Немного о чудовищах

Сказки старые и новые

Чьи шаги так тихи, легки? Кто бежит по лесной тропе?

А в корзинке что? Пироги? Если хочешь, оставь себе,

Тут всего на один зубок. Ох, и скучно же тут, в глуши!

Нам бы вот поболтать чуток – сядь, послушай. И не дрожи.

Говоришь, он тебя спасёт? Это кто ещё? А, герой…

Твой? Призналась ему? Как нет? Хочешь, сердце ему открой.

Я слыхал, что любовь – палач… и спасение для души.

Станет больно – тогда заплачь и скажи, что я разрешил.

Если мир будет подл с тобой, не тушуйся и не робей:

Позволяю тебе быть злой и по вторникам есть людей,

Только, чур, не поздней шести – или лучше добавь в салат.

Впрочем, это я пошутил. А в салате вкусней шпинат.

Ни компания, ни родня от депрессии не спасёт —

Лучше зубы, как у меня, отрасти на двадцатый год.

На тридцатый – учись смотреть, а потом – закрывать глаза:

Раз промотана жизнь на треть, значит, поздно плестись назад.

В волчьей шкуре житьё не рай. Выбирай, что тебе милей:

Любишь красное – надевай, о потерянном – не жалей,

Если будет щемить внутри – значит, сердце там где-то есть.

А захочешь поговорить – возвращайся. Я буду здесь.

БАШНЯ

Когда-то раньше всё было проще. Драконы, рыцари, колдуны —

В своих сражениях скоморошьих почти невинны, почти равны,

Почти что дети в прозрачных, ясных и однозначных оттенках чувств.

Но время тянется, и, к несчастью, я не старею – и я учусь.

Твои усилия бесполезны, ведь мне достаточно подождать,

Позволить старости и болезням тебя до остова обглодать.

Но если ненависти лет триста – с любовью разницы нет на вкус.

Когда-то раньше всё было чистым.

Я это чувство почти боюсь.

Длиннее к вечеру тень от башни. Я жаден; я не отдам своё.

Наверно, будет немного страшно скитаться здесь до конца времён —

И ты, впечатанный в этот город, стоптавший улицы до костей,

Наотмашь смотришь с немым укором из междустрочия на листе,

Почётный пленник в густом тумане, закатный отблеск на витраже.

…наверно, будет немного странно врагом прикидываться уже?

Ты сможешь даже почти поверить, что будет лучше, что ты привык,

Но в горле, стиснутом до потери дыханья, пеной клокочет крик.

Ты вечен? Что же, я тоже вечен, я буду ждать, и мне хватит сил.

Когда ты сделаешь шаг навстречу – я окончательно победил.

Когда приткнёшься к порогу башни, ведь больше некуда, больше не…

Всё представляется настоящим в оцепененье и в тишине.

И в этом вынужденном молчанье, как будто ставшем для нас тюрьмой,

Я ставлю сорванное дыханье в хрусталь фамильный – и на трюмо.

Сомкнувшись, тонко дрожат ресницы, и каждый выдох – наперечёт.

Красиво, правда, мой мёртвый рыцарь?

Ты посмотри, как оно цветёт…

БАШНЯ#2

Предай меня, пожалуйста, как всех.

Оставь меня, пожалуйста, в покое.

Спасись хотя бы тем, что ты жесток,

Безжалостен, неумолим как рок…

Но ядовитый вёх, и белый мех,

И этот образ мрачного изгоя —

Он сердца твоего уже не скроет.

Я, знаешь, к сожалению, не слеп —

А ты как на ладони в этой башне,

Ты уязвим – в дурацкой доброте,

В готовности довериться не тем,

Как будто и не знаешь всех легенд,

Возвысивших тебя и оболгавших…

Но если впрямь не знаешь – это страшно.

Охотиться на духов и химер —

Давно уже скорее долг, чем труд.

Но с каждым веком меч всё тяжелее.

А может, это я слабею?

Мне меч бы заменить на револьвер,

Но пули мёртвых тварей не берут.

…зато меня, наверное, возьмут.

Не хочешь относиться как к врагу —

Назначь мне плату: кровь, и плоть, и душу,

Пусть это будет сделка, договор…

Но ты уже уставился в упор:

«Я просто помогу, ведь я могу».

А ведь и правда, только ты и сдюжишь.

Но от улыбки маетно и душно:

Мои друзья, соратники и братья,

Делившие и радость, и нужду,

Все те, с кем мы плечом к плечу стояли, —

Я вспомню их по именам едва ли.

Погибли; перемолоты проклятьем.

Так брось меня, не отводи беду —

Не выходи из башни, мой колдун.

БЕЛЫЙ – АЛОМУ

(Неблагой – Благому)

Я триста лет знаком с его хитрой рожей,

родился он в ноябре – охладелом, чалом.

Хотя ему с другими сходиться сложно,

он не адепт трагического начала.

И к поясу приторочены спицы,

а не кинжалы.

Шнурки, бусины и косицы —

всё безнадёжно

алое.

Его одежды дорожные —

осиновые, кленовые.

Я с ним становлюсь болтливее.

Но мне по душе безмолвие:

поля уязвимо белые, согбенные ивы

сонные,

бураны летят, по небу раскинув седые

гривы,

я в шутку скидываю с него корону…

И он замирает в эту секунду – и умирает тоже.

Заносит следы его

моё дыхание.

И лёд одевает бусины сияющими гранями,

и я заплетаю снежное в его киноварные пряди.

Мне кажется возмутительно серьёзным —

и настоящим —

его лицо, отражённое в глади

озёр, подо льдом спящих.

Но всё же есть нечто жуткое,

шаткое,

в этой почти-смерти.

Со смехом я возвращаю корону ему – шутка,

давай, улыбнись, ну же,

ты нам дураком нужен,

угрюмцам двоим тесно —

вон лёд на реке треснул…

И та же глубокая трещина раскалывает мне сердце.

Ступай же, приятель, дальше, бродяжничай по дорогам,

в своей шутовской короне пурпурного чертополоха,

носись по холмам диким, зелёным и крутобоким,

я буду с тобой вечно – вплетённым в косу сполохом.

ВАСИЛИСЕ

Неуверенно, тонко ложатся на холст стежки,

Еле теплится огонёк – еле теплится и чадит.

Значит, время пришло рукоделие отложить,

Значит, время пришло за околицу выходить.

А за первой стеной воздух сладок, душист и пьян,

Так беги во весь дух и, когда упадёшь – не ной.

Только дальше тропа однажды свернёт в бурьян:

Встанут лозы колючие плотной – второй – стеной.

Мир за ней – точно страшный дремучий лес,

Так несись напролом, если ощупью не пройти!

Здесь научат тебя не разнеживаться в тепле

И считать перед каждым ответом до десяти.

Когда станет тебе от уроков не по себе —

Череп сдёрни у ведьмы с колышка и иди.

Ведь за третьей стеной только марево до небес,

И скитаться тебе в этом мареве до седин.

Ты поймёшь, что и правда все горести от ума,

Сердце больше – отчаянья шире диапазон…

За четвёртой стеной оседает росой туман,

И прозрачней ледышки становится горизонт.

Неуверенно, робко ныряет игла в канве.

Незаметна цепочка следов под сухой листвой.

…Как во сне – как слепая, чумная – идёшь на свет.

Только чувство такое, как будто идёшь домой.

Эта сказка древнее гор: вот тиран, вот его народ, что спасения

от него по-овечьи покорно ждёт – а в пророчествах сущий вздор, где-то сгинул герой в ночи.

Чем опасней и гаже хворь, тем лекарство сильней горчит.

Пусть у зла есть и чин, и сан, горы золота в сундуках, но в саду у тебя – дурман, аконит, белена, сумах. Если отсвет надежды слаб, то тогда настаёт черёд госпожи ядовитых трав, ведьмы пустошей и болот; собирая по лепестку смертоносный дурман в горсти, ты готова уже врагу дар прощальный преподнести – полной чашей.

А в чьей руке… В той, что ближе – тебе ль не знать?

Кто отправил гонца к тебе?

Верный рыцарь.

Служанка.

Мать.

Неизбежен такой финал, как закат или как рассвет. Но как только побеждена хворь – в лекарстве нужды и нет: видишь отблеск того костра, на котором тебе гореть?

Госпоже ядовитых трав за услугу оплата – смерть.

Крутят воды реки времён без помех колесо судьбы. Ход событий определён, но в узоре у прях слепых что-то явно пошло не так:

на могиле растёт трава, и похоже, что жив твой враг.

…Как ни странно, и ты жива.

Триста лет пролетело вмиг, а расклад, как ни глянь, не нов: твой противник, жесток, велик – в белой башне до облаков.

Но у башни есть тень.

В тени, там, где сад утонул в дыму, ты посеяла аконит, наперстянку и белену. Не явился опять герой, за спасеньем к тебе идут: называют тебя сестрой, бьют челом – отведи беду!

Ты кивнёшь.

Но придёшь к врагу – и предложишь ему альянс.

Вместе легче быть начеку; берегись, бунтовщик, смутьян – раньше правила только сталь, нынче правит и сталь, и яд.

А тебе не к лицу печаль, но к лицу золотой наряд – и ещё золотой венец, тот, что дал твой заклятый враг.

Там, в узоре – сумах, борец, олеандр, паслён и мак…

Что мораль?

А морали нет, каждый думает о своём…

Но, пожалуй, идти во тьме чуть полегче, когда вдвоём.

Любила усложнять девица А: для тела фитнес, книги для ума, поесть – чтоб и полезно, и красиво. Девица Б – за то, чтоб упрощать, не надо ей том-яма – дай борща, из увлечений – шопинг, семки, пиво…

И так бы жили – каждая в своём мирке, который, словно водоём, закрытая от всех экосистема; но их столкнула в очереди в банк сама, что называется, судьба – и тут же обозначились проблемы.

Им выпал на двоих один талон.

Девицы зацепились языком, пытаясь доказать, кто тут правее – но очередь устала слушать их. Пришёл охранник, выставил двоих на улицу, ни капли не жалея. Там спорили б они до хрипоты, в запале с «вы» переходя на «ты», под вой кошачий и под гомон птичий…

Но ливень был не в курсе их проблем – прошёлся одинаково

по всем и вымочил до нитки без различий.

Девица Б, промокнув целиком, грозится тучам сжатым кулаком и брякает:

«Да чтоб вас разметало!»

Немедля начинает ветер дуть, и за каких-то несколько минут

на небе пелены как не бывало.

Девица А, чихая, говорит:

«Не заработать как бы нам бронхит, ты падай мне на хвост —

и полетели, ведь я живу здесь рядом, на углу».

…и достаёт из сумочки метлу – новейшей раздвигаемой модели!

Теперь они подруги, ясен пень.

Под пиво и под чай улун-женьшень наводят порчу, суету

и шухер, гадают по теням и облакам, не спорят никогда

по пустякам…

А банк сгорел – ну, если верить слухам.

Дилижанс уезжает в девять. Кажется, навсегда.

А ты собираешься будто бы к морю, в лето:

Зонтик, перчатки, шляпки – словом, белиберда.

И – книга моя, в которой описано это.

Поезд отходит в девять, идёт до фьордов.

(Мы знаем, на самом деле – в слепую вечность.)

Стоишь, с подножки машешь, смеёшься вроде,

Под мышкой – моя книжка, где всё размечено.

«Космический странник» из доков отчалит в полночь —

Туда, откуда, по слухам, возврата нет.

Ты к краю вселенной уносишь мою горечь —

И книгу мою, в которой предсказано это.

А я остаюсь. До одури тихо в доме.

И в пальцах – планшет ли, перо, стилус…

Пожалуйста, хоть страницу, ведь я помню!..

…чтоб странствие чуть подольше тебе снилось.

ДОППЕЛЬГАНГЕР

Сэнди одна. Месяц, неделю, век?

Это как помутнение в голове.

Дом непривычно тих, необычно пуст,

Стало гораздо меньше цветов и бус,

Больше не остаётся открытым кран,

И почему-то сохнет в горшке герань.

К счастью, Сэнди работает на износ —

Тем, кто устал, кажется, всё равно…

Щурится с фото траурного сестра:

«Сэнди, любой закат истончает грань,

Сэнди, закутай зеркало пеленой.

Сэнди, не только я смотрю за тобой…»

Лето приходит. Лето душит её.

Пахнет река патокой и гнильём.

Сэнди устала. Выжата, как лимон.

Падает на кровать и, наверно, в сон.

…Комната в рыжих сумерках ли, в огне?

Простыни липнут к телу, как будто нефть.

Снится ей что-то страшное, как чума:

Словно бы голос сестрин зовёт со дна;

Путник в горячке мечется – мёртв ли, жив? —

Злая ночная птица над ним блажит;

В сером ущелье спутались низ и верх —

Сжатый в могиле каменной, стонет цверг.

Сэнди идёт на голос, как на маяк —

Поле, река, ущелье, пустырь, овраг…

«Не торопись, балбеска», – сестра ворчит.

Голос – почти её. И глаза – почти.

Сэнди не верит.

Сэнди несётся к ней.

Фото чернеет медленно, как в огне.

Там, где чаща лесная торжественно зеленеет,

Там, где мох – словно лисий пушистый мех,

Кем-то было начертано:

«Здесь живут феи».

И я верю – я слышала шёпот и звонкий смех.

…И где прерию наживо режут ножи хайвея,

Там, где море травы колышется на ветру,

Я видела знак:

«Здесь живут феи»,

А на нём – отпечатки крошечных нежных рук.

…И среди небоскрёбов, где люди смелей и злее,

Где навек пропадаешь, если не там свернул,

В тупике есть граффити:

ЗДЕСЬ ЖИВУТ ФЕИ.

Там невидимых крыльев мерещится тихий гул.

…И на страшной войне, где сердце за час черствеет,

А за два – расцветает багряным цветком в груди,

Процарапано в камне:

«Здесь живут феи» —

И как будто бы что-то такое в пыли блестит.

…И на солнечном юге, где лавровые аллеи,

Где под сенью магнолий – смирение и покой,

…И на севере, где не всегда по утрам светлеет,

Где в отвесные скалы вгрызается злой прибой,

Я читала по гальке:

«Здесь

живут

феи».

…только феи нигде не видела ни одной.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

(Заклятие)

Уже поздно бить в набат,

Надевать доспех —

От любви оберега нет, она с лёта бьёт,

И на две души у любви одно остриё.

И тебя рассекло оно только час назад,

Он два дня как мёртв,

Но ему всё смех —

«Ты не спрячешься, блажь моя, от меня никак,

Я тебе не враг».

Майским ветром тебе укрываться – рыбацкой сетью,

И расчёсывать волосы частым гребнем совиных криков.

На закате ты станешь колосом в ржавом свете —

Пшеницей дикой,

Он придёт, чтобы поле сжать —

И сожмёт в кулак.

А зерно упадёт в ручей, прорастёт на дне.

Обернёт он колосом, как бедой, рукоять ножа,

Он уйдёт на войну, чтоб хоть на день тебя забыть,

Посмотри – он погиб, и в зрачках у него пожар,

А в груди – свинец.

Его череп укатит река в ледяную зыбь,

Где снега – как слюда.

Да в глухую седую топь,

И речная трава прорастёт через белый лоб —

Это ты обвилась вокруг, ты сплела венец,

Колыбельные на ночном языке поёшь.

Опускается на болота колючий снег,

От совиных криков чернеет заклятый нож —

И не спрятаться друг от друга вам никуда.

Поздно бить в набат,

Ни к чему надевать доспех…

Круг из соли тонок, как будто нить… Милая колдунья, не будь сурова —

Путника одинокого не гони и позволь промолвить хотя бы слово.

Знай: мой дом от чужаков сокрыт. У холмов, где ветви к земле приникли,

Тайную дорогу нам озарит россыпь огневеющей земляники.

И пусть ягод слаще на свете нет, ты смотреть – смотри, но не смей касаться:

Ведь осока, острая, как стилет, рассечёт протянутые к ним пальцы.

Берег мягок, словно гагачий пух, ночь туманом стелет и укрывает;

Та постель нежней материнских рук – но, увы, холодная и сырая.

Если там цветы – то дурманный яд. Если огоньки – значит, над болотом.

Бродит ночью женщина, говорят, и она оплакивает кого-то,

И её глаза – как седой хрусталь, в глубине зрачков перелив багровый,

И слегка слабеет её печаль от глотка густой человечьей крови.

Если неподвижна поверхность вод и луна плывёт над низиной сонной —

Тихой песней в омут к себе зовёт бледное дитя в золотой короне.

В топком иле светятся черепа, словно жемчуга на груди невесты —

Сколько ни явилось гостей бы нам, каждому по чину найдётся место.

Правит той страной мой король-отец, только власть его всем давно постыла:

Он жестокий изверг, хитрец и лжец – так давай уложим его в могилу?

Милая колдунья, пойдём вдвоём! Будешь мне женой или добрым другом —

Я приму, что сердце решит твоё.

Я люблю тебя.

Выходи из круга.

Мойре снится порой под утро:

У неё есть сестра-двойник.

Только сон этот почему-то

Всё сильней проникает в жизнь.

Варит кофе она, зевая,

Чутко дремлет, глаза прикрыв…

И как будто судьба иная

Проступает сквозь негатив.

Это небо синее сапфира,

На песок наступать горячо,

И молочная сладость инжира

В белом полдне течёт и течёт.

У судьбы еле слышный голос,

Нитка тянется, чуть видна…

Мойра ждёт свой последний поезд —

На перроне стоит одна,

Ощущая себя старухой

С ледяной пустотой в груди…

В то же время бесплотным духом

Через южную ночь летит.

Месяц жёрновом канул в море,

Терпким дымом чадят костры.

Коркой соль на губах – и горечь

От лимоновой кожуры.

Снова утро и снова морок —

То ли морось, а то ли снег.

Собирается Мойра долго,

Тело движется, как во сне…

Вдруг сестра её в платье белом

Загорелой взмахнёт рукой —

И в оконце заиндевелом

Завиднеется южный зной.

Что ты опять плачешь? Вот идиотка, право…

Вылечится скоро твой бессердечный город —

Ветер метёт аллею, пальцы опять немеют,

Талой воды море, хоть на плоту плавай.

Дышишь на снег летом – мятой и земляникой,

Город оскал прячет. Город такой алчный!

Залпом тебя выпил, захохотал хрипло —

Вот уже взгляд выцвел, плечи твои никнут.

Что ты опять плачешь? Мёртвые не жалеют,

Пробуют чёрный кофе, ловят тебя на слове —

Снова зовут на встречу, раз уже изувечив,

Гладкие, белоглазые статуи из музея…

Ты ещё не устала? Правильней и слаще

Не исцелять – резать, и рассуждать трезво,

К сердцу не принимая, словно глухонемая,

Мёртвая, как твой город… Что ты опять плачешь?

Что ты опять плачешь?

ИБСЕН

Ты уничтожил все улики. Облагородил образ Григом.

Но вот сидишь, читаешь книгу – смешно признаться, о себе.

Есть повод пересесть за столик, упомянуть о песне Сольвейг —

Искусство робких недомолвок, в котором всякий преуспел.

И вспомнить, может быть, когда-то: вот кресло у окна, вот латте,

И мы, как будто экспонаты в палате мер и полумер,

Случайный спор, в котором двое с души снимают слой за слоем,

Как с луковицы, наносное… А есть ли сердцевина, Пер?

Не страшно знать – неинтересно, да и не время, и не место,

И только пустота в наследство: ни дел, ни знаний, ни имён…

А впрочем, имена остались. И это, Пер, уже немало.

Небытие – рациональность, когда мир перенаселён.

ПЕСНЯ НАД ПРЯЖЕЙ

Мастерица пела и пряла.

С песней в лад вилось веретено,

Из кудели вытянулась нить —

Невесома, призрачно-бела,

Как ручей под полною луной.

И спешила дальний холм обвить

Лёгкой ниткой узкая тропа,

И как в реку выльется ручей —

Так она вольётся в дальний тракт,

Там пройти – сто платьев истрепать,

Износить сто вышитых плащей…

Песня звонко ластилась к ветрам,

И летела вдаль над синевой,

И ручьём звенела на ветру,

И печалью сердце обвила —

Невесомой нитью шерстяной:

«Пусть тропинки все совьются в круг,

И чужбина станет немила,

Пусть ладья стремится на причал —

По морям настранствовалась всласть.

Пусть вернётся тот, кто обещал,

Кто оставил плакать, петь и прясть…»

КЭТЛИН

Полвека судачит весь белый свет,

В глуши и в самой столице:

Чем Кэтлин из Клонса, искусней нет

В Ирландии кружевницы.

Старуха О’Тулл учениц не берёт,

И родственниц дальних даже…

Сидит и сидит себе над ручьём

И кружево вяжет, вяжет.

И много людей приходило к ней,