Эхо в тишине

Глава первая: Шёпот кожи

Тишина в кабинете была не пустотой, а веществом. Густым, тягучим, наполненным смыслом. Для Артёма Сомова это была родная стихия, море, в котором он плавал с рождения. Здесь, в четырех стенах, обитых звукопоглощающими панелями цвета старого пергамента, он был не немым, а полновластным хозяином. Здесь его язык – язык прикосновений, давления, температуры – становился единственно верным и понятным.

Он поправил бронзовую табличку на столе, выгравированную шрифтом Брайля и обычным рельефно-точечным шрифтом: «Артём Сомов. Тактильный психолог». Его пальцы, длинные и чувствительные, с едва заметными шрамами от старых ожогов и порезов, скользнули по знакомым выпуклостям. Это был ритуал, якорь, заземляющий его перед началом сеанса.

Кабинет был его крепостью и его мастерской. Никаких лишних предметов. Гладкий стол из темного дуба, два кожаных кресла – одно для него, другое, поглубже и помягче, для пациента. На стене – рельефная картина, абстракция из вихревых линий и округлых форм, которую можно было «читать» пальцами. Воздух был чист и прохладен, пахло древесиной и легкой, почти неуловимой нотой лаванды – Артём знал, что этот запах у большинства людей ассоциируется со спокойствием.

Его взгляд, всегда чуть отстраненный, будто прислушивающийся не к звукам, а к вибрациям мира, упал на толстую папку с новым делом. Павел Игнатьев. Тридцать два года. Диагноз предварительный: тактильный галлюциноз на фоне острого тревожного расстройства. Жалобы: постоянное ощущение присутствия невидимого существа, которое прикасается к нему, преследует, «дышит за спиной». Три предыдущих специалиста не добились прогресса. Направлен к Сомову как к последней инстанции, экзотическому методу для безнадежного случая.

Артём мысленно усмехнулся. Его всегда считали последней инстанцией. Коучи по успеху, гипнологи, классические психоаналитики – все они оперировали в мире шума. Они не понимали, что настоящие, глубинные травмы часто не имеют слов. Они живут в мышцах, зажимаются в сухожилиях, кричат безмолвным криком в нервных окончаниях. И услышать этот крик можно только кожей.

Он взглянул на светящийся циферблат настенных часов. До прихода Игнатьева оставалось пять минут. Артём закрыл глаза, погружаясь в свою тишину. Он чувствовал мягкое давление одежды на плечах, прохладу воздуха на лице, едва уловимое биение собственного сердца, отдававшееся гулким эхом в его глухоте. Это был его способ медитации.

Ровно в назначенное время он почувствовал сквозь пол легкую вибрацию – тяжелые, неуверенные шаги в коридоре. Затем дверь отворилась без стука – у него была специальная световая сигнализация для посетителей. В проеме стоял мужчина. Высокий, сутулящийся, с впалыми щеками и темными кругами под глазами. Его руки были в постоянном движении: то он теребил манжеты рубашки, то сжимал и разжимал кулаки, будто пытаясь стряхнуть с себя что-то невидимое. Его взгляд беспокойно метался по кабинету, скользнул по Артёму, задержался на рельефной картине, снова убежал в угол.

Артём поднялся и жестом пригласил его войти. Его движения были плавными, почти замедленными, чтобы не спугнуть. Он подошел к двери, мягко закрыл ее и указал рукой на кресло для пациента.

Павел Игнатьев кивнул, но сел на самый край, как птица, готовая взлететь при первой опасности. Его плечи были напряжены до каменной твердости.

Артём сел напротив, подвинув свое кресло так, чтобы их колени почти соприкасались. Он достал с планшета тонкий лист бумаги и ручку. Он написал крупным, разборчивым почерком: «Здравствуйте, Павел. Меня зовут Артём. Мы будем общаться через прикосновения. Я не слышу и не говорю, но я могу чувствовать. Вы готовы?»

Он протянул листок Павлу. Тот прочел, взгляд его на секунду остановился, стал осмысленнее. Он кивнул, сглотнув.

Артём убрал планшет и мягко, но уверенно протянул свои руки ладонями вверх – универсальный жест доверия и принятия. Он смотрел Павлу прямо в глаза, его собственный взгляд был спокоен и глубок, как омут.

Павел замедлил дыхание. Он колебался секунду, затем, будто делая над собой невероятное усилие, опустил свои холодные, влажные ладони на ладони Артёма.

Контакт.

Мир Артёма взорвался.

Это был не просто тактильный сигнал. Это был шквал. В его чувствительные пальцы, в нервные окончания, в самую подкорку мозга ворвался вихрь из хаотичных образов и ощущений. Он почувствовал леденящий страх, который сковал его собственные мышцы. Ощущение липкой, отвратительной грязи на коже, хотя руки Павла были чисты. Глухую, но физически ощутимую боль в спине, будто от когтей. И постоянное, навязчивое чувство присутствия. Чьего-то дыхания на затылке. Чужого веса, прижимающего плечо.

Артём не дрогнул. Он привык к тому, что пациенты передают ему свои эмоции – страх, гнев, печаль. Но это было нечто иное. Это было не эмоциональное состояние, а конкретное, физическое ощущение, переданное с такой силой, будто он перенял его целиком. Как вирус.

Он сделал глубокий вдох, заставил свои пальцы оставаться мягкими и принимающими. Он начал с основ – с установления безопасности. Медленно, он поводил большими пальцами по внутренним сторонам запястий Павла, передавая ритмичное, успокаивающее давление: «Ты в безопасности. Я здесь. Я с тобой».

Павел вздрогнул, но не отдернул руки. Его дыхание стало чуть менее прерывистым.

Артём продолжал. Он просил его без слов, одним лишь нажатием пальцев, описать «это». Существо.

И Павел отвечал. Его пальцы судорожно сжимались. Он водил указательным пальцем Артёма по своей ладони, рисуя нечто бесформенное, слизистое. Он с силой нажимал на костяшки Артёма, показывая, как оно хватает, как впивается. Он прикладывал ладонь Артёма к своему предплечью, и Артём ясно чувствовал, как кожа под его пальцами холодеет, будто к ней прикоснулся кусок льда – фантомное ощущение, которое было для Павла абсолютно реальным.

Это была самая яркая, самая детализированная тактильная галлюцинация, которую Артём когда-либо «слышал». Она имела структуру, плотность, температуру. Она была… последовательной.

Сеанс длился почти час. К концу Павел выглядел истощенным, но странно умиротворенным. Впервые за долгое время кто-то не просто слушал его слова, а по-настоящему чувствовал то же, что и он. Артём, в свою очередь, чувствовал себя так, будто провел десять раундов на боксерском ринге. Его собственная кожа горела, по спине бегали мурашки. Фантомное ощущение тяжести на плече не исчезало.

Когда Павел ушел, оставив за собой шлейф тревоги и тот странный, леденящий холодок, Артём остался сидеть в своем кресле. Он поднес руку к лицу, к тому самому месту на шее, где Павел показывал прикосновение «существа». Кожа была гладкой и теплой. Но внутри, в глубине нервных рецепторов, звенел ледяной отзвук.

Он встал, подошел к небольшому холодильнику и достал бутылку с водой. Пластик был прохладным и упругим под пальцами. Он сделал несколько глотков, пытаясь смыть комок напряжения в горле. Затем подошел к раковине и умылся. Холодная вода должна была смыть остаточные ощущения. Но она не помогла. Чувство тяжести на правом плече не проходило. Оно было слабым, едва заметным, как синяк, который только начинает проявляться.

«Проекция, – строго сказал он себе мысленно. – Сверхэмпатия. Ты слишком глубоко вошел в его мир». Он был профессионалом и сталкивался с подобным. Сильные психосоматические переносы были частью риска в его профессии. Они всегда проходили через несколько часов, максимум – дней.

Он приказал себе успокоиться. Прибрался на столе, разложил бумаги, подготовил все к следующему сеансу с другим пациентом. Но его пальцы сами тянулись к тому самому плечу, будто пытаясь стряхнуть невидимую пыльцу.

Вечером, вернувшись в свою тихую, минималистичную квартиру, он почувствовал себя еще хуже. Одиночество, обычно бывшее для него благословением, сегодня давило. В тишине его квартиры фантомные ощущения становились громче. Он принял душ, включив воду почти обжигающе горячей, надеясь, что струи смоют навязчивое чувство. Он растирал плечо жесткой мочалкой до красноты.

Вытеревшись, он стоял перед зеркалом в ванной. Его отражение – темные волосы, собранные в небрежный хвост, резкие скулы, серьезные серые глаза – смотрело на него с обычной отстраненностью. Он поднял руку, провел пальцами по коже плеча. Ничего. Совершенно гладко. Ни царапин, ни синяков.

Но когда он опустил руку, ощущение вернулось. Теперь это было не просто давление. Это было… движение. Медленное, едва уловимое скольжение, будто по его коже ползла крупная капля чего-то холодного и тяжелого.

Артём резко отшатнулся от зеркала. Сердце забилось с бешеной скоростью, отдаваясь глухими ударами в ушах, лишенных звука. Он зажмурился.

«Галлюцинация. Перенос. Ты заразился его бредом. Вздор!»

Он вышел из ванной, решительно прошел на кухню, налил себе виски. Алкоголь он не любил, но сейчас нуждался в чем-то, что могло бы «прогреть» изнутри это внутреннее оледенение. Он сел на диван, взял в руки книгу – толстый том с рельефно-точечным шрифтом. Но буквы расплывались под его пальцами. Он не мог сосредоточиться.

Ощущение ползущего прикосновения не исчезало. Оно медленно перемещалось от плеча к ключице, холодной, влажной змейкой. Артём с силой потер это место. Ничего не изменилось.

Внезапно его собственная кожа, его верный инструмент и проводник, его единственный голос, предал его. Она начала шептать ему на языке Павла Игнатьева. И шепот этот был полон ужаса.

Он задержал дыхание, пытаясь уловить малейшие изменения. Да, теперь это было похоже на прикосновение щупальца – бесформенного, лишенного костей, но обладающего мускульной силой. Оно обвивало его ключицу с неприятной, влажной нежностью.

Паника, холодная и рациональная, начала подниматься в нем. Он был ученым, исследователем человеческой психики через призму осязания. Он верил в материальность мира, в то, что все можно объяснить физиологией, нейронами, химическими процессами. Но это… это ощущение было слишком конкретным. Оно имело вес, температуру, текстуру. Оно подчинялось не логике его собственного мозга, а какой-то иной, чужой логике.

Он вспомнил глаза Павла. Не безумные, не горящие фанатичным бредом. А измученные, полные отчаяния и… надежды, когда он уходил. Надежды на то, что его наконец поняли.

Артём вскочил с дивана и быстрыми шагами прошел в свой кабинет – небольшую комнату, заставленную книжными полками и заваленную бумагами. Он сел за компьютер, его пальцы затрепетали над клавиатурой. Он начал лихорадочно искать. Тактильный галлюциноз. Массовая истерия. Индуцированное психотическое расстройство. Случаи передачи тактильных ощущений.

Большинство статей сводились к тому, с чего он начал – мощный эмпатический перенос, особенно у специалистов, работающих в тесном физическом контакте. Но ни в одном описании не было такой физиологической точности, такой устойчивости и автономности ощущений.

Он откинулся на спинку кресла, потирая виски. Ощущение на ключице ослабло, но не исчезло. Теперь оно было просто фоновым холодком, напоминанием.

И тогда его осенило. А что, если это не галлюцинация? Что, если Павел Игнатьев не сумасшедший? Что, если его «паразит» – не метафора, а реальный, физический организм? Нечто, что передается через контакт кожа-к-коже. Как грибок. Как чесотка. Только неизмеримо более сложное и… разумное? Нет, не разумное. Инстинктивное. Паразитическое.

Мысль была чудовищной и абсурдной. Но она имела право на существование. Она объясняла все: и конкретность ощущений у Павла, и «заражение» им, Артёмом, и устойчивость фантома, который вел себя не как психический конструкт, а как нечто инородное, внедрившееся в его нервную систему.

Он вспомнил, как Павел описывал существо – бесформенное, слизистое, меняющее форму. Как паразитическая амеба. Только наделенная способностью влиять на тактильные рецепторы хозяина, заставляя его чувствовать прикосновения, которых нет. А может быть, они есть? Может, оно микроскопическое? Или… или оно существует в каком-то ином измерении, а контактирует с нашим миром только через кожу, через ощущения?

Голова шла кругом. Он чувствовал себя алхимиком, случайно открывшим закон гравитации, – его мир рушился и пересобирался заново, и картина вырисовывалась пугающей.

Он посмотрел на свои руки – инструмент, который предал его и, возможно, открыл ему дверь в непостижимый ужас. Он не мог крикнуть. Не мог позвать на помощь. Не мог даже услышать собственный стон отчаяния.

Он был заперт в собственной тишине с эхом чужого кошмара, которое теперь становилось его собственным.

Артём Сомов поднял дрожащую руку и снова прикоснулся к тому месту на ключице. Холодок тут же усилился, будто отозвавшись на его прикосновение. Он резко одернул руку.

Теперь он знал. Это не галлюцинация. Это предупреждение. И диагноз. Он заразился. И ему предстояло прожить с этим тот же ад, что и Павлу Игнатьеву, с одной лишь разницей – он знал, с чем имеет дело. Или, по крайней мере, начинал догадываться.

Он медленно поднялся и пошел к окну. За стеклом раскинулся ночной город, усыпанный огнями. Мир, полный шума, который он никогда не слышал. Мир, который считал его неполноценным. И теперь, возможно, именно он, глухонемой тактильный психолог, стал первым, кто ощутил приближение тихой, невидимой чумы. Чумы, которая шепталась кожей.

Он положил ладонь на холодное стекло. Вибрации города, не слышимые, но ощутимые, прошли сквозь него. А вместе с ними – и новый, чужеродный вибрационный рисунок. Тихий, настойчивый, паразитический шепот. Эхо в его тишине. Эхо, которое теперь жило внутри него.

Первая глава завершена. Я готов продолжить, когда вы будете готовы услышать (или, вернее, почувствовать) вторую.

Глава вторая: Инокуляция

Утро не принесло облегчения. Оно принесло ясность.

Холодок на ключице не исчез. Он стал фоном, новым базовым состоянием, как шум в ушах у слышащих людей после громкого концерта. Только этот «шум» был ледяным и чужим. Артём провел почти бессонную ночь, ворочаясь на простынях, которые то казались ледяными, то обжигающе горячими. Фантомное щупальце не двигалось, но его присутствие было несомненным и назойливым, как заноза в самом сознании.

Он стоял на кухне, готовя кофе в турке. Его движения были механическими, отточенными годами ритуалов. Но сегодня ритуал не работал. Тепло от конфорки, упругая ручка турки, аромат зерен – ничто не могло перекрыть тот внутренний, необъяснимый холод. Он чувствовал себя зараженным. Словно после вчерашнего сеанса на его кожу попали невидимые споры, которые теперь прорастали внутрь, впуская в него корни чего-то древнего и отвратительного.

Мысль о паразите, которую он вчера счел абсурдной, теперь казалась единственной рабочей гипотезой. Галлюцинации так не работают. Они не бывают настолько стабильными и физиологичными. Они не передаются через прикосновение, как вирус.

Кофе закипел. Артём убрал турку с огня, разлил густую черную жидкость по чашке. Он не стал добавлять сахар – ему нужно было горькое, отрезвляющее вкусовое ощущение. Он сделал глоток. Обжигающий вкус ненадолго вернул его к реальности. Он посмотрел на свои руки, лежавшие на столешнице. Те самые руки, что были его даром и проклятием. Они позволили ему заглянуть в ад Павла Игнатьева. И теперь они принесли этот ад к нему домой.

Сегодня у него было два приема. Сначала – пожилая женщина с фантомными болями после ампутации. А затем, ближе к вечеру, снова Павел.

Мысль о новой встрече с Игнатьевым вызывала у него животный страх, смешанный с жгучим профессиональным интересом. Он был и врачом, и пациентом одновременно. Подопытным кроликом в своем собственном эксперименте.

Он допил кофе, помыл чашку, тщательно вытирая каждую каплю воды. Чистота, порядок – еще один якорь. Но сегодня якорь не держал.

Перед уходом он подошел к зеркалу в прихожей. Его лицо было бледным, глаза запавшими. Он прикоснулся пальцами к тому месту на шее, где сходились ключицы. Кожа была гладкой. Ничего. Совершенно ничего. Он с силой нажал, пытаясь вызвать хоть какую-то боль, чтобы перекрыть фантом. Бесполезно. Холодок был глубже. Внутри.

Он глубоко вздохнул, надел пальто и вышел из квартиры.

Мир за порогом был таким же, как всегда. Вибрации лифта, мелкая дрожь пола под ногами от шагов соседей сверху, далекие низкочастотные гулы города, которые он ощущал скорее костями, чем ушами. Но сегодня к этому привычному симфоническому полотну добавилась новая, тревожная нота. Его собственная кожа словно бы натянулась, стала гиперчувствительной. Легкое дуновение ветра от проехавшей машины вызывало мурашки, но не те, что от холода, а другие – резкие, неприятные, будто по нему провели шкуркой.

Он шел по улице, и люди казались ему переносчиками. Эта женщина, поправляющая шарф, тот мужчина, почесывающий руку. Что, если это не просто зуд? Что, если у каждого из них есть свой невидимый спутник? Собственный паразит, о котором они даже не подозревают, списывая странные ощущения на усталость, нервы, погоду?

«Паранойя, – отрезал он себе мысленно. – Успокойся. Ты профессионал. Соберись».

Кабинет встретил его гробовой тишиной. Он включил свет, повесил пальто, сел за стол. Он вытащил папку Павла Игнатьева и снова перечитал историю болезни. Теперь сухие строчки обрели новый, зловещий смысл. «Ощущение присутствия… тактильный контакт с невидимым объектом… чувство оледенения кожи…»

Он отложил папку и приготовился к первому пациенту – Анне Михайловне. Ей было семьдесят два, год назад она потеряла ногу. Но она все еще чувствовала ее – зуд в пальцах, судороги в икре, холод в стопе. Работа с ней всегда была для Артёма своего рода отдохновением. Ее боль была понятной, человеческой, лишенной метафизического ужаса.

Анна Михайловна пришла точно в срок. Невысокая, с седыми волосами, уложенными в аккуратную гладь, она с трудом передвигалась с костылем. Но улыбка ее была теплой и искренней. Она поздоровалась, сложив пальцы в приветственный жест, которому Артём ее научил.

Они сели в свои кресла. Артём, как обычно, протянул руки. Анна Михайловна положила на его ладони свои – узловатые, в синих прожилках, но удивительно мягкие и теплые.

Контакт.

И тут произошло нечто странное. Обычно Артём с легкостью читал ее фантомные боли. Они приходили к нему как эхо – приглушенные, опосредованные. Сегодня же, едва их кожа соприкоснулась, он не просто почувствовал ее боль. Он почувствовал… пустоту. Там, где должна была быть ее нога, зияла черная, ледяная пропасть. И его собственный фантом, холодок на ключице, вдруг ожил и дернулся, будто червь, учуявший родственную среду.

Артём едва не отдернул руки. Это было ново. Его «паразит» реагировал на другую боль, на другую фантомную утрату. Он пожирал ее?

Анна Михайловна ничего не заметила. Она закрыла глаза, погружаясь в сеанс. Артём заставил себя работать. Он начал свои стандартные пассы – мягкое давление на запястья, плавные движения вдоль предплечий, пытаясь «перенастроить» ее нервную систему, дать мозгу новые, реальные тактильные сигналы, которые бы перекрыли фантомные.

Но его собственный фантом мешал. Он был как камертон, настроенный на частоту чужой боли. Когда Артём пытался снять спазм в несуществующей икре Анны Михайловны, холодок на его ключице сжимался, отвечая странным, почти удовлетворенным импульсом. Ему стало физически плохо. Его тошнило от этого незримого пиршества, происходившего на его коже.

Он прервал сеанс раньше обычного, сославшись на плохое самочувствие в заранее заготовленной записке. Анна Михайловна выглядела разочарованной, но участливой. Она потрепала его по руке, жестом желая выздоровления, и ушла.

Когда дверь закрылась, Артём бросился в туалет и его вырвало. Он стоял, опершись о холодную фаянсовую чашу, дрожа всем телом. Это было не просто заражение. Это был симбиоз. Его паразит питался чужими тактильными галлюцинациями. Или, может быть, не питался, а общался? Узнавал что-то? Эволюционировал?

Он прополоскал рот, умылся. Вода не помогала. Ощущение осквернения было слишком сильным.

До прихода Павла оставалось три часа. Три часа адского ожидания. Он не мог работать. Он сидел в кресле, смотря в одну точку, пытаясь анализировать свои ощущения. Он мысленно составил список симптомов:

Стабильное фантомное ощущение инородного тела (холод, давление).

Реакция на другие тактильные галлюцинации (усиление, «отклик»).

Гиперчувствительность кожи.

Психосоматические реакции (тошнота, головокружение).

Это не соответствовало ни одному известному психиатрическому профилю. Это соответствовало профилю инфекционного заболевания. Болезни, передающейся через прикосновение.

Он вспомнил, как вчера, во время сеанса с Павлом, тот описывал существо как «слизистое», «бесформенное». Как паразитическая личинка. А что, если она действительно микроскопическая? Что, если она внедряется в нервные окончания и начинает вырабатывать некий нейротоксин, который искажает тактильные сигналы? Или, что еще страшнее, она сама является частью нервной системы, своеобразным интерфейсом, подключенным к чему-то другому?

Мысли неслись с бешеной скоростью. Он чувствовал себя на пороге открытия, которое могло стоить ему рассудка и, возможно, жизни.

Когда в дверь кабинета замигал световой сигнал, сердце Артёма ушло в пятки. Он медленно поднялся и пошел открывать.

Павел Игнатьев стоял на пороге. И он выглядел… лучше. Не здоровым, нет. Но тень безумия в его глазах отступила, уступив место осторожной надежде. Его плечи были менее ссутулены, движения – не такими резкими.

Он вошел, кивнул Артёму и сел в кресло. Его взгляд был более осознанным, он смотрел на Артёма с ожиданием.

Артём сел напротив. Он чувствовал, как его собственный холодок на ключице начинает пульсировать, словно радар, поймавший цель. Он протянул Павлу записку: «Как вы себя чувствуете?»

Павел прочел и улыбнулся – нервно, но искренне. «Лучше. После вчерашнего… стало тише. Оно почти не беспокоило ночью».

Артём почувствовал, как по его спине пробежал ледяной пот. «Стало тише». Потому что оно было занято. Потому что оно перебралось ко мне? Или потому что нашло себе пару? Симбиоз.

Он убрал планшет и, преодолевая внутренний ужас, протянул руки. Контакт должен был состояться. Ему нужны были данные. Новые ощущения.

Павел без колебаний положил свои ладони в его. И снова мир Артёма взорвался. Но на этот раз это был не хаос. Это была… структура.

Ощущения от Павла были чище и четче. Фоновая тревога почти исчезла. Но «существо» никуда не делось. Артём чувствовал его с удвоенной силой. Оно было как студенистый мешок, прилипший к спине Павла, от которого отходили десятки тонких, невидимых щупалец, обвивавших его торс, шею, конечности. Одно из щупалец, самое толстое, тянулось через плечо и заканчивалось там, где у Артёма был его холодок. Будто между ними теперь существовала невидимая пуповина.

И через эту пуповину текли данные. Не образы, не эмоции. Чистые тактильные сигналы. Холод. Давление. Влажность. И что-то еще… что-то, чего Артём не мог описать. Чувство древности. Огромной, нечеловеческой усталости. И голода. Ненасытного, вечного голода.

Павел, ничего не подозревая, начал «рассказывать». Он водил пальцами Артёма по своей ладони, показывая, как существо сегодня утром было вялым, почти неподвижным. Как оно не реагировало на его панику. Как впервые за много месяцев он смог спокойно выпить чай.

Артём слушал кожей. И его паразит слушал вместе с ним. Артём чувствовал, как тот холодок на его ключице впитывает эту информацию, эти новые ощущения, и… меняется. Он становился плотнее. Более осязаемым. Будто из призрачного эха превращался в реальный, пусть и невидимый, орган.

Ужас охватил Артёма. Это было не заражение в привычном смысле. Это была инокуляция. Прививка. Павел был первым хозяином, носителем зрелой формы паразита. А он, Артём, стал вторым. Реципиентом. И теперь их паразиты общались. Создавали сеть.

Он не выдержал и резко разорвал контакт. Его руки дрожали. Он чувствовал себя грязным, проституированным своим собственным телом.

Павел смотрел на него с испугом и недоумением. «Что случилось?» – прошептал он.

Артём схватил планшет. Его пальцы дрожали, почерк стал рваным, неуклюжим. «Опишите его точнее. Его структуру. Что вы чувствуете, когда оно двигается?»

Павел, ошеломленный, заморгал. «Я… я не знаю. Оно как… как желе. Тяжелое. Холодное. Когда оно ползет, кажется, будто по коже стекает ледяная вода. Иногда… иногда кажется, будто у него есть какая-то своя жизнь. Не злая. Просто… чужая».

Артём смотрел на эти слова, и каждая буква впивалась в него как игла. «Не злая. Просто чужая». Это была ключевая фраза. Павел, в своем неведении, был ближе к истине, чем он, Артём, со своими научными изысканиями. Паразит не был демоном. Он не был порождением злого ума. Он был биологическим фактом. Чужой жизненной формой. И его взаимодействие с хозяином было не односторонним мучительством, а сложным, двусторонним процессом.

Он снова написал, уже более спокойно: «На сегодня достаточно. Вы хорошо поработали. Чувствуете ли вы нашу… связь? После сеанса?»

Павел прочел и задумался. Его лицо стало серьезным. «Да. Словно… словно я не один. Что оно не только со мной. И от этого… спокойнее».

Артём сглотнул. Значит, так. Павел на каком-то глубинном, интуитивном уровне тоже чувствовал эту сеть. Эта связь давала ему облегчение, потому что его собственный паразит, получив «собеседника», успокоился.

Он попрощался с Павлом, тот ушел, оставив после себя не шлейф страха, а странное ощущение выполненного долга. Артём остался один в кабинете, и тишина снова сгустилась вокруг него, но теперь она была наполнена новыми смыслами.

Он подошел к окну. Сумерки окрашивали город в синие и фиолетовые тона. Огни зажигались, словно звезды на асфальтовом небе. Миллионы людей. Миллионы кож. И на скольких из них сидят такие же невидимые спутники? Передающиеся в толпе, в метро, при рукопожатии, в сексе? Тихая, необъявленная эпидемия, которую никто не замечает, списывая на нервы и усталость.

Он повернулся и посмотрел на свое кресло. На то место, где сидел Павел. Он подошел и медленно, почти ритуально, опустил ладонь на теплую кожу кресла, туда, где только что была спина пациента.

И он почувствовал это. Не эхо. Не память. А слабый, но отчетливый след. Ощущение холода, липкости, чуждости. Как будто паразит оставил после себя частичку себя. Или как будто сама кожа кресла на мгновение стала проводником.

Артём отшатнулся. Его сердце бешено колотилось. Он смотрел на свою ладонь, ожидая, что сейчас она начнет неметь, холодеть, заражаться снова.

Но ничего не произошло. Только его собственный, личный паразит на ключице отозвался на этот след едва уловимым движением, будто кивком.

Он понял, что перешел Рубикон. Он больше не мог списывать все на больное воображение. У него было два пациента: Павел Игнатьев и он сам. И его собственное тело стало полем для исследования. Опасного, смертельно опасного исследования.

Он подошел к шкафу, достал коробку с одноразовыми перчатками из нитрила. Он надел одну пару, потом поверх – вторую. Он не знал, поможет ли это. Если паразит передается через прямой контакт кожи, то перчатки, возможно, станут барьером. А возможно, и нет. Возможно, ему нужен был полный костюм химзащиты. А возможно, ему было уже поздно.

Он сел за стол, снял блокнот и начал писать. Не на компьютере, а от руки, на обычной бумаге. Это казалось ему более надежным, более материальным. Он начал вести дневник наблюдений.

«День второй после контакта с пациентом П.И.», – вывел он дрожащей рукой. – «Симптомы прогрессируют. Обнаружена реакция на другие тактильные галлюцинации. Обнаружена двусторонняя связь с паразитом пациента П.И. Выдвигаю рабочую гипотезу: речь идет о неизвестном биологическом организме, паразитирующем на тактильной системе хозяев и способном формировать примитивные сети при контакте носителей».

Он остановился и посмотрел на свою руку в двух слоях синего нитрила. Он выглядел как сумасшедший ученый из плохого фантастического фильма. Но он не был сумасшедшим. Он был первым. Первым, кто это увидел. Вернее, почувствовал.

И он должен был найти способ предупредить других. Не имея голоса. Не имея слуха. Имея только кожу, преданную собственным паразитом, и разум, который отчаянно цеплялся за реальность.

Он дописал последнюю фразу в дневнике: «Завтра я должен найти способ доказать это. Или я сойду с ума».

Холодок на ключице сладко дрогнул, будто в ответ.

Глава третья: Доказательство на кончиках пальцев

Тишина стала врагом. Раньше она была убежищем, теперь – полем боя. В ней слишком явно звучало эхо собственного безумия. Холодок на ключице больше не был просто ощущением. Он стал точкой отсчета, нулевым меридианом нового, уродливого мира, в котором оказался Артём. Он назвал его «Якорем» – иронично, ведь якорь должен был удерживать, а этот тянул на дно.

Прошло три дня после второго сеанса с Павлом. Три дня, в течение которых Артём превратил свою квартиру в подобие лаборатории безумного алхимика. Он отменил всех пациентов, сославшись на внезапный вирус. Не совсем ложь. Только вирус был не гриппом, а чем-то несравненно более страшным.

Он сидел за кухонным столом, заваленным распечатками медицинских статей, блокнотами с записями и странными предметами. Перед ним лежали: кусок замши, щетка с жесткой щетиной, металлический шарик от подшипника, чаша со льдом и другая – с почти горячей водой. Это был его полигон. Его способ картографирования собственного кошмара.

Он начал с простого. Надев две пары нитриловых перчаток, он прикоснулся замшей к «Якорю». И… ничего. Ожидаемого усиления холода не последовало. Паразит, казалось, игнорировал непрямой контакт. Затем он провел щеткой. И в этот момент холодок дернулся, словно вздрогнув от неприятного раздражителя. Артём замер. Реакция! Не эмоциональная, а физиологическая. Когда он взял металлический шарик, предварительно подержав его в ледяной воде, и прижал к коже рядом с «Якорем», фантомное ощущение не просто усилилось – оно сместилось, потянулось к источнику настоящего холода, будто растение к свету.

Это было ошеломляюще. Его паразит реагировал на внешние тактильные стимулы. Он был не замкнутой системой, а интерфейсом, взаимодействующим с миром. Ужасная догадка пронзила Артёмa. А что, если он не искажает ощущения, а наоборот – усиливает их? Что, если он делает кожу гиперчувствительным органом, способным улавливать то, что обычные люди ощутить не в состоянии? Холод не из этого мира? Прикосновения из измерения, параллельного их собственному?

Он отшвырнул шарик. Руки дрожали. Он был ближе к разгадке, но разгадка эта не сулила ничего хорошего.

Его следующий шаг был отчаянным. Он достал старый, купленный еще в студенческие годы цифровой микроскоп, подключаемый к компьютеру. Возможно, если он не мог увидеть паразита невооруженным глазом, техника ему поможет.

Он снял перчатки. Кожа под ними была бледной, слегка влажной. Он поднес объектив микроскопа к месту над ключицей, к совершенно нормальному, неповрежденному участку кожи. Он увеличивал резкость, его пальцы скользили по колесикам. На экране возникали поры, микрорельеф эпидермиса, волосяные фолликулы. Ничего постороннего. Никаких червей, амеб или слизней.

Разочарование было горьким. Он уже готов был отключить прибор, как вдруг его взгляд упал на соседний участок кожи, который он не трогал. Что-то было не так. Он медленно поводил микроскопом. И увидел.

Это было едва заметно. Почти на границе разрешающей способности прибора. Кожа… вибрировала. Не вся, а крошечные, точечные участки. Словно миллионы невидимых камертонов колебались с невероятной частотой. Эта вибрация была не хаотичной. Она имела рисунок. Сложный, ритмичный, похожий на пульсацию. И когда он мысленно сосредотачивался на «Якоре», вибрация на экране усиливалась, становясь более интенсивной и упорядоченной.

Он не видел паразита. Он видел его след. Его влияние на материю. Возможно, он состоял из чего-то, что не отражало свет обычным образом. Или был настолько мал, что существовал в квантовом состоянии, проявляясь лишь в воздействии на окружающие клетки.

Артём откинулся на спинку стула, смотря на экран. Его тошнило от восторга и ужаса. Он получил первое, зыбкое, но материальное доказательство. Не психоз. Не галлюцинация. Реальный феномен.

Он распечатал несколько самых четких кадров. На них было сложно что-либо разобрать, но странные, волнообразные искажения поверхности кожи были видны. Для него они были криком о помощи, написанным на языке физиологии.