Элион. Зеркало пепла

Глава 1 Акт 1

Две Шиши́ги и пара подраненных джипов стояли мордами в старую насыпанную дамбу, как уткнувшиеся быки. Мокрая дорога под колёсами поблёскивала слизью – на ветру шевелились длинные, полупрозрачные нити, прилипшие к асфальту и траве, и по ним лениво шли тусклые искры. Мирий – в микроскопических разводах, в пыли, в воздухе. От этого шёл тонкий электрический запах: железо на языке, холодная батарейная горечь в носу.

Склон зачащал, как затеяная травником борода, а дальше чернел врез в холм – прямоугольный портал, заросший каменной плесенью. Раньше – аварийный вход в исследовательский комплекс. Сейчас – пасть, приоткрытая ровно настолько, чтобы захотеть заглянуть в глотку.

– Шнур, ну ты где там? – хрипло спросил главарь. Он стоял, чуть согнувшись, курил через клапан маски – чад уходил вбок тонкой струйкой, и казалось, что из него самого травит пар. На правом предплечье, поверх старых шрамов и костяшек химожога, чернела татуировка: поцелую твой чёрный ствол – латинские буквы плыли, как выбитые по пам’яти. Слова он не понимал; знали их, говорили, – там, наверху, в Элионе. Да и то – для стиля.

– А чё, я уже здесь, – отозвался Шнур, худой, остроносый, нервный; пальцы у него тикали, как паучьи лапки. Он сидел у панели, срезав с неё пласт блеклого оргстекла. Внутри – гнёзда, ленты, пыль. – Смотри, родимая, ща споём… Тише… тише, детка.

Остальные топтались позади, тринадцать в общей куче, но кто как: кто-то столкнул капюшон на глаза, кто-то, наоборот, снял маску и грыз серую жвачку – лучше вонь терпеть, чем кислую плёнку на слизистой. У всех – своё. Ласточка теребила ремень на правом наплечнике: трещала заклёпка. Гвоздь подсовывал в левый сапог узкую кожаную прокладку – натёр мизинец в последней вылазке и теперь поминал добрым словом всех производителей довоенной обуви. Шпунт ковырял ножом банку с мазью от трещин на руках, нюхал, морщился: терпеть не мог запах аптек. Короста методично протирал затвор своего укороченного карабина – он всегда всё протирал, и от самого движения у него становилось спокойнее. Монах пальцами перебирал чётки, сплетённые из каких-то белёсых косточек; шептал беззвучно. Тина чесала шею под ворсом воротника: потница лезла от влажности, а она ненавидела сырость, хуже крыс.

– Вьюн, закрывай хвост, – бросил главарь, не оборачиваясь.

– Ага, – протянул Вьюн, высокий, гибкий, как прут. Он обошёл машины, глянул в сторону просеки – там густо, тень, капли мирились в траве с тонким шелестом. Сироты – бесхозные дроны – в этих местах не гудели, но это ровно ничего не значило.

– И не ржать, – сказал главарь уже всем, – пока Шнур работает. Ржач у нас после, на делёжке. Ясно?

– Слышь, Лидер, – хмыкнул Пыж, коротыш с руками мельника, – а делить будем по правде или как всегда: ты – правду, а мы – как всегда?

Кто-то фыркнул. Кто-то вздохнул.

Главарь повернул голову – лицо в прорези маски было похоже на камень.

– Делить будем так, чтобы ты, Пыж, рот не открывал, когда тебя не спрашивают.

– А я ж просто… за атмосферу, – мирно поднял ладони Пыж. – Шутки, смех – здоровье. Нам потом внизу здоро́вье понадобится.

– Здоровье тебе понадобится сейчас, если будешь дальше ляпать, – заметила Тина, – вон видишь, у Шпунта нож острый. И зудит у него.

– Угу, – безрадостно сказал Шпунт, – зудит. Хочется кого-нибудь распороть. Чтобы отпустило.

– Псих, – буркнул Гвоздь.

– Профессионал, – поправил Шпунт и улыбнулся так, что у Пыжа по спине пошло мелкими шагами.

Панель у входа пискнула, дрогнула. Шнур согнулся дугой, зажал прутиком контакты, лизнул палец, стронул перемычку – искра щёлкнула, где-то внутри железной пасти рвануло глухим, а затем вентиль захрипел: засасывая столетнюю пыль, объёмный, чугунный хрип и тягучий свист. Дверь подалась на сантиметр и застряла.

– Да чтоб тебя… – Шнур вцепился в рукоять гидронасоса, дал давление, хрустнул рычаг. – Давай, старая б…я!

С хрустом изношенных зубьев и ломовым стоном гарпуна створка пошла, разрывая перепонки из мембраны, что за много лет Хорн натянул внутри проёма. Пласт податливо тянулся, лопался, шлёпался на порог студёной лентой. Запахнуло сырой чернотой, чем-то сладким и несвежим; Короста кашлянул в фильтр.

– Ненавижу такие штуки, – сказал шагнувший вперёд Монах, – живым пахнет. Неправильным.

– Жить хочешь – нюхай, что дают, – хмыкнула Ласточка и первой сунула фонарь в трещину.

Свет ушёл в темноту, как нож в хрящ. Под бетонным ртом эха не было – лишь глухие, вязкие тени. На луч налетели пылинки-мошки, заструились, как снег; где-то глубже блеснул ответный зеленоватый огонёк – биолюминесцентная плёнка отозвалась на свет, как старый пёс на команду.

– Ну, поздравляю, – Шнур отбросил на плечо кабель. – Открыто.

– Молодец, – сказал главарь. – Дальше всё по схеме. Короста – вперёд, Ласточка – слева, Пекарь – справа, Монах прикрывает хвост вместе с Вьюном. Остальные – две змейки, между опор, шаг – от полу- до целого, без бега. На шум не дергаемся, на свет – тоже. И давайте, рты закрыли, уши открыли. Мы сюда пришли не за впечатлениями. Мы пришли за преобразователем и чипами. Старьё, которое Элион пока не дотянул. Кто принесёт мирийный ключ – получит отдельную долю. Вопросы?

– А если ключа два? – спросил Пыж.

– Тогда ты всё равно получишь один, – ответил главарь. – И не тот.

Некоторые усмехнулись – коротко, без смеха. Разрядило.

Они зашли.

Внутри сразу сменился воздух – не столько холоднее, сколько тяжелее. Пахло ржавчиной, мокрым цементом, ультрафиолетом и чем-то сладким, как если бы кто-то расплескал сироп и дал ему засохнуть на батарее. Под сапогами вязко чавкало: Хорн обрастил пол тонким, как марля, ковром, похожим на седую шерсть, в которой шевелились сухие иголочки спор. Ласточка моментально натянула защитные бахилы на берцы; Гвоздь упрямо пошёл так – он не любил лишнюю возню. Фонари резали темноту пятнами, выхватывая трубы, железный кабель-кишку, номерные таблицы с облезлой краской: БЛОК 03, СЕКТОР D, СТОРОЖЕВАЯ ГАЛЕРЕЯ.

– Бля, – сказал Пекарь, сдвигая щёку ремнём, – опять сырьё. Ничего так не люблю, как когда шевелится под ногами. Крысы… крысы это ладно. А это – как сопля живая.

– Крыс здесь не будет, – шепнул Монах. – Хорн их съел. Или они стали им.

– Тише, – Короста поднял кулак. – Слышите?

Они и так слышали – ниже, под толщей пола, где-то в глубине, раздался ровный, монотонный удар. Как сердце под ватой. Раз – и пауза. Раз – и пауза.

– Генератор? – предположил Шнур.

– Сердце, – сказал Монах с непонятной уверенностью.

– Генератор, – отрубил главарь. – Потом спорить будете, что из вас умнее.

Дальше пошёл коридор – высокий, на две с половиной головы, со сквозными нишами. На стыках стен Пекарь видел липкие “жилы”, широкие, как ладонь, и с порами, из которых иногда выдыхало – коротко, как человек во сне. Хорн сделал здесь своё, но робко: мембраны не захватили всё начисто, местами стены оставались голыми, серыми, с косыми царапинами – это либо люди, либо что-то большое и тупое.

– Давай без философии, – Лидер шёл в первых четырёх; он всегда шёл там, где было опаснее. – Работаем.

Они двигались уверенно, без колготни. В этих людях угадывалась наслоённая годами привычка: проверять углы, не шагать по центру, не лупить фонарём туда, куда смотрят глаза. Ласточка отмечала глазами проёмы для отсекающих заслонок – если их повезёт включить, можно будет вырезать сектор и переждать любую беду. Пекарь считал вслух ступени, когда проход сужался и уходил вниз: четыре – пауза – шесть – пауза – три. Шпунт поймал взгляд Тины, повёл плечом – “держись ближе к стене”. Та кивнула благодарно. Пыж еле слышно ругался себе под нос – у него снова ломило колено, да ещё и маска натирала переносицу; он вечно забывал подложить мягкую прокладку, как учил Короста. Гвоздь тихо постукивал пальцем по прикладу, как метроном. Вьюн сзади шёл легко, как всегда, – но глядел в тёмные потолочные карманы. Он ненавидел летучих – всех, у кого крылья.

– Лидер, – Шнур чуть ускорился, – на развилке направо – сервис. Слева – сектор хранения. Тебе куда?

Главарь остановился. На секунду повисла тишина, только сердечный удар где-то внизу тянул рисунок.

– Сначала хранение, – решил он. – Там могли законсервировать чипы. Потом – сервис. А там – вниз, к зале с преобразователем. Если он тут вообще есть. Сюда пришли не мы одни за сто лет.

– Сюда вообще кто-то ходил? – пробормотал Пекарь.

– Ходили, – сказал Монах. – И не вернулись.

– Прекрасно, – Тина скривилась. – Ты как всегда вдохновляешь.

– Не я, – покачал головой Монах. – Мир так устроен.

Они свернули налево. Двери, ведущие в хранилища, были опечатаны старым добрым металлом – как будто кто-то в последний момент ударил по стыкам лопатой сварки. Но по шву шёл чёрный абрис – как если бы мембрана изнутри пыталась вытечь, да не смогла. Ласточка присела, провела ножом – от лезвия снялась корка, посыпалась как сухое молоко.

– Заперто, – сказала она.

– Не трать время, – отрезал главарь. – Нам не всё здесь нужно. Ищем главную галерею. Шнур, веди.

– Веду, – Шнур достал из кармана обугленный планшет, на котором ещё упрямо светилась матрица карты – половина словно сожжена солнечным ожогом. Он сопоставил номера на стенах, буркнул: – Вон там, через линейный тоннель, потом лестница на минус два. Там по идее внутренний периметр. Но… – он замялся.

– Но что? – резко спросил Короста.

– Слушайте, – сказал Шнур, – в таких местах автономочки обычно садятся. А тут – наоборот, живёт. Сердце бьётся. Значит, кто-то либо кормит, либо подпитывается. Так что дружно: не шуми, не толкай, не трогай, что дышит.

– Да ладно, – Пыж ухмыляется, – я трогаю только то, что дышит в постели.

– Ты постель последний раз видел, когда тебя мама подтирала, – сказала Тина. – Вперёд давай.

Они прошли линейный тоннель. Здесь Хорн вёл себя как садовник: аккуратные гребни, ровные вздохи, в стенах – тонкие камеры, как глазницы. Монах отводил взгляд – ему казалось, что в эти камеры смотрят. Ласточка лёгким касанием обозначала точки, где можно будет поставить заряды на случай быстрого отхода. Гвоздь изредка клал ладонь на бетон – чувствовал вибрацию: ритм давал карту в голове.

На повороте главарь поднял руку ладонью назад – стоп. Ладонь повисла в воздухе, и отряд остановился как по команде. Дальше – тёмный зев, и оттуда тянуло влажным холодом. Лидер наклонился, подобрал болт, бросил – короткий звя́к – и тишина. Хорошая, правильная.

– Вьюн, Рысь – вперёд, – спокойно сказал главарь, не повышая голоса. – Бесшумно. Пятьдесят – и назад. Дальше по результату.

Рысь – жилистая женщина с коротко остриженными висками – кивнула, провела ладонью по рукояти ножа, оглянулась на Вьюна. Тот улыбнулся краешком рта и вот так же, легко, исчез. Они растворились в тени, как туман в проёме. Остальные расползлись полумесяцем вдоль стен, по одному шагу, стволы – на углах, фонари – в пол. Шпунт полез чуть выше на ребро и упёрся коленом, чтобы смотреть на сектор сверху.

Две минуты тянулись как резина. Слышно было только свист где-то в вентиляции, тихий плач капель и сердце снизу – раз… пауза… раз… пауза… Монах шептал, но так тихо, что даже Тина, стоявшая в шаге, не слышала слов – только шипение. Пыж переступал, Гвоздь перестал стучать пальцем. Короста медленно выдыхал, нащупывая под пальцем переводчик огня.

Потом где-то впереди, почти под носом, рвануло резко – как если бы кто-то пустил жгут в кардан. Сразу два хлопка, коротких, глухих – Вьюн работал в режиме бесшумных. За хлопками – вскрик, удар тела о металл, потом второй крик – выше, Рысь. И почти в ту же секунду раздалось та-та-та – чужие, кинетические: сухой дробный треск, потом визг – как будто воздух пропустили через струну.

– Контакт! – выкрикнул кто-то; Лидер и так уже опустился на колено, понизил силуэт. – Рассыпались! – коротко бросил он.

Тени зашевелились. Люди расходились по заранее понятным местам, легли на вторую линию, Тина ухнула вправо, за контрфорс, Пекарь присел в нише, став углом. Шнур прижался к стене, пряча планшет под грудью. Короста вывел дугу, так, чтобы не задеть своих.

И он вышел.

Сначала – свет: два узких глаза, белёсые, как шрамы на воде. Потом – тело, суставы, каретка, подвес – охранный дроид, старой, тяжёлой, но до сих пор смертельной линейки. На его боках оставались знаки, выцветшие до призрака – ООН/SEC, и под ними – нацарапанные кем-то мои, не трожь, не буди. Никто не послушал.

Он вкатился в проём, как табунный бык в загон: широкий, низкий, на роликах-гусеницах, с двумя стволами по бокам, похожими на вытянутые барабаны. Внутри барабанов, под перфорированными кожухами, вертелось что-то быстрое; воздух вокруг звенел. Под брюхом, на подвесе, пульсировал кокон – гравимодуль. Когда он перекатился, у всех в груди дрогнули внутренности, как в лифте на старых тросах.

– Держи гравь, – прошептал Шнур. – Он нас подбро́сит.

– Ласточка, глаза! – бросил главарь. – Пекарь – правый ствол! Короста – модуль!

Дроид остановился ровно настолько, чтобы понять, и стрельнул. Кинетика била короткими очередями, как швейная машинка, но каждый стежок был тяжёлым, как кувалда. Бетон завыл, по стенам побежали белые трещины, из Хорна вырвалась пыль, осела на лицах серым инеем. Пыж отдёрнул ногу – осколок ударил в носок, оставив на коже тупую боль. Тина вдохнула – и фильтр хрипнул, будто старик.

– Работаем! – рявкнул главарь.

Он поднял руку, метнул короткий сигнал, и Ласточка, Пекарь, Короста одновременно вскрылись огнём.

…И мир в коридоре вздрогнул, как струна, которую кто-то дёрнул грубыми пальцами.

Гравимодуль под брюхом дроида вспух белесым бликом, как будто воздух под ним дернуло за узду. В одно мгновение коридор пошёл вверх – ребра у всех сжало, желудки подпрыгнули, пыль хлынула навстречу, фонари в руках закачались, описывая в темноте бледные дуги.

– Ложись! – выдохнул Аркан.

Но первой сработала Тина: из нагрудного кармана – щелчок, бросок – банка с обратным грави-компенсатором шмякнулась на плиту и раскусилась, разбрызгав вязкий мутный гель. Пошёл контр-купольный импульс – невидимая чаша, в которую рухнул поднимающийся мир. Воздух вздрогнул обратной волной, ноги у отряда сами нашли пол – удар вышел мажорным: дроид сбил фазу, хватанул пустоту, гравь перекувыркнулась. Несколько бетонных чешуек сорвались с потолка, жалобно стукнулись об шлем Пыжа.

– Браво, Тина! – коротко кольнул голос Аркана. – Живём.

Стволы поют. Но не валом – умно. Ласточка не бросает очередь “в лоб” – приподымает луч на пол-пальца выше, чтобы не отрикошетило в стену с мембраной Хорна. Пекарь «режет» правый барабан, идущий в такт шуму, – он видит краем взгляда узор вентиляционных прорезей, туда и шьёт. Короста садит короткими по узлу калибровок – там, где на корпусе золотится микрошов: под ним – доступ к настройке грави-модуля.

– Глаза ему! – бросает Аркан, и мгновение спустя сам даёт.

Его Магнум – древний, как грех, но перекроенный под верхние технологии – рычит не громко, а густо. Рукоять обнизывает ладонь, как костяной инструмент хирурга; в стволе одна микро-спиральная направляющая, в патроннике индукционный разгон. Смарт-пули – с крошечным “ухом”, цепляющим тепловую подпись сенсора. Аркан нажимает – перекат вибрации уходит в кости, выстрел делает пол на сантиметр ближе, а звук похож отнюдь не на хлопок, а на удалённый удар кувалды в железо.

Первая пчела уходит в левый “глаз” – белёсая линза трескается паутиной, из-под кожуха валит искряная пыль. Вторая – в правый: пласт въедается внутрь, стягивается, ослепляет. Дроид словно задерживает дыхание: его стволы продолжают чиркать бетон, но уже по памяти, по инерции.

– Слепой! – сухо констатирует Шнур. – Забирай.

Ласточка идёт стрелой. Её экзоскелет – простенький, усиление на полторы – шипит микроприводами, подхватывая сухожилия. Она не рубит по-дурацки поперёк – заходит под фаску, в связку, где броня не закрывает кабель-корешок: вибромеч в ладони щёлкает тихим ультразвуком, и сталь поддаётся, как плотная ткань. Она ведёт клинок вдоль, чтобы не развалить целиком – не задеть гравь и не порезать плату сенсор-шины.

– Держу правый! – Пекарь сонно, как на кухне, но без дрожи, сечёт очередями кожух барабана. Короста отрабатывает по подвесу: одна, две, срыв; браслет грави-модуля свисает на жгуте, не активен.

Ласточка прожимает последнюю связку – дроид оседает, как бы с облегчением. Из нутра пахнуло озоном и горячей смазкой. Ласточка ногой ставит упор, приглушает клинок, и корпус садится на брюхо, ровно.

– Чисто, – она выдыхает, но глаза всё ещё ищут опасность. – Сенсоры выведены, гравь цел, чип-кассеты живы. Заберём на обратке.

– Хорошая работа, пташка, – кивнул Аркан. Голос короткий, без сахара – но Ласточка улыбается глазами: для неё это – как орден.

– Счёт патронов, дыхание, – напоминает Короста. – И по углам.

Тишина вернулась, как настежь окно прикрыли. Дальше шли холодные стены, где опознавательные стрелы (давно выцветшие) всё ещё указывали – СЕКТОР ХРАНЕНИЯ.

– Быстренько и красиво, – тихо сказал Пыж, отлипая от ниши. – И я жив – чудеса.

– Чудеса – это то, что ты до сих пор в бригаде, – буркнула Тина. – Вперёд.

Хранилище встретило их присосавшейся тишиной. Дверь – толстая, как толчёная кость, – сдалась резаку Шнура после двух аккуратных проходов. Внутри – соты стеллажей на рельсах, заснувшие в полумраке, как улей в зиму. Пыль светилась зелёным последом – Мирий проник даже сюда, смешался с вековой тишиной.

– О, милая, – Шнур не удержался: вытянул руку, провёл по угловой панели. – ООН-овский стандарт: С-ЯД/ОХР/ГЛ-4. Давайте посмотрим, ради чего сюда ноги гнули.

Они открывали модули вниманием хирурга, не как мародёры; кто-то из них так и был мародёром, но плохой мародёр долго не живёт. Ласточка держит/подсвечивает/запоминает. Пекарь – руками, как на кухне: берёт аккуратно, двигает плечом, смеётся беззвучно, если что-то идёт. Короста делает пометки на резиновом блокноте: масса, риск, стоимость.

Там были вещи, которые не должны лежать в одном помещении, но апокалипсис любит чужие соседства:

● 

Семена ИИ (“зерно”) – сферические блоки с многослойной нейроглиной. На каждом – гравировка: SYBIL-β, CHERUB-S, DELPHI-minor. Шнур дышал чаще: непривязанные ядра, не отмеченные Элионом. Это как золотые монеты в лёд.

● 

Полевые подавители Хорна, ручные – бочонки с ультразонным кольцом, на корпусе – “срок не более 6 часов”. Монах медленно коснулся кончиками пальцев: знаки на корпусе были чем-то вроде молитв старого мира – “

беречь от влаги

”, “

не включать рядом с людьми

”.

● 

Грави-стропы – плоские паутины с нитями проводников. Ласточка прикинула: две такие стропы удержат валун или подвеску грузовика. Для “Шиши́г” – подарок.

● 

Конденсаторы Мирия – банки с матово-лунной заливкой; Короста тут же маркирует их красным и уводит в отдельный сет: Только на обратке. Только аккуратно.

● 

Нейрофольга – тонкая, как паутина, ткань для плотной связи с бортовыми системами. Аркан смотрит долго, но ничего не говорит: такие вещи не любят язык.

● 

Кассеты лексиков – языковые архивы. На одной – затёртое: LAT, на другой – GR, на третьей – ZH. Аркан задержал взгляд на “LAT” – не то, чтобы он знал, что там; просто слово привычно чиркнуло внутри, где у него жила та смешная фраза на руке. Он помрачнел и заметно замедлил дыхание.

● 

Старые военные чёрные ящики – гермозапайки с эмблемой какой-то вымершей части. Пекарь чуть улыбнулся и не стал трогать: бывают вещи, которые лучше не открывать под землю.

– Хватит, – сказал Аркан. – Базовый набор в меш. Остальное – помечаем, возьмём по возвращении. Нам ещё преобразователь нужен.

– Думаешь, он здесь вообще? – спросила Тина.

– Надеюсь, что да, – сказал Аркан. – Иначе всё это было прогулкой с фонариками.

Серверный сектор отдалился на минус два: лестница, узкая, как горло, шершавые стены, плесень, которую Хорн не доел – видимо, ультрафиолет когда-то прожёг здесь свой след. Перед дверью – монадный шлюз; Шнур снял блокировку за две минуты, с той же любовью к нюансам, как будто подбирает аккорды на старой гитаре.

Внутри стоял лес из шкафов: ребристые стойки, матовые панели, побитые вентиляционные ячейки, в углу – старый коленчатый блок кондиционирования. Всё молчало, но жило: сердечный гул снизу дал в эту комнату эхом. И ещё тут пахло пылью и лаком, как в старой библиотеке.

– Лево – моё, – Пекарь двинулся огибать ряд.

И тут он выкатился из-за стойки, не давая паузы – так, как иногда крокодил поднимается из глины, когда ты уже шагнул. Охранный, но другой линейки: узкий, жёсткий, линзоустый, с короткими, как у краба, манипуляторами.

Он поднял ствол, и в следующее мгновение смотрел в лицо Гвоздю. Слишком близко. На расстоянии, где любые реакции – это вчера.

– А-ах ты ж… – успел, кажется, только воздух.

Щёлкнул инициатор. Ничего не произошло.

Дроид моргнул пустым светом, как старик, забывший слово. Второй щелчок – опять тишина. В нутре что-то скребнуло, мотнулось, но заряд не пошёл: батареи мёртвые, подачи нет, дозволений тоже.

– Разряжен, мать его, – ошалело выдохнул Гвоздь, и тут же Коро́ста ошпарил две короткие очереди по узлам связи – чтобы ни одному чуду не пришло в голову ожить через минуту. Ласточка под шаг вышла, клинком срезала крепление ствола у корня – чисто, чтобы сохранить сам ствол для продажи.

– Не расслабляться, – ровно сказал Аркан, но голос стал ниже. – Если один сел, это не значит, что все такие.

– Но я всё равно сейчас родилась заново, – призналась Тина, и на мгновение даже улыбнулась: адреналин делал людей живыми.

По рядам прошли шепоты и скрипы. Шнур безотрывно отслеживал статусы на своём раскалённом планшетном кирпиче – процентов шесть стоек были ещё теплыми. Значит, где-то внутри дышит резервная вена энергии. Преобразователь близко.

Они шли не торопясь, но жадно, проваливаясь глазами в шильдики и маркировки. Преобразователь оказался не красивым троном, а ничем не примечательной, толстой колонной в центре – с запаянной крышкой и тремя кабель-магистралями на силовых бегунках.

– Вот он, – сказал Шнур, и в голосе впервые за вечер жадно звякнул металл. – Снимем – и можно купить себе жизнь.

– Жизнь нельзя купить, – буркнул Монах, – её можно только не потерять.

– Мы попробуем и то, и другое, – тихо отозвался Аркан. – Короста, пометки. Пекарь, метки на крепления. Ласточка, точки отрыва. Не сейчас. Отметили – и идём дальше.

– Куда же дальше? – спросил Пыж, хотя знал ответ.

– Исследовательские, – сказал Аркан. – Если тут делали то, что я думаю, – там будет ещё вкуснее. А может – и хуже.

Исследовательский зал встретил их холодом. Не воздухом – взглядом. Ряд за рядом стояли высокие колбы, каждая – как молчаливый колокол, каждая с собственным инеем на стенках. Подсветка еле жила: кое-где дрожали огоньки питания, тонкими нитями уходили в пол. В половине – живого не было: на дне лежали обрывки, отслоившаяся плоть, замершие тени. В других – фигуры: человеческие, почти, но что-то в пропорциях не складывалось.

Ласточка шла беззвучно – даже экзо не смел царапнуть. Тина глотала ртом холод: у неё под шиворотом побежали маленькие мурашки. Пекарь запоздало перекрестился каким-то детским крестом. Монах опустил глаза.

– Не расплескать голову, – предупредил Аркан. – Мы не паломники. Мы – работаем.

Они читали таблички. МГН-03, СБЛ-12, АТМ-09. Над одной – царапины на стекле: кто-то пытался изнутри писать ногтями – получились ничтожные буквы и кровь в морозе.

– Вот это… – Тина остановилась. Табличка была нормальной, не слепой, не облезшей. Отличалась одной строкой, ровной, как будто вчера выбитой.

Юрий Васильевич Крузенштайн.

ЖИВ.

– Имя… – Ласточка сказала, как будто вкус проверила. – Не “номер”. Не “проба”. Имя.

За стеклом ничего не было видно: всё заледенело изнутри, как будто на него дыхнули и оставили зиму. Тина подняла ладонь, положила на холод, замерла. В этот момент всё остальное в комнате перестало существовать.

– Тина, – ровно сказал Аркан, – не трогай. Мы здесь, чтобы заработать, не чтобы играться.

Она кивнула. И, как это бывает у людей, у которых ветер в голове, – сделала наоборот. Не из вредности. Из той тяги к дверцам, которые нельзя открывать.

Пальцы нашли корневой сенсор на панели. Шнур не успел сказать “стой” – он только вдохнул, начиная это слово. Щёлкнула защёлка, загудела старая подача, лампы вдоль корпуса загорелись по очереди, как дорожные. Запор сполз, как петля. Колпак поднялся на два пальца, и в лицо им ударил запах старого холода – как будто под землёй был мороз.

Потом тело выпало наружу.

Он упал, как падают спящие, когда им снятся ступеньки: без крика, без защиты, боком, с лишним звуком костей. Он был тощим, как натянутая струна, и весь длинный – не ростом, а линиями. Волосы – несусветно длинные, переплетённые, до двух с половиной метров, как водоросли, затянутые льдом, теперь липли к полу. Лицо – человеческое, да пасть чуть вынесена, как у хищной кошки, клыки – верхние и нижние – показывали себя даже в спокойствии. Глаза были закрыты, но под веками дрогнула вертикальная тень – зрачок был кошачьим. Руки – странные: наполовину бионические, швы как ветви, а там, где не металл – плоть, не чужая, но другая: как будто растили не торопясь, правили, и передумали. На спине – неведомый протез, плечевой каркас из полых дуг, с креплениями под что-то, чего здесь не было.

– На оружие! – Аркан вскинул ладонь. – Круг!

Люди сделали, как сказано: рассыпались, взяли на прицел, снизили фонари. Шум ушёл из головы – осталась работа. Аркан уже отчитывал:

– Тина… – голос ровный, как канат. – Ты только что сняла запор с непроверенной капсулы в живом комплексе. За это на земле отпиливают основание мозга вместе с ушами. Объясни.

– Я… – Тина сглотнула. – Я хотела… посмотреть. Он – ЖИВ. Здесь так написано, Лидер.

– Мы тоже пока живы, – сказал Аркан. – Не обещаю, что надолго – с твоими ”посмотреть”.

Ласточка шагнула, низко, клинок – под линию дыхательных мышц, но без угрозы. Она была как лиса – нюхала опасность своими привычками. Кончиком клинка шевельнула прядь, проверила цвет губ, ритм грудной клетки, ответ кожи на свет.

– Жив, – сказала. – Но в отключке. Термошок на выходе, нервный откат, возможно сон. Пульс есть. Дыхание есть. И… – она задержала взгляд на плечевом каркасе, – это – дорого.

– Берём, – кивнул Аркан после короткой паузы. – Без героизма. Клетка в Шиши́ге пустая? Пекарь?

– Пустая, – сказал Пекарь. – Я туда вчера Пыжа хотел посадить, но он – slippery.

– Пыж останется на свободе, – сказал Аркан. – В отличие от этого – необычного. Зверушку такого формата купят даже там, где любят чистые витрины. Элион не брезгует интересным. А мы не брезгуем Элионом.

– Я брезгую, – тихо сказал Монах.

– Ты – молись, – отрезал Аркан. – Остальные – работаем.

Они ещё час скользили по залу, как тени, пометили две капсулы с мигающим питанием – “на потом”. Нашли кассеты с журналами – тонкие пластины, на которых светилась синяя строка статуса: архив частично цел, но протокол требовал ключи. Шнур прижал их к груди, как повар – книжку с рецептами.

– Сколько ходок выйдет? – спросил Короста.

– Две-три, – прикинул Аркан. – Сначала – крупное и дорогое. Потом – то, что всплывёт во время. А может – и не успеем. Никогда не знаешь.

Они собрали, что надо: семена ИИ, нейрофольгу, пару грави-строп, подавитель Хорна, кассеты лексиков, банки Мирия – ** Короста** ругался, но взял две, “чтоб лампы питать”. Преобразователь – помечен. Маршрут – обратно.

Юрия – уже не как “номер”, а как “живого груза” – подтянули к носилкам: Ласточка – плечо, Пекарь – под пятку, Гвоздь – держит плечевой каркас, чтобы не зацепить разъёмы. На перекладине Вьюн закрепил ремни, Тина подсунула тёплый плед – он был у неё один, и она его не жалела.

– Тина, – Аркан глянул коротко. – Ещё одно самовольство – и ты вне. Сегодня повезло. На везение не рассчитывай.

– Поняла, – сказала Тина и впервые за этот вечер замолчала надолго.

На выход шли быстрее. Капли в коридорах стали крупнее, как будто кто-то включил скрытое дыхание комплекса. Сердце внизу ударило раз, другой – и задержало паузу, длинную, как мысль. Где-то в отдалении щёлкнула задвижка; возможно, просто старый металл вспомнил, что он – металл.

У входа – на сторожевой галерее – они ненадолго остановились: Короста обновил метки. Ласточка и Пекарь вернулись к поверженному дроиду: сняли чип-кассеты, отсоединили гравимодуль, забрали правый ствол. Вьюн поставил две растяжки на случай, если кто-то чужой решит прийти вслед.

– На поверхность – только тихо, – сказал Аркан. – Шнур, ты – глазами. Гвоздь, Вьюн – впереди два тела, Ласточка, Пекарь – у носилок. Тина – сзади. Пыж – язык себе откусишь, если начнёшь шутить.

– Я уже откусил, – прошептал Пыж и прижал губы.

Они вышли в вечер – серо-зелёный, холодный; над дамбой полз туман. Шиши́ги стояли, как две собаки, притихшие у будки. От Хорна над травой шёл нежный свет, как от тленья.

Клетка в кузове первая встретила Юрия железным скрипом. Ласточка и Пекарь вкатили его бережно, Гвоздь проверил замки, Тина на миг задержала пальцы на его плече – лёгкое тепло. Ей казалось, он шевельнулся. Но это, возможно, была её вина.

– По местам, – сказал Аркан. Он оглянулся на разрезанную пасть комплекса. – Завтра – второй заход. Если ночью это место нас не передумает.

– А оно умеет? – спросил Пыж.

– Всё умеет, – сказал Монах.

– Монах, – Аркан дернул уголком рта, – ты мне как будильник: никогда не врёшь и всегда нервируешь.

– Для этого и живу, – спокойно ответил тот.

Двигатели чихнули, лампы Мирия в фарах зажглись холодным. Шиши́ги рыкнули, джипы вторили тоньше. Караван вздохнул, повёл мостами.

Сзади, в клетке, Юрий вдохнул глубже – так это услышали трое: Ласточка, Тина и Монах. Аркан не обернулся. Он уже просчитывал завтра: как снимать преобразователь, каким маршрутом идти, кого оставить караулить лагерь, кому доверить банки Мирия.

В небе, высоко, где-то за туманом, медленно плыл Элион – как луна, но живой. Аркан поднял глаза. В прорези маски их не было видно, но внутри у него что-то дёрнулось – то ли зависть, то ли ненависть, то ли просто привычная работа мыслей о цене.

– Держимся вдоль канавы, – сказал он в рацию. – Без фар через полкилометра. И молчим. На сегодня нам везло слишком.

Караван двинулся.

А комплекс, внизу, слушал. И сердце в глубине снова ударило – раз. Пауза. Раз.

Как будто что-то под землёй пересчитало людей. И добавило к ним одного.

Шиши́ги шли глухо, как два старых быка: рык в горке, сип при сбросе, холодный свет фар Мирия прожигал туман полосами. Джипы позади щёлкали подвеской – Клёп напихал в рессоры резиновых прокладок, и теперь машинам казалось, что у них суставы будто свежие.

В кузове первой Шиши́ги было тесно и пахло железом, плесенью и копчёной рыбой из мешка Котла. Пыж хрустел сухарями так шумно, что Гвоздь пару раз машинально нырнул взглядом к окну – каждый хруст походил на хруст ветки в засаде.

– Ну всё, – сказал Пыж, – жизнь удалась. Преобразователь под носом, банки Мирия в мешке, чипы у Шнура в трусах. Осталось только дожить до завтра и купаться в бабле, как… как кто там купался?

– Как ты – в своей болтовне, – отрезал Гвоздь.

– Я серьёзен! – Пыж размахнул крошкой. – Купим новые фильтры, новые резины, новые шрамы…

– И новые мозги – тебе, – добавила Тина, без особых эмоций. – Желательно с ограничителем речи.

– А чего мне – я, между прочим, мораль поднимаю! – возмутился Пыж. – Вот смотри… уродца взяли – продадим. Не в рабство – в музей. Там за стеклом поставят, деткам покажут: «Смотрите, дети, перед вами – эволюционный тупик. Не болтайте на уроках – станете таким же».

– Скажешь ещё «мяу», и Шпунт тебе хвост приделает, – зевнула Ласточка. – Будешь у Котла в котле хвостом помешивать.

– Хвостом – можно, – задумчиво кивнул Шпунт. – Главное – не языком. Он у него жёсткий.

– И шумный, – добавил Гвоздь.

– Ещё слово, – сказала Ласточка, – и все выйдут пешком. Включая водилу.

Смех прокатился коротко, как горсть орехов по железу. На пару секунд стало теплее.

В углу клетки лежал он – Юрий. Голый, вытянутый, странный; волосы – мокрые, как морская трава; плечевой каркас – холодный, чужой; руки – наполовину металл, наполовину плоть. Сначала лицо было пустым – спящий с открытым ртом. Потом уголок губ дрогнул. Плечи отзывались микро-судорогой; по коже прокатывались мелкие волны. Он вдохнул – по-настоящему. Два раза. Третий – громче. И зажмурился.

– Проснулся, – ровно сказала Ласточка. Её не так-то легко удивить. – Тина, дай свой плащ.

– А мой-то чего? – Тина не отрывалась от роя «Стаи», которую лениво травила за борт, слушая их шорох как музыку. – Мой – лучший. У меня там карман с печеньем.

– Печенье – горячее, плащ – тёплый, – объяснила Ласточка. – Не путай. Давай.

Тина покривилась, но сняла. Ласточка накинула плащ на клетку – накрыла верх, чтобы ночь не лизнула голое тело, и стукнула по прутьям кончиком клинка:

– Эй. Подъём, герой.

Юрий открыл глаза – и мир дал ему пощёчину. Всё было не тем: цвета резали, свет коптил, звуки слипались – как будто кто-то поставил не те фильтры. Над головой – железо, сбоку – лица, чужие, но отчётливые. И внутри – шёпот, тонкий, как трещина в стекле.

локаль: ПОЛЕВОЙ ПАТОИС

канал: АУДИО → СЕМАНТИКА

статус: ФРАГМЕНТЫ ДОСТУПНЫ

– Где… – сказал он, и голос у него был живой, но чужой. – Где я? Что… Что это за… чёрт.

– Где – это ты у нас, – отозвалась Ласточка спокойно. – Кто – тоже ты. А что… Давай без философии. Не корчи умного.

Слова понялись – как будто внутри кто-то подсунул ему значения. Они говорили не на русском, но мозг ставил подписи, как старший брат на уроке: это – то, это – это. Он узнал «умного», узнал «не корчи». И вздрогнул: почему он понимает?

– Это не мой язык, – сказал он, больше себе. – Но я… Я слышу смысл.

– Ой-ой, – Пыж поклонился клетке, не без издёвки. – У нас профессор. Я слышу смысл. Слышишь – молодец. Скажи ещё, что видишь судьбу.

– Видишь – заткнись, – сказала Ласточка, не поворачивая головы. И, снова к Юрию: – Не хитри. Не делай вид, что слабый. Дышишь ровно, глаза живые. И ещё раз брыкнешься – шок. Понял?

– Понял, – сказал он и улыбнулся уголком рта – неожиданно по-человечески. – Мамой клянусь.

– Не надо про мам, – буркнул Гвоздь.

– Ласт, – тихо сказала Тина, – ну он же… синий ещё весь, холодный. Дай ему воды, а?

– Пей – осторожно, – Ласточка протянула флягу сквозь прутья. Юрий приподнялся. Плечевой каркас зазвенел, в суставе щёлкнуло. Он взял флягу неровной рукой – пальцы плавали между металлом и кожей, – и выпил. Вода пахла железом и морем.

– Спасибо, – сказал он. И после секунды добавил: – Госпожа.

– Ещё раз так скажешь – точно шок, – Ласточка впервые улыбнулась – коротко, делая вид, что не улыбалась. – Пей и молчи.

– Что – это? – кивнул Юрий на плечевой каркас. – Это… моё?

– Да, герой, – кивнула Тина. – Твоё. Если не отвалится.

– И кто вы? – спросил Юрий. – Люди? Или… торговцы людьми?

– А ты думал, ангелы? – Пыж фыркнул. – Мы – работаем. Ты – работа.

– Ага, – Юрий кивнул. – Тогда сделаем так. Вы меня отпускаете – я вам… – он на секунду закатил глаза, будто прислушался к шепоту внутри, – ничего. У меня ничего нет.

– Вот – за это и шок, – решительно сказала Ласточка и ткнула манжету в прут. Сухой разряд лизнул Юрия в плечо – не сильный, обучающий. Тело взяло волну, сердце рвануло, глаза подбросило – и отпустило.

– Понял, – прохрипел он. – Без шуток.

– До базы доживёшь – пошутишь, – сказала Ласточка. – Если будет кому смеяться.

Ночь липла к кузовам. Сокол из второго джипа лениво шевелил антенной, ловя фоновые шёпоты эфира. Пару раз в небе померцало, как если бы Элион почесал светом пузо у облака. Сироты не показывались – и зря это радовало.

У ворот периметра латунная листва звякнула цепью. База встрепенулась: фонари на мачтах – в пол, чтобы не светить наверх, воротный хрип троса, Клёп вылез из-под Шиши́ги, утирая руки, как будто кровь – на самом деле смазка.

– Живы? – спросил он. Это был у них привет.

– Живы, – отозвался Аркан. Это у них было слава богу.

Шиши́ги вкатили внутрь, двери съехались. Собачья радость суеты пошла по двору: кто – к мешкам, кто – к ящикам; Котёл подхватил бочонок, понюхал, зажмурился: Мирий – чистый эфир, святой вечер. Мелисса уже тянулась к контейнерам, Сивер рыскал глазами, как кот возле форточки: чипы, чипы…

Юрия перенесли в другую клетку, под навес, рядом с мед-столом. Он сел, обхватил себя руками, пытаясь уместиться в новой внешности. Он помнил: плен, ООН, холод. Потом – туман. Дальше – ничего. Он смотрел на ладони. На ноги. Не его. Не человеческие. Паника подкралась по горлу иголками – он взял её зубами за шиворот, дернул внутрь. Дышать. Считать. Раз – и пауза. Раз – и пауза.

К клетке подошёл Аркан. Встал так, чтобы не давить. Глаза – узкие, как щели в маске.

– Ну что ж, – сказал он. – Говори. Откуда ты такой странный?

Юрий поднял взгляд.

– Это вы – странные, – ответил он спокойно. – Я – человек. Был. Год какой?

– Год… – Аркан пожал плечом. – Смотри сам. Мы – считали до сотни, потом сбились. Больше ста лет – точно. Может, полторы. Здесь не заведён календарь.

Юрий слушал, и каждый звук был гвоздём. Больше ста. Значит – всё, что он знал, сгорело, сгнило, зарасло мембраной. Значит – никого. Значит – никогда. Паника поднялась минимальным зверем – и он снова её усадил.

– Где я? – спросил он. – Страна?

– Страны – игрушка для детей, – сказал Аркан. – Есть Элион, есть Низ, есть Зоны. Если хочешь – я скажу: ты в Низе, в нашем дворе. Этого достаточно.

– Хорошо, – сказал Юрий. – Тогда… что дальше?

– Дальше ты сидишь. Потом мы едем. И если поведёшь себя нормально – останешься жив. Это больше, чем многим светит.

– А если ненормально?

– Тогда быстро. Мы – люди занятые.

Юрий кивнул. Вопросы толпились, как дети у двери – а на каждом висела табличка «проваливай». Аркан не был настроен на педагогику.

Лидер повернулся, уже собираясь уходить, и вдруг добавил – как будто между делом:

– Имя?

– Юрий, – сказал он. И через мгновение: – Юрий Крузенштайн.

– Аркан, – кивнул тот. – Посиди. С тобой позже побазарим.

Он ушёл. Юрий остался – с железом, тенью и голой кожей. Он думал – о том, как сюда попал; почему понимает язык; что у него внутри шепчет; что теперь делать. Он дрожал – и не от холода.

– Эй, уродец, – сказала вдруг знакомая, весёлая интонация. – Я тебе пожрать принесла, пока ты ещё не окочурился.

Тина стояла у клетки с миской и кружкой. На лице – ухмылка, в глазах – искры. От неё пахло дымом и сахаром.

– Это я – уродец? – спросил Юрий, оттянув уголок плаща на плечо. – Ты себя-то видела?

– А я-то что? – Тина вскинула бровь. – Ты обалдел?

Он усмехнулся – впервые по-настоящему. Тина была красивая, это правда: щёки с ямочкой, рот упрямый, нос с «задирой». И волосы – короткие, но как будто живые. Юрий подумал, что именно такие ему нравились – и испугался собственной мысли.

– Ешь, – сказала Тина мягче. – Котёл старался. Мясо – чистое, я смотрела. Хлеб – вчерашний, но без плесени, ура. Пей – тёплое, хм, я сама не знаю что это но ты пей. Вряд ли отрава какая ты нам живой нужен.

Он ел, спотыкаясь о новые зубы. Суп был жирный, как жизнь. Тина присела на корточки – так, чтобы посмотреть в глаза. И – тоже впервые – заговорила без понтов:

– Смотри. Тут не любят вопросов. Не потому что злые. Потому что… времени нет. Хочешь выжить – смотри, слушай, делай. Если тебя оставят – работать будешь. Если продадут – ну… тоже будешь. Выбирать – смешно.

– Понял, – кивнул Юрий. – А… год – точно не знают?

– Не знают, – сказала Тина. – Людям хватило того, что вчера. Им бы завтра увидеть. – Она замолчала, посмотрела на его плечевой каркас. – Это у тебя… круто. Страшно – и круто.

– Круто – это когда я знаю, что это, – сказал Юрий. – А я не знаю.

– Узнаешь, – сказала Тина неожиданно серьёзно. – Или выбросишь. – Она встала, повозилась с сумкой, вытянула плед. – Держи. Чтоб хотя бы не мёрзнуть.

– Спасибо, – сказал он. – Тина.

– О, – она улыбнулась. – Имя запомнил. Дальше дело за малым – молчать, когда надо.

– Постараюсь.

– Постарайся сильнее, – сказала Тина и ушла, шаркнув ботинком по гравию. Плед был тёплый, пах домом, которого у него не было.

В палатке Аркана было сухо. На верёвке висела карта с выцветшими отметками. На ящике – радио в разобранном виде, нож якорем держал схему, чтобы её не сдуло дыханием ночи.

Аркан, Ласточка и Монах сидели треугольником. Шнур стоял у входа, нервно постукивая пальцами по раме.

– Разведчики вернулись, – сказал Шнур. – Сокол поднял «Шершня», и… в общем… – он сглотнул. – Был он.

– Он, – подтвердил Монах. – Арбитр Пепла.

Слова упали как гвозди.

– Где? – коротко спросил Аркан.

– На гребне, у дамбы, – ответил Шнур. – Стоял. Смотрел. Фары тухли, когда шёл туман. Не лез.

– Сколько времени стоял? – спросила Ласточка.

– Пять минут. Может, семь. Потом исчез.

– Значит, знает о нас, – сказал Аркан. – Значит, на завтра расчитывать на тишину – глупо.

– Он не всегда нападает, – напомнил Монах. – Он спрашивает.

– А мы ему что ответим, Монах? – подняла бровь Ласточка. – “Идём украсть сердце твоего дома”? Он – умный. Мы – живые. Шансы?

– Шансы – дело веры, – ответил Монах. – А план – дело ума.

– План у нас такой, – сказал Аркан. – Утром – выход. Цель – преобразователь. Вшестером – внутрь: я, Ласточка, Короста, Пекарь, Шнур, Сажа. Гвоздь, Вьюн, Рысь – периметр и крыша. Тина – гаджеты. «Сурок-6ч» – берём обязательно. Пелены – заряжаем. Якоря – на ноги. Если Арбитр придёт на разговор – тянуть время, никаких выстрелов. Если пойдёт – держим. Сивер – подготовит помехи на его частоты, что он там использует для сирот. Клёп – проверить лебёдки и стропы. Котёл – пайки. Время в пути – коротко, без остановок. Вопросы?

– Один, – сказала Ласточка. – Юрий. Что с ним?

– Останется. С Дрёмой и Соколом. Пока не трогать. Если Арбитр пришёл за ним – тем более не светим.

– Он чует, – сказал Монах. – Он не собака, но чует.

– Тогда не будем пахнуть, – мрачно сказал Аркан. – Делаем всё тихо. – Он сделал паузу, посмотрел на Ласточку. – Справимся?

– Справимся, – ответила она, как будто ставя подпись.

– Разойдись, – кивнул Аркан. – И спать, кто может. Завтра будет длинным.

Они вышли по одному, не шаркая, как тени.

Ночь села на базу. В клетке Юрий смотрел в потолок, на тёмные стропы, на линию света под навесом. Внутри у него зашевелился шёпот – уже не совсем чужой.

локаль: ПОЛЕВОЙ ПАТОИС – устойчив

доступ: ОГРАНИЧЕН

режим: НАБЛЮДЕНИЕ

Он закрыл глаза. И впервые слышу не внешний мир, а внутренний:

– Жив… – сказал кто-то. – Жив… – повторил кто-то другой. И замолчал.

Где-то за воротами пел туман, как тихая струна. На гребне дамбы, действительно, стоял кто-то – в плаще, неподвижный. Смотрел. Ждал.

День закончился. Завтра начиналось

Ночь не спала – она дышала. Где-то внизу, под бетонным брюхом базы, продолжал биться чужой генератор – раз… пауза… раз… пауза. В навесе стучали капли по жестяному карнизу, и лампа Мирия гудела тонко, как комар в банке.

Ласточка сидела на ящике у клетки, положив вибро-клинок рядом, чтобы рукоять касалась ладони. Ветер с редкими спорами шуршал в сетке, и она негромко, почти беззвучно, бормотала, глядя в тёмный угол:

– И смерти нет почётней той, что ты принять готов…

Из клетки, опершись плечом о прут, Юрий договорил хрипловато, но чисто:

– …за кости пращуров своих, за храм своих богов.

Ласточка остановилась, медленно повернула голову. В глазах не было удивления – осторожность, а уже потом тонкая искра:

– Откуда ты знаешь?

– Я же… осколок прошлого, – он чуть улыбнулся, чувствуя, как слово само нашлось. – В моё время считалось приличным быть образованным. Модным – если хочешь. Даже если это никому не помогало.

Она смотрела пару секунд, будто проверяя, не обман ли это, и кивнула – не себе, ему:

– Помогает тем, кто помнит.

– А вы… – он поискал слово, – читаете?

– Иногда, – тихо, почти шёпотом. – Когда есть свет. И когда не поёт Хорн.

Он вдруг заметил – она умеет улыбаться. Не широко; уголком рта, как человек, которому не принято. И в этой крохе тепла так ясно проступила другая Ласточка – та, что держит в кармане жестяную коробочку с процарапанными цитатами, – что он отвёл взгляд, чтобы не спугнуть.

– Спи, Юрий, – сказала она мягче, чем хотела. – Завтра будет длинный день.

– А он вообще будет? – спросил он.

– Будет, – ответила она. – Я… оставляю строку на завтра.

Он не понял, но кивнул. И уснул, впервые не проваливаясь в холод.

Утро пришло серым, как незатянутая рана. Шиши́ги фыркнули, джипы перехаркнули с ночного на дневной режим. Шестёрка, оговоренная на совете, – Аркан, Ласточка, Короста, Пекарь, Шнур, Сажа – выдвинулась без слов. Остальные развязывали ремни нервов по-своему.

– Значит так, – ворчал Клёп, затягивая стропу на борту. – Везёте – не роняете, тянете – не дергаете, если рванёт – кричите мне, а не богу. Бог далеко, я рядом.

– А бог, – заметил Пыж, по привычке пристраиваясь рядом с любой публикой, – в таких случаях говорит: «Клёп, ты опять обосрался?» – и хлопает по плечу. Не своего, конечно.

Короста поднял взгляд, не поднимая головы:

– Пыж, если ты ещё раз произнесёшь слово «бог» рядом со словом «обосрался», я вынужден буду провести профилактику речи. Пули – хороший дефека… дефекси… в общем, затычка.

– Понял, – кивнул Пыж. – Слушаюсь, товарищ дефекалог.

Даже Гвоздь коротко хмыкнул. Юмор был туповатый и своевременный. Людям нужно было хоть что-то, кроме тумана.

Дорога жевала подвеску. Сокол на крыше второго джипа водил оптикой – чисто. Голоса по рациям держались низко, как разговор в храме.

– Если он выйдет, – сказал Аркан, – не стреляем. Сначала – отвечаем. Потом – живём.

– А если сразу стреляет он? – уточнил Пекарь.

– Тогда мы не успеем, – ровно сказал Аркан. И все почему-то успокоились: честность иногда надёжнее надежды.

К дамбе подъехали в тишине. Развед-«Шершни» Шнура рассыпались над холмом – пусто. Никаких следов, никакой «песни». Даже туман повёл себя прилично.

– Гладь, – констатировал Шнур. – Мне не нравится гладь.

– Мне нравится всё, что не стреляет, – сказал Пекарь и впервые за утро расслабил плечи.

Они успели поверить, что пронесло – на полвздоха. А потом тень отделилась от бетонной кромки и стала человеком, и не человеком, и плащ сделал воздух глухим.

Арбитр Пепла вышел без шага – как будто мир сам подвинулся, чтобы он оказался ближе. Плащ лёг плоско, линзы под полумаской перещёлкнулись и остановились на Аркане. Две секунды он просто смотрел – и тишина стала осязаемой. Потом голос:

– Кто ты?

Он задавал свои вопросы всегда одинаково – как приговор.

Аркан не моргнул.

– Аркан. Человек. Лидер этого отряда.

– Что несёшь?

– Инструменты, пустые мешки, долги. – Ничего лишнего, ничего не про оружие и планы. Он не лгал – в этом был его трюк.

– Зачем пришёл?

– Взять вчера, чтобы купить завтра.

Пауза была длиннее, чем хотелось бы. Плащ пошевелился – внутри него было что-то живое. В линзах пробежала холодная искра.

– Принято, – сказал Арбитр. – Проход.

Люди не вздохнули – боялись спугнуть. Двинулись, как по льду, мимо. Сажа первая – глаза вниз, руки на ремне. Короста – чуть боком. Пекарь – как мебель переставляет. Шнур – сглатывая на каждом шаге весь свой словарный запас.

Ласточка пошла последней из штурмовой тройки. И когда она миновала плащ на расстоянии пяти ладоней, Арбитр обернулся резко – как хищник на запах.

– Стой, – сказал он. Голос не громкий. Мир замедлился сам собой.

Руки потянулись к спускам, Пелены шевельнулись на манжетах. Аркан не двинулся. Ласточка остановилась, не показывая клинка, не поворачиваясь полностью – бороздами внимания прошлась по углам.

– Ты, – сказал Арбитр ровнее. – От тебя исходят следы. Остаточная когерентность. Мириевый отпечаток и биосигнатура инородного узла. – Линзы щёлкнули мельче. – Знакома с Объектом ORPHEUS-β/13?

– Я? – Ласточка ни на полтона, ни на полвека. – С объектом? Понятия не имею, о чём ты.

– Не лги. – Он сказал это без злости, как констатацию. – Я собран, чтобы видеть ложь. Вы – глупцы. Вы выпустили вопрос, который не имеет человеческой формы. Его нужно найти и стереть. – Пауза. – Memento. Я зафиксировал вас.

– Что будет, если я скажу «нет»? – спросила Ласточка так тихо, что это мог быть ветер.

– Тогда будет пыль, – ответил он ещё тише. – Fiat pulvis.

Секунда прошла, как нож через ткань. Аркан всё ещё не двигался. Ласточка кивнула едва заметно – не согласие, признание факта. И пошла дальше, не ускоряясь.

Арбитр не ударил. Плащ легко ворохнулся. И фигура растворилась в светлом воздухе, как записка, подожжённая спичкой.

– Работаем, – сказал Аркан, только когда его уже не было.

Возвращение в комплекс прошло без музыки, но с метрономом. Сажа ставила якоря грамотно, Пекарь держал вес, как будто несёт ребёнка, Короста ругался по делу, Шнур шептал цифры, чтобы не думать. Преобразователь оказался тяжёлым, как решение, и капризным, как богатая невеста. Его подняли, сняли, привязали. Дорожный гул вернул им сердце.

– Ладно, – сказал Аркан на обратной дороге, глядя в одну точку на горизонте. – Славились – и хватит. Сегодня по приезде я сяду с нашим «пассажиром». Узнаю, кто он и что за ним идёт.

– За ним идёт Арбитр, – заметила Ласточка.

– За ним идёт беда, а если беда идет за ним, значит она идет за всеми нами – поправил Аркан. – Арбитр – симптом.

Никто не спорил. Видели – о чём речь.

На базе воздух стоял – не ветер, а ожидание. Ещё до ворот Сокол подал знак: две длинные, одна короткая. Разведчики встретили у бруствера.

– Крутится, – сказал Сокол, не меняя темпа речи. – Гребень, канал, тень под мастами. Не лезет. Но есть.

– Арбитр? – уточнил Аркан.

– Он самый, – отозвался Вьюн. – Показался, чтобы мы знали, что он знает.

Аркан кивнул. Ему всё это не нравилось. В нём, как в старом механизме, щёлкнул рычаг: считать риски. Преобразователь – в наличии. Мирий – в мешках. Чипы – в карманах. И Юрий – в клетке. Метка на бригаде – у Арбитра в памяти.

– Монах, – сказал он, – двойной периметр и тишина. Клёп, стропы – внутрь и замолчать. Сивер – эфир. Я – к клетке.

Он шёл к навесу и думал ровно, как полководец, отрезающий линии снабжения, чтобы спасти армию. Выбросить груз – иногда единственное решение. Внутри поднималась холодная злость: не на Юрия – на расклад, где чужая тень ставит ему условия в его же дворе.

– Если ещё раз он встанет на гребне, – сказал Аркан уже вполголоса, как себе, – мы вышвырнем этого «пассажира» к чертям. Наша жизнь – дороже его тайны.

Он остановился у клетки. Юрий сидел, укрытый Тининым пледом, и смотрел вверх – туда, где под навесом лежала полоса света. Услышал шаг и опустил голову.

– Готов говорить? – спросил Аркан.

– Готов, – ответил Юрий.

– Тогда начнём с простого, – сказал Аркан, и голос его был ровный, как стол для вскрытия. – Кто ты? Что несёшь? Зачем пришёл?

Вдалеке, за дамбой, туман тихо звенел, как струна.

Где-то на гребне кто-то снова стоял и ждал.

Ночь уже съёжилась, когда Аркан позвал всех «кому надо думать». В палатке пахло сырой брезентовой крышей и теплом рук, которыми только что держали оружие. На ящике – карта: шрамы рек, серые пятна Погибели, жирная стрелка до «Большого города»

Юрий сидел в клетке под навесом, но слышал – палатка в трёх шагах, голос Аркана тяжёлый, как кромка лопаты.

– Повторю коротко, – сказал Аркан. – Арбитр крутится у гребня. Преобразователь у нас, чипы у нас, Мирий – у нас. Значит, завтра нас будут проверять. Варианты – сидеть и ждать, пока к нам придут сверху или сбоку. Или идти и обменять весь горячий хлам на то, что нам позволит жить. Я за второе.

– Я тоже, – сказала Ласточка. – Здесь уже узор. Нас читают.

Монах кивнул, провёл пальцем по карте, как будто сгладил морщину.

– Путь – это молитва, – сказал он. – Стоит помолиться.

– Слушайте, – вклинился Сивер, поддевая ногтем край карты, – у нас «зерно» SYBIL-β и DELPHI-minor. Их надо продать там, где не дураки. Тут любой рыночный подвал – и всё, мы серьга на чужом ухе. Только большой узел, только город.

– А в городе нас ждут дорогие люди с дорогими вопросами, – заметила Мелисса спокойно. – Но это лучше, чем ждать их здесь, где нет ни света, ни закона.

– И Арбитр – где? – спросил Сокол из тени. Голос – как ветер: узкие слова. – Он рядом. Днём видел след на песке. Три линии и зерно.

Тишина хрустнула.

– Значит, – подвёл Короста, щёлкнув автоматным предохранителем не к месту, – мы сворачиваемся. Котроль веса – на мне. Если кто-то попытается взять «на счастье» лишний кирпич, я счастливый кирпич сделаю из его головы.

– Сворачиваемся полностью, – сказал Аркан. – Без хвостов. Всё, что нельзя унести, – обнуляем. Растяжки оставим «на память». – Он перевёл взгляд на Ласточку. – Юрий?

– В клетке, – ответила она. – В цепях. Идёт с нами.

– Съест нас Арбитр за это, – пробормотал Гвоздь, не споря, констатируя.

– Лучше он будет идти за нами, чем мы – за ним, – сказал Аркан. – Всё. Решение принято. Вопросы?

– Один, – поднял руку Пыж, как плохой ученик. – Если нас все хотят сожрать, можно ли мне заранее пожрать на две пайки?

– Можно, – кивнул Котёл из угла, – если сам себя потом и понесёшь.

Смех оказался нужным. Он прокатился по палатке и потушил лишнюю дрожь.

– Разошлись, – сказал Аркан. – Делайте.

К рассвету база уже не была базой. Она становилась караваном: жгуты снятых проводов мотались змеями, стойки антенн складывались костяками в кузова, бочки Мирия – в отдельный кузов и «песен» туда не подпускать. Клёп ползал под Шиши́гами, матерясь шёпотом, – обернул глушители мокрой ветошью, чтобы не «пели». Сажа молча проверяла «Соломинки» по списку (щёлк-щёлк – два раза, вдох – два – «чтобы сработало»). Шнур перебирал лексики ладонями, как чётки. Сокол на мачте резал биноклем горошины горизонта. Короста записывал массу на резиновый блокнот и указывал пальцем туда, где «не то и не так».

– Пекарь, ты мне объясни, – лениво бурлил Пыж, – зачем нам две кирки и одна совесть? Совести-то нам явно мало.

– Совесть много весит, – сказал Пекарь, подтягивая стропу. – Для тебя – две совести. Вон – в этот мешок.

Котёл разливал по кружкам «утро»: густой суп, ломаный хлеб, ложка сахара откуда-то чудом. Мелисса сверху голубой кисточкой помечала ящики треугольниками, чтобы никто не перепутал «чистое» и «поющее». Сивер умудрился поссориться с Шнуром на ровном месте:

– Ты держишь кассеты как печенье. Это – мозги.

– Ну так пусть и подождут чай, – огрызнулся Шнур. – И не крошатся.

Юрия вывели «на воздух» двумя ремнями – Пекарь и Ласточка. Цепи – Короста покачал головой – «не по-человечески», – но Аркан не менял приказов. На нём – плед Тины, на плече – холодный каркас. Вышел – закрыл глазами свет. Мир был шероховатый и живой: пар изо рта людей, лай железа, гу-угу Мирия в бочках.

– Хочешь прикол? – сказала Тина, шаг в шаг, глядя на него сбоку. – У нас Пыж думает, что если поесть дважды, умрёшь позже. Так что если кто-то быстро жуёт, это он спасает себя. На будущее.

– Значит, я уже бессмертен, – Юрий кивнул на рану в душе, которую никто не видел. – Я ничего не ел.

– Нельзя жить совсем без еды, – сказала она, и голос неожиданно смягчился. – Это как без смеяться.

– Я помню, – сказал он. – Как смеются.

– Запомни снова, – Тина щёлкнула по прутьям. – В нашем цирке есть всегда клоуны. И ножи.

Они пошли вдоль последнего ряда ящиков. Монах остановился на мгновение, провёл пальцем по железу клетки, словно крест. Не благословлял – замерял.

– Держись пути, – сказал он. – И путь – Будет держаться тебя

– Этот мир… – сказал Юрий, не зная, кому. – Он всегда был таким?

– Он всегда был людьми, – ответил Монах.

Ласточка рядом не говорила лишнего. Она проверяла ремни, углы, щели. Низким голосом отдавала короткие: «держи», «сюда», «не так». И однажды, когда Юрий сорвался:

– Рим и Греция – это детство мира? Или его старость?

Она подумала и ответила так, как умеет, – просто:

– Это его память. Если не потерять – будет завтра.

– Значит, вы… оставляете строку?

Тут она первый раз за утро улыбнулась глазами.

– Оставляю, – сказала. – Но в дороге читать трудно. Там буквы – слышные.

Он кивнул. И минуты три просто стоял и дышал по её счёту: два вдоха коротких, один – длиннее. Сердце сравняло шаг.

К полудню на месте базы оставались только следы: круглая ямка от костра, в котором Сажа взорвала два ненужных ящика «для ровной легенды»; ямка под мусор, которой больше не было; три растяжки невидимые – на память всем, кто решит поживиться.

Караван выстроился углом: две Шиши́ги – как быки, два джипа – как собаки. На мачте Сокол опустил флажок. Аркан прошёл перед носом каждой машины – посмотрел в глаза водителям: Пыж, Гвоздь. Кивок. Ласточка последняя проверила замки на клетке Юрия и потрогала скрепку в волосах – привычка, как броня.

– Поехали, – сказал Аркан.

И стало слышно, как начинает жить металл. Шиши́ги называли своим старым голосом дорогу, джипы подтявкивали повыше. Сокол охватывал взглядом горизонт, Клёп прислушивался ухом к гулу мостов, будто к сердцу друга. Котёл притянул на коленях котёлок – смешно, но так спокойнее. Сивер вцепился в планшет. Шнур шептал цифры, чтобы не думать.

Юрий в клетке устроился по-человечески, насколько позволяли прутья. Тина уселась рядом на корточки, сунула через решётку кусок хлеба и воду.

– В городе продают всё, – сказала она, не глядя. – Даже мечты. Не покупай дорогие – они ломаются.

– А дешёвые? – спросил он.

– Дешёвых нет, – сказала она и чиркнула ногтем по железу. – Есть чужие. Они лучше на стене, чем в сердце.

Он улыбнулся. Где-то вверху небесный Элион медленно проходил над тучами – серебряной рыбой в молоке. Большой город на земле ждал их впереди – без имени, но уже реальностью.

– Юрий, – тихо сказала Ласточка, когда подошла сменить Тину, – держись.

– За что? – спросил он.

– За то, что внутри. – Она сделала паузу. – И за решётку – на кочках.

Караван взял курс. Первая колея осталась сзади. Ветер нёс пахнущую железом пыль, и где-то, далеко-далеко, казалось, за гребнем дамбы, кто-то стоял и смотрел на них долгим линзовым взглядом. Но это – потом.

Сейчас – совет был сказан, лагерь – свёрнут, путь – начался.

Перед тем как подать команду, Аркан уже поднял руку – и тут Монах шагнул ближе, кивнул в сторону навеса, где сидел Юрий.

– Что он тебе сказал? – спросил тихо. – Тогда, ночью. Кто он.

Аркан помолчал. Гул моторов ещё не начался, и редкая тишина лёгла им на плечи, как плащ.

– Вкратце, – сказал он. – Без лишнего.

Монах кивнул.

– Был у них… – Аркан подбирал слова, как чужие гайки, – дом-учёбы. Он его назвал универ… университет. Говорит, дети туда ходили не выживать, а учиться разным штукам: словам, числам, машинам. За это им платили бумажками – он сказал «рубли». Ещё у них была работа, где платили другими бумажками. И… с этими бумажками можно было менять на еду, одежду, тепло. Не бартер – правила.

– Бумажки… – повторил Монах, как будто пробовал вкус слова. – Чтобы согреться. Хм.

– Ездили они в железных коробках по подземным дорогам. Он сказал «метро». Туда спускались толпами, и коробки сами везли. Без лошадей, без Мирия. По расписанию. Он это слово любит – расписание.

– Как молитва по часам, – кивнул Монах. – Только вместо Бога – железо.

– Ещё назвал город… Москва. И ещё слово – Ломоно… – Аркан прищурился. – Ломоносова. Это, говорит, имя их главного дома-учёбы. Он там был лучшим на своём… курсе. Что за зверь такой – «курс» – не знаю. Видимо, стая.

– Стая, которая не охотится, а читает, – усмехнулся Монах.

– Потом – война. Тоже не как у нас, – ровно продолжал Аркан. – У них всё было по большому. Он сказал: фронт – это когда люди стоят линией, как забор, и толкают друг друга железом и огнём, пока кто-то не падает. Он там два года. Потом его взяли в плен. Не как у нас – не на цепь. Его отвезли в большой чистый дом и начали трогать внутри. Он говорит – ООН. Там его заморозили. Как рыбу. Только… надолго.

Монах прикрыл глаза.

– Он говорит так, как будто мир пел по нотам. Ноты кончились. Осталась песня.

– Он ещё кидал слова: семестр, стипендия, общественный транспорт, лекции. Я слушал и не понимал, что из этого – еда, а что – пустое. У них было много пустого, но это пустое почему-то держало их вместе. Вот и всё, Монах. Остальное – как у всех: мать, книги, холод, страх. Только у них страх был вежливый. До поры.

Монах задумчиво улыбнулся – так, что морщины сложились в сетку.

– Значит, он – из мира, где выживали по расписанию. А теперь будет учиться без учителя.

– Учитель у него будет, – сказал Аркан, глянув на дорогу. – Путь. Он не берёт платы бумажками. Но спрашивает жизнью.

Они постояли секунду. Ветер перекинул сухой лист через след шин.

– Того достаточно, – кивнул Монах. – Я хотел знать, какую тень он несёт. Теперь знаю: тень слов.

– Слова нам не мешают, если не кричат, – отрезал Аркан. – Ладно. Поехали.

Он опустил руку, и караван взял старт – без фанфар, без прощаний. Только скрип ремней, сипение моторов и далёкий, ещё не здесь, гул большого города, имя которого им предстояло придумать – если доживут.

Но в глубине души Аркан знал, он ему что-то не дорассказал. Ибо заинтересовать Арбитра… Это уже сильно, о таком он слышал давно давно, но это не закончилось ничем хорошим для тех ребят. Встряхнул головой он скинул с себя дурные мысли и одним легким движение запрыгнул в караван и они двинулись в путь…

Дорога началась с тишины – правильной, рабочей. Шиши́ги тянули, джипы шли клином, ветер сушил утреннюю глину на колёсах. Небо было низким – как крышка старого сундука, и где-то в высоте на миг дрогнула серебряная тень Элиона, как рыба под льдом.

Мир за пределами периметра дышал по-своему. За сто с лишним лет бетон перестал быть прямым: он вырос буграми, как шкура старого зверя. Арматура проросла ржавыми «тростниками», а асфальт превратился в чёрный мох, где местами Хорн навязал свои нити – белёсые прожилки, что хрустят под ногой, как тонкий лёд. Дороги врывались в пустоту и заканчивались там, где их съел ветер – и приходилось слазить, поддевать, обходить.

На обочинах лежали позвоночники рекламных щитов, скрюченные и молчаливые, как будто язык у мира отняло. Среди них торчали деревья-на-арматуре: стволы пустые, но живые, листья – матовые, как шрам на стекле. Иногда попадались колодцы с зажатыми крышками, и Ласточка каждый раз показывала рукой: «Обходим». Под крышками часто дышал Хорн.

– Правила дороги, – сказал Гвоздь впереди, не оборачиваясь; говорил он всегда, как будто воздевал таблички. – Смотри вверх – оттуда падают. Смотри вниз – туда тянут. В окна не светить. В подъезды не лезть. В подвалы – тем более. Если зовут – не отвечать. Если слышишь детей – это ветер. Если пахнет медом – это Хорн.

– А если пахнет супом? – осторожно спросил Пыж.

– Это ты, – отрезал Гвоздь. – Закрой рот.

Тина шла рядом с клеткой и в полголоса пересказала «легенды местности» так, как рассказывают страшилки у костра – нарочно просто, чтобы в голову пролезло крепко.

– В городах ночуют подпева́лы, – сказала. – Мы их так зовём. Они не бегают – ползут. У них лица нет – одна щель, как гармошка; зубы – как гребень. Слышат сердце через бетон. Любят подвалы. Днём – пластырь на стене, ночью – море. Если ступишь – подтянут. Если крикнешь – позовут хор. И всё.

– Зомби? – спросил я.

– Кто? – не поняла Тина.

– Люди… которые мёртвые, но ходят, – пояснил я, чувствуя, как слова звучат глупо.

– У нас ходят живые, – сказала она. – Мёртвые ползут. И поют.

Я смотрю на развалины и понимаю, что это – не чужое. Это – что-то, что я уже видел… или мог увидеть. Я родился в мире, где всё стояло ровно и по расписанию; а теперь расписание – это тени облаков на стенах. Они тоже чем-то управляют. Я дышу – раз, пауза, раз, пауза – как учит Ласточка. Держу страх за шкирку. Смотрю и запоминаю.

Первый разрушенный город вышел навстречу как обугленный лес. Квадраты окон – пустые глазницы. На фасадах местами натянуты плёнки – мембраны Хорна, упрямо жужжащие от легко́го ветра; в них застряли птицы прошлого – пластиковые пакеты и белые вывески, всё ещё читаемые на полслова: «МА…», «ГОРО…», «ХЛЕ…». Где-то снизу, из шахты бывшего метро, веяло сыростью. Лестницы туда были разорваны, как глотки.

– Не тормозим, – сказал Аркан в рацию. – Держим шаг.

Шиши́ги, не меняя ритма, вкатились на широкую магистраль и пошли вдоль стены. На каждом перекрёстке Монах крестил воздух ладонью – не благословлял, а запоминал. Сокол наверху дышал кратко и докладывал только «чисто» – больше слов не было.

– Смотри сюда, Юрий, – отозвался Шнур, заметив, как я глазею сквозь прутья. Он шёл сбоку, держась за борт и утыкался глазами в дом. – Видишь на уровне третий этаж, справа от «ГОРО…»? Там гармоники. Если светом туда – они свернутся, а если звук… – он щёлкнул языком, но тихо, – развернутся. И тогда мы будем бежать.

– Вы знаете их?

– Нас они тоже знают, – пожал плечом Шнур. – Мы тут… соседи.

Слово «соседи» утыкается в меня, как ржавый гвоздь. У нас в доме соседями были люди за стенкой, к которым можно было сходить за солью. Здесь за стенкой – те, кто придут за кровью. И соль – это ты.

Слева от дороги, на рёбрах насыпи, стоял школьный автобус – жёлтая кожа облезла до серого металла. Внутри что-то шевельнулось, и Короста поднял ладонь – «проходим». Мы прошли. Вслед прокатилось скамейками – тук-тук-тук, будто существо пробежало вдоль ряда и остановилось у последнего окна дышать. Свет туда не пошёл. Гвоздь коротко кивнул мне – видишь? – и отвернулся, как будто ничего не произошло.

– Слышал? – тихо спросила Ласточка.

– Слышал.

– Это не для нас. Пока мы не для них. Такие договоры держатся, пока никто не улыбается. Понимаешь?

– Понимаю, – сказал я. – Не улыбаться злу.

Она коротко кивнула. Это было почти «молодец».

Где-то справа, ближе к центру, стояла колокольня без колокола. Пустое окно звенело на ветру – чисто, как нож. На её стене чёрнела надпись – буквы толстыми пальцами: «НЕ СПУСКАЙСЯ». Под ней рубленый крест.

– Наши, – сказал Монах. – Тех уже нет. Надпись – есть. Значит, кто-то всё-таки продолжает говорить.

Котёл передал вдоль борта кружку – сладкая вода с крошкой сухаря. Пекарь шёл рядом, как носильщик мостов, и смотрел под ноги машины, будто это его дети. Сажа щёлкала по коробочкам в сумке – два раза, два вдоха. Мелисса сидела ближе к бочкам Мирия и помечала на карте карманы «пения» – там воздух гуще.

– Ты всё это помнишь? – спросила вдруг Тина, не глядя на меня. – Ну, дома, люди, транспорт.

– Помню иначе, – сказал я. – Помню тепло. Помню расписание. Помню, как мама ругалась, когда я опаздывал к метро. И как мы смеялись, когда в вагоне все сразу падали на повороте. Тогда это казалось вечным.

– Ничего вечного нет, – сказала она.

– Есть, – сказала Ласточка негромко. – Выбор.

Мы миновали площадь, где когда-то брызгал фонтан. Теперь там стояла чаша из белой мембраны, шевелящаяся, как живот у спящей зверюги. Внутри дрожал мириевый свет – маленький, как светляк. Мелисса отвела взгляд – даже ей было слишком. Аркан сказал «Проходим» так, что не хотелось спорить.

– Это как… церковь, – сказал я вслух.

– Это рот, – сказал Пыж. – А мы зубы. Главное – не улыбаться.

Город сказал нам «уходи» всеми своими окнами, и мы ушли. Только на последнем перекрёстке Сокол сверху сказал: «Тень по крыше». И мы просто ускорились – без паники, без героя. Иногда выживание – это шаг вместо выстрела.

Когда высотки отступили, дорога снова стала собой – дырой в земле, понятной и честной. В стороне поднималась эстакада, как хребет динозавра – огрызки пролётов, рёбра арматуры, карнизы, за которыми всегда что-то.

– Держим середину, – сказал Аркан. – Ни под карнизы, ни под плиты.

– Здесь водятся карни́зники, – сказала Ласточка, и в её голосе не было дрожи – только факт. – Любят крикнуть, чтобы уши легли. Потом – прыжок. Потом – минус кто-то.

– Гасить будем Сурком, – кивнула Тина на свой блок. – Но он даёт окно короткое.

– Нам хватит, – сказал Короста. – Если никто не улыбнётся.

Я кладу лоб к холодному пруту клетки и вижу, как тень от пролёта ложится на дорогу толще. Ветер под мостом пахнет влажной шерстью и железом. У меня внутри что-то шевелится – не страх, другое: знание, как будто мозг помнит шум до того, как он случится. Я дышу, как учила Ласточка. Раз. Пауза. Раз. Пауза. И слышу – где-то впереди – как будто струна, которую тянут ногтём. Тонко. В самом верху. Ещё не крик. Обещание.

– Готовность первая, – сказал Аркан. – Работаем тихо.

Шиши́ги под эстакадой притормозили на пол-удар – совсем немного, чтобы перестроиться. Гвоздь кивнул Пекарю. Сажа положила ладонь на «Соломинку». Шнур убрал глаза от домов и уткнулся в прибор – считать чужие импульсы. Монах шепнул слово, которое было просто ветром.

Мы шли в тени рёбер, и каждый щебень под колесом звенел как гильза. Где-то вдали, за нами, город ещё пел своим пустым горлом, но мы уже не слушали. Впереди был карниз, и то самое тонкое обещание звука крепло – как улыбка, которую надо сдержать любой ценой.

Эстакада висела над дорогой, как недобитая рыбина: рёбра арматуры торчали, карнизы свисали, внизу – тёмные пятна, как глаза. Караван взял середину, Аркан поднял ладонь:

– Готовность первая. Тина – Сурок на пол-мощности. Сажа – «Соломинка» на тот шов, что справа, чтобы за нами сбросить плиту, если побегут.

– Принято, – Сажа щёлкнула по коробочке: два раза – вдох – два раза. Прилепила «Соломинку» под трещину балки.

– «Сурок» завожу, – Тина провернула рычаг. В воздухе стало суше, словно кто-то забрал из него слизь.

В этот момент сверху пришёл световой рой – как будто кто-то встряхнул пригоршню зеркальной стружки. Осколочники. Идут клином, первый ряд – низко, второй – выше, третий – над мачтой Сокола.

– Не стрелять вверх! – рубанул Гвоздь. – Свалите искру – песня пойдёт!

Стая перевернулась на бок – кромками крыльев – и пошла резать по тёплым пятнам. Фары гаснули от зеркального «снега», оптика Сокола поймала россыпь бликов и запела треском.

– Дым! – Короста швырнул «Туман-3» вверх – бледное облако распласталось, но перья сияли сквозь него, как стекло под инеем.

– Держу мачту! – Пекарь обнял основание, чтобы «Сокол» не ушёл вместе с птицами на ветер.

Первые удары пришли по решёткам радиаторов – как бросок гвоздей. Четыре птицы втыканулись в борт, заскрежетали кристаллами, одна плюнула споровым мешочком – Шнур закашлял, выплюнул что-то серое на ладонь.

– Сажа, давай! – дыхание Ласточки стало плоским.

– Огонь, – спокойно сказала Сажа.

«Саламандра-9» заговорила короткой струёй. Огонь подхватил край стаи, как сухую траву: перья потрескались, кристаллы лопнули, стая закричала не птицей – стеклом. Тина поддала «Сурка», и «песня» вокруг спала на полтона – слышно стало дышать.

Стая пошла в разрыв, как занавес под ножом. Караван шагнул вперёд.

– Проходим. Соломинка – по команде! – Аркан смотрел не вверх, а туда, где тень под карнизом была слишком толстой.

И тут воздух перед рёбрами вздрогнул, как барабанная шкура. Сначала струна – тонкое обещание. А потом – крик. Не громкий, но точный, как игла в ухо. Мир покатился набок. Внутри у каждого провалилась ступенька.

Юрий ощутил, как железная ладонь в голове нажала STOP.

канал: ВЕСТИБ / ПЕСНЬ

уровень: ПИК → ПЕРЕГРУЗКА

рекомендация: ВЫРАВНИВАНИЕ ФАЗЫ – ДОСТУПНО (1.7 с)

– Сурок! – Тина выкрутила регулятор до красной метки. Песня присела, но крик пробил сквозь.

– ОГ-2! – крикнул Короста. Тина швырнула обратный грави-компенсатор вперёд – купол шевельнул пыль.

Карнизник выпал из тени, как кусок ночи. Плащ распахнулся, прилип к кабине первой Шиши́ги – дверь вдавило, стекло высосало наружу, Пыжа потянуло изнутри, как нитку из иглы.

– Держу! – Пекарь бросился, вцепился двумя руками в ремень Пыжа, ногами – в порог, спина – дугой.

Гвоздь дал две по глазам – щелчок-щелчок – и третью в щель под челюстью. Пули с «плаща» соскребло искрами, только третья вошла – чудище рвануло головой, крик сорвался в хрип.

– Соломинка – сейчас! – Аркан.

– Сделано, – Сажа щёлкнула детонатор.

И тут вышел казус: в этот же миг крик карнизника встал в ноту с резонансом балки. «Соломинка» сработала на пол-ударе раньше, чем последняя машина прошла. Плита шмякнулась не за караваном, а на край борта второй Шиши́ги. Клетку Юрия качнуло, петля крепления лопнула, раму повело – и весь блок скинуло на асфальт. Юрия вышибло из клетки, как пробку.

Мир перекинулся в небо – бетон, рёбра, шпалы, небо, глаз Ласточки, ещё бетон. Спина ударилась, каркас завыл внутри костью.

статус: ТРАВМА (умеренная), ДЫХАНИЕ – РОВНЯТЬ

опция: ПОЛЕ-АНТИФАЗА – АКТИВИРОВАТЬ? (ДА/НЕТ)

– ДА, – сказал он без звука.

Вокруг крик чудище стал не таким острым – словно стекло потеряло грань. Ласточка успела подставить себе плечо под Тину – та коленом ушла в щебень, но не улетела. Аркан выстрелил «Арканом» – смарт-.50 ударила как молот в корень плаща. Панцирь засвистел, пуля врезалась в шов, ушла в мясо – карнизник дёрнулся.

– Якорь! – Ласточка. Грави-якорь плюхнулся на лапу твари – ногу прибило к асфальту жёстко.

– Вибро – на связку! – она же, уже впрыгивая клинком в щель под челюсть.

Тина с «Сурком» держала фон – в ушах тонуло, но не убивало. Короста развернул «Кузнечика»: картечь в вентральные мембраны – чтобы раздуть «плащ», снять липкость.

– Пыж, дыши! – Пекарь всё ещё держал ремень – его тащило к чёрной глотке. Гвоздь отстрелил ремень у пряжки – Пыж обвалился вниз, хватая воздух.

Юрий встал на колено – пальцы правой руки сами схватили бетон, а левой – пустоту, как будто там была рукоять. Глаз карнизника – зелёная луна – на миг встретился с его вертикальным зрачком. Внутри что-то сказало:

цель: ПОДПИТКА (МИРИЙ), ДИСТАНЦИЯ: 2.9 м

схема: СХВАТИТЬ КОРЕНЬ ПЛАЩА → ИНЖЕКТ/ОТТОК (0.8 с)

Он не понял, но знал. Побежал – не как человек, как пружина, короткими прыжками, и врезался плечом в мокрый шов под челюстью. Левая рука раскрылась – не пальцами, лепестками, и ввинтилась в корень плаща – там, где мембрана садится на мышцу.

Мир вспыхнул изумрудным. Кожу обдало холодным жаром, по шее прошли чёрно-зелёные капилляры. Каркас на спине загудел, как хищная пчела. Юрий тянул – не рукой, всем телом, и чувствовал, как песня из твари проваливается ему внутрь и гаснет.

– Держи! – Ласточка резанула связку, чтобы «плащ» отлип. Аркан дал ещё один – в ту же щель.

Карнизник сжался, как сдувающийся мешок, крик развалился на рваные звуки. Плащ сполз, липкость ушла. Грави-якорь удержал ногу, и чудище упало на бок, бьющимися крыльями по пыли.

– Назад! – Короста знал, как умирают такие – хвостовой удар. Пекарь рванул Пыжа дальше. Сажа наступила «Соломинкой» на нерв у сустава, чтобы дожечь. «Саламандра-9» дала короткий язык – достаточно, чтобы не заорать весь мост.

Тишина прибыла кусками: сперва вернулся гул моторов, потом шорох песка под обувью, потом дыхание в груди. Тина выключила «Сурка» – песни рядом не было.

Юрий отпустил. Из-под его левой руки капнуло – густая тёмно-изумрудная капля. Она впиталась в щебень, оставив холод. Внутри ощутилось больше, чем было минуту назад. Совсем чуть-чуть – но больше. Как будто кто-то поставил дополнительную ступеньку под его шаг.

Ласточка видела всё. Как по шее у него выступили чёрно-зелёные жилки и тут же ушли. Как взгляд на миг стал слишком долгим – оценивающим, нечеловеческим – а потом вернулся. Она коснулась медной скрепки в волосах. Запомнила.

– Живы? – ровно спросил Аркан.

– Живы, – ответили ему несколькими голосами. Пыж только матерился шёпотом – и плакал почему-то.

Сокол сверху провёл оптикой по рёбрам.

– Стая ушла, – сказал он. – Чисто.

– Пелены – перезаряд, стропы – проверить, – Короста уже считал, сколько ремонтных движений уйдёт. – Клетку – в кузов и привязать по-человечески, а не как… – он бросил взгляд на обломанную петлю.

Тина присела рядом с Юрием, вытащила из подсумка бинт, дерзко и осторожно перевязала его ладонь, хотя раны как будто и не было.

– Ты, – сказала она тихо, – музыкант, что ли?

– Нет, – сказал он. – Слышал. И держал.

– Тогда ты – Орф, – она улыбнулась сквозь дрожь. – Раз музыка в тебе слушается.

– Тина… – предупредил Аркан.

– Что? – она будто спохватилась. – Клички липнут, я проверяла. – И шёпотом, уже ему: – Орф… нравится?

Юрий вдохнул и кивнул. Где-то внутри голос отозвался:

Дополнительное Имя: ORF – ЗАДАНО (локально)

примечание: ИДЕНТИФИКАТОР НЕ ОФИЦИАЛЕН

– Вперёд, – сказал Аркан. – Здесь не стоим. Сажа – взрыв за нами, без фанфар. Идём до спуска. Там – перекур, воду – по глотку. Дальше – к городу.

Караван пошёл. Под эстакадой остались обугленные перья, вмятина от «якоря», пятно изумрудного в щебне и мутная мысль у каждого: сегодня повезло. И музыка – на минуту – послушалась человека

Шиши́ги взяли ход, джипы – хвостом. В кабине пахло железом, старым маслом и «утром» от Котла – сладковатым супом в термосе. Орф сидел на лавке спиной к борту – связанный, но уже среди; рядом – Тина, напротив – Ласточка, по краям – Короста и Пекарь. По рации шёл сухой шум – Сокол держал горизонт.

– Ну что, Орф, – Тина кивнула ему, будто проверяя, прижилась ли кличка, – у нас на рынке каждый знает, чего хочет. Я – фильтры и сладкое. Клёп – резину и ругаться с продавцом. Монах – тоже сладкое, только для души – бумагу да книги.

– Бумагу? – переспросил он.

– Писать, – отозвалась Ласточка, не отрывая взгляда от дороги. – Иногда слово лечит лучше бинта.

– А я хочу напиться, – сообщил Пыж из передней, на радость всем. – И в бордель. С наукой обняться.

– С какой ещё наукой? – хмыкнул Гвоздь.

– С древней, – Пыж посерьёзнел. – Практической.

– Смотри, не отхватить опытный образец Хорна, – сказала Тина.

– Возьму Пелену – и в бой, – гордо ответил Пыж.

– В бой с кем? – уточнил Пекарь.

– С собой, – Пыж вздохнул. – Я себе не нравлюсь трезвый.

– Короста? – спросила Тина.

– Стропы, болты, мозги к винтовкам, – буркнул тот. – И если повезёт – ящик совести. На вас всех.

– Мелисса – в реактивах утонет, – подал голос Шнур. – Сивер на рынок ради чипов, а на самом деле глазами будет искать “Ломоносов”. Ему уже снится этот твой универ.

– А ты, Ласт? – Тина покосилась.

– Тишину, – коротко ответила Ласточка. И добавила, честнее, чем собиралась: – И снять долг. Если найдём кого-то, кто умеет.

Она тронула под ключицей – невидимый ИК-маркер жёг не кожу, а память.

– А Аркан? – спросил Орф.

– На аукцион идёт, – сказал Гвоздь, понижая голос на полтона. – Закрытый, элионский.

– И что он там… – Орф поискал слово, – купит?

– Не наше дело, – отрубил Короста. – Когда нужно, он сам скажет.

– Если скажет, – буркнул Пыж. – Там такое творится – музыка для богачей: чипы, бронь, иногда люди.

– Люди не товар, – глухо сказал Пекарь.

– Там – товар всё, – тихо вставила Ласточка.

Орф повернулся к ним:

– Кто такие элионцы? Что это за… Элион?

– Город, – сказала Тина. – В небе. Пузо серебряное, как рыба под облаками. Там всё ровно: свет – как по линейке, вода – без песка, ветер пахнет денегами. Они сверху смотрят и покупают. А мы снизу – работаем и умираем.

– Они люди, – уточнил Монах, – но ведут себя как богам велят.

– Нас там не считают людьми, – чётко добавила Ласточка. – Мы – инструменты. Зато платят Мирием и железом. Иногда – долгом.

Орф слушал и чувствовал, как внутри что-то холодеет не от страха, а от узнавания. Мир наверху, мир внизу, лестница между – и кто-то держит её ногой.

– Сокол, доклад, – попросил Аркан.

– Тишина, – ответил Сокол. – Ненормальная.

Моторы подняли тон. Дорога выровнялась на пару километров, будто кто-то выстриг её заново. Они успели обменяться ещё парой пустых фраз, когда свет фар лёг и потух – не сразу, как свечи – сдавился внутрь, как если бы воздух стал густым.

– Стоп— – начал Гвоздь, но не успел.

Впереди, на оси дороги, вырезалась фигура. Плащ – матовая мембрана. Полумаска. Линзы щёлкнули. Арбитр Пепла заполнил всё, что раньше называлось «расстояние».

– Кто ты? – спросил он. Голос ровный, как нож по льду.

– Аркан, – так же ровно. – Человек.

– Что несёшь?

– Инструменты, долги и усталость.

– Зачем пришёл?

– Купить завтра.

Пауза. Плащ шевельнулся, как зверь под шкурой. Линзы перещёлкнулись – мельче – и остановились… на Орфе. Он не шевелился, но по спине уже ползли маленькие холодные искры.

канал: СКАН / ИДЕНТ

статус: ЗАПРОС ОТКЛОНЁН

примечание: СИГНАТУРА – НЕЯВНА, НО СХОДНА

– Проход, – сказал Арбитр. И шагнул не вперёд, а вдоль борта, как режут по коже – сбоку.

– Не мельтешим, – сказал Аркан. – Сурок – пульсом.

– Пульс – включён, – Тина крутанула регулятор. Воздух засушило.

Арбитр в этот момент двинул запястьем. Коготь-Осмий выпал как буква. Два глухих «данк» – и стропы преобразователя перерезаны, груз кренится.

– Стоп! – Пекарь упёрся плечом в борт, взял вес; Короста уже считает новые углы.

– Гвоздь, держи левый! – Аркан поднимает Смарт-.50 и бьёт в корень плаща. Искорка. Плащ слёг – но не отлип.

Арбитр второй рукой дал короткую очередь кинет-стежков: у Гвоздя вырвало оружие, «Саламандре» Сажи сломало крепление. Плащ шевельнулся, и Грави-гривна прижала сразу троих к бортам – как давка, только без людей.

– Ласт, – выдохнула Тина.

– Ключица, левый шов, – отрезала Ласточка и ушла в правую дугу. Один шаг – рез – отрыв. Её вибро-клинок прошил фастекс подвеса, щелчок – и грави-модуль просел на долю силы.

– Живы? – проверил Монах.

– Живы, – из разных мест.

Стая-мушки Арбитра разом осела на радиатор и на корпус Сурка – блестящие «мушиные глазки» пилили тепло и ток. Сурок завыл тоненько – перегрев через десять секунд.

– Держу пульс, – Тина.

– Держи голову, – Ласточка, и на третьем шаге – укол ещё раз – по резервной скобе подвеса. Арбитр на секунду сел на одно колено – не упал, упёрся.

И тут в небе насвистел Глас-Хора – коротко, равно в разные уши. У Ласточки стало узко в лбу, как будто туда ввинтили ледяной гвоздь. Рысь, шедшая флангом у насыпи, дёрнулась: звук был похож на рвущуюся верёвку. Она сделала шаг в пустоту.

– Рысь! – крикнул Пекарь. Поздно. Она ушла вниз – между плит, на арматуру. Крик не случился – воздух его не взял.

В Орфе что-то распахнулось и встало.

канал: ВЕСТИБ / ПЕСНЬ

уровень: ПИК

опция: АНТИФАЗА (1.6 с) – АКТИВИРОВАТЬ?

Он даже не сказал. Просто сделал. Мир сровнялся на полтора удара сердца. «Глас» потускнел, уши вышли на воздух.

– Сейчас! – Тина на этот просвет поддала «Сурка» и выжгла полосу между Ласточкой и Арбитром. И – из-за интерференции – на миг вспыхнула чистая сигнатура Орфа.

Линзы Арбитра щёлкнули, как замки.

– Memento, – сказал он, почти ласково. – Зеркало.

– Клёп! – гаркнул Аркан.

– Пошло! – Клёп дёрнул рычаг. ЛЭП справа вздохнула, кабели пошли вниз, как чёрный дождь. Сажа подорвала нижнюю связку – и между ними и Арбитром свалилась стена из проводов, железных лап и пыли.

– Коридор! – Тина.

– Пелены! – Короста.

– Выход! – Аркан.

Они прошили завесу, как нож через мокрую ткань. Арбитр не стал лезть сквозь искры и железо вслепую – встал и смотрел, пока караван проходил сквозь собственный дым.

– Живы? – спросил Аркан на ходу.

– Живы, – ответили.

– Рысь, – сказал Сокол сухо. – Нет.

На секунду никто не сказал ничего. Только Саламандра Сажи полыхнула полосой – ритуальный огонь в пустоту.

– Доклад: «Сурок» – на волоске, стропы – минус два, преобразователь – гуляет, – Короста уже шил расчётами дырки в воздухе. – Если он пойдёт с нами, мы ляжем на повороте.

– Он идёт, – сказал Сокол. – Справа, по кромке. Не спешит.

Аркан побледнел – не лицом, решением. Посмотрел на людей – на живых.

– Мы спасаем живых, – сказал он ровно. – Клетку – снаружи. Воды оставить. Кто против – назовите имя того, кто пойдёт вместо.

Тина вскинулась, как кошка – и опустила глаза. Пекарь молча стянул ремень, Гвоздь отвёл взгляд к небу. Монах сложил пальцы лодочкой:

– Пусть путь судит. Мы – не боги.

Клетку сняли аккуратно – насколько умели. Поставили у поломанного щита с выцветшими буквами «ГОРО…». Котёл поставил канистру воды сбоку, как у постели больного. Тина сунула через прутья плед и кусок сахара:

– Не умирай, – сказала она. – Я… ненавижу похороны.

– Постараюсь, – ответил Орф, и голос у него был ровный – так ровно бывает только у тех, кому очень холодно внутри.

Ласточка подошла последней. Она вынула из плоской жестяной коробочки тонкую алюминиевую пластинку – процарапанная фраза легла в её ладонь, как лезвие.

– Возьми, – сказала она. – «Выбирай, что считать правильным». – Сенека.

Он пальцами – неловкими, наполовину железными – принял пластинку, как принимают чьё-то тепло.

– Держись того, что внутри, – добавила она. И вполголоса, словно самому ветру: – И не улыбайся злу.

– По машинам, – сказал Аркан. Никакой драматургии. Техника любит простые слова.

Караван пошёл. Не оглядываясь – иначе идти было бы некуда. Последним задержался Пекарь. Он кивнул Орфу – коротко, как носильщик, выносящий тяжёлое:

– Дыши. Живой – это кто дышит.

И ушёл.

Пустошь вдохнула. Ветер тронул обрывки плакатов, столб ЛЭП простонал кабелем. На гребне рельефа стоял Арбитр. Он не приближался. Смотрел. Плащ шипел ветром. Линзы щёлкнули.

– Зеркало, – сказал он тихо. И повернул туда, где уходили его люди.

Орф остался один. Клетка, прутья, пластинка с царапанной строкой в ладони. Внутри ИИ заговорил шёпотом, почти по-человечески:

режим: ВЫЖИВАНИЕ

ресурс: НИЗКИЙ

совет: МИНИМАЛЬНЫЙ ХОД К УКРЫТИЮ; ИСПОЛЬЗОВАТЬ ДЕФОРМАЦИЮ СВЯЗЕЙ (ЦЕПЬ)

Он посмотрел на звено. Вдох – вдох – долгий выдох. Спинной каркас отозвался изумрудной болью.

опция: МИКРОВСПЛЕСК (МИРИЙ) – 0.4 с

– Да, – сказал он тихо – не кому-то, себе.

Жар шипнул в железе. Звено лопнуло – чисто, как лёд. Он выбрался, взял обломок, встал. Небо было низким, как крышка. Но где-то далеко светлело – линия, похожая на дорогу.

– Я – человек, – произнёс он вслух. – А люди – живут.

И сделал первый шаг.