«Наследник» и другие рассказы

Азатот

(Недописанный рассказ Говарда Филлипса Лавкрафта, законченный автором)

Когда мир состарился и люди разучились удивляться чудесам; когда тускло-серые города уперлись в дымное небо своими уродливыми и мрачными домами-башнями, в тени которых невозможно даже помыслить о ласковом солнце или цветущих весенних лугах; когда ученость сорвала с Земли покровы красоты, а поэтам осталось воспевать лишь неясные видения, кое-как углядев их затуманенным внутренним взором; когда эти времена настали и все былые наивные мечтания безвозвратно канули в Лету, жил один человек, который научился странствовать за пределами скучной повседневной жизни – в тех пространствах, куда удалились мечты, покинувшие этот мир.

Об имени и месте жительства этого человека известно мало; впрочем, имена и места имеют какое-то значение только в обыденном, бодрствующем мире и потому не представляют для нас интереса. Нам вполне достаточно знать, что он жил в большом городе среди высоких стен, где царили вечные сумерки, и что он проводил свои дни в безрадостных и суетливых трудах, а по вечерам возвращался домой – в комнату с единственным окном, из которого открывался вид не на поля или рощи, а на унылый двор с точно такими же окнами, глядевшими друг на друга в тупом безысходном отчаянии. В этом каменном мешке больше не на что было глядеть, и лишь перегнувшись через подоконник и посмотрев прямо вверх, можно было увидеть кусочек неба с двумя-тремя проплывающими звездочками. А так как зрелище однообразных стен и окон способно свести с ума человека, который все свободное время посвящает мечтам и книгам, обитатель этой комнаты взял за правило еженощно высовываться из окна, чтобы увидеть вверху частичку того, что лежит за пределами будничного мира, заключенного в сумрачных стенах многоэтажных городов.

С годами он научился различать медленно проплывающие звезды, называл их по именам, а в своем воображении продолжал следить за их полетом и после того, как они исчезали из виду. Так проходила его жизнь, пока однажды его сознание не раскрылось для таких потрясающих картин, какие не дано узреть обычному человеческому глазу. В ту ночь была разом преодолена гигантская пропасть, и загадочные небеса спустились к окну одинокого мечтателя, чтобы смешаться с воздухом его тесной комнатушки и сделать его свидетелем невероятных чудес.

В полночь комнату озарили потоки лилового сияния с золотистыми блестками, а за ними внутрь ворвались вихри огня и пыли, насыщенные ароматами запредельных миров. И он узрел пьянящий океанский простор, озаренный неведомыми людям солнцами, а также диковинных дельфинов и морских нимф, резвящихся в неизмеримых глубинах. Некая беззвучная и беспредельная стихия приняла мечтателя в свои объятия и увлекла его в таинственные дали, при этом не коснувшись его тела, которое так и застыло на подоконнике. Много дней, несовпадающих с земными календарями, ласковые волны запредельных сфер несли человека к его мечтам – тем самым мечтам, которые были забыты и утрачены остальными людьми. А потом он провел долгие счастливые века спящим на залитом солнцем зеленом берегу под благоухание цветущих лотосов и алых гиацинтов. Несчетные года он блуждал по полям, укрытым мягким ковром из зеленых мхов, и на коем нашли себе пристанище лилии – цвета облаков, в часы, когда солнце неспешно выплывает из-за горизонта. Нескончаемые эры его босые ступни щекотала роса, навевая воспоминания о детских грезах, а ветер сфер все пел баллады во славу позабытых творцов и ныне испеченных самозванцев. Он внимал причудливым рассказам трав, дарившим ему чудесные ароматы. И из ночи в ночь тот человек созерцал, как старый звездовей неспешно бродил средь небесных светил, нашептывая им волшебные колыбельные. Его взор стремился туда, откуда голос некогда привел того сюда. В бесконечные долы эфира, где царит лишь мраки и тишина медленно наигрывает свои неслышимые людьми мотивы. Та красота и таинство чаровали его, рождая в немой душе человека чувства, что он не мог описать; он ощущал зов, но не мог на него откликнуться; он видел путь, но не смел следовать ему.

Голос сфер наблюдал за ним все те эоны, впрочем, прошедшие для человека пустым мгновением. Голос видел, как он грезил о дальних путешествиях и более не вспоминал о лугах, к которым он так неумолимо стремился. Его мечтания заполнили пределы, недосягаемые обычным людям, однако наш человек отнюдь не был простым. Из века в век, проходивших для него мгновениями, он лелеял надеждой, что волны дольних сфер предложат ему путь туда, куда вела его душа. Те луга более не были усладой ему, и даже роса больше не щекотала его, а лишь причиняла ему боль. Его детские мечты остались позади. Он почувствовал то же, что и в те, лишенные какого-либо смысла года, когда жил он в родном городе. Он боялся, что те каменные здания с окнами, выходившими в мертвый, лишенный мечтания двор, вновь вырастут безмолвными истуканами, и вновь его жизнь превратится в бессмысленный поток серых воспоминаний. В те минуты, проходившие для него вечностью, он находил себе усладу в небе, где мудрые звезды плывут, сонливо смотря на него.

И в одну из тех минут небо вновь опустилось на землю, и снова заиграл фонтан огненных брызг; ветра закружились в причудливом танце, невиданными вихрями будя все вокруг. Золотой свет перемешался с алыми всплесками эфира и звал мечтателя за собой, как то было лишь пару часов назад в его серой комнате. Однако на сей раз человек уловил в причудливых модуляциях волн нечто иное, однако являвшееся столь отдаленным во времени и пространстве, что распознать его он не смог. Голос посулил, что, скорее всего, красота, к которой он стремится, не даст ему желанного наслаждения, столь им лелеянным, и даже наоборот, отпугнет, лишь тот увидит ее издали. Волны поведали ему о безымянном хаосе, единственном тамошнем обитателе. Однако человек не поверил в слова, изреченные его проводником, и не выразил и малейшего опасения о своем путешествии. В тот момент им владела лишь жажда прекрасного и желание поскорее покинуть те серые луга, на коих не растут цветы, а роса холодная и отнюдь не приятная. Теперь эти места стали столь наскучившими, словно его родной город, и лишь небо, неизменное в своем таинстве и притяжение, влекло его к своим просторам. Человек более не слушал волны, что уже бросили какую-либо надежду его отговорить. Они вновь подхватили человека, взмывая в далекие просторы невиданных звезд. И он увидел многое: его взор созерцал чудесную Гесперию, град, что никогда не покажет путь к себе; дивный предзакатный город пронесся перед его очами; Кар’юрт осветил на мгновение его лицо лучами трех светил. Ужасная Каркоза, древний град перед красным озером; окутанную густыми водорослями башню, что вечно спит под водой; серые дома разрушенного Иба; забытые города великих цивилизаций на крайнем юге; мертвая пустыня, в которой стоял занесенный песками Ирем. После он будто бы покинул землю и видел обратную сторону луны и ужасных фиолетовых котов с Сатурна, теплые моря Юггота. Человек вылетел за пределы солнечной системы, звезды мчались маленькими огоньками, а время все меньше было властно над ним. Несмотря на это, оно по-прежнему неслось для всей вселенной, цикл сменялся циклом, пространство и материя рождались и умирали, чтобы позже вновь родиться такими, какими они были раньше. Хотя что для него есть раньше? Когда, когда то было? Не стоит ли ему отпустить земные помыслы, чтобы оказаться там, куда его несут волны? Эти идеи не возникли по инициативе зачарованного человека, они были навеяны ему волнами.

Все дальше и дальше – туда, в те места, лежащие за пределом Эйнштейнской теории космических тел, услышанной человеком в институте, несли его волны. Его взору вновь начали представать некие места, приходящие к нему в забытых грезах детства. Он видел забытую всеми гору, на чьей вершине, сокрытый густым эфиром, стоял замок; чудовищное седьмое измерение, лежащее за дальними просторами Фамальгаута, откуда пришли два брата близнеца – Лгор-хол и Длуинскор; чудовищное пространство Нглор-Хор, обретающееся в центре далекой галактики, колыбель забвения, мгновением пронеслось перед ним.

Но в полной пустоте он увидел путь и почувствовал, что волны более его не несут. Человек сомневался, однако последовал ему. Он вел дальше, чем есть сама вселенная, туда, куда он некогда смотрел, прибывая на блаженных лугах иль в серой комнате. То место одновременно неумолимо влекло и отталкивало, и человеку было нелегко выбрать его путь. Однако после долгих раздумий он все же пустился туда, и его вновь подхватили ветра, но были они не теми, что пару мгновений назад забрали его из безжизненного города, где бродят лишь безумцы. Те волны были иные: они не предостерегали отважного путешественника от задуманного им пути, они рассказывали ему о прекрасных местах, что не могут быть найдены в обычном мире скучных видений. Волны звали его выйти за самые далекие пространства сфер, где обретается истинная красота, блаженство и детские мечты. И человек, опьяненный чудесными рассказами, более не думал о предостережениях, поведанных ему волнами вселенской пустоты. Он полностью отдался волнам и лишь смотрел на то, что представало пред ним. Вначале миры разверзлись, открывая волнам путь, некогда являющийся закрытым. И тогда человек почувствовал, что его сущее изменилось: теперь ветер нес только бестелесное сознание, возжелавшее вновь обрести способность мечтать. Человек ныне смешался с ветром и сам несся в необузданном потоке. Волны влекли его к извечному центру мироздания, куда он так грезил попасть и где, по заверению волн, жили мечты.

Разрезая эфир, человек в один момент словно бы пролетел невиданную стену, разверзшуюся на все мироздание. И тут поток остановился, открывая человеку взор на то, что вечностью скрывалось от взглядов людей. Он ввергся из мира измерений за предел. Там не было ни времени, ни твари, но лишь хаос был бледен в своих причудливых порождениях. Непроглядную темноту разрезало невнятное бормотание, в коем человек решительно ничего не мог разобрать. Он слышал в тех словах мечты, однако столь невообразимые и несуразные, что человек решил приблизиться к их источнику. Когда же в багровом тумане он увидел нечто столь манящее, но одновременно смертельно пугающее, увидел, что волны, некогда несшие его, превратились во что-то отдаленно схожее с формами, понимаемыми людским взором. А его слуху предстало нечто иное, подходящее на песню сотни блаженных флейт. Обернувшись обратно, человек увидел, как из того существа, сокрытого пеленой багрового тумана, вырывались едва членораздельные слова, а в его лапах надрывно голосила бесформенная флейта в три дыры. Не верилось человеку, что эта музыка была исходом всех мечт, посещающих его сознание в мучительные часы серой обыденности. И тогда волны, принявшие обличие человека, молвили:

– Я есмь его глашатай, и ты неспроста оказался там, куда обычным смертным недозволенно даже глядеть. Ты был избран задолго до своего появления на свет, когда люди еще умели мечтать и верили в богов, ныне преданных чарам забвения. Тут, в финальном хаосе, вне времени и понимания, Он клубился до сотворения миров и даже до того, как родился я. Однако мир, сотворенный Им, более не может жить, ибо мечты покинули его. Вселенная нуждается в новом цикле, и ты был избран для того, чтобы вернуть умение грезить и предаваться забытым мечтам смертным и не только созданиям. Флейта должна прекратить играть, и тогда его сон будет нарушен. Цикл сменится циклом, и мир вновь станет красочным, а серая обыденность отступит во мрак. Тебе следует взять проклятый инструмент, поверь, тебе это ничего не будет стоить. А после этого лишь смотри и верь в мечты. Меня с тобой не будет, ибо я уйду в небытие, дабы после вновь появиться таким, каким был раньше. Ты увидишь многое, и далеко не все тебе понравится, но то не должно тебя волновать. Вселенная появится такой же, как и раньше, но мечты вновь смогут покидать здешние места, чтобы зарождаться в юных головах поэтов и скульпторов.

Что же касается Его, то даже тебе не дозволено знать. Во имя Иных богов и для твоего же блага я, ползучий хаос Ньярлатхотеп, заклинаю тебя не расспрашивать меня о Том, кто сидит на троне из помутневшего оникса. Хей! А-шанта ниг! Твой путь начертан, так следуй ему!

После этих слов силуэт растворился в ветрах хаоса так же неожиданно, как и появился пару мгновений назад.

Человек почувствовал, что вездесущий демон говорил правду и что человек и вправду может вернуть то, покинувшее наш старый и бессмысленный мир. Он чувствовал, что смысл есть лишь здесь, в абсолютном хаосе, а в науках, разбежавшихся в разных направлениях, есть лишь глубочайшее заблуждение. Науки настойчиво утверждали, что мечтания есть путь для смерти сознания и бессмысленная глупость. В свою очередь, человек находил куда больше смысла там, где кроме хаоса никогда и ничего не прибывало. Сейчас, чтобы вернуть в умершую Вселенную умение грезить, ему было необходимо взять проклятую флейту из когтей Того, кто сидел на троне.

Человек приблизился к исполинскому куску оникса, вырезанного неведомыми зодчими еще до того, как время начало свой отсчет. Он поднялся по ступеням и, протянув руки к чудовищной флейте, неспешно забрал ее, что далось ему без всякого труда. Песня прекратилась. На пару мгновений наступило полное молчание. Казалось, что нигде во вселенной более шепчут травы, не воет в ветвях ветер, не пульсируют в небесах звезды, и даже флейта более не играет там, где всегда она стонала свои грезы. Человек отступил назад, прочь от трона, ожидая перерождения столь ненавистного им мира, лишенного мечтаний и фантазий. И было так:

Вначале рухнула стена, что отделяла мироздание от безымянного места, в коем он прибывал. Ему вновь открылись миры, и он видел, как звезды рассыпались в прах, более не превращаясь в красочные туманности. Галактики тускнели и погибали, когда звук флейт более их не поддерживал. Когда же во вселенной воцарила темнота, и более ни единого фотона не двигалось, в черной пустышке умерла и тьма, уступив место хаосу, но вскоре ушел и он. И вспомнил человек слова Ньярлатхотепа: «Меня с тобой не будет, ибо я уйду в небытие, дабы после вновь появиться таким, каким был раньше.». И остался лишь Безымянный туман, находящий себя в небытие. Однако и он был не вечен, ибо не то мертво, что вечность охраняет, смерть вместе с вечностью порою умирает. И даже небытие ушло туда, откуда все некогда вышло. И воцарил истинный облик миров, какими они были калпы назад. Они сошлись в том, что породило их в порыве своих мечт. И обернулся человек обратно к Нему, и увидел он, что Тот остался таким же неизменным в своем безумии и хаотичном обличие. Тогда он вновь ступил на помутневшие ступени, ведущие к трону, на коем бодрствовал султан демонов Азатот. Держа в руках чудовищную флейту, человек приложил ее бесформенное начало к своим губам и начал свою игру. Поначалу из первой дыры вырвалась нота, она вылетела с силой, что человек даже смог ее увидеть. Витая в первобытном ничто, она постепенно начала расширяться, пока не превратилась в туман, столь странный, что человек прозвал его безымянным. Затем из второй дыры неспешно поднялась нота, она отличалась от первой. Была она более четкой, но все такой же размытой, а ее тембр был заметно ниже. То было семя хаоса, после чьего прорастания появился он сам, а вместе с ним и его ползучий собрат Ньярлатхотеп. В свою очередь, из последнего отверстия выглянула третья нота. Она поднялась и в одно мгновения заполнила все вокруг: то была Тьма, вечный спутник небытия и хаоса. Человек, потерявший всякие чувства, обернулся туда, где сидел Он, и с удивлением увидел, что тот вновь склонился в безумные грезы. Однако на этом человек не закончил, он продолжал выводить ноту за нотой, звук за звуком, до тех пор, пока не убедился, что сидящего на троне полностью объяли мечты. Тогда он подошел к Нему и приставил флейту к тому месту, откуда ее только что взял.

И только флейта встала на свое место, как из нее начали выходить совершенно иные звуки, неспособные быть воспроизведены гортанью кого либо другого. И увидел человек, как звуки те начали порождать мечты, покинувшие его мир пару мгновений назад. И из каждой из тех фантазий начали зарождаться то, что все люди привыкли видеть каждый день. Из мечты родились пространство и время, твердь вновь ощутили малочисленные обитатели миров. Свет и природа вновь стали тем, чем они были раньше. Человек видел, как миры заключались в пурпурные сферы, отдаваемые безграничному существу, чье имя Йог-Сотот. Его взгляд уловил в густой дымке, как султан демонов на пару с ползучим хаосом сквозь сон запечатали забвение между самыми дальними мирами. Он созерцал, как появились Иные боги, кружась и вертясь там, где ныне прибывал он. Добрые боги земных сновидений перебрались на неведомый Кадат в пустыне севера, когда на них глядел человек. Он видел, как седой Ноденс изрыгал наказы своей многочисленной армаде нимф, тритонов и гипокантов, и как фиолетовый газ Снгак метил путь, дабы вырвать из лап Ньярлатхотепа одного человека, возжелавшего отыскать свою детскую мечту. Все то, что когда либо происходило в нашем сером и скучном мире, сейчас мгновениями проплывало перед взором человека.

Он вернул мечты и умение предаваться детским грезам в наш мир. То была последняя мысль, посетившая человека перед тем, как он проснулся у себя в кровати. Его комнату освещало одно единственное окно, открывавшее Человеку вид на прекрасные поля и зеленые, словно чистейший изумруд, рощи…

Счастье

На продуваемых всеми ветрами землях Каар, между исполинскими горами, отделяющими их от ужасного плато Лэнг, обиталищем вечных загадок и неразгаданных тайн прошлого, и гигантской каменоломней, где неведомые зодчие вырезали титанические ониксовые глыбы, дабы на заре веков построить из них замок на горе, чье имя хранится вечным смеренным страхом в сердцах людей, жил старик, коему было не менее двух сотен лет отроду. Он жил один, ибо вся его семья была вырезана коварными гнопкесами, когда те бездушно напали на землю Ломар и когда многохрамный Олатоэ пал от их желтых маленьких рук. Он родился на плато Саркес, между горами Нотан и Кадифонок, но позже бежал, ибо не хотел разделить участь своих близких, пусть и пытался их защитить до конца. Здесь же, на северных землях торгового города Инкуанок, он работал пахарем, день за днем безуспешно проходя плугом по лишенной какой-либо плодородности земле. Денег с этой работы ему едва хватало на хлеб, и многие дни он, бывало, не брал в рот еды вовсе. Его домом была маленькая деревянная лачуга, стоящая в самом отдаленном месте здешних краев. Ее ветхие стены были испещрены отверстиями, и внутри дома было едва ли теплее, чем за его пределами.

Однажды, когда луна лишь взошла над хладным окоемом неба, а солнце скрыло свои золотые лучи, лениво закатившись за горизонт, разразилась дьявольская буря. Казалось, что сам Лартонгон разгневался на человеческий род и вновь направил ветра, дабы усмирить пыл людской. Ветер дул, словно сами бездны были ртами, из которых он исходил, гром разливался, как смех Божий, окутывая собой все то, что только попадалось ему на пути. Черные облака укрыли землю, не позволяя ни единому громовому раскату уйти. Три долгие дня и ночи не знала природа покой, пока, наконец, благословенное солнце не пробилось через темную завесу и не дало людям веру. В тот день старик не пришел на поле и больше никогда там не появлялся. А когда самые отважные из людей решили сходить туда, где он проводил свое никчемное время, они увидели лишь развалины и без того полуразрушенного дома. Старика же не нигде нашли, ни живым, ни мертвым, однако по окрестностям еще долго ходила легенда о том, что произошло с ним.

Когда только первые дуновения ветра ударили об обветшалые стены дома, они с ужасным треском рухнули, погребая под собой измученное временем тело седого старца. В тот момент в его сердце погас последний огонек: У него не осталось ни семьи, ни дома, ни сил на работу, а значит, и еду. Он понял, что час его пришел, и в забывшем о какой-либо мечте теле навечно взошел хладный месяц и подул безжизненный ветер. Он осознал, что никому не нужен и то, что лишь одиночество будет вечным его спутником до самого конца. Грезы и мечты покинули его, оставив лишь мертвую оболочку никчемного человеческого существа, лишенного детских радостей и веры в сны. Однако конец все не наступал, ветер снаружи все дул, выдувая неведомые гимны прошедших и еще не случившихся побед, а раскаты грома, словно барабаны, только придавали торжественности их пению. И когда кончился дьявольский хоровод, из руин встал человек. Он не был тем, кем когда-то родился на плато Саркес. Это был не тот воин, что отважно защищал Олатоэ от чудовищного великана Гнопкеса, и даже не тот старик, что мечтал о прекрасном в моменты, когда сидел у окна, наблюдая за жизнью безлюдной пустоши, что приходилась ему домом. Сейчас в пустой скорлупе человекоподобного существа была лишь пустота и грусть о навечно утраченном. Ему ничего более не оставалось, как пойти на гору и сбросить свое мертвое тело с одного из многочисленных пиков, испещряющих здешние скалистые места.

Некоторые люди говорили, что видели черный силуэт с опущенной головой, медленно идущий в сторону безымянных сторожей, охраняющих неведомый Кадат от самонадеянных смертных. Его видели и добытчики оникса на дальнем севере, однако ничего ему не сказали – больно уж безжизненным и измученным показался им старец. Именно этот случай и послужил началу легенды о призраке, блуждающем по пустыне, которой бабки еще долгое время пугали непослушных детей. Между тем старик видал и гигантскую каменоломню, что вселяет ужас во всех, кто когда-либо о ней слышал, и чудовищное сернисто-зеленое мерцание облаков в часы, когда рассветы и закаты равно полнились пророчествами о грядущих днях. Вскоре низина начала вздыматься, капризно меняя высоту, пока и вовсе не начала резкий подъем. Дряблые ноги уже давно лишенного юношеской резвости человека еле цеплялись за крутой склон, а высохшие ручонки беспрестанно перебирали выступы, выбирая наиболее крепкие, дабы те выдержали его небольшой вес. Отрог сменялся отрогом, пик – пиком, но старик не прекращал свое восхождение. Он давно еще заприметил выступ, отходящий от ровного склона в каких-то пяти тысячах футах от него. Он был достаточно высоким для того, чтобы муки не были столь продолжительны, и долгожданное облегчение как можно быстрее его настигло.

И, наконец, после столь долгого подъема его руки ухватились за грубый песчаник, из коего были созданы на заре эпох эти горы. Прошло лишь пару минут, и тот уже стоял перед обрывом, без какого-либо страха смотря на головокружительную пустоту, бесконечной пропастью разверзшуюся перед ним. В нем не было ни страха, ни трепета перед тем, что вот-вот должно было неминуемо достичь его мертвое тело. Его глаза спокойно взирали на безграничные просторы, некогда приютившие его, но так и не ставшие ему домом. Он ни в коей мере не жалел о своем выборе, уже готовясь совершить роковой шаг.

В тот момент, как высохшая стопа оторвалась от каменного пола и уже начала свое смертоносное движение, старик увидел, как облака начали сгущаться, а отовсюду послышалась мелодичная песня бронзовых кимвалов и волшебных арф. Облака начали приобретать розовый цвет, а небо потемнело, словно бы солнце специально закатилось за дремлющий горизонт, дабы проводить в последний путь его, решившего отдать жизнь. Звезды загорелись яркими кострами забвения, а старые сказания вновь поползли по всеми заброшенным улицам. Луна, поднявшаяся с далекого востока, завела песнь древнее всех тех, что знал человек. Ее непонятные слова окутывали старца волшебным туманом и лечили все то, что жестокая жизнь дала ему. Однако, обернувшись к югу, к его крайнему изумлению, он увидел второе солнце, светившее таинственным, неведомым роду человеческому светом, в нем было что-то розовое, но одновременно и синее, да ведь согрешит тот человек, что скажет, что не видел в том свете и зеленый.

Наблюдая за удивительной метаморфозой, он вдруг увидел, что безжизненная пустыня умерла, канув в бесконечном потоке времен, а ужасный обрыв превратился в вымощенную хрустальным парафитом лестницу. По мере того как взгляд старика спускался по окутанными ведьмовскими преданиями ступеням, его взору представлялось все больше: Со всех четырех сторон к центру долины медленно ползли сапфировые акведуки, окутанные мантией таинственного, фиолетового тумана; дома, выдолбленные в цельных кусках нефрита, добытых на всеми забытых каменоломнях и карьерах, в которых уютным огнем горело желтое пламя домашних свеч; мостовые, выложенные исполинскими кусками желтого мрамора, гордо делили город на восемь равных частей; луна и солнце, равно сиявшие в том месте, создавали неописуемое какими либо словами свечение на бесконечных перилах и фонтанах, крышах и куполах, ониксовых арках и площадях, кои они обрамляют. Он слышал звон золотых колоколов, находящихся на вершине храма Йофн, где каждый день велись богослужения Алкронде – богине, что дарует счастье. И, конечно, на всех дорогах и площадях, словно нежный шелк, лежал полупрозрачный фиолетовый туман.

Когда старик узрел ту красоту и таинство этого города, в нем вновь появилась боль и тоска по утраченному, ибо еще в детстве он видел этот таинственный град, что вечно манил его, но так и не пустил.

Он являлся ему во снах, когда луна глядела в окно, нашептывая никому неизвестные колыбельные. То был город Кар’юрт, а вершина, что темным, каменным монолитом стояла на севере, звалась Фарулин. Этот град не лежал на земле, он парил в небесах на пол пути к луне и вместе с ней каждый день совершал оборот, однако при этом всегда сохраняя то положение небесных тел, что сейчас. В него можно было попасть лишь в часы заката или на раннем рассвете, когда незримым призраком город парит над тем местом, дарую возможность узреть его. Что же до невообразимого светила, которое нависало над дальнем югом, то было творение главного мага города – Вурпируна.

И смотря на город, старец увидел, как облака возле него сгустились до того, что сквозь них нельзя было видеть, однако в одно мгновение, так же внезапно, как и появились, облака пропали, являя старческому взору женщину. Над ее головой блестел нимб, а узкие глаза были исполнены мудростью и скрытым смыслом. Старик сразу догадался, кто стоял перед ним. То была Алкронда – Богиня счастья.

– О, старче, – обратилась она к нему, – я богиня счастья, и я знаю все то, что выпало на твою долгую, но далеко не счастливую жизнь. Теперь я дарую тебе твою детскую мечту, дарую счастье. Теперь ты будешь править залитым солнечно-лунным светом городом Кар’юрт. Перед твоими ногами будет стелиться храм Йофн, а фиолетовый туман будет вечно тебя преследовать. То есть дар божий, прими же его!

Старик задумался и помрачнел, но все же ответил:

– Великая Алкронда, я и впрямь попрошу вас о счастье, однако о столь мимолетном и незаметном, что порой за счастье это и не считают. Не сочти за грубость, о Великая, но когда в детстве я мечтал и молил вас о Кар’юрте, вы мне его не даровали, сейчас же мне он ни к чему. Я устал и давно состарился. Ныне я попрошу вас о даре, который ничего вам не будет стоить, но даже Селефаис и мой родной Олатоэ не сможет заменить его мне. Я молю вас о смерти как высшем счастье.

Богиня, ничего не сказав, лишь мрачно кивнула головой. В момент все то, что царило в детской фантазии, кануло в забвенческие ритмы. Веранда, на которой стоял старик, также исчезла, и он, упав на хладный пол мертвой пустыни, наконец получил то, о чем давно мечтал. Счастье.

Город, что познал ветра

На дальнем востоке лежит исполинская пустыня Р’таи, чьи пески могут поведать множество дивных историй далекого прошлого. Мертва и суха пустыня. И лишь одна река течет через нее в далекие воды Среднего Океана. Бесконечные караваны идут через нее в блаженные земли Оот-Наргай, через Танарианские горы к великому городу Селефаис, слухи о котором доходят до самой Сонанил. Днем жаркое солнце озаряет ее необъятные просторы, а ночью благословенная луна, хранительница сокровенных тайн, нашептывает первобытным дюнам волшебную колыбельную. Хищные ялтоны – черви, что были покрыты крепкой чешуйчатой броней – единственные обитатели здешних мест. Не представляя особой опасности каравану, заплутавший путник ничего не мог им противопоставить. На многие мили разбросала пустыня свои пески. И в самых старых и далеких градах пожилые старухи до сих пор рассказывают своим отпрыскам легенды, которые повествуют о том, что именно в этой пустыне сокрытый песками лежит Ирем: град колонн, что прошел через века, храня в себе тайны незапамятного прошлого.

Центром и отцом пустыни была гора, что именуется Цорх. Вокруг нее бесконечно клубятся непроглядные облака, и никому с тех пор, как Иб пал от рук неспокойных граждан Сарната, не довелось лицезреть ее вершину. Безмолвным монолитом она вздымала свои пики к лазурным небесам, позволяя бесконечным ветрам омывать ее сокрытую от плебейских глаз вершину. Никто и никогда не поднимался на капризную вершину, ибо буря, вечно дующая на склонах горы, не позволяет этого даже самому опытному путнику. На далекие земли расползлась слава об этом злополучном пике, и с самых дальних стран приплывали люди, дабы вершина покорилась их самонадеянным ногам. Многие всходили на каменные склоны, но лишь несколько спустились назад. Их изувеченные гримасой ужаса лица пугали простой люд, а сбивчивая речь не вызывала ничего, кроме смертельного страха. Никто не мог и помыслить, что видели те, обрекшие себя на вечные мучения.

Однажды по пустыне шел караван. Длинная цепь, состоящая из верблюдов и нескольких обветшалых повозок, долгие дни и ночи волочилась по песчаным просторам. Причудливые люди с узкими глазами и темной кожей составляли его. И шли они третью неделю, когда впереди показалась гора – предвестник скорого перехода через бурную реку Фдун. Луна поднялась над пустыней, погружая ее в сладкие грезы. Тишина опустилась на пески, и лишь в караване некоторые еще перешептывались в предвкушении долгожданного отдыха. В одной из повозок, укрывшись пледом из шерсти яка и положив свои головы на подушки, набитые грубым пером, лежали два человека. Седой старик и его малолетний внук, коему от роду было не более пяти лет. Мальчика звали Пемра, и был он через чур любопытный. Все было ему интересно. И конечно, гора не осталась вне пределов его проницательного ума. Уже погрузившись наполовину в сон, старика разбудил тоненький голосок:

– Дедушка Обри, – прошептал он, – дедушка Обри, – неустанно повторял голос.

—Чего тебе? – мягким, несмотря на улетучившийся сон голосом спросил старик.

– А что то за гора, что лежит справа от нас? И что находится на ее вершине?

Старик замолчал, но вскоре принялся за свой диковинный рассказ. За долгие годы он много что узнал о горе. Что-то он узнал от своего деда, который, в свою очередь, узнал от своего. Что-то от путника, заблудшего как-то в его родную деревню. А что-то ему нашептали пески. Вот то, что услышал маленький Пемра:

«Когда еще Гиперборея, страна за Бореем, местом, где начинаются северные ветра, в помине не знала культ Тсатоггуа, затерянный Му еще даже не взошел из морских пучин, а первые люди только начали заселять древнейшую из земель – землю Мнар, здесь уже кипела жизнь. Люди, чьи знания превышали наши нынешние в многие разы, жили у подножия горы. Однако все им было не любо. Они были сильнейшими из рода людского, и все народы окрестные были им слугами. Но лишь мысль о том, что все они являются подданными праздных земных богов, приводила монархов в ярость. Они желали быть сильнейшими, они пошли против богов, возжелали быть выше великих, напрочь забыв об иных богах. Они собрали все свои вещи и поднялись на гору Цорх, ибо было им известно, что не была она пристанищем добрым богам земных сновидений. И возвели они город красивее всех призраков, доселе рожденных. Ни Селефаис, ни Сервниан. И лишь Сарнат мог поспорить с городом Маникорил. Монархи Маникорила, города вечных ветров, решились на столь дерзкий поступок, что тот привел в ярость даже самого спокойного и доброго из великих – Натхортета. Люди возвели замок из оникса, подобие на то, что и поныне стоит на неведомом Кадате, разумеется в разы меньше. Великие возроптали, не зная себя от гнева, а город ветров все рос в красоте.

Нефритовые колонны подпирали потолки из желтого мрамора, который грозно нависал над полом из розового хрусталя. Дороги Маникорила были вымощены мозаикой, показывающей уже обширную историю еще молодого города. Ни одна деталька не была выбита неосторожным копытом осла или стерта сапогом людским. И неслась через центр славного города скоротечная река, что начинается лишь в нескольких тысячах футах наверх. Ее воды несли прохладу и благодать в город, наполняя головы люда хорошими помыслами. Солнце озаряло город каждый день, играя причудливыми бликами на стенах и островерхих крышах домов. Перепрыгивая с одного на другой, они веселили детей, что жили беспечной жизнью, не зная голода и нищеты. Луна из ночи в ночь озаряла ониксовые площади и, заглядывая в окна спален, нашептывала сказания, давно позабытые людьми. И бесконечные ветра, коими они славились и гордились чуть ли не больше, чем самыми отважными воинами и учеными, вечно гуляли по улицам, принося на хвосте известия, которые были понятны любому из жителей Маникорила.

И жил город пять веков, пока не произошло то, что заставило Маникорил познать рок божий. Окончательно отрекшись от веры в великих и смиренных молитв, правители Маникорила провозгласило богом царя Цунтрура, что правил тогда градом ветров. Столь дерзкие известия дошли даже до земных недр, ибо высечено на скрижалях в темных склепах Зина тот момент и, разумеется, не обошли стороной ониксовый замок на неведомом Кадате в пустыне севера. Боги взревели от злости и презрения к дерзким еретикам, ибо грань между богом и человеком стерлась. Человек стал подобен богу, и любой мог им стать. В тот день по всему миру грез был слышен их глас, отдававшийся то в горах, то в ветре, то в прибое. И собрались боги в зале, чьи стены раздаются до предела человеческого взора. Они давно отказались от обычной расправы. Они желали наказать их так, чтобы никому не было повадно провозглашать себя богом. Долгие дни они думали, пока мудрейший из них, Лартонгон, коему поклонялись в Кадатероне, не предложил идею, лишь услышав которую, боги пустились в пляс. Они захотели наслать вечные ветра в те места, ветра, которые не выдержат даже самые крепкие сооружения всех времен. А грозовые облака, коими будут окаймлены все подходы к городу, не позволят никому уйти. Город бы пал от того, чем гордился и дорожил все свое существование.

В день рождения города, еще на самом рассвете, когда солнце окрасило небеса в благородный багрянец, стражник северных врат увидел на горизонте титанические облака, словно насквозь пропитанные грозой и влагой. Они с непомерной скоростью приближались, сравнивая с землей все на своем пути. В лицо стражнику ударил ветер, и, попытавшись его прочитать, он почувствовал лишь хаос и смех земных богов. В страхе он бросился по вымощенным мозаикой улицам к дворцу Цунтрура, чтобы сообщить печальное известие. Однако было слишком поздно. Вновь подувший ветер подхватил его и, подняв на несколько десятков футов, ударил о землю. Он был первым, кто поплатился за свое богохульство. Облака уже окутали гору, и бесконечные раскаты грома вселяли ужас в обрекших себя на смерть людей. Ветер ломал колонны , обрушивая тяжелую крышу на людей. Тех, кто стоял на улице, буквально уносило, разрывая на куски. И негде было спрятаться от рока божьего. Попытавшиеся спуститься с горы были настигнуты молниями. Кровь лилась рекой в тот день, и никому, ни детям, ни старикам, не удалось вернуть себе право на жизнь. И лишь король оставался жив, словно бы сами боги возжелали его оставить в живых. Тем временем облачный корабль парил над городом, наблюдая за его мучительной смертью. С его бортов, попивая нектар, смотрели боги, которых картина смерти города лишь забавила. Когда остался только Цунтрур, корабль начал свое снижение, а ветер разом стих. Спустившись с первого, Боги впервые явили свой лик ничтожному человеческому существу. Впервые их золотые нимбы засветились над головами обычных, смертных созданий, в первый раз людской глаз поймал на себе и обратил свой взгляд в узкие очи божеств. И обратились они к королю в привычной для них возвышенной манере:

– О великий Цунтрур, бог, что правит на Кадате вместе с нами. Что ты делал среди этих плебеев и еретиков? Мы избавили тебя от твоего бремени, от жены и детей, от трона и дворца. Теперь ты будешь жить и веселиться вместе с нами. Так давай же начнем!

С этими словами боги окружили Цунтрура и начали вести хоровод, выкрикивая песнопения на языке, возникшем еще до появления звезд. Вдруг небо потемнело, а воздух похолодел. Земля перестала держать короля, и тот начал подниматься в пустой эфир. Лики богов омрачила гримаса смиренного страха, а отовсюду послышался глас флейт и богопротивный рокот тамтамов. Цунтрур почувствовал осязаемое чувство хаоса, когда он услышал смех и понял, кто за ним пришел, дабы покарать за все, что тот совершил за свою короткую, но неимоверно важную для всего народа жизнь. Бездны все сильнее засасывали короля, пока не поглотила полностью, разделив поровну среди ужасных личинок и безымянных тварей, что вечно будут грызть друг друга там, от куда не возвращаются.

Боги оставили облака и ветер на вершине горы, и никто более не смеет подниматься на нее. Это было предупреждение всем смертным, живущим после, дабы те не отрекались от веры их отцов и не грешили против великих».

Что же узрели те бедняги, коим не посчастливилось вернуться с горы живыми?

Oblivione

Из одинокой комнаты на третьем этаже вновь послышались стоны, однако на них уже никто не обращал решительно никакого внимания. Они стали чем-то обыденным и только изредка сменялись десятком минут тишины, когда мучимый страшной болезнью старик проваливался в забвенные грезы. В своем старом кресле-качалке, подушки которой были испещрены разрывами, возле помутненного окна, что открывало старику взор на прекрасные луга новой Англии: Луга, которым не была известна боль и грусть и среди которых прошло его далекое детство. Его исхудалое тело скрывал плед, на коем были вышиты причудливые рисунки. Когда-то для него этот плед был чем-то приятным и родным, однако сейчас для лишенного какой-либо силы старика он казался неподъемной тяжестью и давил на него, словно железная наковальня. Он давно знал свою участь и был ведом ему скорый исход, который казался теперь лишь долгожданным облегчением. Он уже давно сидел на наркотиках, которые могли хоть как-то сгладить боль, раз за разом прошивавшую его обреченную на страдание сущность. Они же окончательно вывели его из колеи, давая не более десяти минут блаженного сна. Три раза в день ему приносили еду, однако он стойко от нее отказывался, лишь изредка беря ломтик черствого хлеба.

Когда же он сидел и его пустой взор был устремлен на обвитые тайнами луга, на которых по утрам молочной пеленой стелился туман, он вспоминал свое детство – время, когда он придавался блаженным забавам, забывая о времени. Те года, когда мать впервые вынесла его на улицу, дабы искупать в верхушке полноводной реки Мискатоник, на коей вниз по течению стоит таинственный Аркхем, еще помнящий придания о ведьмах. Время, когда он не думал, как прожить завтрашний день и свести концы с концами, уплатив долг; когда маленьким мальчиком он беззаботно гулял по окрестным холмам, надеясь, что мама еще не скоро позовет на обед, ибо солнце уже высоко. Эти мысли успокаивали его, однако одновременно приносили неимоверную боль об утраченном, которая в купе с накатывающими волнами болезни порождали в нем пустоту. И не осталось более услады в мире, пропитанном лишь строгими законами и напрочь лишенном силы мечтания.

Одним вечером, когда боль стала невыносимой, старик дрожащими ручонками схватился за новую пачку, дабы высыпать ее полностью. Он больше не мог терпеть. Несмотря на рекомендованные две таблетки, в искаженной морщинами руке лежало двадцать, которые уже вскоре оказались в сухом рту. В одно мгновение боль ушла, и на ее место пришло другое чувство, куда более приятное. Старик почувствовал, что способен встать, и, не теряя ни секунды, сделал это: на его удивление, он не услышал противного хруста в суставах, который раньше преследовал его даже в те моменты, когда тот хотел лишь распрямить колени. Старик чувствовал влечение, которое с каждой минутой лишь росло. Оно звало его куда-то далеко, туда, где время оставило свое тяжелое бремя и более его не несет. Туда, где детство возвращается вновь, за далекие Билейнианские хребты, где раскинула свои луга благословенная земля Ирнира, где живут помыслы о прекрасном и забытые года. Его толкали волны, однако он им и не сопротивлялся, в какой-то момент старик почувствовал что-то неладное, когда в шелесте волн он услышал странное слово «Калирту», однако не обратил на то особого внимания. В один момент он понял, что более не стоит на земле, ныне он парит в воздухе, бестелесным созданием летя над неохватными просторами. Старик видел пролетающие под ним земли мертвого города Таларион, где правит ужасный призрак Латти. Каменную пустыню запада, в чьем центре стоит великая Хатег-Клаа, последнее пристанище великих перед тем, как они ушли на неведомый Кадат, и скованный льдами Ломар, что еще хранит воспоминания об отважных воинах и город, что парил в воздухе и звался Кар’юрт, и даже исполинскую пустыню Р’таи, в чьем центре стоит великая гора Цорх. Однако, наконец, впереди показалась вереница гор, на чьих склонах росли лилии и вишневые деревья. Они стелились у самой земли и не были преградой для входившего. Перелетев через них, маленький мальчик с круглым лицом увидел долину, о которой давно грезил, однако было ли это давно? Разве он не видел ее только что, перед тем, как мама уложила его спать? Разве это на та долина, в которой стоял его дом в далеком Род-Айленде? Однако эти мысли посетили голову беспечного мальчика лишь однажды, и то вылетев, лишь только успев появиться. Когда же он снизился и встал босыми ногами на влажную траву, то почувствовал истинное блаженство, ибо теперь вечно будет править долиной Ирнир, где время идет вспять, возвращая далекое детство. Его ноги окутал забвенный туман, и приятно щекотала невысокая трава, а в сердце появилось чувство ностальгии. Солнце, что лениво поднималось над горизонтом, озаряло его лицо, приятно согревая от утренней прохлады. Впереди он увидал небольшую деревушку, чьи двускатные крыши покрывал мягкий мох, и чей частокол печных труб обильно извергал дым, оповещая о том, что деревня живая. Когда маленькая ножка ступила на холодный камень, коим были вымощены улицы, он проследовал по пути, словно бывшим ему знакомым. И вправду, разве не в этой деревне он живет? С чего он вообще взял, что он седой старик, ведь он всегда жил здесь и прекрасно знал дорогу до дома. Не долго думая, мальчик побежал к холму, вдоль исполинского озера, на котором надменными фигурами плавали лебеди. И быстро войдя в дом, поднялся по лестнице на два этажа и заперся у себя в комнате. Мальчик лег на кровать, набитую твердым пером и погрузился в сон, ибо очень устал, гуляя весь день.