Дело №9. Двадцать минут тишины

Первый снег и первая ложь

Снег шел второй день. Он не падал, а будто просеивался через невидимое сито в небесах, застилая мир мелкой, сухой крупой. Служебная «Волга» не ехала, а продавливала себе путь в этой белой целине, оставляя за собой две глубокие борозды, которые тут же начинала затягивать поземка. Дворники на лобовом стекле двигались с усталым, монотонным скрипом, сгребая в стороны снежную пыль, но мир за стеклом все равно оставался размытым, лишенным четких контуров и цвета. Все было белым и серым. Небо, земля, голые ветви берез, призраками мелькавшие вдоль дороги.

Павел Нестеров смотрел на этот пейзаж невидящими глазами. Холод просачивался в салон сквозь щели в уплотнителях, пахло сырой шерстью его пальто и бензином. Водитель, молчаливый мужик в ушанке, сдвинутой на затылок, вел машину с тем сосредоточенным спокойствием, какое бывает у людей, привыкших к дурным дорогам и долгому терпению. Он не пытался заговорить, и Нестеров был ему за это благодарен. Слова сейчас казались лишними, неуместными. В голове еще звучал сухой, как треск сучьев, голос начальства из московского кабинета: «Разберись там, Павел Андреич. Тихо, без шума. Несчастный случай, и точка».

Несчастный случай. Два слова, которыми так удобно прикрывать все, что не укладывается в гладкие строки отчетов. Два слова, от которых у Нестерова сводило скулы.

Поселок Глухово возник из снежной мглы внезапно. Несколько панельных пятиэтажек, похожих на забытые на морозе куски сахара-рафинада. Длинное здание Дома культуры с выцветшим транспарантом, буквы на котором уже не читались. Магазин с лаконичной вывеской «Продукты». И над всем этим, протыкая низкое, ватное небо, возвышалась она. Радиовышка. Ажурная, металлическая, похожая на скелет доисторического ящера, вмерзшего в лед. Она была видна отовсюду, ось, вокруг которой вращалась эта сонная, замерзшая жизнь. И теперь – смерть.

Машина остановилась у приземистого кирпичного здания с табличкой «Отделение милиции». На крыльце его уже ждали. Двое. Один, постарше, в добротной цигейковой шубе и пыжиковой шапке, – лицо румяное, ухоженное, хозяйское. Второй, в милицейском тулупе, пониже ростом, суетливый, с бегающими глазками.

– Прошин, прокурор района, – представился тот, что в цигейке, протягивая пухлую, теплую ладонь. – А это наш начальник милиции, Семен Игнатьевич Семёнов. Ждем вас, Павел Андреевич. Замерзли, небось, с дороги?

– Нестеров, – он коротко пожал руку, не назвав должности. Они и так все знали. – Где объект?

– Да какой там объект, Павел Андреевич, – засуетился Семёнов, начальник милиции. – Недоразумение сплошное. Пойдемте в кабинет, я вам бумаги покажу, в двух словах обрисую…

– Сначала на место, – ровно сказал Нестеров. Его голос прозвучал глухо, безэмоционально. – Бумаги подождут.

Прошин и Семёнов переглянулись. В их взгляде читалось легкое раздражение, смешанное с подобострастием перед столичным начальством. Они явно рассчитывали на другой сценарий: быстрая подпись под готовым заключением, рюмка коньяка «за знакомство», и гость отбывает обратно в Москву, оставив их в покое. Но гость хотел на место. В холод.

Ехали уже на милицейском «уазике», который ревел мотором, но упрямо полз по заснеженным улицам. Вышка вблизи оказалась еще громаднее. Ветер гудел в ее металлических конструкциях, и этот низкий, вибрирующий звук пробирал до костей. У подножия башни стояло небольшое техническое здание из силикатного кирпича. Рядом – следы, много следов, затоптанных, неразборчивых.

Аппаратная встретила их теплом и гулом работающего оборудования. Комната была заставлена стеллажами с приборами, мигающими тусклыми лампочками. В воздухе стоял странный запах. Нестеров остановился на пороге, прикрыв глаза и втягивая носом воздух. Запах озона, как после грозы, и еще что-то – тонкий, едкий душок горелой пластмассы или изоляции.

– Вот здесь все и случилось, – бодро начал Семёнов, указывая на пол.

На линолеуме был обведен мелом силуэт лежащего человека. Неуклюжий, какой-то детский рисунок.

– Кольцов Иван Петрович, шестьдесят два года, – тарахтел начальник милиции. – Дежурил в ночную смену. По предварительной версии, произошло короткое замыкание в этом вот щитке. – Он ткнул пальцем в сторону металлического ящика на стене. – Деда, видимо, тряхнуло током. Сердце слабое, фронтовик… В общем, не выдержало. Криминалист наш уже все осмотрел. Признаков насильственной смерти не обнаружено. Чистый несчастный случай.

Нестеров молчал. Он медленно прошелся по комнате. Его взгляд цеплялся за детали, которые, казалось, никого больше не интересовали. Он провел пальцем по крышке распределительного щитка. Пыль. Никаких следов недавнего вскрытия. Он присел на корточки и внимательно осмотрел сам щиток. Ни оплавленных проводов, ни копоти. Ничего, что говорило бы о серьезном замыкании, способном убить человека.

– Запах гари чувствуете? – спросил он, не оборачиваясь.

– Ну так… аппаратура, – неуверенно протянул Прошин. – Работает ведь круглосуточно. Греется.

Нестеров поднялся. Его глаза остановились на небольшом столе у стены. На столе стоял стакан с остатками чая, лежала раскрытая газета. Рядом – алюминиевая пепельница. Чистая, вытряхнутая. Почти. Внутри, прилипнув к донышку, темнели два окурка. Нестеров взял пепельницу. Окурки были от дорогих сигарет «Космос», с аккуратным фильтром.

– Покойный курил? – спросил он, поворачиваясь к местным.

Семёнов на секунду запнулся.

– Да кто ж его знает… Вроде нет. Простой мужик был, если и дымил, то махорку какую-нибудь.

– Это «Космос», – констатировал Нестеров. Он вытряхнул окурки на подвернувшийся листок бумаги и завернул. – Где его личные вещи?

– Так в отделении все. Описали, как положено. Папирос не было, точно вам говорю.

Значит, кто-то был здесь. Кто-то, кто курит «Космос» и кого не смутила смерть сторожа. Нестеров продолжил осмотр. Его взгляд скользнул по полу. Линолеум был старый, потрескавшийся, местами вытертый до основания. У самого порога, в углу, куда не доставала швабра уборщицы, скопилась пыль. И в этой пыли виднелся нечеткий, смазанный отпечаток. Нестеров присел снова. Это был след от каблука. Явный, рифленый рисунок протектора. Не валенок, который, как ему сказали, носил покойный Кольцов. След от хорошего зимнего ботинка или сапога.

Он молча поднялся, ощущая на себе настороженные взгляды прокурора и милиционера. Они начинали понимать, что быстрой и тихой процедуры не будет.

– Что это? – Нестеров кивнул на большой бобинный магнитофон, стоявший на отдельном столе. Аппарат был включен, но катушки не вращались.

– А, это… – Семёнов махнул рукой. – Запись эфира. Контрольная. Пишется постоянно, на всякий случай.

– В ту ночь он работал?

– Работал, конечно. Как всегда.

Нестеров подошел к магнитофону. На нем была установлена большая бобина с магнитной лентой. Он нажал на клавишу перемотки. Лента послушно зашуршала. Он остановил ее примерно на середине и нажал «Play». Из динамиков полилась тишина. Не просто отсутствие звука, не фоновый шум. Абсолютная, стерильная, мертвая тишина. Такая бывает только в звукозаписывающей студии с идеальной изоляцией. Нестеров перематывал ленту вперед и назад, включая воспроизведение в разных местах. Результат был один и тот же.

– Что было в эфире этой ночью? – спросил он.

– Да как обычно, – пожал плечами прокурор. – Радио «Маяк», потом технические сигналы. Ничего особенного.

– Здесь ничего нет.

– Так сбой же был, Павел Андреевич! – с облегчением воскликнул Семёнов, ухватившись за спасительную мысль. – Скачок напряжения! Кольцова убило, а на ленте запись стерлась. Аппаратура-то чувствительная.

Нестеров посмотрел на него долгим, тяжелым взглядом. Он не был великим специалистом в радиотехнике, но даже он знал, что скачок напряжения не может вот так, идеально чисто, стереть запись на магнитное ленте. Он мог сжечь усилитель, повредить двигатель, но не это. Чтобы получить такую тишину, запись нужно было стереть специальной размагничивающей головкой. Целенаправленно.

Он нажал кнопку «Стоп». На бобине, рядом с креплением, виднелся наклеенный кусочек бумажного скотча с надписью, сделанной химическим карандашом: «14.01.78. 23:00 – 07:00. Смена: Кольцов И.П.».

– Сколько длится тишина? – спросил Нестеров.

– Да кто ж ее мерил, – отмахнулся Семёнов.

– Я померяю.

Он включил воспроизведение с того места, где начиналась пустота, и посмотрел на часы. Прошин и Семёнов переминались с ноги на ногу. Тишина из динамиков давила на уши. Минута. Две. Пять. Нестеров стоял неподвижно, как изваяние, глядя на медленно вращающиеся катушки. Он чувствовал, как нарастает раздражение местных властей. Им было неуютно в этой звенящей пустоте.

Десять минут. Пятнадцать.

Наконец, ровно через двадцать минут, на ленте появился звук. Сначала тихий треск, потом – знакомые позывные радио «Маяк».

Двадцать минут. Не случайный сбой. Кто-то вырезал из эфира ровно двадцать минут. Или заменил их тишиной.

– Я забираю эту бобину, – сказал Нестеров. – И пепельницу. Оформите как вещественные доказательства.

– Павел Андреевич, да зачем? – взмолился прокурор. – Дело же ясное…

– Дело станет ясным, когда я так скажу, – отрезал Нестеров. – Вызовите начальника станции и инженера, который был на смене перед Кольцовым. Сюда.

Начальник станции Степан Игнатьевич Киселёв и инженер Алексей Громов появились через полчаса. Они вошли в аппаратную вместе, но держались порознь. Киселёв – лет пятидесяти пяти, плотный, с лицом, которое приобрело постоянное выражение озабоченной важности. Одет в приличную дубленку, пахнет хорошим одеколоном. Он держался уверенно, но глаза его цепко ощупывали Нестерова. Громов был его полной противоположностью. Сухопарый, сутулый, лет пятидесяти, с вечно испуганным выражением на лице. Он то и дело поправлял очки в дешевой оправе и нервно теребил пуговицу на своем поношенном пальто. От него пахло валокордином и страхом.

Нестеров усадил их на стулья. Прошин и Семёнов остались стоять у двери, изображая фон.

– Расскажите о вчерашней ночи, – начал Нестеров, обращаясь к обоим.

– Горе у нас, товарищ следователь, – солидно начал Киселёв. – Иван Петрович… человек заслуженный, ветеран. И такая нелепая смерть. Трагедия для всего коллектива.

– Я спрашивал о ночи, а не о трагедии, – поправил Нестеров. Его голос оставался таким же ровным.

Киселёв кашлянул.

– Ну что ночь… Все штатно. Я ушел домой в семь вечера. Громов сдал смену Кольцову в одиннадцать. Все работало как часы. А утром… утром сменщик пришел и обнаружил.

– Громов, – Нестеров перевел взгляд на инженера. Тот вздрогнул. – Вы сдавали смену. В каком состоянии была аппаратура?

– В… в полном порядке, – заикаясь, ответил Громов. – Все индикаторы в норме. Я все проверил по журналу. Расписался. И Кольцов расписался.

– Вы заметили что-нибудь необычное?

– Нет, ничего. Обычная смена. Тихо, спокойно.

– Скачки напряжения в сети в последнее время были?

Громов бросил быстрый, затравленный взгляд на Киселёва. Начальник станции едва заметно кивнул.

– Были! – тут же выпалил инженер, словно вспомнив. – Да, были. На прошлой неделе несколько раз свет мигал. И вчера днем, кажется, тоже. Сети у нас старые, перегруженные.

– И вы не сочли нужным доложить об этом? Или принять меры? Аппаратура стратегического объекта работает с перебоями, а вам все равно?

Громов сжался под его взглядом.

– Так это ж… не критично было. Мигнет и снова работает. Мы заявку подавали в энергосбыт…

– Понятно, – Нестеров сделал паузу. – Кольцов жаловался на что-нибудь? Может, беспокоился о чем-то?

– Да нет, – уверенно сказал Киселёв. – Спокойный был мужик, непьющий. Делал свою работу и все.

– Он не курил.

– Не курил, – подтвердил Киселёв.

Нестеров медленно развернул бумажку с окурками и положил на стол.

– Тогда что это делало в его пепельнице?

Киселёв уставился на окурки. Его лицо на мгновение застыло. Громов, казалось, вообще перестал дышать.

– Понятия не имею, – после паузы сказал начальник станции, возвращая себе самообладание. – Может, кто заходил к нему… из друзей.

– В одиннадцать часов ночи? На охраняемый объект? У вас тут проходной двор?

– Нет, что вы! – Киселёв даже руками всплеснул. – Порядок строжайший. Но… сами понимаете, поселок маленький, все друг друга знают. Мог и пустить кого на огонек, по старой дружбе. Старики, они такие… не всегда по инструкции действуют.

Первая ложь была неуклюжей. Вторая, про друзей, – еще хуже. Нестеров чувствовал, как они на ходу строят хлипкую стену из вранья, подпирая одну ложь другой.

Он снова подошел к магнитофону.

– Вот это, – он похлопал ладонью по корпусу аппарата, – главная странность. Двадцать минут тишины. С часу ночи до часу двадцати. Местные товарищи говорят, это из-за скачка напряжения. Вы, как инженер, Громов, можете это подтвердить?

Громов облизал пересохшие губы. Его взгляд метался между Нестеровым и Киселёвым.

– Ну… теоретически… – начал он мямлить. – Сильный импульс… мог… э-э-э… размагнитить участок ленты…

– Теоретически, – перебил Нестеров, – сильный импульс оставил бы следы на аппаратуре. Оплавленные контакты, сгоревшие предохранители. А здесь все чисто. И участок ленты не просто размагничен. На нем записана идеальная тишина. Это разные вещи. Вы, как инженер, должны это понимать.

Громов молчал, опустив голову. Было видно, как по его лбу ползет капля пота, блестя в тусклом свете ламп.

– Это был плановый технический перерыв! – вдруг громко и уверенно заявил Киселёв.

Нестеров медленно повернулся к нему.

– Какой перерыв?

– Профилактический. Мы иногда отключаем вещание для проверки систем. На короткое время. Чтобы не мешать основной сетке вещания, делаем это ночью. Кольцов, видимо, забыл сделать отметку в журнале. Старый человек, запамятовал. А потом этот скачок… все одно к одному.

Это была уже третья версия. Более продуманная, но все такая же лживая. Потому что плановые перерывы на таких объектах согласовываются за недели, и о них знает не только начальник станции.

– Громов, – Нестеров снова обратился к инженеру, его голос стал тише, почти вкрадчивым. – Это был плановый перерыв?

Громов поднял на него глаза, полные отчаяния. Он посмотрел на Киселёва, который сверлил его тяжелым взглядом.

– Да, – выдавил он. – Да… плановый.

Нестеров смотрел на этих двоих. На уверенного, нагловатого начальника и на сломленного, перепуганного инженера. Они лгали. Лгали согласованно, но неумело, создавая вокруг себя кокон из полуправды, страха и недомолвок. Они чего-то боялись, и этот страх был гораздо сильнее, чем страх перед следователем из Москвы. Они боялись того, что скрывалось в этих двадцати минутах мертвой тишины.

– Журналы дежурств, – сказал Нестеров, поворачиваясь к Семёнову. – Все журналы за последний месяц. И личное дело Кольцова. Жду все это в отделении через час.

Он кивнул водителю, показывая, что осмотр окончен. Выходя из аппаратной, он еще раз бросил взгляд на меловый контур на полу. Первый снег заметает следы, делает грязный мир обманчиво чистым. Первая ложь делает то же самое с преступлением. Но снег всегда тает. А ложь… ложь нужно растапливать самому. И работа эта, как всегда, будет долгой и холодной.

Шепот мертвой ленты

Москва встретила грязной солью под колесами и равнодушным светом фонарей, размазанным по мокрому асфальту. Обратная дорога из Глухово ощущалась как подъем из глубокого, заснеженного колодца в мир, где снег был лишь досадной помехой, быстро превращающейся в бурую кашу под ногами миллионов. Водитель, тот же молчаливый мужик в ушанке, высадил Нестерова у серого здания на Петровке и, не дожидаясь благодарности, растворился в потоке машин. В руке Нестеров сжимал казенный портфель. Внутри, завернутая в протокол осмотра, лежала бобина. Тяжелая, холодная, она казалась не просто катушкой с магнитной лентой, а каким-то странным артефактом, упрямым сгустком молчания.

Криминалистическая лаборатория располагалась в полуподвальном помещении старого здания, пропахшего нафталином архивов и вечной сыростью. Здесь не было суеты верхних этажей, только гул вентиляции и тихое потрескивание аппаратуры. Начальник звукотехнического отдела, Лев Борисович Зацепин, был человеком из той же породы, что и его оборудование: старой закалки, надежный, немногословный. Седой ежик волос, толстые линзы очков, вечно испачканные в канифоли пальцы. Они с Нестеровым знали друг друга лет десять, с тех времен, когда Нестеров еще верил, что экспертиза может дать однозначный ответ на любой вопрос.

Зацепин взял бобину в свои широкие ладони, повертел ее, словно взвешивая не граммы, а содержащуюся в ней тишину.

– Пустая, говоришь? – он посмотрел на Нестерова поверх очков. – Двадцать минут абсолютного нуля?

– Как в вакууме, – подтвердил Нестеров, ставя портфель на стул. – Местные списали на скачок напряжения. Говорят, стерло.

Зацепин хмыкнул, и этот звук был красноречивее длинной лекции по физике.

– Стереть начисто импульсом… Это нужен был бы не скачок, а удар шаровой молнии прямо в размагничивающую головку. И то остались бы следы. Принеси-ка мне чаю, Паш. Крепкого. Работа будет нудная.

Он установил бобину на массивный студийный магнитофон «МЭЗ-28А», похожий на пульт управления межпланетной станцией. Ламповые индикаторы на панели светились теплым, зеленым светом. Зацепин щелкнул несколькими тумблерами, и лента медленно поползла с катушки на катушку. Из больших динамиков, висевших по углам комнаты, не доносилось ни звука. Даже привычного шипения магнитной ленты.

Нестеров вернулся с двумя стаканами в металлических подстаканниках. Горячий, обжигающий пальцы чай пах веником. Он молча наблюдал, как Зацепин, прихлебывая из стакана, колдует над приборами. Тот подключил выход магнитофона к осциллографу. На зеленом экране прибора замерла идеально ровная горизонтальная линия. Ни всплесков, ни шумов. Смерть сигнала, зафиксированная документально.

– Идеально, – пробормотал Зацепин, снимая очки и протирая их носовым платком. – Слишком идеально. Как будто кто-то очень старался. Как отличник, который вычистил тетрадь от всех помарок перед сдачей.

– Что это значит?

– Это значит, что ее не просто стерли. Обычная размагничивающая головка оставляет остаточные поля, микроскопические флуктуации. Если выкрутить усиление на максимум, мы бы увидели на осциллографе «дрожь» этой линии. А здесь – штиль. Такое можно сделать только на специальном оборудовании. Очень хорошем оборудовании. Ленту либо подменили, либо прогнали через что-то серьезное. Промышленный демагнитизатор, например.

Он снова надел очки и склонился над пультом.

– Но мы тоже не лыком шиты. Попробуем вытащить то, что под этим штилем. Будем усиливать. По кусочкам, по децибелу. Если там хоть что-то было, хоть тень от звука, мы ее поймаем. Это как проявлять старую, засвеченную фотопластинку. Можно часами сидеть в темноте и в итоге получить лишь серое пятно. А можно – лицо призрака.

Часы потекли медленно, как остывающий парафин. Нестеров сидел на жестком стуле, курил одну сигарету за другой, наполняя комнату сизым дымом. Зацепин работал молча, сосредоточенно. Он то и дело переключал какие-то кабели, крутил ручки на панели усилителя, вслушивался в наушники, морща лоб. Из динамиков по-прежнему неслось молчание. Но теперь оно было другим. Напряженным, наполненным ожиданием. Оно было похоже на затаившегося зверя. Нестеров чувствовал, как нарастает иррациональная уверенность: они что-то найдут. Эта двадцатиминутная дыра в эфире была не пустотой. Она была криком, который заткнули кляпом.

– Есть, – вдруг сказал Зацепин так тихо, что Нестеров не сразу понял, к нему ли он обращается.

Он подошел к пульту. Зацепин протянул ему вторые наушники, тяжелые, с витым проводом. Нестеров надел их. Сначала он услышал только мощный, низкий гул – шум усиления, рев самого электронного тракта, доведенного до предела. Казалось, он слушает гудение высоковольтных проводов в метель.

– Слушай внимательнее, – прошептал Зацепин, указывая на стрелку индикатора, которая едва заметно подрагивала. – За фоном.

Нестеров закрыл глаза, отсекая от себя тусклый свет лаборатории, сосредотачиваясь на звуке. Он продирался сквозь плотную стену гула, пытался уловить в этом хаосе хоть какую-то закономерность. И вдруг услышал.

Это было едва различимо. Стук. Очень тихий, далекий, как будто кто-то стучал по свинцовой трубе на дне глубокого колодца. Стук был прерывистым, но в нем угадывался ритм. Три коротких. Три длинных. Три коротких. Пауза. Снова.

Тук-тук-тук. Тууук-тууук-тууук. Тук-тук-тук.

Это не было случайным щелчком или помехой. Это была осмысленная последовательность. Сигнал бедствия. SOS.

Но за ним следовало что-то еще. Ритм менялся. Короткие и длинные посылки складывались в группы, которые Нестеров не мог расшифровать. Это была морзянка, но какая-то странная, искаженная. И она повторялась. Снова и снова. Монотонно, настойчиво, как дятел, долбящий мерзлую кору дерева.

– Что это? – спросил Нестеров, снимая наушники. Руки его слегка дрожали.

– Этого не должно здесь быть, – Зацепин выглядел потрясенным. – Это остаточная намагниченность. Призрачный след. Кто-то стер основную запись, но сигнал был такой мощности или такой специфической частоты, что его тень, его эхо отпечаталось на более глубоких слоях эмульсии. Чтобы его услышать, нужно усиление, которое превратит шепот в рев реактивного двигателя. И даже так он едва пробивается.

Он снова склонился над приборами.

– Я попробую отфильтровать фон. Почистить, насколько это возможно. Но это займет время. Может, всю ночь. Зайди завтра утром. Постараюсь переписать очищенный фрагмент на отдельную кассету.

Нестеров вышел из полуподвала на улицу другим человеком. Холодный московский воздух больше не казался промозглым. Он был трезвым и ясным. Интуиция, это смутное, похожее на зуд чувство, которое вело его по следу в Глухово, теперь обрела голос. Тихий, прерывистый, но совершенно отчетливый. Голос из могилы. Кто-то в ту ночь не просто умер. Кто-то отчаянно пытался что-то передать. И кто-то другой, могущественный и оснащенный, так же отчаянно пытался заставить его замолчать навсегда. Стереть не только жизнь, но и само свидетельство ее последних минут.

Дело Кольцова перестало быть «несчастным случаем». Оно даже перестало быть просто убийством. Оно превращалось во что-то иное. Что-то, от чего веяло холодом совсем другого порядка, чем январская стужа.

Он вернулся в свой кабинет в здании Прокуратуры. Вечерняя Москва за окном зажигала миллионы огней, но комната тонула в сером, безжизненном сумраке. Он не стал включать свет. Сел за свой стол, заваленный папками с чужими трагедиями и ошибками. Запах пыльной бумаги, слабого табака и остывшего чая. Это был его мир. Мир последствий.

Он достал из портфеля бумаги из Глухово. Протокол осмотра, объяснения Киселёва и Громова. Перечитал их снова. Теперь их ложь казалась не просто неуклюжей, а вызывающей. «Плановый технический перерыв». Они лгали, глядя ему в глаза, потому что знали – или надеялись – что правда похоронена под двадцатью минутами идеальной тишины. Они не учли одного: у тишины тоже есть эхо.

Он сидел так долго, что сумерки за окном сменились густой, чернильной темнотой. Он думал о Кольцове. Шестьдесят два года, фронтовик. Что мог знать или увидеть простой сторож, чтобы потребовалось такое сложное, высокотехнологичное заметание следов? И кому он пытался передать этот сигнал? В пустоту? Или у него был адресат?

Мысли текли вязко, цепляясь одна за другую. Он снова и снова прокручивал в голове стук из наушников. Ритм въелся в память. Тук-тук-тук. Тууук-тууук-тууук. Классический сигнал бедствия. Но что было дальше? Цифры? Координаты? Шифр? Это был язык, которого он не знал.

На столе зазвонил телефон. Резкий, дребезжащий звук вырвал его из оцепенения. Он поднял тяжелую эбонитовую трубку.

– Нестеров.

– Павел Андреевич, это дежурный. Вам телеграмма пришла. Срочная, правительственная. Из областной прокуратуры.

Чувство, похожее на прикосновение мокрого металла к затылку.

– Зачитайте.

Голос на том конце провода прокашлялся и начал монотонно бубнить: «Следователю Нестерову Пэ А точка Касательно материалов проверки по факту смерти гражданина Кольцова Ивана Петровича в поселке Глухово зпт Учитывая заключение судмедэкспертизы о смерти в результате поражения электрическим током зпт а также отсутствие признаков насильственной смерти и состава преступления зпт дальнейшее производство по делу прекратить тчк Материалы сдать в архив тчк Смерть считать наступившей в результате технического сбоя на производстве тчк Исполнение проконтролировать тчк Подпись Прокурор области государственный советник юстиции третьего класса Морозов тчк».

Дежурный замолчал. В трубке повисло напряженное молчание, нарушаемое лишь тихим треском на линии.

– Поняли, Павел Андреевич?

– Понял, – ровно ответил Нестеров. – Положите на стол. Я зайду.

Он опустил трубку на рычаг. В кабинете стало совсем тихо. Теперь и здесь поселилась та самая тишина. Приказная, окончательная, не терпящая возражений.

Они не стали ждать, пока он докопается до чего-нибудь сам. Они сработали на опережение. Кто-то в Глухово, испугавшись его приезда, его вопросов, его взгляда, сделал звонок наверх. И машина заработала. Большая, безличная, государственная машина, для которой смерть маленького человека – лишь досадная статистическая погрешность, которую нужно правильно оформить и убрать с глаз долой.

«Разберись там. Тихо, без шума. Несчастный случай, и точка». Голос его начальника теперь звучал пророчески. Ему с самого начала указали на нужный ответ. А он, дурак, упрямо пытался решить задачу, вместо того чтобы просто вписать его в конец страницы.

Ленинград. Память услужливо подбросила образ серого, промозглого дня, такого же кабинета и таких же слов на бумаге. «Дело прекратить в связи с отсутствием достаточных улик». Тогда он тоже наткнулся на невидимую стену. Он нашел воров, но ему не дали дойти до тех, кто стоял за ними. Его вежливо, но твердо остановили. И он подчинился. Струсил. Сломался. Этот компромисс стоил ему не только карьеры, но и чего-то гораздо более важного внутри. Он до сих пор чувствовал во рту горький привкус того поражения.

Теперь история повторялась. Снова невидимая стена. Снова приказ заткнуться и забыть.

Но было одно отличие. Тогда, в Ленинграде, у него были только догадки и косвенные улики. А сейчас у него в руках была лента. И на этой ленте был записан шепот мертвеца. Этот шепот был доказательством. Доказательством лжи, доказательством преступления, доказательством того, что кто-то очень могущественный чего-то очень сильно боится.

Нестеров встал и включил настольную лампу. Зеленый абажур бросил на заваленный бумагами стол круг теплого света, оставив остальную часть кабинета в еще более глубокой тени. Он взял чистый лист бумаги и ручку.

Наверху листа он написал: «Дело №9».

А ниже: «План следственных действий».

Пункт первый: «Получить в лаборатории очищенную запись сигнала».

Пункт второй: «Установить личность специалиста по криптографии для расшифровки сигнала».

Пункт третий: «Повторный выезд в Глухово».

Он смотрел на этот список. Три коротких строчки. Три шага в пустоту. Каждый из этих шагов был прямым нарушением приказа. Каждый мог стать последним в его карьере. А может, и не только в карьере. Люди, которые могли организовать такую зачистку и надавить на областного прокурора, не любили, когда им мешают.

Он достал из ящика стола пачку «Примы». Закурил. Дешевый, едкий дым наполнил легкие.

В прошлый раз он отступил. Позволил им победить. Позволил им похоронить правду под тоннами бюрократических отписок. Он жил с этим десять лет.

Он медленно выпустил струю дыма в сторону лампы. Дым заклубился в конусе света, живой, беспокойный.

На этот раз все будет иначе.

Потому что в этот раз мертвый не просто молчал.

Он шептал. И Нестеров был единственным, кто его слышал. Он не имел права сделать вид, что оглох.

Вырванная страница

Телефонный звонок из Москвы не понадобился. Служебная «Волга» ждала его на том же месте у гостиницы, черная и молчаливая, как катафалк, готовый везти его либо обратно в дело, либо прочь из него навсегда. Водитель, тот же мужик в ушанке, никак не прокомментировал его возвращение через сутки. Он просто кивнул, и машина, взревев остывшим двигателем, снова начала продавливать колею в серой московской слякоти, увозя Нестерова обратно в белое безмолвие Глухово.

Это молчание в машине было другим, не тем, что на пути сюда. Тогда оно было наполнено ожиданием, теперь – последствиями принятого решения. Нестеров смотрел в окно, на проплывающие мимо панельные коробки спальных районов, на редкие островки грязного, истоптанного снега, и думал о том, что телеграмма от Морозова сейчас лежит на столе у его начальника. Приказ, облеченный в сухие строки казенного языка, не обсуждается. Он исполняется. А он, следователь Нестеров, сейчас ехал в противоположную сторону от исполнения. Каждый километр, отделявший его от Петровки, был нарушением субординации. Каждый оборот колеса наматывал на ось его карьеры еще один виток неповиновения. Он представил, как его личное дело, пухлую серую папку, перекладывают из ящика «Действующие» в ящик «На рассмотрение». Следующая остановка – архив. Или хуже.

Лет десять назад, в Ленинграде, он остановился. Тогда стена тоже показалась ему непробиваемой. Он уперся в нее, почувствовал холод и твердость чужой воли, и отступил. Он убедил себя, что это разумно, что так он сохранит возможность работать дальше, приносить пользу. Но это была ложь. Горькая микстура самообмана, которую он пил все эти годы. Он не сохранил, он проиграл. И тот шепот, который он сейчас слышал в своей голове – прерывистый стук из глубин мертвой ленты, – был эхом того, старого поражения. Мертвец из Глухово требовал от него расплатиться по ленинградскому счету.

Поселок встретил его той же сонной, застывшей белизной. Вышка все так же пронзала низкое небо. Ничего не изменилось, но Нестеров чувствовал себя иначе. Он был здесь уже не представителем системы, а чужаком, самозванцем. У него больше не было за спиной всесильной прокуратуры. Была только папка с протоколом, пачка «Примы» в кармане и упрямство, которое многие принимали за глупость.

Он не поехал ни в милицию, ни на станцию. Он попросил водителя остановиться у обшарпанной пятиэтажки, адрес которой нашел в личном деле Кольцова.

Квартира вдовы, Анны Ефимовны Кольцовой, находилась на третьем этаже. Дверь, обитая коричневым дерматином с ромбиками из шляпок обивочных гвоздей, открылась не сразу. Сначала щелкнул один замок, потом проскрежетал второй. На пороге стояла маленькая, сухая старушка в темном платке и застиранном ситцевом халате. Ее лицо, похожее на печеное яблоко, было спокойным и непроницаемым. Только глаза, выцветшие, почти прозрачные, смотрели с настороженным ожиданием. От нее пахло корвалолом и чем-то еще, неуловимо старым – запахом слежавшегося в сундуках белья, ушедшего времени.

– Анна Ефимовна? – Нестеров не стал доставать удостоверение. Сейчас оно было фальшивкой. – Следователь Нестеров. Из Москвы. Я занимался делом вашего мужа, Ивана Петровича.

Она молча посторонилась, пропуская его в тесную прихожую. Воздух здесь был спертый, неподвижный. Из обстановки – вешалка с единственным женским пальто, старая тумбочка для обуви, на которой стоял дисковый телефон. Сквозь приоткрытую дверь в комнату виднелся край полированной «стенки» и угол ковра с оленями на стене. Обязательные атрибуты скромного советского благополучия.

– Проходите в кухню, – сказала она тихим, ровным голосом, в котором не слышалось ни слез, ни удивления. – У меня не прибрано.

Кухня была крошечной, шесть квадратных метров казенного уюта. Клеенка на столе с потрескавшимся рисунком ромашек. Алюминиевые кастрюли на плите. В углу – обледеневший по краям холодильник «Саратов», гудевший, как шмель в банке. Она поставила на огонь эмалированный чайник и села напротив Нестерова на табуретку, сложив на коленях узловатые, рабочие руки. Она не спрашивала, зачем он пришел. Она ждала.

– Мне сказали, дело закрыли, – произнесла она первая, глядя не на него, а куда-то в сторону, на мутное от зимней хмари окно. – Несчастный случай. От работы.

– Официально – да, – подтвердил Нестеров, carefully choosing his words. Он чувствовал себя здесь не следователем, а мародером, пришедшим копаться в чужом горе. – Но у меня остались вопросы. Я хотел бы понять, что произошло. Для себя.

Она перевела на него взгляд. В ее прозрачных глазах не было доверия, только бесконечная усталость.

– Что ж тут понимать, – вздохнула она. – Человеку шестьдесят два года. Войну прошел. Сердце изношенное. Сказали, током ударило. Значит, так тому и быть. Судьба.

Она говорила заученными, чужими фразами. Теми, что ей, вероятно, повторили уже несколько раз – участковый, начальник станции, соседи. Правильные слова, чтобы упаковать трагедию в аккуратную коробку и убрать на полку. Нестерову нужно было то, что в эту коробку не помещалось.

– Анна Ефимовна, скажите, ваш муж в последнее время… он не вел себя как-то необычно? Может, был встревожен, беспокоился о чем-то?

Она поджала губы. Сеточка морщин вокруг рта стала глубже.

– Он всегда был спокойный. Непьющий, работящий. Всю жизнь на одном месте. Чего ему беспокоиться?

– Люди меняются, – мягко сказал Нестеров. – Иногда что-то видят или слышат. Что-то, что их пугает. Он ничего не рассказывал о работе? О станции?

Чайник на плите зашипел, готовясь закипеть. Этот звук наполнил маленькую кухню тревожным ожиданием. Вдова смотрела на свои руки. Ее пальцы медленно перебирали край передника.

– Он мало говорил о работе, – наконец произнесла она. – Не любил. Говорил, служба есть служба, не женского ума дело. Он у меня связистом был, на фронте. Привык к порядку. Сказано – молчать, значит, молчать.

– Но в последние недели? Может, перед самой смертью? Вспомните. Любая мелочь может быть важна.

Она подняла голову. Ее взгляд стал отсутствующим, обращенным внутрь, в недавнее прошлое.

– Странный он стал, это да, – проговорила она почти шепотом, словно боясь, что ее подслушают. – Последний месяц, может. Молчаливый сделался, а то и вовсе не в себе. Сидит вечером, в газету смотрит, а я вижу – не читает. Думает о чем-то. Я спрошу: «Вань, что с тобой?», а он только отмахнется. «Старость, – говорит, – Ефимовна, не радость». А я ж его пятьдесят лет знаю. Это не старость была. Это страх.

Она замолчала, прислушиваясь к свисту чайника. Нестеров не торопил ее. Он ждал. Главное было не спугнуть это хрупкое, выплывающее из глубин памяти воспоминание.

– Он спать плохо стал, – продолжила она, сняв чайник с огня. – Проснется среди ночи, сядет на кровати и слушает. Будто ждет чего. А чего ждать в нашей-то тишине? А раз… – она запнулась, ее пальцы снова сжались на переднике. – Раз сказал, чудно как-то. Про гостей.

– Каких гостей? – Нестеров подался вперед, стараясь не выдать своего напряжения.

– Я и не поняла толком. Он пришел со смены, утром. Неделю, может, назад. Уставший, серый весь. Я ему завтрак грею, а он говорит, ни к селу ни к городу: «Опять у нас по ночам гости шастают». Я спрашиваю: «Какие гости, Вань? Проверка, что ли?». А он усмехнулся так… горько. «Ночные, – говорит, – гости. Непрошеные». И больше ни слова. Закрылся, как ракушка. Я уж и так, и эдак – молчит. Только посмотрел на меня и сказал: «Ты, Ефимовна, помалкивай. Меньше знаешь – крепче спишь». Вот и все его гости.

«Ночные гости». Слова были простые, бытовые, но от них веяло холодом. Это не были друзья-старики, зашедшие на огонек. И не плановая проверка. Это было что-то другое. Что-то, что заставило старого фронтовика, привыкшего к порядку и молчанию, бояться.

– А он не говорил, когда именно он видел этих… гостей? В какой день?

– Нет, не говорил. Я и не спрашивала больше. Видела же, не надо. Он после того разговора еще хуже стал. Все на дверь поглядывал. Словно ждал, что и к нам заявятся.

Она налила в две граненые чашки кипяток, бросила туда по щепотке чего-то, похожего на сушеную траву. В воздухе запахло мятой и тоской.

Нестеров пил горячий, безвкусный напиток и смотрел на эту маленькую, ссохшуюся от горя женщину. Она рассказала ему больше, чем все Прошины и Киселёвы вместе взятые. Она дала ему то, чего у него не было – ощущение живого, настоящего страха. Кольцов боялся. И его убили не скачок напряжения и не слабое сердце. Его убил этот страх. Или те, кто его вызывал.

Он ушел, оставив вдову наедине с ее тихой кухней и гудящим холодильником. На лестничной клетке он остановился, достал пачку «Примы». Дым наполнил легкие горечью. «Ночные гости». Кто они? И почему их визиты совпали с появлением таинственного сигнала на ленте? И почему о них так слаженно молчат все на станции? Ответы были там, за кирпичными стенами технического здания у подножия ажурного скелета. И он поехал туда.

Второй визит Нестерова на станцию произвел эффект камня, брошенного в сонное болото. Его «Волга», остановившаяся у проходной, вызвала переполох. Сначала выбежал сонный охранник, потом, через несколько минут, в дверях технического здания появился сам начальник станции, Киселёв. На этот раз он был без дубленки, в сером рабочем пиджаке поверх рубашки. Выражение озабоченной важности на его лице сменилось плохо скрытой тревогой и раздражением.

– Товарищ следователь? – он подошел к Нестерову, стараясь, чтобы его голос звучал уверенно, но получалось не очень. – Какими судьбами? Я думал, все вопросы уже решены. Нам из области звонили, сказали, дело закрыто.

– Вопросы решены, но не все, – ровно ответил Нестеров, глядя Киселёву прямо в глаза. Он видел, как зрачки начальника станции на мгновение сузились. – Мне нужны журналы дежурств. За последние два месяца.

– Журналы? – Киселёв изобразил удивление. – Зачем это? Экспертиза же подтвердила – несчастный случай. Короткое замыкание.

– Это для отчета, Степан Игнатьевич, – солгал Нестеров. – Бюрократия. Нужно приложить копии, подтвердить, что Кольцов был на смене, что все было штатно. Сами знаете, бумагам счет любят.

Эта версия, апеллирующая к понятной любому советскому начальнику бессмысленной логике документооборота, показалась Киселёву более приемлемой. Он немного расслабился.

– А, ну раз для отчета… – он махнул рукой. – Вечно эти бумажки. Пройдемте. Архив у нас тут, в каптерке.

«Архив» оказался тесной каморкой без окон, заставленной металлическими стеллажами. Пахло пылью и мышами. В тусклом свете единственной лампочки под потолком были видны толстые, потрепанные гроссбухи, перевязанные шпагатом. Киселёв с деланой бодростью указал на один из стеллажей.

– Вот они, родимые. За этот год. Ищите, что вам нужно.

Он остался стоять в дверях, скрестив руки на груди. Он не уходил. Он наблюдал. Это было ошибкой с его стороны. Он выдавал свое напряжение. Если бы ему действительно было все равно, он бы ушел по своим важным начальственным делам, оставив следователя копаться в пыльных бумагах. Но он стоял и смотрел, как Нестеров снимает со стеллажа тяжелый, перетянутый тесьмой том с надписью «Журнал приема-сдачи дежурств. 1978 г.».

Нестеров положил журнал на единственный в каморке шаткий стол и развязал тесьму. Страницы были из плотной, пожелтевшей бумаги, разлинованные в графы: «Дата», «Время», «Сдал», «Принял», «Состояние оборудования», «Замечания», «Подпись». Он начал листать с конца, от свежих записей к старым. Вот последняя смена Кольцова. Сухая запись, сделанная рукой Громова: «Сдал. Аппаратура в норме. Замечаний нет». Подпись Громова. И размашистая, уверенная подпись Кольцова. А потом пустота.

Он листал дальше, день за днем. Монотонная летопись бессонных ночей и штатной работы оборудования. Редкие пометки о мелких сбоях, о замене ламп. Ничего необычного. Он перевернул еще одну страницу и замер.

Место, где должна была быть запись за 13 января, было на месте. Аккуратная запись о приеме смены Кольцовым. И запись о сдаче смены тем, кто дежурил до него. Но страница перед ней, лист, на котором должны были находиться записи за 12 января, была вырвана. Не вырезана аккуратно, а именно вырвана, грубо, с силой. У самого корешка осталась бахрома из клочков бумаги.

Сердце Нестерова не пропустило удар и не ушло в пятки. Оно, наоборот, начало биться ровно, мощно, как хорошо отлаженный механизм. Холодное, ясное чувство пришло на смену усталости и сомнениям. Это было оно. То самое место, где ложь становилась материальной, где ее можно было потрогать руками. Они ждали, что он будет искать подвох в ночь смерти, 14 января. Они подчистили все там. Но они просчитались. Дыра была в другом месте.

Он медленно, почти с наслаждением, провел пальцем по рваному краю.

– Степан Игнатьевич, – позвал он, не оборачиваясь. Голос его прозвучал в тесной каморке оглушительно громко. – Подойдите-ка сюда.

Киселёв вошел, стараясь сохранять невозмутимый вид. Но его глаза уже метнулись к раскрытому журналу, и на лице проступила бледность, нездоровая, серая, как цвет стен в этой каморке.

– Что такое?

– А вот это, – Нестеров ткнул пальцем в рваный корешок. – Страницы не хватает. За двенадцатое января. Куда она делась?

Киселёв посмотрел на журнал так, будто видел его впервые в жизни. Он даже наклонился, сощурился, изображая крайнюю степень удивления. Фальшь была настолько очевидной, что казалась оскорбительной.

– Надо же… – протянул он. – Двенадцатое, говорите? Странно.

– Мне тоже так кажется, – в голосе Нестерова появился металл. – В режимном журнале стратегического объекта не бывает «странно». Бывает либо порядок, либо должностное преступление. Так куда делась страница?

Киселёв откашлялся, переводя взгляд с журнала на Нестерова и обратно. Он судорожно искал объяснение. Его мозг, привыкший к мелкой лжи и изворотливости, сейчас работал с отчаянным скрипом, пытаясь соорудить очередную хлипкую стену.

– А, вспомнил! – его лицо озарилось вымученной догадкой. – Точно! Это Кольцов сам и вырвал. Да-да. Он мне еще говорил. Он чай пролил на журнал, прямо на свежую запись. Ну, испугался, старик, что нагоняй получит. Вот и выдрал лист, чтобы начальство не увидело. Хотел, наверное, потом переписать начисто, да и забыл. Возраст, сами понимаете. Память уже не та.

Ложь была нелепой, детской. Пролить чай. На плотную, картонную страницу гроссбуха. Пролить так, что ее пришлось вырывать с корнем, а не просто просушить. И сделать это так, чтобы соседние страницы остались девственно чистыми, без единого потека.

Нестеров молчал. Он просто смотрел на Киселёва. Долго, не мигая. Он давал этой лжи повиснуть в пыльном воздухе, давал ей протухнуть и начать смердеть прямо здесь, между ними. Он видел, как под его взглядом у начальника станции начинает дергаться щека, как на лбу выступает мелкая испарина. Киселёв не выдержал первым.

– Ну а что вы хотите, товарищ следователь? Дело прошлое. Старик умер, с него не спросишь. Страницу не вернешь. Может, не будем из-за этого… поднимать шум? Дело-то закрыто.

«Дело закрыто». Эта фраза была их щитом, их заклинанием. Они повторяли ее, надеясь, что она отгонит его, как нечистую силу.

– Шум я поднимать не буду, – тихо сказал Нестеров. Он аккуратно закрыл журнал. – Я его забираю.

– Постойте, не положено! – взвился Киселёв. – Это документ строгой отчетности! Вы не имеете права!

– Я имею право на все, что поможет мне составить полный и объективный отчет, – отрезал Нестеров, поднимая тяжелый том. – А этот документ, Степан Игнатьевич, в вашем отчете явно лишний. Мешает.

Он прошел мимо окаменевшего начальника станции и вышел из душной каморки на морозный воздух. Снег все шел, засыпая Глухово, заметая следы, укрывая все белым саваном забвения. Но под этим снегом, под слоем лжи и страха, что-то произошло. Двенадцатого января. За два дня до смерти Кольцова. Что-то настолько важное, что запись об этом пришлось не просто стереть, а вырвать из самой плоти истории.

Нестеров стоял у машины, держа в руках тяжелый журнал. Теперь у него было две зацепки. Призрачный шепот на магнитной ленте от четырнадцатого числа. И зияющая дыра в журнале от двенадцатого. Они казались не связанными. Но он чувствовал, он знал – это были два конца одной нити. И где-то посередине, в этой двухдневной пропасти, пряталась смерть старого связиста и причина страха, который до сих пор висел над этим заснеженным поселком, густой и холодный, как январский туман. Дело не было закрыто. Оно даже не начиналось. Оно только сейчас прорастало сквозь мерзлую землю лжи, как первый, упрямый и ядовитый подснежник.

Тени в библиотеке

Снег прекратился внезапно, словно кто-то наверху перекрыл невидимый кран. Серое, низкое небо немного посветлело, стало водянистым, похожим на цвет застиранного белья. Мороз, однако, не ослаб. Он висел в неподвижном воздухе, проникал под воротник пальто, пощипывал кончики ушей. Глухово застыло в этой белой анестезии, и единственным звуком был скрип валенок Нестерова по уплотненному снегу тротуара. В руке под мышкой он нес тяжелый, обернутый в газету журнал дежурств. Книга учета времени, ставшая книгой его отсутствия.

Он не пошел в гостиницу. И не пошел в отделение милиции, где его, скорее всего, уже ждали – либо с вопросами, либо с новым приказом из Москвы, еще более категоричным, чем предыдущий. Он шел по центральной улице поселка, если можно было назвать улицей эту череду одинаковых пятиэтажек, разделенных голыми скверами с заснеженными скамейками. Он искал место, где хранится другая история. Не та, что заносится в журналы строгой отчетности, а та, что оседает в слухах, перешептываниях, в памяти, которая долговечнее бумаги. В таком месте, как Глухово, такая память должна была иметь свой архив. И Нестеров знал, где его искать.

Библиотека располагалась на первом этаже жилого дома, за дверью с облупившейся коричневой краской и небольшой, почти стершейся от времени эмалевой табличкой. Он потянул тугую, обмотанную изолентой ручку. Над дверью тускло звякнул колокольчик – звук из другого, довоенного мира. Внутри пахло старой бумагой, сургучным клеем и чем-то еще, неуловимо кислым – запахом пыли, копившейся десятилетиями. Тишина здесь была не мертвой, как на пленке, а живой, дышащей. Она состояла из шороха переворачиваемых страниц, едва слышного скрипа стула, покашливания в дальнем углу. Это была тишина сосредоточенности.

Помещение было вытянутым, узким, как пенал. Вдоль одной стены тянулись высокие, до самого потолка, стеллажи с рядами одинаково серых и коричневых корешков. Вдоль другой – несколько столов, покрытых зеленым казенным сукном. За столами сидели трое: седой старик в очках, склонившийся над подшивкой «Правды», и две школьницы, что-то старательно выписывающие в тетради. У дальней стены, за массивной конторкой, похожей на кафедру, сидела женщина.

Нестеров не сразу ее разглядел. Она была частью этого полумрака, этого мира пыльных томов и тихого шелеста. На ней было темное шерстяное платье с белым воротничком, волосы убраны в строгий узел на затылке. Она читала, подперев щеку тонкой рукой, и свет от настольной лампы с зеленым абажуром падал на страницу книги и ее пальцы, делая их почти прозрачными. Она не подняла головы, когда он вошел, словно звук колокольчика был для нее таким же фоном, как гудение батарей центрального отопления.

Он подошел к конторке. На табличке каллиграфическим почерком было выведено: «Карелина Зинаида Петровна». Он подождал. Она дочитала страницу до конца, аккуратно заложила ее тонкой бумажной полоской и только тогда подняла глаза. Глаза оказались неожиданно светлыми на бледном, уставшем лице. Серые, может, чуть с зеленью, очень внимательные и печальные. В них не было ни любопытства, ни испуга, только спокойный, изучающий интерес. Ей было чуть за тридцать, но выглядела она старше, как часто выглядят люди, проводящие слишком много времени в тишине и в компании чужих мыслей.

– Здравствуйте, – сказал Нестеров так тихо, как только мог, чтобы не нарушить хрупкое равновесие этого места. – Я хотел бы посмотреть подшивки местных газет. За последние лет десять-пятнадцать. Если они у вас есть.

Она молча кивнула, встала. Двигалась она плавно, бесшумно. В ее фигуре была какая-то преждевременная усадка, смирение человека, давно понявшего свое место. Она провела его в небольшой закуток за стеллажами, где пахло еще гуще, и указала на нижнюю полку, заставленную толстыми картонными папками.

– «Глуховский вестник». Здесь все, с шестьдесят пятого года. Что именно вас интересует? Может, я смогу помочь.

Ее голос был таким же тихим и ровным, как и все в ней. Безэмоциональный, но не мертвый. Голос человека, привыкшего говорить шепотом.

– Меня интересует история строительства радиостанции, – сказал Нестеров. Это была первая правдоподобная версия, пришедшая ему в голову. – Статьи, заметки. Может, про людей, которые там работали.

– Про станцию писали мало, – ответила она, чуть нахмурив тонкие брови. – Объект режимный. В основном, к праздникам. Общие слова о трудовых успехах. Передовики производства. Портреты.

Она говорила, а сама смотрела на него. Не на лицо, а куда-то на уровень груди, на его пальто, на руки. Ее взгляд был не оценивающим, а скорее… считывающим. Как будто она читала не газетные строки, а его самого. Нестеров почувствовал себя неуютно, словно стоял перед экспертом, который по паре фраз мог определить подделку.

– Все равно, я посмотрю, – сказал он. – Если вы не против.

Она снова кивнула и вернулась за свою конторку. Нестеров взял первую попавшуюся папку – семьдесят второй год – и сел за свободный стол в дальнем углу. Школьницы ушли. Старик задремал над своей газетой. В библиотеке стало совсем тихо. Только мерно гудела труба под окном да поскрипывало перо в руках библиотекарши, заполнявшей какие-то карточки.

Он делал вид, что читает. Переворачивал хрупкие, пожелтевшие страницы, вдыхал их сладковатый, тленный запах. Мелькали заголовки: «Выполним план пятилетки досрочно!», «Ударный труд – наш ответ империалистам», «Конкурс художественной самодеятельности в Доме культуры». Мирная, сонная жизнь, застывшая в казенных формулировках. Он нашел несколько заметок о вышке. Сухие, безликие отчеты о вводе в эксплуатацию, о награждении начальника станции Киселёва почетной грамотой. Ничего. Пустота.

Но он пришел сюда не за этим. Он поднял глаза. Зинаида Карелина больше не писала. Она снова читала свою книгу, но Нестеров чувствовал, что это лишь видимость. Она знала, что он на нее смотрит. Она ждала. Он встал и подошел к ее столу, держа в руках тяжелую папку.

– Вы правы, – сказал он. – Здесь почти ничего нет.

Она отложила книгу. На обложке было имя – «Фолкнер». Не самая очевидная книга для поселковой библиотеки в семьдесят восьмом году.

– Я же говорила. О важном в газетах не пишут. О важном вообще стараются не говорить вслух.

Она сказала это ровным голосом, глядя на свои сложенные на столе руки. Это был пароль. Проверка. Нестеров понял, что должен ответить правильно.

– Иногда приходится, – сказал он. – Когда молчание становится слишком громким.

Она подняла на него глаза. В их глубине на секунду мелькнуло что-то похожее на узнавание. Или на сочувствие.

– Вы не про историю станции спрашиваете, – это был не вопрос, а утверждение. – Вы из-за сторожа. Который умер.

– Да, – просто ответил Нестеров. Играть дальше не имело смысла. – Его звали Иван Кольцов.

– Я знаю, – сказала она. – Он брал у меня книги. Редко, но брал. В основном, про войну. Хороший был старик. Тихий.

Она замолчала, и Нестеров ждал, не перебивая. Он чувствовал, что подошел к самому краю чего-то важного.

– У нас в поселке все на виду, – продолжила она так же тихо, словно размышляя вслух. – Жизнь, как в аквариуме. Люди, их привычки, их доходы. Особенно, когда доходы вдруг меняются.

– Вы о ком-то конкретном?

– Я ни о ком, – она чуть заметно качнула головой, и ее взгляд скользнул к окну, за которым видна была серая стена соседнего дома. – Я просто наблюдаю. Это профессиональное. Библиотекарь видит, кто что читает. А житель маленького поселка видит, кто что покупает. Кто ставит новый финский гарнитур, когда все знают, что у него зарплата сто сорок рублей. Кто покупает жене импортные сапоги, за которыми в Москву нужно ездить и в очереди стоять.

– Инженер Громов? – спросил Нестеров, вспомнив испуганного, суетливого человека со станции.

Она не ответила. Ее молчание было красноречивее любого ответа. Она снова посмотрела в окно, но теперь в ее взгляде появилось напряжение.

– А еще я вижу, что подъезжает к вышке по ночам. Я живу в том доме, – она сделала едва заметное движение головой в сторону окна. – Мои окна выходят как раз на дорогу к станции. Ночью там обычно никто не ездит. Тишина. Но в последние месяцы… иногда… приезжала машина.

– Какая машина?

– Темная «Волга». Не местная. У нас все «Волги» наперечет: председателя сельсовета и такси. Эта была другая. Без шашечек. Номера я не видела, темно. Просто стоит у поворота на станцию. Минут двадцать, полчаса. С выключенными фарами. А потом уезжает.

Сердце Нестерова забилось ровнее, тяжелее. Это было оно. Ощущение, когда разрозненные куски начинают складываться в узор. Темная «Волга». Двадцать минут. Двадцать минут тишины на пленке. Это не могло быть совпадением.

– Как часто вы ее видели?

– Раза три или четыре. Последний раз… – она на мгновение задумалась, ее палец машинально прочертил невидимую линию на сукне стола. – Кажется, в ночь с двенадцатого на тринадцатое. Да, точно. У меня зуб болел, я не спала, сидела у окна.

Двенадцатого января. В день, когда из журнала дежурств была вырвана страница. Нестеров почувствовал холодное прикосновение истины. Она была здесь, рядом, в словах этой тихой женщины, в ее случайных ночных бдениях у окна.

– Вы кому-нибудь об этом говорили? – спросил он.

Она горько усмехнулась. Впервые за все время разговора ее лицо утратило непроницаемость.

– Кому? Участковому? Чтобы он сказал, что мне нужно меньше читать по ночам и больше спать? Товарищ следователь, вы, наверное, давно не были в таких местах, как наше Глухово. Здесь не говорят о том, чего не положено видеть. Особенно о темных «Волгах», которые приезжают по ночам. Это вредно для здоровья.

В этот момент над дверью снова звякнул колокольчик. Резко, требовательно. Звук разорвал тишину, как пощечина.

Нестеров обернулся. Зинаида замерла, и ее лицо снова стало маской. Спокойной, отстраненной. Но он успел увидеть, как в ее глазах мелькнул страх. Не сильный, панический, а привычный, застарелый страх жителя аквариума, в который вдруг опустили сачок.

На пороге стоял человек в милицейском тулупе и ушанке. Он с грохотом стряхивал снег с валенок, наполняя предбанник шумом и суетой. Это был младший лейтенант, которого Нестеров видел в отделении. Молодой, лет двадцати пяти, с широким, простоватым лицом и маленькими, близко посаженными глазками, которые сейчас быстро обегали помещение. Он увидел Нестерова и его лицо расплылось в угодливой, но в то же время наглой улыбке.

– О, Павел Андреич! А я вас по всему поселку ищу. Семён Игнатьич просил передать, что вас к телефону вызывают. Из Москвы. Срочно.

Это была ложь. Неумелая, прозрачная. Если бы его вызывали из Москвы, позвонили бы в отделение, а не посылали бы участкового бегать по поселку. Цель была в другом. Появиться. Увидеть. Прервать.

Участковый прошел в зал, его валенки оставляли на чистом полу грязные мокрые следы. Он остановился рядом со столом, источая запах холода, мокрой овчины и дешевого табака.

– Здравствуйте, Зинаида Петровна, – сказал он нарочито громко, с той фальшивой бодростью, которая всегда прикрывает неловкость или дурные намерения. – Все в тишине, все с книжками. Порядок у вас тут. А отопление как? Не жалуетесь? А то из райисполкома бумага пришла, проверить температурный режим на социальных объектах.

Он говорил много, бестолково, но его маленькие глазки не отрывались от Нестерова и от папки с газетами на конторке. Он не просто прервал разговор, он его демонстративно уничтожал, затаптывал своими валенками, заглушал бессмысленным потоком слов про температурный режим.

– С отоплением все в порядке, товарищ Анисимов, – ровным, безжизненным голосом ответила Зинаида. Она смотрела на свои руки. Она закрылась. Дверь, которая на мгновение приоткрылась, теперь была заперта на все замки.

– Ну, порядок – это хорошо, – кивнул участковый, переводя взгляд на Нестерова. – Так что, пойдете, Павел Андреич? А то Москва ждать не любит. Я вас провожу.

«Я вас провожу». Это тоже было частью послания. Мы знаем, где ты. Мы знаем, с кем ты говоришь. Мы тебя отсюда уведем. Нестеров посмотрел на Зинаиду. Она не поднимала головы. Он видел лишь ее гладко зачесанные темные волосы и тонкую, беззащитную шею. Он понял, что своим приходом, своими вопросами, он высветил ее. Он выдернул ее из спасительного полумрака, и теперь на ней было пятно света, как на сцене. А люди, которые боялись света, очень не любили, когда кто-то подсвечивал их свидетелей.

– Спасибо, товарищ младший лейтенант. Я дорогу знаю, – холодно сказал Нестеров. Он намеренно подчеркнул звание, ставя наглеца на место.

Он взял со стула свой портфель с журналом.

– Спасибо за помощь, Зинаида Петровна, – сказал он, глядя на нее. Он хотел, чтобы она подняла глаза, чтобы увидеть в них хоть что-то – предостережение, страх, просьбу. Но она не пошевелилась.

– Не за что, – донеслось до него ее глухое, отстраненное. – Обращайтесь.

Он пошел к выходу. Участковый Анисимов пошел за ним, почти наступая на пятки. Его молчаливое присутствие за спиной было более зловещим, чем его громкие слова.

На улице снова повалил снег. Густой, плотный, он мгновенно начал заметать их следы. Анисимов остановился на крыльце, закурил. Он не собирался никуда идти. Он свою задачу выполнил.

Нестеров пошел по улице, не оборачиваясь. Он чувствовал на спине взгляд участкового. Холод был уже не только снаружи. Он пробрался внутрь. Он понял, что Глухово – это не просто сонный, заснеженный поселок. Это была ловушка. Тщательно сконструированная система молчания, где у каждого была своя роль. У Киселёва – лгать. У Громова – бояться. У участкового – следить. А у таких, как Зинаида Карелина… у них была самая опасная роль. Знать.

Он шел сквозь сгущающиеся сумерки и падающий снег. Он нашел то, что искал. Он услышал историю, которой не было в официальных отчетах. Историю о ночных визитах, о внезапном богатстве и о страхе. Но цена этой истории оказалась слишком высока. Он расплатился за нее безопасностью единственного человека в этом поселке, который осмелился говорить. И теперь эта женщина осталась там, в своей тихой библиотеке, наедине с тенями, которые он потревожил. А снег все шел и шел, укрывая Глухово белым саваном, под которым так удобно прятать и грехи, и преступления.

Цена молчания

День угасал медленно и неохотно, словно старик, цепляющийся за остатки тепла под тонким одеялом. Небо над Глухово из серого превратилось в лиловое, потом в чернильно-синее, и в этой густеющей синеве стыли редкие, колючие звезды. Мороз, державшийся весь день на одной ноте, к вечеру окреп, заскрипел под подошвами сапог Нестерова с какой-то злой, сухой решимостью. Воздух стал плотным, колким, он царапал горло при каждом вдохе. Нестеров шел по единственной расчищенной тропинке поселка, мимо темных окон пятиэтажек, в которых изредка зажигался желтый, сонный свет. Он чувствовал себя чужеродным телом в этом замерзшем организме, вирусом, на который уже отреагировала иммунная система в виде участкового Анисимова.

Он не поехал в отделение милиции. Не стал даже думать о звонке в Москву. Разговор с Зинаидой Карелиной оставил во рту привкус золы. Он получил то, за чем приехал – ниточку, тонкую, почти невидимую. Но чтобы ухватиться за нее, он толкнул в спину тихую, незаметную женщину, выведя ее из тени на открытое, простреливаемое со всех сторон пространство. Он видел страх в ее глазах, когда появился участковый. Не панику, а именно застарелый, привычный страх человека, знающего правила игры в этом аквариуме. И одно из главных правил гласило: не замечай того, чего видеть не положено. Он заставил ее нарушить это правило.

Гостиница встретила его запахом кислой капусты и хлорки. Коридор на втором этаже был пуст и тускло освещен единственной лампочкой без плафона. Дверь в его номер, обитая потрескавшимся коричневым кожзаменителем, выглядела так же уныло, как и все вокруг. Он повернул ключ в замке, толкнул дверь и замер на пороге. Узкая полоска света из коридора упала на пол, и в ней, у самого порога, лежал маленький, сложенный вчетверо белый листок бумаги.

Сердце не пропустило удар. Оно просто продолжило работать ровно, методично, как механизм в часовой бомбе, отсчитывающий последние секунды. Он вошел, закрыл за собой дверь на щеколду и только потом поднял записку. Бумага была холодной, тонкой, вырванной из школьной тетради в клетку. Он развернул ее. Несколько слов, выведенных торопливым, но аккуратным женским почерком. Ни приветствия, ни подписи.

«Я вспомнила кое-что важное. О машине и дате. Нужно поговорить. В восемь вечера, у старого моста за поселком. Там, где дорога уходит в лес».

Он посмотрел на часы. Семь двадцать. Сорок минут. Записка была не просто просьбой. Она была криком. Отчаянной попыткой избавиться от знания, которое вдруг стало невыносимо тяжелым, жгучим, как раскаленный уголь в ладонях. Она что-то сопоставила после его ухода. Его вопросы, его интерес, внезапное появление милиции – все это сложилось для нее в ясную и смертельно опасную картину. И она испугалась. Испугалась настолько, что решилась на этот шаг, понимая, что молчать теперь еще опаснее, чем говорить.

Старый мост. Он представил себе это место. Заброшенное, темное, вдали от жилья. Идеальное для тайной встречи. Идеальное для всего остального.

Нестеров сжег записку в металлической пепельнице. Бумага скручивалась, чернела, на мгновение вспыхивала оранжевым, являя горящие буквы, и рассыпалась в невесомый серый прах. Он растер пепел пальцем. Он не мог не пойти. Отказаться сейчас означало бы подписать ей приговор с той же неотвратимостью, с какой он подписал бы его, если бы встреча была ловушкой. У него не было выбора. Его загнали в этот узкий коридор, где единственный выход вел прямо в темноту.

Он вышел из гостиницы в семь сорок пять. Поселок уже окончательно погрузился в ночь. Фонари на столбах давали скудный, мертвенный свет, создавая вокруг себя небольшие островки безопасности в океане холодной тьмы. Между этими островками приходилось идти почти на ощупь. Дорога к старому мосту оказалась едва заметной тропой, уходящей на окраину, за последнюю пятиэтажку. Снег здесь не чистили, и идти приходилось по колено в рыхлой, пушистой целине, ориентируясь на темные силуэты деревьев впереди.

Ветер утих. Тишина стала абсолютной, давящей. Она не была похожа на стерильную пустоту на магнитной ленте. Эта была живая тишина, наполненная едва слышимым дыханием мерзлой земли, треском сучьев под тяжестью снега, собственным гулким сердцебиением. Каждый шаг казался оглушительным. Он чувствовал себя единственным живым существом в этом вымершем мире.

Он шел минут десять, когда впереди показался темный провал оврага, через который, должно быть, и был перекинут мост. Силуэт его был неразличим на фоне черного леса. Тропинка здесь становилась круче, уходя вниз, к замерзшему ручью. Она была скользкой, обледеневшей под слоем свежего снега. Нестеров замедлил шаг, вглядываясь в темноту.

– Зинаида Петровна? – позвал он негромко.

Голос прозвучал глухо, вязко, он утонул в снегу, не породив эха. Никто не ответил.

Он подошел к самому краю оврага. Моста он так и не увидел, должно быть, он был ниже, у самой воды. Тропа виляла, теряясь в тени. Восемь часов. Он пришел вовремя. Может, она опоздала? Или испугалась и не пришла вовсе? Это было бы самым лучшим исходом.

Он сделал еще несколько шагов вниз по склону, и тут его взгляд зацепился за что-то неправильное. Темное пятно на белом снегу, у самого подножия оврага, чуть в стороне от тропинки. Не камень, не куст. Форма была другой. Слишком мягкой, распластанной.

Холод, который до этого был лишь ощущением погоды, проник внутрь, стал состоянием всех его органов. Он начал спускаться, осторожно, почти боком, цепляясь за голые ветки кустарника. Снег под ногами осыпался, шуршал, обнажая голый, зеркальный лед. Спуск был действительно опасным.

Она лежала на спине, раскинув руки, словно в последнем, отчаянном объятии. Темное пальто распахнуто, из-под него виднелось то самое шерстяное платье с белым воротничком. Голова была неестественно запрокинута назад, волосы, выбившиеся из строгого узла, разметались по снегу. Глаза были открыты и безразлично смотрели в черное, беззвездное небо. На снегу под головой не было крови. Никаких следов борьбы. Просто тело, лежащее в странной, вычурной позе.

Нестеров присел на корточки рядом. Он не стал ее трогать. Он был следователем, а это было местом преступления. Он смотрел. Он впитывал детали. Положение тела. Тропинка, обледеневшая, коварная. Вполне правдоподобная декорация для несчастного случая. Женщина шла на встречу в темноте, поскользнулась на крутом спуске, упала, ударилась головой о камень или лед, сломала шею. Просто, логично, убедительно. Слишком убедительно.

Он медленно, стараясь не оставлять лишних следов, обошел тело. Ее ноги были чуть согнуты, одна валенка соскользнула, обнажив штопаный шерстяной носок. Рядом с телом не было никаких отпечатков, кроме его собственных, которые он сейчас так старательно оставлял. Тот, кто был здесь до него, либо не подходил к ней, либо его следы были неотличимы от ее собственных. Или… или он знал, как не оставлять следов.

Его взгляд скользнул по ее лицу. Бледное, застывшее, с тонкой сеточкой морщин у глаз. Уголок губы был чуть прикушен. И тут он увидел. На шее, чуть ниже мочки уха, там, где тонкая кожа переходит в мягкую плоть, было крошечное, почти незаметное красное пятнышко. Не царапина. Не синяк. Идеально круглая точка, как от укуса насекомого. Или от укола тончайшей иглой.

Нестеров выпрямился. Он посмотрел вверх, на тропинку. На ней виднелся след ее падения – длинная, смазанная полоса в снегу. Все выглядело натурально. Кто-то очень постарался. Инсценировка была почти безупречной. Они не стали придумывать ничего сложного. Они использовали саму природу, сам ландшафт Глухово – тьму, холод, лед – как орудие убийства. И как прикрытие.

Он стоял над телом и чувствовал не горе, не жалость, а лишь ледяную, выжигающую все внутри ярость. Это было послание. Адресованное лично ему. Ты суешь свой нос, куда не следует. Ты разговариваешь с теми, с кем говорить нельзя. Вот цена этих разговоров. Вот цена молчания, которое было нарушено. Ее убили не за то, что она знала. Ее убили для того, чтобы замолчал он.

Он поднял голову и вслушался в тишину. Она больше не казалась ему пустой. Теперь она была наполнена чьим-то невидимым, торжествующим присутствием. Убийца мог быть где-то рядом, в темноте леса, наблюдать за ним, наслаждаясь своей работой. Он был не просто убийцей. Он был режиссером. Он расставил декорации, уложил главную героиню и теперь ждал реакции единственного зрителя.

Нестеров медленно пошел обратно, вверх по склону. Он знал, что должен делать. Он должен вызвать милицию. Он должен запустить механизм, который сам же и презирал. Он должен будет наблюдать, как Прошин и Семёнов приедут сюда, посмотрят на все это и с облегчением вынесут вердикт: несчастный случай. Трагическая случайность. И закроют дело еще до того, как оно будет открыто.

Но они кое-чего не учли. Они не знали, что он видел крошечную красную точку у нее на шее. Они думали, что это убийство заставит его отступить. Они ошиблись. Это убийство было тем самым последним грузом, который переломил его внутренние весы. До этого момента это было дело о странной смерти старого сторожа. Дело о двадцати минутах тишины. Теперь это было его личное дело. Дело о смерти Зинаиды Карелиной, тихой женщины, которая слишком много видела из своего окна и имела неосторожность поверить следователю из Москвы.

Когда он выбрался из оврага, он увидел далеко на дороге мигающий синий огонек. Машина ехала сюда. Они не стали ждать, пока он их вызовет. Они уже знали. Кто-то позвонил и сообщил о «несчастном случае». Или тот, кто следил за ним, дал сигнал. Система работала безупречно.

Машина, милицейский «уазик», остановилась в нескольких десятках метров. Из нее вышли двое. Нестеров узнал грузную фигуру Семёнова и более поджарую – Прошина. За ними семенил участковый Анисимов с большим фонарем.

– Павел Андреич? – крикнул Семёнов, его голос звучал неестественно громко в ночной тишине. – Что у вас случилось? Нам тут анонимный звонок был, что человек в овраге лежит…

Они подошли ближе. Свет фонаря выхватил из темноты лицо Нестерова, потом скользнул вниз, к оврагу.

– Господи, да это же… Карелина, библиотекарша, – выдохнул Анисимов.

– Поскользнулась, видать, – деловито предположил Семёнов, направляя луч на коварную тропинку. – Тут же голый лед. Ох, беда-то какая… Старушка…

– Ей было тридцать два года, – ровно сказал Нестеров.

Семёнов запнулся.

– Да? А выглядела старше… Ну, все равно, беда. Надо криминалиста вызывать, все оформить. Хотя что тут оформлять… И так все ясно. Несчастный случай.

Прошин молчал, кутаясь в свой добротный воротник и внимательно глядя на Нестерова. В его глазах не было ни удивления, ни сочувствия. Только холодный, оценивающий взгляд. Он смотрел не на труп, не на место происшествия. Он смотрел на Нестерова.

– Вы ее здесь ждали, Павел Андреевич? – спросил прокурор тихо, но в его голосе была сталь.

– У нас была назначена встреча, – ответил Нестеров, не отводя взгляда.

– Какая интересная случайность, – протянул Прошин. – Вы назначаете встречу свидетелю, и свидетель погибает в результате несчастного случая за пять минут до этой встречи. У вас, товарищ следователь, прямо талант притягивать трагедии.

Это был уже не просто намек. Это было обвинение. Они не просто хотели списать все на несчастный случай. Они хотели сделать его, Нестерова, причиной этого несчастного случая. Чтобы он сам увяз в бумагах, объяснительных, проверках. Чтобы у него не осталось ни времени, ни желания копать дальше.

Нестеров ничего не ответил. Он смотрел на тело Зинаиды внизу, на которое теперь был направлен безжалостный луч фонаря. Он смотрел на суетящихся милиционеров, на спокойного, как удав, прокурора. И он понимал, что теперь он один. Совсем один против них всех. Против этого поселка, пропитанного страхом. Против тех невидимых людей на темной «Волге». Против убийцы, который умел делать смерть похожей на случайность.

У него больше не было сомнений. В тихом, заснеженном Глухово действовал не вор, не мелкий жулик, не случайный убийца. Здесь действовал кто-то хладнокровный, методичный и абсолютно безжалостный. И этот кто-то только что бросил ему вызов. Снег снова начал падать с неба. Крупными, тяжелыми хлопьями. Он ложился на плечи Нестерова, на цигейковую шубу прокурора, на застывшее тело в овраге. Он укрывал их всех белым саваном, пытаясь снова погрузить Глухово в сон, в забвение, в спасительное молчание. Но было уже поздно. Молчание было взорвано. И его цена была написана на снегу.