Со дна сердца. Часть I. До сна

Пролог

Её тело качалось, словно лодка на воде, и под эту мерную качку голову заполняли образы, запахи, звуки. Она слышала ржание коней и человеческие – резкие мужские – голоса, покрикивания, смешки, звон оружия. Чувствовала запах конского пота, травы, сухой земли, оружейного железа и застарелой, засохшей крови. Как будто уже раньше случалось, чтобы все эти звуки и запахи сплетались в одну картину, и то была картина боя. Она помнила бой. Помнила стук топоров, выгадывающих мгновение для смертельной атаки. Скрежет, с которым наконечники копий пытались пробить кольчуги. Пение тетивы и свист стрел. Ржание лошадей. Крики. Звуки падающих тел. Густой запах железа, забивающий ноздри. Заливающая глаза кровь, текущая из пореза над бровью. Она была в том бою, но ей казалось, что очень, очень давно. Так почему эта битва вспоминалась ей сейчас? Произошла новая стычка с неприятелями, и ей почему-то разрешили в ней участвовать? Она потерялась во времени и событиях. Голова кружилась, во рту стоял неприятный кислый привкус.

Тряска, которая, казалось, длилась вечность, внезапно прекратилась. Её тело скинули с небольшой высоты небрежно, словно мешок муки из повозки. Резкий, свистящий удар выдернул её из лихорадочных воспоминаний. Правая щека вспыхнула огнём, быстро налилась болью, как спелое яблоко соком.

– Ни́муэ! – раздался жалобный вскрик в красном мареве, гудящем за веками. – Не бей её!

– Ничего, твоей подружке это только на пользу.

Нимуэ. Слово укладывалось в голове легко, не вызывало отторжения. Она слышала его не раз, и всегда говорящий при этом смотрел на неё. Это… её имя?

Она разлепила веки.

Перед глазами всё плыло, но чуть погодя взгляд выхватил из мутных пятен две фигуры. Возвышающийся перед ней темноволосый смуглый мужчина и вцепившаяся ему в плечо девушка. Её золотистые косы растрепались, а глаза блестели от негодования. За ними виднелись группа всадников, конь с пустым седлом и гуща леса, местами ещё зелёного, но уже тронутого красно-коричневыми и золотыми красками осени.

– Очнулась? – Мужчина стряхнул девушку с себя, шагнул к Нимуэ и похлопал её по щеке – боль отозвалась новой волной. Мужчина заговорил снова, и в голосе его звучали превосходство и снисходительность: – Смотри. Я свою часть уговора выполнил.

Он обвёл рукой вокруг, и Нимуэ медленно последовала глазами за его движением. Место, где они оказались, выглядело знакомым. Берег озера посреди леса. В голове щёлкнуло – не просто озера, а её Озера. Это место роднее ей всего на свете. Она дома – спустя очень долгое время. Но отчего тогда так нерадостно на душе?

– Теперь твой черёд. – Мужчина вынул кинжал, повернул Нимуэ на бок и разрезал верёвки, туго обхватывающие запястья. Открывшуюся воздуху кожу сразу засаднило. Мужчина вернулся к своему коню, что-то открепил от седла, затем бросил это перед Нимуэ на пожелтевшую траву. Тяжёлые железные ножны. И меч в них.

Мужчина подошёл к Нимуэ, схватил за спутанные волосы, заставляя сесть, и притянул к себе.

– Твой черёд, – повторил он и отчеканил: – Не показывайся мне на глаза, пока мы здесь. А уж если увижу на своих землях ещё раз – убью.

Он оттолкнул её от себя – непослушное тело не удержало равновесие, и Нимуэ повалилась на спину. Громыхнул смех.

С земли Нимуэ видела, как мужчина обернулся к золотоволосой девушке:

– Ну, ты довольна?

Та радостно улыбнулась.

– Да! – сказала она, прижимая руки к груди. – Только дай нам проститься.

– Валяй. Быстро, – мужчина пожал плечами и одним прыжком вскочил на коня.

Девушка метнулась к Нимуэ, упала перед ней в пыль и обняла обеими руками её голову. Голубые глаза блестели уже от слёз. В голове у Нимуэ крутилось её имя, но на язык никак не шло.

– Нимуэ, – горячо зашептала девушка. – Нимуэ, ты слышишь меня? Оставайся здесь, здесь ты будешь в безопасности. Никто из его людей не вернётся за тобой, он обещал мне. Я увижусь с отцом, попрошу у него не гневаться на тебя и уеду. Всё будет хорошо.

«Ничего не будет хорошо», – загорелась в голове ясная, связная, чёткая мысль. Нимуэ заворочалась, невнятно застонала, пытаясь сразу и встать, и возразить.

– Тише, тише, всё будет хорошо. Может быть, когда-нибудь мы увидимся. Но пока нельзя, нельзя! – Голос девушки дрогнул. – Помнишь, что я сказала тебе на похоронах? Не забывай об этом. И – прощай.

Девушка поцеловала её в лоб и отпрянула. Взглянула на неё в последний раз и побежала к мужчине на коне. Он рывком подтянул её в седло позади себя. Ухмыльнулся Нимуэ, свистнул – и всадники развернулись от Озера и поскакали прочь.

Скоро топот коней смолк, и берег затопило тишиной. Нимуэ по-прежнему лежала на боку, не в силах шевельнуться. Голова гудела, как пчелиный рой. Губы пересохли.

Она не знала, сколько пролежала так без движения, ожидая, пока в тело вернётся хоть крупица сил. Потом наконец подняла туловище, выпростала из-за спины онемевшие руки, зашипев от пробежавшей вверх до плеч боли – особенно сильно ныл левый локоть, – и огляделась. Вокруг не было ни души. От жажды и дурноты мутило. Нимуэ попыталась встать, но голова опять закружилась. Тогда она поползла вперёд, приникла к кромке чистой воды и стала жадно пить. Увидела в глади озера своё отражение – взлохмаченные колтуны волос, опухшую щёку, разбитую губу, ссадины, кровь на лице. Её с головой накрыло отчаяние, и она закричала.

Всё не должно было так закончиться.

Она не должна была остаться одна, здесь.

Какое дурное предзнаменование в своей жизни она не разглядела? В какой момент всё пошло не так?

Когда решила последовать за отцом на чужие земли? Когда сломался её меч? Когда она отпустила белую руку подруги в вечер праздника урожая? Когда впервые услышала страшные слова: «Если человек должен умереть, он умрёт»? Или же когда та, кого она любила больше всего на свете, испустила дух?

«Нимуэ», – нежный голос всплыл из глубин памяти и коснулся её души. По телу пробежала дрожь. Нимуэ словно вживую перенеслась в ту ночь, когда сидела у постели матушки и пряталась от её болезни за воспоминаниями о детстве.

1. Teyrnas

1

[владение]

Нимуэ научилась плавать раньше, чем говорить.

В два года, когда остальные дети уже лопотали на все лады, она оставалась молчуньей – хотя и хорошо ходила, бегала быстрее всех, смеялась, плакала, понимала, чего от неё хотят. Матушка, как она сама говорила, забила тревогу: Нимуэ была первым, желанным ребёнком, – и отец, озадаченно хмурясь, пригласил в дом знахарку. Но пришла её дочь, девушка лет шестнадцати, – так Нимуэ впервые увиделась со своей дорогой старшей подругой.

Бренна осмотрела её, погладила по волосам и улыбнулась: «В девочке есть сила говорить, но она просто не может найти выход. Вам поможет вода – не домашняя, прирученная, а дикая, большая. Познакомьте девочку с Озером, разрешите войти в воду».

Бренна как знала, что Нимуэ уже видела Озеро, но ей никогда не дозволяли больше, чем просто окунуть ладошки в прозрачную водицу у кромки, как бы она ни старалась забежать подальше. Теперь же запрет был снят, и снят как будто силами гораздо выше и важнее, чем родители. Это наверняка было тревожащее и радостное чувство – сейчас Нимуэ не помнила этот момент своей жизни, но, думая о том времени, чувствовала ликование, ничуть не отличимое от чистосердечного детского.

К Озеру её привел отец – нёс на плечах сквозь прибрежный лес, а она наверняка дёргала склоняющиеся к ней ветви и крутила головой, выискивая белок. Отец говорил, что вода была тёплая и спокойно приняла её маленькое пухленькое тельце. Он помог дочери двигать руками и ногами так, чтобы держаться на плаву, и после нескольких управляемых движений отпустил, стоя рядом по пояс в воде. «Дети легче всего учатся плавать – когда ты мал, то слишком лёгок для того, чтобы вода затянула тебя на дно, – говорил отец. – А ты как будто оказалась в своей стихии и быстро освоилась».

Как и все дети, кто только начинает плавать, – это она видела потом своими глазами в младших братьях и сёстрах – она не двигалась плавно и спокойно, а резко дёргала телом, и отца это позабавило. «Ты мой лягушонок», – сказал он и с тех пор называл её этим прозвищем. Правда, теперь, когда она выросла и у неё появились младшие братья и сестры, она не хотела, чтобы те знали о прозвище и смеялись. Поэтому отец позволял себе называть её так, как в детстве, только когда они оставались наедине.

Тогда она даже разок нырнула с головой – из чистого любопытства, скорее всего, просто посмотреть, почему вода становится глубже и мутнее, чем у берега, где видно собственные руки так же ясно, как вне воды. Хорошо хоть догадалась задержать дыхание и не кашляла, когда встревожившийся отец выловил её за шкирку, как щенка, и понёс на берег.

Когда они вернулись домой, Нимуэ бросилась обнимать маму и, смеясь, затараторила хриплым каркающим голосом, будто она была не человеческое дитя или лягушонок, а воронёнок: «Хорошо! Хорошо!». Это стало её первым словом. Больше ей не запрещали входить в воду – но лет до шести к Озеру её одну всё равно не пускали, будто боялись, что вода совсем вскружит ей голову и приберёт себе, а она и не будет противиться.

В первый день отец не позволил ей отплыть далеко, но в каждый следующий она осваивала Озеро всё больше и больше. Но детских силёнок на многое не хватало, и вскоре отец показал ей лодку. Сказал, что это водяной конь, у которого не ноги, а крылья, только летает он низко, как курица, зато может пронести по Озеру дальше, чем собственные руки и ноги. «Тогда уж это птица, – подумав, серьёзно ответила Нимуэ: тогда она уже хорошо говорила. – Что за конь без ног?».

А вот первую поездку на лодке она помнила уже сама, хотя и были это только картинки и звуки: голубое небо, яркое пятно солнца над головой, качающаяся на ветру трава у берега, прыжки водомерки по глади озера, плеск вёсел. Это было дорогое сердцу воспоминание, и Нимуэ часто обращалась к нему в трудные минуты.

Вот и сейчас, сидя у постели матери и глядя на то, как тяжело вздымается её скрытая под покрывалом грудь, Нимуэ вызвала в памяти прежние картинки – дикие гуси в небе, жемчужные брызги от вёсел, мамина белая рука. В ту первую поездку они отправились все вместе. Нимуэ отдала бы всё что угодно, чтобы снова вернуться в тот день, – тогда матушка не болела, а отец ещё был просто воином, а не главой гарнизона, и не так часто пропадал в форте, не задерживался после каждой вылазки, отчитываясь перед старостой или тигерном2. Тогда их было только трое – а сейчас дом переполнился младшими братьями и сёстрами, которые то и дело шумели, кричали, плакали…

Даже ночью никогда не было тихо – всё слышались шорохи, ворочания, сонные бормотания, стоны. Нимуэ никогда не могла спать спокойно в доме, всё время просыпалась, а сейчас и вовсе не могла уснуть. Она пришла к постели матери, потому что и та обычно едва спит по ночам: всё либо кашляет, либо давится кашлем, чтобы никого не потревожить. Хотя сейчас она всё же ненадолго забылась сном, но Нимуэ не спешила её покидать, всё сидела рядом и думала о былом.

Тёплая летняя ночь стояла за окном, но в их доме всё равно горел огонь – мать знобило, она всё время дрожала даже под шерстяным одеялом, когда все вокруг кутались в тонкие льняные, а малыши и вовсе норовили выскользнуть из-под покрывал. Нимуэ смотрела, как плясали языки пламени на углях, и в их свете ей чудилось, будто в костре сейчас сгорало всё хорошее, что у неё было, всё надежное и доброе. Ей стало одиноко и грустно, она обхватила плечи руками и попыталась думать о радостном, но даже мысли о первой поездке на лодке уже не грели.

Сейчас не спали, похоже, только она да домашняя кошка, белая в серых пятнах. Та боднула девушку головой в ногу, вспрыгнула на колени, потопталась на месте и выпустила когти, устраиваясь поудобнее. Нимуэ не стала прогонять её, рассеянно погладила по шерсти, уносясь мыслями куда-то далеко. Вернее, она точно знала, куда. Там, посреди Озера, на Острове, спало её владение, её убежище, и Нимуэ особенно остро скучала по нему. Ей было стыдно за свои желания, но очень хотелось быть одной на Острове, где всё тихо, лишь изредка слышится плеск воды или крик ночной птицы, а не здесь, в окутанном шорохами и болезнью, как паутиной, отчем доме. Нужно подождать до утра: тогда можно будет оставить мать на помогавшую им по хозяйству Хашну, а братьев и сестёр – на Айдан, старшую после Нимуэ, которая хоть и жила теперь своим домом с мужем, но иногда заходила помочь с младшими, пока не родила своего. Тогда получится хотя бы на пару часов улизнуть на Озеро. Стыдно, очень стыдно было о таком думать, так, что щёки горели, хотя тепла от очага она совсем не чувствовала, но ей был до боли необходим глоток свежего воздуха и свободы.

Озеро, большое, спокойное и красивое, окружал со всех сторон лес; несколько тропок вели из чащи к берегу. Одна из тех, что тянулись из поселения, упиралась в место, где отец оставлял лодку, – а теперь там держала свою Нимуэ, чтобы плавать на Остров. Сначала она делила эти поездки с отцом, но когда у того прибавилось военных дел, он вместе с конюхом выдолбил из ствола ясеня для неё отдельную плоскодонку, а свою, более грузную и тяжёлую, отдал рыбакам взамен на часть улова для своей семьи.

На Озере с десяток клочков земель выступали из воды, но лишь один из них, самый большой, принадлежал Нимуэ – он полюбился ей ещё в детстве. Она часто приплывала сюда просто побыть наедине с собой – это было её царство, куда можно было сбежать от шума поселения послушать природу и своё сердце. Нимуэ оставляла лодку у колышка на берегу и бродила по лесочку, разглядывая травы и цветы, выискивала следы местных животных, наблюдала с берега за плывущими по озеру утками. Потом устраивалась на траве, съедала привезенные с собой кусочек сыра и лепёшку, запивала молоком из кувшинчика и отправлялась домой.

Когда ей исполнилось четырнадцать, отец подарил ей Остров. Он огласил своё намерение на собрании жителей, и никто не оспорил его. Острова среди Озера были ничейными, к ним редко отправлялись за травами или грибами – всё нужное давал обширный лес вокруг. А раскидывать сети лучше всего было из лодки на плаву, а не у берега, куда может выйти на водопой олень и потревожить рыбу.

Хоть никто другой и не покушался на Остров, отец поступил по чести. Он последовал обычаю: тот, кто хотел закрепить за собой право на участок земли, должен был построить на нём дом в одну ночь от захода до восхода солнца. А ещё – сложить печь, чтобы на рассвете из трубы поднялся вверх и был виден всем дымок. Дел было невпроворот, а времени мало, поэтому отец сначала сделал землянку и сложил простую глиняную печь. А потом, когда традиции были соблюдены и земля перешла в его владение, построил маленький круглый дом с глинобитными стенами, покрыл крышу речным тростником, а новую куполообразную печь они лепили вместе из смешанной с соломой глины.

Когда у Нимуэ появился дом на Острове, она поняла, что теперь не гостья, а хозяйка этого места. Мечтательность сменилась деятельностью. Сначала в доме ничего толком не было: только печь да сколоченные отцом простые стол и длинная скамья. Нимуэ взяла за образец хозяйство родителей, но решила повторить его с меньшим размахом. На Острове она твёрдо собиралась жить одна, а следовательно, не нуждалась ни в богатом внутреннем убранстве дома, ни в слугах, ни в полях с пшеницей, ни в большом поголовье скота. Она начала с малого: принесла из отчего дома шкуры, застелила пол. Привезла топор, чтобы колоть дрова для печи. Смастерила соломенную лежанку, накрыла шерстяным одеялом, набила вереском подушку. Попросила у матери маленький пекарский камень, несколько горшков и крынок, котелок, немного муки и масла. Родители благосклонно смотрели на то, как она обустраивается на Острове. Отец хотел отвлечь её от дум о военном деле, которое порой волновало её сердце. Матушка же радовалась, что у дочери будет добытое своим трудом приданое, и охотно отпускала её хлопотать по собственному хозяйству, оставив отчее на слуг.

Постепенно Нимуэ стала обживаться и за пределами хижины. Задумала завести кур – у матери как раз подросли цыплята, превратились из маленьких пищащих комочков пуха в подтянутых и длинноногих молодых курочек. Пришлось сначала огородить пространство вокруг дома – установить плетни из ивовых прутьев, чтобы куры не разбредались. Потом снова помог отец – привёз длинные деревянные столбы, установил их в ямы, сделал полукруг вокруг дома на два помещения. В одном они обустроили курятник с плетневыми стенами, обмазанными глиной, – а другое оставили под будущие планы.

Первый год Нимуэ хватало только несушек, а потом она почувствовала в себе силы и желание развивать хозяйство. Так появились первые грядки с луком, морковью, капустой, бобами. А потом на Остров переехали несколько овец: одним из любимых вечерних занятий Нимуэ было тянуть пряжу из шерсти, а овечьему молоку и сыру она отдавала предпочтение больше, чем коровьим. По соседству с курятником появилась овчарня, Нимуэ стала выводить овец за пределы ограды, потому что у дома траву уже щипали куры, а скот объел бы её за день-другой.

Нимуэ делила Остров с дикими животными: лисами, барсуками, куницами, зайцами, оленями, выдрами, крысами, ужами и веретеницами. Кого-то она видела своими глазами, о чьём-то присутствии только догадывалась – по сброшенной змеиной коже, запутавшейся в траве, оставшемуся помёту или следам на грязи. Со многими из них за своё хозяйство пришлось бы побороться, так что понадобились защитники. Первой Нимуэ познакомилась с Нив – вернее, сначала старый гэл3, с которым собака и прибыла в поселение, звал её каким-то именем на своём языке, но потом старик умер от осенней лихорадки, и собака осталась одна. Её хозяина сторонились как чужака, и жил он на отшибе в скромно сколоченном домишке, так что после его смерти до осиротевшей собаки никому не было дело. Нив бродила по поселению, ластилась к людям, кто-то бросал ей корку хлеба или кость, но в дом никто не брал. Нимуэ нравилась это величественное создание с длинным телом, длинными мускулистыми лапами и длинным хвостом, с грубой и жёсткой пепельно-серой шерстью, и она попробовала пригласить Нив к себе в дом на Остров. Она старалась относиться к собаке ласково и с уважением, помня о том, какое горе она пережила, убеждала, что не стремится занять в собачьем сердце место прежнего хозяина, но просит местечко для себя и помощи в охране для своего дома и подопечных. Ей удалось уговорить миролюбивую и добрую собаку, и только тогда Нимуэ дала ей имя на своём языке – назвала Нив в честь дымчатых туманов, цвет которых казался ей похожим на серую шерсть собаки.

Первые годы на Острове жила только Нив – тогда ещё хозяйство было невелико и скромно. Потом появились овцы, и одной собаки стало не хватать и на сопровождение овец на выпас, и на охрану куриц и скромного убранства дома. Поэтому когда у отцовской собаки Дуны подросли щенки, Нимуэ взяла одного из них себе и в помощь Нив. Щенок был буро-рыжего окраса, забавно косолапил, но рычал на незнакомцев с искренним желанием защитить хозяйку, так что имя Ати, «у него есть сила медведя», замечательно ему подошло.

Сейчас Ати и Нив были на Острове, мирно спали на пороге дома или, может, в курятнике – Ати любил залезть в пустующее гнездо и сунуть нос под крыло какой-нибудь тёплой квочки по соседству, а более крупная Нив обычно ложилась на земле. Спали курицы, ждал рассветного часа петух, овцы пряли ушами, зажмурив глаза и прижавшись друг к другу. Только Нимуэ не могла сомкнуть глаза ни на мгновение, всё грезила наяву о том, как завтра окажется рядом с ними…

Рядом завозилась матушка, закашлялась в ладонь, открыла глаза. Нимуэ вздрогнула, зашептала: «Сейчас, сейчас», взяла гревшуюся рядом с очагом глиняную чашку, подала матери. Внутри был настой лечебных трав. Матушка сделала пару глотков, поморщилась.

– Лучше дай мне воды, – попросила она. – Горько.

– Сначала допей это, – ласково улыбнулась Нимуэ. Мать скорчила недовольную рожицу, но продолжила пить маленькими глотками, Нимуэ тихонько засмеялась.

Они как будто повторяли сценку из детства, только теперь поменялись местами: мама больна и вредничает, не желая пить горькое лекарство, а Нимуэ наказывает ей не шалить. Хорошо бы эта болезнь была такой же недолгой простудой, какой обычно болела Нимуэ… Но нет, кашель изъедал мать уже не первый месяц, иногда вырывался наружу с кровью. Но сегодня, кажется, была мирная ночь: крови на ладони, в которую кашляла мать, нет.

Матушка допила настой, отдала ей пустую чашку. Нимуэ встала, зачерпнула из бочки в углу принесённой из колодца чистой воды, вернула матери.

– Почему ты не спишь, девочка моя? – спросила та, напившись. Протянула руку, коснулась правой щеки – там под глазом плотно прилегали друг к другу две тонкие белые линии шрамов.

Они появились, когда Нимуэ было четыре года. Ещё до Дуны у них был другой пёс, старый, ворчливый, сердитый. Нимуэ не помнила его имени. Казалось, он не любил детей – стоило ему услышать смех или озорные голоса, сразу начинал лаять. Но Нимуэ, будучи ребёнком, не теряла надежды с ним поладить. И почему-то решила попробовать в очередной раз, когда тот ел. Потянулась погладить, а он зарычал и вцепился ей в лицо. Она заплакала не столько от боли, сколько от удивления, на плач из дома выскочил отец – и Нимуэ очень хорошо запомнила тяжёлый взгляд, которым он наградил скалящегося пса. Возможно, потому что вскоре после этого пёс пропал, словно его и не было. «Сорвался с привязи, убежал», – пожимал плечами отец на все её расспросы. Нимуэ бегала его искать – не из страха за то, что кто-то может повторить её судьбу, а из искреннего переживания за оказавшегося вдали от дома пса – но отец отмахнулся, сказал не поднимать шуму. Но Нимуэ ещё долго бегала по оврагам и звала пса. Потом отец взял домой ласковую и добрую Дуну, которая всегда при виде Нимуэ начинала прыгать на задних лапах и пыталась лизнуть в лицо, и история с псом забылась. А с годами сгладились и посветлели и рубцы после укуса. Но Нимуэ всегда чувствовала их частью себя, даже не касаясь.

Нимуэ прижалась щекой к сухой и горячей материнской ладони.

– Сон не идёт.

– Ждёшь праздника?

Нимуэ пожала плечами. Был канун летнего солнцестояния, самого длинного дня в году. Скоро в поселении зажгут костры, покатят с пригорка обвитое соломой и зажжённое колесо, заведут песни, начнут гадать. Влюблённые будут давать брачные клятвы… Нимуэ всё это интересовало мало, ей куда больше был по душе день осеннего солнцестояния, когда благодарят богов за добрый урожай, пируют семьями, обращаются к предкам за советами и помощью. Правда, сейчас от мысли об осеннем солнцестоянии по спине пробежала дрожь. Думать об умерших предках сейчас, когда матушка так больна, было страшно. Не накликать бы беду.

– Обязательно сходи завтра прыгнуть через костёр, – сказала матушка. – На удачу.

Нимуэ знала, что матушка на самом деле скрывает за этим пожеланием: найти возлюбленного и счастливо выйти замуж. Но сама она этого не хотела. Ей нравилось жить так, как сейчас – да, на два дома, но оба эти дома её, и никто не запрещал ей ночевать то у родителей, то на Острове. Замужество же означало уход в дом мужа – а значит, о жизни на Острове можно было забыть. Нимуэ противилась этому особенно решительно. Когда ей исполнилось пятнадцать и к ней стали свататься женихи, Нимуэ придумала, чем их отвадить. Стала взывать к древнему праву выйти замуж за того, кто сильнее её, и требовала у жениха поединок. Показывала тяжёлый меч в ножнах, который выпросила в подарок у отца, – и все желающие сразу пропадали. Отец иногда пытался сосватать её за неженатых воинов в гарнизоне или сыновей соседей, но те, зная приём Нимуэ, шустро находили отговорки. В последние годы женихи её не беспокоили. Она была рада – а матушка всё это время, оказывается, продолжала на что-то надеяться.

– Посмотрим, – уклончиво ответила Нимуэ.

– Ладно-ладно, – матушка снова закашлялась. – Иди-ка ты спать, и я тоже лягу. Пусть утро принесёт нам свет.

Нимуэ прижалась к материнской груди, послушала горячечно бьющееся сердце. Обняла мать и отпустила объятие.

– Добрых снов, – сказала она, встала со шкуры у очага и пошла к своей лежанке в глубине дома.

***

Утро опять застало Нимуэ у постели матери. Слушая крики петуха, объявляющего о начале летнего солнцестояния, Нимуэ пыталась вспомнить, как оказалась у тлеющих угольков разложенного на камнях костра. Ночью она совершенно точно ушла к себе, но, видимо, вернулась. Снова бесцельно смотрела на огонь и думала об Острове? Голова была пуста. Как и постель матери.

В доме пахло сухим тестом и молоком. Нимуэ нашла мать у большой печи, она только что достала пекарский камень с лепёшками и теперь, обжигая пальцы, но как будто не чувствуя этого, снимала румяные кружки теста на плоское глиняное блюдо. Рядом с тарелкой на столе уже стоял кувшин с молоком и крынка с овечьим сыром, залитым сывороткой. Значит, мать на ногах уже давно, успела не только замесить тесто и поставить его в печь, но и надоить овцу и спуститься в погреб за сыром.

– Доброе утро. Как ты себя чувствуешь?

– Всё хорошо, – улыбнулась матушка, и Нимуэ с облегчением не услышала в её голосе кашельной хрипоты. – Всё почти готово, буди младших. Эти лежебоки совсем не умеют вставать по петуху!

Как оказалось на самом деле, братья и сёстры Нимуэ уже проснулись, но не спешили вставать, а шалили, толкаясь, шепчась и ворочаясь на своих лежанках. Заслышав приближение Нимуэ, все разом затихли, закрыли глаза и притворились спящими, но старшая сестра, присев на корточки, сначала погладила младших по волосам, а потом защекотала, так что притворяться дольше уже не получалось. Растрёпанные и лукаво улыбающиеся, дети – двое мальчиков и двое девочек – гуськом потянулись за сестрой сначала к бочке с водой умыться, а потом и к столу, где уже ждали вытирающая руки полотенцем мать и завтрак.

– Не слышно ли вестей от отца? – спросила Нимуэ, на самом деле ни на что не надеясь: если бы новости и были, то вряд ли бы их сообщили матери другие женщины, раньше всех выбиравшиеся из своих домов подоить скот и собрать яйца у кур.

– Надеюсь, в ближайшее время что-нибудь услышим, – задумчиво ответила матушка, попивая молоко.

Уже несколько столетий бок о бок с народом Нимуэ жили римляне: в городах и поселениях у них были свои дома и мастерские, и их дети бегали по улицам вместе с детьми, чьи предки жили здесь тысячелетия назад. На высоких постах раньше было больше римлян, чем местных: чужаки собирали налоги, решали споры, руководили общественной жизнью. Долгое время и безопасность земель хранили римляне – возглавляли гарнизоны и набирали людей себе в командование, строили земляные валы-укрепления и поддерживали их работу. Всеми военными римлянами управлял присылаемый с большой земли военачальник – по-римски его называли дукс; его ставка была расположена в городе Эбрук на востоке от родного поселения Нимуэ.

Но несмотря на то, что вся власть над судьбами жителей была в руках римлян, не все чужаки были довольны. Некоторые, видимо, чувствовали себя несправедливо оторванными от родины своих отцов и лишенными богатства и радостей имперской жизни. Около трёх лет назад римляне подняли одно восстание за другим, сменяя сначала годных, потом неудавшихся предводителей, пока во главе войска не встал простой солдат4. Говорят, его выбрали, потому что он носил имя великих императоров – Константин. Этот Константин увел почти все войска на большую землю, захватил несколько принадлежавших Риму территорий и, по слухам, добился того, чтобы его признали равным римскому императору. Нимуэ никогда не видела этого Константина, но слышала о нём от отца, который служил в гарнизоне при их поселении и даже выезжал вместе с тигерном на отбытие Константина в Рим. Отцу удалось увидеть Константина издалека, и он описал его как спокойного и уверенного в своем величии человека чести, потом присовокупил к этому еще несколько похвал, что шли от воина к воину из города в город, из поселения в поселение, и Нимуэ с восхищением внимала им. Её очаровывали истории о героях прошлого, как и всех детей и некоторых её сверстников, что уж говорить о великих современниках? Она очень жалела, что Константин был где-то далеко от них – ужасно хотелось своими глазами увидеть, что за человек так сильно запал в душу воинам, раз они пересекли большую воду, следуя одному лишь его приказу.

После ухода солдат в империю потянулись и их семьи – там их теперь ждал почёт и уважение, ведь их отцы и сыновья возвели на трон нового властителя. На острове после такого остались лишь немногие римляне, которые привыкли жить здесь и видели в переезде больше хлопот, чем пользы, да те, кто связал себя брачными узами с женщинами и мужчинами из местных. Ушли градоначальники и старосты, и города и поселения оказались обезглавлены. Ток жизни замедлился.

Тогда-то и вышли вперёд те, в чьих жилах текла кровь гордых племенных вождей старых времён – кто-то хранил чистоту крови все эти годы, кто-то, как предки нынешнего владыки Койля, смешал её с римской. Несмотря на то что римляне отдалили их от власти, наследники местной знати сохранили авторитет и продолжали пользоваться уважением у местных жителей. Теперь они снова взяли бразды правления в свои руки.

Когда-то римляне разделили страну на шестнадцать регионов – на каждый по одному кельтскому племени, но управляли ими обычно сами римляне или потомки от смешанных браков. Теперь, когда римляне ушли, племенная общность вернула себе древнее значение и важность, и на месте тех регионов стали формироваться племенные объединения. Эбрук, где размещалась ставка римского военачальника, находился на территории региона бригантов – и предводитель местной знати Койль по прозвищу Старый (он разменял уже пятый десяток) занял римскую крепость. Выждал время, посмотрел, что соседи из других племён заняты внутренними делами и не оспаривают его права, и начал объединять под своим именем оставшиеся земли бригантов. В этом году он во всеуслышание объявил себя тигерном, предводителем племени бригантов со столицей владений в Эбруке.

В поселении Нимуэ, чуть в стороне от остальных хижин, ближе всего к лесу и Озеру стоял самый большой в поселении прямоугольный дом. Ежегодно, ещё до того, как римляне ушли, владыка Койль завел традицию проводить здесь с домочадцами зиму и лето. Со дня на день он должен был прибыть в поселение уже в звании владыки их земель. Неделю назад отец, как глава гарнизона, с небольшим отрядом выехал сопроводить правителя в поселение, а наёмные сезонные слуги из местных начали готовить к венценосным жильцам дом.

– Если Гвейла не успеет на праздник, она будет в ярости, – хмыкнула Нимуэ.

Единственная дочь Койля Старого, девица на несколько лет младше Нимуэ, обожала отмечать летнее солнцестояние в поселении и требовала у отца всегда приезжать именно к празднику. Семья тигерна исповедовала римскую веру, но Гвейла считала, что в деревенских плясках с огнями повсюду и цветами в волосах есть самое настоящее волшебство, и сердце её было открыто этому волшебству. Для Нимуэ летнее солнцестояние же обычно означало начало работы – как дочь главы гарнизона, она и сама умела ловко обращаться с мечом и луком, потому ей ежегодно поручали присматривать за Гвейлой. Хоть их и разделяла вера – Нимуэ, как и многие бриганты, верила в богиню-покровительницу их племени Бригид и других древних богов своих земель, – она была близка по возрасту Гвейле, да и одно только то, что она девушка, внушал больше доверия – дочь правителя была драгоценностью, от её замужества зависело благополучие всего рода. А за драгоценностями всегда находятся охотники, и чем ближе они к цели, тем опаснее.

Но вот день летнего солнцестояния уже наступил, а в поселении было по-обычному мирно – объявись за ночь повозки с гостями, слугами и скарбом, такой тишины бы не стояло. А значит, в этом году с поездкой что-то пошло негладко. Вместе с семьей тигерна задерживался и отец. Нимуэ это беспокоило, но матушка, судя по её безмятежному взгляду и ласковым хлопотам с младшими, совсем не волновалась.

После завтрака двенадцатилетний Кинан, старший ребёнок после Нимуэ и Айдан и первый сын, взялся убирать остывшие угли от костра, а Мэди, третья дочь, младше его на три года, принялась мести пол в доме. Последние дети в семье, любимец Нимуэ золотоволосый веснушчатый Тавини и родившаяся в один день с ним Тара, четырёх лет отроду, побежали глазеть на кур и гусей. Матушка, не кашлянув ни разу за всё утро, разглядывала стены и вслух думала, чем бы украсить их к празднику. Момент был самый подходящий – Нимуэ ласково коснулась маминого плеча и спросила:

– Есть ли для меня поручения? Или я могу ненадолго сплавать на Остров?

Матушка расцвела в улыбке.

– Конечно, ты можешь идти. Скоро придут Хашна и Айдан, они мне помогут, если я вдруг одна не справлюсь. А тебе, конечно, нужно проверить своё хозяйство. Почеши от меня за ушком Ати и Нив.

По настоянию матери Нимуэ взяла с собой крынку молока, лепёшку с сыром и оставшиеся с ужина кости для Ати. В дверях она столкнулась с Хашной – старшей служанкой, коренастой загорелой женщиной с косами цвета каштанового мёда, каждая из которых была толщиной с её же руку и блестела, словно змея. Хашна всегда приходила первой из их немногочисленных помощников по хозяйству. Она помогала матери кормить близнецов, когда у той пропадало молоко, а сейчас, когда дети выросли, а матушка болела, на ней были дом и еда. Хашна приветственно кивнула Нимуэ, заметила за её плечом хлопочущую матушку и посветлела лицом:

– Хозяйка сегодня на ногах? Добрый знак.

– Надеюсь, – ответила Нимуэ.

Снаружи начинало оживать поселение. Женщины выбивали пыль из плетеных ковров, подметали крылечки. Мужчины шли на площадь в сердце поселения готовить место под пир и танцы. Юноши и девушки с корзинами небольшими группками тянулись в лес: первые за хворостом для костров и ветками дуба для венков, вторые – за травами и цветами. Нимуэ попыталась найти среди них свою старшую подругу Бренну, но нигде её не увидела и примкнула к сверстникам следом, одна-одинёшенька.

На подходе к площади она заметила движущееся против толпы пятно – невысокую светловолосую девушку в синем платье и с пустой корзинкой. То была Айдан, сестра Нимуэ, младше её на четыре года. На прошлое летнее солнцестояние она вышла замуж и теперь жила в семье мужа, но иногда навещала родных. В последнее время, из-за болезни матушки, – чаще обычного.

Айдан заметила старшую сестру, лицо у неё помрачнело, она остановилась, прижимая корзинку к животу.

– Дай угадаю: ты не готовишься к празднику, – без обиняков и приветствий сказала она, буравя взглядом крынку и лепёшку в руках сестры. – Корзинки у тебя нет. Но ты и не дома.

Нимуэ не хотела оправдываться, но извиняющийся голос зазвучал сам собой:

– Матушке сегодня лучше, она отпустила меня ненадолго. Я скоро вернусь.

– Уж пожалуйста, – сестра поджала губы и, больше не взглянув на Нимуэ, прямо и твёрдо направилась к отчему дому.

Нимуэ снова стало стыдно. Конечно, это была её обязанность, а не Айдан, – быть рядом с больной матушкой и поддерживать её и хозяйство. Айдан наверняка хотела сегодня помиловаться с мужем, отметить годовщину свадьбы. Вместе с подружками пособирать цветы. Поискать травы, которые накануне назвала знахарка, а потом отнести их ей, чтобы скорее зачать ребёнка. Сестра очень хотела свою семью, большую, настоящую, с детьми, но боги пока их не даровали. Летнее солнцестояние – самый подходящий день, чтобы просить о таком…

– Я скоро вернусь, – повторила себе Нимуэ и поспешила к Озеру.

Из поселения к лодке можно было выйти разными путями, но сегодня Нимуэ специально выбрала тот, что проходил мимо дома тигерна. Да, от этой дороги нужно было дольше идти до лодки. Но Нимуэ очень хотела хоть глазком посмотреть на дом – может быть, всё же что-нибудь изменилось?

Дом стоял свежий и как будто умытый лучами утреннего солнца. Было видно, что его обмазанные глиной стены недавно подновляли. В небо поднимался дым. Снаружи уже было натянуто несколько цветочных гирлянд – наверняка кого-то отправили в лес ещё до рассвета, пока поселение не проснулось, и даже завтрак сунули с собой на дорожку. Но никого из слуг поблизости не оказалось. Нимуэ не решилась постучать в дверь с узкой стороны дома, чтобы не поднять тревогу: мало ли, подумают, что гонец от хозяев приехал. Если только он уже здесь не побывал… Нимуэ отогнала от себя пустые надежды и обошла дом, решив поискать кого-нибудь во дворе, в курятнике или стойлах.

Из ближайшего амбарчика как раз вышла грузная женщина в косынке с корытом в руках. Нимуэ узнала Леяд, одну из тех поселян, с кем у Койля Старого была договоренность наводить в дом порядок перед прибытием тигерна и его семьи. Нимуэ окликнула её, и Леяд сначала недоверчиво прищурилась, выставив руку козырьком над глазами – она не слишком хорошо видела вдаль, – но потом, когда Нимуэ подошла поближе, признала её.

– Доброго утра, светлого праздника, – быстро проговорила Нимуэ, сгорая от нетерпения. – Нет ли вестей от хозяев?

– Если бы, – досадливо отмахнулась Леяд. – Ждём, готовим угощения и украшения на праздник, вдруг сегодня будут. Но пока даже мимо никто не проезжал. Не случилось бы чего… Надеюсь, тигерн в добром здравии. – Она перекрестилась, и Нимуэ невольно задержалась взглядом на этом жесте.

У римлян раньше были свои боги, каждый из которых отвечал за своё дело, и Нимуэ и её народу была близка и понятна эта система. Некоторые римские боги даже оказались отражениями бриттских, как в речной воде. От отца Нимуэ слышала, что рядом со святилищем где-то на западе от них, где еще до прихода чужаков почитали богиню воды Сулис, римляне построили свой город и даже назвали его Акве Сулис – потому что посчитали местную богиню схожей с их богиней Минервой. А потом у римлян появился новый бог, заменивший всех остальных. Он брал на себя не одну какую-то задачу, будь то охота или домашний очаг, а всё и сразу и запрещал других богов. Конечно, и у народа Нимуэ были боги, отвечавшие за несколько дел – например, великая Бригид, в честь которой племя Нимуэ получило своё имя, была покровительницей и целительства, и военного дела, и домашнего очага – но в древнем прошлом великой страны вполне были женщины, сведущие сразу во всех этих делах, да и Бригид была не просто богиней, а матерью других богов и дочерью бога-миротворца. А вот на странную римскую веру, в которой одному богу обращались с любой молитвой лишь потому, что он в жизни много страдал, соплеменники и родные Нимуэ, да и она сама, смотрели с настороженностью и недоумением. Не было у этого бога ни понятного имени, ни долгой истории почитания предками, – как такому молиться?

Те, кто смешал кровь с римлянами, перенимали и их веру; кто-то перешёл в неё, чтобы быть ближе к власть имущим – то ли по первой причине, то ли по обеим сразу новую римскую веру исповедовал сам тигерн Койль и его дети. Но даже среди простого народа находились те, кто что-то да находил в этом странном боге. Вместе с римлянами они организовали небольшие общины, у них появились свои святилища и свои праздники. Чтобы почтить своего бога или обратиться к нему за защитой, такие люди делали странный жест – собирали пальцы щепотью, как будто собирались посолить пищу, и проводили по телу сначала от лба до живота, а потом от одного плеча к другому. Даже среди слуг владыки были такие люди, а Нимуэ раньше и не обращала внимания – её не слишком волновало, кто во что верит, потому что ей хватало своей веры в Бригид и других богов. А теперь, глядя на женщину перед собой, Нимуэ задумалась.

Когда она была ещё младенцем, римляне запретили у себя на большой земле любые верования, кроме нового бога, и приказали разрушать храмы старых богов. Вести об этом пришли на их остров, навели шума и беспокойства, но до сих пор пока никаких запретов не было… Должно быть, римлянам было не до местных верований… Изменилось ли что теперь? Римляне ушли, но что, если их вера далеко от дома Нимуэ стала сильнее и больше не нуждается в поддержке тех, кто её принёс? Что, если она захватила много новых умов и сердец – настолько много, что Койль и другие тигерны признали новую веру главной? Не потому ли владыка задерживается с приездом на праздник старых богов?

В тревожных мыслях Нимуэ попрощалась с Леяд и быстрее прежнего направилась к тому месту, где на привязи её ждала лодка. Нужно было на Остров, она и так сильно задержалась. Нужно было на Остров… Успокоить мысли.

2.

Cyfnos

[сумрак]

Нимуэ честно не собиралась проводить много времени на Острове, но одно дело потянуло за собой другое: накормить собак, выпустить куриц, пополнить кормушку для овец, вычесать репьи из их шерсти, вывести их за ограду вместе с Ати, убрать высохшие на солнце травы и висящую на верёвочках рыбу, проверить дно лодки… Когда хлопоты вроде бы подошли к концу, Нимуэ потянулась к стоящей в углу дома прялке. Обычно на прядение отводили осень и зиму, когда урожай уже убран, овцы подстрижены и нет другой возможности скрасить долгие вечера, кроме как болтовнёй да рукоделием. Но сейчас Нимуэ остро почувствовала, как соскучилась по этой трудоёмкой работе, и решила вытянуть несколько нитей. Солнце стояло всё ещё высоко, до обеда было полно времени.

Матушка стала учить Нимуэ прясть, когда ей исполнилось семь лет, и девочку сразу заворожило это дело. Больше всего Нимуэ нравилось самое начало работы – когда нужно аккуратно вытягивать волокна из кудели и, слегка скручивая их, создавать длинную и рыхлую, как курчавый, рассыпающийся на куски лесной мох, мягкую ленту. Было в этом моменте что-то особенно умиротворяющее, в то время как в остальной работе она видела бесконечные повторы – прикрепить волокна к веретену, раскрутить его, вытянуть новые волокна, отвести руку как можно дальше, намотать нить вокруг нижнего конца веретена, закрепить петлей на верхнем конце… Но было во всем этом и что-то упорядочивающее, расставляющее мысли по местам. Возможно, поэтому ей и захотелось заняться пряжей сейчас, когда в голове и сердце всё перемешалось.

У Нимуэ было две прялки – одна стояла дома рядом с материнской, другую, поменьше, ей несколько лет назад сделал отец для Острова. Кажется, это был его последний подарок, сделанный своими руками. Чем меньше у него становилось свободного времени для семьи, тем более обыденными и неудивительными становились гостинцы: блестящая римская монета, чарка для вина из бронзы, выструганная кем-то другим ложка с вырезанными кем-то другим узорами… Чем больше копилось таких подарков, тем дороже сердцу становились старые вещицы из прошлого – та же прялка, сделанная из цельного ясеневого пня, выкорчеванного из земли вместе с корнями. Отец раньше знал и умел столько всего – строить дома, складывать печи, выдалбливать лодки, вытачивать прялки, а сейчас всё это свелось к разговорам, звучащим в далёких гулких залах, да держанию руки на мече. Нимуэ скучала по былым временам.

Она тянула и тянула волокна, представляя, будто выпутывает мысли из комка в голове, отделяет одну от другой, выравнивает их, продумывает, а потом отпускает завершёнными. Как вдруг откуда-то издалека послышались крики, смех… Нимуэ встрепенулась. Отложила веретено и нити, размяла плечи. Прислушалась. Крики продолжали звенеть. Они были не испуганные, а радостные, но из-за них всё равно было как-то тревожно. Нимуэ отвыкла слышать такие резкие звуки на Острове.

Она вышла из дома, огляделась – никого; за пределами ограды – никого. Раздвигая ветви сначала елей, потом ив, пошла к воде осмотреться. Повезло – различила на слух нужное направление, увидела на другом берегу озера источник шума: белые пятна платьев и рубах, цветы, которыми махали в воздухе над головами, плеск воды. На летнее солнцестояние было принято купаться – вот и юноши и девушки, что она видела утром, закончили обирать лес и пришли на берег следовать праздничным обычаям.

Солнце стояло высоко, также высоко звенели голоса над неподвижной гладью озера. Сердце кольнуло неприятное чувство.

«Сколько я уже здесь?» – пыталась вспомнить Нимуэ, но в голову не приходил ответ. Она поспешила обратно в дом, убрала пряжу и закрыла дверь, мимоходом погладила собак, потом побежала к лодке.

Девушки и парни на берегу Озера, слава богам, расположились далеко от места, где она привязывала плоскодонку. Но они всё равно наверняка её видели, их взгляды скользили по её фигуре в лодке. Легко было представить, как кто-нибудь шепнёт: «Задавака! Не хочет с нами знаться!», а остальные закивают и засмеются – зло, презрительно. От этого стало не по себе, и Нимуэ невольно сгорбилась, будто стараясь укрыться, но вскоре стряхнула с себя это ощущение и налегла на вёсла.

Нужно было торопиться, поэтому она наспех привязала лодку, кое-как прикрыла её речным тростником и быстро пошла через лес. Глаз не различал ни единой прелести вокруг: ни качающихся травинок, ни скачущих в вышине белок, ни ярких цветов – только тонкую извилистую ленту тропинки перед собой. Кровь бешено стучала в ушах. Было жуткое чувство, что она опоздала к чему-то важному. К чему-то ужасному.

С громко колотящимся сердцем Нимуэ добралась до дома и открыла дверь. Замерла на пороге, почувствовав горькое торжество – дурное предчувствие не обмануло: в доме было тихо, снова горел костёр, матушка лежала в постели, закрыв рукой лоб и глаза. Над ней, сложив руки и хмурясь, стояли Айдан и Хашна. На краю материнской лежанки сидела, чуть сгорбившись, женщина с прядью седины в русых волосах и голубыми глазами, одетая, несмотря на солнечный летний денек, в тёмное платье, с тонкой паутиной вязаной шали на плечах. У её ног стояла прикрытая платком корзина с аккуратно связанными маленькими пучками трав. Бренна, дорогая старшая подруга Нимуэ. Злые языки поговаривали, что она ведьма. Но кормило и поило её – что и было более важно сейчас – знахарство.

Когда Нимуэ наконец вошла, все, кроме лежавшей на постели женщины, подняли на неё глаза.

– Матушка? – жалобно спросила Нимуэ, переводя взгляд с сестры на Хашну, со Хашны на подругу.

– Хозяйке снова поплохело, – с горечью пояснила Хашна. – Готовила ужин, прибирала дом, играла с детьми, как вдруг сильно закашлялась, так, что даже упала. Крови было много. – Она показала на темное пятно на земляном полу. – Побежали за Бренной.

Нимуэ досадливо прикусила губу: она и не задумывалась о том, что в случае беды за ней толком и не послать никого. Собственной лодки-то у её семьи больше нет, чтобы доплыть до Острова, а пока найдёшь кого-нибудь с лодкой в праздник…

– Где младшие? – выдавила она.

– Я дала им перебрать горох из подпола, – сказала Хашна. – Но они и так перепугались, потому и сидят тихо, как мышки.

Айдан, всю эту речь не сводившая с Нимуэ глаз, взяла со скамьи свою пустую корзинку.

– Раз сестра здесь, оставляю матушку её заботам, – сказала Айдан. – Мне пора к мужу и свёкрам, нужно приготовить ужин. – Она прошла к двери и обернулась на матушку, взгляд её погрустнел. – Я ещё зайду с утра. Если же что-то случится… – Голос её дрогнул, губы поджались.

– Мы позовём, – Нимуэ попыталась заглянуть сестре в глаза, но Айдан отвернулась, кривя лицо, и, нарочно задев её плечом, вышла из дома.

Нимуэ виновато опустила взгляд. Конечно, у сестры были все причины злиться.

Бренна покачала головой. Протянула руку к Нимуэ, тихо позвала:

– Иди сюда.

Нимуэ одним резким движением оторвалась от косяка двери, за который в тревоге схватилась рукой, и села на колени рядом с подругой.

– Здравствуй, – прошептала она, лишь мельком взглянув в участливое лицо подруги. Потом глаза тревожно заскользили по лицу матушки, отмечая покрасневшее лицо, тяжёлое дыхание, засохшие капельки крови в углу рта. – Всё очень плохо?

Бренна печально опустила взгляд.

– Боюсь, что да, милая моя.

Она бросила взгляд на Хашну; та, поймав его, мгновение постояла в нерешительности, затем всё-таки оставила их. «Как вы, мои зайчатки? Остался ещё горошек или дать ещё?» – вскоре раздался её голос из глубины дома.

Бренна продолжила:

– Сердце стучит громко и быстро, дышит она тяжело, лицо горит. Когда упала, жаловалась на боль в груди, сказала, что сильнее, чем раньше. Крови правда было много.

– Боги… – Нимуэ прижалась к материнской груди. В щёку и скулу отдались гулкие и частые удары, будто кто-то бил в набат. Женщина на постели в ответ лишь невнятно что-то простонала.

– Хашна и твоя сестра сказали мне, что с утра Кине было лучше. – Бренна погладила мать Нимуэ по сухой горячей руке, выпроставшейся из-под покрывала. – Похоже, после передышки болезнь ударила сильнее, и Кина с этим не справилась. Сейчас она вся в тисках болезни и, думаю, даже вряд ли слышит нас.

– Как же так! – горько воскликнула Нимуэ, из глаз её всё же брызнули слёзы. – Как несправедливо! Мы все так надеялись, что она поправится, так радовались утром… И отца до сих пор нет…

– Знаю, милая, знаю, – Бренна ласково прикоснулась к её волосам. От прикосновения Нимуэ резко вздёрнула голову:

– С этим можно что-нибудь сделать?

– Все травы, что только можно, мы уже испробовали, – тихо сказала Бренна. Нимуэ, горько простонав, уронила голову на колени, запуская пальцы себе в волосы.

Между ними повисла тишина. Только потрескивали дрова в костре да слышался через окно отдалённый и оживлённый предпраздничный шум. Не было слышно ни Хашны, ни детей, хотя они были где-то в доме. Но Нимуэ не могла даже думать о них – все мысли крутились вокруг матушки, бились в голове, словно угодивший в силок лесной голубь.

Нимуэ не знала, сколько они молчали, пока вдруг Бренна не сказала:

– Если только не…

– Что? – встрепенулась Нимуэ.

– Если только не вспомнить о том, какой сегодня день и какая ночь….

– Что ты хочешь этим сказать?

Бренна поставила руки на колени, сложила ладони под подбородком и посмотрела на огонь.

– Сегодня день, когда свет побеждает тьму, но начинает умирать сам. Ты слышала о друидах?

– Бородатые жрецы и колдуны, которых римляне изгнали, когда только пришли к нам? – удивилась Нимуэ. – Причём тут они?

– Когда-то ещё до нас с тобой, милая, друиды знали всё о природе и мире. В их руках было общение с богами, знахарство, суды над людьми, власть над умами и знаниями целых поколений. Чтобы стать одним из них, нужно было пройти суровый отбор, а после – испытание одиночеством. Потом избранные должны были двадцать лет обучаться в священных дубравах, питаясь мудростью и знаниями наставников. Друиды были всесильны, поэтому римляне их и боялись. Был целый остров Инис Мон где-то на севере от нас, который целиком населяли друиды, где были их священные рощи, алтари и курганы. Римляне полностью разорили остров, предали огню святилища и рощи, а друидов, как поговаривают, казнили.

Нимуэ слушала как заворожённая, сжав в ладони руку бесчувственной матери, хотя всё ещё не понимала, зачем знахарка рассказывает ей эту историю.

– Друиды пополняли свои ряды простыми, пусть и очень знатными людьми, но после обучения те переставали быть смертными, – продолжала Бренна, глядя на пламя. – Моя матушка говорила, что в бойне друиды уцелели. Те, кто умеет превращаться в животных и птиц и назубок знает все тайные лесные тропы, не могли так просто пасть. Матушка верила, что друиды скрылись в тенях, в царстве добрых соседей, которое находится как будто по другую сторону от нашего мира.

Нимуэ знала сказки про тэлуйс тэг, «дивную семейку», прекрасных светлокожих и светловолосых потусторонних существ, одевающихся в белоснежные одежды. Вернее, вслух их принято было называть бендит-и-мамай – «матушкино благословение», потому что те питали слабость к светловолосым ребятишкам и могли украсть их себе. Их также именовали «маленький народец» и «добрые соседи», чтобы не накликать беды, потому что тэлуйс тэг всё же были проказливы, капризны и легко искажали всё доброе и хорошее.

Если призвать доброго соседа и обратиться к нему с какой-либо просьбой, например, спасти деревню от неурожая и засухи, то легко можно было остаться без дома, доброго имени и чуть ли не головы на плечах. тэлуйс тэг не были плохими и сеяли хаос не со зла, а просто от прямого понимания вещей, ловкого расчета всех возможных последствий и склонности выбирать самый неутешительный исход как самый вероятный. Нимуэ уже выросла из детских сказок о тэлуйс тэг. Но всё же следовала привычке, привитой ей матушкой, и оставляла для добрых соседей кусочек сотового мёда или крошки от пирога на подоконнике. А за порогом всегда ставила блюдце со свежими сливками – для буки, доброго духа-помощника по дому. На всякий случай. Даже если на самом деле крошки склёвывали птицы, а сливками лакомилась кошка.

Бренна подняла голову с ладоней и взглянула на свою юную подругу.

– Летнее солнцестояние для друидов всегда было особенным праздником, днём на границе времён, когда лучше всего обретать тайные знания и силы. В этот день открывались двери между миром маленького народца и нашим миром. В ночь после праздника солнцестояния можно отправиться на другую сторону и поискать любой нужный ответ – у добрых соседей, если не боишься, или у друидов, если они действительно там. В эту же ночь в лесах появляются редкие волшебные травы, которых не найти в обычные дни. Поэтому, милая, если когда и искать средство для излечения твоей матушки, то только сегодня – на другой стороне. Но согласишься ли ты на это?

– Почему должна пойти я? Ты явно лучше знаешь… то, что можно там найти и что может там произойти.

– Связь с матушкой у тебя сильнее, чем у меня, ведь я просто человек со стороны. Тебе скорее откроется ответ, чем мне.

Нимуэ сглотнула.

– Что я могу потерять?

– Ты можешь никогда не вернуться, – тихо ответила Бренна. – Или вернуться через несколько лет.

И снова воцарилось молчание. Нимуэ думала.

– Я пойду, – наконец сказала она. – Надо попытаться. Я не очень верю во всё это, но сейчас готова испробовать всё что угодно. Только как оставить матушку… Хашна скоро уйдет, а Айдан я вряд ли смогу уговорить вернуться.

– Я присмотрю за Киной, – мягко улыбнулась Бренна.

Нимуэ взглянула на корзинку, притулившуюся у ног подруги. Трав в ней не было даже на половину.

– Прости, ты, наверное, не так хотела провести этот день… и эту ночь, раз они так важны.

– Пустяки, – покачала головой Бренна. – Если кому-то нужна помощь, как я могу его бросить? Даже если сейчас я не могу что-то сделать своими руками, я могу ждать тебя вместе с твоей матушкой.

Снова помолчали.

– Хорошо, – сказала Нимуэ. – Что мне нужно сделать? Научи меня.

***

Хашна помогла Нимуэ приготовить ужин, а затем уложить спать младших. Дети долго не могли уснуть, ворочались на лежанках, встревоженно бормотали:

– С мамой всё хорошо?

– Она устала?

– Снова кашляет?

– Да нет же, дурачок, слышишь, как тихо?

– Матушка очень устала и теперь спит, – отвечала им Нимуэ, приглаживая растрёпанные золотистые головки. – И вы спите.

– Жалко, что мы пропустили весь праздник, – горько качал головой Тавини. – Весь день дома просидели.

– Было страшно, – отвечала ему сестра-близняшка Тара. – Если бы ты ушёл, когда маме было плохо, сам бы потом себя ругал!

– Твоя правда, – вздыхал мальчик.

– Тише, тише, мои дорогие. Спите, – уговаривала их Нимуэ. – Завтра всё будет хорошо.

Она и вправду в это верила. Когда дети наконец успокоились и засопели, Нимуэ попрощалась с Хашной.

– Прости, что так задержали в праздник, – виновато сказала Нимуэ. – Дома тебя, должно быть, потеряли.

– Ничего, я понимаю, как вам сейчас тяжело. А если бы меня и потеряли, то уже бы заглянули проведать – знают же, где искать первым делом, – отмахнулась Хашна. – Дочка с сыном наверняка хороводы у костра водят, а муженёк с соседями браггот5 распивает.

– Сходи и ты к костру, – предложила Нимуэ. – Приходи завтра попозже, Бренна будет у нас всю ночь.

– Может быть, – пожала плечами Хашна. – Но у нас в околотке свои костры жгут. На площади, поди, такой гомон стоит… Ладно, доброй ночи. – Она кинула взгляд в сторону огня и постели хозяйки, где всё ещё недвижно сидела Бренна. – Да пребудут с вами боги.

«Или кто другой», – подумала Нимуэ и поёжилась.

Она сама бы ни за что не пошла к костру в такую ночь – какой праздник и веселье, когда матушка в беспамятстве? – но Бренна настояла.

– Тебе нужно прыгнуть через костёр, – очень серьезно сказала она. – На удачу.

В ответ Нимуэ лишь невесело усмехнулась, вспомнив, как то же говорила ей матушка накануне. Какие разные смыслы обе дорогие её сердцу женщины вкладывали в эти слова, для каких разных целей надеялись призвать удачу…

На площади в сердце поселения было ожидаемо многолюдно. Вокруг – знакомые лица. Девушки и юноши плясали вокруг большого костра. Мужчины и женщины постарше сидели на скамьях, переговаривались, посмеивались, курили трубки, прихлёбывали из глиняных кружек. Никого из римских семей или тех, кто исповедовал новую веру, – обычно они оставались равнодушными к древним праздникам и обычаям. Не возражали против того, чтобы соседи собирались и гуляли всю ночь, хотя от это было шумно, – и на том спасибо.

Кто-то, проходя мимо, сунул Нимуэ в руку кувшин. Хоть и светил костёр, но разглядеть, что плескалось внутри, было невозможно. Нимуэ принюхалась. Пахло забродившими ягодами. Бренна предупредила, что пьянеть перед походом на ту сторону никак нельзя, и так будет трудно, так что Нимуэ оставила кувшин на одном из наспех сколоченных столов и остановилась поодаль от гуляк, наблюдая.

Ждать пришлось недолго. Когда вечер сгустился до чёрной, как ягоды тёрна, тьмы, наконец-то наступила пора прыгать через костёр. Толпа загудела, вызывая добровольцев, и Нимуэ поспешно вышла вперёд. Шум усилился, раздались одобрительные выкрики: «Давай, девочка!», «Так держать!», «Дочка Гвиллима подает пример!».

Нимуэ медленно повела глазами по собравшимся – и наткнулась на острый напряжённый взгляд. Конечно, снова Айдан. Сестра выглядела не так, как с утра: переплела косы – россыпь мелких в лентах вместо двух, надела белое платье, нарумянила щёки, начернила сажей брови. Но выражение её лица при виде Нимуэ было тем же, что и раньше. Недовольным. Оскорблённым.

Нимуэ отвела глаза, посмотрела прямо в сыплющий искрами огонь, вдохнула запах. Костёр пах лесом, сушеными травами – если на праздник начала лета костёр разжигали из девяти пород древесины, то на летнее солнцестояние был обычай бросать в пламя девять засушенных с прошлого года трав. Омелу, зверобой, руту, голубиную траву, лаванду, трилистник, приворотень, полуцвет6… Что-то еще… Она забыла.

Дольше медлить было нельзя, и Нимуэ, разбежавшись, затаила дыхание и прыгнула через костёр. Ноги окатило волной жара, он же выжег все мысли, кроме одной, звучащей жалобно и умоляюще: «Пожалуйста».

Приземлившись на другой стороне от костра, Нимуэ вспомнила девятую траву – белоголовник7. И криво улыбнулась, подивившишсь тому, что это было первым, что пришло ей в голову после прыжка.

Толпа зашлась радостным рёвом, молодые стали толкать друг друга руками, подначивая следующего прыгуна. Раскрасневшийся сын гончара, Нили, выступил вперёд. Нимуэ отступила за кольцо односельчан, выждала пару мгновений и тихонько ускользнула, думая, что Айдан наверняка вздохнёт с облегчением, когда заметит её исчезновение.

Дома её уже ждала Бренна, вместе они начали сборы. Чтобы в гуляющем по ночным лесам в ночь после летнего солнцестояния добрые соседи не признали человека и ничем не обидели, нужно было надеть одежду наизнанку, скрыть лицо. За то время, что Нимуэ была у костра, Бренна перерыла сундук с зимней одеждой и теперь протягивала ей мужскую куртку заячьим мехом наружу, вывернутую наизнанку шапку и платок, чтобы завязать нижнюю половину лица до глаз.

– Зачем нужна отцовская одежда? – не поняла Нимуэ.

– На всякий случай, – ответила Бренна. – Будет лучше, если на той стороне не почуют, что ты девица. Женщины очень уязвимы к чужому влиянию. Особенно в такие дни на грани между мирами.

Бренна сунула в кармашек куртки стебелёк руты с ярко-желтыми цветами – чтобы не угодить в плен к добрым соседям. Нимуэ оделась, взяла в руки корзинку для трав, закрепила за поясом небольшой кинжал с лезвием из кости. Брать железный с собой Бренна не разрешила – это отпугнёт тех, кого она ищет.

Ночь, к счастью, была светлая, большая луна висела низко, так что Нимуэ надеялась, что с поисками управится и без огня. Да и леса вокруг поселения она исходила вдоль и поперёк, вряд ли заблудится.

Перед уходом Нимуэ присела, поцеловала тяжело дышащую мать в лоб и легонько сжала её руку.

– Жди меня, – прошептала она. Порывисто встала, набрала побольше воздуха в грудь и выскользнула наружу.

– Да пребудут с тобой боги, – проводила её добрым пожеланием Бренна.

«Или кто другой», – снова подумала Нимуэ. На сей раз без дрожи.

Если утром она отправилась в лес одной из проторенных тропок, то сейчас нужно было войти в лес как можно дальше от людских жилищ. Всё время оглядываясь и избегая освещенных кострами околотков, Нимуэ выбралась из поселения и пошла через поле в сторону темной массы деревьев. Было ещё рано искать что-то необычное, но Нимуэ на всякий случай внимательно смотрела под ноги – вдруг покажется что-то не от мира сего, что-то, чего здесь быть не могло. Но тут и там мелькали лишь душистые колоски, полевица, кошачий хвост8, гребневик, пушица и другие привычные взгляду травы.

В лес она входила с замирающим сердцем. Как бы Нимуэ не храбрилась, ей было волнительно и тревожно думать о том, что привычная ей чаща может измениться до неузнаваемости. Здесь водились лисы, волки, лесные коты, барсуки, олени, куницы, змеи. Появился ли теперь среди них кто-то более опасный, тот, кто может навредить ей? Или же в лесу не было ничего дурного, лишь разыгралось её воображение? Только продвижение дальше во тьму могло дать ответ.

Следующим шагом было найти папоротник, растереть его между пальцами и смазать соком веки. По словам Бренны, таким образом можно было увидеть нужный путь во тьме. Как назло, папоротник не хотел легко находиться. Нимуэ крутила головой по сторонам, но на глаза попадались только моховые подушки, сжатые в розовые кулачки бутоны гвоздики, белые венчики болиголова, голубые цветки мышиного ушка9, жадно раскрытые, будто питающиеся тьмой.

Нимуэ углубилась в лес. Ночная чаща как будто дышала ей в ухо, бередила ум шорохами, шуршанием, совиным уханьем, треском веток. Наконец под одной из осин Нимуэ заметила охапку ажурных перистых листьев, склонилась к ним, отломила кусочек и сделала, как учила Бренна. В глазах не помутнело и не посветлело, они не стали видеть острее в темноте, Нимуэ вообще ничего не почувствовала. Вздохнула и двинулась дальше, полагаясь на чутьё и зов сердца.

Лес всё больше полнился звуками, будто набирался сил. Нимуэ слышался какой-то шёпот, шелест, тихие голоса, словно она была в лесу не одна.

– Ау? Здесь кто-нибудь есть? – негромко крикнула Нимуэ, и её голос, словно волной ряби по воде, раскатился по округе. Она повторила вопрос ещё пару раз, тая в сердце надежду, но ответа не последовало.

Среди мхов, травы и гниющей древесины то тут, то там виднелись грибы. Раскрытое, похожее на кривую чашу, заячье ухо под ногами и жёлто-оранжевые лесные цыплята на стволах деревьев как будто подслушивали каждый шаг Нимуэ. Белые навозники толпились группками-столбиками, словно любопытные детишки высыпали из дома посмотреть на диковинку. На пнях и обломанных ветках алели колпачки маленького народца10 – казалось, представители тэлуйс тэг действительно следили за Нимуэ, но потом им наскучило и они убежали, побросав шапочки.

Скользя взглядом по разноцветным шляпкам, Нимуэ стала замечать первые изменения – среди прочих стали появляться грибы, для которых было либо слишком поздно, либо слишком рано. На гниющем дубовом валеже словно застыли в ожидании пира похожие на круглые воронки алые чаши – считалось, что из них добрые соседи пьют зимой и ранней весной, чтобы согреться. В траве парочками притаились на тонких белых ножках обманщики11 в розово-лиловых шляпках – обычно их не сыскать в лесу до поры сбора урожая.

Нимуэ аккуратно срезала кинжалом заплутавшие во времени грибы, а рядом с ними всегда находила диковинные растения, которые никогда не видела в своих краях. В корзину следом за грибами отправились цветы с ярко-желтыми головками, чьи стебли были густо усажены буро-красными чешуйчатыми листьями; распавшиеся на четыре створки шипастые коробочки на голых стеблях с большими заострёнными листьями; ярко-алые бутоны с мятыми лепестками и тёмными, почти чёрными пятнами у их основания.

Корзинка быстро наполнилась, и Нимуэ приободрилась. Но её всё ещё беспокоило, что она совсем никого не встретила. Неужели даже ночные гуляки не пошли в лес оставлять дары и подношения? Или они с ней разминулись? Или просто она ушла совсем далеко от поселения? Знакомый лес вдруг стал для Нимуэ каким-то чужим и огромным, а звуки скорее сбивали с толку, чем что-то подсказывали.

Кстати, как давно она бродит по чаще? Нимуэ взглянула на небо сквозь ветви деревьев – они сплелись между собой неожиданно плотно, и луна могла заглядывать вниз через совсем небольшие редкие просветы. До рассвета явно было ещё далеко. А значит, нужно продолжать поиски – кого-нибудь или всё ещё чего-нибудь. Может быть, она нашла ещё не всё… После необычных трав и цветов Нимуэ уже больше верила в то, что из этой затеи вообще может что-то выйти. Она уже представляла, как отдаст корзинку Бренне и подруга обязательно найдёт среди всего этого разноцветья что-то, что поможет матушке. Стоит ли тогда вообще искать друидов и добрых соседей? Наверное, да. Чем больше сделаешь, тем полезнее будет результат.

Спустя какое-то время Нимуэ почувствовала, что устала, и присела под раскидистый дуб перевести дух. Первым делом она приспустила с плеч отцовскую куртку, жалея, что из-за предосторожностей нельзя её снять совсем. Даже ночью летом в куртке было жарко – хорошо хоть, не пришлось надевать мехом внутрь, а то бы она уже сварилась живьём. Собственный язык во рту казался Нимуэ распухшим и сухим. Она подосадовала на себя: вот дурёха, так горела мыслью быстрее отправиться в лес, что не взяла с собой ни попить, ни перекусить. Глупая ошибка, которая может дорогого стоить. Бренна предупреждала, что если она всё же кого-то встретит, то ни в коем случае не должна брать у него ни воды, ни еды. Мол, попробуешь угощение с другой стороны – станешь принадлежать ей. А теперь чувство голода и жажда, урчание в животе будут мешать сосредоточиться. Первые месяцы лета – худшее время, чтобы голодать в лесу: орехи едва завязались, ягоды ещё не поспели, а грибы есть сырыми как-то не хочется. Можно было бы поискать птичьи гнёзда, но как бы не потревожить в траве змей… Что ж, пока всё ещё было не настолько плохо. Придется терпеть.

Нимуэ прижалась затылком к стволу дуба и прикрыла глаза. Спать тоже было нельзя – так много правил и запретов! – поэтому она усиленно думала. Представляла, как вернётся домой и увидит, что матушка очнулась, и та обнимет её и спросит: «Где же ты была всю ночь, дорогая моя?» – а Нимуэ расскажет ей, какие чудеса видела. Набегут младшие братья и сёстры послушать о её приключениях, и она нарочно для них нагонит ужасу. Скажет, что слышала уханье сов совсем рядом, и как чей-то вой пробирал до мурашек, и как глухо звучала в лесу чья-то песня…

Песня?

Нимуэ вынырнула из дум и прислушалась. Песня ей не почудилась. Наконец-то! Кто-то ещё был в лесу. Сквозь чащу и тьму откуда-то спереди к ней плыли заунывный мотив и обрывки слов. Нимуэ смогла различить: «голос», «во тьме», «пламя». Она встала с мягкой травы, поудобнее перехватила корзину и пошла на звук.

Вскоре она увидела за деревьями слабый отсвет костра. Сердце застучало радостно.

«Неужели получилось? Но как? И что теперь делать?» – беспокойно крутились в голове мысли. Бренна велела быть вежливой и не брать напором, ничего не требовать и не заявлять сразу, что нужно, а походить вокруг да около, прощупать почву.

Свет пламени стал ярче, до чьей-то стоянки оставалось всего несколько шагов. Нимуэ в волнении облизнула губы, выдохнула и медленно, спокойно вышла на поляну. Поляна была примечательная: три поваленных ствола в центре образовывали треугольник, – но Нимуэ готова была поклясться, что подобной в лесу никогда не видела. В треугольник был заключён ярко горящий костёр, а на одном из стволов сидел закутанный в тёмно-зелёный плащ… человек? Фигура выглядела человеческой. Но лицо скрывала маска из белого оленьего черепа с раскидистыми рогами с большим количеством отростков. Это же была маска, не лицо? Нимуэ снова ощутила давно позабытую дрожь.

Под ногами хрустнула ветка, выдав её приближение. Незнакомец поднял голову от костра.

– Приветствую тебя, путник, – голос звучал глухо; кажется, говорил мужчина, да и фигура выглядела мужской.

Нимуэ прокашлялась, заставила свой голос звучать грубее и решила на будущее говорить о себе, как о мужчине. Раз уж Бренна сказала, что девицам в ночи опасно…

– Доброй ночи, – отозвалась она. – Могу ли я присоединиться?

– Прошу, – без промедления ответил незнакомец. Возможно, он давно ждал компании.

Нимуэ осторожно села напротив, вытянула ноги к костру, а телом наоборот чуть откинулась назад, подальше от огня – в куртке и так было жарко.

– Благодарю за гостеприимство, – учтиво сказала она. – Прошу прощения, что прервал твой досуг. Я слышал песню. О чём она?

Олений череп уставился на неё. Слава богам, в пустых дырах глазниц она различила тёмные и уставшие человеческие глаза.

– Я рад, что встретил кого-то ещё в этой глуши, – ответил незнакомец. – Одиночество мне надоело, и петь я начал от скуки первое, что приходило на ум. О путнике, который шёл с севера через леса и заблудился в дороге. О том, что он разжёг костер и просидел у него полночи, пока ему не захотелось, чтобы из леса пришёл кто-нибудь ещё. Человек ли, зверь, кто другой.

Помолчали.

– Как твое имя? – спросил человек по другую сторону костра.

«Не называй настоящего», – предупреждением зазвучал в голове голос Бренны.

– Антоний, – ляпнула Нимуэ первое, что пришло в голову.

– Ты римлянин? – удивился собеседник. – Не думал, что пришельцам с большой земли открыты эти тропы.

– Я полукровка.

– Понимаю, – неожиданно смягчился незнакомец. – Я, в некотором роде, тоже. Одной ногой здесь, другой там.

– А как зовут тебя?

– Карвий, – не моргнув и глазом ответил собеседник, и Нимуэ досадливо поморщилась: он буквально назвался оленем по имени своей маски. Ещё и сделал имя похожим на римское.

– Славная ночь, правда? – не зная, как поддержать разговор дальше, спросила Нимуэ.

– Такие ночи созданы для меня, – отозвался Карвий. – Я могу ходить по тропам и в обычные дни, но это просто сокращение пути. Теперь же каждый шаг здесь дарует мне силы. И когда я встречаю кого-то здесь, я не чувствую себя таким же одиноким, как в мире людей.

– Почему тебе одиноко? У тебя нет близких?

Карвий ответил не сразу. Нимуэ даже успела побояться, что они так и проведут остаток ночи в тишине.

– Моя мать никогда не была ко мне добра. Потому что когда на её стороне узнали, что она родила ребёнка от чужака, то закрыли ей путь домой. Ей пришлось выживать в мире, который был знаком ей едва-едва, да ещё и с младенцем. Но она не бросила меня…

– Значит, она всё-таки тебя любила.

Собеседник пожал плечами.

– А вот мне путь в её земли не закрыли. Не знаю, почему. Я понял это не сразу, всё-таки, когда ты ребёнок, то весь мир для тебя сказка, и ты не отличаешь чудо от действительности. А когда понял, то поделился радостью с матерью, и тогда… Видел бы ты её ярость. Она завидовала мне и проклинала. Прогнала из дома. Я был совсем мал. Пробовал уйти на ту сторону, но столкнулся с насмешками. Там полукровки не в почёте. Пришлось жить на этой стороне. Рано привыкнуть к труду, к тому, что на весь день у тебя один ломоть хлеба…

– Тяжёлая у тебя выдалась жизнь, – искренне ответила Нимуэ, хотя понимала, что её жалость ничуть не лучше насмешек и злости, с которыми столкнулся Карвий. В конце концов, всю свою жизнь она прожила в тепле и уюте, не зная нужды, когда ему приходилось рассчитывать только на себя.

– Пустяки, – отмахнулся Карвий. – Я вытянул несчастливый жребий. Но несколько лет спустя мне повезло обменять его у судьбы на счастливый.

– Как?

– Как раз в одну из таких ночей. Не выдержал праздничной суеты, ушел на другую сторону и долго бродил по лесам. Случайно или нет, но дорога вывела меня к хижине одного старика. Он очень удивился моему приходу. Сказал, что его давно уже никто не находил. Велел выйти за дверь и попытаться найти его ещё раз – если удастся, то он выслушает любую мою просьбу. Я вышел, а когда обернулся, хижина исчезла. Пришлось опять искать нужную дорогу, но в этот раз передо мной предстало в разы больше путей. Едва не затерялся на них, ещё немного, и поминай, как звали. Но я нашёл путь, а с ним и старика.

– И что же ты у него попросил?

– Приют. Хотел зацепиться за кого-нибудь, неважно, в каком мире. И он разрешил. Нашёл у меня крупицы дара, стал разжигать их в костёр. Начал учить меня, как использовать его и жить в мире так, чтобы быть полезным и той стороне, и другой. Получилось.

– А какой у тебя дар? – встрепенулась Нимуэ.

– Владетелю не принято говорить об этом самому, – уклончиво ответил Карвий. – Пусть другие догадываются.

– Ты умеешь исцелять болезни? – В сердце снова вспыхнула искра надежды.

– Нет, это мне не по силам.

– Как жаль… – огорченно протянула Нимуэ и замолчала.

– Не будешь угадывать дальше?

Нимуэ покачала головой.

– Не вижу смысла.

Её ответ как будто обидел Карвия: он нахохлился и уставился в огонь. Пришлось искать другой ключик к странному собеседнику.

– Но, кажется, этой ночью тебе снова было одиноко. Почему? – спросила Нимуэ.

– Нахлынули воспоминания о былом. Старик отправил меня странствовать по лесам нашей необъятной страны. «Слушай травы и деревья, учись различать растения, познай их свойства и приспособь к своему дару», – передразнивал учителя Карвий удачно. – А, скука смертная. Давай не будем больше обо мне. Расскажи о себе, друг. Вижу, и тебе сегодняшний праздник по вкусу? Ты собрал много трав. – Он кивнул на корзинку Нимуэ. – Есть нужда в таком обилии?

Он наконец-то подвел беседу к точке, откуда Нимуэ могла задать нужные ей вопросы, и она приободрилась.

– Матушка больна, – сказала она и осеклась. Совсем недавно Карвий рассказывал, как от него отвернулась собственная мать. Будет ли у него сочувствие к другой? Но он молчал, ожидая продолжения. – Может быть, что-то из этих трав поможет ей встать на ноги.

– Дело сильно плохо? – спросил Карвий, но голос его звучал равнодушно. Как Нимуэ и опасалась, он как будто разом закрылся, отстранился от неё.

– Боюсь, что да. Она слегла сегодня в обед и до сих пор в беспамятстве. – Подумав, Нимуэ решила усилить краски, чтобы вызвать сочувствие, хотя не знала, был ли способен на него её собеседник, человек ли он. – Слышал бы ты её кашель! Казалось, будто что-то лопается у неё внутри… Жуткие звуки. А ведь помимо меня у неё еще пятеро детей. Самым младшим всего четыре года! – продолжала она, в чувствах сжимая пальцами ручку корзины. – Отца месяцами не бывает дома. Без неё нам никак. Очень боюсь… что вернувшись, не застану её в живых, – выпалила она страшное и прикусила язык.

– Так ты пришёл сюда не просто так, – разочарованно отозвался Карвий. – Что тебе наговорили об этом месте? Думаешь, тут лежат готовые ответы? О главной тайне всего сущего – о жизни, о смерти?

– Нет! Я прекрасно понимаю, что зря на что-то рассчитываю, – воскликнула Нимуэ, и от эмоций её голос зазвучал по-обычному. – Но утопающий хватается за соломинку… Ты сказал, у тебя есть дар. Скажи, есть ли надежда? Моя матушка… будет жить?

– Если человек должен умереть, то это не изменить, – холодно ответил Карвий. – Будь сейчас одна из особенных осенних ночей, ты бы увидел это ясно. Но вся эта радостная летняя нелепица совершенно сбивает людей с толку… Внушает ложные надежды.

Нимуэ почувствовала, как между лопаток прокатилась вниз капелька пота, и, передёрнув плечами, воскликнула раздражённо:

– Я не верю!

– Твоё право. Но если человек должен умереть, он умрёт, – повторил собеседник, и Нимуэ, которой только что было жарко, будто окатили ледяной водой. – Ни у кого из людей нет власти над смертью. Хотя… говорят, есть место, где можно спастись от неё. Но даже на этой стороне это просто слух, легенда.

– Где оно? – Нимуэ больше не могла сидеть спокойно и вскочила с места. Теперь они были не на равных, теперь она смотрела на него свысока.

– Никто не знает, – всё также безучастно промолвил Карвий. – Даже тэлуйс тэг умирают. Даже они боятся смерти. Поэтому и придумали сказку о том, как жить вечно. Но вечно живут только мёртвые. Возможно, только они и знают, где это место.

– Как туда попасть? Что ещё о нём говорят? – не унималась Нимуэ, но Карвий медленно и внушительно поднял руку, останавливая её:

– Я всё сказал. Вместо того, чтобы точить лясы с незнакомцами, лучше оставайся с матушкой. Кто знает, сколько времени ей осталось. Или, может быть, уже поздно?

В его словах была жуткая правда. Но ещё за ней слышалась скрытая угроза… Нимуэ схватила корзину, которую в чувствах резко сняла с колен и чуть не опрокинула. Сунула руку в карман, где лежал стебелёк руты, сжала его. Пора было выбираться из леса. Нужно было искать путь домой.

– Прощай, – буркнула она, вставая. Карвий ей не ответил, и Нимуэ, отвернувшись, пошла от костра примерно в том направлении, где, как ей казалось, должно было быть поселение.

Вскоре Нимуэ разглядела между деревьями просвет и поспешила к нему. Перед тем, как выйти на озарённую лунным сиянием опушку, она оглянулась, но уже не увидела отсветов костра. Стволы деревьев сомкнулись за её спиной, словно ничего и не случилось.

Ещё какое-то время Нимуэ шла наугад, просто всем сердцем желая вернуться домой. Час за часом небо становилось всё светлее и светлее, а затем и вовсе порозовело. Занимался рассвет. Жуткая ночь солнцестояния кончилась. Но Нимуэ не могла порадоваться этому от всего сердца.

3. Rhod

[круг]

Возвращение домой радости не прибавило. Матушка всё ещё металась на постели в тяжёлом беспокойном сне, её лицо горело огнём. Прохладная повязка, которую Бренна смачивала в стоящей рядом миске с водой, не спасала и быстро нагревалась. Одно разочарование сменило другое, когда Нимуэ спешно высыпала к ногам подруги все собранные за ночь диковинные травы и грибы – и обнаружила на земляном полу обычные зверобой, коровью пшеницу, жабник, гусиную траву, мальву…

– Как же так? – недоумевающе воскликнула Нимуэ. – Поверь мне, это были совсем другие травы, я такие у нас и не видела…

– Бендит-и-мамай обманули твои глаза, – покачала головой Бренна. – Ничему в ночь после летнего солнцестояния доверять нельзя…

Когда она узнала, что подруге удалось повстречать в лесу незнакомца, то сначала обрадовалась. Потом же, услышав его горькие слова, попыталась утешить – «Ещё один ночной морок, который хотел причинить тебе боль». Умом Нимуэ понимала, что Карвий высказал ей всё то, с чем она боялась столкнуться лицом к лицу, то, что она отрицала. Но как же больно было снова и снова слышать в своей голове: «Если человек должен умереть, он умрёт»! Хотела бы Нимуэ не верить этому, хотела бы совсем стереть из памяти разговор с ним…

Кружилась голова, подкашивались ноги от слабости, вызванной голодом и бодрствованием всю ночь, но еда не лезла Нимуэ в горло. Но надо было как-то восстановить силы, хотя казалось, что пережёвывание любой пищи их только тратит. С ужина осталось немного холодной похлёбки, и Нимуэ налила её в миску и выпила через край в пару глотков. Подождала немного, но легче становилось медленно, а голова всё ещё гудела от перенапряжения.

Сердце грызла досада – она вернулась из леса с пустыми руками и потратила столько драгоценного времени, которое могла провести рядом с матушкой. Ведь кто знает, сколько ей осталось… Нимуэ пыталась не думать о плохом, но коли раз пустишь в голову дурное – его будет тянуть туда, как мышь, нашедшую лаз в погреб.

В последний раз воспользовавшись добротой Бренны, Нимуэ оставила её ещё ненадолго дежурить у постели матери и отправилась на Остров. Из головы совсем вылетело, что она выпустила овец, – надо было вернуть их под защиту дома. Переплыв через Озеро, Нимуэ с облегчением обнаружила, что прошедшая дурная ночь как будто не коснулась Острова. Несмотря на то, что она оставила овец в лесу под присмотром всего одного пса, никто не заплутал и не пропал. Хоть что-то хорошее. Не настолько, правда, чтобы почувствовать, как камень отходит с души.

Нимуэ загнала овец к дому, положила им сена, насыпала корм курицам, освежила воду в поилках. Все действия она совершала как будто без души, без единой мысли. Ати радостно лаял и скакал вокруг нее, Нив тыкалась носом в ладонь, но у Нимуэ не было сил ответить собакам добрым словом. Лишь перед самым уходом она поймала Ати в охапку, прижала к себе и зарылась в выгоревшую на солнце рыже-коричневую шерсть носом, вдыхая запахи травы, пыли, света. Нив сунула морду ей под мышку, и Нимуэ почувствовала себя чуточку спокойнее. Оставила псам несколько кусков мяса напоследок, села в лодку и поплыла обратно в поселение, ни разу не оглянувшись.

Следующие два дня Нимуэ посвятила семье. Остров как будто исчез из её памяти, а зияющую пустоту после него заполнили уход за матушкой и домашние хлопоты. Матушка приходила в сознание редко и ненадолго, будто бы увязла в липкой мутной трясине и отвоевывала у неё каждую кроху свободы. В те минуты, когда она приходила в себя, Нимуэ пыталась накормить её, убеждая, что для борьбы с болезнью нужны силы, но матушка отказывалась от еды. Всё, что удавалось влить в неё до следующего провала в беспамятство, – пару ложек куриного бульона да чашку горького травяного настоя. Едва ли это помогало.

Всё это время Нимуэ почти не спала, вернее, как будто гнала от себя саму возможность уснуть, боясь, что потеряет ещё больше времени. Когда не сидела у постели матери, пытаясь накормить её бульоном, настаивая травы или меняя примочки – старалась занять младших. Дети ходили притихшие, встревоженные, не капризничали, быстро съедали предложенную пищу. Сначала они постоянно задавали вопросы о матушке, но вскоре, поняв, что ответы старшей сестры не сильно меняются, прекратили. Оказавшись в сердце дома, ходили на цыпочках и спешили забиться куда-нибудь в уголок. Сначала Нимуэ пыталась отвлекать их от беды в доме – предлагала связывать и развешивать на сушку принесённые из леса травы, перебирать крупу, играть в куклы, мастерить из ракушек и камешков браслеты, но со временем дети стали сторониться её. «Мы сами, сестрёнка», – говорили они, пытаясь храбриться, и, глядя на их кривые улыбки, Нимуэ чувствовала грусть и ужас. Слишком рано им ещё было сталкиваться со смертью, особенно Тавини и Таре – в свои четыре года Нимуэ, кажется, не смотрела на мир так внимательно и вдумчиво, как они. Близнецы были совсем малы, но уже понимали так много, что Нимуэ переживала, как бы нынешнее несчастье не сокрушило их хрупкие, как яичная скорлупа, умы.

Сама Нимуэ давно не сталкивалась со смертью. Мать потеряла родителей ещё до замужества, а когда умерла бабушка со стороны отца, Нимуэ была совсем маленькой и ничего не запомнила. Тогда ещё даже не родилась Айдан… Дедушка же умер, когда Нимуэ было лет шесть, – и он не болел так страшно, как матушка, просто тихо исчез из жизни внучки в один день. Родители сказали, что его забрало Озеро. А потом, когда она уже выросла, отец объяснил: дед ушел на рыбалку, но хватил хмеля и, видимо, выпал из лодки. Никто не видел, как это произошло, – только то, как он со снастями шёл к Озеру. Тело не нашли, только пустую лодку.

Иногда, глядя на Озеро, Нимуэ думала, что же тогда произошло. Наверное, дед что-то увидел в воде, перегнулся через борт лодки, потерял равновесие – а потом и свою жизнь. На поселян этот случай произвёл жуткое впечатление, и какое-то время все с опаской косились на Озеро. Пошли слухи, что в воде завелся аванк – свирепый гигантский бобёр, который утягивает на дно рыбаков, зазевавшихся гуляк и прибившийся к берегу из леса скот. Женщины перестали пускать на Озеро детей, коров и овец стали караулить бдительнее прежнего, мужчины стали реже рыбачить – а когда всё же выбирались, то только группами и с острогами. Римские семьи и верующие смеялись придумкам местных, но к Озеру тоже перестали ходить. Нимуэ противилась материнскому запрету, как могла, и всё равно убегала на Озеро. «Аванк уже забрал моего дедушку, меня точно не возьмёт!» – упрямо твердила она. Отец смеялся, матушка в ужасе прижимала руки к груди и плакала, но храбро шла к большой воде искать дочь, когда обнаруживалось, что та пропала и нигде в поселении её нет.

Очень скоро односельчане поняли, что придуманное не спешит воплощаться в жизнь и искать новых жертв, и перестали смотреть на Озеро как на источник возможных бед. Сняли запреты, а слухи вокруг смерти дедушки исчезли сами собой. Удивительно, но, кажется, благодаря этому случаю Нимуэ научилась принимать чужую смерть довольно просто – вопреки всем сложившимся вокруг небылицам. Может, поэтому сейчас болезнь матушки воспринималась ей уже не так страшно. Конечно, Нимуэ всё ещё рьяно отрицала возможность её смерти, молилась про себя, чтобы этого не случилось, надеялась, что травы Бренны и молитвы Бригид помогут. Но вместе с тем где-то глубоко внутри неё разлилось… спокойствие? Если прислушаться к себе, то начинало казаться, будто бы ничего страшного уже не грозит. Нимуэ приняла возможное будущее и считала, что если оно всё же случится, то она не будет страдать.

А оно случилось.

Два дня матушка промучалась кашлем, кровохарканьем, бульканьем в груди, беспамятством – и на третий её жизнь истлела, рассыпалась пеплом, будто полено в пламени костра. Это случилось на рассвете и подарило Нимуэ – несмотря на всё таящееся где-то на изнанке себя принятие – несколько жутких мгновений чистого ужаса. Матушка задыхалась, давясь кровью, та пузырилась у неё на губах, а потом её тело вздрогнуло, глаза распахнулись и замерли на какой-то точке под крышей – и она затихла. Несмотря на всё то же упорное, змеящееся на сердце принятие Нимуэ какое-то время всё ещё надеялась, что мать шевельнётся, но ничего не произошло… Сгустившуюся тишину разрезал крик петуха, и Нимуэ отмерла. Тихо помолилась Бригид, прося принять душу самой важной женщины в своей жизни, закрыла глаза матери, накрыла её лицо покрывалом. Не стала будить детей рано.

Когда пришла Хашна, Нимуэ так и сидела у постели матери. Лицо её было мокрым, раскраснелось и припухло, но она совсем не помнила, чтобы плакала. Нимуэ слышала все вопросы, что задавала ей Хашна, но отвечала что-то невпопад, и служанка скоро оставила её в покое. Всё, что происходило дальше, Нимуэ наблюдала отстранённо, как будто глядя сверху. События воспринимались не как следующие одно за другим, а будто оторванные друг от друга, разрозненные лоскутки.

Вот Хашна коротко попрощалась с хозяйкой, беззвучно шевеля губами, прочитала свою молитву. Сама разбудила детей, сама им всё разъяснила. Младшие братья и сестры, едва проснувшись, потирая глаза и плохо понимая, что происходит, засыпали служанку вопросами. Когда получили ответы, когда поняли, – заревели. Столпились у остывшей постели, рыдая, комкая в тонких ручках закрывающее тело матери шерстяное покрывало. Хашна ловко перецепила их пальчики на плечи и руки Нимуэ, и, пока братья и сестры обнимались со старшей, что-то невнятно лопоча, кликнула кого-то на улице позвать Айдан.

Та прибежала очень быстро. Замерла в дверях, вглядываясь в зареванные лица. При виде закрытой покрывалом постели, на которой по очертаниям угадывалось неподвижное тело, ноги Айдан подкосились, и она прислонилась к косяку, кусая губы. Её лицо исказилось от сдерживаемых слёз, и Нимуэ подумала, что теперь сестра очень похожа на себя маленькую. Прямо как тогда, когда Нимуэ брала её вместе с собой играть в лес, а та боялась всего вокруг – хруста веток в чаще, мелькнувшего в траве хвоста ящерицы, утиного крика, проносящегося над прячущимся за деревьями Озером… Хашна потянула Айдан к сбившимся в кучку вокруг Нимуэ детям, и та обняла их всех, насколько хватило рук. Они с Нимуэ встретились взглядами, и Айдан отчаянно вскрикнула, выпуская на волю застрявший в груди плач, и ещё сильнее сжала объятия. Все разногласия, бывшие раньше между ними, оказались забыты, перечёркнуты одной большой утратой.

В следующие дни Нимуэ не покидало чувство, будто их дом, лишившись несущей стены, обвалился, и её придавило обломками. Без матери всё вокруг стало не таким. Заботу о младших на время взяли на себя Хашна и несколько соседок, и Нимуэ была им за это бесконечно благодарна – она не знала, как сама бы смогла их кормить, отвлекать, развлекать… У неё как будто враз кончились все силы и теперь никак не восполнялись – а вместе с тем притупились и все чувства. Ей не было страшно оставаться одной в пустом доме – она не чувствовала ничего и ничего не хотела. Она ела, только когда голод совсем начинал раздражать, – и то не съедала и половины своей обычной порции; проводила часы на своей лежанке – но не спала, а просто таращилась в стену и думала о чём-то, а о чём – потом никак не могла вспомнить. Иногда она вставала, проверяла развешенные на просушку травы, сметала несуществующие пылинки со стола и пола, садилась вышивать, а потом снова ложилась и глядела то в стену, то в потолок.

Приходила Айдан, составляла ей компанию. Жаловалась, что в доме мужа всё время плачет и не может найти себе места, и свекровь ругается на неё, а в отчем доме она чувствует себя легче и может собраться с мыслями. «Здесь я вижу, что не одна горюю», – говорила она, расправляя на коленях мужнюю рубаху, которую собиралась украсить вышивкой. Закончив дела по дому, к ним подсаживалась Хашна; потом приходила Бренна, и вечера они проводили вчетвером в молчании и труде. Вытягивая нить и закусив губу, Нимуэ старалась не думать о том, что находится под домом, но мысли опасливо витали только вокруг этого. Дни после летнего солнцестояния выдались жаркими, поэтому они укутали тело матери в шерстяное полотно и спустили его в погреб. Как бы горько им ни было, это всё, что они, женщины и дети, могли сделать для умершей. Хотя казалось, что душа матери покинула её тело, но как будто бы всё ещё ходила рядом, незримая, таящаяся в тенях, встающая за спиной.

На третий день после смерти матери вернулся отец.

Он не послал гонца, не приехал сам раньше обоза тигерна. Просто внезапно за стенами дома стало шумно и беспокойно, в дверь заколотили – Айдан открыла дверь, и Кинан кинулся на неё с объятиями и криком: «Едут, едут! Бежим смотреть на тигерна!». За его спиной в нетерпении топтались близнецы, оттягивая руки неловко улыбающейся сёстрам Мэди. Конечно, Нимуэ и Айдан пошли с ними.

К большому дому на отшибе тёк говорливый шумный ручей толпы: всем хотелось знать, в полном ли составе приехала семья тигерна, почему они задержались, не случилось ли чего с сопровождающими их воинами гарнизона. Нимуэ скользила по односельчанам рассредоточенным взглядом, кивала в ответ на громкие восклицания братьев и сестёр и вспомнила о былых днях, когда и они с Айдан маленькими девочками с таким же любопытством и восторгом разглядывали проезжающие мимо повозки, коней в нарядной сбруе, слуг с множеством кульков, сундуков, мешков. Приезд Койля Старого с семьей всегда становился событием для поселения и всегда собирал вокруг себя толпу народа.

Пока что у дома не было ничего необычного: только переминались с ноги на ногу жители поселения да слуги выстроились в ряд у дома. Среди них был мужчина, держащий под уздцы гнедого коня, – видимо, гонец. Нимуэ он был незнаком, зимой она его не видела среди слуг. Видимо, став тигерном, Койль Старый набрал новых людей в Эбруке, и свита его разрослась.

Толпа простояла в ожидании около часа, тихо ропоча и толкаясь локтями, пока наконец откуда-то издали не послышался звук рога. Все сразу затихли в предвкушении. Тавини тихонько попросил Нимуэ поднять его выше, чтобы было видно всадников и телеги, и она посадила его на плечи. Младший брат ощущался лёгким, и Нимуэ забеспокоилась, не похудел ли он в последнее время, но отчего-то не могла вспомнить, как раньше ощущала вес Тавини.

На горизонте появились люди. Первыми ехали воины, они же по традиции прикрывали процессию с боков и замыкали шествие. Нимуэ пристально вглядывалась в лица мужчин, ища отца. Вот и он верхом на сером в яблоках коне – суровое обветренное лицо, светлые волосы выбиваются из-под шлема, окладистая борода, широкие плечи, серый плащ, на вороте рубахи – всё, что видно из-под кольчуги – вышитый матушкиной рукой узор. Голубые глаза отца смотрели прямо перед собой, но как будто ничего не видели. Он был предельно сосредоточен на своей задаче. Изредка его окликали другие воины – он отвечал им не поворачивая головы, вполголоса, за ржанием коней и скрипом колёс не был слышен его голос.

– Папа, папа! – Тавини разглядел отца, подскочил на плечах Нимуэ, чтобы быть заметнее, закричал, замахал руками. Отец его… не увидел? Всё-таки Нимуэ была ниже мужчин, собравшихся впереди, и, может быть, только макушка Тавини едва виднелась за их головами. Не услышал? С появлением людей на дороге голоса селян стали громче и оживлённее, снова поднялся невнятный пчелиный гул, от которого у Нимуэ уже начала побаливать голова.

Следом за воинами ехал верхом сам тигерн – грузный мужчина с сединой в волосах, пышными усами и козлиной бородой, одетый в простой дорожный плащ. Нимуэ знала, что как только Койль Старый доберется до дома и слуги разберут сундуки, он непременно нарядится во что-то пороскошнее. Он любил подчёркивать своё высокое положение одеждой и украшениями ещё до того, как стал зваться тигерном, теперь же его самолюбование наверняка достигло новых высот. Никого не вызовут к Койлю Старому, пока он не облачится в свои роскошные одежды. А значит, с требованием явиться ко двору кто-нибудь придёт к Нимуэ утром, и тогда она увидит всё своими глазами.

За владыкой двигалась его семья. Первыми – сыновья: старший, Кенеу, и Гарбониан, родившийся вторым в семье, в один год с Нимуэ. Братья были очень похожи между собой – рослые, плечистые, светловолосые, пышущие здоровьем и самоуверенностью. У Кенеу борода была пышной, ухоженной и закругленной, что слегка смягчало его жёсткие черты лица и делало широкую челюсть менее выдающейся. Борода Гарбониана же была короткой и выглядела так, как будто он просто не брился несколько дней. При этом она шла как будто пятнами: клочок здесь, клочок там, тут гуще, тут реже, будто разрозненная поросль кустарников на скалистой местности. Парень, похоже, старался отращивать усы длиннее, чтобы скрыть эту пятнистость, но она всё равно была заметна. На поясах братьев виднелись богато украшенные ножны. Нимуэ не раз приходилось скрещивать с сыновьями Койля мечи. О результатах поединков было строжайше запрещено кому-либо рассказывать. Нимуэ ухмыльнулась, подумав об этом, и ощутила зуд в ладонях, сейчас крепко державших за ножки Тавини. Пора было достать меч и потренироваться. Эти индюки едва ли упустят возможность показать своё превосходство над ней. Вот только… было ли оно когда-нибудь вообще?

За сыновьями ехали женщины. Сначала владычица Истрадвала – она была не из их племени, а родом из думнонов, которые жили на юго-западе. Родом из Каэр Уиска, она приходилась сестрой нынешнему тигерну думнонов. Её союз с предводителем далёкого племени бригантов сильно отдалил её от родных, поэтому она всецело посвятила себя заботе о детях. Нимуэ знала её как заботливую мать – и очень властную женщину в отношениях вне семьи. Принимая гостей мужа или давая слугам поручения по дому, владычица Истрадвала всегда сохраняли холодное и надменное выражение лица. Учитывая, что её родные, как слышала Нимуэ, после замужества Истрадвалы покинули Каэр Уиск и переселились на новые территории, а потом и вовсе отправились за большую внешнюю воду покорять другие земли, властность была у неё в крови.

По левую руку от владычицы Истрадвалы – жена Кенеу. Сам Койль женился довольно поздно, поэтому устроить брак сына решил пораньше, чтобы как можно скорее застать внуков. Нимуэ не помнила имя этой невысокой и кажущейся бесцветной женщины, знала только, что та из знатной семьи из Эбрука. Они с Кенеу поженились прошлым летом, и всегда, когда Нимуэ видела эту женщину, – что тогда, что зимой, – та никогда не произносила ни слова и опускала глаза в пол. Она была полной противоположностью своего огромного, шумного и приковывающего всеобщее внимание мужа. «Что за странный брак», – подумала Нимуэ. Но, судя по округлившемуся и выступающему вперёд животу женщины, – успешный, пусть и с запозданием начинавший приносить плоды. Хотя, наверное, не совсем безопасно было брать в дорогу женщину на сносях, да ещё и сажать её верхом… Видимо, это подтверждало положение жены Кенеу – никто особо не беспокоился об этой женщине, её, как собачку, просто тащили следом за мужем.

По правую руку от владычицы Истрадвалы ехала единственная дочь Койля, самый младший ребёнок в семье. Звание дочери тигерна было ей к лицу. Гвейла, ах, Гвейла. С её появлением на дороге гомон зевак стал громче и радостнее. Гвейлу в поселении любили. Красивая юная девушка, которая одинакова добра и ласкова что к знати, что к простым торговцам на рынке, даже к бродячим собакам. Не кичится своим положением, как братья или отец, а просто по-детски наивно открывает своё сердце любому, что или кто придётся по душе. Солнце, на которое больно смотреть. Словно в подтверждение мыслей Нимуэ Гвейла отвлеклась от разговора с матерью, полоснула толпу улыбкой и изящно вскинула руку, легонько помахивая в знак приветствия. Первые ряды селян все как один склонились в поклоне, так что стали видны задние ряды и среди них – и Нимуэ с её братьями и сёстрами. Гвейла столкнулась взглядом с Нимуэ, узнала подругу, и её улыбка стала ещё шире, мягче и ярче. Нимуэ поморщилась. Было похоже на ожог.

За женщинами тянулась кажущаяся бесконечной вереница повозок. Слуги разных возрастов сидели на телегах с припасами, сундуками, тюками. Если бы Нимуэ отправилась в Эбрук, она бы не взяла с собой так много вещей. Но, в конце концов, она бы отправилась одна или с семьей, без полчища слуг, а чем больше людей – тем больше пожитков. Да и хозяйство у них беднее, чем у тигерна. Но всё равно надобности два раза в год перевозить туда-сюда целый большой дом Нимуэ не видела.

Замыкали шествие снова воины. Если в голове ехали люди, которых Нимуэ узнавала, то тут же сплошь и рядом были какие-то чужаки. Это настораживало. Воины из начала процессии завернули за угол дома, туда же потянулись середина и хвост шествия. Ничего интересного больше не предвиделось, да и у Нимуэ уже затекли плечи, поэтому она спустила братана землю.

– Мы пойдем поздороваться с папой? – возбужденно затараторил Тавини, дёргая сёстер за руки.

– Боюсь, милый, папе сейчас не до нас, – ласково покачала головой Айдан.

«И едва ли было в последнее время», – сердито подумала Нимуэ и прикусила язык, чтобы не сказать это вслух и не испортить настроение родным. Дети выглядели радостными, Айдан – умиротворённой, всё – впервые с тех пор, как матушка умерла. Стоило поумерить недовольство.

Зеваки стали расходиться, продолжая обсуждать прибывших. Нимуэ и Айдан с младшими тоже побрели следом. Хашна, заранее поставившая на огонь жаркое из баранины и овощей, теперь наводила порядок в доме и с интересом слушала, как Кинан и Тавини наперебой пересказывали ей то, что видели. Пришёл выразить почтение муж Айдан, Алун, сын богатых торговцев, владевших несколькими ткацкими землянками. Лицо у него было напряженное, и Айдан сразу же подалась к мужу, взяла его за руку, но волнения Алуна это не убавило. Нимуэ всегда подозревала, что отцу не по душе избранник Айдан, довольно мягкий и спокойный парень, и что, скорее всего, свадьба состоялась потому, что матушка как-то сумела настоять на ней.

Все прождали достаточно долго до тех пор, как дверь отворилась без стука и на пороге появился отец – всё ещё в походном снаряжении, с мечом на поясе. За его спиной раздавалось ржание коня. Все замерли, дети затихли.

При виде отца на пороге Нимуэ будто резким рывком вытянули из той пустоты, в которой она пребывала до сих пор. Первой её мыслью было прогнать отца, отослать обратно к тигерну. Глупое желание. Она была не властна над отцом, а вот он был властен – над ней, над домом, над младшими детьми. Над остывшим телом матери. Без его разрешения её нельзя было похоронить. «Жена – такая же собственность мужа, как дом, конь или кувшин с молоком», – подумала Нимуэ и горько усмехнулась – про себя, разумеется; смеяться вслух было неподобающе.

Отец медленно оглядел всех домашних: Нимуэ, Айдан, Хашну, каждого из младших. Совсем быстро его взгляд скользнул по Алуну. Стало быстро понятно, кого не хватает на семейном обеде. Отец зашел в дом, закрыл дверь. Посмотрел на то место, где была постель матери. Покрывало вместе с телом было в подполе, а соломенную лежанку Хашна распотрошила на куски и сожгла во дворе – «чтобы болезнь не нашла дорогу обратно». Теперь на земляном полу не было ни следа того, что там кто-то проводил бесконечные тяжёлые дни.

– Что ж… – медленно произнес отец. – Я этого боялся.

Его слова будто сняли заклятье окаменения и тишины. Дети бросились обнимать его, кто пониже – колени, кто повыше – за пояс. Младшие, не стесняясь, заревели и забулькали что-то едва разборчивое про маму; те, что постарше, мужественно пытались держаться, но всё же тоже захлюпали носами. Алун пробормотал себе под нос скомканное приветствие и сунул хозяину дома взмокшую от волнения ладонь для рукопожатия. Айдан легонько обняла отца и поцеловала в щёку. Её глаза тоже увлажнились. Отец перевёл взгляд на Нимуэ. Она упрямо сложила руки под грудью и понадеялась, что её вид говорит сам за себя, что от неё таких нежностей можно не ждать.

– Здравствуй, отец. – Больше ей сказать было нечего. Не должно, хотя хотелось.

На столе мгновенно, как по волшебству, появилась еда: жаркое, кремпоги12, солонина, вяленая рыба, сыр, пахта13 для детей и женщин, браггот для мужчин. Праздничный обед. Нимуэ почувствовала тошноту. Есть совсем не было желания – казалось каким-то неправильным застольничать в таком приподнятом духе, когда матери не стало всего несколько дней назад. Кусок просто не лез в горло. Поэтому Нимуэ села на край, поближе к Айдан и Хашне, потягивала пахту и молча слушала, как все жуют, как отец рассказывает, что нового в городе, расспрашивает Айдан и Алуна о семейной жизни, о том, как поживают родители Алуна. Ни слова ни прозвучало ни о том, почему приезд тигерна так запоздал, ни о том, что за чужаки появились в страже Койля Старого и его семьи. Нимуэ и не думала спрашивать. Что-то подсказывало ей, что она скоро и так всё узнает: будто грозовое облако сгустилось над ней и знание вот-вот хлынет дождём, стоит лишь немного подождать.

– Что-то ты ни куска в рот не взяла, дочь. – Голубые глаза отца остановились на Нимуэ. – Ты нездорова?

– Просто не голодна, отец, – покорно отозвалась Нимуэ и покосилась на младших, которые, быстро прикончив свои порции, теперь елозили на лавке. – Кажется, ребята чего-то ждут. Уж не забыл ли ты чего?

– Ах да, конечно, гостинцы! – рассмеялся – как он вообще мог смеяться сейчас? – отец. – Мгновение, птенцы, я сейчас. – Он вышел наружу, к коню, которому Хашна уже успела заботливо поставить ведро воды, и скоро вернулся с большой пахталкой и мешком. Только отец мог оставить своё добро на улице и понадеяться, что с ним ничего не случится: никто просто не осмелится позариться на то, что принадлежит Гвиллиму. Разве что смерть.

Дети, завидев объёмный мешок, возбуждённо загалдели и полезли вперёд к отцу, толкая друг друга локтями.

– Тише, тише! А ну-ка порядок! Каждому достанется его в своё время! – Отец оттеснил младших сыновей и дочерей громоздкой тяжёлой пахталкой и поставил её рядом с лавкой. – Сначала – старшие…

Дети покорно замерли по обеим сторонам от отца, то и дело поглядывая на мешок в его руках. Но отец не спешил развязывать мешок и что-то вручать старшей дочери. Лишь смотрел на неё, будто чего-то ждал, но чего, Нимуэ не понимала.

– И? – наконец решила она нарушить затянувшуюся тишину. Тара и Тавини уже начали приплясывать на месте от нетерпения, и Нимуэ сама уже хотела, чтоб отец поскорее отдал им гостинцы. – Каков же мой подарок?

Отец усмехнулся и кивнул на пахталку.

– Так вот же.

Нимуэ удивлённо приподняла брови и недоверчиво покосилась на пахталку. Отец никогда не дарил ей ничего для хозяйства, и такой выбор казался ей странным, очень странным. И, похоже, не только ей – судя по озадачившимся лицам родных, услышавших слова отца.

– Это, наверное, было для матушки… – нерешительно предположила Айдан.

– Нет, – твёрдо сказал отец. – Матери я привёз дорогой отрез ткани, его мы положим к ней в могилу. Пахталка – для Нимуэ.

Та подняла недоуменный взгляд на отца.

– Но зачем? У нас ведь есть пахталка, Хашна взбивает ей пахту… – Она повела подбородком в сторону кувшина со сливками, стоявшего на столе.

– Теперь это будет твоя забота. Эта – и многие другие. – Голос отца звучал сухо. – Коли ни за кого не идёшь замуж, то бери на себя хозяйство в родительском доме. Тем более что сейчас, кроме тебя, некому. – Его взгляд снова скользнул по тому месту, где раньше была постель матушки.

– А как же Хашна? Хашна хорошо справляется.

– У Хашны есть свой дом, и она хозяйка в нём, – отрезал отец. – Наш дом хозяйки лишился. Ты – старшая дочь. Кому, как не тебе, взять на себя хозяйство и заботу о младших братьях и сёстрах?

– А как же Остров? У меня есть дом там, и ты, и матушка разрешили мне завести там хозяйство… Кто позаботится о нём?

На лице отца не дрогнул ни один мускул.

– Как перевезла всё туда, так и заберёшь. Я и так тебе во многом потакал – и вот какой благодарности дождался. Ты не приняла руку ни одного из женихов, что приходили к тебе и что я к тебе звал. Ты использовала меч твоего деда, что я тебе передал, чтобы отпугивать женихов. Ты ставишь дом на Озере выше отчего. Ты мечтаешь о воинской славе, хотя нигде по всей земле никто из тигернов не возьмёт в стражу женщину! – С каждым словом отца Нимуэ бледнела всё сильнее, а последние слова заставили её и вовсе отпрянуть и болезненно скривиться, словно от удара. Но отец, как оказалось, ещё не закончил: – Хватит с меня твоего своевольства. Пора тебе одуматься. Будешь смотреть за домом и детьми.

Взгляд Нимуэ отчаянно бегал по комнате, пока она искала хоть какое-то весомое возражение. А когда нашла, то вскинула подбородок и дерзко воскликнула:

– А как же воля тигерна? Я ведь должна присматривать за Гвейлой!

– Тигерн ещё не знает, что мы лишились твоей матери, – мрачно ответил отец. – Завтра я схожу к нему и всё расскажу. Уверен, он отзовёт свою просьбу и больше с ней к нам не обратится. Достаточно ему и моей службы.

Нимуэ закусила губу. В этом была доля смысла, но она всё ещё не собиралась мириться с решением отца.

– Я не согласна с такой судьбой! – выпалила она и, посмотрев на пахталку так, будто в той пряталась ядовитая змея, стремительно удалилась от обеденного стола на жилую половину.

– Выбора у тебя нет, – донеслось ей в спину, но Нимуэ лишь сжала кулаки и ускорила шаг.

Она села на свою лежанку и, сложив руки на груди, уставилась перед собой в стену – теперь ей было всё равно, на что смотреть, уже не от горя, а из-за кипящейв груди злости. В ушах продолжали звучать холодные и жестокие слова отца. Сквозь них Нимуэ слышала, как оживились младшие, наконец получив подарки, как принялись хвастать гостинцами друг перед другом, как отец о чем-то заговорил с Хашной – но ничто из этого её больше не трогало. Она чувствовала себя несправедливо обиженной – даже оскорблённой! Если бы была жива матушка, она ни за что бы не дозволила отцу так поступить или нашла бы нужные слова, чтобы убедить его отказаться от своего решения. Или же… А что, если матушка знала о том, что он задумал так с ней поступить? Эта мысль неприятно кольнула Нимуэ, и она поспешила от неё отмахнуться. Она не хотела разочаровываться в матушке, надеялась сохранить в сердце память о ней как о доброй, заботливой, понимающей, самой дорогой женщине в своей жизни… Поэтому продолжила горько утешать себя мыслями о том, что матушка бы за неё вступилась.

А потом к ней заглянула Айдан, присела рядом, отложила в сторону бронзовое зеркальце – её подарок от отца – и обняла сестру за плечи. Она попыталась мягко укорить отца, найти для Нимуэ слова утешения, но очень скоро поняла, что слова не обязательны – в конце концов, ни у кого из них нет того же влияния на отца, что было у матери, так зачем зря стараться? – и они просто какое-то время посидели, обнявшись. Потом их уединение, смущаясь, нарушил Алун – ему явно было неловко оставаться наедине с их отцом без жены, неудовольствие того выбором Айдан не исчезло даже спустя год их замужества, – и Айдан засобиралась к себе. Нимуэ тепло простилась с сестрой, с нарочитым восхищением рассмотрела все дары, что младшие получили из Эбрука: Кинан – деревянный меч, Мэди – резной гребень с длинными зубьями, младшие – игрушки: деревянных лошадок, птичек, волчки, соломенные куклы, – немного поиграла с Тарой и Тавини, а потом отпустила их хвастать перед друзьями, радуясь, что у младших впервые за долгое время на губах играет улыбка и есть желание не сидеть дома. Отец ушёл – как сказала Хашна, решил проверить состояние гарнизонной стены перед поселением, а потом собирался заглянуть к знакомым, так что смело можно было ждать его только к ужину. Сама же Хашна занялась хозяйством и на неё даже косо не взглянула после слов отца, не обмолвилась ничем, одобряет ли его решение или нет. Нимуэ была ей признательна за это.

Она вернулась в свой угол, подумав, открыла сундук, разгребла платья и рубахи, достала из-под них свой меч – всё-таки на виду оружие в доме, полном детей, не подержишь. Тяжесть железа приятно ощущалась в ладони. Всегда, когда она брала в руки меч, то чувствовала, как быстро он становится продолжением её тела. Блестящее лезвие входило в её душу, как в масло, и легко занимало в ней своё место. Такого единения она не чувствовала и в самых откровенных беседах с Бренной и матерью – и всегда скрывала от них это. Наверное, только отец, как воин, и понимал это чувство. Осознав это, Нимуэ досадливо прикусила губу.

То был старый меч отца – еще до рождения Тары и Тавини за долгие годы надёжной службы Койль Старый пожаловал отцу новый меч, сделанный римским мастером, а тот, что отец унаследовал от деда, Нимуэ выпросила себе. Ей казалось, что она, как старшая дочь, имеет на него то же право, что когда-то имел отец при наследовании. Отец тогда был к ней благосклонен, его даже радовал интерес Нимуэ к его военным делам и прошлому семьи, и он дозволил ей сохранить меч и даже научил с ним обращаться. Он рассказал, что дед получил этот меч в одном из восстаний, что жители их земли поднимали более полувека назад, – дед сражался топором против меча одного очень умелого римлянина и победил, и умирающий римлянин дозволил достойному воину забрать его меч и ножны.

Меч мужчин её семьи был длиной примерно с руку – наверное, потому он так легко и ощущался продолжением тела. Рукоять была сделана из рога в форме человеческой фигуры с поднятыми вверх руками: «Воин помогает воину», – пояснил отец, когда вручал меч. Ножны же, судя по виду и на ощупь, были сделаны из двух пластин – железной и бронзовой, красиво украшенных похожими на волны тонкими узорами, каплями красной стеклянной эмали и вкраплениями камня, которому Нимуэ не знала названия. Светлым красно-оранжевым цветом этот камень походил на плоть редких рыб из большой воды, которые отец привозил когда-то давно всего несколько раз, когда Нимуэ была ребёнком. Поэтому она уже не помнила, как назывались те рыбы, но запомнила диковинный цвет их плоти – яркий, блестящий, лоснящийся жиром на солнце. Если стекло было полупрозрачным, то камень был матовым и совсем не блестел. Из-под красно-оранжевого пробивались крапинки белого, будто кто-то исчеркал кость какой-то краской. Сколько Нимуэ ребёнком ни тёрла вкрапления, на пальцы цвет не переходил. Отец тогда сказал, что это камни из далёкого тёплого моря, что омывает берега Рима, якобы в него превращаются скелеты подводных обитателей после гибели. Сейчас Нимуэ думала, что камень, который когда-то был живым, а теперь мёртв, – подходящее украшение для того, что отнимает жизни. Правда, ей так никогда и не довелось это сделать.

Отец научил её пользоваться мечом, но в гарнизон к себе не брал. Говорил, что рано, что её навыки недостаточно хороши, что ему достаточно воинов-мужчин. Когда узнал, что Нимуэ вызвала на сражение на мечах задиравшего её Кенеу, старшего сына владыки Койля, и проиграла – велел продолжать учиться. Когда Нимуэ наконец победила – одобрительно улыбнулся. Когда после ещё нескольких побед над Кенеу Нимуэ обратилась за советом – она хотела попроситься к владыке в стражу, раз для неё не находилось места в гарнизоне, – отец сначала велел выждать. Потом, когда она больше не могла ждать и повторила просьбу, – это было три лета назад, – отец сказал, что сам спросит у тигерна, а потом вернулся с доброй вестью: ей разрешили охранять Гвейлу. Нимуэ помнила как сейчас – отец улыбнулся и похлопал её по плечу, сказал: «Неси эту службу достойно, а там настанет время тебе и защищать самого владыку – или его наследника». И вот её время прошло. Было ли оно вообще у неё? Сообщал ли отец владыке о её желании охранять его – или сам предложил, чтобы Нимуэ защищала Гвейлу, чтобы не досаждала ему своими мечтаниями о воинской славе? Если она завтра с утра вместе с отцом пойдёт к владыке и спросит его об этом, что он ответит? Нимуэ боялась узнать. Но верила, что попытаться стоит.

Она хотела спросить у отца, почему он поступил с ней так и почему поступает так сейчас, но когда он вернулся и они все вместе сели ужинать, не нашла в себе слов. Точнее, они как будто встали поперёк горла всё из-за того же дурацкого страха услышать ответ – а ещё из нежелания показаться трепетной рохлей, которая не может вынести такой суровости. За это чувство Нимуэ с готовностью ухватилась – это больше в её духе, она ещё покажет отцу, что её нелегко сломить таким отношением! В конце концов, упрямством Нимуэ пошла в отца – пусть и сейчас увидит, что она не сдаётся, что пробует повернуть ситуацию в свою пользу. Так Нимуэ ещё крепче уверилась в своём решении с утра отправиться вместе с отцом ко двору владыки – как у жительницы поселения, у неё есть право обратиться к тигерну с просьбой! И она выступит против желания отца – опять же, пусть он увидит, что она не готова отступить от того, надеждой на что жила последние лет десять.

Отец, должно быть, считал, что всё сказал, и больше к сказанному ранее не возвращался. Между ним и Нимуэ всё ещё чувствовалась отчуждённость – так всегда было, когда они ссорились: ни один не заговаривал с другим без особой надобности, а если таковая всё же возникала, то слова звучали сухо и подчёркнуто ровно. Старшие в семье, из которых теперь остались только Хашна да Айдан, к этому привыкли, младших же подобное и вовсе не волновало. Бывало раньше, что Кинан или Тавини всё же спрашивали Нимуэ, почему отец вдруг так посуровел к ней, но их устраивал любой ответ и вникать в ситуацию глубже они не стремились. Не было необходимости в этом и сейчас: все умы занимали смерть матушки, приезд тигерна и гостинцы.

Заглянувшая на ужин Айдан, дождавшись, когда младшие после еды разойдутся, осторожно спросила у отца, сколько времени ему понадобится, чтобы устроить матушкины похороны. Отец ответил, что займётся этим делом завтра, вернувшись после разговора с владыкой.

– Моё дело с Койлем улажено: он и его семья в поселении, – сказал он. – Думаю, когда он узнает, что изменилось в жизни нашей семьи, то ещё долго не побеспокоит нас.

Нимуэ даже не пришлось поднимать глаза, чтобы убедиться, что эти слова отец на самом деле обращает ей, а не Айдан, – это прекрасно ощущалось в нарочитой громкости и строгости. Она не стала никак отвечать, спокойно простилась со всё ещё обеспокоенной сестрой, вежливо пожелала доброй ночи отцу, расцеловала золотистые макушки младших братьев и сестёр – может, она не хотела заменять им мать, но всё ещё оставалась им сестрой, – и вместе с ними приготовилась ко сну. Вот только уснуть всё никак не получалось – Нимуэ не могла перестать прислушиваться к скрипам и шорохам, не могла разрешить себе смежить веки, боясь пропустить момент, когда отец с утра поднимется и отправится к дому тигерна. Потом она всё-таки уснула, но спала беспокойно, а окончательно проснулась раньше рассвета – и, конечно, застала как раз тот момент, который так нетерпеливо караулила. Подскочила сама, бесшумно оделась. Выждала, пока отец выйдет за дверь, быстро нацепила поверх платья вытащенный с вечера кожаный пояс с железными цепями с обеих сторон. За все годы, что она присматривала за Гвейлой, ей ни разу не пришлось воспользоваться мечом для её защиты, но она должна была показать владыке, что готова нести службу несмотря на запрет отца. Закрепив ножны с мечом на поясе слева, а справа – небольшой кинжал, который брала с собой в лес, Нимуэ наскоро умылась, прихватила заготовленную с вечера лепёшку с чуть заветрившимся сыром и пошла за отцом, держась от того на небольшом расстоянии.

Может, он ожидал такого хода с её стороны, может, она всё же чем-то себя выдала, но довольно скоро отец обернулся, посмотрел на неё и остановился. Отвернулся, разглядывая лес и небо, но с места не двинулся, явно дожидаясь, когда она его догонит. Поравнявшись с ним, Нимуэ решительно заговорила первой:

– Я иду просить у тигерна дозволения защищать Гвейлу и этим летом. Имею право.

Отец ничего на это не ответил, лишь одарил долгим взглядом – Нимуэ понадеялась, что в нём есть не только насмешка, но и признание её упрямства. Но вот отец заметил у неё на поясе меч, сначала удивлённо поднял брови, потом усмехнулся и сказал:

– Это тебе теперь тоже не понадобится. Отдашь, как вернемся домой. Начну учить Кинана владеть мечом. Давно пора.

Упоминание младшего брата больно задело Нимуэ – значит, она теперь больше не наследница меча как старший ребёнок, первый сын важнее первой, намного старшей дочери? – но решила не подавать вида и пошла дальше. Отец, помедлив, тронулся следом. А Нимуэ всё крутила в голове его слова. Конечно, она знала, что не унаследует его дом и хозяйство – ей это было и не нужно, у неё был свой дом на Острове. Но вот отдавать то, что ей было когда-то вручено, то, во что она уже вложила так много своих надежд и мечтаний, было обидно. Нимуэ сжала в кулак ту руку, что не мог видеть со своей стороны отец, и пообещала себе, что любой ценой постарается оставить себе право присматривать за Гвейлой. А потом на исходе лета, сослужив исправно и безупречно назначенную ей службу, обратится к тигерну с просьбой принять её в ряды своих воинов. Может, он разрешит ей всегда защищать Гвейлу, может, сочтёт достойной охранять его самого. Нимуэ верила, что в крови владыки ещё хранится память о судьбах достойных женщин – когда-то те выступали судьями в спорах, были старостами и воинами, даже их племя названо в честь богини, а не бога! Должно же достойным женщинам воздаваться по заслугам! В том, что она достойна, Нимуэ не сомневалась.

4. Gweini

[служение]

Перед домом Койля Старого уже собралась небольшая очередь. В числе мужчин, коротавших ожидание в разговорах, Нимуэ приметила главу поселения, Руна, коренастого мужчину с прядями седины в волосах, отца семерых детей и кожевенника, а до этого – воина. Когда-то он ходил в походы вместе с отцом Нимуэ и славно сражался, но ушёл на покой после того, как сломал бедро и кость неправильно срослась, – теперь Рун хромал, а на поле брани недопустимо нетвёрдо стоять на ногах. А вот управлять делами поселения в отсутствие владыки трость совсем не мешает. Наверняка даже делает более представительным в глазах некоторых. Ещё полгода назад место Руна во главе поселения занимал римлянин Флавий, давний друг Койля, но ещё осенью он собрал пожитки и вместе с семьей уехал на большую землю – якобы получать внезапное наследство.

Помимо Руна, ждали приёма у владыки и другие важные для поселения люди. Второй после отца в гарнизоне воин Олвин собирался, должно быть, рассказать о том, как обстоят дела у воинов. Видные торговцы и ремесленники, среди которых белела седина свёкра Айдан, обсуждали, ждать ли повышения налогов, и на всякий случай готовились задобрить владыку кто отрезом ткани, кто мешком муки. Нимуэ была самой юной среди тех, кто ждал у большого дома на отшибе, – и единственной женщиной. Тем страннее для всех и для неё самой было то, что показавшийся на пороге дома слуга назвал её имя прежде остальных и попросил войти первой. Нимуэ сделала шаг вперёд, краем уха улавливая ворчание и шепотки за спиной, и тут же почувствовала руку отца на плече. Тот встал рядом и тоном, не терпящим возражений, сказал слуге, что вызвал Нимуэ:

– Я пойду с дочерью.

Тот на мгновение растерялся – не знал, можно ли сопроводить к владыке сразу двух просителей, но потом, должно быть, сообразил, что владыка примет нужное решение сам, и дал знак следовать за ним. Дом тигерна пах печёными яблоками и горячим сладким тестом – видимо, на завтрак подавали яблочный пирог. Удивительно было застать жилище самого авторитетного человека в регионе таким… спокойным, уютным. Беззащитным – хотя это было обманчивое ощущение, потому что везде вокруг толпились люди, знакомые и незнакомые. Незнакомцев было много как среди снующих по коридору слуг, так и среди воинов. Там были и бриганты, но какая-то часть принадлежала к совсем другому племени, представителей которых Нимуэ пока не встречала среди путешественников, проезжавших через их поселение. Это было очевидно: по форме лица, более выдающейся нижней челюсти, по складу фигуры и, конечно же, по говору, который нет-нет да звучал обрывками каких-то фраз. Вслушавшись внимательнее, Нимуэ поняла, что не понимает смысла, и это её удивило – за все годы она не слышала совсем чужого языка, за исключением латыни, на которой говорили римляне.

Нимуэ с интересом разглядывала иноплеменцев. Все они, и мужчины, и женщины, были рыжеволосы или белокуры, но этот холодный, блёклый оттенок волос отличался от привычных Нимуэ и широко распространённых среди соплеменников золотистых кос и бород. Встречались и каштановые волосы, но оттенок был светлее, чем у римлян и полукровок. Мужчины либо ходили с короткой стрижкой, либо носили волосы связанными в узел с правой стороны. Туники и брюки они носили такие же, как бриганты и некоторые римляне, а вот плащи у слуг явно не сшивали из нескольких кусков ткани, чтобы прикрыть всю фигуру, а выткали единым прямоугольным куском на станке. Судя по тому, как сидели плащи на фигурах, их надевали через голову через специальную прорезь. В край ткани была вплетена тесьма на дощечках. Брюки и воины, и слуги носили короткие, а вокруг ног были обмотаны обвязанные шнурками куски ткани, – такого Нимуэ ещё не видела. Воины держали заткнутыми в такие прямоугольники ткани кинжалы дополнительно к тем, что носили за поясом. Их тела закрывали кольчуги с длинными рукавами – соплеменники Нимуэ надевали кольчуги без рукавов, – а плечевая накидка у них отходила от спинной части кольчуги, перекидывалась через каждое плечо и крепилась спереди на застежку.

Волосы женщин либо свободно рассыпались по плечам, либо были собраны в пару конских хвостов, закреплённых за каждым ухом. Ни одной косы. Платья длиной до колена были сколоты на плечах парами брошей, руки оставались открытыми. Украшающая платье тесьма, как и у мужчин, была закреплена на дощечках. И мужчины, и женщины носили обувь из единого куска кожи, с круглым носком, на плоской подошве и без подбивок.

Несколько мужчин-иноплеменцев стояли вдоль стен в зале, куда слуга-бригант привел Нимуэ и её отца. Кенеу и Гарбониана там, на удивление, не оказалось – должно быть, сорвались в лес на охоту, и скоро станет шумно от похвальбы добычей и охотничьими навыками. Койль Старый же сидел на резном деревянном троне – ещё зимой такого в его доме не было – на ступени-возвышении у дальней стены комнаты. Он был одет в зелёный плащ-мантию с хитроумно сделанной застежкой на плече. Спереди и, как знала Нимуэ, сзади – владыка всегда носил одежды одного и того же типа – на плащ была нашита широкая полоска пурпурной ткани с узором из золотых нитей. Кромки плаща украшала разноцветная кайма. Брюки тоже были причудливо расшиты золотыми нитями, золото было и в заклёпках коротких кожаных сапог. На руках владыки тускло блестели в редких лучах пробивающегося из окон солнца перстни и широкие браслеты с выпуклыми узорами. Неудивительно, что тут было так много стражи: такой наряд стоил целое состояние.

Поза у его величества была расслабленная, лицо – скучающее. Впрочем, оно слегка оживилось, когда Нимуэ выступила вперед и молча замерла в поклоне.

– Вот и ты, девочка.

Тигерн никогда не называл Нимуэ по имени. Всегда только так, чтобы лишний раз подчеркнуть пропасть между ними, с края которой виднелись его сапоги с золотыми пряжками и край плаща. Владыка посмотрел на отца, едва заметно опустил подбородок и тут же вернул его на прежнюю высоту.

– Гвиллим. Не ожидал увидеть тебя снова так скоро.

Отец ответил наклоном головы.

– Моя жена скончалась, владыка.

– Очень жаль. Славная была женщина. – В голосе владыки всё также звучала ровная скука, ни капли сочувствия. Да и кто бы в здравом уме ждал его. – Не застали праздник, так встретим похороны. Гвейла расстроится. – Тигерн бросил быстрый взгляд на Нимуэ.

«Расскажи ей это сама» – эти слова были опущены, но как будто прозвучали в зале. Нимуэ ощутила их холодком по коже.

Койль Старый тем временем продолжил:

– Надеюсь, дети остались в добром здравии?

– Да, владыка. И потому я прошу тебя освободить Нимуэ от службы. Она старшая дочь и не замужем, а потому сейчас как никогда нужна дома младшим братьям и сёстрам.

Тигерн молчал, глядя перед собой, мимо Нимуэ, мимо отца. Нимуэ не нравилось это холодное молчание, хорошо показывающее, где её место, ничего не выражающий взгляд. Она сделала шаг вперёд, хотела было выступить с возражениями, но не понадобилось – владыка разомкнул губы и произнёс:

– Пусть этим летом она останется с Гвейлой. Ей нужен присмотр, – он выделил голосом слово «нужен». – А вот с зимы уже не понадобится.

Нимуэ ошеломлённо разжала кулаки, которые сама не заметила как стиснула, когда заговорил отец.

– Как не понадобится? – произнесла она быстро и тревожно. – Почему?

Ползающие по зале, как муха по обеденному столу, пустые глаза тигерна остановились на лице девушки.

– Беспокоится не о чем. Гвейла сама расскажет. Не буду портить ей удовольствие. – После каждой фразы следовала пауза, будто владыка ронял не предложения, а драгоценные камни: каждое следующее отпускать жальче предыдущего. Он подался вперёд, сжав руками подлокотники кресла.

– Позаботься о моей дочери, девочка. – Его голос был твёрд, размеренен и величав. Койль Старый явно наслаждался своим новым званием и положением. – Ты знаешь, как она дорога мне. Глаз с неё не спускай.

– Будет исполнено. – Нимуэ снова склонила голову, торжествуя. Тигерн махнул рукой, и она вышла из залы.

Может, стоило помедлить – был ведь хороший момент, чтобы спросить владыку, сам ли он дозволил ей присматривать за Гвейлой или подсказал отец, видит ли он в ней воина или только девочку, но Нимуэ решила показать себя надёжным человеком, который не задает вопросы, а показывает свои лучшие стороны в деле, которое ей поручили. Даже если то забота о безопасности дочери тигерна в безвредном маленьком поселении, а не о самом владыке.

За дверью её уже ждали, чтобы сопроводить к подруге, да ещё сразу двое. Знакомая по прошлому сезону бригантка из Эбрука – взрослая, явно замужняя женщина лет на десять-пятнадцать старше Нимуэ, и юная чужеземка, совсем девочка, с кристально голубыми глазами и двумя хвостиками за ушами. Обе они выглядели не по возрасту Гвейле: одна слишком старая, другая слишком молодая. Может, так и было задумано: всё должно выгодно выделять дочь тигерна на своём фоне. Нимуэ и сама, наверное, была частью этой стратегии, кто бы её ни придумал. Да, она была на несколько лет старше Гвейлы и эта разница не слишком заметна – но бросается в глаза многое другое… И когда женщина из столицы и чужеземка открыли двустворчатую дверь в покои перед Нимуэ, а Гвейла, мурлыкающая какую-то песенку у окошка, обернулась на входящих – Нимуэ как будто сама увидела всё со стороны.

В нарядной домашней одежде, а не в дорожном платье и плаще, скрывающем фигуру, Гвейла сияла своей красотой. Она как будто вся источала сладость – на вид, на запах, на слух, даже если ещё ничего не успела сказать. Казалось, укуси её посильнее, как яблоко, или оцарапай – и выступят янтарные капли мёда, а не кровь. Она была стройнее Нимуэ, ниже её, круглее лицом. Если Нимуэ твёрдо стояла на ногах, как мужчина, то Гвейла казалась такой лёгкой и воздушной, что можно было бояться, не унесёт ли её ветерок. Кожа у подруги была светлая, гладкая, без единого пятнышка – глядя на эту белизну, Нимуэ чуть было не потянулась пальцами к тонким линиям шрамов на своей щеке. Её собственные волосы легко выгорали на солнце, и в одной пряди попадались и светлые, и более тёмные участки, из-за чего копна волос как будто шла рябью. Косы Гвейлы золотились ровным мягким цветом по всей длине.

Несовершенство перед лицом совершенства.

Триумф последнего.

– Нимуэ, дорогая! Как я рада тебя видеть. – В нежном и мелодичном голосе Гвейлы звучала чистосердечная радость и живость, не то что у её отца.

Дочь тигерна вытянула руки, звякнув браслетами на тонких запястьях, и Нимуэ с неохотой шагнула к ней. Дала заключить себя в объятия и быстро отстранилась. Коротко отозвалась:

– И я рада.

– Ты как всегда малословна, – ласково укорила её подруга. – За это я тебя и люблю. Сорок ко мне всегда слетается предостаточно.

Бригантка и девочка с диковинной внешностью встали за спиной Нимуэ по обе стороны от двери. Нимуэ проводила их движение взглядом.

– Они так и останутся здесь?

– Да. Афанен теперь моя служанка, – ответила Гвейла («А раньше была ключницей, кажется», – отметила про себя Нимуэ. Становилось всё интереснее.). – А эта девочка – это мой… мой подарок, представляешь? Она из племени с большой земли… – Подруга наморщила носик. – Но я совсем забыла, как они называются!

Нимуэ вопросительно покосилась на маленькую чужеземку.

– Ах, у неё можешь не спрашивать, – отмахнулась Гвейла. – Она не говорит ни слова на нашем языке! Всё, что я про неё знаю, имя – Идберга. Миленькая, правда? И такая необычная!

Девочка, от нечего делать раскачивающаяся вперёд-назад, встрепенулась, услышав своё имя, переступила с пятки на носок, готовясь шагнуть вперёд. Но и Афанен, и Гвейла замотали головами, и чужеземка прислонилась обратно к стене, вытянув руки вдоль тела. Её чистые льдистые глаза смотрели на мир с детским любопытством и толикой недоумения.

– Незавидная у них обеих судьба, – заметила Нимуэ. – Отец подарил тебе маленькую служанку? Где же он её нашёл, не в Эбруке же?

– Нет, не он! – Гвейла подскочила на месте и заулыбалась ещё шире, заглядывая в лицо Нимуэ блестящими от едва сдерживаемой радости глазами. – Не он, не он! Ах, Нимуэ, знала бы ты!..

– Что?

Гвейла подхватила с кровати сплетённый чьим-то ловкими руками свежий цветочный венок и закружила с ним вокруг подруги.

– Скоро я выхожу заму-у-у-уж! – счастливо пропела она и, остановившись за спиной Нимуэ, надела ей на голову венок. С неожиданной силой повернула подругу за плечи и приблизило своё лицо к её. – Замуж, представляешь? Вот это радость!

Замуж. Теперь стало понятно, почему так много новых людей в доме, почему девку-служанку сменила чья-то жена. Да, действительно, это можно было предполагать. Но свадьба и замужество были настолько не в планах самой Нимуэ на ближайшую вечность, что она бы и не подумала о них в отношении кого бы то ни было другого.

– Вот как? Поздравляю. И кто же этот счастливец?

– Его зовут Гуртеирн, он из корновиев. Корновии, как и мы, теперь живут своим племенем после ухода римлян, их земли зовутся Теирнллваг. А мой жених – их правитель, представляешь?

Нимуэ вскинула брови. Так вот о чём говорил владыка, вот почему Гвейле не понадобится сопровождение с зимы и дальше – она больше не приедет в поселение. И в Эбруке её не будет. Сердце Нимуэ дрогнуло – может, она не слишком обрадовалась возвращению Гвейлы в этот раз (слишком потеряна была после смерти матушки и сердита из-за отсутствия отца), может, не слишком хорошо умела выражать свою привязанность, но Гвейла была ей дорога. А потом сердце сжалось ещё раз, когда Нимуэ поняла, что с отъездом подруги теряет и возможность предложить себя в её постоянные защитники. Ведь теперь обеспечивать безопасность Гвейлы будет не отец Гвейлы, а её будущий муж – и вряд ли ему будет дело до какой-то девчонки из поселения…

Нимуэ вздрогнула, когда Гвейла коснулась её волос. Похоже, она слишком глубоко ушла в свои мысли.

– Прости. – Она попыталась улыбнуться пересохшими губами, но те не послушались. – Неожиданная новость. Но я рада за тебя. – Нимуэ неловко погладила Гвейлу по плечам. – Более достойного супруга для тебя и не пожелаешь, – прибавила она искренне.

Гвейла просияла.

– Такая радость, правда? Очень жаль, конечно, что я буду вынуждена уехать в другие края и больше не видеть ни матушку с отцом, ни тебя…

У Нимуэ наконец получилось улыбнуться. Ей было приятно, что подруга будет скучать по ней. Она несмело признавалась – пока только себе, – что тоже будет скучать. Но заговаривать об этом не решалась – ещё не хватало, чтобы невеста расчувствовалась и утонула в слезах.

– А как же твои братья? – подколола она.

– Ох, вот уж за кого я точно не беспокоюсь! – притворно насупилась Гвейла. – Была бы даже рада не видеть их как можно дольше. Старше меня, один из них и вовсе женат и скоро станет отцом – ты же видела? – а оба всё ещё ведут себя как мальчишки!

Тут Нимуэ была с ней согласна. Стоило отдать должное Гвейле – несмотря на свою добросердечность и легкомыслие, она зачастую вела себя более серьёзно и осмысленно, чем её братья. Она явно знала, какой ей нужно быть в чужих глазах – милой, обаятельной, радушной, наивной. Затейливым украшением, которым можно похвастаться перед другими и за владение которым прибавлялась возможность претендовать на чужие земли не напрямую, так через детей.

Судьба Кенеу и Гарбониана была предрешена – старший станет наследником большинства земель отца, второй получит в управление какую-нибудь малую часть, – а до того момента они могли жить и вести себя как угодно. Живы-здоровы – и ладно. Дочери тигерна же предстояло стать женой кого-то за пределами Эбрука – и в том она с малых лет должна была соревноваться с дочерьми и племянницами племенной знати по всей стране. Нимуэ впервые за всё то время, что знала Гвейлу, призадумалась, знала ли подругу на самом деле – или и перед ней та играла требуемую роль. Но Гвейла солнечно улыбнулась, и Нимуэ отогнала от себя сомнения.

Подруга нетерпеливо приплясывала на месте, кидала на неё красноречивые взгляды, и Нимуэ поняла, что Гвейле ужасно хочется, чтобы её обо всём расспросили. Она решила поддаться бессловным уговорам:

– Вы уже обручились, или он пока только послал гонцов?

– Обручились! Он уже приезжал в Эбрук, и они с отцом обо всём договорились. Поэтому наш приезд так и задержался – сначала они долго обсуждали помолвку, все эти нудные дела управления народом и землями, потом готовили церемонию… Долго спорили, как всё делать – по старой вере или по римской…

– Твой жених старой веры? – полюбопытствовала Нимуэ. Она знала, что Гвейла следом за отцом и братьями придерживалась римской веры – не слишком рьяно, скорее по долгу рождения. Было интересно узнать, как с этим обстоят дела в других племенах. – Неужели в нём нет римской крови?

– Мне кажется, он не может решиться, какую веру исповедовать, – хихикнула Гвейла. – По крайней мере, он настоял, чтобы помолвка пришлась на летнее солнцестояние и прошла по обычаям старой веры. И это было так красиво! У нас были венки на головах, у меня – букет руты, и наши руки обвязали таким гладким и нежным шёлковым шнуром… – Гвейла умиленно возвела глаза к потолку, будто всё ещё была на церемонии руковручения. Потом встрепенулась. – Кто знает, как будет проходить сама свадьба, это уже решалось между ним и отцом. Мне главное, чтобы был праздник, и новое платье, и большой пир!

– А когда же будет свадьба? Отчего же было и её не провести в летнее солнцестояние?

– Я не особо вникала, – задумчиво отозвалась Гвейла, морща лоб, – но, кажется, после ухода римлян корновии несколько разобщились. Отец моего Гуртеирна был назначен главой племени римлянами, как и многие до него, но с потерей покровителей как будто потерял и признание сородичей. Потом случилось что-то неприятное, и он умер – кажется, в этом как-то замешан названый брат Гуртеирна, – и теперь на землях корновиев неспокойно… Гуртеирн побоялся привозить меня туда, так что я поехала вместе со всеми сюда на лето. – Дойдя до простой и понятной части своего рассказа, Гвейла с облегчением заулыбалась. – Но едва ли мы пробудем в разлуке слишком долго, и если не осень, то новый год я точно встречу женой тигерна!

Она захлопала в ладоши и от радости снова обняла Нимуэ, задумавшуюся над её туманным рассказом. Вспомнив о чём-то ещё, подруга хитро взглянула на Нимуэ и, спрятав руки за спину, рассмеялась. Нимуэ, отвлёкшись от мыслей о том, что же происходит сейчас у корновиев, удивленно подняла бровь.

– А ты ведь ничего и не заметила, когда вошла, правда? – Ещё один лукавый взгляд.

– А что я должна была заметить? Вы ведь ещё не…

«Всходили на общее ложе, чтобы ты как-то изменилась», – хотела закончить Нимуэ, но Гвейла, покраснев, оборвала её на полуслове:

– Кольцо, глупенькая! – и протянула вперёд правую руку. На ней было одно-единственное украшение, в то время как на левой – Нимуэ кинула быстрый взгляд – сидело несколько перстней.

Ободок обручального кольца был из жёлтого металла с каким-то розоватым оттенком. В такую же тонкую рамку был оправлен прозрачный кроваво-красный камень. Дав подруге посмотреть, Гвейла поднесла руку с кольцом к своим глазам и залюбовалась сама.

– Красивое, правда? Хотя ты, конечно, никогда не обращаешь внимание на все эти безделушки, – пожурила она подругу.

Нимуэ пожала плечами. Её больше интересовали железо и сталь, может быть, ещё бронза, как на ножнах, а не такая бессмысленная роскошь. Гвейла же была из другого теста и другой семьи. Каждому своё? Вместо раздумий об этом Нимуэ решила задать оставшийся из мучивших её вопросов:

– Так значит, новые лица в свите и страже – это люди твоего жениха? Никогда не видела таких. Что это за народ?

– Говорю же, не знаю. Вроде с большой земли. Хорошие воины, вот их и взяли к тигерну.

– Неужели лучше наших? – спросила Нимуэ, стараясь звучать спокойно. Внутри же угольками вспыхнули обида и азарт.

– Милая, ты же знаешь, я совсем в этом не разбираюсь. – Гвейла скорчила жалобную рожицу. – Помучай такими вопросами Кенеу с Гарбом или своего отца. У них-то точно найдется ответ.

Нимуэ вынуждена была согласиться. Правда, общаться с сыновьями владыки по собственной воле не было ни малейшего желания. Да и отец был всё ещё сердит. Может, в любой другой год она бы и рада была подзадорить Кенеу на новую битву на мечах, может, попробовала бы помириться с отцом, но сейчас следовало хорошо показать себя рядом с Гвейлой. Тогда, она надеялась, Койль отметит её старательность и разрешит служить себе в качестве воина. А ещё в мыслях медленно складывался запасной план – не попросить ли Гвейлу, чтоб замолвила словечко перед будущим мужем? Как было бы прекрасно, если бы тот разрешил жене взять в стражу девушку, с которой она росла и которая уже заботилась о её невредимости! Но просить прямо сейчас, когда Нимуэ только узнала о помолвке, было слишком навязчиво – Гвейла могла и обидеться, что подруга ставит себя выше её в такой важный для девичьего сердца момент. Следовало выждать.

– Что это мы всё обо мне да обо мне? – Гвейле то ли наскучило болтать о себе, в чем Нимуэ несколько сомневалась – с заключенной-то помолвкой! – то ли она на самом деле многого не знала о предстоящем замужестве и потому переключилась на подругу. – Расскажи, как дела в поселении, что нового. Как праздник честь летнего солнцестояния? Как твои братишки и сестрёнки, как матушка? Как идут дела у Бренны?

Семья тигерна всегда привозила в поселение своего знахаря – теперь же у них при себе, вероятно, была и повитуха на всякий случай, – но Гвейла обожала знакомиться с обычными людьми и знала в лицо всех жителей поселения. Бренна же легко располагала к себе по-матерински заботливым отношением, мудростью и знанием всевозможных легенд и поверий. Нимуэ решила обходить тему домашних до конца – не хотела, чтобы подруга принялась её жалеть. Потому начала рассказывать про то, что Бренну, как всегда, легче встретить в лесу, чем в своём доме, но никто из тех, кто приходит за снадобьем от болезни, не осмеливается жаловаться или ворчать. У каждого свои причуды.

Гвейла рассмеялась.

– Милая Бренна! Обязательно навестим её, когда пойдём в поселение. Очень хочу заодно посмотреть, какие сейчас есть ткани. Что ещё?

Нимуэ особо не интересовалась слухами, потому просто сказала, что летнее солнцестояние прошло без происшествий – потому что толком сама не знала, как там всё было на самом деле, а потом стало не до того, чтобы интересоваться. Катили колесо с горы (хотя этого она не видела), прыгали через костёр (тут она точно не соврала), пили ягодные настойки и медовуху, кто-нибудь из парней и девушек точно обручился (так было каждый год). Несколько римских семей уехали и их дома стояли опустевшими – Рун ещё решал этот вопрос, но, скорее всего, в них переселят семьи гэлов, которые приходили в поселения бригантов со своих земель и набивались двумя-тремя семьями в один дом. Что ещё? Ждали хороший урожай, в Озере в любую сеть набивалось вдоволь рыбы, торговец Кадог где-то раздобыл редкие специи и теперь торгует ими…

На этом Гвейла едва подавила зевок, и Нимуэ осеклась. Она никогда не умела рассказывать в красках и знала это. Гвейла тоже – и потому наверняка просто ожидала услышать в ответ отговорку, что всё хорошо, а самое интересное думала потом услышать и увидеть в городе. Нимуэ положила руку на ножны.

– Что ж, ты явно заскучала. Пойдём в поселение?

Гвейла в нетерпении захлопала в ладоши и бросилась к одному из сундуков.

– Подожди, я только выберу подходящую накидку!

***

Вечером Нимуэ возвращалась домой порядком измотанная. Она шла и вяло дивилась тому, как легко могут утомить не занятия с мечом, бег или борьба, а всего лишь ходьба по городу и льющаяся со всех сторон болтовня. Голова гудела, словно улей, а перед глазами сияла улыбка Гвейлы. За день они побывали везде: заглянули в каждый дом, обошли весь рынок, посмотрели на работу в каждой мастерской. Служанка Афанен и девочка-чужеземка, о которой Нимуэ так ничего нового и не узнала, несли полные корзины с выпечкой, фруктами, сладостями, свёртками ткани и кучей разных мелочей: пуговиц, пряжек, брошек, амулетов, пучков трав. Самым забавным было то, что Гвейла не потратила на все это ни монеты – отец никогда не давал ей деньги. Афанен просто вручала торговцам маленькую книжечку в кожаной обложке, куда те записывали угольной палочкой стоимость покупок и знак своей лавки. На следующий день, как знала Нимуэ, особый слуга отправлялся из дома тигерна с воином в качестве охраны и мешочком монет и раздавал долги.

К счастью, всё внимание селян было полностью отдано Гвейле. Нимуэ на её фоне никто не замечал и потому не задавал вопросов, так что девушке удалось держать подругу в неведении о смерти матери. Только Бренна бросила обеспокоенный вопросительный взгляд, и Нимуэ покачала головой в знак того, что пока и сама не знает, что решил с похоронами отец.