Опустошение. Автобиография гитариста Lamb of God Марка Мортона
Mark Morton
Desolation, A Heavy Metal Memoir
© 2024 by Mark Morton
This edition published by arrangement with Hachette Books, a division of Hachette Book Group, Inc. USA via Igor Korzhenevskiy of Alexander Korzhenevski Agency (Russia). All rights reserved.
© Перевод на русский язык. Станислав Ткачук, 2025
© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025
Посвящается моей семье… всем, с кем я когда-либо джемовал… и всем, кто меня когда-либо слушал. Спасибо вам!
Пролог. Господи, пожалуйста, помоги мне это пережить
Час ночи на дворе, и я слышу, как бешено колотится сердце. Руки дрожат. Сижу на стуле, и кажется, что я на американских горках. Жутко кружится голова, а желудок словно опустел. Я напуган. По лицу течет пот и меня периодически бросает в жар. Зрение то появляется, то угасает: я вижу размытый тоннель, сужающийся со всех сторон.
Пристально смотрю на столик перед собой, пытаясь сфокусироваться. На нем лежат полторы бирюзовых таблетки оксикодона[1] по 80 мг – осталось от пяти, которые я выпил после обеда. Это один из самых тяжелых фармацевтических опиатов, такие обычно выписывают от жуткой боли пациентам, смертельно больным раком. Но у меня нет рака.
■■■■■■ ■ ■■■ – ■■■ ■■■■■■ ■■■ ■■■■■■■, ■ ■■■■■■ ■ ■■■■■■. ■ ■■■■■■ ■■■ ■■■■■■■■■■■■. ■■-■■■■■■■■ ■■ ■■■■■ ■■ ■■■■ ■■ ■■■■■■■■■■■■■■ ■■■■■■ ■ ■■■ ■■ – ■ ■■■■■■ ■■■■■■■■ ■■■■■■■ ■■■■■. ■■■■ ■■■ ■■■■■■ ■■■■■■■■ ■■■■■■■■, ■■■ ■, ■■■ ■■■■■■■ ■■■■■. ■■■ ■■■■■■■■, ■■ ■■■■■■■■■■ ■ ■■■■■■ ■■■■■■■■■■ ■■■■■■■, ■■■■ ■■■■■ ■■■■■ ■■■■■■■■■ ■■■■■■■■■■■. Но размытые границы, которые я себе установил – лишь попытка справиться с зависимостью; попытка почувствовать, что я контролирую ситуацию; попытка остаться в живых. Потому что умирать я не хочу.
На столике стоит бутылка водки «Абсолют», которую я захватил из гастрольного автобуса и запихнул в рюкзак прежде, чем заселиться в отель. К ней я тоже неплохо приложился, но осталось чуть меньше половины. Было время, когда с этими мощными таблетками я пил только пиво. Еще одна попытка не слететь с катушек. ■■ ■■■■■■■■■ ■■■■■ ■■■ ■■■■■■■■ ■■■■■■■ ■ ■■■■ ■■■■■■■■ ■■■■■■■■ ■■■■■■■ ■■■■■■■■■. ■ ■■■■■■■■ ■■ ■■, ■■■ ■■■■■■ ■ ■■■■■■■■■■■ ■■■■■ ■■■■■■■ ■■■■■■■■■■■■■■■■ ■■■■■■■■■ ■■■■■■■■■■■, ■■■■ ■ ■■ ■■■■ ■■■■■■■ ■■■■■■ ■■■■■■■■, ■■ ■■■■■ ■■■■■■ ■■■ ■■■■■■■■■■ ■■■■■ ■■■■■■, ■■ ■■■■■■■ ■■■■■■■ ■■■■. ■■■■■■ ■■■■■■■■■■ ■■■■■ ■■■■■■■■■■■■ ■■■■■■■■. ■ ■■■■■ ■■ ■■■ ■■■■■■■■ ■■■■■■■■■■ ■■■■■■■ ■ ■■■■■. ■ ■■■■■ ■■■■■■■ ■■■■■ ■ ■■■ ■■■■■■■■. ■ ■■■■, ■■■ ■■■■■■■■, ■ ■■■■ ■ ■■■■.
Но сегодня я стал жертвой всех своих пристрастий. Не я принимаю алкоголь и наркотики – они принимают меня. И вот у меня начинается паника. «Твою мать, так вот что такое передоз! – думаю я про себя. – А я считал, что со мной такого произойти не может».
На шее пульсируют вены. Ноги и руки онемели. «Успокойся, – говорю я себе громко. – Сделай глубокий вдох. Тебя просто штырит».
Веки тяжелеют. Меня вырубает, но я резко вздрагиваю, подняв голову. Однако от страха после очередного непроизвольного «кивка» я не теряю сознание. А раньше я всегда с нетерпением ждал, пока опиаты начнут медленно и плавно погружать меня в рай снов и грез. Но на этот раз что-то не так. Не знаю, почему, но эффект совершенно другой. Я чувствую беспокойство. Ощущаю тревогу и волнение. Встаю и судорожно начинаю ходить по комнате, надеясь избавиться от этого состояния.
Мой люксовый номер отеля на Среднем Манхэттене находится всего в пяти минутах от «Мэдисон-сквер-гарден[2]». Сегодня выходной день, но моя группа Lamb of God будет выступать там следующие два вечера. В разгаре одно из самых масштабных турне в нашей карьере: мы играем на разогреве у Metallica, величайшей группы в мире, и гастролируем по трем континентам. Раньше мы бы лишь посмеялись при мысли о том, что будем выступать на огромных сценах по всему миру с одной из самых именитых групп. Для такого экстремального коллектива, как наш, подобный размах казался попросту невозможным. Тем не менее это свершилось. Сейчас должен настать момент нашего триумфа.
Пятнадцатью годами ранее в Ричмонде, штат Вирджиния, мы бренчали в подвалах и гаражах, не имея особого желания выходить за рамки подпольного панка и хардкора. Мы тогда скорее были клубом алкашей, нежели группой. Но стоило нам взять в руки инструменты, получалось неистово и мощно. Сочетая влияние местных мат-метал-кумиров вроде Breadwinner и Sliang Laos с более традиционными трэшевыми влияниями вроде Slayer и Pantera, мы с самого начала сочиняли свою музыку. Соединяя мощные грувовые риффы с неритмичными плотно синкопированными каденциями и громкими барабанными ударами, мы начинали свой путь как вычурная инструментальная грайндкор-группа. Чтобы охарактеризовать всю экстремальность нашего звучания, мы дерзко назвали себя Burn the Priest («Сожги священника») – не самый лучший вариант, если хочешь пробиться в мейнстрим.
Представь себе железную коробку с гвоздями и битым стеклом. А теперь полей ее керосином, подожги, и пусть катится по длинной крутой винтовой лестнице. Вот так мы и звучали. Немного поиграв на местных вечеринках и в складских помещениях в роли инструментального коллектива, мы обзавелись вокалистом. Инфернальный крик Рэнди Блая не только дополнял музыкальную составляющую группы, но также являл собой физическое и визуальное воплощение музыкального хаоса. Мы переименовались в Lamb of God («Агнец Божий»).
Это была настоящая магия. Мы были словно горящая машина, попавшая в аварию: шокирующие, слетевшие с катушек, и невозможно было пройти мимо, не раскрыв рот. Выпивая ящики пива ■ ■■■■■■■■■■■ ■■■■■■, мы создавали фундамент для нашего звучания – звучания, которое приведет нас к таким вершинам, о которых мы и мечтать не могли.
Из мрачного и убогого подвала в Ричмонде, полного пустых бутылок и окурков, мы попали в «Мэдисон-сквер-гарден». И не только туда.
Но это не только теперь проходит мимо меня, пока я пытаюсь не отрубиться, понимая, что могу попасть в неприятности. Хожу по номеру отеля, силясь прийти в себя, затем смотрюсь в зеркало. Зрачки застыли. На ярко-красном лице выступили пятна, по коже течет пот.
Сердце продолжает бешено колотиться, руки по-прежнему дрожат. Я напуган. Кружится голова, я сажусь на кровать, ложусь на спину и снова теряю сознание. Вздрагивая, поднимаю голову, снова прихожу в себя и чувствую, как горло обжигает блевотина.
Боже, пожалуйста, помоги мне это пережить! Удивительно, как быстро начинаешь верить в Бога, когда дело пахнет жареным.
Тремя месяцами ранее я, отчаявшись, произнес похожую молитву. Во время родов моя дочь, только появившаяся на свет, мой первенец – Мэдалин Грейс – подцепила редкую и до сих пор необъяснимую бактериальную инфекцию. Когда с каждым часом ей становилось все хуже, врачи пытались понять, что не так. Малышка увядала на глазах. Как только стало понятно состояние, ее тут же переправили на вертолете из Ричмонда в Шарлоттсвилль, штат Вирджиния, для дальнейшего лечения. Наблюдая, как врачи закатывают ее в машину скорой помощи, чтобы добраться до взлетной полосы, я помчался на своем грузовике, надеясь успеть приехать первым, пока они летели в больницу. Я гнал 140 км по шоссе I-64 на запад и добрался до Шарлоттсвилля раньше них. Я видел, как садился вертолет. Позже мне сказали, что во время полета дочь дважды умерла.
Боже, пожалуйста, помоги мне это пережить!
На короткое время после прибытия в Шарлоттсвилль состояние Мэдалин стабилизировалось, и мы надеялись, что она поправится. Но надежда длилась недолго. Ближе к вечеру, 14 августа 2009 года, я сидел в реанимационном отделении для новорожденных в Медицинском центре Университета Вирджинии, на стуле перед окном с панорамным видом на горный хребет Шенандоа. Медицинские аппараты в палате гудели и «пикали», но по-прежнему ощущалась тишина. Когда я убаюкивал крошечное тельце Мэдалин, закутанное в больничное одеяло, и шептал ей, как мне жаль, что она пришла в этот мир уже больной, моя доченька умерла у меня на руках. Ей было всего два дня.
Спустя несколько дней после смерти Мэдалин я не имел ни малейшего понятия, что делать. Не готовила меня жизнь к тому уровню отчаянья и боли, которое пришлось познать. Вынужденный отпуск в разгар потрясающего мирового турне, во время которого я прилетел домой, с нетерпением и огромной радостью ожидая рождения Мэдалин, обернулся кошмаром со смертью, яростью и скорбью. Было невыносимо сидеть и горевать. И спустя 50 дней после смерти дочери я вернулся на гастроли, чтобы сбежать от реальности, пожиравшей меня дома.
Вернувшись в тур, я заметил, как все продолжают отлично проводить время. Lamb of God добивались небывалых высот, и у ребят был настоящий праздник. Я же был раздавлен, убит горем и пребывал в депрессии. Коллеги по группе поддерживали меня, окружив любовью и заботой, но никто из них не знал, как со мной себя вести. Я их не виню. Я и сам не знал. Меня засосало в черную дыру наркотиков и алкоголя.
И вот я в этом номере в Нью-Йорке, и меня все сильнее поглощает пустота. На душе погано, и я пытаюсь очистить горло, обтянутое мерзкой тягучей желчью. В надежде остановить приступы жара и прийти в себя я раздеваюсь и, пошатываясь, иду в ванную комнату под ледяной душ. Стою, пока есть силы. Приступ жара наконец проходит и я пристально смотрю на плитку в душе, думая, как же все это нелепо. Заворачиваюсь в большое полотенце, ложусь на кровать, все еще мокрый, и смотрю в потолок. Спустя несколько часов просыпаюсь, весь дрожа. Меня отпустило. Хотя это только начало.
Я стал наркоманом не из-за смерти Мэдалин. К тому времени, как она умерла, я уже давно употреблял. Пил я десятилетиями, и если раньше употреблял лишь время от времени, то теперь это стало моим обычным состоянием. Огонь уже горел. Но смерть дочери вкупе с неспособностью справиться с горем еще сильнее разожгла во мне и так постепенно прогрессирующую зависимость.
Иногда с хорошими людьми случается несчастье. И когда несчастье пришло в мой дом, оно лишь ускорило мое падение, которое я и так считал неизбежным. Я не виню Мэдалин в своей зависимости. Те два дня, проведенных с новорожденной дочерью, никак не связаны с ужасами саморазрушения, последовавшего после ее смерти. Это лишь часть моей истории.
Глава 1. Мальчик колониальной мамы
«Fool Yourself» Little FeatМеня поражает, что музыка может вызвать мощную эмоциональную реакцию. Стиви Рэй Вон способен заставить меня пустить слезу, поразив непрерываемым потоком энергии, проходящим между печальной душой и его инструментом. Билли Гиббонс заставляет меня громко смеяться над его игривой и нагловато-дерзкой манерой игры, насмешливо двигаясь вперед и назад под ритм-секцию. Дуэйн Оллман дарит мне чувство свободы и вдохновения, и я внезапно осознаю, что возможности безграничны. Правильно подобранная песня способна перенести меня в совершенно иной мир и время, вызвав мощную эмоциональную реакцию.
«Fool Yourself» группы Little Feat – одна из таких песен. Она словно погружает меня в детство. Слушая ее, я буквально вспоминаю свои первые шаги. И это не связано с каким-то определенным случаем. Все гораздо шире и глубже. Тесситура и общая атмосфера. Инструментовка, тональность, звучание и сведение, вокальные мелодии и постепенно нарастающий припев: эти элементы являются воплощением звука ранних 70-х и середины 70-х, оставивших глубокий отпечаток в моем сознании.
В конце 1990-х я регулярно ходил в Plan 9 Records, частный музыкальный магазинчик в Ричмонде, штат Вирджиния. Легко мог целый час перебирать стеллажи с подержанными пластинками и обычно покупал себе несколько штук. Я уже неплохо был знаком с Little Feat, всю жизнь слушая их хиты «Dixie Chicken» и «Fat Man in The Bathtub». Но после того, как я открыл для себя группу Mothers of Invention Фрэнка Заппы, работавшего с легендарным Капитаном Бифхартом, и узнал, что с ней связан Лоуэлл Джордж, мне стало интересно копнуть глубже и ознакомиться уже с сольным коллективом Джорджа Little Feat. За три доллара я купил их убитую пластинку Dixie Chicken.
Когда я перевернул винил и опустил иглу на вторую сторону альбома, на фоне потрескиваний и щелчков зазвучал фанковый барабанный бит и электропианино, уступив место красиво написанной песне Фрэда Такетта в душевной интерпретации Лоуэлла Джорджа. Я был очарован и тронут этой неземной музыкой. Ритм, аранжировки, мелодии и гармонии заставили меня почувствовать себя ребенком. Я сидел перед проигрывателем, положив ногу на ногу, и впитывал песню и ощущения, которые она во мне вызывала.
Точно не могу сказать, что вдохновило Фрэда Такетта на написание такого текста, и не думаю, что хочу знать. Часто бывает, что, узнав, о чем песня, теряешь с ней определенную связь. Для меня «Fool Yourself» о том, как тяжело угнаться за жизнью, которая несется быстрее, чем хотелось бы.
На огромном полуострове к юго-востоку от Вирджинии, между реками Джеймс и Йорк, располагается маленький городок Вильямсбург. Основанный в 1632 году, он был центром раннего американского колониального правительства. Среди жителей городка были отцы-основатели: Джордж Уит[3], Джеймс Монро[4] и Патрик Генри[5]. Вместе с соседними значимыми городами Джеймстауном и Йорктауном Вильямсбург образует «Исторический треугольник» Вирджинии – трио свободно соединенных музеев живой истории, сохранившей поля битвы Войны за независимость и поселения эпохи колониализма. Кроме того, в Вильямсбурге располагается и парк развлечений Буш-Гарденс, что превращает этот город в самое посещаемое туристическое направление в штате, притягивая любителей истории со всего мира.
Также Вильямсбург является родиной Колледжа Вильгельма и Марии. Он был основан в 1693 году и считается вторым старейшим колледжем в Соединенных Штатах. Скандально известный своей приемной комиссией колледж может похвастаться выпускником Томасом Джефферсоном[6], а также другими президентами, судьями Верховного суда и десятками сенаторов США.
Соседние районы Вильямсбурга гораздо более скромные. По сравнению с его престижным статусом краеугольного камня американской истории, богатой университетской средой, живописной территорией колледжа и сезонными туристическими достопримечательностями, окраина округа Джеймс-Сити скорее выделяется более медленным и тихим провинциальным укладом жизни. Пригородные земли соседствуют с пространными лесами и фермами. Узкая двухполосная проезжая часть пролегает через болота и поля, где когда-то временно проживали солдаты армии Войны за независимость и Гражданской войны. Трейлерные парки, церквушки и кладбища скрыты за торговыми рядами, дисконтными магазинами и сетевыми ресторанами. Местные представители рабочего класса зарабатывают на жизнь промышленностью и гостиничным делом, развившимся благодаря туристическому бизнесу Вильямсбурга, либо работают в огромной пивоварне «Анхойзер-Буш» за чертой города. Они с головы до ног одеваются в костюмы эры колониализма, в которых работают при исторических достопримечательностях, а затем покупают ужин в авто-кафе по дороге домой: призраки наших отцов-основателей, заказывающих чизбургер и картошку фри. Пикантный кислый запах бродящего солода и хмеля периодически накрывает районы городка. Похоже, никто и не возражает.
Именно здесь воскресным утром 25 ноября 1972 года родился я, третий мальчик в семье Рэймонда и Марианны Мортонов. Первенец Майкл умер через несколько дней после рождения от, как нам сказали, сердечной патологии. Мой брат Аллан родился через год после Майкла, а еще через семь лет на свет появился я. Правда, я был, мягко говоря, «неожиданным» ребенком – то есть ошибкой. Но родители обрадовались, когда узнали о незапланированной беременности, и брат был в восторге от того, что у него появится младший братик.
Отец был тихим и суровым человеком. Он рос в бедной семье в сельском Мэне, в крошечном домике без туалета. Папа был одним из пяти детей. Он редко рассказывал про своего отца, который умер, когда моему папе было 12 лет. В целом о его детстве я знаю не так много деталей. Но из того, что я слышал, было понятно: папа вырос в семье алкоголика и деспота. Имело место и домашнее насилие. Как-то раз папа рассказал мне о том, как его пьяный отец гонялся за ним по заднему двору, размахивая топором и угрожая убить – а все из-за маленькой детской шалости. Спустя несколько лет после смерти отца, заехав в Мэн для студийной работы, я навестил пожилую тетушку, которая поведала мне, что творил мой дед. Моему отцу и двум его братьям здорово доставалось.
– Ты даже не представляешь, какой ад пришлось пережить мальчишкам, – сказала она мне. Хотелось узнать еще больше деталей. Моя тетушка выглянула в окно своей крошечной комнаты в интернате, которую делила с еще одним жильцом.
– Поверь, тебе этого знать не надо! – ответила она.
Я поверил ей на слово.
К сожалению, дед не умерил свой гнев даже ради матери моего отца, которую я видел всего несколько раз. Она была закрытой и сдержанной. Не показывала эмоций на людях, поскольку ей, видимо, приходилось постоянно выживать, терпя насилие со стороны мужа. Но пусть даже мы и не провели с ней много времени, я все равно ощущал негласную связь. Она смотрела мне прямо в глаза, когда говорила со мной. И не раз называла меня средним именем моего отца, Расселом. Но я никогда ее не поправлял. Мне даже нравилось. Виделись мы всего несколько раз, но она была ко мне внимательна. Однако мне всегда казалось, что она колдунья.
В подростковом возрасте отцу не терпелось сбежать, поэтому он бросил старшую школу и пошел в армию. Его определили в военную полицию и отправили в Германию, город Франкфурт. Именно там, изначально служа сержантом и обеспечивая безопасность полетов для доставки грузов во время блокады Берлина, он и познакомился с моей мамой – правда, позднее, в 1959 году.
Мама родилась в семье немцев в Гданьске в 1942 году, в разгар Второй мировой войны. У города сложная история, и он уже долгое время является частью Польши. Однако тогда Гданьск считался – по крайней мере, немцами – частью Германии. И маму тоже всегда называли немкой.
Она росла в период краха нацистской Германии и его последствий и помнит, как еще совсем маленькой девочкой жила в бараках для беженцев. После войны огромное количество немцев оказалось без куска хлеба и крыши над головой, став беспомощными случайными свидетелями того, как зловещая гитлеровская политика уничтожала их. Постоянно мотающиеся из одного глухого фермерского городка в другой, моя мама, ее родственники и их мать несколько лет жили на пожертвования фермеров и финансово успешных семей, которым с меньшими потерями удалось пережить бурю войны. Отца мамы призвали на службу в немецкую армию, и ему повезло, поскольку его взяли в плен и продержали большую часть его времени в роли солдата. Когда после войны ее отца отпустили, он воссоединился с семьей. Они поселились во Франкфурте, где начали новую жизнь на фоне заново строящейся послевоенной Германии.
Как и мой отец, в детстве мама повидала насилие. И так же, как и папа, она никогда не обсуждала со мной детские душевные травмы. Но я достаточно знал об ее воспитании, чтобы понять, что, когда мои родители познакомились, они стали спутниками по жизни. И хотя поначалу они едва ли могли говорить на языке друг друга, вместе они лелеяли мечту сбежать куда-нибудь так далеко, как только возможно, и больше об этом не вспоминать.
И этим «куда-нибудь» оказался Вильямсбург. Когда отец окончил службу в Германии, его переправили на базу Форт-Юстис в Ньюпорт-Ньюс, штат Вирджиния. С собой в Америку папа забрал мою маму, и они сразу же поженились, оставшись там, после того как отец уволился со службы – с положительной характеристикой. Папа временно работал в компании товарных поездов, а позже – автомехаником, после чего устроился на фабрику Ball Metal в Вильямсбурге на производственную линию по изготовлению пивных банок, где проработал 40 лет.
К моменту моего рождения родители жили в комфорте. Они купили скромный, но только что построенный домик в тихом тупике рядом с огромным лесом за чертой города. Первые несколько лет моей жизни мама сидела со мной дома, а днем зарабатывала тем, что нянчилась с другими детьми. Она первая заметила мой интерес к музыке.
Предки не были музыкантами, но в нашем доме всегда звучала музыка. Родителям нравился ранний рок-н-ролл 1950-х. «Stagger Lee» Ллойда Прайса была одной из любимых песен отца, а маме нравился Элвис Пресли. В гостиной у нас стоял огромный телевизор и проигрыватель. Ребенком я сидел перед этим монструозным центром развлечений, надев на себя наушники, которые были мне слишком велики. Я слушал все: от рок-н-ролла до классического кантри из коллекции пластинок родителей. Я даже слушал классическую музыку, которую рекомендовал сосед, тщетно пытаясь просветить меня еще в раннем возрасте.
Мама говорила мне, что я впечатлял ее друзей способностью выбирать определенные записи Элвиса по названию песен задолго до того, как научился читать названия на лейблах.
Когда мне было три года, мама устроилась работать в местный банк, и я стал целые дни проводить дома у близкой подруги семьи, которая на неделе успевала присматривать еще за несколькими детьми. К новой няньке я привык быстро. Детей, с кем можно поиграть, было достаточно. Мы смотрели «Соседство мистера Роджерса» и «Улицу Сезам». А на их заднем дворике мы могли делать все, что хотели.
Наш маленький многорасовый район среднего класса был полон детей всех возрастов. Пустырь рядом с нашим домом служил нам футбольным полем, а также местом сходок и встреч. Всюду бегали местные собаки (и наша), и, похоже, никто не возражал. Ребята постарше гоняли на картах[7]. Летними вечерами по нашей улице ездили служебные грузовые автомобили, распыляя густой дым спрея от комаров, и часто за грузовиком на велосипедах ехала шайка местных мальчишек. Нам нравился запах химикатов.
Лес и длинные участки, простирающиеся вдоль линий электропередач и прилегающие к нашему району, были нашей детской площадкой. Мы строили прочные крепости, рыли траншеи, а сверху клали куски дерева, которые брали на стройках поблизости. Играли в «войнушку» и бросались друг в друга горстями грязи. Собирались вокруг канавы и с нездоровым любопытством наблюдали, как подростки постарше убивают из травматического оружия одну бедную лягушку за другой. Мы собирали ведра дикой ежевики, все руки были запачканы синим соком спелых ягод и нашей кровью после того, как мы неизбежным образом задевали колючки. Мы ели помидоры и огурцы, сорванные прямо с огорода, за которым ухаживал мой отец.
Осенью папа часто все выходные проводил в нашем лесу, рубил дрова, чтобы протопить дом во время приближающейся зимы. Аллан помогал закидывать дрова в грузовик, а иногда даже сам пилил. Мне разрешалось ходить с ними, но я был слишком мал, чтобы помогать, поэтому просто уходил глубоко в лес и играл.
Отец с братом были очень близки. Они всегда были чем-то заняты: грузили дрова, меняли масло в машине, регулировали газонокосилку. Они были командой, и мне очень хотелось стать ее частью, но я чувствовал себя отчужденным. Аллан был для папы подмастерьем, впитывал и запоминал все, чему его учил отец. Я же был другим. Гораздо более ранимым и чувствительным к окружающему миру. Тревожным и неуклюжим ребенком, не таким мужественным и суровым, более робким и застенчивым. Типичный маменькин сынок.
Отец был человеком суровым и холодным, но я знал, что он меня любит. Он всегда находил для меня время и хорошо относился к нам с братом. Не помню, чтобы папа хоть раз отшлепал или ударил нас. Вероятнее всего, это было связано с тем, что он и сам в детстве пережил физическое насилие (а вот мама с нами не церемонилась).
Отец был добытчиком и защитником, за спиной которого я ощущал себя в безопасности. Но я чувствовал, что папе гораздо ближе мой брат, нежели я. Мне всегда казалось, что я не оправдывал его надежд. Наша с братом тесная связь помогла преодолеть этот барьер. Будучи значительно старше меня, Аллан служил мне такой же ролевой моделью, что и отец. Но очень хотелось иметь и близкую связь с папой. Я хотел, чтобы он мной гордился.
Но каким бы отрешенным я ни чувствовал себя в общении с отцом, в детстве балансом служили мои хорошие отношения с мамой. Она дарила мне любовь и тепло. Готовила ужин и пекла десерты, содержала дом в идеальной чистоте. Ей нравилось шить платья и вязать одеяла. В каждой комнате у нее были растения, а на кухонном столе всегда стоял свежий букет цветов. Мама находила красоту в мелочах и учила нас смотреть на мир именно так.
Отцу на заводе платили хорошо. Папа привык трудиться, поэтому без проблем строил себе карьеру в компании, довольно быстро поднявшись от сборщика до управляющего и обзаведясь собственным кабинетом. Успех карьеры отца совпал с выходом мамы на работу в банк, и мы смогли позволить себе комфортные условия. Например, мы стали путешествовать.
Поскольку мама жила далеко от своей родины, регулярные поездки в Германию были для нее важны. Отец не разделял ее желания помнить свои корни и редко возвращался в штат Мэн, но принимал потребность мамы ездить в родную страну. И обычно мама брала меня с собой. Одни из самых первых моих воспоминаний как раз связаны с Германией: детская площадка за многоквартирным домом моих бабушки и дедушки во Франкфурте, запах дедушкиной сигары, звук сирены европейских машин скорой помощи. Мой дядя, успешный бизнесмен в сфере грузоперевозок, в свободное от работы время отвозил нас за город, чтобы показать замки и исторические здания.
А дома, в Америке, происходили перемены. Я был слишком мал, чтобы понять, почему, но атмосфера в доме становилась напряженной. Было ощущение разногласия. Отец задерживался на работе, а потом сидел допоздна в гараже. Родители общались сквозь зубы. Мама стала худой как щепка. Они с папой все меньше смеялись и все больше ругались и спорили; и в эмоциональном плане на мне это сказывалось. Я все больше и больше тревожился, поскольку считал, что родители ссорятся из-за меня. Беспечность и наивность в моем детстве быстро закончились, и на их место пришел страх, неопределенность и самокритика. Я считал, что, если буду вести себя тихо и не попадаться папе на глаза, может быть, он будет меньше расстраиваться. И, если бы я смог чем-то помочь и меньше просить, может быть, маме было бы не так грустно и эмоционально тяжело. Хотелось, чтобы все было, как раньше, но я не знал, как этого добиться. Жизнь превращалась во что-то совершенно другое, и меня это пугало.
Продвижение отца по службе означало, что мы переедем в новый – более благоприятный – район. Но мне придется идти в новую начальную школу, оставив старых друзей. Брату осталось доучиться последний класс, и он планировал уходить в колледж, поэтому на нем это отразилось не так сильно. Но весь мой мир менялся, а я этого не хотел.
Наш новый дом был из кирпича, построенный по индивидуальному проекту в стиле ранчо в престижном районе Виндзор-Форест. И хотя находился он всего в паре километров от нашего прошлого района, атмосфера там была другая. Вместо надежных крепостей и знакомых канав теперь был теннисный корт и команда пловцов в отдельном бассейне района. Но я не играл в теннис, а возле бассейна никто со мной не разговаривал. Я не вписывался. Слишком нервничал, чтобы пытаться завести новых друзей. Мне было одиноко и грустно.
Родители тоже чувствовали себя грустно и одиноко. У них был несчастливый брак. Отец всегда пропадал на работе. Мама была занята банком, а также работой по дому. Они теряли связь друг с другом, и стресс, связанный с переездом в дорогой новый дом, когда родители готовились платить за учебу брата в колледже, лишь усугубил ситуацию. Я не знал, как реагировать на эти изменения. Зачем было переезжать? А чем не устраивал предыдущий дом? Почему мама с папой ругались? Как мне это прекратить? Я что-то сделал не так? Хотелось исчезнуть.
От проблем в доме я предпочитал уходить, общаясь с новыми друзьями. Но они не ходили в мою школу: моими новыми лучшими друзьями стали еда и телевизор, прекрасные средства от тоски, скуки и одиночества. Еда – особенно сахар – это мой первый наркотик. Постоянная обжираловка была самым ранним показателем моего зависимого поведения. Я искал утешения в еде. Я ел не из-за голода, а для того, чтобы успокоиться, переключиться с тревожного состояния. Я был зависим от еды и мог отвлекаться. Она доставляла мне удовольствие. Этот фундаментальный компонент зависимости – реакция на эмоциональное состояние, когда ты поглощаешь или принимаешь что-то, чтобы его изменить – позднее вновь появился в моей жизни, только привел уже к более опасным и неприятным последствиям.
В конечном итоге мы приспособились к новой жизни. Родители занимались новым домом, знакомились с соседями и находили себе какое-то занятие. Проекты и планы по благоустройству и отделке нашего нового дома помогали предкам забыть о семейных проблемах. А я тем временем ел бургеры и картошку и играл в видеоигры на приставке Atari 2600, которую мне подарили на Рождество.
И хотя нам приходилось привыкать к новым переменам, жизнь была не такой уж и плохой. Отец стал покупать подержанные машины на аукционе, ремонтировать их и перепродавать, что оказалось хорошим финансовым подспорьем для его уже и так приличного заработка на заводе, но, мне кажется, он делал это, потому что получал удовольствие, и ему нравилась бурная деятельность. Его любимыми машинами были «Линкольн Континенталь» и «Кадиллак Купе Девиль». Каждые несколько недель отец садился за руль какого-нибудь «Линкольна» или «Кадиллака», и в его кармане всегда была толстая пачка стодолларовых купюр – наличные с продаж.
Но больше всего мне во всем этом нравилось то, что я чувствовал себя включенным в процесс. По субботам папа забирал меня на автомобильный аукцион в Чесапике, это в часе езды от нашего дома. Я проходил с ним мимо рядов машин, а он выписывал номера, на которые собирался ставить. Иногда он посылал меня за огромным лотом, полным автомобилей, чтобы проверить детали. Мне безумно нравилось быть его ассистентом. Я легко мог узнать машину по году выпуска, марку и модель. Стоя рядом с ним во время торгов, я учился понимать быстрый темп раскатистого голоса организатора. Пожилые мужчины жевали табак и плевали на гравий. Я изучил легкие кивки отца и его едва заметные жесты рукой, когда он реагировал на каждую растущую цену или полностью отказывался от предложения. Отец стоял с невозмутимым выражением лица, и я гордился, что стою рядом. Папа был моим героем.
В конце лета 1982 года мы с родителями отвезли брата на запад, в четырех часах езды от дома. Там он начал свой первый год в колледже при Университете Рэдфорда. Мне почти исполнилось 10 лет, и я, возможно, был уже слишком взрослым, чтобы плакать, но, когда мы прощались с братом, я не смог сдержать слез. Отец не ругал меня за это. Вероятно, он и сам переживал.
Глава 2. Эй, толстый!
«Nervous Breakdown» Black FlagКомпозиция Black Flag «Nervous Breakdown» – идеальная панк-рок песня. Фанаты и критики могут спорить о значимости британского панка в сравнении с американским панком, подвергать сомнению искренность наигранных порывов гнева Sex Pistols и даже спорить о том, что является и не является истинным панком. Красота этих абстрактных рассуждений в том, что каждый может быть прав и одновременно неправ. Но для меня «Nervous Breakdown» обладает всеми элементами, благодаря которым панк-рок захватывает. Резкий гитарный рифф Грега Джинна соперничает с ритмом, уверенным и волнующим. Его гитара звучит жестко и грубо, выплевывая на слушателя ровную неспокойную каденцию, которая просто требует реакции.
Дерзкий рифф Джинна цепляет сам по себе, но именно маниакальное вокальное исполнение Кита Морриса придает песне напор и интенсивность. Паническая исповедь вокалиста в психологическом расстройстве звучит убедительно и гениально. Я верю ему. Все же Моррис поет об открытой уязвимости с дерзкой агрессивной издевкой. Он воплощает в себе этого проблемного героя. Моррис активно разваливается на части прямо перед нами, но мы все равно хотим быть как он, потому что со стороны это выглядит и звучит охренительно.
«Nervous Breakdown» будет всегда напоминать мне о том, как я мальчишкой катался на скейтборде по улицам Вильямсбурга, скользя по нашему маленькому пригороду у черта на куличках, лишь только начиная понимать, что я не один такой, кто чувствует себя сбитым с толку и поглощенным тревогой. Посыл панк-рока заключался в том, что все мы были немного чудаковатыми. И иногда было здорово кричать об этом во всеуслышание.
Впервые меня назвали толстым, когда мне было лет 11–12. Я гулял с парочкой ребят с района. Пытаясь выглядеть смешным, я дразнил щуплого парнишку, говоря ему, что тот рискует стать мишенью для ребят постарше, когда перейдет в новую школу.
– Тебе лучше начать тягать железо! – смеялся я, выпендриваясь перед девчонкой, которая с нами гуляла.
Но подколоть его не вышло. Девочка тут же вмешалась, защищая друга:
– Да, а ты толстый! Ты-то что будешь делать?
Я дар речи потерял. Попытался скрыть состояние неловкости нервным смехом. Я был толстым? Как это произошло? Когда? Неужели все это время окружающие смеялись надо мной у меня за спиной? Хотелось убежать и спрятаться.
Я и не заметил, что за довольно короткое время набрал приличный вес. Физические и эмоциональные изменения происходили быстро, поэтому мне было невдомек, что я становился «толстяком». Но оказалось, что это так. И, видимо, я был последним, кто об этом узнал.
Конечно же, в какой-то момент каждый ребенок проходит через издевки и травлю. Это неотъемлемая часть взросления. Учишься это игнорировать и относиться спокойно, закаляешься и живешь дальше. И это событие не стало какой-то невообразимой травмой. Обычное оскорбление в мой адрес: я и сам был не ангел, и не стоит говорить гадости про других, если не хочешь оказаться на их месте.
Как бы там ни было, неожиданная новость о том, что я, оказывается, толстый, задела меня куда сильнее, чем обычное оскорбление на детской площадке. Это был поворотный и значимый момент, потому что теперь у меня сильно упала самооценка. Несоразмерная значимость того, что могло бы быть случайным выпадом, привела к тому, что я впервые в жизни почувствовал всепоглощающее ощущение никчемности. Стеснение физического недостатка, о котором мне сказали прилюдно, вызвало во мне огромный страх, неуверенность и отвращение к самому себе, которое скрывалось в глубине души.
В тот момент мое мировоззрение изменилось. Теперь я считал себя недостаточно хорошим и не заслуживал любви. Я убедил себя в том, что был разочарованием для родителей и друзей. Винил себя, что не так силен в спорте, как мои ровесники, что непопулярен и что я неудачник. И хотя раньше я уже сдерживал в себе эти эмоции, прежде я никак не мог охарактеризовать чувство дискомфорта и придумать ему определение. Но теперь у меня появилась явная причина презирать себя.
Я не раз неоправданно жестко реагировал на то, что меня называли толстым, но причина меня мало интересовала. То, что должно было стать всего лишь безобидным оскорблением, привело к психологической войне, которую я вел против себя на протяжении десятилетий. Одержимость, ненависть к себе и жалость, возникшие в результате этой войны, стали заделом для образа мышления, который уже во взрослом возрасте привел к зависимости.
Вскоре после этого я начал вести себя совершенно по-другому. Стал все время носить одну и ту же одежду, убеждая себя в том, что определенный прикид скроет мои недостатки, и я буду выглядеть худее. В безразмерных футболках, решил я, мое тело выглядело пропорционально меньше, и было несколько любимых вещей, которые, как я считал, лучше всего скрывали мои недостатки. Разумеется, выглядел я все так же. Просто пухлый ребенок носит ту же свободную одежду, что и вчера. И хотя ежедневное появление в школе в одной и той же одежде, безусловно, не прибавляло мне очков, я все равно чувствовал себя в безопасности. Я ужасался при мысли о том, что меня заметят, но все же убедил себя, что, если бы я каждый раз выглядел одинаково, на меня перестали бы обращать внимание. Однако это возымело совершенно противоположный эффект: пытаясь быть незаметным, я как раз наоборот привлекал к себе нежелательное внимание.
Помимо того, что я пытался спрятаться в одежде, появились другие признаки странного поведения. Я стал издеваться над телом. Чтобы выглядеть худее, я втягивал живот и, сколько мог, оставался в таком положении. Некоторое время, когда я вставал и шел куда-либо, я задерживал дыхание, тщетно надеясь, что скрою недостатки тела. Тогда мне еще не пришло в голову, что из-за этой некомфортной позы мне приходилось еще больше, чем обычно, выпячивать пухлую грудь, подчеркивая отвисшие сиськи, которые появились из-за лишнего веса. Вскоре некоторые одноклассники прилюдно стали указывать на мои недостатки, отчего я начинал стесняться еще больше.
Но я решил, что продолжу втягивать живот, правда, на этот раз это было не столько умышленной стратегией, сколько подсознательной реакцией. Представь, что стоишь таким способом, что ты невидим. Я так боялся быть увиденным, что пытался спрятаться в собственном теле. Опустив голову, втянув живот и подняв плечи до ушей, я шатался по школьным коридорам, смотря в пол и тревожно надеясь, что дойду до следующего кабинета, ни с кем не вступив в зрительный контакт и не заговорив.
Спустя время страх и тревога проявились новыми способами. Одеваясь каждый день в одно и то же, я преследовал практическую цель, но теперь стал и непроизвольно следовать рутине, отражавшей мою растущую одержимость симметрией и балансом. Если я открывал дверцу шкафчика, мне нужно было открыть вторую, обе их закрыть, затем повторить процесс в обратном порядке. Я начинал весь этот процесс снова, в противоположном порядке, и наконец в третий раз, когда я открывал и закрывал обе дверцы одновременно – тогда все было правильно, сбалансировано и равномерно. Я нервно выстукивал зубами ритм, используя обе стороны челюсти, чтобы была некая последовательность, потом делал это в обратном порядке, чтобы все было уравновешенно. Этот ритуал мог продолжаться неопределенное количество времени пока кто-нибудь милосердно не отвлекал меня от него.
И хотя я себя уже во многом так не веду, что-то все равно осталось: все выключатели в доме должны быть установлены определенным образом. Когда в магазине я достаю продукты с полки, то по-прежнему придерживаюсь определенных схем и чувствую себя напряженно, если игнорирую это желание. И обычно я по-прежнему каждый день ношу одну и ту же одежду. Если заглянешь в мой гардероб, то найдешь несколько пар черных джинсов и семь или восемь вариаций одной и то же черной футболки без рисунка.
Но, как бы уныло и мрачно все это ни звучало, были и увлекательные изменения. В середине 80-х культура скейтборда переживала лучшие времена. Скейтеры вроде Тони Хоука и Кристиана Хосоя стали знаменитостями. Их смелый и отчаянный атлетизм и панк-рок Западного побережья превратили их в кумиров для меня и моей небольшой компании относительно маргинальных друзей. Нам нравилось, что в культуре скейтбординга чувствовался дух неповиновения. В моде был неряшливый вид, который оставлял большое пространство для креативности и самовыражения. Даже в самом катании на доске было что-то бунтарское. Надевая заклеенные скотчем кроссовки, безразмерные футболки и армейские куртки, мы превращали сонные улицы Вильямсбурга в свой скейтпарк. Я не был лучшим в нашей компании. Пока друзья учились выполнять акробатические трюки, я лишь старался не отставать от общей тусовки. Но мало кого беспокоило, что катался я дерьмово. Дух товарищества, который я ощущал, был якорем спасения, потому что впервые в жизни я почувствовал себя личностью.
Помимо того, что я открыл для себя и влюбился в культуру скейтбординга, в моей жизни стала формироваться еще одна сила, и она оказалась гораздо мощнее: музыка. В молодости, я был очарован группами KISS, Van Halen, Lynyrd Skynyrd и другими замечательными коллективами 70-х, которые звучали на восьмидорожечном катушечном магнитофоне в комнате старшего брата. Благодаря ему я уже давно отлично разбирался в хард-роке.
К тому времени я открыл для себя гораздо больше современных метал-групп вроде Iron Maiden, Def Leppard, Twisted Sister и Mötley Crüe – все они добились успехов в мейнстриме. До этого момента музыку я только слушал. Но потом мне пришла в голову идея, что я могу попробовать ее поиграть. Не ту, что была в пятом классе на уроке музыки, когда я постоянно нервничал на своей позиции третьего барабанщика. Вместо этого я хотел играть музыку, которую слушал и даже стал видеть по телевизору.
В это время по МTV, который только недавно появился в нашем районе, каждый день крутили музыкальные клипы. Канал еще не скатился в драматическое говно с кучей реалити-шоу. Каждый день, после обеда, я приходил домой из школы и наблюдал, как мастера вроде Эдди Ван Халена и Принса без труда вытворяют невероятные чудеса на своих инструментах. Я не мог насмотреться. Для меня и миллионов других молодых фанатов музыки MTV создал новое, более прямое отношение между музыкой, которая нам нравилась, и теми, кто ее исполнял. Было нечто пленительное в том, чтобы видеть, как артисты выступают на сцене. Видеть, как музыканты взаимодействуют и каждый играет свою важную роль в деле, было сродни волшебству.
Особенно меня завораживали гитаристы. Молниеносное соло Стива Стивенса в песне Билли Айдола «Rebel Yell», воздушные соло-партии Гэри Ричрата в концертном клипе REO Speedwagon «Ridin' the Storm Out» и дерзкие движения бедрами Брайана Сетцера в песне Stray Cats «Stray Cat Strut» завораживали меня. Я хотел быть в группе и играть на гитаре. И верил, что это возможно. А мне было 12 лет.
Но была одна маленькая проблемка: я ничего не знал про гитары. Видя, как я открываю для себя различные интересы, родители поддержали меня в моих поисках гитары. Я просматривал объявления в местной газете и нашел скромную модель гитары для начинающих, которую мне купили. Весьма приличная цена: 15 долларов. И жизнь тут же изменилась.
Хоть я тогда и не понимал, что такая классическая гитара с нейлоновыми струнами – странный выбор для начинающего рок-музыканта, это было не важно. Я даже не знал, как настраивать свой новый инструмент – но и это было не важно. Я просто пытался понять, как издавать на ней звуки. Как только я понял, как ставить пальцы между ладами, чтобы сыграть ноту, я начал набирать обороты. Я рвал струны, думая, что играю, как мне казалось, песню The Clash «Should I Stay or Should I Go». Играя на одной струне, я также пытался ударять по струнам между нотами, и мне казалось, что у меня все получается. Затем последовала «You Really Got Me» группы The Kinks, тоже на одной струне и, вероятнее всего, не в той тональности. Но мне было плевать, потому что я становился гитаристом.
Однако, несмотря на прогресс, я все равно остался недоволен. Я не мог заставить гитару звучать так, как мне бы того хотелось. В музыке, которая мне нравилась, присутствовала тяжелая гитара, которая каким-то образом звучала… громко. А для этого нужна была электрогитара. И снова на помощь пришли родители: безжалостно насилуя нейлоновые струны на акустической гитаре, я все же дорос до первой электрогитары и небольшого усилителя. Еще один странный выбор для новичка: гитара была Hondo, копия Gibson Explorer. Огромная, тяжелая, и держать ее было неудобно. Но мне она безумно нравилась. Еще был усилитель Crate. Эта новая аппаратура гораздо лучше соответствовала моим целям, но я все равно хотел добиться идеального звука. Оказалось, я искал дисторшн. Вот благодаря чему гитары перегружены и звучат тяжелее! Я добавил педаль эффектов и все сразу встало на свои места. Единственной проблемой было то, что я понятия не имел, как играть. Нужны были занятия.
Я стал ходить к местному музыканту по имени Кабот Уэйд. Кабот был моим первым феноменальным учителем. Он был терпелив, полон энтузиазма и умел вдохновить. Он играл в местной рабочей группе с богатым репертуаром чужих песен и своих. Кабот был профессиональным музыкантом и уже успел отыграть концерты, да и опыт работы в студии у него имелся. В начале 1970-х он был женат на актрисе Гленн Клоуз, когда оба выступали в некоммерческой организации Up with People.
Полтора года я брал уроки у Кабота, сидя в смежной комнате в местной звукозаписывающей студии Fresh Tracks. Я был внимательным студентом, правда, со временем делал то, что в итоге делают большинство учеников: я стал играть то, что мне хотелось играть, вместо того, что было велено. Гораздо прикольнее было пытаться понять, как играть риффы AC/DC и Van Halen, нежели разучивать теорию музыки. Все же я развивался и не стоял на месте, научившись благодаря нашим урокам неплохо играть основные аккорды и гаммы, но при этом не забывал выучить какие-нибудь крутые риффы и песни. Кабот даже организовал мне первое выступление. Собрал несколько детей, которых обучал, в небольшую случайную группу, чтобы выступать на местном фестивале искусств в Вильямсбурге. Я играл на басу, потому что один из его учеников играл на гитаре чуть лучше меня. Но это едва ли имело значение. Я с радостью сыграл бы и на треугольнике.
Не замечаешь парадокса? Стремление выступать на сцене противоречило – и противоречит – моей застенчивой и интровертной природе. Нужно еще понять сей парадокс, но это вполне распространенное явление среди музыкантов. Хотеть быть на сцене в свете софитов, но при этом одновременно ужасаться, что тебя увидят под этими софитами – наверное, я никогда этого не пойму. Если не брать во внимание психологических загадок, наша небольшая группа сыграла «Every Breath You Take» (The Police) и «Wipeout» (The Ventures). Это было пугающе и бодряще, хотя знаю, что выступили мы так себе. Единственное, что имело для меня значение, это то, что я наконец почувствовал, будто теперь могу в чем-то преуспеть. Я был целеустремленным. Благодаря поддержке родителей и терпению Кабота я учился играть.
Моя новообретенная одержимость гитарой и тем, что меня принимают в местной тусовке скейтеров, стала положительным признаком. И хотя я продолжал дерьмово кататься, было здорово находиться среди друзей, и культура давала нам чувство товарищества. Также я тянулся к другим ребятам, которые умели играть, и не упускал возможности побренчать вместе с ними. У моего друга Кларка была барабанная установка и клавишные, и он неплохо справлялся. Мои предки разрешили Кларку притащить к нам в дом барабанную установку, решив несколько часов потерпеть шум в комнате над гаражом, где мы и собрались. Еще один друг, Джоэл, уже к средней школе здорово умел играть на пианино. Легко мог сыграть Van Halen «Jump» и Mötley Crüe «Home Sweet Home» на клавишных, а этого уже более чем достаточно для того, чтобы научиться «снимать» относительно элементарные гитарные партии. Иногда по выходным я ночевал у Джоэла, и мы играли эти песни снова и снова. Он был более продвинутым, чем я, но всегда терпеливо соглашался на мои просьбы сыграть их еще раз.
Скейтбординг и музыка неизбежно привели меня к панк-року. Являясь родиной Колледжа Вильгельма и Марии, Вильямсбург мог похвастаться модным магазином пластинок и крутой студенческой радиостанцией. Оба места стали для меня богатыми ресурсами при знакомстве с панк-роком. Я с головой погрузился в Black Flag, Circle Jerks, Dead Kennedys, Sex Pistols и все, что казалось агрессивным и бунтарским. Музыкальный размер подходил идеально. В основном в панк-роке требовались минимальные технические умения. Структуры песен, как правило, были простыми, но классно было играть с такой агрессией. Песня Black Flag «Nervous Breakdown» сразу же стала моей любимой. Резкий и плотный рифф Грега Джинна в сочетании с чокнутым исполнением Кита Морриса, по-видимому, испытывающему нервный срыв, воплощали в себе все, что привлекало меня в панк-роке. Да и длится песня чуть больше двух минут.
Примерно в это же время я впервые попробовал алкоголь. Ничего примечательного. В клинике я слышал от «бывших» алкоголиков, что первая выпивка меняла их жизнь – то было мгновенное спасение от бесполезного существования, полного тревоги и отвращения к себе. Весьма интересные заявления. Я даже завидую, что они в тот момент почувствовали столь глубокое облегчение. Однако у меня было не так. Той осенью, после обеда, когда мы с моими друзьями-скейтерами и панками доехали до старого заброшенного амфитеатра, пристроенного к студенческому городку колледжа, вооружившись парой упаковок пива по шесть банок, сигаретами и вином с соком, я не увидел никакой путеводной звезды и не нашел способа избавиться от тревоги или неуверенности в себе. Дерьмовое пиво на вкус оказалось дерьмом, а вино с соком – как протухший сок. Сигареты воняли, от них немного закружилась голова, и меня даже затошнило.
Но я понял, что меня приняли. Мне разрешили принять участие в нашей авантюре. Я был частью банды, коллектива. Мы плохо себя вели, и это поведение заставило меня почувствовать себя независимым и взрослым. Важнее всего то, что я ощутил свою значимость. Раз меня взяли – значит, мне доверяли. Знали, что я не разболтаю. И мне это окажется по силам. Все это было правдой. ■■■■■■ ■ ■■■■■■■ ■■■■■ ■■■■■ ■■■■■■■ ■■■■■■ ■ ■■■■■■, ■■■■■■■■■■■ ■■■ ■■■■■■ ■■■■■■■■ ■■■■■■ ■■■■, ■■■■■■■■ ■■■■■ ■■■■■■■ ■■■■■■■■ ■ ■■■■■■, ■■■ ■■■■■■■■■■ ■■■■■-■■ ■■■■. ■■ ■■■■■■ ■■ ■■■■■■■■■. ■■■■ ■■■■■■ ■■ ■■■■■■■. ■■■■■■ ■ ■■■■■■■■■■■■ ■■■■ ■■■■■■.
Глава 3. Сыр и масло
«Driver8» R.E.M.К 1990-м годам R.E.M. была одной из самых именитых групп в мире. Выпуская альбомы, попадавшие на первые строчки хит-парадов, доминируя в эфире MTV и рок-радио и собирая арены, группа стала известна каждому. Но в начале и середине 1980-х R.E.M. были студенческой рок-группой. Они представляли собой звенящую смесь классического рока, фолка, панка и кантри с гениальной уязвимостью и нотками южной культуры, проходящими через все творчество коллектива. Именно такой R.E.M. и предстала предо мной.
Не помню, где я впервые услышал R.E.M., и это может быть потому, что их звучание всегда было для меня знакомым. В нем присутствовала глубина, присущая не только року. Тексты больше напоминали поэзию, нежели рок-песню. Вероятно, иногда R.E.M. казались слегка вычурными и напыщенными, но, когда этот эффект срабатывал, в них чувствовалась утонченность и высокий уровень самоанализа, что в значительной степени отделяло их от коллег по цеху.
Поскольку я рос в маленьком городке на юго-востоке Вирджинии, то редко мог позволить себе сходить на концерт. Местной музыкальной сцены у нас как таковой не было. Тем нескольким молодым группам из района приходилось использовать творческий подход, чтобы найти способ организовать свои концерты. Когда я был в восьмом классе, одной из таких групп были The Eddies.
The Eddies были трио, состоящим из студентов местной старшей школы. В основном они исполняли песни своих панковских и альтернативных кумиров. Впервые я увидел их выступление на шоу всех возрастов в региональной библиотеке Вильямсбурга перед небольшой толпой местных ребят, и тогда уже они стали нашими кумирами. Я сам едва начал играть на гитаре, но уже понимал, что хочу заниматься исключительно музыкой. Раньше мне казалось, что рок-звезды, которых я видел на MTV, с другой планеты. Все это выглядело волшебным и недосягаемым. Но, увидев тем вечером The Eddies, я понял, что это вполне возможно. Это были ребята из нашего городка, мы ходили в одну и ту же школу. В метре от меня они исполняли «Driver 8» группы R.E.M. И играли хорошо.
Пару лет спустя гитарист The Eddies Майк Дёркс переехал из Вильямсбурга в Ричмонд и присоединился к новой театральной группе Gwar. В итоге они добились огромного международного успеха и потом уже взяли мою группу Lamb of God на разогрев в наш первый тур по стране. Басист The Eddies Бобби Донн также после школы переехал в Ричмонд и сколотил один из первых инструментальных мат-метал-панк гибридов Breadwinner. Их затянутый и резаный, кривой ритм оказал огромное влияние на ранний материал Lamb of God и сыграл важную роль в развитии нашего собственного звучания.
Стоя в библиотеке и наблюдая за выступлением Eddies, я и представить не мог, что когда-нибудь это случится.
В конце лета 1986-го я пошел в девятый класс старшей школы Лафайета[8]. Мой родной городок и сейчас-то слишком маленький. В 1980-х он был еще меньше. Дети заканчивали старшую школу со многими из тех, с кем ходили еще в сад. Вильямсбург развивался так медленно, что сильно отстал от соседних городов и поселков. Это был пригород без города. Изменения были незначительными, вроде какого-нибудь нового торгового центра или заранее подготовленного жилищного массива рядом с соседним разросшимся лесом. Но несмотря на то, что Вильямсбург, может быть, и застыл во времени, меня это не касалось. Я решительно был настроен меняться. Я никогда не отличался определенными успехами, но хотел исправить эту ситуацию.
Готовясь поступать в старшую школу, я на время решил переосмыслить свою жизнь. В конце восьмого класса ко мне подошли два одноклассника, собиравшиеся тренироваться с университетской командой рестлеров. Здоровые, амбициозные, но при этом милые ребята, с которыми я всегда ладил. Велся набор в их команду рестлеров, и нужен был человек в одну из весовых категорий. Я ушам не поверил, когда мне сказали, что я идеально подойду на эту позицию. Меня брали в команду! Как оказалось, не было паренька, который весил бы достаточно много, чтобы отвечать требованиям. А еще было бы неплохо овладеть основной техникой борьбы. Почетное знакомство с борцовской карьерой. Но, несмотря на скромные обстоятельства, появилась возможность стать частью чего-то большего. Я также знал, что, тренируясь со спортивной командой, смогу прийти в форму. И будет весело. Может быть, я даже одержу несколько побед!
Почти сразу же перед началом девятого класса я стал посещать ежедневные тренировки с командой. Научился основным приемам новичков, но больше всего радовало то, что я бегал. Много бегал. Мы носились вокруг школы, а потом бегали еще. Я уже решил, что, наверное, хватит этой беготни, но мы продолжили бежать. Я еще никогда не чувствовал себя настолько утомленным. Но пообещал себе, что продержусь хотя бы еще немного. Не хотелось сразу уходить. Тренировки становились лишь интенсивнее, но, как только я начал понимать, чего ожидать, мне стало немного проще реагировать на вызовы.