недостаточно. Я заставляю себя уставиться прямо ему в глаза и позволяю своей профессиональной улыбке испариться с лица. У наших танцовщиц научилась этому несложному приему, и он способен творить чудеса. Недвусмысленный сигнал: давай плати, приятель, хватит дурака валять.
То‑то же. Пижонская Куртка убирает руку с бумажки. Я уже собираюсь хлопнуть ладонью по смятой десятке, когда он резко и коротко говорит:
– Лэйни. Лэйни Морено?
Этот голос.
Моя рука замирает в воздухе. Я поднимаю глаза и встречаю все тот же пристальный, наэлектризованный взгляд. В моем сознании уже клубится комок черного дыма – постепенно твердеет, обретая форму. Но прежде чем я успеваю хоть что‑то разобрать, Пижонская Куртка подается вперед со словами:
– Послушай, Лэйни, я детектив Ортис из полиции Сиэтла. Я…
Все сомнения, если они у меня все еще были, мигом испаряются. Нет, в моей голове не вспыхивает лампочка – она с треском и звоном перегорает, разлетается на мелкие смертоносные осколки. Нечто чуждое овладевает моими конечностями, какой‑то животный инстинкт, который срабатывал лишь раз-другой прежде. Я не включаю мозги: просто разворачиваюсь и выбегаю через узкую дверь для персонала в дальнем конце бара.
– Какого хрена! – громко недоумевает Вертлявый.
Тоненько визжит кто‑то из девушек. Не оглядываясь через плечо, я слышу глухой стук – это падает барный табурет. По-видимому, бросившись в погоню, Пижонская Куртка перемахнул через нашу барную стойку.
Дверь, послушно впустив меня в подсобку, захлопывается. Жаль, что на ней нет щеколды, но даже если б и была, руки чересчур дрожат. В подсобке темень – хоть глаз выколи, всюду громоздятся ящики и коробки, так что на миг меня осеняет совершенно невозможная идея: а хорошо бы тут спрятаться, свернуться калачиком где‑нибудь в углу и тихо дождаться, пока все не уляжется!
Затем дверь распахивается, грохоча, и тьма расцвечивается тусклым красноватым свечением из клуба. Я разворачиваюсь и продолжаю свое бегство, лавируя в лабиринте коробок. Слышу, как Пижонская Куртка идет по следу: на удивление легкие шаги, которые тем не менее заглушают шум крови у меня в ушах. Споткнувшись обо что‑то, он еле слышно ругается. А я, пользуясь моментом, спешу на выход – к двери, которая ведет наружу, в проулок позади клуба.
Там меня встречает холод; разгоряченная кожа вмиг покрывается гадкой нечистой росой. Облачка пара от моего учащенного дыхания настолько густые, что мне не сразу удается оглядеться. Лампы вывески плывут над головой, рассыпаясь на цветные пиксели, пока я с жадностью втягиваю в легкие влагу воздуха и бегу по лужам куда глаза глядят. Брызги во все стороны.
Тяжесть моих ботинок кандалами сковывает лодыжки. Через несколько секунд я окончательно задыхаюсь и скорее чувствую, чем слышу поступь детектива за спиной: он все ближе.
Пока он неотвратимо настигает меня, чтобы схватить за ворот моего платья, я не перестаю гадать, с какого перепуга дала деру.
Мне нечего скрывать, правда? Я не сделала ничего дурного.
Когда он рывком тянет меня назад, с моих губ срывается жалобный всхлип. Ноги скользят по мокрой мостовой, я теряю равновесие и валюсь набок, успев чуть развернуться в процессе. Грязь брызжет мне в лицо, а удар от падения лишает легкие последних запасов воздуха.
Детектив лихо заламывает мне руку за спину, и я издаю тревожный писк.
– Лэйни! – говорит он. Заглянуть ему в лицо никак не получится. Под таким углом я вижу только блестящие от влаги трещины в асфальте вровень с моими глазами и нависшую над ними кирпичную стену. Но голос! Его голос пробирает до глубины души. Я помню этот голос, и упрек хлещет в нем через край.
Детектив ослабляет хватку, но не выпускает мое плечо; по крайней мере, оно больше не вопит от боли. Давление исчезает со спины, и я наконец могу приподнять голову и глотнуть воздуха.
– Отпустите, – придушенно прошу я.
Столько раз я представляла себе этот момент – в больнице, а потом еще и в психиатрическом отделении, в одинокие, темные, страшные минуты, поздними ночами. Его лицо, его глаза, его голос баюкали меня, точно оборачивая мои плечи теплым уютным пледом. Какими они мне помнились, во всяком случае.
Нет, совсем не такой мне представлялась наша первая… вернее, вторая по счету встреча. В исполненном надежд воображении мои первые слова звучали совершенно иначе.
Тут, к моему изумлению, детектив разжимает пальцы, и я приподнимаюсь с асфальта, опираясь на расставленные ладони. Мои руки напрягаются, грозя сломаться, как пара спичек. Детектив вежливо покашливает, и я понимаю, что он протягивает мне руку, предлагая помочь, но смотрю на собственную – холодную, липкую, покрытую грязью – и встаю на ноги самостоятельно. После валяния на асфальте мое платье украсили «пятна Роршаха» [3] из грязных разводов, а тонкую белую ткань крест-накрест пересекли многочисленные затяжки. Самое место в мусорном баке.
– Почему ты сбежала?
Мой тяжелый взгляд не заставил детектива отпрянуть. Он стал старше, смятенно понимаю я. Конечно, старше. Ведь не бессмертный же ангел он какой‑нибудь. Просто человек, из плоти и крови. Вот только для меня лично он всегда был чем‑то гораздо большим.
Его волосы… Легкая седина на висках. Может, десять лет назад они уже вовсю серебрились, а я просто была в отключке и не заметила? Его кожа выглядит чуть иначе, а на подбородке и под скулами появилась щетина, которой я не помню по нашей прошлой встрече. Зато глаза – они в точности такие же, как в тот день, когда он нашел меня. Мне все еще приходится запрокидывать голову, чтобы заглянуть в них.
– Я коп, Лэйни. Тебе не стоило убегать.
– Мне известно, кто вы такой, – говорю я.
– Правда?
Я изо всех сил пытаюсь перекрыть эмоции, не дать им просочиться в мой голос.
– Я вас помню, – добавляю я и спешу перевести дыхание. – Я что, арестована?
– Пока не знаю. Почему ты сбежала?
Я опускаю голову, и упавшие волосы скрывают мое лицо.
– Ты знаешь, зачем я пришел сегодня?
– Нет.
Беспардонная ложь.
– Посмотри на меня, Лэйни.
– Лэйн, – резко возражаю я.
– Что?
– Лэйн. Никто не зовет меня «Лэйни», кроме моей психиаторши.
Понятия не имею, зачем я это сказала. Детектив Ортис – не тот человек, кого я помню, не тот, кем я его себе представляла, и он здесь не ради меня – это я знаю точно. Но он кивает так, словно все понимает.
– Значит, Лэйн… – Почему‑то это имя в его устах звучит даже лучше обычного, как‑то мягче, что ли. – Ты можешь поговорить со мной как нормальный человек? Я не хотел бы сковывать тебя наручниками.
Его взгляд падает на мои руки – прежде, чем он успевает себя одернуть. Я тоже смотрю на них, покручивая один из браслетов на правом запястье. Мы одновременно поднимаем глаза, и его твердый взгляд упирается в мой. Не могу прочесть мысли детектива, как ни стараюсь; все равно что глядеть в непрозрачную, мутную воду.
– Зависит от обстоятельств, – говорю я.
– Пообещай мне, что не рванешь наутек.
Чтобы вернуть дар речи, мне приходится сглотнуть закупоривший горло ком.
– Арест грозит мне проблемами. Но это вам и так известно.
Он шумно выдыхает.
– Я не стану тебя арестовывать. При одном условии: ты поговоришь со мной, Лэйн. Выслушаешь меня и ответишь на все мои вопросы. Не для протокола пока что. И лучше бы так и осталось.
Пускай думает, что мое молчание прячет за собой согласие.
– В общем, Лэйн… – Он едва успевает осечься и прикусить окончание того, другого имени. – Мы расследуем исчезновение девочки.
Я коротко киваю.
Детектив Ортис медленно произносит имя Оливии, не отрывая от моего лица тяжелого, настороженного взгляда. Ждет, чтобы я как‑то выдала себя.
– Что с ней случилось? – Мой голос настолько хрупок, что вот-вот треснет.
– Пропала без вести, уже с неделю назад. Ей десять лет. – Он продолжает наблюдать, тщетно дожидаясь хоть какой‑то реакции. – Тебе все равно?
– Меня это никак не касается, – выпаливаю я, задыхаясь.
– Оливия Шоу воспитывалась в семье приемных родителей.
Я зажмуриваюсь. Дыхание у меня неровное и слишком частит, а в ушах глухо гудят удары пульса. Издалека доносится тихий скрип – мой собственный зубовный скрежет.
– Вы напрасно тратите свое время. Откуда мне что‑то знать?
– Лэйн… Она – твоя дочь.
Глава четвертая
– Нет, она мне вовсе не дочь. Ее мать зовут Жаклин Шоу.
Я понимаю, что выдала себя, но исправлять ошибку, прикусывая длинный язычок, уже поздно. Теперь детектив Ортис знает, что я знаю. Он понял, что я интересовалась Оливией, искала сведения о ней.
– И тебе не жаль эту девочку? Даже не возникло чувства, будто…
Слезы жгут мне глаза. Уж и не знаю, сколько секунд спустя я вновь обретаю способность говорить.
– И каких еще, на хрен, чувств мне, не хватает, по-вашему?
Слова вылетают уродливыми, жестокими и исступленными. Детектив морщится, и мне хочется взять их обратно, но в то же время в моей груди бурлит гнев – он плещет через край, вытесняя боль. Что мне полагается чувствовать? Кто я этой девочке? Как мне следует относиться к ребенку, чей отец три года продержал меня в подвале и при этом…
К девочке, которую я ни минуты даже не подержала на руках! Я валялась в отключке, мирно дрейфуя по морю анестетических препаратов, а когда очнулась, ребенка уже унесли. Оливию могла удочерить семья, живущая по соседству или на другом конце страны, она вообще могла родиться мертвой, – мне и невдомек.
– Я тут вообще ни при чем! – реву я, захлебываясь злостью. – Прекратите зря тратить свое время!
Я отчасти ожидаю, что детектив что‑то сделает, чем‑то возразит. Или хотя бы влепит мне затрещину, уж ее‑то я заслужила. Но, к моему разочарованию и ярости, он лишь терпеливо ждет, пока я закончу свой скорбный монолог.
– Что ж, не хочу вас разочаровывать, но я видела ее один-единственный раз, на стандартном объявлении о пропаже человека. А теперь, пожалуйста, вы можете просто отстать от меня?
– Мне очень жаль, – говорит он, – но я не могу так поступить.
– Я не пыталась вернуть ее себе, – сипло заявляю я. – Если вам интересно.
– Ничего подобного я не говорил.
– Тогда что вы ожидали от меня услышать? Почему вы здесь? – Какая‑то часть меня уже знает ответ или, во всяком случае, смутно догадывается о нем. – Что вам нужно от меня на самом деле? Почему именно вы, хотя явиться мог кто угодно другой? Почему ко мне такое внимание?
– Во-первых, я детектив, и мне было поручено это дело. Мне в голову бы не пришло посылать кого‑то другого вместо себя. Во-вторых… Я хотел поговорить с тобой неофициально, без протокола. Твои обстоятельства мне известны. Не хотелось доставлять тебе лишних неприятностей.
– Ну, уже без шансов. Теперь меня наверняка выгонят с работы.
Тишина в проулке за клубом настолько напряженная, что гудит и потрескивает, как дрянная электропроводка. Даже мерный пульс клубного баса, отделенный от нас лишь кирпичной стеной под слоем граффити, – белый шум, не более.
– Я пытаюсь донести простую мысль: выродок, который сотворил с тобой то, что сотворил, мог похитить твою биологическую дочь, твоего ребенка. Неужели тебе плевать?
Перед глазами все кружится. Блестящий асфальт, кирпичи, неохватное шиферно-серое небо, почти неотличимое от крыш. Размытые огни.
– Как вы смеете? Зачем…
Мой голос предательски дрожит, выдавая не успевшие пролиться слезы.
– Просто хочу знать. Из чистого любопытства.
Даже не знаю, что тут на меня находит. Мой кулак сам собой взлетает вверх, метя в лицо детективу. Где‑то в подкорке я соображаю, что здорово лажанула, но останавливаться уже поздно.
Не блокируя мою руку и не пытаясь перехватить запястье, детектив чуть отворачивает голову в сторону. Костяшки моих пальцев скользят вдоль его челюсти, после чего моя рука безвольно падает, чтобы повиснуть вдоль тела.
Мы глядим друг на друга: я – в панике, а он – со странным блеском в темных глазах, похожим на азарт. Тонкая кожа на тыльной стороне моей ладони еще саднит, оцарапанная короткой щетиной: верный признак, что я действительно только что пыталась его ударить. Не отваживаясь сбежать, я опускаю голову и протягиваю детективу обе руки запястьями вверх.
– Арестуйте меня, если хотите, – шепчу я.
– Я не собираюсь тебя арестовывать, Лэйн.
– Почему нет? Я ведь первая напала. И не сотрудничала со следствием…
Дорожки от слез быстро высыхают на моих пунцовых щеках.
– Я не за тем пришел, чтобы портить тебе жизнь. Единственное, чего я хочу, это спасти Оливию.
Что‑то сжимается у меня в груди, когда он протягивает мне карточку с отпечатанным на ней мелким текстом… Какой‑то адрес, какой‑то телефонный номер. Еще один номер нацарапан внизу, синими чернилами.
– Приходи завтра в участок. Нам нужны показания за твоей подписью о том, где ты была и чем занималась в день исчезновения дочери… – Должно быть, детектив Ортис угадывает недоверие в моих напрягшихся плечах, потому что спешит добавить: – Тебя не арестуют и ни в чем не обвинят. Обычная полицейская рутина.
– Что, если не приду?
Только облачко пара выдает его терпеливый вздох.
– Можешь связаться со мной, позвонив на мобильник, – говорит детектив. – Поговорим без протокола. Если вспомнишь о чем‑то важном. Или просто захочешь выговориться.
Я беру карточку кончиками пальцев.
– Непременно.
Детектив разворачивается и без оглядки шагает прочь. Догадываюсь, у него нет и тени сомнений: несмотря ни на что, завтра я появлюсь в участке.
Я и сама почти не сомневаюсь.
Глава пятая
Насчет Шона Ортиса.
Он был первым, кого я встретила, проведя в неволе три долгих года. Тогда я его видела в первый и последний раз – не считая нашей новой встречи, завершившейся с десяток минут тому назад.
В ту пору Шон Ортис трудился в дорожном патруле, и мои печали никак его не касались. По чистой случайности он решил притормозить на обочине, разглядев нечто странное сквозь извечную для Сиэтла завесу дождя. Все, что от него требовалось, – это позвонить кому‑нибудь еще, в какую‑то службу, которая, избавив его от досадной проблемы, позаботилась бы о моей дальнейшей судьбе.
Он так и поступил, а они – позаботились. Какие‑то странные люди в бледно-зеленых медицинских масках, едва прибыв, уложили меня на каталку. Последнее, что помню: санитар скорой втыкает шприц мне в руку, бормоча что‑то ласковое и ободряющее, – точно я была бездомной псиной, которую он собрался усыпить.
Больше я не видела Шона Ортиса. Не то чтобы меня это сильно удивляло: ясное дело, с тех пор он даже не вспоминал обо мне.
Но я‑то о нем думала. И довольно часто.
Наверное, мой мозгоправ благонамеренно отнесла бы эти мои мысли к шестеренкам «механизма преодоления». «Смещенная привязанность», как она выражается. Мне известно только, что, пока другие девочки моего возраста души не чаяли в блистательных вампирах и в лохматых музыкантах, я влюбилась в Шона Ортиса. Или, по крайней мере, в его мысленную фотографию, которая осталась мне на память о кратких мгновениях под проливным дождем и среди мигающих огней. Этот снимок с каждым годом делался все более размытым – он желтел и тускнел от времени, как газетная вырезка, – пока то, что у меня осталось, не вобрало в себя больше фантазий, чем реальных воспоминаний.
Это не играло большой роли. Там, где меня подводила память, всегда выручало воображение.
Я бреду обратно в клуб, почти не чуя под собой ног. Словно парю над землей. Вообще почти ничего не чувствую – ни холода, ни капель ледяного дождя на оголенной коже рук. Я представляю собой тонкую оболочку, до краев наполненную торопливым сердцебиением, пока не добираюсь до нашей кладовки, чтобы сползти там по стене и скорчиться за штабелем коробок.
Скрипят ржавые петли, дверь с лязгом распахивается, и, приближаясь, грохочут шаги: это Дом, мой босс. Меня накрывает огромная тень, но тем не менее рискнув поднять глаза, я нахожу на его лице больше тревоги, чем злости. Хотя у босса, конечно, имеется полное право устроить мне выволочку.