Тонкая нить

Размер шрифта: 13

Глава 1

Прошел уже час, если не больше, как майор Миронов, не выпуская папиросы изо рта, прикуривая одну от другой, мерил и мерил шагами свой кабинет из угла в угол: четырнадцать шагов туда, четырнадцать обратно и снова четырнадцать. Сколько уже пройдено: пять тысяч шагов, десять? Мысль мелькнула и пропала – не все ли равно?

Миронов подошел к окну и распахнул настежь обе створки. В комнату ворвалась осенняя прохлада. Сизые пласты табачного дыма, лениво тянувшиеся к потолку, качнулись и начали таять. Миронов облокотился на подоконник и глянул вниз: перед ним раскинулась знакомая картина. Направо, чуть устремляясь вверх, убегала узкая улица Дзержинского, забитая в этот предвечерний час машинами, троллейбусами, автобусами. Налево виднелась небольшая часть площади Дзержинского, толчея у входов в магазин «Детский мир». Сверху, с высоты пятого этажа здания Комитета государственной безопасности, были хорошо видны бесконечные потоки пешеходов, заполнявших тротуары, перекрестки…

Минуту-другую Миронов задумчиво смотрел на проносившиеся внизу машины, на оживленную толпу пешеходов, но все это, такое привычное, близкое, сегодня не радовало глаз – слишком неспокойно, тревожно было у него на душе. Он выпрямился, со вздохом закрыл окно, круто повернулся и шагнул к своему столу. Усевшись поплотнее в кресло, Миронов придвинул к себе папку, на которой стояло: «Дело № …»

Папка была простая, коричневая. Судя по объему, в ней находилось десятка полтора-два документов, не больше, но именно содержание этой тощей папки вот уже третьи сутки как выбило майора из колеи. Он раскрыл папку и вновь, в который раз, принялся тщательно изучать документ за документом, страницу за страницей, но напрасно: настроение не улучшалось. Сколько он ни вчитывался в материалы (а Миронов, пожалуй, знал их чуть не наизусть), ему никак не удавалось нащупать ту нить, ухватившись за которую, можно было начинать расследование. Настолько все было неясно, неопределенно.

На ком в первую очередь сосредоточить внимание, думал Миронов, кого прежде всего изучать? Самойловскую? Ничего не скажешь – с нее все началось, и все же Миронов был уверен, что Самойловская – фигура случайная, что внимания органов государственной безопасности она не заслуживает.

Черняев? Сомнительно. Да, поведение Черняева, если верить Самойловской (но можно ли ей верить?), казалось странным. Зачем ему, обеспеченному человеку, понадобилось сбывать импортные дамские вещи? И все же, в худшем случае, это не больше, чем мелкая спекуляция. Сам же Черняев – коммунист, участник Великой Отечественной войны, инженер-подполковник, кавалер многих орденов, крупный строитель – никак не был похож на человека, способного совершить преступление против Родины, против Советского государства.

Кто же тогда? Автор записки? Безусловно. Но как с него начнешь, если неизвестно, кто он или, вернее, она? Где этого автора искать? Как? Если и есть какая-нибудь ниточка, то она так тонка, так малоосязаема…

Миронов закрыл папку и попытался мысленно проследить за всем ходом дела.

Началось все с того, что возле одного из московских комиссионных магазинов была задержана некая Самойловская, оказавшаяся матерой спекулянткой, давно известной милицейским органам. Ее задержали с поличным: она пыталась сбыть по спекулятивным ценам заграничные нейлоновые кофточки. В объемистой сумке Самойловской обнаружили предметы дамского туалета заграничного происхождения (США, ФРГ, Франция) и старинные женские украшения, являвшиеся, по заключению специалистов, предметами антиквариата.

Сотрудники милиции без труда определили, что вещей, подобных тем, которые пыталась сбыть Самойловская, в нашей торговой сети не бывает. Это навело на мысль, что тут не обошлось без контрабанды, тем более что вещи в своем большинстве были почти новые, неношеные. В сочетании же с антикварными ценностями все выглядело и вовсе подозрительно.

Дело, однако, этим не ограничилось: при тщательном осмотре вещей, изъятых у Самойловской, под подкладкой одной из курточек (кстати, в отличие от большинства остальных предметов, эта курточка была изрядно поношена) был обнаружен клочок бумаги, провалившийся туда, по-видимому, из прохудившегося кармана. Клочок этот был обрывком какого-то письма или записки. Не было ни начала, ни конца, ни одной законченной фразы. Торопливым женским почерком было написано:

…русские не знают и не узнают…
…дете вести себя хорошо. Что…
…выполнять задания…
…тать предателем…

Знала ли Самойловская об этом клочке бумаги? Как попала к ней злосчастная куртка, как попали остальные предметы?

На допросе в милиции Самойловская путалась, давала противоречивые показания. Сначала она заявила, что изъятые у нее вещи (в том числе и курточку) она нашла. На улице. Просто нашла… Шла, видит – сверток. Рядом – никого. Развернула, а там – вещи. Что с ними делать? Вот она и решила их продать. Разве это преступление? Однако когда работники милиции предложили ей уточнить, где именно, когда она нашла сверток, как он выглядел, Самойловская сбилась, вконец запуталась и… отказалась от своих показаний. Она поспешила выдвинуть новую версию: нет, вещи она не находила. Вещи эти вручил ей для продажи один из ее знакомых – Черняев. Капитон Илларионович Черняев.

Кто такой Черняев, Самойловская толком сказать не могла: военный, кажется, полковник. Живет в городе Крайске. Кем работает? Он начальство, крупное начальство, машину имеет. Ничего другого Самойловская о Черняеве не знала.

Органы милиции проверили ее показания: запросили Крайск. Проживает ли там Капитон Илларионович Черняев, по имеющимся данным полковник? Ответ не заставил себя ждать: да, проживает. Инженер-подполковник запаса Черняев работает в Крайске на одном из строительств специального назначения.

Как явствовало из собранных милицией справок, характеристик, анкет, автобиографий Черняева, жизненный путь инженер-подполковника был безупречен. Капитон Илларионович Черняев родился в 1915 году в глухом сибирском селе. Окончив сельскую школу, подростком уехал в город на заработки. Работал и учился: окончил вечерний рабфак. Затем – Москва, Военно-строительная академия, армия. Всю войну на фронте: сначала в саперных войсках, затем у партизан. Ранение, снова фронт, и опять саперные части. Имеет правительственные награды. Холост. После окончания войны – стройки, стройки и снова стройки. Недавно уволился в запас. В Крайске около двух лет, является одним из руководителей крупного строительства специального назначения. В служебных характеристиках подчеркивалось, что инженер-подполковник Черняев морально устойчив, делу партии предан, усиленно работает над повышением своего идейно-политического уровня, занимаемой должности соответствует.

Правда, читая сухие, штампованные строки характеристики, трудно было представить себе живой облик человека, узнать хоть что-нибудь о его характере, интересах, наклонностях, но репутация Черняева рисовалась ясно: на ней не было ни пятнышка. Трудно было понять, что свело его с Самойловской, откуда взялись у него дамские вещи и почему он решил их сбыть, да еще таким странным путем: в другом городе, при посредстве спекулянтки.

Впрочем, можно ли верить Самойловской, не пытается ли она спрятаться за широкую спину инженер-подполковника? Органы милиции воздержались от выводов и все материалы, связанные со странным клочком бумаги, передали в Комитет государственной безопасности.

Это случилось три дня тому назад. В тот же день коричневая папка, в которой теперь были подшиты все материалы, очутилась на столе у майора Миронова. К папке была приколота короткая записка, написанная рукой начальника управления, в котором работал Миронов, генерала Васильева:

Тов. Миронов! Ознакомьтесь с материалами дела, допросите задержанную и доложите ваши соображения.

Да, легко сказать: «Доложите соображения»! А что делать, если их, этих самых соображений, пока нет? Что тут будешь докладывать? Вот уже третьи сутки возится Миронов с этим делом, но никакого просвета пока не видно. Самойловскую он допросил, но ничего особо интересного этот допрос не дал. Судя по всему, знакомство Самойловской с Черняевым было чисто шапочным. Ровно ничего к тому, что она показывала о Черняеве ранее, – «полковник», «большое начальство» – Самойловская добавить не могла.

По словам Самойловской, ездила она в Крайск навестить знакомых. Там случайно повстречалась с Черняевым, которого знала раньше. Черняев будто бы зазвал ее к себе в гости, упросил взять кое-что из принадлежавших ему вещей и продать в Москве. Чьи они, эти вещи, как попали к Черняеву, кому принадлежали раньше, Самойловская не знала. Черняев ничего об этом не говорил, а она не спрашивала. Ей-то это к чему?

В ходе допроса Миронов незаметно навел разговор на курточку, за подкладкой которой была обнаружена таинственная записка: и эта курточка тоже от Черняева? А Самойловская ее осматривала? Что там находилось в карманах?

– В карманах? – искренне изумилась спекулянтка. – Что вы, гражданин начальник, карманы были пустые. Ничего там не было, ничегошеньки. Я смотрела…

Да, судя по всему, за подкладку куртки Самойловская не заглянула и записки не обнаружила. Тут ей можно было верить, а в остальном…

Разгадку следовало искать, по-видимому, в Крайске – так полагал Миронов. Значит, надо ехать туда. Быть может, на месте появится какая-нибудь зацепка, которая подскажет, как и с чего начинать расследование. Однако прежде чем ехать, необходимо побывать у Семена Фаддеевича (так звали генерала Васильева). С ним следует посоветоваться, получить указания. Ему решать – ехать в Крайск или нет. Проницательность генерала, его огромный чекистский опыт, умение разглядеть важное и значительное там, где другой, менее искушенный и талантливый контрразведчик ничего не замечал, не раз изумляли Андрея Миронова.

Его мысли прервал телефонный звонок.

– Товарищ Миронов? – послышался в трубке голос генерала. – Прошу…

Вряд ли кто, не знавший профессии Семена Фаддеевича Васильева, встретив его на улице, в театре или в дружеской компании, принял бы его за боевого, умудренного опытом чекиста, – настолько мирно выглядел генерал. Лицо его, лицо типичного русского интеллигента, излучало добродушие. Костюм (генерал обычно ходил в штатском) сидел на несколько располневшей фигуре чуть мешковато. Густые, тронутые сединой светлые волосы слегка вились. Глаза прятались за толстыми стеклами очков, и не всякому доводилось видеть, сколь пронзителен и суров становился порой его взгляд.

Жизненный путь генерала был не из легких. Еще юношей, в годы Гражданской войны, он был направлен комсомолом в органы ЧК. Ему довелось выполнять поручения Дзержинского, лично встречаться с Феликсом Эдмундовичем, довелось работать под непосредственным руководством Менжинского, Трилиссера и других выдающихся большевиков-чекистов. В середине 30-х годов, когда очутившийся во главе НКВД Ягода избавлялся от многих старых чекистов, соратников и учеников Дзержинского, Семен Фаддеевич Васильев был отчислен из центрального аппарата и направлен на далекую пограничную заставу. Без малого два десятка лет он отдал оперативной работе в погранвойсках и только в пятидесятых годах был возвращен на руководящую работу в центральный аппарат Комитета государственной безопасности. Таков был Семен Фаддеевич Васильев, непосредственный начальник майора Миронова.

Закончив чтение и отодвинув в сторону лежавший перед ним документ, генерал откинулся на спинку кресла:

– Нуте-с, Андрей Иванович, рассказывайте.

Взяв коричневую папку, генерал принялся перелистывать находившиеся в ней документы, одновременно внимательно слушая Миронова.

Майор докладывал сжато, скупо, обдумывая каждое слово, каждое выражение. Пока он излагал обстоятельства дела, генерал успел бегло просмотреть содержимое папки, отложил ее в сторону, поставил локоть левой руки на стол и, опершись подбородком о ладонь, внимательно слушал Миронова, пристально глядя ему в глаза. Когда Миронов перешел к выводам, когда заговорил о том, что связь между автором таинственной записки и таким человеком, как Черняев, представляется ему сомнительной, правая рука генерала легла на стол, и пальцы его принялись выбивать дробь. Дробь становилась все чаще и чаще. Миронов насторожился: эта привычка генерала была известна каждому сотруднику управления. Если генерал забарабанил пальцами по настольному стеклу, значит, его что-то встревожило, что-то пришлось ему не по душе.

– Простите, – внезапно перебил Миронова генерал, – а вы представляете себе, чем занимается инженер-подполковник Черняев?

– Примерно, – осторожно ответил Андрей. – Ровно настолько, насколько об этом говорится в имеющихся справках. Черняев – один из руководителей крупного строительства под Крайском.

– Да, но какого строительства?

– Насколько мне известно, это секретное строительство. Специального назначения.

– Вот именно: специального назначения, – поднял генерал указательный палец. – В подробности я вас посвящать не буду – в этом нет необходимости, но строительство это имеет первостепенное оборонное значение. Как вы понимаете, иностранные разведки проявляют к строительствам подобного рода повышенный интерес. Больше того, у нас есть данные, что одна из разведок кое-что пронюхала о строительстве в Крайске. Отсюда история с Черняевым приобретает своеобразную окраску. Чувствуете?

– По совести говоря, – нерешительно заметил Миронов, – не совсем. Надо полагать, работу на подобном строительстве доверяют людям особо проверенным. Следовательно, Черняев…

– Да при чем здесь Черняев? – недовольно поморщился генерал и вновь забарабанил пальцами по столу. – Разве в нем дело? Впрочем, конечно, и в Черняеве, но не столько в нем, сколько в том, что делается или может делаться вокруг него, в его окружении, за его спиной. Не будем ничего утверждать заранее, но задумайтесь над следующим. Судя по всему, Черняев не чужд соблазнов: доказательство тому – хотя бы вся эта неблаговидная история с попыткой сбыть через спекулянтку заграничные тряпки. Да и как они к нему попали? Некрасиво все это! Какие же напрашиваются выводы? Можно ли исключить, что некая иностранная разведка раздобыла кое-какие сведения о Черняеве, нащупала его слабости и пытается к нему подобраться? Повторяю, это всего лишь предположение, требующее тщательной проверки. Почему возникает подобное предположение? Попробуем разобраться: по меньшей мере странная, скажем так, запись на клочке бумаги, обнаруженном за подкладкой куртки, сделана женской рукой. Так?

Миронов молча кивнул.

– Куртка эта попала к Самойловской от Черняева. Верно? Следовательно, возле Черняева была, а возможно, и поныне находится женщина, заслуживающая самого серьезного внимания. Надо найти эту женщину – автора записки, разобраться, что она собой представляет. Далее – поскольку не исключено, что Черняев попал в поле зрения иностранной разведки, надо позаботиться о его безопасности, обеспечить ему нормальные условия работы и жизни. Для этого следует изучить окружение Черняева, повнимательнее присмотреться к образу его жизни, к его близким. Ну и, наконец, надо как-никак выяснить происхождение заграничных вещиц и антикварных ценностей. Вот, коротко говоря, ваши задачи. Решить их можно только в Крайске, так что готовьтесь к отъезду. Начальнику Крайского управления КГБ полковнику Скворецкому я уже звонил, предупредил о вашем приезде. Кстати, вы ведь с ним знакомы?

– Знаком, Семен Фаддеевич, – ответил Миронов, – больше чем знаком…

– Да, да. Припоминаю. Война… Так вот, Скворецкого держите в курсе всех дел, он вам поможет. В случае чего непредвиденного звоните без стеснения, докладывайте. Теперь, пожалуй, и всё. Вопросы будут?

– Нет, Семен Фаддеевич, какие вопросы? Все ясно. – Андрей поднялся. – Когда разрешите выехать?

– А чего тянуть? – вопросом на вопрос ответил генерал. – Сегодня и выезжайте. Желаю успеха.

В тот же вечер Миронов выехал в Крайск.

Глава 2

Поездка в Крайск волновала Миронова не только из-за сложности и серьезности стоявших перед ним задач – он знал и любил этот южный веселый город. Но вот уже несколько лет Андрей не бывал в Крайске и ждал сейчас встречи с городом, как ждешь встречи со старым, близким другом, которого долгое время не видел, по которому соскучился.

…Близился полдень, когда за окном вагона замелькали, то приближаясь, то отдаляясь, громады заводских корпусов, муравейники строек, ажурные стрелы башенных кранов. Поезд подходил к Крайску…

Огромное белое здание вокзала, ослепительно сиявшее под лучами яркого южного солнца, Миронову было в новинку. Раньше, когда он бывал в Крайске, такого вокзала не было. Старый, исчезнувший ныне вокзал был куда беднее, проще. Изменилась и привокзальная площадь: она раздвинулась, раздалась вширь, покрылась асфальтом.

От площади веером разбегались просторные улицы, обсаженные по краям тротуаров липами, диким каштаном. По улицам сновали машины, автобусы, солидно проплывали троллейбусы, совсем как московские, только чуть-чуть поуже, чуть покороче да какого-то непривычного бледно-салатного цвета.

Без труда отыскав здание Управления Комитета государственной безопасности, Миронов прошел прямо в приемную начальника управления.

К Кириллу Петровичу Скворецкому Андрей Миронов испытывал сложное чувство: тут была и благодарность за все хорошее, доброе, что сделал для него в свое время Скворецкий; и уважение к его богатому чекистскому опыту, признание его заслуг и авторитета; и некоторая доля иронии по поводу кое-каких черточек в характере полковника, в методах его работы, казавшихся Миронову устаревшими; и нечто похожее на сыновнюю привязанность.

Скворецкого Андрей знал давно, много лет: их свела война. Кирилл Петрович Скворецкий, работавший до войны в Управлении НКВД по Смоленской области, с оккупацией фашистами Смоленщины возглавил одно из партизанских соединений, действовавших на юго-западе от Смоленска. Именно сюда, к этому партизанскому соединению, и прибился зимой сорок второго года вчерашний школьник Андрюшка Миронов, потерявший с приходом гитлеровцев сначала отца, затем мать.

Скворецкий намеревался поначалу отправить мальчонку при первой возможности на Большую землю, в советский тыл, но возможности такой долго не было, а когда она представилась, от былых намерений не осталось и следа: Андрюшка прижился в отряде. Шустрый, не по годам смышленый парнишка, лютой ненавистью ненавидевший гитлеровцев, сначала находился при штабе соединения, а со временем стал одним из лучших партизанских разведчиков. Он пробирался в оккупированные фашистами села и города, проникал чуть не в самое логово гитлеровцев, что взрослому было сделать трудно, поддерживал связь с подпольщиками, добывал ценные разведывательные сведения.

Пожалуй, именно тогда, в ту партизанскую годину, зародились у Андрея Миронова качества, которые помогли ему со временем стать хорошим чекистом, искусным контрразведчиком.

С изгнанием фашистских захватчиков со Смоленщины, Орловщины, Брянщины партизанское соединение, которое возглавлял Скворецкий, прекратило свое существование: кто ушел в ряды регулярной армии, а кто с головой отдался мирному делу восстановления. По настоянию и при помощи Скворецкого Андрей Миронов поступил в военное училище пограничников. Затем – служба на границе, Дальний Восток, Средняя Азия. В начале пятидесятых годов Миронов был направлен на работу в Министерство государственной безопасности – в Москву…

Расставшись в 1943 году с Кириллом Петровичем, Андрей не порывал с ним связи: нет-нет, а встречался; хотя и редко, но переписывался. Последние несколько лет он Скворецкого не видел и радовался теперь этой встрече.

Не менее Андрея был рад встрече и Скворецкий.

– Ну-ка, как ты там, брат, покажись, каков стал? – взволнованно гудел Скворецкий, втаскивая Андрея за руку в свой кабинет и любовно оглядывая со всех сторон. – Нет, – продолжал полковник, усаживая Миронова на диван и опускаясь рядом, – ничего не скажешь: молодцом! – Скворецкий откровенно любовался открытым, мужественным выражением чуть смугловатого, не утратившего летнего загара лица Андрея, широким разворотом его плеч, по-юношески стройной фигурой. – И не изменился почти, совсем молодой еще. Сколько же тебе теперь? Тридцать стукнуло?

– Что вы, Кирилл Петрович! – смущенно улыбнулся Андрей. – За тридцать-то перевалило…

– Да, – вздохнул Скворецкий, – летит время, летит… Ну, а живешь как, во второй раз семьей не обзавелся?

Миронов помрачнел.

– Нет, Кирилл Петрович. Говорят, обжегшись на молоке, дуют на воду. Вы же знаете…

Скворецкий знал. В первые годы жизни в Москве Миронов встретил на водной станции в Химках девушку-студентку, Люду. Люда ему понравилась. Он ей, по-видимому, тоже. Андрей как-то до этого сторонился девушек, а тут прошло две-три недели, и он понял, что любит Люду, любит всерьез. Через месяц, несмотря на протесты родителей Люды, считавших, что дочери нечего спешить с замужеством, они поженились. Но получилось все совсем не так, как думалось Миронову. Чем ближе он узнавал свою жену, тем больше убеждался, что человек она избалованный, легкомысленный и даже, пожалуй, вздорный. Совместная жизнь не получалась.

Андрей занимал просторную комнату в общей квартире, где, кроме него, жил еще один товарищ с семьей. Люду это не устраивало: она требовала отдельную квартиру. В те годы получить отдельную квартиру двум молодым людям, без детей, практически было почти невозможно. Миронов считал претензии Люды нелепыми. С этого начались размолвки. Дальше – больше. Люда не хотела мириться с ночной работой мужа, с его возвращениями домой под утро. Ей не нравился скромный быт Миронова, его отвращение к бездумному, лишенному смысла и содержания времяпрепровождению.

Люда без стеснения обвиняла мужа в обмане. «Я, мол, – говорила она, – считала профессию чекиста сплошной романтикой, жизнь – широкой и бурной. А ты что? Протираешь штаны день и ночь, как какой-нибудь мелкий канцелярист. Нет, не как канцелярист – хуже! У канцеляриста хоть вечера и ночи свободные, а у тебя?» Не мог же Миронов ей рассказывать, как он «протирает» штаны. Впрочем, чекистская работа требовала порой – и довольно часто – и усидчивости, и «протирания» штанов.

В довершение ко всему вскоре обнаружилось среди друзей Люды немало беспутной публики из числа великовозрастных «сынков» и «дочек» обеспеченных родителей, любивших покутить за счет щедрых папаш и мамаш. Люда открыто предпочитала эту свою компанию Андрею, его товарищам… Разрыв стал неизбежен.

Сколь ни ясно было Андрею, что, женившись на Люде, он глубоко ошибся, что совместная жизнь с ней была невозможна, он горько переживал происшедшее. Прошел уже не один год, как все это случилось, но боль осталась…

Кирилл Петрович знал историю женитьбы Миронова, понял его настроение и счел за лучшее дальше не расспрашивать, перейти прямо к делу.

– Ну, давай, Андрюша, выкладывай, с чем приехал. В общих-то чертах я знаю. Семен Фаддеевич мне говорил, когда звонил, да и наши докладывали, но надо бы знать подробности.

Андрей принялся обстоятельно рассказывать, как была задержана Самойловская, какие дала показания, что у нее изъяли, но едва он дошел до таинственного клочка бумаги, текст записи на котором помнил дословно, как Скворецкий внезапно прервал его на полуслове:

– Стой, погоди. Вот вы, судя по твоим словам, ломали там в Москве голову над тем, откуда взялся этот клочок бумаги, кто писал всю эту тарабарщину, а чего тут мудрить? Курточка, надо полагать, принадлежала супруге Черняева. Вероятнее всего, и записка ее.

Миронов опешил:

– Позвольте, Кирилл Петрович, позвольте. Какая супруга? Черняев же холостяк.

– Холостяк? Откуда ты взял? Нет, он женат. Хотя… Хотя теперь, может, и действительно холостяк…

– Вы что, Кирилл Петрович, шутите: не то женатый, не то холостяк? Ерунда какая-то. Я же сам все его анкеты пересмотрел, и везде ясно сказано: холост, женат никогда не был. Правда, последняя из имевшихся у меня анкет заполнена около двух лет назад, перед назначением Черняева в Крайск. После начала работы в Крайске анкет он не заполнял. А справок из Крайска всего ничего: из адресного стола. Проживает, мол, и адрес…

– А он, – перебил Скворецкий, – как раз и женился около двух лет назад, накануне своего приезда в Крайск.

– Накануне приезда в Крайск? Ну, тогда все ясно. Но почему вы говорите, что он холост, когда, по вашим же словам, уже два года как женат? Что за ерунда!

– Это, брат, целая история. Я сам узнал ее всего день назад. Бросила Черняева жена. Сбежала. Месяца этак уже три-четыре. Да как-то так некрасиво, обманом. Даже вещичек своих не взяла. Черняев ждал-ждал, не дождался. Переживал здорово. А тут еще эти вещи… Напоминают. Решил он от них избавиться. В это время подвернулась Самойловская… Остальное ты знаешь. Вот я и думаю: не этой ли самой дамочки, бывшей жены Черняева, записочка? Как полагаешь?

Андрей, внимательно слушавший Скворецкого, не спешил с ответом. Он думал сейчас о другом.

– Кирилл Петрович, – спросил он, – можно задать вопрос? Откуда вам известна вся эта история: сбежала, обманула? О таких вещах обычно болтать не любят, а Черняев, судя по всему, не из болтливых.

Скворецкий замешкался, крепко ото лба к затылку провел ладонью по выбритой до глянца голове и, смущенно покашливая, сказал:

– Тут, понимаешь, накладка получилась.

– То есть? – насторожился Миронов. – Какая еще накладка?

– Видишь ли, когда наше Крайское управление милиции получило сообщение о задержании Самойловской, о том, что она ссылается на Черняева, ребята взяли да и пригласили на беседу самого Капитона Илларионовича. Нас поставили в известность, когда он уже был у них. От него и узнали о всех его семейных неурядицах. Ну, а он узнал об аресте Самойловской, узнал, что ведется следствие. Глупо, конечно, получилось, да теперь-то что поделаешь? Приходится считаться с фактом. При беседе присутствовал один из наших работников, Луганов, но от него мало что зависело. Да и произошло все это совершенно неожиданно.

– А о записке, об этом самом клочке бумаги, Черняеву говорили? – взволнованно спросил Миронов.

– Нет, – успокоил его Скворецкий, – об этом наша милиция сама не знает. Я и то узнал только от Семена Фаддеевича, совсем недавно.

Андрей не пытался скрыть своего недовольства непредвиденной поспешностью крайской милиции. В самом деле, не успели начать расследование, а о нем уже знает, и не кто-нибудь, а человек, сам как-то причастный к этой истории. Скверно! Но в одном Кирилл Петрович прав: что было, то было, от фактов никуда не денешься.

По совету Скворецкого, Андрей решил вести дальнейшее расследование совместно с сотрудником Крайского управления КГБ капитаном Лугановым, который как раз и присутствовал при беседе с Черняевым в милиции.

Условившись с полковником, что вечером, попозже, обязательно явится к нему домой, Андрей отправился к Луганову.

Сначала капитан Луганов не вызвал симпатии у Миронова: невысокий, коренастый, судя по виду, лет под сорок, он показался Андрею медлительным, вяловатым. Однако вскоре Миронов понял, что первое впечатление было обманчивым. Капитан не был тугодумом – наоборот, соображал он быстро, хотя и не спешил навязать собеседнику свое мнение, не лишен был чувства юмора, обладал, судя по всему, твердым характером. Особенно понравилось Миронову, как сдержанно, но не без иронии рассказывал Луганов о действиях руководства крайской милиции, поспешившего вызвать Черняева на беседу. Кое-кто из работников милиции, как утверждал Луганов, считал такой вызов преждевременным. (Сам Луганов придерживался такой же точки зрения.) Однако с этим мнением не посчитались. Как же! Черняев – фигура в Крайске! Какие от него могут быть секреты? Ссылается на него какая-то вздорная баба, спекулянтка, у него, значит, и спросить надо. Он сам все разъяснит, все растолкует.

– Ну, а на вас-то, на вас лично, какое впечатление произвел Черняев? – спросил Миронов.

– Какое же может быть впечатление, товарищ майор? – рассудительно заметил Луганов. – Ведь я всего лишь присутствовал при беседе, а она и часа не длилась. Что можно сказать? Человек он солидный, держится уверенно. С выводами спешить не хотелось бы. Да и данных у нас пока почти никаких нет, надо разбираться.

И этот ответ Луганова понравился Андрею. Он не любил доморощенных Шерлоков Холмсовов (а ему доводилось встречать таких), которые утверждали, что «чуют человека с первого взгляда».

Почти ничего нового по сравнению с тем, чем уже располагал Миронов, что содержала в себе изученная им вдоль и поперек коричневая папка, Луганов сказать Андрею не мог, если не считать более полных данных о семейном положении Черняева.

Из рассказа Луганова Миронов узнал некоторые подробности в дополнение к тому, что уже рассказывал ему Скворецкий. Как оказалось, Черняев, в прошлом закоренелый холостяк, женился внезапно, чуть не на следующий день после знакомства с женщиной, ставшей его женой. Фамилия этой женщины Величко. Звать – Ольга Николаевна.

Семейная жизнь Черняева была как будто безоблачной, как вдруг, месяцев пять назад, он неожиданно узнал, что жена ему изменяет, а вслед за этим она бросила его, уехав неизвестно куда. Поскольку за своими вещами Ольга Николаевна не являлась, Черняев решил от этих вещей избавиться. Так они и попали к Самойловской. Вот вкратце все, что он сообщил в милиции.

Таинственная запись на клочке бумаги явилась для Луганова полной неожиданностью. Он долго вертел в руках этот злополучный клочок, внимательно вчитываясь в текст, беззвучно шевеля губами.

– Н-да, – сказал наконец Луганов, возвращая Андрею записку, – это меняет дело. Что будем предпринимать?

Что предпринимать, с чего начинать расследование, Миронову было ясно: прежде всего надо раздобыть образец почерка Ольги Николаевны Величко и сличить этот почерк с тем, которым была сделана запись на обрывке бумаги. Надо полагать, думал Андрей, что Кирилл Петрович прав: это действительно ее рук дело. А если так, задача облегчается. Далее следовало принять самые энергичные меры к розыску этой самой сбежавшей жены, тем более энергичные, если проверка покажет, что записка написана ее рукой. Когда сбежавшая жена будет найдена, многое прояснится.

– Простите, товарищ Луганов, – спросил Миронов, – как вас звать-величать?

– Василий Николаевич, товарищ майор.

– Ну, а меня – Андрей Иванович. Скажите, в рассказе Черняева не было каких-либо деталей, зацепок, которые помогли бы определить, куда уехала его бывшая жена? Где и как она приобретала те вещи, которые он передал Самойловской?

– Нет, товарищ май… простите, Андрей Иванович. Какие там детали? Его проинформировали насчет Самойловской. Он подтвердил, что действительно вещи ей передал. Коротко, в двух словах рассказал историю своей женитьбы и бегства жены, объяснил, почему решил продать вещи, и мы расстались. Допрашивать его не допрашивали, вопросов почти не задавали. Мне, как вы понимаете, вмешиваться было неудобно, да и не готов я был к этой беседе.

– А что, – после минутного раздумья сказал Миронов, – если нам еще разок вызвать Черняева? Опять, конечно, в милицию, благо он вас считает милицейским работником. Будто бы для уточнения некоторых данных, связанных с Самойловской. Один вызов или два – существенной разницы нет, хуже не будет, а какие-нибудь важные подробности, глядишь, в обстоятельной беседе и выявятся. Насчет записки, конечно, ни слова.

После недолгого раздумья Луганов согласился. Они наметили план беседы и условились, что Луганов, дабы излишне не волновать Черняева, представит ему Миронова как своего помощника.

Луганову же был поручен и розыск образца почерка жены Черняева.

Изучение окружения Черняева и выработку мер по обеспечению его безопасности Андрей взял на себя.

Глава 3

Сидя утром следующего дня в крайской милиции, в любезно предоставленном ему и Луганову кабинете, Миронов испытывал нетерпение: каков-то он, инженер-подполковник запаса Черняев? Что ни говори, а одно дело – представлять себе человека по материалам, характеристикам, документам, и совсем другое – встретиться с ним лицом к лицу.

Черняев явился точно в назначенное время. Миронов увидел перед собой крупного, хорошо сложенного человека с умным, волевым лицом. Держался он уверенно, с большим достоинством. Слегка кивнув в ответ на приветствие Луганова, Черняев спокойно уселся в предложенное ему кресло, не обратив на Миронова никакого внимания.

– Ну-с, чем еще могу служить? – спросил он мягким, глубоким басом, всем своим видом, выражением лица, тоном, которым был задан вопрос, показывая, что человек он занятой и нисколько не собирается тратить время на пустые разговоры.

– Прошу извинить, Капитон Илларионович, что вторично вас побеспокоили, – начал Луганов, – но нам требуется ваша помощь. Нужно уточнить некоторые вопросы, связанные с махинациями Самойловской.

Черняев пожал плечами.

– А я-то чем могу помочь? Ведь эту, как ее, Клавдию Семеновну…

– Клавдию Петровну, – вежливо поправил Луганов.

– Ну, Клавдию Петровну, все равно, – чуть усмехнулся Черняев, – так я ведь ее едва знаю. Познакомил меня с ней несколько лет назад кто-то из сослуживцев, не помню уж кто, когда я искал квартиру. Самойловская имела знакомых, заинтересованных в обмене жилплощади, и выступала в роли посредницы. Не бескорыстно, конечно. Вот, собственно говоря, и все наше знакомство. Несколько дней назад я случайно встретил ее на улице. Самойловская, как это свойственно такого рода особам, поинтересовалась, не может ли быть чем-либо полезна, а у меня лежат вещи, самый вид которых – вы понимаете? – ну, что ли, угнетал меня. Я возьми и спроси ее: «Мол, так и так, не могли бы вы продать кое-что из моих вещей?» Она тут же согласилась, а потом московская милиция схватила ее как воровку. Нелепость!

– Простите, – перебил Черняева Миронов, – я вас не вполне понял. Вы говорите, что поручили Самойловской продать ваши вещи, но ведь вещи-то эти были не ваши? Дамские?

Черняев с недоумением посмотрел на Миронова, затем на Луганова.

– По-моему, в прошлый раз, – внушительно, отделяя одно слово от другого, произнес он, глядя в упор на Луганова и адресуясь исключительно к нему, – я достаточно ясно изложил, что вещи принадлежали моей бывшей жене, Ольге Николаевне Величко. Еще вопросы будут?

– Помилуйте, Капитон Илларионович, зачем же так официально? – воскликнул Луганов. – Мой помощник, – он кивнул в сторону Андрея, – не был при нашей предыдущей беседе, о которой я рассказывал ему очень кратко. Думаю, если он своим вопросом и допустил какую-то неловкость, мы его извиним. Все мы, собравшиеся здесь, заинтересованы в одном: выяснить все, что связано с Самойловской, которую, как вы сами подчеркнули, вы знали очень мало. Я, например, отнюдь не уверен, что она сбывала только ваши вещи. Без вашей помощи нам разобраться очень трудно. Вы согласны?

Черняев молча кивнул.

– Не скрою, – продолжал Луганов, – что у нас вызвало недоумение, как попали к Самойловской некоторые из изъятых у нее предметов дамского туалета. Я имею в виду заграничные вещи. Если это вещи вашей бывшей жены, тогда, возможно, вы рассеете наше недоумение. Но не исключено, что это вовсе и не ваши вещи. Мы как раз и выясняем, где и как добывала Самойловская все эти предметы для перепродажи.

Луганов и Миронов ознакомили Черняева со списком вещей, изъятых у спекулянтки. Тот быстро пробежал его, предупредив следователей, что никогда толком не знал состояние гардероба своей жены. Самойловская сама, по его словам, отобрала в шкафу и чемоданах Ольги Николаевны Величко то, что считала возможным продать; все же, буквально все, что осталось, он подарил ей «в знак благодарности за услугу».

Таким образом, Черняев был просто не в состоянии точно определить, только ли вещи его бывшей жены были изъяты у Самойловской.

– Еще один вопрос, – осторожно сказал Миронов. – Вы не могли бы рассказать по возможности подробнее о прошлом вашей бывшей жены, о ее знакомых, друзьях?

– А с какой, собственно говоря, стати это вас интересует? – сухо спросил Черняев. – Какое это имеет отношение к делу?

Андрей не спешил с ответом: показать Черняеву записку? Сказать, что его бывшая жена внушает подозрение, что среди ее окружения, возможно, затаился враг? А как скажешь, когда все еще так неопределенно, так неясно? Нет, нельзя. Нельзя, да и не к чему.

– Видите ли, – неторопливо заговорил Миронов, – как я понял из ваших слов, вам неизвестно, каким путем попали к вашей бывшей жене заграничные вещи и старинные украшения. Так? Нам надо это выяснить. Думаю, такое выяснение и в ваших интересах. Не исключено, что ответ на этот вопрос таится в прошлом вашей жены, в ее окружении. Вам ясно?

– Куда уж яснее! – горько усмехнулся Черняев. – Только прошлого Ольги я почти не знаю, не интересовался… Да и насчет ее знакомства толком сказать ничего не могу, вроде бы особых знакомств у нее и не было, не замечал…

– Позвольте, – возразил Миронов, – ведь вы прожили с Ольгой Николаевной около двух лет и так-таки ничего и не знаете? Хотя… бывает…

В этот момент Андрей вспомнил историю своей неудачной женитьбы, вспомнил Люду. А что он, Миронов, знал о своей бывшей жене? Мало. Ой как мало! Да, понять Черняева нетрудно. Действительно, бывает. Так что же, так и кончить разговор, ровно ничего не выяснив, не узнав ни единого нового факта, ни одной детали?

С минуту помолчав, Миронов спросил:

– В таком случае, Капитон Илларионович, не можете ли вы рассказать поподробнее, как познакомились с вашей бывшей женой, где, при каких обстоятельствах? Может, какие-либо факты из тех, что вы вспомните, окажутся нам полезны?

– Что же полезного для вас я могу вспомнить? – не скрывая недовольства, сказал Черняев. – Как я познакомился с Ольгой Николаевной, вряд ли кого касается. Впрочем, если вы настаиваете… – Черняев вопросительно посмотрел на Миронова, тот молча кивнул: настаиваю. – Извольте…

Начав рассказывать историю своего знакомства с Ольгой Николаевной Величко, Черняев разволновался, заспешил, заговорил горячо, сбивчиво:

– Ольга… С Ольгой… Мы познакомились с Ольгой Николаевной в Сочи. Все это не так просто. Видите ли, долгие годы я был закоренелым холостяком, о женитьбе и не помышлял. Увлечения, конечно, бывали, не без этого, но так, ненадолго. Тут играла роль моя профессия: я ведь строитель. Военный. Сегодня – одна стройка, завтра – другая… Ну, куда тут, думалось, обзаводиться семьей? К чему? А годы шли. И вот однажды, года два с небольшим назад, как раз накануне моего переезда в Крайск, поехал я в отпуск. В Сочи…

В специальном лечении я не нуждался. Купание, прогулки – вот и все, что мне требовалось. Так прошла неделя, другая, и я заскучал. Подумывал было махнуть на Сочи рукой и ехать назад, на работу, как случись тут моим соседом по палате один майор, помоложе меня. Мы быстро сошлись, как это часто бывает на курорте, и жизнь стала сноснее. Вот через него, через этого майора, я и познакомился с Ольгой Николаевной Величко.

Черняев на минуту умолк.

– Расскажу вам, как это произошло, – продолжал он. – Прогуливались мы однажды с майором вдоль берега. Дело было к ночи. Луна светила – хоть книгу читай. Проходя мимо «грибка», стоявшего на отлете в гуще кустарника, мы услышали громкий разговор. Говорили двое – мужчина и женщина, и, надо сказать, в весьма повышенных тонах. Мы решили было повернуть, уйти, но в этот момент послышался звук пощечины, и на тропинку выбежала женщина. Она была молода и, как я сумел заметить, очень красива. Не знаю, может быть, тут сыграла роль вся обстановка этой встречи, но только, простите мне это избитое выражение, я почувствовал, что погиб. Да, погиб.

Черняев судорожно вздохнул, словно проглатывая застрявший в горле комок, и продолжал:

– Вслед за ней на дорожку вышел пожилой, взъерошенный человек. Мы оказались лицом к лицу с этой парой. Возможно, встреча так бы ничем и не окончилась, если бы незнакомка не окликнула моего спутника. Оказывается, она его знала. Отступать было некуда. Я был представлен. Познакомились мы и с мужчиной, который оказался ее мужем.

Мне думается, что он не очень обрадовался нашему появлению, она – наоборот. Стараясь задержать нас, она взяла майора под руку и оживленно заговорила, посматривая временами в мою сторону. Можно было подумать, что между ней и ее мужем ровно ничего не произошло, что просто четверо хороших знакомых коротают время в прогулке. По предложению Ольги Николаевны, мы всей компанией зашли в ресторан, посидели там час-полтора, затем расстались. Когда прощались, Ольга Николаевна пригласила нас с майором заходить к ним в санаторий. Запросто. Я, конечно, не счел себя вправе воспользоваться случайным приглашением, хотя мысль об Ольге Николаевне не покидала меня. Но надо же так случиться: дня через два мы встретили ее на пляже нашего санатория. Выяснилось, что муж Ольги Николаевны внезапно уехал – отозван на работу. Она осталась в Сочи одна.

Нужно сказать, я не очень люблю поддерживать светский разговор, не умею говорить любезности, не мастер ухаживать. А в присутствии Ольги Николаевны и вовсе часами был нем, нем как рыба. Она же, напротив, оказалась очень милой и приятной собеседницей.

Можете представить мое самочувствие? Как только мы оставались вдвоем, меня охватывало волнение, я терялся, краснел, отвечал невпопад. Но частые встречи сделали свое дело. Я стал привыкать к Ольге Николаевне и сам не заметил, как стал чувствовать себя так, словно знал ее долгие годы. Больше того: день ото дня она становилась мне все дороже, и вскоре я понял, что жить без нее дальше не смогу.

Прошла, быть может, неделя, другая, как я заметил, что мои чувства, мои переживания небезразличны Ольге Николаевне. Она стала ко мне особенно внимательна. Словом, отношения наши становились все ближе и ближе. Когда же она рассказала грустную историю жизни с нелюбимым мужем, который изводил ее отвратительной ревностью…

Черняев опять умолк. Помолчав с минуту, он продолжал:

– Что там говорить! Мы поняли, что нас свела сама судьба, и там же, в Сочи, решили пожениться. Дело было за ее прежним мужем, с которым она должна была оформить развод.

– Кстати, – вмешался Миронов, – его фамилия Величко? Вы его еще ни разу не назвали.

– Величко? – переспросил Черняев. – Нет, не Величко. Это девичья фамилия Ольги. А вот его фамилию, убей бог, не помню. Знаю, что он врач, кажется, хирург. Жил в Куйбышеве. Вот, пожалуй, и все, что я могу о нем сказать. Сами понимаете, меня он особо не интересовал. Все, что касается развода, Ольга взялась уладить сама. Да и как могло быть иначе? Не мне же было этим заниматься!..

Из Сочи мы с Ольгой вместе вернулись в Саратов, где я тогда работал. Не успели приехать, как был решен вопрос о моем назначении в Крайск. Переехали вместе. К моему счастью, Ольга оказалась превосходной хозяйкой. Обычную для меня холостяцкую берлогу она превратила в уютное гнездо. Особенно хорошо у нас стало, когда предоставленную мне вначале комнату удалось обменять на две… Вот тут-то я и познакомился с Самойловской. Не знаю, как в чем другом, а в части дел по обмену жилплощади она – талант!

Жили мы с Ольгой, – продолжал Черняев, – душа в душу. Все свое свободное время, каждую минуту я отдавал ей. Старался делать все, чтобы она была счастлива. На отдельные ее слабости, а они со временем обнаружились, я смотрел сквозь пальцы.

– Что вы имеете в виду? – спросил Луганов.

– Тряпки, – ответил Черняев, – страсть к нарядам. Ольга готова была без конца путешествовать по магазинам, по портнихам, по каким-то знакомым, приобретая наряды. Я, правда, пытался время от времени удержать ее от этой погони за тряпками, но уж очень трудно было ей в чем-нибудь отказать. Она, как правило, и слушать меня не хотела. Порой дело доходило у нас до размолвок, но последнее слово всегда оставалось за Ольгой Николаевной: не мог я, ну просто не мог ей перечить.

В общем, если не считать этих мелочей, жили мы дружно, хорошо. Первой серьезной тучей, появившейся на нашем горизонте, стал ее прежний муж. Около года назад, разузнав каким-то образом о нашем местопребывании, он нагрянул в Крайск и явился к Ольге с угрозами и домогательствами. Тут-то и выяснилось, что Ольга развод не оформила, а попросту скрылась от него, сбежала.

Человек этот нисколько не был мне симпатичен, скорее наоборот, но поступок Ольги меня возмутил. Судите сами – обман! И ведь она не только его обманула, но и меня, сказав, что оформила развод. Как оказалось, когда Ольга уезжала на несколько дней, по ее словам, в Куйбышев для оформления развода, на самом деле она была совсем в другом городе, у каких-то своих родственников…

– Где именно, в каком городе? – живо заинтересовался Миронов. – У кого?

– Точно не скажу, – ответил Черняев. – Я ее не расспрашивал. Помнится, Ольга говорила, что была в Воронеже, но говорила это уже потом, после скандала. Ну, как вы сами понимаете, эти не очень приятные события несколько омрачили нашу жизнь, но ненадолго: слишком велика была моя любовь к жене.

Летом прошлого года дела на стройке шли так, что я никак не мог уйти в отпуск, а мы собирались съездить с Ольгой Николаевной в Кисловодск. Видя, как близко к сердцу она принимала крушение наших планов, как расстраивалась, я достал путевку и отправил ее одну. Тяжко, конечно, было расставаться, но так хотелось доставить радость любимому человеку!..

Черняев тяжело вздохнул, опустил голову и замолк. В томительной тишине прошло минуты две-три. Затем, словно собравшись с силами, он вновь заговорил. Заговорил торопливо, заметно волнуясь:

– Да, вот с этой поездки все и началось. Из Кисловодска Ольга вернулась неузнаваемой. Ее точно подменили. С магазинами и портнихами было покончено. Целыми днями она тосковала, лежала на диване, ничего не делая, никуда не выходя. Разве что изредка читала, что попадалось под руку. Все мои попытки узнать, что с ней происходит, кончались ничем. От моих вопросов она отделывалась ссылками на плохое самочувствие, скверное настроение. Не знаю, как долго бы все это тянулось, если бы не случай. Однажды, в выходной день, она наконец-то куда-то ушла, а я, оставшись в одиночестве, от нечего делать начал перебирать книги, лежавшие на диване. И вот, когда я листал одну из книг, на пол упал листок бумаги. Я поднял его, и меня словно обухом ударило. В глаза бросились слова: «Ольга, любимая…».

Это было письмо, любовное письмо. И кому?! Ольге! Моей Ольге. Я был настолько потрясен, что плохо соображал, что делаю. Скомкав письмо, я швырнул его на пол, но тут же поднял и прочел. Сомнения не было. Ольга мне изменяла. Да вот судите сами.

Черняев опустил руку во внутренний карман пиджака, достал измятый листок бумаги, исписанный мелким убористым почерком, и протянул Луганову.

– Прочтите. Прочтите, – настаивал Черняев. – Подумать только, у Ольги появился другой. И кто? Мальчишка. Студент. Такого удара я не ждал. Не знаю, как хватило сил перенести этот ужас… – В голосе Черняева послышались истерические нотки. Собравшись с силами, он продолжал: – Как утопающий хватается за соломинку, я пытался убедить себя, что это ошибка, недоразумение. Тщетно. Факты говорили за себя. Письмо объясняло все: перемену в Ольге, ее бесконечные капризы, тоску…

Как это ни было трудно, я взял себя в руки. С минуты на минуту Ольга должна была вернуться. Как быть? Скрыть от нее, что я все знаю, что прочел письмо? Притвориться, будто ничего не произошло? Нет! Будь что будет! Как только Ольга вошла, я молча протянул ей письмо. Она разрыдалась. «Да, да, да, – твердила она, – я дрянь, знаю, но что я могу поделать? Кто он? Ты хочешь знать? Настаиваешь? Ну, студент, геолог. Живет в Ленинграде. Познакомились мы в Кисловодске. Полюбили друг друга. Что хочешь, то и делай». Я был раздавлен. Мысль потерять Ольгу была невыносима. Но какой мог быть выход? Выхода не было. Все было решено на следующий день.

Правда, Ольга было притворилась, что колеблется, но ненадолго. Стыд перед окружающими вынудил нас скрыть ее уход, а ее внезапный отъезд мы объяснили тем, что ей необходимо пройти повторный курс лечения в Кисловодске. Туда она и уехала. Только не лечиться, а к своему очередному супругу.

Последние дни перед отъездом были сплошной мукой и для меня, и для нее. Трудно сказать, кому из нас было тяжелее. Но всему бывает конец: не знаю, как хватило у меня сил, но я сам отвез Ольгу Николаевну на вокзал, сам посадил в поезд, и мы расстались. Вот, пожалуй, и вся моя история.

Черняев замолк и как-то сразу поник, будто внезапно, вдруг постарел на десяток лет.

– А вещи? – прервал затянувшееся молчание Миронов.

– Простите, вы о чем? Какие вещи?.. Ах да, вещи… – Черняев провел рукой по лбу. – Ольга Николаевна взяла с собой самое необходимое. Как я ее ни уговаривал, она заявила: «Все это куплено на твои деньги, делай с этим что хочешь». Я ждал, хотел верить, что она одумается, приедет, но, судите сами, прошло почти полгода, а об Ольге Николаевне ни слуху ни духу. Для меня же созерцать все это, все ее вещи – мука. Тут, как нарочно, подвернулась эта самая Самойловская. Вот так все и получилось.

– Прошу извинить, – задал вопрос Миронов, – а как фамилия студента, к которому уехала Ольга Николаевна? Кстати, насчет этого студента я не все понял. Вы говорите, что он живет в Ленинграде, а поехала она в Кисловодск. Почему?

– Фамилию студента я не знаю. Письмо, как видите, без подписи. Какая-то закорючка. – Черняев показал на листок бумаги, лежавший перед Лугановым. – В Кисловодск же она поехала потому, что он там был не то на практике, не то в какой-то экспедиции. Теперь-то они уже, наверное, в Ленинграде. Впрочем, мне-то к чему это знать? Я не Садовский, гоняться за ней не буду.

– Садовский? Какой Садовский?

Черняев невесело усмехнулся:

– Вот ведь как бывает! Садовский – первый муж Ольги Николаевны. Силился вспомнить его фамилию – не смог, а тут сама выскочила.

Миронов незаметно сделал знак Луганову. Тот поднялся:

– Извините, пожалуйста, Капитон Илларионович, что отняли у вас столько времени, такая уж наша работа…

– Н-да-а, работа… – неопределенно протянул Черняев и, попрощавшись с Лугановым и Мироновым, направился к выходу.

Дойдя до двери, он вдруг повернулся и сделал шаг назад:

– Да, письмо! Оно вам нужно?

– Вы хотите его взять? – спросил Луганов.

– Пожалуй, да. Что ни говорите, а память. Хоть и горькая, но все же память.

– Мы предпочли бы пока оставить это письмо у себя, если, конечно, вы не очень возражаете, – сказал Миронов. – Оно может нам понадобиться.

– Как вам будет угодно, – ответил Черняев и, сухо кивнув, вышел.

– Ну-с, что скажете? – спросил Андрей, когда дверь за Черняевым закрылась.

Луганов недоуменно вскинул брови:

– А что тут скажешь? Для меня лично ничего особенно нового в рассказе Черняева нет, если исключить всякие романтические подробности.

– А письмо? Письмо он вам в прошлый раз показывал?

– Насчет письма – правильно. Письма он не показывал. Но я и его отношу к числу романтических подробностей. Суть-то от этого не меняется.

– Занятная подробность, – задумчиво заметил Миронов.

– Чем, собственно говоря?

– Да многим. Ну, например, зачем он хранит это письмо, которое, казалось бы, должно жечь ему руки? Зачем носит с собой? Зачем показал нам? Почему, уходя, не хотел его оставить?

– Не знаю, – возразил Луганов, – чем вас заинтересовало это письмо. Давайте, кстати, хоть прочитаем его.

Взяв письмо, Луганов вслух прочел:

– «Ольга, любимая!
Судя по твоим письмам, ты теперь совсем другая, или это только на бумаге? Если бы ты знала, как хочу я видеть тебя, как жду встречи! Расставаясь, я хотел многое тебе сказать, но… не решился. Я так и не рискнул просить тебя быть моей, моей навсегда. Но ведь только об этом я мечтаю, только этим живу. Жду тебя с нетерпением на старом месте в конце мая. Я опять получил туда направление. Знаю, верю, мы встретимся, чтобы никогда больше не расставаться. Верно?!
Твой В…»

Закончив чтение, Луганов взглянул на Миронова:

– Да, определеннее не скажешь. Нетрудно понять Черняева. Переживает он, видно, основательно. Мне, во всяком случае, рассказ его показался искренним.

– Согласен, – кивнул головой Андрей, – сомневаться в его искренности оснований нет. Но вот письмо… История с письмом мне определенно не нравится. Что же касается сути дела, то ни один из вопросов пока не выяснен. И без Ольги Николаевны Величко нам ничего не выяснить. Вот давайте и подумаем, как будем ее искать.

Договорившись, что основное свое внимание Луганов сосредоточит на розыске Величко и поисках образца ее почерка, а Миронов займется изучением окружения Черняева, они разошлись. В качестве одной из первых мер по розыску Величко было решено разослать запросы в Кисловодск и по всем местам, где, судя по имеющимся данным, бывала раньше Величко: в Саратов, где жили Черняевы до переезда в Крайск, в Куйбышев, где находился прежний муж Величко, а также в Чернигов, невдалеке от которого родилась и выросла Ольга Николаевна. Чем черт не шутит: а вдруг там и до сих пор живет кто-нибудь из ее родственников? Вдруг она сама туда укатила?

Между тем Черняев, выйдя из управления милиции, медленно побрел в сторону своего дома. Не пройдя, однако, и половины пути, он остановился, с минуту постоял, о чем-то раздумывая, затем круто повернул и энергично зашагал к центру города. Поравнявшись со зданием, в котором помещался городской комитет партии, Черняев вошел в подъезд и по широкой лестнице поднялся на второй этаж, в кабинет секретаря горкома КПСС.

Соколов, секретарь горкома, разбирал бумаги, когда, уверенно постучав в дверь, на пороге его кабинета появился Черняев.

– Ну, входите, входите, Капитон Илларионович, уж коли пришли, – подавляя легкое раздражение, пригласил его Соколов. – В кои-то веки доберешься до бумаг, так и тут от строителей покоя нет, – продолжал он, заметно окая, пытаясь прикрыть ироническим смешком свое недовольство. – Что там у вас стряслось, с чем пожаловали?

– Я по личному вопросу, Петр Иванович, – угрюмо сказал Черняев, исподлобья глядя на Соколова. Было заметно, что он сильно волнуется.

– Ну, слушаю, слушаю, – подбодрил его секретарь горкома, плотнее усаживаясь в кресло.

– Петр Иванович! Я прошу горком расследовать мое поведение, и если заслужил, то наказать меня, но оградить от преследований, которым я начал подвергаться со стороны милиции. Не знаю, известно вам или нет, но за последние месяцы на мои плечи свалилось немало переживаний. От меня ушла жена… А тут эти допросы, бесконечное копание в мелочах… На каком основании? Я не мальчик…

– Ты что?.. – перебил его Соколов. – Эту историю со спекулянткой имеешь в виду? Наслышан я о ней, начальник милиции докладывал. Так на кого же тебе жаловаться? Ну, жена бросила – это, конечно, нелегко, но кой черт тебя дернул со всякой швалью вроде этой самой спекулянтки связываться? Барахлом торговать? Некрасиво все это получается, не к лицу тебе, коммунисту, да еще ответственному работнику!

– Тут, конечно, я свалял дурака, – уныло согласился Черняев, – готов нести за это ответственность. Заслужил – так накажите, хотя никакого преступления, ей-ей, не совершал. Но нельзя же дергать без конца, таскать на унизительные допросы…

– А чего же ты хочешь? – возразил секретарь горкома. – Сам спутался со спекулянткой – и в кусты? Разбираются пусть другие? Так, что ли? Насколько я знаю, тебя вызывали в милицию именно для того, чтобы ты помог распутать эту грязную историю. На что же ты обижаешься? Или, быть может, они там, в милиции, начали тебе провокационные вопросы ставить, путают в такие дела, в которых ты не виноват? Если так – давай факты, за это мы их по головке не погладим.

– Нет, – возразил Черняев, – провокационных вопросов мне никто не задавал. Когда меня вызвали в первый раз, я нисколько не возражал, прекрасно понимая, что должен помочь милиции. Но за первым вызовом последовал второй, за первым допросом – другой, всё об одном и том же. Это копание в мелочах, в моих личных переживаниях, которые, в конце концов, никого не касаются. Вот о чем разговор. Повторяю, виноват – накажите, но дергать без конца нечего.

– Ну, раз ты сам понимаешь, что поступил неправильно, чего тут разбирать? А урок тебе на всю жизнь. Насчет излишних допросов, копанья, как ты говоришь, в мелочах я с милицией поговорю. Все?

Соколов придвинул к себе отложенные было в сторону бумаги, давая понять, что разговор окончен. Черняев поднялся и, попрощавшись, вышел. Когда дверь за ним закрылась, секретарь горкома снял трубку и соединился с начальником управления городской милиции. Расспросив его, зачем понадобился повторный вызов Черняева, он позвонил Скворецкому. Разговор с начальником Крайского управления КГБ, по-видимому, удовлетворил секретаря горкома. Во всяком случае, закончив разговор со Скворецким, он тут же взялся за бумаги и спокойно продолжал работу.

Глава 4

Первые дни после беседы с Черняевым были заполнены у Миронова и Луганова делами и беготней до отказа. Пока не поступил ответ из Кисловодска и не было установлено местонахождение Величко-Черняевой, они все время тратили на поиски знакомых и друзей Величко в Крайске. А для этого требовалось не только время, но и… ноги. Да, ноги. Побегать пришлось немало!

Прежде всего Луганов побывал в доме, где жил Черняев. В беседах с жильцами соседних квартир и работниками домоуправления он выяснил кое-какие подробности, проливавшие некоторый свет на быт Черняева. Так, в частности, ему удалось выяснить, что в одной квартире с Черняевым, в маленькой комнате, проживала молодая девушка – Зеленко, работавшая медсестрой в больнице. Зеленко будто бы была дружна с Ольгой Николаевной Величко. Луганов также узнал, что семью Черняевых, а теперь одного Капитона Илларионовича обслуживает приходящая домработница Стефа Левкович, работающая постоянно уборщицей в одной из гостиниц Крайска. С ней, очевидно, стоило побеседовать пообстоятельнее. За это дело взялся Миронов. Придумав благовидный предлог, он в тот же вечер отправился к ней на дом.

Стефа Левкович оказалась, на счастье, женщиной общительной, любящей поговорить.

– Как живу? – охотно отвечала она на расспросы Андрея. – Да ничего, не жалуюсь. Какое-никакое, а жалованье получаю. В гостинице. Еще и прирабатываю. Убираю тут одну квартиру. Черняева Капитона Илларионовича. Не знаете такого? Ну как же? Серьезный человек, солидный. Правда, на деньги жаден – это да. Попросит что купить, сдачу до копейки пересчитает. Уж так прижимист, так прижимист, не дай бог. А так – ничего. Самостоятельный.

Когда речь зашла об Ольге Николаевне Величко, бывшей жене Черняева, Стефа развела руками:

– Что о ней сказать? Ольга Николаевна казалась уж такой хорошей, а вышло – с ветерком в голове. Как Капитон Илларионович ее лелеял, как лелеял, а она возьми да и брось его. Со стороны посмотришь – такая уж она милая, такая симпатичная, скромная, а что на деле получилось? Не говорю уж как с мужем, таким солидным человеком, поступила: бросила, слова не сказав. Но я-то ведь и раньше кое-что замечала. Вот, к примеру, перед самым ее отъездом один молодой мужчина к ней заходил. Пришел, кофе напился и все сидит, сидит. А она-то, Ольга Николаевна, как на иголках… Да-а. А этот гость братом назвался. Двоюродным. Только на брата не очень-то похож. Я почему его запомнила? Потому, как день спустя в гостинице встретила. Видать, у нас останавливался.

– Так он что, не здешний? – заинтересовался Миронов, внимательно слушавший болтовню Левкович.

– Он-то? Конечно, не из здешних. Приезжий. Потому и в гостинице останавливался.

– А из каких мест приезжал, не запомнили?

– Почему же не помнить? – удивилась Левкович. – Очень даже помню. Интересовалась. Как-никак не чужому человеку он братом назвался – Ольге Николаевне, моей хозяйке…

– Так откуда же он? – повторил свой вопрос Миронов.

– Из этого, как его…

Левкович назвала крупный портовый город Энск, вблизи которого, как то хорошо было известно Миронову, находились некоторые заводы, изготовлявшие сверхсекретную продукцию, точного назначения которой Андрей не знал. «Уж не на одном ли из этих заводов работает этот “братец”? – подумал Андрей. – Этого только недоставало!»

– Вот я и говорю, – продолжала между тем Левкович, – что в коридоре его встретила, он из номера выходил…

– А из какого номера, не помните? – поинтересовался Андрей.

– И это помню! В пятнадцатом он останавливался… – Левкович внезапно запнулась. – Хотя нет… В двадцать пятом. Ой, вру. В двадцать первом. Точно, в двадцать первом.

Ничего заслуживающего внимания Левкович больше не сообщила, и Андрей поспешил закончить затянувшуюся беседу.

Вечером того же дня в конторе гостиницы появились Миронов и Луганов. Их интересовали регистрационные книги постояльцев. Особый интерес вызвали у них те, кто останавливался в гостинице весной текущего года. Внимание Миронова привлек Антон Владимирович Рыжиков, тридцати трех лет, инженер-радист, который, как значилось в книге, прибыл из Энска. В апреле-месяце он несколько дней прожил в гостинице, но не в пятнадцатом и не в двадцать первом номере, а в восемнадцатом. Как было указано, в Крайск Рыжиков приезжал в командировку.

В ту же ночь в Энск был направлен запрос о Рыжикове, месте его работы и целях поездки в Крайск. А на следующее утро Луганову удалось наконец раздобыть образец почерка Ольги Величко. Сомнения не было: странная запись на клочке бумаги была сделана ее рукой. Тем с большим нетерпением ждали Луганов и Миронов ответа из Кисловодска.

Продолжал Миронов заниматься и Черняевым: тщательно изучал его окружение. Андрей посоветовался с Кириллом Петровичем и попросил его поручить кому-нибудь из сотрудников Крайского управления КГБ постоянно находиться поблизости от Черняева, чтобы уберечь его от возможных неожиданностей. Да и к его окружению следовало присмотреться.

На следующий день в кабинет Миронова вошел молодой офицер:

– Разрешите доложить, товарищ майор! Младший лейтенант Савельев. Явился в ваше распоряжение.

Андрей внимательно приглядывался к своему новому помощнику. Шел тому двадцать четвертый год, но выглядел он совсем юнцом, и многие в управлении, особенно девушки-машинистки, секретари, стенографистки, звали его Сереженькой. В органах КГБ Сергей Савельев работал всего второй год, но уже успел зарекомендовать себя с самой лучшей стороны: он был смел, предприимчив, энергичен, очень дисциплинирован. Тут, очевидно, сказывалась служба на флоте, откуда Савельев пришел в органы. Сергею уже приходилось участвовать в нескольких сложных операциях, и действовал он каждый раз успешно, однако под непосредственным руководством представителя центрального аппарата КГБ он никогда не работал и был рад и горд оказанным ему доверием.

Миронов не спеша, обстоятельно растолковал Савельеву стоявшие перед ним задачи.

– Вам, – говорил он, – поручается Капитон Илларионович Черняев, инженер-подполковник запаса, руководящий работник крупного строительства специального назначения. По имеющимся у нас данным, есть основания предполагать, что в окружение Черняева проникли люди, стремящиеся скомпрометировать инженер-подполковника и затем воспользоваться этим в преступных целях. Чтобы в этом разобраться, надо как следует присмотреться к Черняеву, выяснить, кто его окружает, нет ли среди его близких каких-нибудь подозрительных лиц. Вам ясно?

– Понятно, товарищ майор, – кивнул внимательно слушавший Савельев.

– Растолковывать вам в деталях, как вести работу, думаю, – продолжал Миронов, – нет нужды. Опыт у вас есть. О результатах будете докладывать мне. Ежевечерне. Специальным рапортом. Вот, пожалуй, и все.

– Слушаю, товарищ майор. – Савельев поспешно встал. – Разрешите выполнять?

Не прошло и часа, как Сергей был уже на строительстве, где работал Черняев…

Вскоре после ухода Савельева в кабинет Миронова неожиданно ворвался Луганов. Плюхнувшись в кресло, он выхватил из кармана сложенный вчетверо телеграфный бланк и кинул его через стол Андрею.

– Вот, Андрей Иванович, телеграмма. Из Кисловодска. Читайте. Нет, вы только прочтите, что они пишут!

Миронов спокойно взял телеграмму, развернул ее и молча проглядел. Брови у него нахмурились, на лице появилось выражение недоумения, и он вновь слово за словом перечитал весь текст.

Луганов, пристально следивший за выражением его лица, увидев, что тот кончил читать, воскликнул:

– Каково? Нет, что вы скажете, каково? Не при-ез-жа-ла!

– Н-да-а, – хмыкнул Миронов. – Закавыка!

Андрей, конечно, не думал, что Ольга Величко-Черняева все еще в Кисловодске. Вряд ли станет она жить на курорте несколько месяцев. Да и на какие средства? Но он полагал, что работники кисловодской милиции сообщат, когда и куда она выехала. Все эти вопросы Луганов просил выяснить в своем запросе. Но то, что содержалось в телеграмме, явилось для Миронова полной неожиданностью.

Текст телеграммы гласил, что никто под фамилией Величко или Черняевой в Кисловодске не проживает, что вообще женщина с таким именем, отчеством и фамилией в течение текущего года в Кисловодск не приезжала, ни в одной из гостиниц или санаториев не останавливалась.

«Как же так? – думал Андрей. – Ведь Черняев сам проводил ее на вокзал, сам усадил в поезд. Правда, прямых поездов до Кисловодска из Крайска нет, ехать надо с пересадкой. Так неужели Величко по дороге сошла, не доехала до места? Но почему? Или и тут обман, и тут она не сказала Черняеву правду: поехала не в Кисловодск, а в другое место. Но зачем ей было обманывать, с какой целью?»

– Андрей Иванович, а что будем делать со студентами? – прервал размышления Миронова Луганов.

– Со студентами? – спохватился Андрей.

Он вновь взял телеграмму и прочел, что в прошедшем и текущем годах в районе Бештау работало две геологические изыскательские партии. В одной из них, разновременно, проходило практику несколько студентов, в том числе и студенты из Ленинграда. Фамилии их были указаны. В самом Кисловодске и его окрестностях никаких геологических поисков не велось, и данными о пребывании здесь ленинградских студентов кисловодская милиция не располагала.

Внимательно перечитав эту часть телеграммы, Андрей предложил:

– А что, Василий Николаевич, если вам слетать в Ленинград, поискать там самому автора письма, а с его помощью и Величко? Это надежнее, да и быстрее, чем писать запросы и ждать ответа.

Тут же Миронов изложил Луганову свои соображения: коль скоро известно, кто именно и из каких вузов Ленинграда был в тех краях на практике (а таких было не так много), будет нетрудно выяснить, кто же является автором письма к Величко. Дальше проще простого: надо будет с ним побеседовать и узнать, где Величко находится сейчас. Ему это, надо полагать, известно.

Луганов выехал в Ленинград следующим утром. Сразу же по прибытии с помощью сотрудников Ленинградского управления КГБ он быстро установил, что автором письма, найденного Черняевым у своей бывшей жены Ольги Николаевны Величко, является Виктор Сергеевич Кузнецов, студент пятого курса геологического факультета Ленинградского университета. Луганов, не мешкая, пригласил его на беседу, которую решил провести в помещении милиции.

Когда Кузнецов вошел в кабинет, было заметно, что он волнуется. Оно и понятно: впервые в жизни Виктор Кузнецов был вызван в милицию, да еще неизвестно зачем.

Чтобы успокоить разволновавшегося студента, придать беседе непринужденный характер, Луганов начал расспрашивать его об учебе, о поездках на практику в составе геологических партий, в частности на Кавказ, в район Минеральных Вод.

Кузнецов с увлечением рассказывал о поездках. Сразу было видно, что он влюблен в свою будущую профессию. Он сообщил, что успел побывать в Сибири, а последние два года летом выезжал в составе изыскательских партий на Северный Кавказ, в район Бештау. В Кисловодске, по его словам, он бывал всего несколько раз, наездами, в качестве экскурсанта.

– А знакомств в Кисловодске вы никаких не заводили? – как бы невзначай поинтересовался Луганов.

– Знакомств? – удивился Кузнецов. – Каких знакомств? Что вы имеете в виду?

Луганов молча выдвинул ящик письменного стола, достал оттуда несколько фотографий молодых женщин, снятых в профиль и анфас, среди которых была и фотография Ольги Николаевны Величко, и веером раскинул их по столу:

– Кого из изображенных здесь лиц вы знаете?

– Можно? – робко спросил Кузнецов, протягивая руку к фотографиям.

Пока он рассматривал фотографии, Луганов пристально следил за выражением его лица, но ровным счетом ничего, кроме самого искреннего, самого неподдельного недоумения, не уловил.

– Н-нет, – неуверенно проговорил наконец Кузнецов, перебрав и внимательно пересмотрев одну за одной все фотографии и возвращая их Луганову. – Я тут никого не знаю…

– Так уж и никого? – не без иронии спросил Луганов. – А вы присмотритесь повнимательнее.

– Зачем? – уже твердо сказал Кузнецов. – Я же вам говорю, что ни одной из этих женщин не знаю.

Луганов начал терять терпение. Это ещё что за новость? Зачем понадобилось Кузнецову отрицать очевидное: свое знакомство с Величко?

– Помилуйте, – сказал он резко. – Вы что, не знаете Ольгу Николаевну Величко, или Черняеву, как вам будет угодно? Полноте!

– Величко? Черняеву? В первый раз слышу!

Луганов рассердился не на шутку: и чего он запирается, этот студент? С какой стати? Может, за этим что кроется?

– Нехорошо, Виктор Сергеевич, нехорошо. Так дело у нас не пойдет. Может, вы и этого не знаете? Может, не вы это писали? – Луганов широким жестом бросил на стол письмо Кузнецова Ольге Величко.

Увидев письмо, Кузнецов на мгновение опешил, затем стремительно вскочил, чуть не уронив стул, на котором сидел. На его лице сквозь загар проступил кирпично-красный румянец. От былой растерянности не осталось и следа.

– Письмо! Мое письмо! Как оно к вам попало?

– Прежде всего сядьте, успокойтесь, – с легкой усмешкой сказал Луганов. – Вот так. Ну, а теперь расскажите всю правду об этом письме, а также о той, кому оно адресовано. Только – правду, и со всеми подробностями.

Кузнецов глубоко, судорожно вздохнул.

– Это письмо… мое письмо… оно написано Зеленко. Ольге Ивановне Зеленко… Ольга… – Кузнецов чуть замялся, затем решительно продолжал: – Ольга – моя невеста. Правда, на это письмо она не ответила. Почему, не знаю, не могу понять… Да, а как мое письмо попало к вам? Почему?..

Теперь пришел черед краснеть Луганову. Он притворно закашлялся, стремясь выиграть время, собраться с мыслями. Беседа приняла неожиданный, непредвиденный и, как это стало очевидно Василию Николаевичу, не очень приятный для него оборот.

Зеленко? Зеленко? Эта фамилия была знакома Луганову. Да, сомнения не было. Он вспомнил: Ольга Зеленко – соседка Черняева по квартире. Но как письмо, адресованное Зеленко, попало к Величко? Почему жена Черняева хранила его, зачем прятала? Почему, наконец, увидев это письмо в руках мужа, видя, какую оно у него вызвало реакцию, Ольга Николаевна не разъяснила недоразумения, не сказала, что письмо это не имеет к ней никакого отношения?

Да, тут было над чем поломать голову. Луганову вспомнились многочисленные «зачем» и «почему», которые возникали в связи с этим злосчастным письмом у Миронова после их беседы с Черняевым.

«А ведь прав, пожалуй, был Андрей Иванович, обратив такое внимание на это письмо, – подумал Луганов. – Кузнецов? С Кузнецовым все ясно, больше беседовать с ним не о чем. Зря, выходит, я на парня накинулся. Он-то тут ни при чем. Извинившись и объяснив Кузнецову, что вышло недоразумение, Луганов попросил разрешения оставить письмо у себя.

– Вот именно из-за этого недоразумения, которое надо рассеять, – сказал он, – письмо может понадобиться. Не возражаете?

Кузнецов вынужден был согласиться, после чего они распрощались, и Луганов тут же связался по телефону с Крайском, с Мироновым. Выслушав его краткий доклад, Андрей Иванович предложил ему немедленно возвращаться в Крайск, заметив, что в связи с этой «странной историей» у него возникли немаловажные соображения.

Глава 5

Сразу же по возвращении в Крайск, прямо с аэродрома Луганов отправился к Миронову. Едва он успел закончить доклад о встрече с Кузнецовым, как Миронов предложил:

– Давайте-ка вызовем Ольгу Зеленко и поговорим с ней начистоту. Судя по имеющимся характеристикам, дивчина она серьезная, честная, не болтушка. А рассказать, прожив два года в непосредственном соседстве с Черняевым, кое-что, надо полагать, может.

Луганов согласился. День спустя они беседовали с Ольгой Зеленко.

Миронов начал с объяснения причин ее вызова. Произошло, говорил он, недоразумение, которое надо рассеять. Какое, он скажет потом.

– Прежде всего, – подчеркнул Миронов, – надо условиться, что разговор, который мы будем вести, останется между нами.

Зеленко, хотя и взглянула на него с недоумением, молча кивнула в знак согласия.

– Вы живете, – продолжал Миронов, – по соседству с Черняевыми, в одной квартире. Нам нужно знать об этой семье все, что знаете вы. Поверьте, это очень важно.

Выражение лица Ольги становилось все более и более удивленным.

– Черняевы? – переспросила она. – Капитон Илларионович? Но что он мог сделать плохого? И что я о нем знаю? А семьи у него нет. Ольга Николаевна уехала. Навсегда.

– Меньше всего нас интересует Капитон Илларионович, – возразил Миронов. – Я ведь вас спросил не о нем, а о его семье. Если хотите, уточню: как раз Ольгой Николаевной мы и интересуемся. Поверьте, к тому есть основания. Может быть, вы знаете, как и откуда добывала жена Черняева различные заграничные вещи, которые у нас, в частности в Крайске, в магазинах не бывают. Вот мы и надеемся, что вы сможете нам помочь, поскольку живете по соседству с Черняевыми и были дружны с Ольгой Николаевной. Интересуют нас и взаимоотношения супругов Черняевых, наиболее близкие из их друзей. Так что вы скажете?

– Я… – смущенно запнулась Зеленко. – Я рада вам помочь, но смогу ли?

Нервно теребя платочек, Зеленко начала рассказывать. Говорила она, заметно волнуясь, подыскивая выражения, вспоминая те или иные факты, подробности. По ее словам, Ольга Николаевна Величко интересовалась нарядами не больше, чем любая красивая женщина, а она была очень красивой, очень.

Была ли Величко жадной? Нет, этого Ольга за ней не замечала. Потерянная она какая-то, что ли, была – это да. То сидит целый день у себя, носа не кажет, то часами у нее, Зеленко. Тормошит Ольгу, шутит, смеется, только не весело, с надрывом… Со странностями, одним словом, была, но человек, судя по всему, хороший, добрый.

Откуда у нее были заграничные вещи и старинные украшения, Зеленко не знала. Она никогда Ольгу Николаевну не спрашивала, а та не рассказывала. Не замечала Зеленко у Величко и особого пристрастия к беготне по магазинам или по портнихам: никогда Ольга Николаевна с ней об этом не говорила. Впрочем, она и вообще-то, скорее, была скрытная, все о чем-то своем думала.

Какие были у Величко отношения с мужем? Трудно сказать. Вроде бы неплохие, но и особой нежности между ними Ольга не замечала. Пожалуй, Капитон Илларионович относился к жене лучше, чем она к нему. Он всегда держался с ней спокойно, ровно, а она из-за пустяков чуть не истерики закатывала, не стесняясь ее, Ольги.

Рассказывая о взаимоотношениях супругов Черняевых, Ольга Зеленко вдруг смутилась.

– Да, вы знаете, – сказала она, – ведь у нее, у Ольги Николаевны, был другой муж, совсем старый… Я его видала.

– Видали? – заинтересовался Миронов. – Где? Когда? Расскажите поподробнее.

– Когда? Да прошлой зимой, в самом начале. Вернулась я днем с дежурства (я ведь медицинской сестрой работаю: когда дежуришь в ночь, когда днем), слышу у Черняевых какой-то шум, не то крик – не разберешь. Что, думаю, такое? Ведь Ольга Николаевна должна быть дома одна. Капитон Илларионович в это время всегда на работе. Тут Ольга Николаевна как закричит, да так пронзительно, что я через дверь услышала. Ну, я, конечно, давай стучать. Может, думаю, случилось что, плохо ей, помочь надо?

Вдруг дверь распахнулась, и прямо на меня выскочил какой-то чужой человек. Мужчина. Я никогда до этого его не видела. Седой такой, с усами. Я отшатнулась. А он кинулся мимо меня – и вниз по лестнице. Чуть не бегом. А сам ведь уже старый…

Стою я в коридоре возле двери, совсем растерялась, не знаю, что и подумать. Тут выходит Ольга Николаевна, рукой за горло держится. По виду как будто спокойная, только бледная очень. Улыбается, но, видно, через силу.

«Что, – спрашивает, – Оленька, испугались? Да вы заходите ко мне, заходите. Ничего страшного не случилось. Это, знаете ли, мой прежний муж. Он совсем не страшный, жалкий скорее. Любит он меня, что поделаешь?..»

– Ну, а потом, после, она вам об этой истории что-нибудь рассказывала? – спросил Миронов.

– Нет, ни об этой истории, ни вообще о своем прежнем муже Ольга Николаевна никогда со мной не говорила. Не любила она вспоминать прошлое. Я же говорю, скрытная она…

– Скажите, – задал вопрос Луганов, – а об отъезде Величко, о ее разрыве с Черняевым что вам известно? Быть может, вы помните какие-нибудь подробности, детали?

– Какие же подробности? – задумалась Зеленко. – Ничего особенного не было. Уехала Ольга Николаевна в Кисловодск, лечиться. Уехала одна, без Капитона Илларионовича, как и в прошлом году. Я и думать не думала, что она не вернется.

– Как по-вашему, – вмешался Миронов, – Черняев знал, что она совсем уехала? Какие между ними отношения были перед ее отъездом?

– Ничего особенного я не замечала. Капитон Илларионович, конечно, ничего не знал. Он же сам на вокзал ее провожал. Как сейчас помню – я тогда у них была, – вернулся он под вечер с работы, машину не отпустил. Вышли они из дома с Ольгой Николаевной; Капитон Илларионович ее чемодан нес. Я их до машины проводила. Сели и уехали. А я ушла на дежурство – мне тогда в ночь было. Как Ольги Николаевны не стало, Капитон Илларионович загрустил. Прошел месяц, второй пошел, нет ее, не возвращается. Я как-то встретила Капитона Илларионовича и спросила, уж не случилось ли с ней чего, а он мне и говорит: «Случилось не случилось, только не вернется больше Ольга Николаевна. Она совсем уехала. Разошлись мы…»

Закончив свой рассказ, Ольга Зеленко вопросительно посмотрела на Миронова: как, мол, теперь все? Тут Миронов неторопливо достал письмо Кузнецова и протянул ей. Увидев знакомый почерк, Зеленко нахмурила брови и чуть прикусила нижнюю губу. На лице ее проступило выражение недоумения.

– Вот это, – сказал Миронов, указывая на письмо, – и есть то самое недоразумение, о котором я говорил вам в начале нашей беседы. Оно и явилось причиной, из-за которой мы решили вас побеспокоить. Письмо это – да берите его, берите, оно же вам предназначено – написал ваш знакомый, Виктор Кузнецов. Впрочем, – усмехнулся Миронов, – автор письма вам и без меня известен. Верно?

Ольга вспыхнула.

– Из-за этого письма, – продолжал Миронов, делая вид, что не замечает ее смущения, – вы чуть не поссорились с Виктором, ведь так? А зря! Он ни в чем перед вами не виноват. Ну, да в этом вы сами разберетесь. Нас интересует другое: письмо это, адресованное вам, попало в руки Ольги Николаевны Величко, которая длительное время его хранила, скрыв от вас. Вы говорите, что у вас с Ольгой Николаевной были хорошие отношения; чем же тогда объяснить ее поступок, зачем она прятала письмо, почему не отдала вам?

По мере того как Миронов говорил, удивление Зеленко возрастало. Она беспомощно развела руками:

– Ничего не могу понять. Ольга Николаевна взяла мое письмо? Украла его, прятала? Не может быть! Это так на нее не похоже. Тут что-то не так. Вы уверены, что не ошиблись?

Миронов отрицательно покачал головой:

– Нет, Ольга Ивановна. Какая же ошибка? Судите сами: письмо, которое вы держите в руках, факт? Факт. Обратите внимание на дату: уже несколько месяцев, как оно пришло в Крайск, а к вам не попало. Это тоже факт. И виной тому Ольга Николаевна Черняева: она перехватила ваше письмо, скрыла его от вас. И это факт. О какой же ошибке может идти речь?

– Значит… – задумалась Зеленко. – Значит, Ольга Николаевна до сих пор держала это письмо у себя и только теперь отдала вам? Но зачем, почему? Где она, наконец? Вернулась? Я сама ее обо всем спрошу. Это… это же гадость!

– Успокойтесь, Ольга Ивановна, – мягко сказал Андрей. – Все не так просто. Письмо нам дала не Ольга Николаевна, а… впрочем, пока не важно, кто его нам дал. И в Крайск Ольга Николаевна пока не возвращалась, в том-то и дело. Да вы прочтите письмо, прочтите, а то вон как его скомкали. Мы постараемся вам не мешать. Читайте!

– Извините, пожалуйста, – возразила смущенная Зеленко, – но лучше уж я дома прочту. Зачем вас задерживать?

Однако Миронов сказал, что отдать сейчас письмо Зеленко он не сможет: оно может понадобиться, поэтому придется Ольге прочесть его здесь, хочешь не хочешь…

Когда Ольга кончила чтение и с явной неохотой вернула письмо, Миронов и Луганов тепло простились с ней. Перед этим Миронов еще раз напомнил Зеленко о необходимости сохранить их беседу в тайне.

– Кстати, – заметил он, протягивая Ольге листочек бумаги. – Вот мой телефон. На всякий случай. Вдруг что случится – позвоните. Условились?

Зеленко вышла.

– Василий Николаевич, надо будет встретиться с шофером, который возит Черняева, побеседовать с ним пообстоятельнее, – обратился Андрей к Луганову. – Коль скоро он отвозил Величко на вокзал, глядишь, и вспомнит какие-нибудь обстоятельства, подробности, связанные с ее отъездом из Крайска, которые помогут пролить свет на всю эту запутанную историю.

Луганов сразу согласился. Еще в ходе беседы с Зеленко у него и самого мелькнула эта мысль. Теперь, после беседы с Кузнецовым и рассказа Ольги Зеленко, самый отъезд жены Черняева превратился в какую-то запутанную историю. Миронов прав. Тут важна каждая деталь, каждая мелочь.

Прежде чем встретиться с Кругляковым (такова была фамилия шофера Черняева), Луганов получил его характеристику, из которой узнал, что Кругляков – человек нечистоплотный, способный «слевачить», что он подхалим и лизоблюд, увивающийся возле своего «хозяина». Впрочем, Черняев, как можно было понять из той же характеристики, смотрел на недостатки своего шофера сквозь пальцы.

Взвесив все, Луганов решил вызвать Круглякова под благовидным предлогом в ОРУД. Таким путем удастся просмотреть его путевые листы, в том числе и за тот день, когда Величко уехала в Крайск, и обстоятельно побеседовать с ним, не вызывая у него подозрений.

В ОРУД Луганов приехал минут за тридцать до того, как должен был появиться Кругляков. Пройдя в кабинет, где инспектора беседовали с провинившимися шоферами, Луганов принял участие в опросе нескольких нарушителей, чтобы, как он сам над собой посмеивался, «набить руку».

Заставив Круглякова немного подождать, Луганов пригласил его в кабинет.

– Садитесь, – суровым тоном коротко бросил он изрядно струхнувшему шоферу, показывая всем своим видом, что шутить не намерен. – Ваши права?

Кругляков протянул через стол водительские права. Рассматривая их, Луганов сердито начал:

– Ай, ай, ай, и как только вам не стыдно! Такой опытный водитель, со стажем, в возрасте, а такие фортели выбрасываете. Чистое безобразие!

Кругляков, сидевший до того, уныло потупясь, удивленно вскинул голову:

– Прощения прошу, товарищ инспектор, только, видать, вы меня с кем спутали. Никаких фортелей я отродясь не выкидывал, спросите хоть кого хотите.

– Путаю? А кто в конце мая на Игуменском тракте зацепил колхозную телегу и дал стрекача? Кто?! – с возмущением воскликнул Луганов.

– Я? – опешил Кругляков. – Я? Да я, почитай, цельный год на Игуменском тракте не был. – В голосе его слышалось искреннее негодование.

– Неправда! Номер вашей машины 11–23?

– А что с того? Номер этот, только я там не ездил! – уверенно возразил Кругляков.

– Судя по показаниям потерпевших, машина была именно ваша. Номер машины – раз, цвет машины зеленый – два, все совпадает.

– Наговор, – возмутился Кругляков, – чистый наговор! Не был я на Игуменском тракте, и все. А что номер мой, так это еще не резон. Номер-то может быть и тот, да ведь буквы при номере разные бывают.

– Буквы, конечно, разные бывают, это нам известно. Поэтому так долго вас и не трогали, что букв свидетели не разобрали. Пришлось выяснять. Все на вас сходится, товарищ Кругляков, так что лучше вы не крутите.

Вышедший из себя Кругляков кипятился:

– Да что же это такое? Какую напраслину на человека взводят? Вы путевые листы возьмите, товарищ инспектор, там все сказано. Тогда и увидите, где я в тот день был.

Луганову только это и надо было. Через час путевки были доставлены. Взяв их в руки, Кругляков стал перечислять названия улиц, переулков, адреса, фамилии, с кем ездил, поясняя каждую поездку. О дне двадцать восьмого мая он, в частности, заглядывая в путевой лист, рассказал:

– Весь день был на приколе – сами видите. Первый вызов в семнадцать ноль-ноль. Еще поутру Капитон Илларионович предупредил не отлучаться: понадоблюсь, дескать. Супругу его на вокзал свезти. Прибыли мы на квартиру Капитона Илларионовича; он наверх поднялся, а я жду. Потом, значит, вышли Капитон Илларионович с супругой. Капитон Илларионович еще чемодан вынес, как сейчас помню. Ну, отвез я их на вокзал, к московскому поезду. Капитон Илларионович дожидаться не велел, отпустил совсем. Я сразу в гараж: вот – отмечено. Какой же тут Игуменский тракт!

Победное выражение лица Круглякова, казалось, говорило: «Ну, чья взяла?»

Луганов удрученно развел руками:

– Выходит, товарищ Кругляков, не ваш грех. Ошибка вышла. Придется дальше искать.

Обрадованный, что посрамил извечного врага шоферской братии – представителя ОРУДа, Кругляков укатил на стройку, а Луганов отправился к Миронову, в Управление КГБ.

Хотя почти ничего нового Кругляков и не сообщил, Луганов был доволен результатом беседы: рассказ Круглякова полностью подтверждал то, что говорили об обстоятельствах отъезда Величко Черняев и Зеленко. А это тоже кое-что значило.

Однако едва Луганов перешагнул порог кабинета Миронова, его благодушное настроение улетучилось: он понял, что за время его отсутствия произошло нечто серьезное. Миронов нервно расхаживал из угла в угол, зажав в зубах погасшую папиросу.

– Василий Николаевич, наконец-то! – воскликнул он. – Где вы пропадали?

– Почему – пропадал? – возразил Луганов. – Я не пропадал, а беседовал с шофером Черняева – Кругляковым. По вашему же указанию. Разрешите доложить результаты?..

– Подождите, Василий Николаевич, сейчас не до Круглякова! Вы думаете, мы кого ищем? Ольгу Николаевну Величко? Как же! Держи карман шире!..

– Не понимаю, Андрей Иванович, – Луганов невольно начал заражаться возбуждением Миронова.

– А я, думаете, я что-нибудь понимаю? – сказал Андрей, протягивая Луганову документ, лежавший на его столе.

На бланке со штампом Черниговского областного управления милиции в углу было написано:

«В ответ на ваш запрос сообщаем: Величко Ольга Николаевна, 1925 года рождения, уроженка села Софиевка, проживавшая там же, активная комсомолка, в годы Великой Отечественной войны являлась связной местного партизанского штаба. В 1943 году была схвачена гестаповцами и вывезена в Германию. По имеющимся сведениям, в 1944 году зверски замучена в одном из гитлеровских лагерей смерти…
Заместитель начальника управления (подпись),Начальник отдела (подпись)».

Глава 6

Валериан Сергеевич Садовский одиноко брел вдоль набережной Волги, тяжело передвигая ноги, словно нес на плечах непомерную тяжесть, словно его придавило к земле низкое, покрытое тучами небо. Временами он останавливался и подолгу смотрел на темную воду.

Каждый вечер совершал теперь Садовский эту унылую прогулку, порой часами, да и куда было торопиться? Домой? Дома никто не ждет – ни родных, ни близких. Один, всегда один. Читать? Не читалось. Так что же, лечь спать? Но и спать Валериану Сергеевичу не спалось – не отпускала проклятая бессонница. Стоит лечь в кровать, сомкнуть веки, как перед глазами встает Ольга…

Ольга? Как, как только могла она так скверно, так вероломно поступить после всего, что он для нее сделал, что в их жизни было? А ведь было, было…

Как сейчас, видит Садовский жалкую фигурку Ольги, беспомощно прижавшейся к стене в коридоре. Она тогда только что вернулась из плена: надломленная, ко всему равнодушная, испившая до дна чашу страданий в гитлеровских лагерях на оккупированной территории России и в Германии, в лагерях для перемещенных лиц где-то на Западе. Ободранная, без крова, без прописки, без куска хлеба… Вряд ли Садовский узнал бы ее, если бы она его не окликнула. Да и как можно было узнать в этом изможденном, измученном существе живую, немного сумасбродную и на редкость хорошенькую девушку, какой он знал Ольгу.

Он познакомился тогда с ней в семье своего старого учителя, профессора Навроцкого, эвакуировавшегося в начале войны из Воронежа в Куйбышев. Встретив случайно Садовского на улице, профессор затащил его к себе.

Ольга, племянница жены Навроцкого, воспитывалась у них с детства. Родители ее будто бы давно умерли. Кем они были, что делали, Садовский не знал, не интересовался.

С того вечера Валериан Сергеевич зачастил к Навроцким, и не только ради бесед с любимым учителем. Все чаще коротал он вечера с Ольгой, кончавшей тогда школу. Вечера эти нисколько не казались ему скучными: Ольга была живым, интересным собеседником. Она была не по годам начитана, остроумна, за словом в карман не лезла, сознавала силу своего девичьего обаяния. Профессор, заставая их сумерничавших вдвоем, частенько подшучивал: «Смотрите, студиозус (так он любовно называл Садовского), вскружит вам наша Оленька голову!»

Садовский смеялся: «Помилуйте, профессор! Да я Ольге в отцы гожусь. Того и гляди, сорок стукнет!»

Смеяться-то Валериан Сергеевич смеялся, а сам все чаще и чаще ловил себя на том, что он увлекся девушкой. Поняв, что он увлечен Ольгой не на шутку, Садовский испугался, попытался погасить вспыхнувшее чувство. Он не нашел ничего лучшего, как прекратить встречи с Ольгой, почти перестал бывать у Навроцких. А осенью 1942 года Ольга ушла в какую-то специальную школу – и на фронт. Как сказал под строжайшим секретом Навроцкий, «ушла в партизаны», в тыл к немцам. Так все и кончилось, не успев, по существу, начаться. Садовский поначалу получил от Ольги несколько писем, сам написал ей, но переписка скоро оборвалась. Ольга писать перестала… Прошло около года, и от убитых горем Навроцких Валериан Сергеевич узнал, что Ольга погибла, пропала без вести.

В конце войны Навроцкие уехали из Куйбышева, вернулись к себе, в Воронеж. Год спустя из газет Валериан Сергеевич узнал о смерти старого профессора. Он бросил все, помчался в Воронеж, но на похороны опоздал…

И вот прошел еще год. Война давно кончилась, как вдруг Садовский в коридоре своей больницы встретил Ольгу… Изменилась она до неузнаваемости, и все же это была она, Ольга, Оля, Оленька, которую Валериан Сергеевич никогда не забывал, не мог забыть.

Встреча ошеломила Садовского: он задохнулся от неожиданности, от счастья, готов был на все, а Ольга? Ольга была ко всему безучастна…

Валериан Сергеевич, в общем-то, житейски был не очень практичен, но тут он проявил чудеса находчивости, настойчивости, упорства. В городе его знали, с ним считались, и после бесконечных хлопот ему удалось добиться прописки для Ольги, устроить ее на работу в больницу. Теперь они виделись ежедневно, постоянно. Ольга постепенно оттаивала, оживала. Время шло, и Садовскому становилось все очевиднее, что он не в силах справиться со своим чувством, что жить без Ольги не может.

День ото дня он тянул, не решаясь объясниться с Ольгой, казня себя за собственную нерешительность. Но вот как-то однажды их с Ольгой пригласил к себе на свадьбу молодой врач, работавший под руководством Валериана Сергеевича. Со свадьбы Садовский и Ольга возвращались вдвоем. Валериан Сергеевич провожал Ольгу и вдруг отважился, заговорил… Он сказал все. Сказал, что полюбил Ольгу давно, еще тогда, в первые годы войны, что любит ее все сильнее и если она согласна…

В глазах Ольги Садовский увидел испуг. Нет, не испуг – ужас. Он отшатнулся:

– Простите, Оленька, я не хотел вас обидеть. Если бы я мог предположить, что так вам противен…

– Валериан Сергеевич, милый, что вы говорите? – Ольга взяла себя в руки. – Вы мне противны? Да вы с ума сошли! Если бы я только могла помышлять о замужестве, то о лучшем муже, чем вы, я не могла бы и мечтать. Я так привязана к вам, так вам благодарна. Но я не могу, не могу…

Ольга горько разрыдалась.

Так в тот вечер разговор и кончился ничем. Садовский ничего не мог понять: он знал, что Ольга одинока, что у нее никого нет, ему казалось (да Ольга это и подтвердила), что он ей небезразличен, так почему же она не может стать его женой? Отказ Ольги был каким-то странным, малопонятным, но возобновлять разговор Садовский не стал, не посчитал себя вправе.

…Время шло. Их отношения стали еще теплее, еще ближе: им трудно было пробыть и день друг без друга. И вот разговор возобновился, и вернулась к нему Ольга, сама Ольга… Вскоре она стала женой Садовского.

Ольга была хорошей женой: ласковой, заботливой, близким другом, надежным помощником. Любила ли она Валериана Сергеевича? Трудно сказать. Вряд ли и сама Ольга смогла бы дать исчерпывающий ответ на этот вопрос. Чувство глубокой признательности, искренней привязанности порой принимают за любовь. И так бывает… Во всяком случае, жили они дружно, душа в душу. Правда, случалось, что временами на Ольгу словно что-то накатывало: она мрачнела, становилась угрюмой, молчаливой, но проходил день-другой – и все как рукой снимало, все входило в обычную колею. Ничто, казалось, не предвещало беды, как вдруг на курорте, в Сочи…

Да, в ту осень, года этак два с небольшим назад, они поехали с Ольгой в Сочи. Ольга ехала на юг впервые. Всю дорогу и первые дни по приезде она была очень оживлена, весела; как никогда, нежна с Садовским. Все ее удивляло, все радовало. Как-то под вечер они отправились вдвоем побродить в знаменитый сочинский дендрарий. Валериан Сергеевич стоял и рассматривал какое-то диковинное растение, а Ольга с интересом глядела по сторонам. Здесь все ей было в новинку. Внезапно она вздрогнула, судорожно сжала руку Садовского и сдавленным, каким-то необычным голосом тихо сказала: «Скорее, скорее домой. В санаторий… Скорее же!..»

Отчего? Почему? Ольга не объяснила. Не сказала и слова. Молчала она всю дорогу до санатория, молчала в ответ на бесчисленные вопросы Садовского и в санатории. Заговорила Ольга только ночью, почти под утро, но как? Что она сказала? И тут ничего… Видя, что Валериан Сергеевич не спит, не может уснуть, Ольга вдруг горько, до истерики разрыдалась:

– Уедем, – твердила она, – умоляю. Уедем завтра же… Завтра…

Как ни пытался Валериан Сергеевич успокоить Ольгу, все было напрасно. Она твердила одно: «Уедем, уедем скорее», никак не объясняя своего поведения, не говоря больше ни слова.

Ночь так и прошла без сна. Сколько Садовский ни ломал голову, он ровно ничего не мог понять: впервые видел он Ольгу в таком состоянии. Что было делать?

Утром, сославшись на головную боль, Ольга отказалась выйти из палаты. Валериан Сергеевич отправился побродить один, осмыслить случившееся. Не получалось: он никак не мог понять, что произошло с Ольгой.

Вернувшись к себе, Валериан Сергеевич застал Ольгу несколько успокоившейся, но по-прежнему молчаливой. Об отъезде из Сочи она больше не говорила. Вечером они даже пошли немного пройтись, но когда при выходе из санатория встретили двух каких-то незнакомых мужчин, Ольга стремглав кинулась бежать и спряталась в своей палате. Садовский, чуть поотставший, застал ее опять в слезах.

На следующее утро Валериан Сергеевич, более не раздумывая, достал два билета до Куйбышева. Когда он вернулся в санаторий, Ольги в палате не было; возвратилась она к ночи. Услышав, что билеты на поезд у Садовского в кармане, она как-то невесело усмехнулась и, не сказав ни слова, легла. Где она пропадала – не объяснила.

Следующий день прошел сравнительно спокойно. Ольга слегка оживилась, разговорилась с соседями по столу; объясняла им свой внезапный отъезд служебными делами Валериана Сергеевича.

Конец всему наступил на вокзале. Садовский сидел в купе, а Ольга стояла у окна в коридоре, безразлично поглядывая на кишевший людьми перрон. Вдруг, словно кого-то увидев, она приникла к окну, затем круто повернулась и встала в дверях купе. Она тихо произнесла: «Прости. Прости и прощай. Я не могу с тобой ехать, не могу с тобой оставаться…»

Задохнувшись на полуслове, Ольга подавила рвавшееся из ее груди рыдание и кинулась к выходу из вагона. Поезд уже набирал скорость…

Валериан Сергеевич не сразу пришел в себя, не сразу сообразил, что произошло, но и сообразив, ничего не понял.

На первой же станции он сошел с поезда и вернулся в Сочи. Где он только не побывал! В санатории, где они жили с Ольгой, на пляже, в многочисленных кафе и ресторанах, в милиции и морге – все было напрасно: Ольги не было и следа.

День спустя все разъяснилось. Садовский встретил симпатичного молодого врача, их прежнего соседа по санаторию. Увидев Валериана Сергеевича, тот с трудом подавил возглас изумления – за прошедшие два-три дня Валериан Сергеевич изменился до неузнаваемости: горе его согнуло, прибавилось морщин, на щеках пробивалась седоватая щетина.

– Понимаю, – быстро заговорил знакомый, бережно подхватывая Садовского под руку. – Все понимаю. Но будьте мужчиной. Она вас недостойна…

– Позвольте, вы о чем? – вскинулся Садовский. – Что вы знаете?

Собеседник на мгновение замялся.

– Видите ли, – начал он осторожно. – Я знаю все. Вчера я был в Адлере, на аэродроме. Провожал приятеля…

– А мне-то какое до этого дело? – с несвойственной ему резкостью перебил Садовский. – Какое мне дело?!

– Минутку терпения. Так вот: на аэродроме я встретил… Ольгу Николаевну. Не одну. С каким-то военным, кажется, подполковником. Они улетели. Вместе…

Все. Это был конец. Конец дикий, нелепый, необъяснимый. Так вот что значили слезы Ольги, ее истерики, бегство. Искать далее не имело смысла, и день спустя Садовский уехал в Куйбышев. Один…

И все же Валериан Сергеевич не мог забыть Ольгу, вычеркнуть ее из памяти. Может, все это не всерьез, думал он, просто увлечение? Ведь Ольга еще молода. Может, она одумается, уже одумалась, рада бы вернуться к нему, но не отваживается сама на первый шаг? Нет, нет, надо ее найти, помочь ей. А он простит ей все, все забудет, лишь бы вернулась, лишь бы она вернулась…

Но как искать Ольгу? Где? Что за человек, ради которого она его бросила? Где он? Где они? Кто поможет Валериану Сергеевичу в розысках, кто может помочь? Внезапно Валериана Сергеевича осенило: Навроцкая. Конечно же, Навроцкая! Вдова профессора, надо полагать, знает, где ее любимая племянница, что с ней. Ведь и живя с Садовским, Ольга нет-нет да ездила к тетке, переписывалась с ней.

Сутки спустя Садовский был в Воронеже. Увидев его, Навроцкая разохалась, заплакала. Да, Ольга была у нее совсем недавно, да, она получала от нее письма. Ольга в Крайске, с каким-то военным. Фамилия его Черняев… Капитон Илларионович Черняев…

И вот Садовский в Крайске… Прошло больше года, а он все еще не может без содрогания вспомнить эту встречу. Что-то мрачное, зловещее было в этой встрече, в поведении Ольги.

…В тот вечер Валериан Сергеевич, приехав в Крайск, долго стоял возле дома Ольги, поджидая, не покажется ли она на улице. Ее знакомую фигуру он узнал издалека и, забыв все, кинулся навстречу. Увидев его, Ольга смертельно побледнела, судорожно схватила за руку и втащила в подъезд. Она стояла в подъезде, продолжая держать Валериана Сергеевича за руку, и молча плакала, да так горько…

Первым пришел в себя Садовский. Он бережно высвободил свою руку и повел Ольгу по лестнице вверх, в ее квартиру. Но едва они очутились в комнате, как Ольгу словно подменили. Лицо ее исказилось. Не то с ужасом, не то с ожесточением (Садовский так и не разобрался) Ольга потребовала, чтобы он ушел, уехал, уехал немедленно, навсегда. Она и слушать ничего не хотела, истерически повторяя одно: «Уходи, уезжай, мы не должны быть вместе, не должны…»

Валериан Сергеевич порывался хоть что-нибудь сказать, как-то объясниться – напрасно. Ольга металась по комнате, от двери к окну и от окна к двери, без конца твердя: «Уходи, уходи…»

Что было дальше, Садовский вспоминал с трудом. Все словно заволоклось туманом. Кажется, он кричал, а может, кричала Ольга? Вывел его из этого нелепого состояния оглушительный стук в дверь. Он осознал, что находится в чужой квартире, что между ним и Ольгой все кончено, и кончено навсегда. Тогда он распахнул дверь и кинулся прочь из этой комнаты, из этой квартиры, из этого города. Да, все было кончено навсегда…

Время шло, а мысли об Ольге не исчезали, воспоминания преследовали Садовского неотступно. Почему все же она ушла? Почему так странно, так не похоже на себя держалась в Крайске? Почему, почему, почему? Вот и сейчас, уныло бредя по пустынной набережной, Садовский думал все о том же. Ему и в голову не могло прийти, что есть на свете другой человек, который в эту минуту так же думает об Ольге, о причинах ее ухода от него, об их взаимоотношениях. Думает о том, кто же все-таки такая на самом деле та женщина, которая носит имя Ольги Николаевны Величко?

Этим человеком был майор Миронов.

Вот уже несколько суток Андрей находился в Куйбышеве, собирая сведения о Садовском и Величко, обдумывая возможность беседы с Садовским. Казалось бы: чего проще? Надо побеседовать с Садовским – так пригласи его, беседуй. Но Миронов прекрасно понимал, что в данном случае как раз такое простое решение и невозможно: слишком много тумана было вокруг Величко. Да и в ее отношениях с Садовским тоже не все было ясно. Взять хотя бы рассказ Зеленко… И вообще, с той минуты, как стало известно, что Ольга Николаевна Величко вовсе не Величко, что под именем героически погибшей партизанки скрывается неизвестно кто, таинственная записка приобрела куда более серьезное значение, чем прежде. Возник десяток новых вопросов: кто она, эта женщина, бывшая жена Черняева, присвоившая имя Величко? Как она это сделала, зачем, с какой целью? Как попали к ней в руки документы погибшей комсомолки? Где, наконец, находится она сейчас, почему скрылась из Крайска, обманув всех, даже своего прежнего мужа – Черняева?

Не исключено, что Садовский мог дать ответ на многие из этих вопросов, но можно ли с ним откровенно говорить? На чьей он окажется стороне? Миронова? А вдруг нет? Вот это и должен был выяснить Андрей, прежде чем решить: можно ли говорить с Садовским или нет?

В первые же дни пребывания в Куйбышеве Андрей выяснил, что Садовский прожил с мнимой Величко около десяти лет, чуть не с самого окончания войны. Все, с кем беседовал Миронов, говорили о нем только хорошее. Валериан Сергеевич жил и работал в Куйбышеве лет двадцать, если не больше. Фигурой он в городе был приметной: заслуженный врач, чуткий, отзывчивый человек. Правда, как отмечали все, с кем под различными предлогами встречался Миронов, в последние год-два после ухода жены Валериан Сергеевич заметно изменился: стал нелюдимым, замкнутым. Но врачом по-прежнему оставался превосходным, человеком незлобивым, деликатным. Садовского не порицали: его жалели.

Да, казалось бы, с Садовским можно говорить прямо. Все говорило за это, все… если бы не одно «но». Дело в том, что, собирая сведения о Садовском, Миронов выяснил, что весной этого года, точнее двадцать шестого мая, то есть ровно за два дня до отъезда мнимой Величко из Крайска, Садовский вдруг исчез и около десяти суток не появлялся. Он внезапно взял отпуск за свой счет и куда-то уехал, никому ничего не объяснив. Где он находился, тоже никто не знал.

Вот пойди тут и беседуй с ним! Могло статься, что между поспешным и труднообъяснимым выездом Садовского из Куйбышева и исчезновением мнимой Величко из Крайска существует связь. Какая – выяснять и выяснять, но… существует.

«Нет, – говорил себе Миронов, – пока не выясним, где был Садовский между двадцать шестым и тридцатым числами мая, о беседе с ним нечего и думать!»

Легко сказать: «пока не выясним», а как это выяснишь, если никто ничего не знает?

Трудно сказать, как бы решил Андрей вставшую перед ним задачу, если бы не счастливый случай. Впрочем, генерал Васильев любил повторять, что случай в чекистской работе выпадает на долю не удачливого и везучего, а умного и настойчивого.

Беседуя с разными людьми, собирая по крохам сведения о так называемой Ольге Величко и ее бывшем муже, Миронов как-то разговорился со старой нянечкой, долгие годы проработавшей в той же больнице, что и Садовский.

– Так, – говорила старушка, – так. Значит, больницей нашей интересуешься? Что ж, это хорошо, потому как больница у нас хорошая, есть чему поучиться, и врачи хорошие. Разные, конечно, но в общем-то ничего, хорошие. Ну, а уж кто особливо к больным душевный, заботливый, так это Валериан Сергеевич, значит… Садовский. А еще Василий Митрофанович был. Проскурин. Очень они промеж себя дружили. Только Василий Митрофанович уехал, он теперь в Ставрополе. Вы места-то наши небось знаете? Это верст сто вверх по Волге будет. Ставрополь Волжский прозывается. Валериан Сергеевич когда и в гости к нему съездит, а как вернется, обязательно мне привет передаст. Это уж как водится. Очень они оба с Василием Митрофановичем меня уважают.

Что? Когда последний раз Валериан Сергеевич привет от Василия Митрофановича передавал? Да, почитай, с полгода назад. Точно не помню. Весной вроде это было… Никак, после Троицы…

«Весной, – думал Миронов, – опять весной? А что, если?..»

Следующим утром, взяв в областном управлении милиции быстроходный катер, Миронов двинулся вверх по Волге. Через три с небольшим часа хорошего хода он был в Ставрополе.

Проскурина, главного врача местной больницы, Андрей нашел сразу и, поговорив с ним о том о сем, между делом спросил, не скучает ли Василий Митрофанович здесь, в Ставрополе, не тянет ли его обратно в Куйбышев, поддерживает ли он связь с больницей, где работал раньше, с прежними товарищами.

– Как вам сказать, тянет ли в Куйбышев? – задумчиво сказал Проскурин. – Ведь ехал я сюда по доброй воле. Конечно, условия для работы не те, но дело интересное, самостоятельное. Да и дел, дел… – Проскурин усмехнулся. – Тут не то что о прошлом помечтать, а, бывает, присесть на минутку не присядешь. Не до того. Что же до товарищей, так они меня не забывают, нет-нет, а кто и приедет. Места-то у нас знаменитые. Красотища неописуемая. Особенно летом хорошо, да и весной… Тут тебе и охота, и рыбалка…

– Ну, раз рыбалка… – понимающе кивнул Миронов. – Сам грешен. Что ж, и этой весной кто приезжал? Весна-то была холодная, ненастная.

– Да, весна в этом году не порадовала, а приезжать все же приезжали. Друг у меня есть, Садовский – может, слыхали? Мы не один год в Куйбышеве вместе работали; вот он и приезжал. Большой души, доложу вам, человек и великого благородства. Обидно, что жизнь с ним так неласково обошлась.

– Что, – участливо спросил Андрей, – беда какая случилась?

– Беда? Можно сказать и так. С женой у него… Ушла она, бросила Валериана. Тяжко ему. Э, да что об этом говорить… – Проскурин горестно махнул рукой.

Чувствуя, что беседовать на эту тему Проскурин не расположен, Миронов не стал настаивать. Он вернулся к разговору о рыбалке.

– Значит, говорите, Садовский рыбачить приезжал? Небось ранней весной, в половодье? Нет лучше времени!

– Да-а, – мечтательно протянул Проскурин, – в половодье хорошо! Только Валериан приезжал не ранней весной, попозже, в конце мая. Даже точно скажу – двадцать шестого мая. День рождения у меня, понимаете? Вот он и приезжал. Посидели мы вечерком, отвели душу, а наутро он и укатил… Так-то!

Миронов на мгновение задумался: значит, Садовский уехал из Ставрополя двадцать седьмого мая, но куда? Где он находился в день отъезда Величко из Крайска? Может, Проскурин даст ответ на этот вопрос?

– Что ж, – безразличным тоном заметил Миронов, – выходит, ваш товарищ приехал в такие благословенные места и, пробыв сутки, так и вернулся в Куйбышев, даже не порыбачив? Зря!..

– Чего не скажу, того не скажу, – возразил Проскурин. – Может, и рыбачил. Валериан в Куйбышев не сразу вернулся, он еще к Захарьичу заехать хотел, по лесу денек-другой побродить. Он это любит…

– К Захарьичу? – не понял Андрей.

Проскурин снисходительно усмехнулся:

– Сразу видно, что вы из приезжих. У нас Захарьича не то что в Ставрополе, но почти весь Куйбышев знает. Знаменитый старик! Далеко за семьдесят, а любого молодого за пояс заткнет. Лесничим он работает тут, невдалеке. Ну, и рыбак, и охотник отменный. Такие места знает!.. К нему в сезон чуть не все куйбышевское начальство съезжается. А с Валерианой они старинные друзья…

– Василий Митрофанович, будьте человеком, – загорелся Миронов, – порекомендуйте меня Захарьичу, скажите, как его разыскать? Вот бы денек-другой порыбачить. Люблю!

Не то чтобы Андрей был заядлым рыбаком, хотя изредка в компании и ездил на рыбалку, случалось, но Захарьич был ему нужен, чтобы окончательно уточнить, где был Садовский двадцать седьмого, двадцать восьмого, двадцать девятого мая, встречался ли он в эти дни с так называемой Величко. Ради этого не жалко было пожертвовать не то что днем или двумя, а если потребуется, хоть неделей.

Недели, однако, не потребовалось. Прорыбачив с Захарьичем день и переночевав в его лесной избушке, Андрей выяснил все, что требовалось. Со слов Захарьича, которого Миронов без труда навел на разговор о Садовском, Андрей узнал, что Валериан Сергеевич приехал к старому леснику прямо от Проскурина, следующим утром после дня рождения Василия Митрофановича, и прожил неделю безвыездно. Все это время они провели вместе, вдвоем, никто больше не появлялся. Следовательно, со своей бывшей женой Валериан Сергеевич в эти дни не встречался и к ее исчезновению из Крайска причастен не был.

Последние колебания у Миронова исчезли, и в Куйбышев он вернулся, окончательно утвердившись в том, что разговаривать с Садовским можно и сделать это надо безотлагательно. В тот же вечер Андрей пригласил Валериана Сергеевича.

Беседа с Садовским не обманула ожиданий Миронова. Сдержанно, спокойно, без всякого выражения рассказывал Валериан Сергеевич об Ольге, об их отношениях. Нет-нет, а при упоминании об Ольге у Садовского прорывались нотки глубокой горечи, неизжитой обиды и тоски, но он тут же спохватывался и снова глухо и неторопливо продолжал свое повествование. Да, судя по тому, как он рассказывал, могло показаться, что все в нем перегорело. И все же рассказ Садовского с первых же минут захватил Андрея, захватил целиком.

Вопросы Миронов задавал спокойно, неторопливо, с самым невозмутимым видом, ничем не выдавая своего волнения, а взволноваться было от чего.

Валериан Сергеевич начал с истории своего знакомства с Ольгой в семье профессора Навроцкого, в первые годы войны. Туман, который висел над прошлым мнимой Величко, стал рассеиваться. Андрей не спешил, не торопил Садовского, хотя ему и не терпелось узнать, как воспитанница Навроцкого получила вдруг фамилию Величко. Садовский же, рассказывая об Ольге, о ее прошлом, фамилию ее не называл.

Когда Валериан Сергеевич перешел к появлению Ольги в Куйбышеве после возвращения из плена, волнение Андрея Ивановича возросло. Значит, она была в плену? У немцев, а потом, по-видимому, у американцев (ведь вернулась она спустя два года после окончания войны из лагерей для перемещенных лиц)? Это было новостью, и новостью важнейшей. «Вот откуда, – мгновенно мелькнула у Андрея мысль, – стала она Величко, если только тут нет совпадения».

– Простите, – безразлично вставил наконец так волновавший его вопрос Миронов, – а почему, выйдя за вас замуж, Ольга Николаевна не приняла вашу фамилию?

– Почему? – переспросил Садовский. – Сказать по совести, меня никогда не интересовал и не волновал вопрос, какую фамилию носит моя жена, но у Ольги были свои соображения, по которым она не хотела менять свою фамилию на мою.

– Что за соображения?

– Фамилия Величко была ей дорога, и она никак не хотела ее менять.

– Величко? – задал вопрос Миронов. – Это ее девичья фамилия?

– Нет, что вы, – как и прежде, бесстрастным тоном ответил Садовский. – Фамилия Ольги – Корнильева. Величко она стала на фронте. Ольга ведь была радисткой. В партизанском отряде. Дело, как вы понимаете, секретное. Ну, из соображений конспирации, как она говорила, ей и пришлось изменить фамилию. Фамилия эта была ей дорога как память фронтовых лет, поэтому Ольга и не хотела ее менять.

Дальнейший рассказ Садовского был менее интересен: почти все, что он сообщил, в частности о злосчастной поездке в Сочи и уходе от него Ольги, а также о своей поездке в Крайск, было уже известно Миронову. О судьбе Ольги после их последней встречи Садовский ничего не знал. Правда, кое-что в его рассказе об обстоятельствах ухода от него Ольги заинтересовало Миронова. Вернее, заинтересовал не сам рассказ, а те противоречия, которые Андрей заметил в словах Валериана Сергеевича и Черняева. Так, например, Черняев говорил, что «роман» с Ольгой длился у него в Сочи около двух недель, по словам же Садовского получалось, что Ольга ушла от него к Черняеву через день после знакомства с ним. А беседка на берегу моря, лунная ночь, пощечина? Ни о чем похожем в рассказе Валериана Сергеевича не было и речи. Имелись и другие расхождения между тем, что говорил Садовский, и рассказом Черняева. Кто же из двоих грешит против истины? Садовский? Зачем? Тогда – Черняев? А он с какой стати? Но сейчас не это было главным, хотя и с этим со временем предстояло разобраться.

Выслушав в тот же вечер по телефону доклад Миронова, генерал Васильев спросил:

– Значит, говорите, Садовский сказал, что его бывшая жена находилась одно время в лагерях невдалеке от Энска? Весьма любопытно… – Генерал на минуту умолк. – Кстати, Андрей Иванович, ведь этот самый «кузен» Корнильевой – как его? Рыжиков? – тоже, если я не запамятовал, из Энска. Вы об этом совпадении не задумывались?

– Как же, товарищ генерал, думал. Не исключено, что в свете новых данных следы Корнильевой надо поискать именно там, в Энске. Может, лучше бы выехать туда мне самому?..

– Пожалуй, – согласился генерал. – Поезжайте. Только сначала побывайте в Крайске, проверьте, что там делается, а затем – в Энск. Что же касается Корнильевой – такова, кажется, ее подлинная фамилия? – так мы организуем тщательную проверку. Результаты вам сообщим. Да, кстати, давно пора поинтересоваться теткой Корнильевой, Навроцкой, да как следует, поосновательнее. Не там ли скрывается Корнильева? Как вы думаете, не направить ли в Воронеж Луганова, а? Согласны?

Глава 7

Вернувшись из Куйбышева, Миронов вызвал младшего лейтенанта Савельева. Андрею не терпелось узнать, не выяснил ли тот чего-нибудь нового о Черняеве, о людях, которые окружали инженер-подполковника, с которым тот был близок.

Ничего интересного, однако, Савельев доложить не мог. Вот уже третью неделю, как он не спускал глаз с Черняева, а все без толку. Все было тихо и мирно. Где те трудности, о преодолении которых мечтал младший лейтенант Савельев? Не было ничего, даже отдаленно напоминающего опасность, ничего романтического в будничном тяжком труде молодого чекистка Савельева. Черняев вел себя спокойно, скромно. Ни с кем вне работы не встречался. По вечерам сидел дома либо одиноко бродил по городу, выбирая глухие, окраинные улицы и переулки, избегая людей. Ровно ничего примечательного, ничего настораживающего Савельев не обнаружил. Так он и доложил Миронову.

– Ничего не попишешь, – сказал майор. – И так бывает. Может, возле Черняева и нет никакой грязи. Работу, однако, продолжайте. Окончательные выводы делать рано.

После ухода Савельева Миронов встретился с Лугановым. Он передал ему указания генерала, и они обсудили план предстоящей поездки Луганова в Воронеж, к тетке Корнильевой. Андрей сообщил ему, что сам он отправляется в Энск.

Полковник Скворецкий высказал свое недовольство, когда Миронов и Луганов доложили ему свои планы. «Здорово, – говорил он, – у вас получается. То один укатил в Ленинград, то другой в Куйбышев, а теперь оба удираете. Кто же тут без вас будет заниматься делами этого самого розыска, координировать всю работу? Мне, старику, что ли, прикажете?»

Ворчал полковник, однако, больше для вида, а в конце беседы заверил Миронова и Луганова, что на время их отсутствия сам будет контролировать ход дела.

Пока Андрей, готовясь к поездке в Энск, вновь и вновь просматривал скудные материалы о Рыжикове и его встречах с мнимой Величко, из Москвы пришла справка на Корнильеву.

В справке содержались сведения как о ней самой, так и о ее родителях. Оказалось, что отец Корнильевой вырос в семье крупного помещика, был в прошлом офицером одного из привилегированных гвардейских полков царской армии. В первые годы Гражданской войны Корнильев сражался в рядах Белой армии против советской власти. Осенью 1919 года, после провала деникинского наступления на Москву, Корнильев, будучи раненным, застрял под Курском, где жила его жена.

Явившись в конце Гражданской войны в местные органы советской власти с повинной, Корнильев был прощен. До 1929 года работал там же, в Курске, в Губземотделе, а в 1929 году был арестован. Как выяснилось, он был связан с контрреволюционными заговорщиками из числа бывших белогвардейцев. В тюрьме, заболев воспалением легких, Корнильев умер.

Вскоре умерла и мать Ольги. Девочке в то время не исполнилось и шести лет.

Вместе с братом, который был старше ее на пять лет, Ольга очутилась в детском доме, но пробыла там недолго. Ее удочерил профессор Навроцкий, жена которого была родной сестрой матери Ольги Корнильевой.

Георгий, брат Ольги, уйти из детдома отказался, что с ним сталось дальше, в справке не указывалось.

Судя по справке, Ольга Корнильева осенью 1942 года, окончив среднюю школу, после ряда настойчивых просьб была зачислена в специальную радиошколу. Закончив с отличием ускоренный курс, она была сброшена с парашютом в тылу немецких войск, в расположение одного из партизанских соединений. За время пребывания в соединении характеризовалась только положительно.

В одном из боев летом 1943 года Корнильева была ранена и захвачена в плен. Сначала находилась в гитлеровском концлагере в районе Энска, где вела себя достойно, как советский человек. Затем вместе с другими пленниками Ольга была вывезена в Германию. На этом след Корнильевой терялся: она значилась пропавшей без вести. Никакого ответа на вопрос, как и почему Ольга Корнильева превратилась в Величко, справка не содержала.

Внимательно прочитав справку, Миронов задумался. Конечно, происхождение Корнильевой, судьба ее родителей несколько настораживали, но ведь сама Ольга росла, воспитывалась в советской семье, среди советских людей. А самый факт и обстоятельства ее ухода на фронт, ее поведение в партизанском отряде, в лагерях, наконец, разве не говорили сами за себя?

Да, но – Величко! Почему Величко? Зачем, с какой целью взяла она эту фамилию? Садовскому, во всяком случае, она лгала, утверждая, будто фамилию Величко ей дали во время пребывания в партизанском отряде, «по соображениям конспирации». Лгала, по-видимому, неспроста. А записка, опять все тот же злосчастный клочок бумаги? Что значила эта записка?

Сколько этих «зачем» и «почему» подстерегают чекиста на его трудном пути к раскрытию тайны! Андрей привык к этому, и все же сейчас он испытывал чувство какой-то неудовлетворенности. С каждым днем, с каждым вновь добытым фактом таинственная история Ольги Николаевны Корнильевой-Величко-Черняевой не только не прояснялась, но становилась все сложнее, все запутаннее. Значит, работать и работать…

Следующим утром Миронов выехал в Энск, а Луганов – в Воронеж.

По прибытии в Воронеж Луганов быстро отыскал вдову профессора Навроцкого. Мария Семеновна Навроцкая сдавала иногда временным жильцам внаем одну-две комнаты своей обширной квартиры. Одна из таких комнат как раз пустовала. Василий Николаевич не замедлил этим воспользоваться. Явившись к Навроцкой, он заявил, что приехал в Воронеж на время, в командировку, а тут услышал, что Мария Семеновна сдает комнаты, ну и решил воспользоваться ее любезностью. Как, не отвергнет она одинокого странника? В гостинице-то ведь дороговато, да и с номерами трудно…

Навроцкая выслушала Луганова молча, церемонно поджав губы. Когда Василий Николаевич кончил, она заметила, что вообще-то комнат не сдает, разве кому из знакомых, но уж если такой случай… Разве что в виде исключения? На том, к обоюдному удовольствию, они и порешили.

Прошел день-два, и у Василия Николаевича установились самые дружеские отношения с суровой по виду, но в общем-то очень милой и простоватой теткой Ольги Корнильевой.

Скромность Луганова, дань восхищения, которую он искренне отдавал имени профессора Навроцкого (который, кстати, вполне того заслуживал), пришлись Марии Семеновне как нельзя по душе. Она быстро усвоила снисходительно-поощрительный тон в отношении конфузливого «командировочного», начала приглашать его разделить с ней вечерами чашечку чая и часами готова была рассказывать, рассказывать, рассказывать… Причем получалось как-то так, что о профессоре она говорила мало, о его работе, трудах не упоминала вовсе (да и знала ли она эти труды?), зато без конца предавалась воспоминаниям о своем прошлом, о прожитых годах, о своих многочисленных родственниках.

Однако о сестре – матери Ольги Николаевны Корнильевой, о ее семье, о самой Ольге Навроцкая поначалу не упоминала. По-видимому, просто не приходилось к слову. Между тем именно это, и только это интересовало Луганова.

Василий Николаевич решил ускорить события, попытаться навести разговор на интересующий его предмет, а тут вскоре и случай представился. Сидя как-то вечером у Марии Семеновны, Луганов небрежно перелистывал толстенный, в кожаном переплете альбом семейных фотографий Навроцких. Рассеянно скользя взглядом по изрядно надоевшим фотографиям, Василий Николаевич внезапно насторожился: на одном из снимков был изображен статный молодой офицер в мундире свиты его величества. Рядом сидела хрупкая миловидная женщина, чем-то напоминавшая, хотя и отдаленно, Марию Семеновну Навроцкую. И как он раньше не обратил внимания на этот снимок?

– Позвольте, позвольте! – воскликнул Луганов, кладя перед Марией Семеновной раскрытый альбом. – Неужели это вы? Но как вы тут выглядите! Наверное, снимались после тяжкой болезни, не так ли?

– Что вы! – горестно воскликнула Навроцкая. – Это не я. Я никогда не была такой слабенькой. Это – Катрин. Сестра. Бедняжка часто болела. Она умерла совсем молоденькой, и тридцати двух лет не было…

Мария Семеновна разговорилась. Вспоминая «бедную Катрин», она всячески старалась подчеркнуть, насколько была привязана к младшей сестре, и все же в ее рассказе нет-нет, а прорывались нотки, свидетельствовавшие о том, что наряду с привязанностью было и что-то другое: порой зависть, порой порицание, а пуще всего сознание собственного превосходства и этакого снисходительного сожаления. Но любить младшую сестру Навроцкая, в общем, любила. Это Василий Николаевич понял. К дочери же ее, Ольге, была глубоко и искренне привязана. Тут места для сомнений не было.

Причину некоторой двойственности в отношении Навроцкой к младшей сестре Луганов понял быстро: уж слишком по-разному сложились судьбы обеих сестер, и если одну из них судьба поначалу баловала, к другой же была мало благосклонна, то потом все изменилось, и изменилось круто.

…Катрин, по словам Марии Семеновны, была очень хороша собой и имела шумный успех «в свете». Она рано вышла замуж, сделав «блестящую партию». Муж Катрин был офицером, сыном крупных помещиков, человеком состоятельным.

Судьба Навроцкой сложилась иначе. Долгое время никто не обращал на нее внимания, не добивался ее руки. Профессор, который тогда был начинающим врачом, случайно встретил Марию Семеновну на одном из модных курортов и вскоре предложил ей руку и сердце. Мария Семеновна ухватилась за представившуюся возможность и стала женой Навроцкого. Нельзя сказать, чтобы, выходя замуж, она уж слишком страстно любила мужа, но привязаться к нему она привязалась искренне, и жизнь свою они прожили согласно.

Было время, когда она завидовала Катрин, ее успеху, положению. Но как повернулась жизнь! Блестящий гвардеец, богач превратился в нищего, мелкого служащего, а его молоденькая избалованная жена стала влачить жалкое существование. Зато ее, Марии Семеновны, муж делал головокружительную «карьеру». Известный врач в городе, потом главный врач клиники, профессор, доктор наук…

Подстрекаемая вопросами Луганова, Навроцкая рассказала и о детях Корнильевых, о своих племяннике и племяннице. Георгий, племянник, тот гордый, в отца пошел. После смерти матери забрал сестренку и пошел в детский дом, а мальчишке и одиннадцати не было! Ну, Оленьку-то (так звали дочку Катрин) Мария Семеновна с профессором забрали к себе, благо своих детей у них не было. Удочерили девочку. Как же иначе? Так Оленька и росла в их семье, как родная дочь. Хорошая девочка!..

Георгий? С тем сложнее. Георгия они тоже хотели взять к себе, но тот наотрез отказался; так и остался в детском доме. Ничего, однако, стал человеком. Воевал. Институт кончил. Теперь на научной работе. Геолог, что ли, или археолог. Только, заявила Навроцкая, мы с ним чужие. Напишет он раз в два-три года, редко когда чаще, и все. И она, Мария Семеновна, ему почти не пишет. Не о чем. И поселился-то где-то у черта на куличках – в Алма-Ате! Ведь это подумать только!

– А что с Оленькой? – не без волнения спросил Луганов. – Как у нее жизнь сложилась?

Навроцкая тяжело, часто задышала и приложила к глазам платочек:

– Что вам сказать, Василий Николаевич? Незадачливая у нас Оленька, несчастная. Не заладилась у нее жизнь, ой не заладилась…

– Но почему же? В вашей семье, у вас? Нет, нет, не понимаю! Отказываюсь понимать! – горячо произнес Луганов, подбивая Навроцкую на дальнейший рассказ.

– Видите ли, – чуть подумав, заговорила Мария Семеновна, – трудно сказать, как воспитывала свою дочку Катрин, но, когда Оленька попала в нашу семью, это была… был… Как бы вам объяснить? Ну, одним словом, enfant terrible – ужасный ребенок. (Навроцкая употребляла время от времени французские выражения.) Своевольная, взбалмошная, но в то же время очень добрая, просто очаровательная девочка. Такой она и росла – мила, ласкова, умна, послушна, а то вдруг такое выкинет, что диву даешься. Вы знаете, – Навроцкая вдруг понизила голос до таинственного шепота, – что Оленька устроила незадолго до начала войны? Ужас! Ужас! Только уговор, Василий Николаевич, никому ни слова, строго entre nous. Vous comprenez[1]? Так вот, Ольга вступила в какое-то общество, что ли. Тайное. Что они замышляли, толком не знаю, но что-то нехорошее. Раскрылось это случайно: прибирала я однажды Оленькин стол, смотрю – бумага. Какая-то странная – клятва. «Я, мол, такой-то и такой-то, клянусь в верности старшему наставнику», ну и всякое прочее. Очень это на старые, дореволюционные скаутские штучки смахивало. «Старший наставник»! Ишь ты! Я как прочитала – так к мужу. А Оленька очень любила профессора, уважала…

Когда Оленька пришла, заперлись мы втроем в столовой – и бумагу эту на стол. Оленька поначалу было запиралась, а потом призналась во всем. Собиралось их, оказывается, несколько человек школьников, всё больше те, чьи родители были дворянами, ну и решили мстить властям. Устроил эту штуку Марковский. Серж Марковский. Вы не слышали такую фамилию? Впрочем, откуда…

Марковские, – продолжала Навроцкая, – это в прошлом крупнейшие воронежские помещики. После революции, году этак в двадцать пятом – двадцать шестом, всей семьей выехали за границу. Кажется, во Францию или в Германию. Впрочем, это не важно. Мальчик же их тут остался. Почему остался, как жил, у кого жил – не скажу. Не знаю. Только незадолго перед войной появился этот Марковский в нашей семье.

Начал он ухаживать за Оленькой, а та и рада. Было ей тогда лет шестнадцать, а тут роман с таким взрослым юношей. Ему-то уже за двадцать было. Оленьке, конечно, лестно.

Не нравилось нам с профессором все это очень, а что поделаешь? Надо сказать, человек-то он, этот Марковский, был нехороший: лживый, жестокий, властный.

Вот Марковский и был «старшим наставником». Оленька нам в тот вечер все выложила. Как оказалось, Марковский крутился среди школьников и кое-кого из них подбивал вступить в это самое «общество», которое намеревался создать. Не с хорошими, вы понимаете, целями. А девушек и совратить старался, соблазнить. Нет, каков негодяй?!

Ну, мы с профессором, – продолжала Навроцкая, – услышав ее рассказ, все поняли и за голову схватились. Оленьке и в ум не шло, что от нее нужно Марковскому, почти девочка же еще, а нам понятно. Тут еще это «общество». Что делать?

На наше счастье, приехал тут Жорж, Оленькин брат. Погостить. Юноша он был серьезный, не по годам рассудительный, решительный. Мы, конечно, все ему и выложили. Страшно он рассердился, Ольгу изругал, а сам хотел о Марковском сообщить куда следует. Только не потребовалось: тот сгинул. Как сквозь землю провалился. Видно, что-то пронюхал. Потом слух был, будто он за границу удрал, к родителям. Как он в эти годы умудрился за границу выбраться, ума не приложу. Впрочем, кто его знает?!

А Оленька многое поняла, за ум взялась. Учиться лучше стала, повзрослела девочка. Тут – война. Года не прошло, стала Оленька на фронт проситься: настойчиво, решительно. И добилась-таки своего – пошла воевать. Ушла на фронт и пропала. Мы и не чаяли, что она жива. Профессор так и умер, не дождавшись. Объявилась Ольга какое-то время спустя после окончания войны, и не здесь, не в Воронеже, а в Куйбышеве, где мы в эвакуации жили, откуда она на фронт ушла. Там, в Куйбышеве, замуж вышла. За ученика профессора – Валериана Сергеевича Садовского. Хороший человек, но годами Оленьки старше, много старше. Может, поэтому, но только и тут у нее не заладилось. Бросила она мужа. Разошлись…

– Да-а-а… – сочувственно протянул Луганов. – Не судьба, значит, не судьба!.. Скажите, любезнейшая Мария Семеновна, неужели за все эти годы, после войны, Ольга так ни разу у вас и не побывала, не навестила?

– Что вы, Василий Николаевич, что вы! Как вы могли такое подумать? Наезжала, конечно, голубка моя, наезжала. Не часто, но бывала. Как сейчас помню, приехала она последний раз года два – два с половиной назад, как раз когда Валериана Сергеевича, мужа, оставила. Плакала тогда все, горько так. Я ее спрашиваю: «Ну что ты убиваешься? Жалко тебе мужа, так не бросай его, ведь он-то тебя как любит!» А она и говорит: «Ах, тетя, тетя, ничего-то вы не знаете, ничего не понимаете». А что знать? Что тут понимать?

Уговаривала я ее в тот раз вещицы кое-какие нарядные, украшения, драгоценности, что от Катрин остались, с собой взять – так отказалась. Я кое-что потихоньку к ней в чемодан сунула перед ее отъездом. Потом она мне писала, благодарила. Ну, а как поселилась в Крайске с новым мужем, совсем писать бросила. Не сладко, видно, моей Оленьке, ой не сладко!.. Сердцем чую…

Мария Семеновна умолкла, задумалась. Луганов сидел не шелохнувшись, чуть дыша, ожидая, не скажет ли она еще чего-нибудь, не раскроет ли тайну местопребывания Ольги Корнильевой. Но Навроцкая молчала. Потом слабо, словно через силу улыбнулась и тихо сказала:

– Вы уж извините, Василий Николаевич, заболталась я, а вам все это и вовсе не интересно.

– Что вы! – горячо, с неподдельной искренностью воскликнул Луганов. – Как так – не интересно?! Все это так трогательно!..

Луганов с минуту помолчал, потом осторожно, вежливо спросил:

– А где же она теперь, ваша племянница?

– Как – где? – удивилась Навроцкая. – Я же вам говорю: в Крайске. В Крайске – где же ей еще быть?

…Утром следующего дня Луганов был в областном управлении КГБ. По его просьбе перевернули все архивы, но никаких материалов о Марковском не обнаружили, если не считать куцей справки, в которой упоминалась семья крупного в прошлом воронежского помещика Марковского, выехавшая в двадцатые годы за границу. Ничего больше в этой справке не указывалось: не было и намека на то, куда именно выехали Марковские, что с ними сталось, где находился и находится Серж Марковский. Об Ольге же Корнильевой или о каком-либо «тайном обществе», как говорила Навроцкая, в местных архивах и вовсе ничего не имелось.

Закончив проверку, Луганов так и остался в неведении, существовало ли в природе «общество», таков ли был в действительности Марковский, этот «старший наставник», каким он рисовался не очень искушенной в жизни пожилой женщине? Была ли, наконец, связь между всем этим и превращением Ольги Корнильевой в Величко, связь с таинственной запиской, что была обнаружена за подкладкой куртки.

Делать в Воронеже было больше нечего, и Луганов спустя сутки вылетел в Крайск. Что ни говори, а кое-какие результаты поездка дала: как ни неопределенны и расплывчаты были данные о прошлом Ольги, все-таки они были получены, уже не говоря о том, что одна из загадок в этом таинственном деле была разгадана – секрет появления у Корнильевой старинных украшений был раскрыт. Да, поездка прошла не зря… Что-то в Крайске? А в Крайске Василия Николаевича поджидали неприятности, да такие серьезные, что и предвидеть было никак нельзя. Тем более серьезные, что Миронова на месте не было – он еще не вернулся из Энска, и вся тяжесть случившегося обрушилась целиком на Луганова…

Глава 8

В то время как Луганов находился в Воронеже, мирно беседовал с Навроцкой и копался в архивах, Миронов в Энске искал Корнильеву. Теперь, когда было выяснено, что ни в Куйбышеве, ни в Воронеже Корнильевой нет, а от версии с Кисловодском не осталось и следа, единственная из оставшихся в руках следствия нитей вела в Энск, к Рыжикову. Нить эта казалась тем более прочной, что в немецких лагерях Корнильева находилась именно здесь, в районе Энска. Да и Рыжиков, характер его отношений с Корнильевой выглядели весьма подозрительно. Настороженность Андрея усилилась, когда, поработав день-другой в Энске, он получил о Рыжикове более полное представление, нежели имел раньше. Правда, к облегчению Миронова, выяснилось, что работал Рыжиков не на одном из секретных заводов под Энском, а в самом Энске, на радиозаводе.

Сразу после приезда в Энск Андрей отправился на радиозавод, где, как он узнал, работал Рыжиков. Побывав в парткоме, в отделе кадров завода, побеседовав с людьми, хорошо его знавшими, Миронов выяснил, что инженер Рыжиков живет и работает в Энске не один год, но ничем особо положительным себя не зарекомендовал. Скорее наоборот: Рыжиков был хитер, не особо добросовестен, в коллективе держался особняком, тяготел к «западному образу жизни». Короче говоря, большинство отзывов были отрицательные. Но это еще было полбеды. Андрея больше насторожило другое: как удалось ему выяснить, никаких двоюродных сестер у Рыжикова не было. Следовательно, выдавая Рыжикова за своего двоюродного брата, Корнильева лгала. В который раз лгала…

Далее: из полученной Мироновым справки явствовало, что инженер Рыжиков никакой командировки в Крайск ни от кого не получал, да и вообще направлялся в командировки крайне редко. Однако, проживая в крайской гостинице, Рыжиков предъявлял командировочное удостоверение, выданное заводом. Следовательно, и тут было что-то не чисто.

Прежде чем предпринимать какие-либо решительные шаги, к Рыжикову следовало присмотреться, и присмотреться попристальнее.

Не прошло и нескольких суток, как правильность принятого Мироновым решения подтвердилась: выяснилось нечто весьма любопытное. В один из вечеров у Рыжикова состоялась встреча, носившая, судя по всему, конспиративный характер. Рыжиков, выйдя после окончания работы с завода, направился в порт. Он бродил возле одного из пакгаузов, словно кого-то поджидая. Действительно, вскоре показался человек, который подошел прямо к нему, и минут пятнадцать–двадцать они прогуливались возле причалов, о чем-то беседуя вполголоса.

Вели они себя подозрительно: встретились – не поздоровались, разошлись – не попрощались, причем Рыжиков что-то передал своему собеседнику. Во время разговора то один, то другой то и дело оглядывались по сторонам, словно проверяя, не следит ли кто за ними.

Как удалось установить, собеседником Рыжикова был некто Лаптин, работавший в радиомастерских, расположенных на территории порта.

Результаты проверки Лаптина придали этой странной встрече еще больший интерес. Лаптин – пожилой человек, был опытным мастером-радистом. В период немецкой оккупации он не прекращал работы в радиомастерских, фактическим хозяином которых была в то время гитлеровская военно-морская разведка.

Миронов решил просмотреть архивы, относящиеся к деятельности германской военно-морской разведки в районе Энска в период фашистской оккупации, и, как оказалось, не зря. В одной из старых папок он обнаружил заявление, которое было подано в органы госбезопасности еще в последний год войны, но так и осталось нерасследованным.

Автор заявления, комсомолец, писал, что по ордеру городского Совета его вселили в комнату, пустовавшую после какого-то немецкого прихвостня, сбежавшего с фашистами. Знакомясь со своим жилищем, он неожиданно обнаружил замаскированную нишу, нечто вроде тайника, чуть не доверху набитую антисоветскими листовками, отпечатанными типографским способом. Судя по тексту, было ясно, что листовки печатались незадолго до поражения фашистской Германии. Отсюда автор заявления делал справедливый вывод, что мог оборудовать тайник и наполнить его листовками только тот, кто занимал комнату непосредственно перед изгнанием фашистских захватчиков из Энска.

Военная контрразведка, получившая заявление, выяснила, что ранее в этой комнате проживал некий Шуранов, сотрудник фашистской военно-морской разведки, который бежал с немцами. Имелась справка, что единственным родственником Шуранова, проживающим в Энске, является его дядя – Лаптин, мастер портовых радиомастерских. Больше в деле ничего не было.

Поскольку следов Шуранова обнаружить не удалось, а в отношении Лаптина никаких материалов не имелось, дело было сдано в архив, где и лежало без движения.

Изъяв из дела экземпляр антисоветской листовки, приложенной к заявлению, Миронов попытался выяснить, где и кем она печаталась. При помощи сотрудников Энского областного управления КГБ это удалось сделать. Тщательно изучив множество шрифтов, чекисты пришли к выводу, что листовки печатались в одной небольшой частной типографии, существующей и поныне. Правда, теперь она стала кооперативной, но бывший владелец продолжал в ней работать в качестве мастера.

Связавшись по телефону с Москвой, Миронов доложил генералу Васильеву полученные данные.

– Полагаю, – закончил Андрей свой доклад, – что линия Рыжиков – Лаптин – Шуранов заслуживает внимания, однако мне не хотелось бы на это отвлекаться. Мое дело – Корнильева, и только в этом плане – Рыжиков…

– Что же, – согласился генерал, – правильно. От розыска Корнильевой вам отвлекаться не следует, а линией Шуранов – Лаптин займутся местные товарищи. Кстати, можно подключить им в помощь, если потребуется, Елистратова. Он как раз сейчас в Энске, но свои дела по командировке вот-вот закончит.

…Следователь центрального аппарата КГБ Елистратов появился у Миронова следующим утром. Это был худощавый подвижной блондин, чуть выше среднего роста, лет сорока с небольшим. Длинные густые волосы Елистратов зачесывал назад, оставляя открытым высокий узковатый лоб. Серые глаза Елистратова смотрели на собеседника пристально, нагловато.

Бесцеремонно расположившись за столом Миронова, Елистратов быстро листал материал дела Шуранова – Лаптина. Изредка он бросал короткие, отрывистые фразы:

– Вот мерзавец, старый мерзавец… Предатель… Вражина…

Миронов, пока Елистратов знакомился с делом, сдержанно молчал.

Кончив листать дело, Елистратов с шумом захлопнул папку и повернулся к Миронову:

– Как, Андрей Иванович, какие предложения?

Миронов пожал плечами:

– Сказать по совести, у меня определенного плана нет. Меня ведь интересует не столько Лаптин или Шуранов, сколько Рыжиков, вернее связь Рыжикова с Корнильевой, ее местонахождение. В этом направлении я и намерен поработать…

– «Поработать, поработать»! – презрительно искривил тонкие губы Елистратов. – И долго ты намерен «работать»? Я бы, например, с этим старым вражиной не чикался…

– Позволь, Николай Иванович, позволь, – сдерживая себя, возразил Миронов. – Так уж сразу и вражина? А ты убежден, что Лаптин – вражина? Это не Шуранов. Ведь прямых доказательств вины Лаптина нету…

– Да, убежден, – отрезал Елистратов. – А доказательства? Будут и доказательства. Их надо искать, они с неба не падают. На то и следствие, чтобы находить доказательства.

Миронов задумался. На память пришло давнее столкновение с Елистратовым, что случилось еще в начале пятидесятых годов. Министром государственной безопасности был в то время разоблаченный впоследствии Абакумов. Андрей тогда только что пришел на работу в центральный аппарат МГБ. На одном из оперативных совещаний он выступил и заявил, что считает глубоко ошибочным чрезмерное увлечение некоторых работников органов следствием. По убеждению Миронова, допрос арестованного не может и не должен играть решающей, определяющей роли в установлении чьей-либо виновности. Решающая роль, говорил Миронов, принадлежит предварительному расследованию, тщательному изучению всех фактов и обстоятельств, в ходе которого только и могут быть добыты неопровержимые доказательства виновности того или иного лица. Не проведя досконально предварительного расследования, полагаясь лишь на показания арестованного или свидетелей, решать, как правило, вопроса об аресте нельзя…

Так утверждал тогда Миронов, но и досталось же ему на орехи! Досталось кое от кого из тогдашних руководителей МГБ, но пуще всего от Елистратова, который в те годы был в фаворе. В чем только не обвинил он Миронова: и в попытке опорочить следствие, подорвать его значение, и в непонимании основ чекистской работы, одним словом, во всех и всяческих смертных грехах.

Туго бы пришлось Андрею, если бы не его молодость. Вот за молодостью-то, за отсутствием чекистского опыта и простили тогда Миронову его «ошибку». Простить-то простили, но ни в чем не убедили. Андрей остался при своем мнении. В то же время он убедился, что далеко не один является сторонником высказанной им точки зрения.

…Вскоре в органах государственной безопасности произошли коренные перемены. С разоблачением преступных дел Берии, с началом пересмотра и исправления ошибок и наслоений прошлого вся деятельность органов государственной безопасности была поставлена под неослабный контроль партии, социалистическая законность была восстановлена. Изменилось и отношение к следствию. Миронов окончательно убедился, что позиция тех, кто придерживался таких же, как и он, взглядов, была единственно правильной.

А Елистратов? Елистратов перестроился одним из первых. Он громче всех кричал на каждом собрании, всюду и везде осуждал собственные прошлые заблуждения, правда, виня в них как-то не столько себя, сколько прежнее руководство органов. С Мироновым Елистратов заговаривал теперь не раз, не раз вспоминал минувшее столкновение, не скупясь на критику собственных «ошибок». Все эти годы Миронову казалось, что Елистратов искренен в осуждении стиля и методов работы, практиковавшихся в прошлом, но вот теперь?..

А что, собственно говоря, теперь? Елистратов, конечно, погорячился, сболтнул глупость, но ничего предосудительного пока не сделал. Может, он, Андрей, памятуя старое, давно прошедшее, слишком к нему придирчив? Так-то оно так, но присмотреться к Елистратову надо, ведь последние годы они редко сталкивались по работе…

– Вот что, Николай Иванович, – сказал Миронов, – давай условимся: ты занимайся Лаптиным, ищи Шуранова, только не дури. Я же буду искать Корнильеву и в этом плане работать над Рыжиковым. Друг друга будем держать в курсе дела. Условились?

Елистратов молча пожал плечами и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

На следующий день, пораньше утром, Елистратов совместно с одним из оперработников Энского областного управления КГБ вызвал на допрос бывшего владельца типографии, в которой печатались листовки, найденные в тайнике. Едва посмотрев на листовку, тот сразу подтвердил, что печаталась она у него, и принялся клятвенно заверять следователей, что он тут ни при чем, что иначе поступить он тогда не мог. Ведь это было при немцах!..

– Да вас никто и не винит! – резко оборвал вконец растерявшегося старика Елистратов. – Вы скажите-ка лучше, кто вам дал заказ на печатание этой мерзости?

Старик вспоминал с трудом. Кажется, говорил он, это был какой-то пожилой, прилично одетый господин. Но утверждать он не может… Слишком много прошло времени.

– Пожилой, говорите? – уточнил Елистратов.

Владелец типографии явно затруднялся дать ответ.

– Да что вы крутите, – повысил голос Елистратов, – говорите прямо: подтверждаете, что вы минуту назад показали, будто это был пожилой человек, или отказываетесь?

Как видно, само слово «показания» произвели на владельца типографии магическое действие.

– Подтверждаю, подтверждаю, – засуетился старик, – ваша правда, конечно же, пожилой…

– Он? – воскликнул Елистратов, выхватив из стола фотографию Лаптина и придвигая ее к самым глазам владельца типографии. – Он? Узнаёте?

Старик вновь заколебался:

– Не могу знать, господин следователь…

– Какой я вам господин! – оборвал его Елистратов. – Забыли, в какое время живете, где находитесь?

– Виноват, господин товарищ, виноват. – У старика от страха заплетался язык. – Только как же я могу узнать, сами посудите. Столько лет прошло… Вроде бы и похож. А что, если не он?..

– Но похож, все-таки похож? – настаивал Елистратов.

– Похож, – уже уверенней ответил бывший владелец типографии, поняв, что от него требуют, – определенно похож…

– Так, – удовлетворенно подвел итог Елистратов, – оформим ваши показания.

Он достал из лежавшей на столе папки бланк протокола допроса и принялся быстро и уверенно его заполнять.

– Имя? Отчество? Фамилия? Год рождения? – сыпались вопросы. – Предупреждаю, что в случае дачи ложных показаний будете привлечены к уголовной ответственности. Ясно? Так что говорить только правду. Итак, в предъявленной вам фотографии вы опознали кого? Ага, человека, который давал вам при немцах заказ на изготовление антисоветской листовки. Так. Дальше?..

Дело шло споро. Не прошло и часа, как протокол был готов. Молодой малоопытный сотрудник Энского управления КГБ, выделенный для совместной работы с Елистратовым, недоуменно поглядывал на следователя из центра, дивясь тому, как ловко и быстро тот привел к признанию, которого явно добивался, вконец растерявшегося старика, с какой легкостью он сформулировал внесенные в протокол допроса вопросы и ответы.

Между тем Елистратов, не тратя времени даром, ни с кем ничего не согласовывая, вызвал на допрос Лаптина. «Старик не отвертится, – думал Елистратов. – Рассыплется. А там… там – победителей не судят. Посмотрим, что запоет этот чистюля Миронов, когда я размотаю Лаптина. Заслуга-то будет моя, только моя!»

Сотрудника Энского управления КГБ, пытавшегося было протестовать против вызова Лаптина, Елистратов попросту третировал: молод, молоко на губах не обсохло!

Прошло около получаса, и в кабинет робко вошел Лаптин. Елистратов жестом указал на стул. Старик сел, взволнованно оглядываясь по сторонам. Несколько минут длилось молчание: Елистратов пристально приглядывался к Лаптину. Выражение лица следователя казалось сочувственным.

– Давайте познакомимся, – сказал наконец просто, почти ласково Елистратов. – Моя фамилия Елистратов. Николай Иванович Елистратов. Я – старший следователь Комитета государственной безопасности. Теперь очередь за вами: расскажите о себе, да поподробнее, не стесняясь.

Лаптин, заметно волнуясь, рассказал свою биографию. Елистратов, выслушав его, взял со стола бланк протокола допроса и помахал им в воздухе.

– Вы знаете, что это такое? – спросил он с угрозой. – Нет? Это про-то-кол. – Слово «протокол» Елистратов произнес по складам. – Про-то-кол допроса. Понятно? Я буду вас допрашивать, а ваше дело – говорить правду, и только правду. Поняли?

Глаза старого мастера округлились.

– Протокол? – неуверенно переспросил он. – Допрашивать? Меня допрашивать? Но почему? В чем я виноват? Я не знаю за собой никакой вины…

Елистратов усмехнулся:

– Старая песня, Лаптин. Все с этого начинают. А потом так разговорятся, что и не остановишь. Только уж поздно бывает. Чем дольше вы будете запираться, тем хуже для вас. А как же иначе? Ведь если вы заговорите сами, сразу расскажете все, значит, вы разоружились, прекратили борьбу против советской власти. Это будет учтено. Я первый буду ходатайствовать о снисхождении. Но если будете запираться, пощады не ждите. А заговорить вы заговорите. Рано или поздно, но заговорите! И чем раньше, тем для вас же лучше.

Лаптин, однако, продолжал молчать. Елистратов начал раздражаться, тон его изменился, стал угрожающим.

– Вот часы, – проговорил он, – даю на размышления три минуты. Если за это время вы сами не заговорите, буду вас изобличать. Фактами. Документами. Но тогда на снисхождение уж не рассчитывайте…

Напрасно. Лаптин молчал.

– Хорошо, – желчно бросил Елистратов. – Придется перейти к изобличению.

Он широким жестом показал на несколько толстенных папок, лежавших на столе.

– Вы думаете, здесь что? Семечки? Нет, дорогой мой! Это, так сказать, ваше жизнеописание. Тут все ваши преступные дела записаны и описаны. Как, неплохо? Ну, теперь будем разговаривать?

Лаптин недоуменно пожал плечами:

– Вы, товарищ следователь…

– Но, но, но! – грубо перебил Елистратов. – Какой я вам товарищ? Гражданин. Гражданин следователь. Запомните.

– Понятно. Только я хотел сказать, что вам, гражданин следователь, наверно, известно обо мне куда больше, чем мне самому, – сдержанно сказал старый мастер.

Сколь ни странно, но чем больше выходил из себя Елистратов, чем ожесточеннее нападал он на Лаптина, тем спокойнее и хладнокровнее становился старый мастер. Елистратов понял это и вновь изменил тактику. Теперь он заговорил спокойно, ласковым, вкрадчивым голосом:

– Ну что вы упрямитесь, дорогой? Неужели вам непонятно, что я хочу облегчить вашу судьбу? Вашу и… – Елистратов на минуту замолк, а потом внезапно, резко, в упор бросил: – И вашего племянника.

Удар был рассчитан точно и нанесен мастерски. Лаптин вскочил.

– Моего племянника? Но, боже правый, где мальчик? Что с ним?

– Сидите! – прикрикнул Елистратов. – Что? Зацепило?

Лаптин тяжело опустился на стул. Руки его била крупная дрожь.

– Ну как, – продолжал Елистратов, – начнем с племянника?

– Что племянник? – горестно вздохнул Лаптин. – Племянник – отрезанный ломоть. Что я могу о нем сказать? Он был хорошим мальчиком, но рано осиротел. Рос без родителей. Один я у него оставался, а что мог сделать такой старый пень? Мальчик стал дурить, связался с плохой компанией. А тут война, немцы… Ну, он и покатился. Крутился все около немцев, а как их погнали – исчез. Как в воду канул… Вы знаете? – Голос Лаптина предательски дрогнул. – Он ведь один у меня был. Один…

– Ай, ай, ай, ай! – желчно усмехнулся Елистратов. – Какие нежности при нашей бедности! Какие мы чистенькие, какие невинненькие. Бросьте вилять! – внезапно изменил тон Елистратов. – Нечего мне байки рассказывать. Давайте показания о своей работе на немцев вместе с племянничком, о листовках…

– Я на немцев не работал, – нехотя сказал Лаптин. – Ни о каких листовках не знаю…

– Так-таки и не работали? И о листовках не знаете? Ну, а племянник ваш, он работал на немцев?

– Да. То есть мне так казалось.

– Как это «казалось»? Говорите точно: работал или нет?

– Ну, работал…

– Уточняю: ваш племянник был изменником Родины, предателем, сотрудником фашистской разведки. Так?

– Может, и так, почем я знаю?

– Не крутите! Повторяю вопрос: вам что, неизвестно, что ваш племянник работал в разведке? Это весь Энск знал!

– Ну, раз весь Энск… Получается, работал.

– А вы в это время связь с племянником поддерживали, встречались?

Вопросы Елистратова, четкие, отрывистые, требовавшие точного, незамедлительного ответа, сыпались пулеметной очередью, разили Лаптина. Старик был подавлен, оглушен. Он, конечно, встречался с племянником во время фашистской оккупации и не собирался этого отрицать. Лаптин хотел было рассказать, как племянник пытался ему помочь продуктами, но он с негодованием отверг эту помощь, как он пытался уговорить его порвать с немцами, но Елистратов и слушать не стал. Связь с племянником, сотрудником фашистской разведки, поддерживал? Поддерживал! Остальное Елистратова не интересовало.

Сотрудник Энского управления КГБ, молча сидевший сбоку от Елистратова, все больше терялся.

– Товарищ майор, – обратился он наконец к Елистратову, – так нельзя. Я не понимаю…

– А не понимаете, так не вмешивайтесь, – огрызнулся тот.

– В таком случае разрешите быть свободным, – поднялся с места молодой работник. – Боюсь, мое присутствие тут лишнее.

Елистратов криво усмехнулся и кивнул головой:

– Можете идти.

Дверь за оперативным работником закрылась. Елистратов с минуту посидел в задумчивости, молча, подперев подбородок руками, затем упрямо тряхнул головой и возобновил допрос:

– Когда вы начали сотрудничать с немцами, с фашистской разведкой?

– Я с немцами не сотрудничал…

– Не лгите! Вы во время оккупации работали в мастерских, в порту? В тех, кстати, где подвизался и ваш племянник?

– Да.

– Мастерские принадлежали кому? Немцам? Военной разведке? Разве не так?

– Я этого не знаю.

– Не знаете, что мастерские принадлежали немцам? Шутить изволите?!

– Нет, это, то есть что мастерские принадлежат немцам, я, конечно, знал, а вот насчет разведки…

– Что мастерские принадлежали разведке, знаем мы. Значит, на кого же вы работали: на немцев, сотрудничали с фашистской разведкой?

Лаптин удрученно развел руками:

– По-вашему получается, что сотрудничал.

– По-моему? А по-вашему?

Лаптин молчал.

– Ну, – продолжал Елистратов, – вы и теперь будете отрицать свою измену?

– Пишите что хотите, – устало, с полным безразличием махнул рукой окончательно сломленный Лаптин. – Все подпишу.

– Что значит: «Что хотите», «Все подпишу»? Вы эти штучки бросьте! Я записываю ваши, только ваши показания. Зарубите это себе на носу. Подпишите здесь, здесь и здесь. – Следователь поочередно придвинул к Лаптину одну за другой страницы протокола допроса. Тот, не глядя, все подписал. – Так. Поехали дальше. – Елистратов с деланной бодростью потер руки. – Теперь я попрошу вас рассказать о ваших сообщниках. С кого хотите начать?

– Как вам будет угодно.

– Что ж, начнем, пожалуй, с Рыжикова. Прошу.

– Рыжикова? – с недоумением спросил Лаптин. – Но кто такой Рыжиков?

– Бросьте Ваньку валять! – повысил голос Елистратов. – Опять за прежнее принялись? Он, видите-ка, Рыжикова, инженера радиозавода, не знает! А сам какую-нибудь пару дней назад битый час болтался с ним по набережной, ведя конспиративные разговоры. Будете говорить?

Лаптин невесело усмехнулся:

– Ах, инженер! Откуда мне было знать, что его фамилия Рыжиков? Мы с ним познакомились совсем недавно, случайно, в магазине радиоизделий…

– Где вы познакомились, – резко перебил Елистратов, – следствие пока не интересует. Рассказывайте о своих шпионских делах с Рыжиковым.

– Какие шпионские дела? – изумился Лаптин. – Я делаю на досуге маленькие приемники, мастерю кое-что, а детали не всегда достанешь. Когда толкался в магазине, этот человек – Рыжиков, значит? – заговорил со мной. Узнал, чем я занимаюсь, и обещал принести кое-какие детали, дефицитные, в обмен на махонький радиоприемничек. Вот в понедельник мы с ним в порту и встретились.

Губы Елистратова искривила желчная усмешка. По всему было видно, что у него наготове новый ядовитый вопрос. Однако задать его Елистратову не удалось. Дверь внезапно распахнулась, и стремительно вошел сотрудник Энского управления КГБ, покинувший кабинет Елистратова полчаса назад.

– Товарищ майор, – произнес он, с трудом сдерживая волнение, – вас приглашает к себе полковник… – Он назвал фамилию одного из руководителей Энского областного управления КГБ. – Просил, если можно, прибыть поскорее, без задержки. И материалы просил с собой захватить.

– Но позвольте… – начал Елистратов.

– Товарищ майор, – настойчиво повторил молодой чекист, – мне приказано передать вам просьбу полковника, настойчивую просьбу… Я только выполняю приказание руководства.

Елистратов молча передернул плечами, подчеркнуто медленно собрал в папку страницы протокола допроса, взял папку под мышку и вышел из кабинета, демонстративно хлопнув дверью.

1 Между нами. Вы понимаете (фр.)

Продолжить чтение