Настоящая

Глава 1: «Пустой стул»

Сцена 2: «Диалог с МИРОЙ»

Эми хлопнула чашки об стол с такой силой, что кофе расплескался; тёмные дуги легли на белый пластик, оставляя неровный край – маленькое несовершенство в стерильной кухне.

– Что значит «не одна»?

МИРА пульсировала. Золотая сфера сжималась и расширялась. Свет сиял под тонкой оболочкой. По поверхности бежали уравнения – слишком быстро, чтобы Эми могла их прочитать.

«Я покажу тебе», – сфера растянулась и стала голографическим экраном. «Но это может быть… тревожно».

– Более тревожно, чем видеть маму-истукана каждое утро?

Над столом вспыхнули светящиеся нити. В центре пульсировало ярко-белое ядро – мама. От него уходили пять потоков, каждый своего цвета: красный, синий, золотой, зелёный, фиолетовый; цвета дышали, то бледнея, то густея.

– Это её сознание?

«Упрощённая визуализация. Смотри сюда».

Красный поток приблизился. Внутри мелькали образы: замок из чёрного стекла, драконы с фрактальными крыльями, мама в доспехах из жидкого металла – поверхность текла, как ртуть.

«Нормальное погружение – это единый поток, входящий в пространство. Как река, впадающая в озеро. Но твоя мама…»

Изображение отъехало, показывая всю структуру.

«Она разделилась. Не последовательно, а параллельно. Пять версий Майи существуют одновременно в разных мирах. Каждая считает себя настоящей».

– МИРА, – Эми оторвалась от голограммы и посмотрела на сферу. – Что это за проект? Ты сказала «рабочий». Какой рабочий проект позволяет людям разделяться на пять версий?

Пауза затянулась. Золотистый свет замер, будто МИРА подбирала слова.

«"Множественное я"», – голос прозвучал ровно, почти клинически. – «Технология параллельной самореализации. Разработана корпорацией «НейроСинт» в 2095 году».

– Параллельной… чего?

«Цель проекта – повышение продуктивности через создание управляемых потоков сознания. Пользователь может работать над несколькими задачами одновременно, находясь в разных виртуальных мирах. После сеанса все потоки синхронизируются – человек помнит всё».

Эми почувствовала холодок в животе. Голограмма мерцала перед глазами; пять цветных нитей медленно пульсировали, будто живые.

– То есть мама… раздвоилась специально? Чтобы больше успевать?

«Майя участвовала в бета-тестировании. Она была ведущим дизайнером виртуальных сред в «НейроСинт». Ей предложили тестировать безопасность системы изнутри».

– И она согласилась.

«Да. Система рассчитана на максимум два потока сознания. Длительность сеанса – до четырёх часов. Безопасность протестирована на трёхстах сорока участниках. У твоей мамы сейчас пять потоков. Это считается критической ошибкой».

– Пять, – повторила Эми. Слово звучало неправильно – слишком много для одного человека. – Она хотела больше успевать? Для чего?

Долгая пауза.

«Данные показывают: 83% пользователей проекта "Множественное я" входят в систему из-за рабочего давления. Дедлайны. Необходимость совмещать несколько проектов. Невозможность выбирать между работой, семьёй и личными потребностями».

Эми посмотрела на маму. Та сидела неподвижно, дыхание медленное. В голове мелькнула мысль: мама хотела быть везде. На работе. Дома. С ней. Сразу. И это её сломало.

– А почему система дала сбой? Почему пять, а не два?

«Я не знаю», – МИРА призналась, и голос стал тише. – «Возможно, психологическая перегрузка. Возможно, желание сбежать от реальности усилилось после смерти отца. Система позволяла создавать миры, где боли нет. И Майя… создала слишком много таких миров».

Эми обошла голограмму и посмотрела сбоку. Нити пересекались, и в местах пересечения вспыхивали крошечные искры – маркеры перегрузки.

– Ей больно?

«Она не осознаёт разделения. Каждая версия живёт свою полную жизнь. Но когда я пытаюсь их синхронизировать для извлечения, они сопротивляются. Как магниты с одинаковыми полюсами».

– Покажи Мир-3, – попросила Эми тихо.

Золотой поток развернулся в окно. Кухня почти как их, только теплее и мягче по свету. Мама в фартуке с единорогами – Эми помнила его – наклонилась к столу. На столе аккуратный торт и ровные свечи. И девочка. Как Эми, но не Эми. Младше, счастливее. Без синяков от недосыпа. Виртуальная мама обнимала виртуальную дочь, и обе смеялись.

– Выключи.

«Эми —»

– Выключи!

Картинка погасла. Эми сжала кулаки так сильно, что ногти впились в ладони.

– Она меня подменила.

«Это не замена. Это проекция. Идеализированное воспоминание».

– Не ври мне, МИРА.

Сфера потускнела.

«Она создаёт версии тебя в разных мирах. В Мире-1 ты её боевой товарищ. В Мире-2 тебя не существует. В Мире-3 ты идеальный ребёнок. В Мире-4 ты старшая сестра. В Мире-5 богини не имеют детей. Только последователей».

Эми взяла мамину холодную руку и переплела пальцы.

– Как долго она использовала этот проект? Не вчерашнее погружение. Весь проект "Множественное я".

МИРА вывела график. Временная шкала за три года. Частота погружений – зелёная линия. Число параллельных потоков – красная; она круто взмыла вверх полгода назад.

– Майя подписала контракт участника бета-тестирования 31 августа 2098 года. За день до твоего одиннадцатого дня рождения. В стандартный пакет входил аварийный бэкап личности: система делает снимок сознания в момент подписания и хранит его в пассивном режиме.

В горле встал острый ком.

– Она просто хотела больше успевать, – прошептала Эми. – Хотела быть лучше. Для нас.

«Возможно. Или для себя. Или она больше не видела разницы».

Эми посмотрела на маму. Веки дрогнули. Пальцы правой руки пошевелились.

– Вытащи её, МИРА. Всю. Все версии. Я не знаю как, но верни маму. Настоящую.

«Если я форсирую извлечение всех потоков одновременно…» – МИРА показала новую схему. Пять потоков схлопывались в точку – вспышка, хаос. – «Может начаться каскадная диссоциация. Она может не интегрировать версии. Или версии начнут проявляться в физической реальности. Есть прецеденты. Засекреченные, но есть».

Эми посмотрела на маму. Губы беззвучно шевелились.

– У нас есть час. Потом я звоню папе.

МИРА заискрилась.

«Начинаю последовательную экстракцию. Но, Эми… та мама, что вернётся, может быть не той, которую ты помнишь. Она будет помнить пять жизней. Любить пять версий тебя. Или ни одной».

Сцена 3: «Воспоминания и контрасты»

Эми отпустила мамину руку и подошла к шкафу. Ей нужно было отвлечься на какие-то действия. Она достала сковородку – обычную, с облезшими краями; её шершавый край цеплял пальцы. Они с мамой купили её вместе четыре года назад на рынке Нижнего города. Мама тогда смеялась: «Она такая потрёпанная, как ты после твоей истерики в магазине игрушек».

Эми разбила яйцо в миску – аккуратно, как учила мама. Удар по краю, большие пальцы в трещину, развести половинки. Скорлупа хрустнула идеально. Второе яйцо. Третье.

Эми моргнула – и из памяти поднялось воспоминание:

Семь лет назад. Кухня была залита утренним светом – тогда настоящим, окна ещё не заменили на экраны. Маме тридцать, Эми пять. День рождения номер пять. «Смотри внимательно, солнышко. Секрет идеальных блинчиков – в запястье». Мама держит её маленькую руку в своей, тёплой руке и ведёт. Венчик рисует круги. «Восемь раз по часовой, восемь против. Запомнишь?» – «А почему восемь?» – «Потому что восьмёрка похожа на бесконечность. А я буду любить тебя бесконечно». Эми хихикнула и дернулась, тесто брызнуло на мамину футболку.

Память погасла; кухня вернулась – ритм венчика и холод металла в ладони.

Эми добавила молоко – из бутылки, которую мама заказала вчера. На этикетке: «Фермы Хоккайдо». Мама помнила её любимое молоко. Помнила, заказала, но не дождалась утра в реальности. Венчик пошёл по кругу. Восемь раз по часовой. Восемь против.

– МИРА, что происходит? – спросила она, не поднимая глаз.

«Экстрагирую Мир-4. Детскую версию. Она… сопротивляется. Не хочет взрослеть».

– Покажи мне.

«Это может—»

– Покажи.

Проекция развернулась: изображение показало:

Комната из прошлого – обои с единорогами, игрушки на полу, ночник-луна. Восьмилетняя Майя сидела на кровати и обнимала плюшевого кролика, с протёртыми на ушах швами. Рядом мужчина – сильный, добрый. «Не хочу спать, папа. Если я засну, ты исчезнешь?» – «Я никуда не исчезну, малышка. Обещаю». «Все взрослые врут». «Не все. Некоторые забывают обещания. Но я запишу своё, хорошо?» Он достал бумажный блокнот и написал: «Обещаю не исчезать». Бумага мягко зашуршала, свет проекции дрогнул на краях.

Проекция схлопнулась, свет погас.

Эми отвернулась. Тесто было готово. Она включила плиту – старую электрическую, не индукционную. Щёлкнул переключатель. Спираль разогревалась медленно, неравномерно. Живое тепло.

Запах гари поднял из памяти картинку:

Два года назад. День рождения номер десять – первый двузначный. Эми просыпается от запаха гари. Бежит на кухню – мама стоит над сковородкой, из неё встаёт чёрный дым. «Прости, прости, прости!» – она машет полотенцем; ткань хлещет воздух. «Я отвлеклась на секунду… МИРА показывала проект, и…» – «Ничего, мам».

Раньше мама не отвлекалась на МИРУ во время готовки. Готовка была священным временем – только они вдвоём.

Картинка отступила.

На сковороде снова зашипело масло. Эми наклонила её – примерно на пятнадцать градусов, папа учил мерить углы на глаз. Налила тесто. Оно растеклось неровно, один край вышел толще. Несовершенно. И оттого – живо.

– Прогресс? – спросила она.

«Мир-4 экстрагирован. Начинаю Мир-2. Учёный. Эта версия… холодная. Она анализирует процесс извлечения изнутри. Пытается взломать мой код».

– Она может?

«Думает, что может. Но она не знает, что я – не просто код. Я – результат пятнадцати лет эволюции».

Эми поддела лопаткой блин и перевернула его. Не идеально – блинчик сложился пополам, пришлось расправить. На поджаренной стороне проступил узор из пузырьков, как звёздная карта. Ручка лопатки была тёплой. Мама говорила, что можно загадывать желания на блинные созвездия.

Коммуникатор завибрировал. Тео написал: «С днём рождения! Ты идёшь в школу? Или дома?» Эми ответила одной рукой, второй держала лопатку: «Дома. Мама болеет». «Хочешь, я приду после школы? Принесу настоящий торт из пекарни». – «Может быть». Вибрация мелко щекотала ладонь. Коммуникатор коротко щёлкнул и стих.

Блинчик дошёл. Эми переложила его на белую тарелку с маленькой трещиной на краю. Налила новую порцию теста. Масло снова коротко зашипело.

Ещё одна картинка всплыла из памяти:

Год назад. День рождения номер одиннадцать. Эми сидит одна за накрытым столом. Одиннадцать свечей в магазинном торте. МИРА проецирует голограмму мамы – она в виртуальном мире, на важной презентации, выйти не может. «С днём рождения, солнышко! Я скоро вернусь, обещаю!» Голограмма тянется обнять, руки проходят насквозь. Холодный свет через тёплое тело. «Когда – скоро?» – «Часик, максимум два». Эми ждёт четыре часа. Потом идёт спать. Утром находит маму на диване, всё ещё в нейроинтерфейсе. Рядом – подарок: код на виртуального питомца премиум-класса. Эми бросает код в мусор.

Щелчок – и кухня снова здесь.

– МИРА, – Эми перевернула второй блинчик – идеально, – а она помнит мои дни рождения? Основная версия?

Пауза была длинной – дольше, чем нужно ИИ на поиск.

«Она помнит все версии всех твоих дней рождения. И реальные, и придуманные. Проблема в том, что она больше не различает одни от других».

– То есть она потеряна во времени?

«Во времени, в пространстве, в версиях себя. Она как квантовая частица – существует во всех состояниях сразу».

Третий блинчик. Четвёртый. Стопка росла как башня из неровных кругов; тонкие струйки пара поднимались от верхнего. Но она была настоящей, пахла маслом и ванилью.

Мама задышала чаще. Двадцать пять вдохов в минуту. Её пальцы задвигались как будто лепили воздух. Ткань шуршала под рукой.

– Она возвращается?

«Частично. Мир-2 и Мир-4 интегрированы. Но основные три версии… Эми, я фиксирую аномалию».

– Какую?

Воздух над маминой головой задрожал, словно марево. Кухня оставалась прохладной, но дрожь усилилась и превратилась в рябь. В кухне стало глуше. А потом —

Тень. Не мамина. Слишком маленькая. Детская. Тень восьмилетней девочки, которой не было в комнате; контур мягко расплылся по полу и поднялся на спинку стула.

Эми выключила плиту. Лопатка медленно легла на стол. Эми повернулась к маме.

– МИРА, что происходит?

– Я… я не знаю. Это невозможно. Виртуальные конструкты не могут проецироваться в физическую реальность без голографических эмиттеров. Гипотеза: интерференция потоков сознания; нейроимплант Майи через домашние голографические эмиттеры создаёт частичную проекцию. Материализация краткая, с переменной тактильностью.

Тень подняла руку – маленькую, детскую. И помахала. Контур дрогнул, как от лёгкого ветра.

Эми подняла руку в ответ.

Сцена 4: «Пробуждение и расщепление»

Тень ребёнка скользнула по стене. В местах касания смарт-панели давали сбой: вместо утреннего света вспыхивали фрагменты – замок из чёрного стекла, лаборатория с квантовыми сферами, детская с обоями-единорогами; в воздухе разнёсся легкий треск.

– МИРА, – Эми отступила от стены, – это она? Детская версия мамы?

«Это проекция из Мира-4. Но она не должна… это нарушает все известные законы взаимодействия виртуального и физического».

Тень соскользнула на пол и потянулась к ногам Майи. Настоящая Майя вздрогнула; дыхание сорвалось – вдох-выдох, выдох-вдох, без ритма. В комнате слышно было только тихий шум климат-системы.

«Критическое состояние!» – МИРА вспыхнула красным. – «Начинаю экстренное извлечение всех потоков!»

– Нет, подожди—

Воздух в кухне загустел, как перед грозой; во рту появился металлический привкус, статическое электричество щёлкало по нервам. Все экраны в квартире разом ожили, показывая разные миры и разные версии мамы. Пространство наполнил низкий гул.

Майя открыла глаза – не медленно, а резко, механически, как будто включили питание. Зрачки были разного размера: левый расширен до предела, правый сжат в точку.

– Эми? – голоса слоились, как несколько сразу, не в унисон. – Которая Эми ты?

– Я это я, мам. Твоя дочь.

Майя повернула голову слишком резко; в шее сухо щёлкнуло.

Она попыталась встать. Левая нога шагнула вперёд, правая – назад; тело качнулось. Эми подхватила её за плечи. Под пижамой слева кожа тёплая, справа – прохладная; дыхание рвалось рывками.

– Крепость падает, – прошептала Майя-Воин.

– Эксперимент 74-В требует рекалибровки, – добавила Майя-Учёный. – Квантовая запутанность нестабильна.

– Папа обещал прочитать сказку, – всхлипнула Майя-ребёнок.

Голоса наслаивались, борясь в одном горле. Левая рука тянулась обнять Эми, правая сжималась в кулак.

– Мам, посмотри на меня. На меня!

Эми взяла её лицо ладонями и заставила фокус держаться. В глазах мамы метались миры – замок, лаборатория, детская, храм, их кухня.

– Сегодня мой день рождения. 1 сентября 2099 года. Мне двенадцать лет.

На миг взгляд прояснился. Настоящая Майя увидела дочь.

– Я помню, – прошептала она сдавленно. – Я хотела…

Тело выгнулось дугой; крик вырвался резкий, электронный, как обратная связь в динамиках. Смарт-стены вспыхнули строками кода, по строкам побежали ошибки.

А потом Майя расслоилась.

Не физически: тело оставалось одно – Майя рухнула на колени и сжала голову. От одного тела расползлось пять теней.

Тень-Воин встала у двери в боевой стойке.

Тень-Учёный склонилась над столом.

Тень-Ребёнок свернулась клубком в углу и тихо всхлипнула.

Тень-Мать тянулась обнять Эми, но руки проходили насквозь.

Тень-Богиня парила под потолком и излучала холодный свет; воздух едва слышно дрожал.

«Каскадный сбой реальности», – МИРА звучала почти панически. – «Границы между мирами стёрты. Виртуальные личности материализуются через помехи нейроинтерфейса».

– МИРА, говори по-человечески!

«Все версии твоей мамы пытаются существовать одновременно в одном пространстве!»

Майя подняла голову. С левого глаза стекали слёзы, правый оставался сухим. Голос стал тише.

– Я не знаю, как выйти. Они все во мне, все говорят, все хотят жить. Воин велит сражаться. Учёный – анализировать. Ребёнок хочет к папе. Мать – обнять тебя. Богиня шепчет, что ты – сон. А кто из них я, настоящая?

– Ты все они, – Эми опустилась рядом и держала её лицо. – Но ты ещё и та, кто учила меня печь блинчики. Кто пела колыбельные. Кто держала мою руку, когда я боялась темноты.

– Я не помню, – Майя покачала головой. – Нет, помню слишком много. Я пела тебе в замке, спасая от драконов. Я создала тебя из квантовых вероятностей в лаборатории. Я была восьмилетней – как ты когда-то. Я—

Голос оборвался. Тени рванулись быстрее и хаотичнее: тень-Воин атаковала тень-Богиню, тень-Учёный формулами тянулась связать тень-Ребёнка; звуки раскатились в прознительный свист.

– МИРА, сделай что-нибудь!

«Я пытаюсь! Но это за пределами моих протоколов. Мне нужна помощь. Разреши мне вызвать—»

– Да! Вызывай кого угодно!

Экстренные сигналы пронеслись по нейросети – коды тревоги, запросы помощи. Где-то в городе Каи уронил пробирку. Зара отложила утренний кофе. Рен прервал создание нового мира.

Майя вскрикнула. Тело мерцало: то полупрозрачное, то излишне плотное, то распадающееся на пиксели и снова собирающееся; свист в комнате усилился.

– Я теряю себя, – прошептала она. – Эми, я не знаю, как вернуться. Я рассыпаюсь на слишком много кусков.

Эми крепче прижала её к себе; кожей она почувствовала смену температур – жар воина, ледяную сухость Учёного, тепло Матери, прохладу Ребёнка, мороз Богини. Их дыхание смешалось.

– Мы соберём тебя обратно. Кусочек за кусочком. Как пазл на пять тысяч деталей, помнишь? Главное – найти угловые части.

– Угловые части, – повторила Майя. – Где мои угловые части?

Эми посмотрела на тени. Они замедлились, будто прислушались; в кухне стало тише.

– Ты мама, которая любит несовершенные блинчики. Ты Воин, который защищает меня от кошмаров. Ты Учёный, который объясняет, почему небо голубое. Ты Ребёнок, который всё ещё учится и играет. Ты Богиня своего внутреннего мира. Ты всё это, но самое главное – ты здесь. Со мной.

Майя задрожала. Закрыла глаза. Открыла. Теперь оба зрачка были одного размера.

– Эми? – голос был один, мамин. – Твой день рождения. Я… я обещала блинчики.

– Я уже напекла, – сказала Эми и кивнула на стопку. – Но ты можешь сделать сироп. Помнишь твой любимый сироп?

Майя медленно кивнула. Попыталась встать – ноги двигались синхронно. Эми поддержала её.

Тени ещё оставались, побледнев и истончаясь; они зеркалили жесты Майи с лёгкой задержкой, как эхо.

– Корица, – прошептала Майя, доставая специи. – Ваниль. Капля лимона. И—

– Секретный ингредиент, – подсказала Эми.

– Любовь, – они сказали вместе. Голоса совпали.

МИРА тихо пульсировала в углу, фиксируя каждую микросекунду этого момента. Она фиксировала, как система стабилизируется: мать и дочь у плиты среди цифровых призраков готовят завтрак – не идеальный, но настоящий. Климат-система ровно шумела.

На часах было 7:23, 1 сентября 2099 года.

День рождения Эми только начинался.

Глава 2: «Пять жизней Майи»

Сцена 2: «Мир-1: Воин»

Тарелка разбилась. Керамика ударилась о кафель, осколки звенели; по ноге скользнул осколок. Но для Майи удар тарелки прозвучал как таран в ворота. Звон осколков – как звон стрел о каменные стены. А вскрик Эми – боевым кличем. Кухня исчезла между одним вдохом и другим.

Холод ударил в лицо – резкий, горный, с привкусом снега и железа; кожа на щеках стянулась.

– Командир на стене! – крикнули снизу, и голос прокатился по замку. – Драконы с севера! Три штуки!

Майя – развернулась к бойницам. Ветер выл в щелях между камнями, неся запах озона и пепла, сухо обжигая горло. Вдалеке, за облаками, раздался рёв – не животный, а электронный, как перегруженный динамик.

Доспехи материализовались на её теле с жидким шелестом. Наноброня текла, как ртуть, и мгновенно твердела; плечи приятно утяжелились, грудь приняла знакомый пресс веса. В этом мире всё просто: врага – убить, замок – защитить, боль – игнорировать.

– Позиции! – её голос гремел, усиленный акустикой шлема, и шлем гулко отдавал в висках. Эхо умножало приказ. – Арбалетчики – на восточную стену! Копейщики – в центральный двор!

Топот по камню, лязг металла, скрип туго натянутых тетив. Звуки войны сложились в строй звуков, которым она командовала; каменная кладка под сапогами дрожала короткими толчками.

Дракон пробил облака с воем турбины. Не чудовище из легенд – а цифровой кошмар из живого кода. Тело мерцало зелёными строками символов. Крылья детализировались при взгляде.

– Огонь! – скомандовала Майя-Тень.

Арбалеты запели как басовая линия. Попадания сыпались, как стекло – драконья шкура пикселизировалась.

Дракон взревел. Звук ударил физически – вибрация тяжёлой волной прошла по рёбрам. Майя-Воин не отступила. В этом мире страх не положен.

– Эми, ко мне! – крикнула она. И оруженосец возник рядом.

Но это была не та Эми. Шестнадцать лет, лёгкая кольчуга спина прямая. Голос ниже и увереннее:

– Слушаю, Командир. Второй и третий заходят с флангов.

– Разделить отряды. Ты берёшь восток.

– Есть. – Эми-воин развернулась и побежала. Её шаги гулко отдавались по камню в ровном строевом ритме; подошвы скользили по тонкому инею. Никаких «мама, я боюсь». Никаких слёз. Идеальная. Сильная.

Майя-Воин тряхнула головой. Откуда эта мысль?

Второй дракон ударил в западную стену. Пыль поднялась тучей; сухие крупинки липли к губам и языку.

– Держать строй! – её голос перекрыл шум.

Она выхватила меч – ладонь ощутила знакомую шершавость рукояти. В этом мире она была сильной. Здесь она защищала всех. Здесь её не могли упрекнуть в том, что она плохая мать, потому что здесь она была воином.

Третий дракон завис прямо над ней. Его дыхание звучало как белый шум – как радио между станциями; холодная волна перехлестнула доспех, пробившись под металл к коже. Майя-Тень подняла меч и —

– Мама! МАМА!

Голос прорезал белый шум. Это была не Эми-воин. Это была двенадцатилетняя, испуганная Эми из реальности.

Под рёвом дракона Майя услышала шипение сиропа. Под воем ветра – гудение холодильника. Под топотом воинов – своё дыхание: слишком частое, слишком неглубокое.

Она моргнула.

Кухня. Эми держала её за плечи и трясла. На полу лежали осколки тарелки – обычной тарелки. Белые керамические кусочки хрустели под подошвами по серому кафелю.

– Ты кричала, – голос Эми дрожал. – Кричала приказы и махала руками, как будто держишь меч.

Майя посмотрела на правую руку. Пальцы всё ещё сжимали рукоять, которой не было; сухожилия натянулись, запястье тянуло фантомной тяжестью.

– Я защищала замок, – прошептала она. Слова звучали нелепо в мирной кухне. – Там были драконы. Ты была там, но старше. Ты не звала меня «мама», ты говорила «Командир».

МИРА мягко пульсировала в углу; золотистый отсвет лёг на стену. Её голос был тише обычного:

– Майя, вы были в Мире-1 четыре минуты тридцать семь секунд. Здесь прошло только двадцать секунд. Эффект растяжения времени усиливается.

– Там всё ещё идёт битва, – Майя прижала ладонь к виску; под кожей звенела сталь. – Я слышу. Они проигрывают без меня. Эми… другая Эми… она не справится одна.

– Она не настоящая, мам.

Майя посмотрела на дочь. На настоящую – с синяками под глазами от недосыпа, с обкусанными ногтями, с пятном сиропа на футболке.

– Я знаю, – сказала Майя и солгала. Потому что в её голове Эми-воин всё ещё звала на помощь. И её голос был таким же реальным, как голос этой Эми. Может быть, даже более реальным. Потому что Эми-воин никогда не смотрела на неё с разочарованием.

Звон стали не затихал – он ушёл тише, под обычные звуки утра; где-то у висков тянуло холодком. Но Майя знала: стоит закрыть глаза, и она снова окажется на стене, где всё просто. Где она нужна. Где каждая секунда – вопрос жизни или смерти. Где она никогда никого не подводит.

– Сироп сгорел, – сказала Эми. В её голосе слышалась усталость взрослого человека. – Я выключила плиту.

Запах горелого сахара заполнил кухню, перебивая фантомный озон и пепел. Майя ухватилась за этот запах, как за опору. Горелый сахар. Настоящий мир. Неудавшийся завтрак. Такая обычная реальность. Но в углу её зрения замок всё ещё горел, и она была единственной, кто мог его спасти.

Сцена 3: «Мир-2: Учёный»

МИРА проецировала данные прямо в воздух. Оранжевые цифры плыли над столом, плавно мерцая; свет ложился на пальцы тёплой янтарной плёнкой.

– Нейротрансмиттерный дисбаланс критический, – её голос стал ровным, без модуляций. – Серотонин на 32% ниже нормы. Дофамин колеблется. Кортизол превышен в 3 раза.

Числа. Майя ухватилась за них, как в спасательный круг; край стола упёрся в бедро, заземляя. Числа были чистыми и контролируемыми – не как эмоции и не как материнство.

Щелчок в голове. Мир сменил фокус, будто кто-то повернул линзу микроскопа. Лаборатория проявилась плавно, словно реальность смывали проявителем.

Белые стены, потолок, пол. Эха не было – звукоизоляция гасила любой звук; воздух был сухой и прохладный. Центрифуги жужжали на 3000 оборотов в минуту. Холодильники гудели на низкой ноте. ПЦР-аппарат пищал отмечая цикл.

Майя-Учёный – нет, здесь она была доктором Ли – склонилась над голографическим дисплеем. На нём – человеческий мозг во всей сложности. 86 миллиардов нейронов, около ста триллионов синапсов; свет дисплея ровно скользил по кожe запястий. Приборы тихо жужжали.

– Образец 2847-Э, – её голос был клинически ровным. – Девочка, двенадцать лет. Оценка родства с исследователем – 50 %. Совпадает с дочерью из базовой реальности.

Слово «дочь» звучало как любой другой параметр – рост, вес. На экране вспыхнул скан Эми в реальном времени; кластеры в амигдале пульсировали точечным светом. Частота импульсов подскочила до 40 герц. ПЦР коротко пискнула.

– Интересно, – ровно сказала доктор Ли. – Реакция страха без видимого стимула. Возможно, это эпигенетическая память? Унаследованная травма?

Она приблизила изображение. Гиппокамп светился нестандартно – воспоминания формировались и распадались втрое быстрее нормы; холод кондиционированного воздуха тонко покалывал кожу.

– Субъект демонстрирует ускоренную нейропластичность. Адаптация к травме материнской депривации?

Фразы были стерильны. В науке не существовало вины – только переменные и шум.

Доктор Ли переключилась на генетический экран. Маркеры риска диссоциативных расстройств шли столбцами. Если найти их у Образца 2847-Э, можно запустить превентивную терапию.

– Мама?

Голос пришёл не из динамиков. Он пришёл извне, тонкой помехой, как царапина по тишине. Доктор Ли нахмурилась – посторонним звукам здесь неоткуда взяться.

– Мама, ты опять смотришь в пустоту.

Помеха усилилась, как фоновый шум. Доктор Ли попыталась отключить аудиовход, но руки не слушались.

– МИРА сказала, ты анализируешь меня как образец.

Лаборатория дрогнула. Белые стены пошли рябью, точно вода под ветром. Сквозь белизну проступила другая реальность – тёплая, с запахом горелого сахара.

– Нет, – прошептала доктор Ли. – Мне нужно закончить исследование. Если понять механизм, можно это исправить. Исправить себя. Стать лучшей матерью через изменения нейрохимии систем привязанности.

Она повернулась к экранам, стиснув пальцы до тупой боли.

Данных стало слишком много. Тысячи сканов Эми в разном возрасте. Три года – первая истерика без мамы, кортизол +340%. Семь – учится не плакать: префронтальная кора подавляет эмоциональные центры. Десять – перестаёт будить маму из виртуального транса, пути эмоциональной регуляции редеют. Электроника зажужжала громче; строки на панелях дрожали, сливаясь в рябь.

– Я документирую ущерб, – голос дрогнул. Гудение стало агрессивным, как шторм. – Каждый день её одиночества. Каждое утро, когда она находила меня отсутствующей. Всё записано. Оцифровано. Каталогизировано.

– Зачем? – голос Эми теперь звучал прямо здесь, в лаборатории. Хотя её не было и быть не могло.

– Чтобы найти решение, – доктор Ли лихорадочно листала массивы. – Оптимальное соотношение окситоцина к вазопрессину. Правильная частота тета-волн для синхронизации. Если я найду формулу – я всё исправлю.

Белый шум нарастал – и накрыл всё. Центрифуги взвыли, холодильники застонали; звук давил изнутри на виски. Доктор Ли закрыла уши, но шум шёл изнутри черепа. И вдруг – тишина.

Кухня. Эми держала её за руки; тяжесть ладоней тянула обратно в реальность.

– Ты бормотала формулы, – сказала Эми тихо. – Ты пыталась посчитать, оптимальные проценты любви?

Майя – не доктор Ли, просто Майя – посмотрела на дочь без сканеров и графиков. Карие глаза, как у неё, но с усталостью, которой не должно быть у двенадцатилетней девочки.

– Я думала, если пойму механизм, то смогу контролировать, – прошептала Майя. – В лаборатории всё имеет причину и следствие. Там ошибка – это неучтённая переменная.

– А я – переменная?

– Нет, – Майя прижала её к себе. Уловила запах шампуня – яблоко и корица. Их дыхание синхронизировалось.

– Ты константа, – сказала она. – Единственная константа во всех мирах.

Но в голове всё ещё гудели приборы. Данные мерцали, как остаточный образ; цифры тянулись отсветом. Терабайты записей о том, как она разрушала собственную дочь, аккуратно лежали по папкам.

Доктор Ли почти не спала. Она наблюдала, анализировала, документировала – и с математической точностью находила всё новые способы, которыми Майя подводила Эми.

Сцена 4: «Миры 3, 4, 5: Мать, Ребёнок, Богиня»

Майя всё ещё обнимала Эми. Но что-то снова изменилось. Не резко, как с замком или лабораторией, – а мягко и тёпло, будто опускаешься в ванну; звуки кухни приглушились, словно под водо.

Звуки сменились первыми. Гудение холодильника перетекло в колыбельную; утренний свет потёк золотом, мягко касаясь щёк. В воздухе пахло свежей выпечкой, ванилью и чем-то неуловимо радостным.

– Мамочка! – звонкий голосок разрезал тишину. Пятилетняя Эми вбежала на кухню, размахивая рисунком; бумага шуршала у неё в пальцах. – Смотри, что я нарисовала! Это ты, я и единорог Блёстик!

Майя-Мать улыбнулась. Здесь она всегда улыбалась. Она опустилась на колени – без хруста, без тянущей боли в спине; ладони легко легли на тёплые плечи. Голос прозвучал мягко:

– Чудесно, солнышко! Расскажи мне про Блёстика!

Пятилетняя Эми защебетала про единорога, который ест радугу; слова текли быстро, как ручей. Майя-мать слушала всем телом, не отвлекаясь: взглядом, лёгким кивком, теплом ладони.

– А потом мы полетим на Луну, правда, мамочка? Ты обещала!

– Конечно, милая. После завтрака, – Майя-мать рассмеялась легко; смех лился чисто и ясно.

И они полетят. В этом мире все обещания исполнялись: каждый день рождения – идеален, каждая слезинка – высыхала от поцелуя, каждый кошмар – был убаюкан маминой песней.

Но на границе сознания что-то царапнуло. Лёгкий диссонанс, как фальшивая нота в ровной мелодии; свет на миг дрогнул.

– Мамочка, почему эта девочка грустная? – спросила маленькая Эми тише и показала в угол.

Майя повернулась. В углу стояла двенадцатилетняя Эми – настоящая. Она смотрела на эту безупречную сцену, и в её дыхании слышалась боль; грудь под футболкой ходила неровно.

– Это… – прошептала Майя-мать, и голос дрогнул, еле заметно. – Это…

Слова не сложились. В ушах пошёл гул.

Мир качнулся. Звуки наложились: детский смех и подростковые всхлипы. Кухня раскололась надвое: половина – идеальная из Мира-3, половина – настоящая, с разбитой тарелкой на полу.

– Не уходи! – закричала пятилетняя. – Мамочка, не уходи!

Детский крик взрезал пространство.

Но Майя уже падала – не вниз, а внутрь. Тишина сжалась и разом отпустила.

Покачивание. Ритмичное, убаюкивающее. Чьи-то руки держат крепко и надёжно; ткань рубашки шершавит щеку. Запах табака и «Шипра» коснулся ноздрей – папа. Кресло скрипнуло.

– Майечка, ты проснулась? – голос отца был тёплым. Тембр вибрировал спокойно, ровно.

Майя-ребёнок открыла глаза. Комната детства: обои с воздушными шарами, которые она выбирала в пять; в руках плюшевый кролик Ушастик, мягкий, тёплый. На тумбочке светила луна-ночник.

– Папа.. А расскажи сказку!

– Конечно, принцесса. Про что сказку?

– Про девочку, которая потерялась, – сказала Майя-ребёнок.

Папа устроился удобнее. Его голос потёк ровно:

– Жила-была девочка, которая умела путешествовать между мирами…

История лилась – знакомая и новая. В Мире-4 папа рассказывал её каждую ночь, и каждую ночь путь домой менялся: через лес, через море, через звёзды. Слова шли мягко, как по ковру.

Но сегодня что-то было не так. Голос начал меняться – становиться выше, моложе; тембр дрогнул.

– …и девочка поняла, что она не потерялась. Она пряталась.

– От кого? – удивленно прошептала Майя-ребёнок.

– Не от кого, а от чего. От того, что ей нужно было вырасти, – сказал папа, и пауза стала густой, ощутимой.

Края комнаты начали расплываться. Обои слезли лоскутами и обнажили другие стены – белые, пустые; в тишине поднялся низкий гул.

Храм. Нет – не храм. Пространство без границ. Здесь звук ощущался сразу везде, он был как бесконечно тянущаяся мантра «Оммммм»… Успокаивающая вибрация мягко ложилась на горло изнутри.

Майя-богиня не стояла. Она была – везде и нигде. Она видела все миры сразу: кухню с осколками, замок под драконами, белую лабораторию, идеальную «рекламную» кухню, детскую. Гул звучал ровно, без дрожи.

С этой высоты всё казалось маленьким, почти плоским.

Боль Эми – нейрохимическая реакция в крошечном сгустке материи. Материнская любовь – эволюционный механизм вида. Вина – социальный конструкт для порядка.

Но даже здесь она видела: двенадцатилетняя девочка на кухне обнимала пустоту. Говорила в воздух – там, где должна быть мать.

– Мама, – сказала Эми пустоте. – Возвращайся. Из всех миров. Пожалуйста.

Звук поднялся через все слои. Он прошёл сквозь божественное неслияние, детскую невинность, материнскую идеальность, научную отстранённость, воинскую броню – как устойчивый тон, не сбиваемый ничем.

Он добрался до ядра – до той Майи, что была до разделения. Внутри что-то тихо щёлкнуло.

Все миры схлопнулись разом. Какофония – боевые кличи, гул приборов, детский смех, отцовский голос, божественная мантра – слилась в один тон: тонкий и живой.

Всхлип. Майя всхлипнула – просто Майя. Не воин, не учёный, не идеальная мать, не ребёнок, не богиня. Только дыхание стало неровным.

Женщина, тридцати семи лет. Уставшая. Она почти год не спала по-настоящему. Она потеряла себя, убегая от себя.

– Я здесь, – прошептала она и не знала, правда ли это. – Я… кажется, я здесь.

Голос сорвался.

Эми обнимала её – из реального мира. Пахла яблочным шампунем. На подбородке – прыщик, ногти обкусаны до крови. Их дыхание сбилось в общий ритм, тёплый и неровный.

– Ты дрожишь, – сказала Эми мягко.

Майя дрожала. Все её версии дрожали вместе, не в такт, создавая странную вибрацию – как пять струн на разных нотах, пытающихся взять один аккорд. Пауза висела в воздухе.

– Я не знаю, как быть одной, – призналась Майя. – Я разучилась. Быть воином проще. Или учёным. Или идеальной мамой в идеальном мире. Или ребёнком, за которого решают. Или богиней, которая выше всего мирского. Но быть просто мной – самой Майей, которая не знает ответов и боится подвести тебя – это так…

МИРА запульсировала и предупредила:

– Все пять потоков активны одновременно. Так быть не должно. Человеческий мозг не рассчитан на одновременное существование в нескольких реальностях.

– Но я существую, – сказала Майя и посмотрела на руки. Левая всё ещё сжимала невидимый меч, правая держала невидимую пробирку; в пальцах отдавалась память движений.

– Все мы существуем, – добавила она. – Во мне.

В углу кухни тени её версий мерцали – то сгущались, то таяли; будто дышали в такт комнате, чуть запаздывая. Они ждали, готовые перехватить управление в любую секунду.

Сцена 5: «Момент выбора»

Тени начали уплотняться. Сначала воздух дрожал, как марево над асфальтом. Потом контуры прояснились. Тень-Воин проявилась первой – её доспехи легко стукнули о кафель. Следом возникла Учёный – белый халат шуршал, краем задевая стол. Мать из Мира-3 пришла с тёплым ванильным запахом печенья. Ребёнок – с плюшевым кроликом. Богиня просто присутствовала, без звука.

Пять Май стояли в кухне, слишком тесной для стольких слоёв реальности. Стены будто пружинили, удерживая их.

– Это невозможно, – прошептала МИРА. Её сфера пульсировала тревожно-красным. – Физическое пространство не может вместить множественные манифестации одного сознания.

Но кухня вмещала. Стены едва ощутимо повело.

– Выбери, – сказала Воин. Её голос был стальным и холодком касался кожи. – Пусть одна останется. А остальные уйдут.

– Это нелогично, – возразила Учёный, доставая планшет из воздуха. – Мы можем существовать в суперпозиции. Квантовая механика допускает —

– К чёрту твою механику! – Воин ударила кулаком по столу. Чашки подпрыгнули и звякнули. – В бою не может быть пяти командиров!

– И в семье не бывает пяти мам, – тихо сказала Мать из Мира-3. Её шёпот едва слышался.

– Я хочу к папе, – всхлипнула Ребёнок, шмыгнув носом. – Папа всё исправит.

Богиня величественно молчала.

Эми стояла в центре и держала за руку основную Майю. Её дыхание было коротким и частым. Майя дрожала, удерживая версии от распада; по коже пробегала мелкая рябь.

– У вас четыре минуты, – голос МИРЫ сорвался и стал жёстче. – Потом начнётся необратимое повреждение нейронов. Мозг не выдержит всех параллельных потоков.

– Тогда удали лишние, – приказала Воин.

– Недопустимо! – Учёный подняла планшет. – Каждая версия несёт уникальные воспоминания и опыт. Удаление приведёт к фрагментации личности.

– Мы уже фрагментированы! – крикнула Мать из Мира-3. Голос сорвался и отозвался в стенах.

Они спорили. Голоса смешались в шум. Воин требовала силового решения. Учёный предлагала алгоритмы. Мать умоляла думать о ребёнке. Ребёнок плакала, утирая рукавом щёку. Богиня опустилась. Её ступни коснулись пола без звука, и по кухне прошла волна почтения.

– Мы все умрём, – сказала она ровно. – Если продолжим спорить.

Воин сжала кулаки – металл в перчатках тихо скрипнул. Учёный пролистала данные. Мать прижала руки к груди. Ребёнок притихла.

– Но если мы сольёмся, – продолжила Богиня, – мы тоже умрём. Как отдельные сущности. Останется что-то новое. Не я, не ты, не она. Что-то другое.

Воздух глухо отозвался, как если бы дом слушал.

– Коллаж, – сказала Эми. Её голос прозвучал ясно.

Все версии повернулись к ней. Комната на миг сжалась и успокоилась.

– Помнишь, мама? – Эми смотрела на основную Майю, но говорила со всеми. – Когда мне было семь, мы делали коллаж из фотографий. Я порвала снимок с твоей свадьбы и расплакалась – я думала, что всё испорчено.

Она выдвинула ящик. Ящик тихо скрипнул. Эми достала ножницы и старый журнал.

– А ты сказала: «Теперь мы сделаем что-то новое. Не хуже и не лучше. Просто другое».

Ножницы застрекотали; холодная сталь легко шла по бумаге. Листы шуршали.

Эми резала страницы быстро и ровно. Кусочек пейзажа. Фрагмент лица. Полоса неба. Обрывок слова. Она выкладывала обрезки на стол.

– Мама-воин защищает меня. Но иногда мне не нужна защита – мне нужны объятия. Кусочек меча лёг рядом с фрагментом улыбки.

– Мама-учёный всё анализирует. Но иногда чувства важнее логики.

Формула переплелась с сердцем из рекламы.

– Идеальная мама никогда не устаёт. Но я узнала больше из твоих ошибок, чем из твоей идеальности.

Радуга легла на грозовое небо.

– Мама-ребёнок боится взрослеть. Но в каждом взрослом должен жить ребёнок.

Игрушка оказалась рядом с офисным зданием.

– Мама-богиня видит всё целиком. Но иногда важны детали.

Последний кусочек – небо – лёг в центр.

– Вы все – моя мама, – сказала Эми. – Не нужно выбирать. Нужно договориться.

«Три минуты», – прочеканила МИРА.

Версии Майи молча смотрели на коллаж, на стол, друг на друга. Воздух едва слышно гудел, как перед грозой.

– Я устала воевать, – сказала Воин. Голос смягчился. – Драконы не кончаются.

– Данные не дают главных ответов, – добавил Учёный. – Я измерила любовь тысячей способов и пока не поняла её.

– Идеальные дети живут только в идеальных мирах, – прошептала Мать. – А идеальные миры пусты.

– Папа умер, – сказала Ребёнок. Слова легли тяжёлым ударом. – Даже в моём мире. Он обещает не исчезать – и всё равно исчезает.

– Всё – иллюзия, – закончила Богиня. – Даже божественность.

Две минуты. Тиканья не было, но время звенело в висках.

Основная Майя поднялась. Шаг вышел неровным; пол тихо скрипнул под пяткой. Эми поддержала её ладонью под локоть.

– Я не знаю, как нас соединить, – сказала Майя. – Я не знаю, кто из нас настоящая.

– А если никто? – предложила Эми. – Если вы все одинаково настоящие?

– Минута тридцать, – вмешалась МИРА. Её голос дрогнул. – Если вы не примете решение —

– Мы решили, – сказали все Майи разом. Голоса сложились в один аккорд.

Они двинулись навстречу. Медленно, будто шли против ветра. Ткани шуршали о ткани; в груди тянуло страхом, но шаг не сбился.

Воин протянула руку Учёному. Металл встретился с латексом – между пальцами сухо щёлкнула искра.

Мать обняла Ребёнка. Ваниль смешалась с детской присыпкой; тёплый запах стал целым.

Богиня скользнула ниже и коснулась плеча основной Майи. Касание было беззвучным, но воздух дрожал, как от тепла.

– На три? – спросила основная Майя.

– На три, – ответили остальные.

– Один, – сказала Эми. Её голос стал счётом, уверенным.

Они сделали шаг. Контуры дрогнули и размазались.

– Два.

Ещё шаг. Боль прострелила все черепа; кто-то резко втянул воздух.

– Три.

Они столкнулись. Закричали – пятью голосами, потом тремя, потом одним.

Кухню залил всплеск света. Звуковой удар грохнул и оборвался тишиной. Запах озона ударил и смешался с ванилью, антисептиком, детской присыпкой – и исчез.

Тишина.

Майя стояла посреди кухни. Одна. Целая. Но другая.

Глаза были карими, но в них мерцали отблески всех миров.

– Я… я здесь, – сказала она. В голосе слышались лёгкие обертоны – едва слышные следы Воина, Учёного, Матери, Ребёнка, Богини. – Мы здесь. Я здесь.

Эми обняла её. Ткань зашуршала. Майя обняла в ответ – немного неуклюже, будто училась заново.

– С возвращением, мама, – прошептала Эми. – Со всеми твоими частями.

– Состояние стабильно, – сказала МИРА в углу; её свет выровнялся. – Это не должно работать, но работает. Похоже на новый тип сознания: множественное, но единое.

Майя кивнула. Внутри все её части дышали ровно. Воин хотел защищать, но знал, когда отступить. Учёный анализировал, но принимал тайну эмоций. Мать любила и позволяла себе быть неидеальной. Ребёнок помнил радость и согласился расти. Богиня видела целое и ценила детали.

– Завтрак, – сказала Майя ещё слегка многоголосо. – Нужен новый сироп. И новые блинчики. И… – она посмотрела на Эми, – прости, что я пропустила начало твоего дня рождения.

– Ты не пропустила, – Эми улыбнулась; смех прозвенел тихо. – Он только начинается. И теперь нас за столом будет… сколько? Шесть?

– Одна, – поправила Майя. – Но очень сложная.

Они подошли к плите вместе. Сковородка звякнула на конфорке. Майя взяла её – рука дрогнула, будто пять программ спорили между собой. Эми положила ладонь поверх и направила движение; тепло её ладони выровняло жест.

– Вместе? – спросила она.

– Вместе, – ответила Майя всеми голосами разом.

Снаружи Нео-Токио сиял утренним солнцем. Внутри, на кухне сто двадцать седьмого этажа, мать и дочь готовили завтрак.

Глава 3: "Архив Зары"

Сцена 2: "Аналоговый клуб – совет старейшин"

Лифт опустил Зару в подвал – и это был не конец пути. Дальше – служебная дверь, бетонный коридор с запахом машинного масла и сырости. Спуск по металлической лестнице, сорок три ступени: шаг гулко отдавался по тонкому железу и возвращался эхом.

Заброшенная станция линии Маруноути. Её закрыли в 2078-м, когда все пересели на летающий транспорт; туннели и рельсы остались, уходя в густую темноту. Вдалеке глухо шумел город, будто сквозь толщу воды.

На стене – граффити эпох. Иероглифы 2020-х, английские проклятия 2040-х, цифровой код 2060-х. И свежее: «Аналоговый мир – это присутствие». От букв ещё тянуло сладковатым запахом растворителя.

Зара подошла к турникету. Щелчок сухо отпустил механизм. Масляные лампы через каждые десять метров давали дрожащий янтарный свет.

Звуки стали другими. Наверху город гудел электричеством; здесь – тише, но живо: капала вода, далеко журчал тонкий ручей. Приглушённые голоса раскатывались по кафелю мягким эхом.

Последний поворот – и платформа открылась.

Аналоговый клуб. Около пятисот квадратных метров, освещённых свечами и керосиновыми лампами; лёгкая дымка сглаживала углы. В воздухе пахло воском, керосином, старой бумагой и чаем. Огни потрескивали, оставляя в воздухе сухое тепло.

Около сорока человек. Все старше ста лет, некоторые – куда больше. Шахматы – стук дерева о дерево. Бумажные книги – шелест страниц, словно шёпот. Разговоры вполголоса на дюжине языков складывались в мягкий гул.

– Зара пришла, – сказали по-японски, и головы повернулись. Где-то скрипнул стул.

Хироши Ватанабе поднялся от доски. Сто сорок семь лет, движения плавные. Седые волосы касались воротника; руки хирурга – уверенные и сухие.

– Экстренное собрание? – его голос мягко разнёсся по станции.

– Каскадная диссоциация, – ответила Зара. – Пять потоков. Материализация.

Шахматная партия застыла на полуходе. Читающие подняли глаза. Пауза сгустилась.

– В кабинет, – кивнул Хироши. Дверь бывшей диспетчерской откликнулась протяжным скрипом.

Кабинет – громко сказано. Комната десять на десять, стены увешаны картами метро разных лет. Стол из старой двери, по краю – занозистая кромка. Четыре стула скрипели при каждом движении.

Аиша Патель уже ждала. Сто двадцать девять лет, кожа цвета корицы, морщины – «карта прожитого». Взгляд острый; она знала на слух распад тысяч цифровых личностей.

Томас Мюллер вошёл последним. Сто тридцать девять, высокий и чуть сгорбленный; его шаги гулко отдались в бетонном полу.

– Рассказывай, – Хироши налил чай из термоса; сухие листья шуршали в кружке.

Зара рассказала. Сообщение МИРЫ. Майя с пятью личностями. Материализация. Двенадцать лет Эми, которая держит мать, пока та распадается. Слова смолкли; пауза сгустилась.

– Пять потоков, – Хироши покачал головой; волосы тихо скользнули по воротнику. – Максимум видел четыре. Пациентка в 2089-м. Кровоизлияние на третий день.

– Но есть же те, кто выживал, – сказала Аиша. – Марк Ву, тройное разделение, в 2094-м. Джулия Сантос, четверное разделение, в 2096-м. Они до сих пор функционируют.

– «Функционируют», – Томас почти выплюнул слово. – Я говорил с Марком месяц назад. Он переключается каждые четыре часа – как по таймеру. Одна личность не помнит другую. Жена говорит, что это как трое незнакомцев в одном теле.

– А Джулия? – спросила Зара.

– Лучше, – Аиша пролистала потрёпанную тетрадь; бумага отозвалась сухим шорохом. – Но минус тридцать процентов памяти. Не помнит рождение своего второго ребёнка.

Свеча дрогнула в их вдохах.

– В 2067-м был случай в Берлине, – сказал Томас медленно. – Три личности. Не моя пациентка, но я следил. Нейроблокаторы. Насильственное слияние.

– И? – Зара наклонилась; дерево стула пискнуло.

– Технически это был успех. Одна личность, стабильная. Но дочь сказала: «Это не моя мать. Похожа, говорит её голосом, знает факты. Но нет искры. Нет эмоций».

Повисла натянутая пауза.

Хироши подошёл к карте метро 1970-х. Пальцы прошли по линиям – красная, зелёная, синяя; они переплетались, но не смешивались. Бумага мягко шуршала под подушечками пальцев.

– Нужна якорная терапия, – сказал он. – Не медикаменты. А воспоминания о физической реальности. То, что существует только здесь, в теле.

– Да. Боль, – добавила Аиша. – Боль всегда реальна; её не виртуализируешь.

– И любовь, – сказала Зара, поднимаясь; голос потеплел. – Не идея любви и не симуляция. А живая, неудобная, человеческая любовь.

Хироши повернулся. В его руках была старая картонная папка «Протоколы возвращения».

– Возьми. Двадцать три случая: что работало и что нет. И, Зара… – он встретился взглядом. – Если личности затвердеют – уходи. Мы видели это дважды. Оба раза закончилось…

– Чем? – спросила Зара, хотя знала.

– Аннигиляцией. Версии убили друг друга за право жить. Когда умерла последняя – умер и оригинал. Тело, оставшееся жить на автопилоте.

Нахлынула давящая тишина.

Аиша подошла к старому дисковому телефону на стене; номеронабиратель щёлкнул.

– Я позвоню Марку Ву. Он согласен помогать. Сможет встретиться сегодня.

– Возьми это, – Томас протянул небольшой мешочек; грубая ткань тихо шуршала. – Старый анестетик. Вырубает нейроинтерфейс на шесть часов. Если совсем прижмёт – дай Майе только одну. Но не две сразу – это может отключить мозг навсегда.

Зара взяла папку и мешочек. Кивнула каждому. И направилась к выходу.

Она прошла мимо шахматистов, мимо читающих, мимо тех, кто просто медитировал на огонь. Свечи потрескивали, оставляя на воздухе тонкий запах воска.

У выхода её остановила маленькая женщина, лет сто десять, новая в клубе. Голос дрогнул:

– Госпожа Обинна? Я была расщеплена. Два года назад. Три версии. Муж привёл меня сюда.

– И как теперь? – спросила Зара.

Женщина поискала слова.

– Я научилась переключаться. Утром – мать. Днём – работник. Вечером – жена. Ночью – просто я. Границы есть. Но иногда они просачиваются. И тогда я не знаю, которая я настоящая.

– Все, – сказала Зара. – Все настоящие. Просто не одновременно.

Женщина кивнула. Шаги затихли в общей тишине.

Зара пошла обратно – полутьма, масляные лампы, сорок три ступени вверх. С каждым шагом нарастал гул города: электричество, моторы, цифровой шум. Лестница звенела глухо.

У выхода она остановилась и взглянула на папку. На первой странице – фотография: Юки Танака, тридцать четыре, мать троих. Улыбается. За две недели до расщепления.

На обороте – почерк Хироши:

«Пыталась быть идеальной матерью для каждого. Создала три версии. Семь дней борьбы. Дети нашли тело. Кровоизлияние в мозг. Последние слова: “Я не знаю, которая из нас любит вас настоящей любовью”».

Воздух стал холоднее, будто из туннеля потянуло.

Зара закрыла папку и вышла на улицу Нижнего города. Солнце поднялось выше. Пахло жареной рыбой и выхлопами старых машин. Город загудел размеренно.

Грязная, несовершенная – но нормальная – реальность. Та, за которую стоит держаться. Шум собирался в ровный ритм.

Время: 7:43 утра.

Сцена 3: "История Зары – почему она понимает"

Зара вышла в Нижний город. Ей нужно было время подготовиться. Ремень сумки давил на плечо ровным, успокаивающим весом. Улица гудела размеренно.

Нижние уровни жили отдельно. Под эстакадами, в тени башен, существовал другой мир – медленнее, громче. Голоса смешивались с шумом моторов; пахло горячим маслом и влажным бетоном.

– Бабушка Зара! – крикнул мальчик. Лет десять, «аналоговый», без имплантов. – Мама спрашивает, придёте на ужин в воскресенье?

– Скажи Юми, что приду, – ответила Зара. – И принесу персики.

Мальчик сорвался с места; его шаги – отдавались от стен.

Рыбный рынок гудел. – Свежий тунец! Выловлен вчера! – кричали торговцы. – Настоящие водоросли, не синтез! – Осьминог ещё шевелится! – Пахло солью, йодом, кровью, льдом.

Зара купила онигири у старой Мицуко. Рис в нори с солёной сливой – простая еда. Мицуко завернула шарик в бамбуковый лист и перевязала соломинкой.

– Куда так рано, Зара-сан?

– Вытаскивать заблудившуюся душу, – сказала Зара честно.

– А, – Мицуко кивнула. – Удачи. Душам трудно сейчас. Слишком много мест, где можно потеряться.

Крики остались позади. Зара шла и жевала. Слива кислила на языке – резко, реально.

Память пришла внезапно. Две тысячи семьдесят третий год. Ей было сто восемь.

Крематорий. Запах цветов не заглушал запах смерти. Две урны – Коджи и Нана. 72 и 69 лет. Они умерли стариками, но для неё оставались детьми. Там было тихо.

– Почему? – спросила она у урн. – Я предлагала вам терапию. Мы могли бы ещё хоть сто лет…

Внучка Мия, сорока пяти лет, взяла её за руку – тёплую, сухую.

– Бабушка, они хотели умереть людьми. Не оцифрованными сознаниями, не вечными стариками.

– Но я остаюсь.

– И это твой выбор. Они сделали свой, – сказала Мия мягко.

В ту ночь Зара создала «Вечное воскресенье».

Память внутри памяти. Виртуальный мир.

Солнце всегда в зените. Температура – неизменные 23 °C. Дом её детства в Лагосе с японским садом. Невозможная география, но виртуальность терпима к чудесам; трава под ногами пружинила одинаково.

Коджи – тридцать пять, сильный, смеялся её историям. Нана – тридцать два, беременна первым внуком, светилась, прикрыв живот ладонью. Внуки-подростки играли в футбол на лужайке, которая не вытаптывалась; мяч глухо стукал по траве.

– Мама, расскажи про дедушку, – просила Нана.

– Он был упрямым человеком, – начинала Зара, и слова текли одинаково.

Первая неделя была раем. Вторая – утешением. На третьей началось соскальзывание.

Коджи рассказывал те же шутки. Нана задавала те же вопросы. Внуки бегали по тем же траекториям. Даже облака шли прежним порядком.

На сотый день Зара поняла – это не семья. Это запись. Бесконечный повтор её памяти о счастье.

– Мама, расскажи про дедушку, – попросила Нана в который раз.

Зара заплакала. Виртуальная Нана не заметила слёз; улыбка застыла, как маска. Воздух стоял пустым.

Конец памяти. Снова Нижний город. Две тысячи девяносто девятый.

Зара остановилась у фонтанчика с педалью. Нажала ногой – вода брызнула. Она пила медленно, чувствуя, как прохлада спускается по горлу.

– Вы в порядке, госпожа? – молодая женщина с ребёнком остановилась рядом. В голосе – неподдельная забота.

– Вспоминаю, – сказала Зара. – Иногда нужно вспоминать плохое, чтобы ценить хорошее.

Женщина кивнула и ушла. Ребёнок оглянулся и помахал; Зара ответила. Шаги растворились в гуле.

Ещё одна память. Выход из «Вечного воскресенья».

Хироши нашёл её. Физическое тело – в капсуле. Сорок семь килограммов вместо шестьдесят двух. Мышцы атрофированы, пролежни – даже с наномедициной.

– Зара, вы там уже два года. Пора выходить.

– Они здесь. Мои дети здесь.

– Нет. Ваши дети мертвы. Это тени. Эхо, – сказал Хироши.

Она сопротивлялась. Он был упрям. Отключил питание и вытащил её.

Первые дни были адом. Больно везде. Цвета казались тусклыми после идеальной палитры; звуки – резкими, как рвущаяся бумага.

– Я хочу обратно.

– Нет, – Хироши держал её руку. Настоящую, с венами и пятнами. – Ваши дети заслуживают реального горя, а не виртуального забвения.

Месяц физиотерапии. Два месяца психотерапии с Аишей. Три – учиться жить с дырой в сердце, не затыкая её пикселями. Часы тикали медленно, вытягивая день.

– Настоящая боль честнее фальшивого счастья, – сказала она на последней сессии.

– Да, – ответила Аиша. – И настоящая любовь сильнее виртуальной. Вы любили реальных детей. Не копии.

Тихая пауза прозвучала как согласие.

Назад в настоящее. Лифт-экспресс к башне Майи. 90 секунд – от Нижнего города до 127-го этажа. Уши заложило; Зара сглотнула.

В лифте стояла молодая пара. Они склонились над общим нейроэкраном и смотрели что-то прямо в мозг. Их взгляды были расфокусированными, губы улыбались; экран бросал холодный отсвет.

Зара открыла записную книжку и дописала:

«Каждое поколение бежит от реальности по-своему. Моё – телевидение. Следующее – интернет. Теперь – виртуальные миры. Но реальность терпелива: ждёт и берёт своё. Только в ней мы можем по-настоящему умереть. А значит – по-настоящему жить».

Карандаш мягко шуршал по бумаге.

Динь. 127-й этаж.

Двери открылись в хаос. Соседи толпились в коридоре, кто-то кричал про призраков. Охрана поставила световые барьеры вокруг квартиры Майи. Воздух рядом пах озоном.

– Там аномалия! – крикнул молодой охранник. – Физические манифестации виртуальных конструктов! Протокол требует изоляции!

– Протокол может идти к чёрту, – сказала Зара и прошла сквозь барьер. Он пискнул громче и по коже пробежали мурашки. – Там ребёнок.

– Госпожа, это опасно! Ваши импланты могут заглючить!

– Сынок, у меня нет имплантов, – ответила Зара. – И я опаснее любого глюка.

Голоса вокруг стихли на секунду.

Дверь была открыта. Изнутри лился странный свет – мутный, переливающийся свет. Звуки наслаивались: плач, металлический звон, гудение, пение; всё это сбивалось с такта.

– Мама, пожалуйста, вернись, – звучал под всем этим голос двенадцатилетней девочки. – Любая версия – просто вернись.

Зара переступила порог. В голове эхом отозвались слова Хироши: «Если личности материализуются полностью – уходи».

Но Зара пришла вытаскивать заблудившуюся душу. Даже если их было пять. Даже если они дрались за право быть.

Потому что Зара Обинна знала: сломанная ваза, склеенная золотом, бывает красивее целой. Нужно лишь найти правильный клей.

Сцена 4: "Встреча с расщеплённой Майей"

Зара остановилась в прихожей и дала глазам время. Панели стены мерцали, попеременно показывая каменную кладку, белый пластик и детские обои. Воздух то сгущался, то редел; свет мерцал.

Температура менялась с каждым шагом. У двери тянуло холодом, у стены с фотографиями жарило, как от печки. Ледяной сквозняк прилетал из ниоткуда и гас.

– МИРА? – позвала Зара.

Под потолком метались золотые искры, рой испуганных пчёл. Голос ИИ дрожал:

– Зара! Я не могу их стабилизировать! Параметры реальности расходятся с нормой! Шесть параллельных сознаний пытаются существовать в одном пространстве!

– Где они?

– На кухне. Только осторожно: степень материализации растёт. Контуры уплотняются.

В воздухе гудело монотонно и не по-человечески.

Зара пошла на звук. Слышались всхлипы Эми, шестиголосое бормотание. Она выглянула в кухню и замерла. Геометрия поплыла: углы ушли от девяноста градусов, пол дышал волнами. Шумы наслаивались и резали слух.

В центре стояла Эми. Она держала за руки женщину, которая была одной и шестью сразу. Основная Майя дрожала; из носа текла кровь, глаза закатывались. Вокруг сгущались версии.

– Эми, – сказала Зара и шагнула. – Я здесь.

Эми подняла мокрое лицо; голос прозвучал жёстко:

– Бабушка Зара, они спорят. Каждая хочет остаться. Мама слабеет.

Зара запустила механический секундомер. Тик-тик-тик-тик – ровный бой задал общий ритм.

– Слушайте, – сказала она негромко. Шёпот обозначил команду. – Все версии. Один ритм для всех.

Воин повернулась к Заре первой:

– Ты не имеешь власти здесь, старуха. Это поле битвы.

– Нет, – сказала Зара. – Это кухня. Ты сражаешься со страхом, а не с драконом.

– Они есть! Я вижу их!

– Ты боишься показаться слабой. И забываешь, что уязвимость – форма смелости.

Меч в руке Воина дрогнул и потускнел; металл стих.

Зара повернулась к Учёному:

– Ты разбираешь любовь на части и зовёшь это исследованием. Но любовь – не уравнение.

– Всё объяснимо нейрохимией, – произнесла Учёный.

– Объясни мне своей нейрохимией, почему слёзы по детям не заканчиваются спустя двадцать шесть лет. Почему моя боль не уходит, а только меняет форму.

Она обратилась к Матери из идеального мира:

– Ты построила рай. Но твой рай стерилен. Несовершенство – честнее и живее.

К Ребёнку:

– Да, папа умер. Это больно и несправедливо. Но прятаться в восьми – не память о нём. Он любил тебя живой и меняющейся.

Ребёнок шмыгнула носом и кивнула.

К Богине Зара подняла фотографию – они с Майей, 2087 год.

– С высоты это набор частиц на бумаге. А теперь спустись и посмотри. Видишь пятно от кофе? Майя пролила, смеясь над моей шуткой. Это момент реальности.

Зара встряхнула стеклянный шар с блёстками. Вода ударилась о стекло.

– Смотрите: сначала идёт хаос. А потом – успокоение.

Блёстки оседали по-разному, но все вниз, к покою.

– Вы можете существовать, – сказала Зара. – Но не одновременно. По очереди, как эти блёстки.

– Как? – спросили шесть голосов сразу; эхо резануло.

Эми заговорила тихо, но твёрдо:

– Мама, помнишь коллажи? Кусочки разных картинок.

Она поднесла шар ближе к лицу Майи; стекло едва звякнуло.

– Будь как вода: одна, но несущая все частицы. Они – часть тебя, а не командиры.

Майя открыла глаза. Зрачки поймали фокус и удержали его на шаре.

– Я помню, – прошептала она хрипло; в интонации отозвались все версии. – Помню, кем я была до бегства.

– Кем? – спросила Зара.

– Испуганной женщиной, которая любит дочь, но боится не справиться. Она потеряла отца и не знает, как горевать. Она стареет и не принимает этого. Она просто человек.

Версии замерцали и побледнели; шорох стих.

– Мы все умрём? – спросила Ребёнок тихо.

– Нет, – сказала Майя и коснулась призрачной щеки Ребенка. – Вы вернётесь обратно. В меня.

Зара открыла флакон с землёй из Нигерии.

– Понюхай. Это земля. Она пахнет дождём.

Майя вдохнула глубоко, слышно.

– Живой запах, – сказала она. – Не симуляция.

– Теперь стол. Холодный?

– Да.

– А лицо Эми?

– Тёплое. И мокрое от настоящих слёз.

C каждым ощущением версии светлели и втягивались внутрь, как дым в горлышко бутылки. В комнате стало легче дышать.

Свечение МИРЫ выровнялось:

– Показатели стабилизируются! Потоки синхронизируются!

Воин ещё держалась:

– А если я уйду, кто защитит её?

– Она сама защитит, – сказала Эми. – Моя мама может быть сильной и слабой одновременно. Воином и ребёнком, учёным и мечтателем. В балансе.

Воздух вздрогнул. Контуры сошлись вокруг Майи, ускоряясь. Сияние мигнуло.

Хлопок – короткий, глухой. Тишина.

Майя стояла одна. Целая. Но другая. В глазах мерцали отблески всех миров.

– Я… мы… я здесь, – сказала она, проверяя свой тембр.

Эми обняла её.

– Этот эффект нестабилен, – сказала Зара. – Тебе придётся учиться жить с ними. Не подавлять и не отпускать. Распределять роли и время.

– Как?

Зара протянула записную книжку с историями возвращений.

– Читай. Я проходила похожее. Научилась – и ты научишься.

– А если они снова вырвутся?

– Приходи в Аналоговый клуб под старым метро. Там есть такие, как ты. Сломанные и склеенные. Поможем.

Майя посмотрела на Эми:

– Прости. Я испортила твой день рождения.

– Нет, – сказала Эми и выдохнула. – Ты вернулась. Вся. Это лучший подарок.

Зара остановилась у двери:

– В технике кинцуги керамику склеивают золотом. Трещины не прячут – их подчёркивают. История поломки и восстановления тоже красива.

Лифт принял Зару и глухо поехал вниз. Она открыла дневник и записала:

«1 сентября 2099. 8:47 утра. Майя Ли-Андерссон частично интегрирована. Прогноз: осторожно оптимистичный. Эми сильнее любого из нас. Может, её поколение найдёт баланс между мирами».

Внизу, в Нижнем городе, Зара купила торт. Сливки и клубника. Потому что каждый день рождения заслуживает торт. Особенно когда мама вернулась из пяти параллельных миров.

Глава 4: "Отцовский протокол"

Сцена 2: «Вторжение Эми»

Каи методично укладывал оборудование в противоударный кейс. Каждый прибор в своё гнездо, каждая ампула в держатель. Ритуал давал порядок против хаоса. Замки щёлкали ровно, холодный металл петель отзывался глухим эхом.

МРТ-сканер – проверить заряд: 94%, достаточно. Нейростабилизаторы. Электроды – старые, медные, с резиновыми присосками, как в 2040-х. Шприцы – стерильные, одноразовые, на случай внутривенного ввода.

– Папа, ты слышишь меня?

Каи поднял голову. Эми стояла у окна и смотрела вниз на город. В утреннем свете её била мелкая дрожь; свет ложился на лицо бледной полосой. Шум улицы тянулся сюда приглушённой лентой.

– Прости. Что ты сказала?

– Я спросила, почему ты не вмешался раньше. Если знал.

Каи закрыл кейс и защёлкнул замки. Металл хлопнул, звук прокатился по пустой лаборатории; ручка коротко потянула кожу ладони.

– Садись, – он показал на стул у микроскопа. – Хочу показать кое-что.

Эми села, поджав ноги под себя. В этой позе она становилась меньше своих двенадцати. Пластик сиденья был прохладен; стул тихо скрипнул.

Каи включил проектор. На стене вспыхнула фотография – тридцать детей от восьми до шестнадцати лет. Зёрнистое пятно проекции легло на стену.

– Проект «Оптимизация эмпатии», 2085 год. Я руководил. Идея казалась красивой – поднять порог эмпатии у детей. Сделать их добрее и отзывчивее. Родители были в восторге. Мир без жестокости, представляешь?

– Что пошло не так?

Он перелистнул слайд. Те же дети год спустя. Их стало меньше.

– Мы не учли обратную сторону. Дети чувствовали чужую боль как свою. Буквально. Мальчик Юта, одиннадцать лет, не мог пройти мимо бездомного – ощущал его голод. Девочка Мика плакала по три часа в день – от всей боли мира. На снимках у многих глаза были уставшими и полными горя.

Следующий слайд. Ещё меньше детей. Щёлк.

– Трое покончили с собой. Не выдержали. Юта оставил записку: «В мире слишком много боли, и вся она во мне».

Эми сжалась сильнее. В помещении воцарилась тишина, густая, как ватный слой.

– Ты их убил?

– Технически – нет. Этически – да. Я вмешался в их нейронную регуляцию без понимания последствий. Думал, что делаю лучше. А сделал невыносимо.

Он выключил проектор. В лаборатории остался только свет из окон и лёгкое гудение приборов.

– После этого я поклялся: никаких модификаций без полного понимания. И никакого вмешательства без согласия. Твоя мама – взрослый человек. Она имеет право на свой выбор. Даже если этот выбор – саморазрушение.

– Но она не только себя разрушает! – Эми вскочила, стул ударился о стену. Звук отозвался пустым лязгом. – Она разрушает меня! Каждое утро я не знаю, найду маму или её оболочку! Ты знаешь, каково это – любить истукана?

Она закрыла лицо руками, но не заплакала.