Серое Наследство Локлид: Остров Воспоминаний

Глава 1 Золотая клетка

Воздух на Локлиде был густым, сладким и обманчиво нежным. Он пах тропическими цветами, морской солью и деньгами – старыми, большими, пахнущими тиком и властью, которые могли купить даже собственный кусок рая в океане. Белоснежная яхта мягко причалила к частному пирсу, сверкающему свежевыкрашенным тиком.

Вивьен Локвуд стояла на палубе, идеальная и непроницаемая в своём белом льняном платье. В шестнадцать лет она уже усвоила главное правило отца: Локвуды не проявляют эмоций на публике. Даже если «публика» – это лишь команда яхты и младшая сестра.

– Мы здесь, Элейн. Перестань корчить рожицы облакам, – её голос прозвучал спокойно, но с лёгким металлическим отзвуком, который Элейн уже научилась ненавидеть.

Элейн, на два года младше, свесилась с перил, пытаясь разглядеть в бирюзовой воде стайку разноцветных рыбок. На ней было простое синее платье, уже немного помятое после путешествия.

– Они свободные, – прошептала она, не оборачиваясь. – Могут уплыть куда захотят.

– И станут обедом для какой-нибудь крупной рыбы, – парировала Вивьен, поправляя солнцезащитные очки. – Свобода – иллюзия, сестра. Особенно в океане.

Их встретил управляющий островом, мрачный мужчина по имени Хендрикс, чьё лицо, казалось, навсегда застыло в выражении почтительной отстранённости.

– Мисс Локвуд, – он кивнул Вивьен, затем – Элейн. – Всё готово к вашему прибытию. Мистер Локвуд передал, что присоединится к вам через неделю.

Элейн едва сдержала вздох облегчения. Неделя без отца. Целая вечность.

Вилла «Ирида» была шедевром архитектурного минимализма – белые стены, панорамные окна, открывающие вид на бескрайний океан. Всё было безупречно, стерильно и бездушно. Как картинка из журнала, в которой забыли поселить людей.

Их комнаты находились в противоположных крылах здания. «Чтобы у каждой было личное пространство», – как говорил отец. Элейн всегда думала, что это чтобы они меньше виделись.

Вечером они ужинали на огромной террасе. Стол ломился от изысканных блюд – лангустины в шампанском, трюфельные пасты, экзотические фрукты. Молчаливая прислуга меняла блюда с такой бесшумной эффективностью, что казалось, они не люди, а хорошо смазанные механизмы.

– Отец хочет, чтобы мы использовали это время для… самосовершенствования, – отложив вилку, сказала Вивьен. Она не притронулась к десерту. Она никогда не ела десерт. – Он прислал список рекомендованной литературы.

– Ура, – безэмоционально протянула Элейн, ковыряя вилкой в воздушном суфле. – А можно просто… поплавать? Понырять с маской? Найти ракушки?

Вивьен посмотрела на неё с лёгким сожалением, как на ребёнка, который ничему не учится.

– Ракушки, Элейн? Мы не туристы. Мы – Локвуды. Даже здесь.

Именно в этот момент Элейн впервые почувствовала это – странное, щемящее чувство, которое будет преследовать её все годы на Локлиде. Остров был не наградой. Он был самой красивой тюрьмой в мире. А они – две птицы в золотой клетке, одна из которых уже смирилась со своей участью, а другая всё ещё билась о прутья.

Позже, когда солнце село, окрасив небо в кроваво-оранжевые тона, Элейн пробралась на пустой пляж. Она сняла сандалии и почувствовала под босыми ногами тёплый, мелкий песок. Он был настоящим. Единственным, что не было отполировано до блеска по заказу отца.

Она зашла в воду. Тёплые волны ласкали её лодыжки. Где-то вдали, на горизонте, мигал огонёк проходящего судна. Оно плыло куда-то, в другие порты, к другим людям. К свободе.

– Я тоже когда-нибудь уплыву, – прошептала она океану. – Далеко-далеко.

Она не знала, что Вивьен стоит на террасе виллы и наблюдает за ней сквозь бинокль. Старшая сестра не спускала с младшей глаз. Так велел отец.

«Защищай её, Вивьен, – сказал он перед отъездом. – Даже от неё самой».

И Вивьен защищала. Она становилась надзирателем, тюремщиком, старшей сестрой. Постепенно её обязанности смешивались в одно целое, пока не стало невозможно отличить долг от любви, а любовь – от контроля.

Ночь на Локлиде была самой тёмной, какую только можно купить за деньги. Без огней города, без лунного света, который перекрывали специальные светозащитные системы виллы. Только рокот океана и тяжёлое, сладкое бремя совершенства.

А в своей комнате Вивьен Локвуд, прежде чем лечь спать, аккуратно составила расписание на завтра. С 7:00 до 19:00 – занятия, чтение, самоподготовка. Ни одной свободной минуты. Ни одной слабости.

Она смотрела в тёмное окно, где отражалось её собственное, идеально контролируемое лицо.

«Мы – Локвуды, – повторила она про себя слова отца. – Мы должны быть лучше всех».

И где-то глубоко внутри, под слоями долга и дисциплины, шевельнулось что-то маленькое и испуганное. Что-то, что хотело сбежать на пляж и почувствовать песок под босыми ногами.

Но Вивьен подавила этот импульс. Как всегда.

Остров молчал. Он хранил их тайны. И ждал.

Вивьен стояла у окна, наблюдая, как Элейн бродит по кромке прибоя. Её силуэт в предзакатных сумерках казался таким одиноким и хрупким. Что-то сжалось внутри Вивьен – острое, щемящее. Не долг, не ответственность. Нечто другое.

Она отвернулась от окна, и её взгляд упал на зеркало. В нём отражалась идеальная дочь Чарльза Локвуда – безупречная, собранная, холодная. Но сегодня это отражение вдруг показалось ей чужим. Ненастоящим.

«Нет, – вдруг подумала она с неожиданной яростью. – Не сегодня».

Решение пришло мгновенно, прежде чем разум успел его оспорить. Она резко развернулась, сбросила с ног дорогие кожаные сандалии и побежала. Бежала по мраморным полам, мимо удивлённой прислуги, через огромные пустые залы – нараспашку, сломя голову, как обычная девочка, а не наследница империи.

Дверь на пляж распахнулась с грохотом. Элейн обернулась на шум, её глаза расширились от изумления. Она никогда не видела сестру бегущей. Вивьен всегда двигалась плавно, величаво.

– Вив? Что случилось?

Вивьен, запыхавшись, остановилась перед ней. На её идеально уложенных волнах появилась растрёпанная прядь. Она дышала глубже обычного.

– Ничего, – выдохнула Вивьен. И вдруг улыбнулась. По-настоящему, впервые за долгие месяцы. – Абсолютно ничего не случилось. Просто… тоже захотелось почувствовать песок.

Она сделала шаг вперёд, и её ноги погрузились во влажную прохладу. Песок здесь, намытый волнами, был другим – тяжёлым, цепким и удивительно нежным. Неожиданное удовольствие пробежало по коже.

– Но… расписание… отец… – растерянно пробормотала Элейн.

– К чёрту расписание, – тихо, но отчётливо сказала Вивьен. Она посмотрела на сестру, и в её глазах плескалось что-то новое – озорное, живое. – На один вечер. Только мы и океан. Хочешь?

Элейн не ответила словами. Она просто схватила сестру за руку и потащила к воде.

– Бежим! До самой воды! Кто последний – тот расписывается в отцовском отчёте о расходах!

И они побежали. Две девочки в дорогих платьях, с растрёпанными волосами и смехом, который, наконец, звучал искренне. Их следы оставались на песке – неровные, перепутанные, живые.

В этот миг, под темнеющим небом Локлида, они не были Локвудами. Они были просто сёстрами. И, возможно, это был единственный настоящий подарок, который этот остров мог им дать.

Они смеялись так громко, что заглушали шум прибоя. Элейн, схватив за руку остолбеневшую от такой наглости Вивьен, тащила её в набегающие волны. Брызги солёной воды летели во все стороны, пятная дорогие льняные платья.

– Смотри! – кричала Элейн, указывая на пурпурную полосу заката. – Как будто небо загорелось! Настоящее, а не из окна!

Вивьен, запыхавшись, остановилась, чувствуя, как песок уходит из-под ног вместе с откатывающейся волной. Её сердце билось часто-часто, не от бега, а от странного, забытого чувства – лёгкости. Она подняла взгляд на сестру, на её сияющее, счастливое лицо, и что-то в ней дрогнуло.

– Я… я никогда не видела такого заката, – призналась она тихо, и голос её звучал непривычно глупо и по-детски.

– Потому что ты всегда смотрела на него через стекло! – заливисто рассмеялась Элейн. – Его нужно чувствовать кожей! Вот!

Она плеснула на сестру водой. Холодные капли попали Вивьен на лицо, и она ахнула от неожиданности, а потом… рассмеялась. Сначала неуверенно, а потом всё громче, пока живот не заболел от этого непривычного напряжения.

Они стояли по колено в тёплой воде, две девочки в промокших насквозь платьях, их волосы растрёпаны ветром, а на лицах – одинаковые, беззаботные улыбки. На мгновение все правила, все «должна» и «нельзя» растворились в солёном воздухе.

И тут, словно по сигналу, на пляже появилась тёмная, неумолимая фигура.

– Юные мисс, – голос миссис Пратчетт, их гувернантки, прозвучал как щелчок бича в этой идиллии. Она стояла на песке, скрестив руки на груди, и её лицо выражало ледяное неодобрение. – Прошу вас вернуться в дом. Время вечерней трапезы. А затем – отбой.

Смех застрял в горле. Улыбки слетели с их лиц, словно смытые внезапным ливнем. Элейн взглянула на сестру – и увидела, как та уже выпрямила спину, лицо вновь стало гладким и невыразительным. Маска вернулась на место за считанные секунды.

– Мы идём, миссис Пратчетт, – ровным, лишённым эмоций голосом сказала Вивьен и сделала первый шаг из воды к суше, к правилам, к расписанию.

Элейн бросила последний взгляд на уходящее за горизонт солнце, на свободу, длившуюся всего несколько минут, и поплелась за сестрой. Песок, ещё недавно такой тёплый и ласковый, теперь казался колючим и холодным.

По пути к вилле Вивьен шла чуть впереди, её промокшее платье тяжело свисало, оставляя на идеально ухоженной дорожке мокрый след. Она не оглядывалась на сестру. Она уже снова была Локвуд. Но на обратной стороне её ладони, сжатой в кулак, оставались крупинки песка – крошечные, неуместные свидетельства того, что золотая клетка на мгновение всё-таки открылась.

Дорога к вилле показалась бесконечно длинной. Вивьен шла, сжимая кулак, чувствуя, как песок впивается во влажную кожу. Он был доказательством. Свидетельством того, что этот вечер действительно был. Что её смех – не мираж.

И вдруг, сама не понимая зачем, она медленно разжала пальцы. Песок осыпался, но ладонь осталась открытой. Она замедлила шаг, позволив Элейн поравняться с собой. Их руки почти касались. Затем, не глядя на сестру, глядя прямо перед собой на освещённый порог виллы, Вивьен осторожно, почти невесомо, мизинцем зацепила мизинец Элейн.

Элейн вздрогнула от неожиданности и сжала пальцы. Всего на секунду. Крошечный, тайный рукопожатие.

Миссис Пратчетт, шедшая чуть позади, краем глаза уловила это движение. Уголки её строгих губ дрогнули в едва заметной, тёплой улыбке. Она тихо, почти беззвучно, хихикнула – короткий выдох, затерявшийся в шёпоте океанского бриза. Но тут же прочистила горло и сделала вид, что просто поправляет прядь волос.

– Пожалуйста, не тащите за собой песок в холлы, юные мисс, – сказала она своим обычным, ровным тоном, но без привычной сухости. – Мы пойдём через служебный вход. Прямо в ванную комнату.

Она повела их не в их личные будуары, а в большую гостевую ванную на первом этаже – просторную, с огромной старомодной чугунной ванной на львиных лапах.

– Снимите платья, пожалуйста, – распорядилась Пратчетт, запуская воду. Пар быстро наполнил комнату, смывая остатки формальности. – Нужно хорошенько смыть с вас весь этот песок и солёную воду.

Пока девочки нерешительно стояли в промокших платьях, гувернантка достала из шкафчика пузырёк с пеной для ванн с запахом лаванды – тот самый, что она использовала много лет назад.

– Залезайте, – сказала она, и в её голосе вдруг прозвучали нотки, которых Элейн и Вивьен не слышали с самого раннего детства. – Пока ваши родители были заняты… делами, это была моя обязанность. Отмывать вас после самых отчаянных шалостей.

Вивьен первой осторожно ступила в тёплую пенящуюся воду. Затем, после мгновения колебания, за ней последовала Элейн. Ванна была такой огромной, что они могли сидеть, не касаясь друг друга, но сегодня они сели напротив, колени почти соприкасались.

И тут миссис Пратчетт, к их изумлению, не ушла. Она опустилась на маленькую скамеечку, закатала рукава своего строгого платья и, взяв мочалку, начала намыливать спину Вивьен.

– Помните, мисс Вивьен, как вы в пять лет боялись, что вода утечёт в сток вместе с вами? – тихо сказала она, её движения были удивительно нежными. – А вы, мисс Элейн, вечно пытались вылить на сестру половину воды.

Элейн фыркнула, и пузырь пены упал ей на нос. Вивьен, к своему собственному удивлению, рассмеялась – тихим, грудным смехом, который шёл откуда-то из самого детства.

В этот момент они не были юными мисс Локвуд. Они были просто двумя девочками в тёплой ванне, а миссис Пратчетт была не суровой гувернанткой, а той самой няней, которая когда-то знала все их детские секреты и по-своему, строго и молчаливо, их любила.

Песок был смыт. Но ощущение той, короткой, украденной у судьбы свободы, осталось. Оно витало в лавандовом пару, застряв где-то глубоко в сердце, как те крупинки песка, что так и не осыпались с ладони Вивьен.

Миссис Пратчетт закончила мыть им спины, затем неожиданно легонько щипнула обеих за щёчки – быстрый, почти материнский жест, который заставил девочек замереть от изумления.

– Ну вот, – сказала она, вытирая руки о полотенце. – Дальше сами, малышки. Я пока посмотрю, готов ли ужин.

Она подошла к двери, но задержалась на пороге, обернувшись. В её глазах плескалась редкая, тёплая искорка.

– И… у вас есть выбор, – тихо добавила она, понизив голос почти до шёпота. – Вы можете ужинать в главном зале. А можете… в Голубой комнате. Там две кровати и круглый стол у окна. Если хотите.

Она сделала паузу, и её взгляд стал серьёзным, почти заговорщицким.

– Только, ради всего святого, мистеру Локвуду ни слова. Он настаивает на раздельном размещении. Но я… я иногда думаю, что сёстрам нужно иногда быть сёстрами.

С этими словами она вышла, оставив их в тёплой, наполненной паром ванной комнате.

Повисло молчание, нарушаемое лишь тихим плеском воды. Вивьен и Элейн переглянулись. В воздухе висел невысказанный вопрос, целая пропасть привычных правил и неожиданно открывшаяся дверца к чему-то запретному, тёплому, домашнему.

Элейн первой нарушила тишину, прошептав:

– Голубая комната… Там же то самое окно во внутренний дворик, где растёт жасмин?

Вивьен кивнула, не в силах сдержать лёгкую, почти робкую улыбку.

– И тот круглый стол, за которым… когда-то завтракала мама, – тихо добавила она.

Они снова помолчали, оценивая степень этого бунта. Ужин не в парадном зале на расстоянии трёх метров друг от друга, а за маленьким столиком. В одной комнате. Как обычные сёстры. Это было опаснее, чем побег на пляж.

Вивьен посмотрела на свою руку, на которую снова налипли несколько крупинок песка с дна ванны.

– Я думаю… – начала она осторожно. – Отец не узнает.

Её лицо озарилось сияющей улыбкой, и в этот момент она была просто ребёнком, а не бунтаркой.

– Значит, Голубая комната?

– Голубая комната, – подтвердила Вивьен, и в её голосе впервые за долгие месяцы прозвучала не повелительность старшей сестры, а сговорчивость. – Только… ни слова отцу.

Это была их первая общая тайна. Не тайна от мира, а тайна от системы, от правил, от самого Чарльза Локвуда. И она пахла не властью и деньгами, а жасмином и лавандовым мылом.

Девочки, переодетые в мягкие ночные рубашки, сидели на одной кровати в Голубой комнате. Воздух был наполнен ароматом жасмина из открытого окна. Стол накрывали бесшумно, но они почти не замечали этого. Между ними висело невысказанное знание, тяжелое и горькое.

Внезапно дверь открылась, и миссис Пратчетт вошла, неся небольшой поднос. На нём стоял одинокий десерт – шоколадный торт, посыпанный съедобными серебряными блёстками, напоминающими звёзды. И две маленькие, аккуратно завёрнутые коробочки.

– Я знаю, что сегодня… тот самый день, – тихо сказала она, ставя поднос на стол. Её голос дрогнул. – Одиннадцатое августа. Семнадцать пятьдесят три.

Она не стала говорить больше. Не нужно. Она положила по коробочке перед каждой из них.

– Это от неё. Она заказала их… заранее. Для вас. На этот день.

В этот момент снаружи, за окном, небо начало оживать. Первые метеоры потока Персеиды прочертили по тёмному бархату ночи серебряные росчерки.

Элейн ахнула, её глаза наполнились восторгом и слезами. Она распахнула окно настежь.

– Смотри, Вив! «Смотри!» —прошептала она, задрав голову. – Она здесь. Она смотрит на нас с небес! Она ушла на пике красоты, уносясь со звёздами! Разве это не прекрасно?

Её лицо было обращено к небу, озарённое падающими огнями, в её взгляде – вера в романтическую тайну, в то, что мир, несмотря на боль, прекрасен в своей хрупкой, сияющей мимолётности.

Вивьен не смотрела. Она сидела, сжавшись, её пальцы впились в одеяло. Она смотрела не на небо, а на подарок, лежащий перед ней.

– Прекрасно? – её голос прозвучал хрипло и резко, как удар. – Это не прекрасно. Это обман. Иллюзия. – Она подняла на сестру горящие глаза. – Красота – это предвестник конца. Она ослепила маму, заставила её смотреть вверх, восхищаться… а она умерла, вместо того чтобы смотреть под ноги, бороться, жить!

Она резко встала и, подойдя к окну, захлопнула его, отрезая сестру от звёздного неба.

– Не смотри на них, Элейн, – прошептала она, и в её голосе была ледяная, почти животная ненависть. – Они несут смерть. Каждая падающая звезда – это маленькая смерть. Они не для восхищения. Они для того, чтобы напоминать: всё, что красиво – хрупко. Всё, что ярко – умирает.

Две сестры. Одна – с лицом, обращённым к небу, видящая в звёздах вечную красоту и связь с матерью. Другая – отвернувшаяся от неба, видящая в той же красоте лишь предвестник неизбежного конца.

И между ними на столе лежали два нераспечатанных подарка от матери, которая девять лет назад в этот самый час, под аккомпанемент самого зрелищного звёздного дождя в году, навсегда закрыла глаза.

Элейн не стала спорить. Не стала доказывать. Она просто подошла к сестре, вся напряжённая и отвердевшая от боли, и осторожно взяла её за руку. Та дёрнулась, пытаясь вырваться, но Элейн не отпускала – не силой, а упрямой, тихой настойчивостью.

– Вивьен, – прошептала она, и в её голосе не было вызова, только мольба. – Просто… попробуй. Один раз. Ради неё.

Она потянула её к окну. Вивьен сопротивлялась, её тело было словно высечено из камня, каждый мускул кричал о неприятии. Но потом… потом что-то сломалось. Не сила воли, а та стена, что держала все её чувства взаперти. Она позволила сестре подвести себя к стеклу, позволила ей снова распахнуть створки.

Ночной воздух, холодный и чистый, хлынул в комнату. И вместе с ним – сияние.

Небо было усеяно серебряными шрамами. Десятки, сотни светящихся черточек прорезали темноту, рождались и умирали в величественном, безмолвном танце.

Вивьен задирала голову, сжав кулаки, готовая к бою, готовая ненавидеть. Но вместо этого её губы дрогнули. Она смотрела, и слёзы, которые она держала в себе девять долгих лет, наконец хлынули без спроса. Они текли по её щекам беззвучно, горячие и солёные, оставляя блестящие дорожки в свете падающих звёзд.

Она не видела смерти. Она видела… прощание.

И тогда, в самой гуще этого сияющего хаоса, между двумя особенно яркими всполохами, она увидела её. Не призрак, не лицо в облаках. А ощущение. Тёплое, безмерно нежное и бесконечно печальное. То самое, что осталось от матери, – не память о болезни и боли, а тихая, всеобъемлющая любовь, которая теперь жила в самом свете, в самом воздухе, в самой ткани этого звёздного неба.

– Мама… – имя сорвалось с её губ едва слышным, разбитым шёпотом.

Она не умирала, восхищаясь небом. Она уходила в него. Становилась его частью. Чтобы всегда оставаться с ними в каждой искре, в каждом луче лунного света, в каждом дуновении ветра с океана.

Элейн, не говоря ни слова, просто обняла сестру за плечи. И на этот раз Вивьен не оттолкнула её. Она позволила себя обнять, прижалась лбом к холодному стеклу и смотрела, как с неба льётся свет её самого большого горя и… самой вечной любви.

Звёзды падали. А они, две девочки в ночных рубашках, стояли у окна, наконец-то разделяя не только боль утраты, но и тихое, горькое утешение красоты, которая сильнее смерти.

Они простояли так, обнявшись, не зная, сколько прошло времени – может, минута, может, час. Звёздный дождь за окном начал стихать, его яростная красота сменилась тихим, умиротворённым сиянием обычных, неподвижных звёзд.

В дверь постучали, и вошла миссис Пратчетт. Она увидела их у окна – две маленькие фигурки в свете ночника, и её строгое лицо смягчилось. Она не стала говорить ничего лишнего, не нарушала хрупкое затишье, опустившееся на комнату.

– Ну-ка, мои хорошие, – тихо сказала она, подходя. Она аккуратно, ладонями на их спинах, мягко направила их к столу. – Садитесь. Нужно поесть. Хорошо, что стол рядом с окном.

Она была права. Они могли сидеть и смотреть в тёмное стекло, где теперь лишь изредка вспыхивала одинокая искра, как эхо прошедшей бури.

Стол, вопреки всем правилам, ломился от еды. Не от изысканных, холодных блюд с банкетов Локвудов, а от простой, домашней, утешительной пищи. Там были тарелки с дымящимся картофельным пюре, маленькие куриные котлетки, тушёные овощи и, как в детстве, два стакана тёплого молока с мёдом.

А рядом с тарелками лежали те самые, нераспечатанные подарки от матери. И ещё два маленьких, скромно завёрнутых в простую бумагу свёртка.

– Это от меня, – сказала миссис Пратчетт, кивнув на них. В её голосе снова появилась та самая, редкая теплота. – Небогато, но… от всего сердца.

Элейн первой потянулась к своему подарку от няни. Развернув бумагу, она ахнула. В коробочке лежала старомодная лупа в серебряном держателе, а под ней – открытка с изображением звёздного неба и выцветшей надписью: «Чтобы видеть красоту даже в малом».

Вивьен медленно развернула свой. В её коробке лежал маленький, но очень тяжёлый бронзовый календарь-вечность, где можно было вручную переворачивать цифры даты. Он был настроен на сегодняшнее число. 11 августа.

– Чтобы помнить, – тихо сказала Пратчетт, встречая её взгляд. – Но, чтобы ты сама решала, когда перевернуть страницу.

Впервые за этот вечер Вивьен не сдержала слёз осознанно. Они снова потекли по её щекам, но теперь не от боли, а от благодарности. Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

И за этим столом, полным простой еды и бесценных подарков, под тихим, всепонимающим взглядом няни, они начали ужинать. Впервые за много лет они ели вместе, не как Локвуды, а как две сестры, которые, наконец, нашли друг в друге опору в день своей самой большой боли. И боль эта, казалось, понемногу отступала, уступая место чему-то тёплому и прочному, что только что родилось между ними у окна, под падающими звёздами.

Они доели почти всё, до последней крошки котлетки и капли мёда на дне стаканов. Сытость и усталость навалились на них тёплым, тяжёлым одеялом. Вместо того чтобы разойтись по своим кроватям, они, словно по сговору, устроились на одной – спиной к изголовью, укрывшись одним пледом, глядя в тёмное окно, где теперь горели только постоянные, верные звёзды.

И тогда, в этой безопасной тишине, воспоминания хлынули сами собой.

– Помнишь, – начала Элейн, улыбаясь в темноте, – как он входил в столовую? «Добрый вечер, юные леди. Продолжаем». – Она скопировала его низкий, размеренный голос, его безупречные, лишённые интонации фразы.

Вивьен фыркнула – короткий, сдержанный звук, но для неё это был почти что хохот.

– Помню, – кивнула она. – А потом входила мама. И его лицо… оно менялось.

– Как у щенка, которого только что похвалили! – воскликнула Элейн, и они обе рассмеялись уже громче. – Он весь буквально светился! Говорил тише, наклонялся к ней…

– А однажды она его отчитала при всех, – Вивьен говорила уже беззвучно смеясь, её плечи тряслись. – За то, что он отменил мой урок музыки из-за какого-то срочного звонка.

– О да! – Элейн закатилась. – Он потом ходил за ней по пятам весь вечер, такой… поникший. Совсем как наш старый бассет-хаунд, помнишь? Просил прощения. А она делала вид, что не замечает.

Они смеялись всё громче и свободнее, передразнивая отца, вспоминая его беспомощные взгляды и как он пытался «подкупить» маму неожиданными подарками – букетом полевых цветов (которые он, видимо, сам и нарвал!) или старыми конфетами из её детства.

В этот момент он был не Чарльзом Локвудом, тираном и строителем империи. Он был просто мужчиной, безнадёжно влюблённым в свою жену. И этот образ был таким неожиданным, таким человечным, что смех их был не злым, а скорее удивлённым и прощающим.

«…А помнишь, как он извинялся после её выговоров?» – Элейн привстала на локте, её глаза блестели в полумраке. – «Не "прости, дорогая", а целые речи строил: "Признаю ошибочность своего решения, Эвелин. Позволь мне компенсировать это". Полностью как на бизнес-переговорах!»

Вивьен улыбнулась, впервые не сдерживая улыбки. «А она его дразнила за это. Говорила: "Чарльз, я твоя жена, а не совет директоров". И он… он буквально таял. Глаза становились такими же растерянными, маленького бернского зенненхунда, которого нам подарили на Рождество.»

«И тут же пытался быть полезным!» – подхватила Элейн. – «Подавал ей чай, поправлял подушку… Однажды я видела, как он в кабинете на коленях перед ней сидел, а она ему волосы перебирала. А через час – тот же человек холодным голосом увольнял менеджера с двадцатилетним стажем, даже бровью не повёл.»

«Он с другими всегда был как скала, – тихо сказала Вивьен. – Непробиваемый. А с ней… С ней он был домом, у которого вдруг исчезли все стены.»

Они замолчали, осознавая этот контраст. Тот самый человек, чьё ледяное слово могло разорить компании, перед их матерью превращался в самого обычного, немного смешного и безнадёжно влюблённого мужчину.

«…А ведь он пытался, – голос Вивьен внезапно стал тише и серьёзнее. – После того как мама… когда её не стало, он по-своему пытался о нас заботиться.»

Элейн притихла, слушая.

«Помнишь, как он приходил читать нам на ночь? – Вивьен говорила, глядя в потолок. – Держал книгу так, будто это отчёт о слиянии компаний. Голос – ровный, без интонаций. Никаких разных голосов для персонажей, как делала мама.»

«А однажды он попробовал заплести мне косички, – шепнула Элейн. – Помнишь? Получились два корявых комка. Он смотрел на них с таким недоумением, будто столкнулся с самой сложной задачей в жизни. Потом молча ушёл в кабинет и целый вечер звонил кому-то по телефону.»

«На следующий день у нас появилась горничная, которая умела заплетать косы, – кивнула Вивьен. – Он всегда решал проблемы так – нанимал лучших специалистов. Но…»

«…Но он сам так и не научился, – закончила Элейн. – Иногда я ловила его взгляд, когда он смотрел на нас. В его глазах была не просто холодная ответственность. Было… замешательство. Как будто он держал в руках хрупкий прибор без инструкции.»

«Он знал, как построить империю, но не знал, как утешить дочь, которая плачет ночью, – прошептала Вивьен. – И вместо объятий покупал ещё одну фабрику. Ему было… больно. Просто он не умел это показывать.»

Они лежали в тишине, и впервые за многие годы в их воспоминаниях об отце появилась не просто боязнь или обида, а что-то похожее на понимание. Он был гигантом в мире бизнеса и карликом в мире простых человеческих чувств. И эта его беспомощность, которую он так тщательно скрывал, вдруг показалась им почти такой же раной, как и их собственная.

Смех постепенно стих, сменившись зевками. Глаза слипались.

Элейн первой съехала с подушек, устроившись поудобнее. Через мгновение к ней прислонилась Вивьен. Они лежали плечом к плечу, как два птенца в гнезде, их дыхание выравнивалось и замедлялось.

– Спи, Эл, – прошептала Вивьен, уже на грани сна.

– Ты тоже, Вив, – пробормотала та в ответ.

И в тишине Голубой комнаты, под неугасимым светом вечных звёзд, две сестры заснули мирным, глубоким сном – впервые с того дня, когда небо забрало их маму. Боль ещё была там, глубоко внутри. Но поверх неё уже ложился новый слой – общих воспоминаний, тихого смеха и тёплого плеча рядом.

Глава 2 Снова за старое?

Первые лучи солнца только начинали золотить горизонт, когда дверь в Голубую комнату мягко открылась.

– Юные мисс, – голос миссис Пратчетт прозвучал тихо, но неумолимо, как метроном. – Семь часов. Прошу просыпаться.

Две фигуры на большой кровати шевельнулись. Элейн бессознательно прижалась к спине сестры, пытаясь продлить тёплый кокон сна. Вивьен уже открыла глаза, и в них мгновенно появилась привычная собранность, хотя в глубине ещё плескалась усталость.

– Сегодняшнее расписание, – Пратчетт стояла у кровати с позолоченным подносом, на котором лежали два листа плотной бумаги. Её лицо снова было бесстрастным и профессиональным. Всё вчерашнее тепло осталось запертым в ночи, как и положено служащим Локвудов.

– Для вас обоих.

Она положила листы на прикроватные тумбы с отточенными движениями.

– С семи тридцати до девяти – урок рисования на пляже с мадемуазель Клэр. Акварель, масляные краски, морские пейзажи. В десять ноль-ноль… – её голос стал чётким, как дикторский, – у мисс Элейн – урок музыки с маэстро Гвидо. «Фантазия на темы из "Кармен"» Франсуа Борна. У мисс Вивьен – ботаника с элементами химии в оранжерее. Изучение тропических алкалоидов.

Элейн с тоской уткнулась лицом в подушку. Вивьен уже сидела на кровати, её взгляд скользнул по расписанию, вычисляя и анализируя, как хороший солдат, получивший боевой приказ.

– В пятнадцать ноль-ноль, – продолжила Пратчетт, – ваш объединённый урок. Маркетинг и менеджмент. Тема: «Управление репутацией в условиях кризиса». Кейс-стади по материалам «Локвуд Индастриз» за последний квартал.

Она сделала небольшую, едва заметную паузу, и её взгляд на мгновение смягчился, коснувшись их уставших лиц.

– С восемнадцати тридцати… у вас будет свободное время. До отбоя в двадцать два ноль-ноль.

«Свободное время». Всего три часа. После дня, расписанного по минутам. После вчерашней ночи, когда они были просто сёстрами.

Вивьен встретилась взглядом с Элейн. Вчерашнее взаимопонимание ещё тлело где-то глубоко, но поверх него уже ложился привычный слой обязанностей, долга и того, что их отец называл «подготовкой к реальному миру».

Они снова были Локвудами. Юными мисс Локвуд. С чёткими ролями, расписанием и ожиданиями.

Вивьен первой спустила ноги с кровати. Её поза была прямой, лицо – гладким.

– Благодарю, миссис Пратчетт. Мы будем готовы через двадцать минут.

Элейн с неохотой последовала её примеру. Пляж, музыка, химия, менеджмент… Золотая клетка снова захлопнулась. Но теперь они знали – в ней есть потайная дверца. И они знали, где её искать.

7:20 – Подготовка

Комната наполнилась звуками бесшумной суеты. Вивьен, уже облачённая в лёгкое льняное платье песочного цвета, с точностью робота собирала папку с чистыми листами и дорогими карандашами для пленэра. Её движения были выверены, лицо – пусто. Только в уголке глаза, когда она бросила взгляд на смятую простыню, где они вчера спали вдвоём, мелькнула тень.

Элейн, напротив, копошилась у шкафа, будто надеясь, что замедление темпа как-то отсрочит неизбежное. Она надела самое простое хлопковое платье, словно в молчаливом протесте против формальности. В руках она без энтузиазма вертела футляр с флейтой.

– Ты взяла солнцезащитный крем? SPF 50, как велел отец, – голос Вивьен прозвучал ровно, без упрёка. Констатация факта.

– Забыла, – буркнула Элейн, хотя он лежал у неё на столе.

Вивьен молча подошла, взяла тюбик и положила его в плетёную корзину сестры рядом с флейтой. Жест был не нежным, а функциональным. Следующим в корзину полетела панамка.

– Не забывай. Солнечный удар не входит в расписание.

7:30 Краски

Пахло морем, солью и масляной краской. Мадемуазель Клэр, худая женщина с острым взглядом, расставила мольберты.

– Свет, тень, рефлексы, – говорила она, обходя их. – Море – не просто вода. Это бесконечный источник меняющегося цвета.

Вивьен: Её акварель была техничной и безжизненной. Идеальные градации синего, точная перспектива, но никакой души. Она писала море как диаграмму – холодную, далёкую, недоступную.

Элейн: Её лист был взрывом цвета. Слишком яркое солнце, слишком синие волны. Она пыталась поймать ощущение – тот восторг, что испытывала вчера. Но вместо этого получалась лишь кричащая, неуклюжая пародия на радость.

Мадемуазель Клэр вздохнула, глядя на работы.

– Мисс Вивьен, больше воздуха. Мисс Элейн, меньше эмоций. Искусство – это контроль.

7:45 – Битва с акварелью

Вивьен смешивала оттенки на палитре с хирургической точностью. Ультрамарин, кобальт, капля умбры для глубины. Её кисть скользила по бумаге уверенными, но безжизненными движениями.

Внутренний монолог Вивьен: "Горизонт должен быть на одной трети. Волны – не хаотичные мазки, а повторяющийся паттерн. Всё должно быть предсказуемо, измеримо, подконтрольно. Как и всё в жизни."

Но когда она попыталась изобразить пену на гребнях волн, кисть вдруг дрогнула. Вместо лёгких, прозрачных бликов получились тяжелые белые кляксы. Она сжала губы. Контроль. Нужен полный контроль. Она взяла новый лист и начала заново.

Элейн выжала из тюбика сразу слишком много ярко-синей краски. Она хотела передать ту ослепительную синеву, что видела вчера, когда смеялась с сестрой. Но на бумаге цвет выглядел ядовитым, почти агрессивным.

Внутренний монолог Элейн: "Почему не получается? Почему кисть не слушается? Я хочу нарисовать то чувство, когда песок был тёплым, а небо – бесконечным!"

Она с силой провела широкой кистью по листу, пытаясь изобразить порыв ветра. Получилась грязно-синяя полоса, которая размазала ещё не высохшую краску.

8:15 – Вмешательство мадемуазель Клэр

Учительница остановилась за спиной Вивьен.

– Вы рисуете море как инженер, мисс Локвуд. Где дыхание? Где случайность? – Она легонько коснулась кисти Вивьен. – Позвольте руке дышать. Расслабьте запястье.

Затем она подошла к Элейн:

– А вы, мисс, слишком стараетесь прочувствовать. Искусство рождается в диалоге между чувством и техникой. Ваша буря выглядит истерикой. Сделайте шаг назад. Посмотрите на море. Что вы видите на самом деле?

8:45 – Прорыв?

Вивьен, сжав зубы, попыталась "расслабить запястье". Она сделала один небрежный, лёгкий мазок, чтобы изобразить облако. И… у неё получилось. Оно вышло воздушным, невесомым. Она с удивлением смотрела на это облако, словно впервые увидела небо не через призму правил.

Элейн отступила на шаг и действительно посмотрела на море. Не на своё буйное воображение, а на реальный океан. Она увидела, как свет играет на гребнях волн, создавая миллионы бликов. Взяла тонкую кисть и попыталась передать именно это – игру света, а не бурю эмоций.

9:00 – Итог

Мадемуазель Клэр смотрела на их итоговые работы. У Вивьен появился намёк на воздух. У Элейн – проблеск контроля.

– Лучше, – коротко сказала она. – Запомните этот урок. Без техники – хаос. Без души – музейный экспонат. Настоящее искусство, как и жизнь, – это баланс.

Она собрала их работы, оставив их на пляже с мыслями, которые были куда сложнее, чем любая акварель. Вивьен впервые задумалась, что контроль может быть не абсолютным. А Элейн – что чувства нужно иногда облекать в форму, иначе они сгорят, не долетев до других.

Учительница удалилась в дом, оставив их наедине с мольбертами и застывшими красками. Воздух снова наполнился лишь шумом прибоя и криками чаек.

Элейн первая не выдержала. Она повалилась на песок, раскинув руки, и фыркнула.

– Ох уж эта Клэр! – сквозь смех выдохнула она. – «Дышите кистью, мисс Локвуд!» – Она передразнила её утончённый акцент, скопировав жеманное выражение лица. – Я чуть не лопнула, пока ты так сосредоточенно «дышала» своим запястьем!

Вивьен, к своему собственному удивлению, позволила себе улыбнуться. Она опустилась на песок рядом с сестрой, уже не боясь испачкать платье.

– А её фраза «искусство – это диалог»? – подхватила Вивьен, и в её голосе впервые за утро прозвучали живые, не дежурные нотки. – Она это говорит с таким видом, будто открыла великую тайну мироздания. Каждый раз одно и то же.

– Она же такая… мимимишная! – заливисто рассмеялась Элейн, катаясь по песку. – Представляешь, она, наверное, дома со своими котами так же разговаривает: «Мурзик, твой подход к умыванию… в нём не хватает эмоциональной глубины! Больше страсти, дорогой!»

Вивьен фыркнула, прикрыв рот ладонью, но плечи её тряслись от смеха.

– А её платочки! – вспомнила Вивьен. – Эти крошечные шёлковые платочки, которые она вечно достаёт с таким видом, будто совершает магический ритуал!

– И поправляет им мольберт! – добавила Элейн, уже почти задыхаясь. – «Немного левее, мисс, чтобы поймать лучшую перспективу!» Прямо как жрец у алтаря!

Они смеялись вместе, громко и беззаботно, их смех уносился в небо и терялся в шуме волн. В этот момент не было ни правил, ни расписания, ни тяжёлого наследия Локвудов. Были просто две сестры, делящиеся смешной тайной о своей чудаковатой учительнице.

– Знаешь, – сказала Вивьен, когда смех поутих, и в её глазах всё ещё играли искорки. – Она, конечно, смешная. Но… то облако. У меня действительно получилось.

Элейн перестала смеяться и посмотрела на сестру с лёгким удивлением.

– Правда? А у меня… тот блик на воде. Я вроде поймала, как он дрожит.

Они переглянулись. Мимолётное понимание прошло между ними. Может, в этой «мимимишной» женщине с её платочками и высокопарными фразами всё-таки было что-то ценное. Что-то, что помогло им обеим сделать сегодня маленький, но важный шаг. Пусть даже через смех.

10:00 – Раздельные уроки

В музыкальном салоне:

Воздух вибрировал от неуверенных звуков флейты. Элейн стояла у пюпитра, пальцы скользили по клапанам, но не попадали в такт.

«Фантазия на "Кармен", мисс Элейн! – маэстро Гвидо хлопал себя по лбу. – Это должна быть страсть, заключённая в безупречную форму! Огранённый алмаз! А вы играете это как дикий пожар! Слушайте гармонию! Здесь минор сменяется мажором – это как луч света в ночи!»

Элейн смотрела в ноты, но видела не чёрные точки на станах, а рассыпающиеся по небу звёзды. Её пальцы искали не апподжиатуры и трели, а ту мелодию, что звучала в её сердце вчера – дикую, свободную, без правил и размеров.

– Слушайте гармонию! – умолял Гвидо. – Здесь, в разработке, минор сменяется мажором – это как луч света в ночи! А вы играете это как марш!

Она взяла дыхание и снова попыталась сыграть пассаж. Звук снова сорвался на визгливый обертон. Она хотела объяснить, что «Кармен» для неё теперь – это не страсть к мужчине, а ярость к отцу, боль утраты и дикая тоска по свободе, что кричит в ней каждую ночь. Но слова застряли в горле.

– Снова! – строго сказал маэстро. – И на этот раз думайте не о звёздах, а о структуре. Музыка – это математика, одетая в красоту. Без математики – хаос.

В оранжерее:

Пар концентрированной соляной кислоты шипел, соприкасаясь с каплей млечного сока из стебля Alstonia scholaris, чьё грозное название – «дьявольское дерево» – вполне соответствовало его смертоносной природе. Вивьен в белом халате, защитных очках и перчатках наблюдала, как прозрачная жидкость мутнела, выпадая в железистый осадок.

– Обратите внимание на цвет реакции, – голос её наставника, доктора Эмбри, был ровным, как тиканье секундомера. – Это подтверждает наличие индольных алкалоидов. В данном случае – эхитамина. Мощный миорелаксант, но в высоких дозах – смертельный нейротоксин.

Вивьен кивала, механически записывая в журнал: «pH 2.3 → выпадение белого осадка. Реакция положительная».

Но её мозг, отточенный годами дисциплины, работал в другом направлении. «Горе… Какая у него химическая формула? C₁₇H₁₉NO₃? Или, может, C₈H₁₁NO₂ – как дофамин, только наоборот? Вещество, вызывающее не удовольствие, а боль».

Она аккуратно профильтровала осадок.

– Теперь экстрагируем полезный алкалоид, нейтрализуя кислоту, – говорил доктор Эмбри. – Любой яд в правильной дозировке становится лекарством.

«А что является нейтрализатором для горя?» – думала Вивьен, глядя на пробирку. «Время? Но оно не вступает в реакцию с памятью. Новые впечатления? Но они лишь образуют неустойчивые соединения…»

– Мисс Локвуд, вы меня слушаете?

– Конечно, доктор, – она автоматически добавила в пробирку гидроксид натрия. – Нейтрализация до pH 7.0 для дальнейшей очистки.

Осадок растворялся, жидкость снова становилась прозрачной. «Слёзы… Они на 98% состоят из воды. Остальное – хлорид натрия, калий, магний… гормоны стресса. Ничего, что могло бы объяснить ту боль, что разъедает изнутри. Ничего, что можно было бы выделить в чистом виде и уничтожить».

– Отличная работа, – констатировал доктор Эмбри. – Теперь перейдём к хроматографии.

Вивьен взяла следующую пробирку. Ещё один алкалоид, ещё одна потенциальная формула спасения или смерти. Но ответа на главный вопрос химия дать не могла.

15:00 – Объединённый урок. Маркетинг и менеджмент

Кондиционер гудел, выстуживая воздух до температуры, несовместимой с живыми эмоциями. За дубовым столом, полированным до зеркального блеска, они сидели напротив своего наставника – мистера Грейвса, человека с лицом бухгалтерского отчёта.

– Кризис в филиале «Локвуд Индастриз» в Джакарте, – его голос был монотонным, как гудение сервера. – Произошла утечка. Рабочие предоставили СМИ фотографии с нарушениями техники безопасности. Рейтинг доверия падает. Ваши действия?

Вивьен откашлялась. Её разум, отточенный как скальпель, уже проанализировал ситуацию.

– Первый этап: сдерживание. Выпускаем официальное заявление с соболезнованиями пострадавшим и обещанием провести внутреннее расследование. Второй этап: контрнаступление. В этот же день анонсируем новую благотворительную программу для местных общин – строительство школы или медицинского центра. Создаём информационный повод, чтобы сместить фокус. Третий этап: жертва. Увольняем менеджера филиала с формулировкой «за недостаточный контроль». Показываем, что проблема решена на уровне принятия решений.

Она выложила свой план, как шахматист, расставляющий фигуры. Безупречно. Цинично. Отец одобрил бы каждое слово.

Мистер Грейвс кивнул, делая пометку в планшете.

– Эффективно. Холодный расчёт. Продолжаем.

Его взгляд упал на Элейн.

Элейн сжала под столом руки. Она смотрела на фотографии из досье: уставшие лица рабочих, груды ржавого оборудования.

– А если… – её голос прозвучал тише, чем обычно. – Если мы действительно проведём расследование? Исправим нарушения? Улучшим условия труда и заплатим компенсации пострадавшим? И… опубликуем правду?

Губы мистера Грейвса искривились в подобие улыбки.

– Благородно, мисс Элейн, но экономически нецелесообразно. Правда – дорогой товар. Её не всегда выгодно выставлять на витрину. Признание ошибок приведёт к судебным искам, падению акций и потере миллионов. Ваш план – это банкротство.

– Но это будет честно! – вырвалось у Элейн.

– Честность, – парировал Грейвс, – это роскошь, которую не может себе позволить публичная компания. Репутация – это актив. Её защита – наша главная задача. Даже если для этого придётся пожертвовать… отдельными истинами.

Вивьен смотрела на сестру, и в её глазах на секунду вспыхнуло что-то похожее на стыд и боль. Она знала, что Элейн права. Она знала, что её собственный, безупречный с точки зрения логики план, был тем самым, от чего их мать всегда пыталась их уберечь – подменой морали холодной эффективностью.

– Ваш ответ, мисс Вивьен? – переспросил Грейвс. – Вы подтверждаете свою стратегию?

Вивьен медленно кивнула, чувствуя, как что-то тяжёлое и неприятное оседает в глубине желудка.

– Да. Я подтверждаю.

– Правильный выбор, – заключил Грейвс. – Бизнес – это война. А на войне все средства хороши.

Урок продолжался, но Вивьен уже почти не слышала. Она смотрела на свои руки, которые только что в оранжерее выделяли потенциальное лекарство. А теперь эти же руки мысленно подписывали приговор честности и людям в Джакарте. Расписание выполнялось. Мир Локвудов возвращал свои права. Но с каждым таким «правильным» решением внутри неё росло тихое, неподчиняющееся чувство – что они с сестрой учатся не тому, как жить. А тому, как выживать, постепенно теряя себя.