Король Одессы

Глава 1. Возвращение Мишки Япончика

Весна 1917 год.

Город гудел, словно огромный портовый котёл, в котором закипала неведомая, грозная эпоха. Запах солёного моря, живого и терпкого, смешивался с едкой гарью угля, сладковатым ароматом жареной барабульки и чем-то ещё – металлическим, почти осязаемым, как предчувствие надвигающейся бури.

Ветер с рейда нёс в переулки сырость, а вместе с ней – тревогу, которая оседала в груди у каждого, кто вдыхал этот воздух.

На улицах шептались о мире и смеялись слишком громко, будто старались заглушить внутренний страх, убедить себя, что жизнь всё ещё течёт по старым рельсам.

Но даже в привычном гомоне Привоза, в звоне трамваев и криках разносчиков, чувствовалась трещина – тонкая, но уже необратимая. Город дышал натужно, словно предчувствуя, что завтрашний день может не походить на вчерашний.

Пульс Одессы бился неровно. Где-то в подворотнях спорили о новой власти, где-то плакали над письмами с фронта, а кто-то, стиснув зубы, точил нож, не зная, для чего он пригодится – для защиты или для мести.

Воздух был пропитан ожиданием: то ли свободы, то ли хаоса. Над всем этим витал запах кофе из крохотных лавочек, смешанный с вонью прогорклого масла и мокрой шерсти – запах жизни, которая, несмотря ни на что, цеплялась за каждый новый день.

***

У ворот старой мастерской, где облупившаяся краска на вывеске давно выцвела, стоял молодой человек. Чёрное пальто плотно обтягивало его узкие плечи, тёмный галстук был завязан чуть небрежно, а волосы, блестящие от утренней влаги, зачёсаны назад.

Глаза – тёмные, внимательные, словно всегда взвешивающие невидимые риски, – выдавали в нём того, кто привык видеть больше, чем говорят. Это был Мойше Япончик, а для своих, на Молдаванке, просто Мишка – имя, которое произносили с теплотой, но и с опаской.

Говорили, прозвище прицепилось ещё в детстве – за узкий разрез глаз и хитрую улыбку, что мелькала на губах, когда он выкручивался из очередной передряги.

Но теперь никто уже не вспоминал, откуда взялось это «Япончик». Имя стало символом, паролем, знаком – его произносили по-одесски, нараспев, с какой-то особенной нежностью, смешанной с уважением.

Он закурил, прикрыв огонёк ладонью от настырного ветра с моря. Тот гонял по мостовой пыль и обрывки газет, принося запахи ночи: керосин, мокрая верёвка, тающая соль.

Дым от папиросы смешивался с утренней сыростью, и Мишка невольно вдохнул глубже, словно пытался уловить в этом воздухе намёк на грядущее.

Из глубины двора доносились глухие удары молотка – кузнец правил подкову, не обращая внимания на ранний час. Где-то рядом сварливо переругивались дворовые, а из открытого окна выплывала хрипловатая песня, которую тянул пьяный голос.

Жизнь, как ни странно, продолжалась – со своими заботами, ссорами и смехом. Но Мишка кожей чувствовал: старый мир трещит по швам, и вот-вот рухнет, обнажив что-то новое, пугающее, но неизбежное.

С тех пор как с фронта потянулись солдаты – хмурые, измождённые, с глазами, в которых застыла пустота, – Одесса перестала быть прежней. Они приносили с собой не только запах пороха и грязи, но и гнев, который копился где-то глубоко внутри.

Город разучился бояться – или, может, просто устал от страха, что было куда опаснее. На каждом углу теперь можно было услышать, как кто-то проклинает царя, кто-то – новых правителей, а кто-то просто шептал, что «всё пропало».

Мишка шёл по улице медленно, вглядываясь в лица прохожих. Из-под арок вываливались люди: матросы с обветренными щеками, торговки с корзинами, нищие, тянущие за рукав, девчонки в ситцевых платьях, хихикающие над чем-то своим.

На каждом шагу – слухи, обрывки новостей, домыслы. Власть сменилась, потом ещё раз, и снова – словно в калейдоскопе, где каждый поворот рождает новый узор, но всё такой же бессмысленный. Сотни знамен, лозунгов, прокламаций, а в итоге – лишь пустота и неуверенность.

Всё поделили, а счастья не прибавилось, – думал он, поправляя лацкан пальто и чувствуя, как холодный металл пуговицы касается пальцев. Эта мысль не была новой, но сегодня она резала особенно остро, как осколок стекла, застрявший в памяти.

Он никогда не был романтиком, не строил воздушных замков. Улица воспитала его жёстко: среди торговцев, шулеров и воров он научился держать удар, считать чужие монеты и смотреть прямо в глаза тем, кто привык брать силой.

Но в это утро, стоя у ворот старого двора, он ощутил странное беспокойство – будто невидимый голос зовёт его в самую гущу этого грохочущего хаоса. Не просто выжить, не просто урвать свой кусок, а встать во главе, стать тем, кто поведёт за собой.

Из подворотни выбрался Сенька «Псаломщик» – долговязый, с хитрыми глазами лисы, которые всегда будто высматривали выгоду. Когда-то он пел в синагоге, потом вёл дела на складах, а теперь стал правой рукой Япончика, верным, как тень.

– Всё готово, Мишка. Люди собрались, ждут тебя на складе у порта, – бросил он шёпотом, оглядываясь по сторонам, словно боялся, что ветер подхватит его слова.

– Сколько их?

– С десяток новых, да наши, старые, все в сборе. – Сенька понизил голос до едва слышимого. – Слыхал? Анархисты опять мутят воду, собираются брать оружие. И с ними, говорят, чекисты.

Мишка прищурился, и в его взгляде мелькнула искра – не то азарта, не то тревоги.

– Значит, будет шумно. Пора и нам напомнить, кто здесь хозяин.

Он двинулся вперёд, не оборачиваясь, уверенно, словно знал, что за ним пойдут без лишних слов.

Город под ногами жил своей жизнью: где-то хлопали ставни, где-то лаяла собака, а над крышами тяжело ревел пароход, отходящий в Констанцу.

На миг Мишке почудилось детство – ловкий мальчишка, бегущий по рынку с ворованным яблоком в руках, слыша за спиной крики торговцев. Запах арбузов, пота, пыли – всё это вдруг всплыло в памяти, как старая открытка, но тут же растаяло. Нет, теперь он другой. И ставки – куда выше.

***

Внутри пахло солью, влажным табаком и чем-то кислым, будто прогорклым вином. На ящиках, составленных вдоль стен, сидели люди – кто в солдатских шинелях с вытянутыми локтями, кто в поношенных сюртуках, сшитых ещё до войны.

В руках – револьверы, ножи, бутылки с самогоном, из которых то и дело делали жадные глотки. Воздух был тяжёлым от дыма и напряжения, а взгляды – настороженными, будто каждый ждал подвоха.

Когда вошёл Япончик, шум стих, как по команде. Он не повышал голоса, не делал резких движений – просто посмотрел на всех своими тёмными, цепкими глазами. И этого хватило, чтобы в помещении повисла тишина.

– Ребята… – начал он спокойно, почти буднично, но в каждом слове сквозила сила. – Все мы знаем, что теперь вокруг – ни власти, ни закона. Каждый сам себе хозяин. Но это не значит, что можно брать всё, что плохо лежит.

– И что, мы теперь анархисты, как те, с плакатами? – хмыкнул кто-то из заднего ряда, сплюнув на пол.

– Нет, – отрезал Мишка, и в его голосе не было ни тени сомнения. – Мы – одесситы. А у нас свой закон. Никто не тронет бедного, не обидит слабого. Но если кто-то сунется в наш двор, в наш город с дурными намерениями – тогда и поговорим по-другому.

Он говорил просто, без лишних слов, но в его тоне было то, чего не хватало другим – уверенность, которая не давала места возражениям. Люди тянулись к нему не из страха, а из веры: этот человек не бросит, не предаст, не уйдёт в тень, когда станет жарко.

Сенька тихо подошёл ближе, склонившись к уху Мишки.

– Там, у Карантинной, опять грабёж. Слыхал, бывшие солдаты, а может, просто шайка, – прошептал он, нервно теребя рукав.

Мишка надвинул шляпу чуть ниже на лоб, словно закрываясь от лишних глаз.

– Пойдём. Разберёмся.

Когда они вышли на улицу, вечер уже опускался на город, как тяжёлое серое покрывало. Фонари горели редкими жёлтыми пятнами, лошади фыркали у телег, а в воздухе витал запах моря, смешанный с сыростью и дымом от печей. Шли молча, только каблуки стучали по булыжнику, отмеряя каждый шаг, как удары сердца.

Вдалеке, у доков, мелькали огни – тусклые, дрожащие, будто свечи на ветру. Там, где тени становились гуще, раздался крик – резкий, сдавленный, а следом – глухой удар, от которого внутри всё сжалось.

Мишка ускорил шаг, не сказав ни слова. Его лицо оставалось спокойным, но в глазах загорелся холодный огонёк – тот самый, что выдавал в нём человека, готового к любому повороту судьбы.

***

Двое громил держали мальчишку лет шестнадцати, били ногами, не жалея сил. На земле валялась перевернутая корзина с яблоками, плоды раскатились по мокрому булыжнику, и сок смешивался с грязью. Парень уже не сопротивлялся, только закрывал голову руками, а из разбитой губы стекала тонкая струйка, чернея в тусклом свете фонаря.

– За что? – спросил Мишка, не повышая голоса, но в его тоне сквозила угроза, от которой воздух стал тяжелее.

– Да вор он! – рявкнул один из нападавших, сплюнув на землю. – У офицера кошелёк тянул, щенок!

– А ты кто такой, чтоб судить? – Япончик шагнул ближе, и в его движении не было ни спешки, ни страха.

Громила поднял руку, намереваясь ударить, но Мишка опередил – короткий, почти незаметный удар в челюсть, и тот рухнул на колени, хрипя от боли. Второй замер, растерянно моргая, а потом попятился, словно понял, что перед ним не просто уличный парень.

– Убирайся отсюда, – сказал Мишка тихо, но каждое слово падало, как камень. – И забудь дорогу на Молдаванку. Навсегда.

Парень поднял глаза – испуганные, но полные благодарности. Его руки дрожали, когда он пытался собрать остатки яблок, но взгляд был прикован к своему спасителю.

– Спасибо, Мишка… – выдохнул он, едва шевеля разбитыми губами.

– Беги домой, – только и сказал тот, слегка кивнув. – И живи по уму.

Они вернулись уже под утро, когда на горизонте проступила бледная полоска света. Порт просыпался: гудели пароходы, перекликались грузчики, а чайки с резкими криками кружили над водой, выхватывая из воздуха клочки хлеба.

Псаломщик достал из-под пиджака мутную бутылку, ухмыльнулся.

– Ну что, выходит, теперь мы – власть?

Мишка лишь усмехнулся, глядя куда-то вдаль, где море сливалось с небом.

– Власть – не те, у кого печать в кармане. А те, кого слушают, Сенька. Запомни это.

Он посмотрел в сторону рейда, и на миг ему показалось, что впереди ждёт не гибель, не бесконечные разборки, а настоящая судьба – та, которую он сам себе выберет.

Погони, сделки, опасности и слава – всё это ещё впереди. Но пока был лишь утренний воздух Одессы, пахнущий солью, свободой и чем-то неуловимо родным, что заставляло сердце биться чаще.

Одесса не спала. Она дышала, жила, боролась – и ждала, чем обернётся новый день.

***

Мишка сидел у окна своей маленькой комнаты на Ришельевской. На столе, покрытом старой газетой, – гранёный стакан с остывшим чаем и тяжёлый, холодный револьвер. Он не любил оружие, но давно усвоил: в мире, где слова теряют цену, металл становится единственным аргументом.

Сквозь приоткрытое окно доносились обрывки уличных споров. Кто-то яростно доказывал правоту революции, размахивая руками, кто-то так же отчаянно торговался за цену на картошку.

Голоса сливались в единый, безумный хор. Мир сошёл с ума, – подумал он, глядя на прохожих. Каждый теперь нёс свою правду, как знамя, каждый кричал о справедливости. А настоящая правда, тихая и жестокая, лежала у него на столе.

Дверь тихо скрипнула, вырвав его из мыслей. – Ты не спишь? – спросила Сара, бесшумно входя в комнату.

Она принесла свежий хлеб, завёрнутый в чистую тряпицу, и небольшой бумажный свёрток. Её тёмные волосы были аккуратно заколоты на затылке, а в больших, усталых глазах светилась мягкость, которую не смогли погасить ни тревоги, ни хаос вокруг.

Когда-то она работала в аптеке, смешивая порошки и микстуры, потом, увлёкшись идеями свободы, ушла к анархистам. Теперь же она была рядом с Мишкой – помогала то сведением с нужными людьми, то простым, тихим словом.

– Не сплю, – ответил он, не отрывая взгляда от улицы. – В Одессе нынче опасно спать. Можно проспать собственную жизнь.

Она подошла к столу и поставила хлеб, её губ коснулась грустная улыбка. – Опасно и не спать. Силы не вечны, Миша.

Он кивнул, принимая её заботу. – Слышала? Сегодня ночью у вокзала была перестрелка. Говорят, матросы сцепились с чекистами. Пять человек убито.

– И ещё двадцать арестовали, – добавила Сара, и её голос стал ниже. – Среди них – Лёва с Молдаванки. Наш Лёва.

Мишка медленно повернул голову. В его взгляде промелькнуло что-то острое, личное. – Тот самый Лёва?

– Твой, – тихо подтвердила она. – И если его не вытащить до утра, его уже не станет. Ты же знаешь, как они работают.

Он молча встал. Комната сразу показалась теснее. – Скажи Псаломщику, чтоб собирал людей. Быстро.

Сара подошла ближе и мягко положила руку ему на плечо. Ткань пальто была грубой, но под ней она чувствовала напряжённые, как струны, мышцы. – Мишка, ты не можешь воевать со всеми. Их слишком много.

– Я и не воюю, – ответил он, и в его голосе прозвучал холодный металл. – Я просто не люблю, когда моих людей хватают за шиворот и тащат в подвал.

Она тяжело вздохнула, но спорить не стала. В её взгляде смешались тревога за него и восхищение, которое она сама боялась себе признать.

***

На улице уже кипела жизнь. Когда Япончик вышел из двора, город гудел, как растревоженный улей. Анархисты с чёрными флагами собирали митинг у памятника Дюку, солдаты сбивались в кучки на бульваре, а слухи летели от дома к дому быстрее ветра.

Сенька «Псаломщик» ждал у запряжённой телеги, нервно пряча револьвер под полой старого пальто. Его лисьи глаза бегали по сторонам.

– Всё готово, – коротко бросил он. – У вокзала выставили усиленный патруль, но сторож в отделении – наш человек. Пропустит с чёрного хода.

– Значит, пойдём с наступлением темноты, – решил Мишка. Он говорил спокойно, но внутри него росло новое, пьянящее чувство – ощущение силы. Он чувствовал, как город дышит под его ногами, как отзывается на каждый его шаг. Одесса осталась без хозяина. И если судьба решила оставить трон пустым – кто-то должен на него сесть.

***

Поздний вечер. Улица Балковская. Дождь моросил с самого заката, превращая улицы в тёмные, блестящие зеркала. Балковская тянулась в темноту, как мутная река. У вокзала пахло мокрым углём, паровозным дымом и человеческим потом.

Трое людей в длинных тёмных пальто бесшумно возникли у дверей полицейского участка. Фонарь над входом тускло освещал их силуэты.

– Готов? – шёпотом спросил Сенька.

– Родился готовым, – ровно ответил Мишка.

Они вошли внутрь быстро и беззвучно. Дежурный – тот самый, их человек, – сидел за столом, делая вид, что дремлет. Он лишь молча кивнул в сторону коридора и снова опустил голову.

За ржавой решёткой в камере сидели несколько арестованных. Один из них, услышав шаги, поднял голову. Избитое, но не сломленное лицо – Лёва.

– Мишка?.. – прошептал он с недоверием.

– Тише, брат. Мы за тобой. Сейчас вытащим.

Через несколько минут всё было кончено. Двое сонных стражей лежали связанными в подсобке, а Лёва, пошатываясь, уже стоял на свободе.

Когда они вышли на улицу, где-то вдали уже послышались тревожные крики, редкие выстрелы и топот бегущих ног. Но Япончик шёл не торопясь, с тем же спокойствием, с каким вошёл.

Под ногами хлюпала грязь, по стенам скользили тусклые отблески фонарей. Он чувствовал странное умиротворение – будто совершил не дерзкий налёт, а восстановил справедливость.

***

На следующее утро о побеге говорил весь город. Газеты кричали о «зухвалой бандитской шайке», но на Молдаванке и в порту люди, передавая новость из уст в уста, улыбались: – Наш Мишка! Своих не бросает!

Слух о нём рос, как снежный ком. И с каждым днём имя «Япончик» звучало всё громче, обретая вес и силу. К нему начали приходить – робко, с оглядкой. Торговцы с Привоза, чьи лавки обчистили залётные банды.

Матросы, которым не заплатили за рейс. Ремесленники, у которых отбирали последнее. Даже женщины, потерявшие кормильцев, шли к нему как к последней надежде.

Кто-то просил защиты, кто-то – справедливости, кто-то просто хотел быть рядом с тем, в ком чувствовалась сила. И он принимал всех. Не потому что жаждал власти, а потому что не мог иначе. Это была его Одесса, его люди.

***

Однажды вечером, когда багровое солнце тонуло в море, к нему в комнату зашёл незнакомец. Высокий, подтянутый, с аккуратной короткой бородкой и в дорогом, нездешнем пальто.

– Господин Япончик, – сказал он с лёгким, едва заметным акцентом, который выдавал в нём человека не из Одессы. – Меня зовут Козловский. Я представляю интересы новых властей.

Мишка медленно поднял бровь, не отрываясь от своего стакана с чаем.

– Каких именно властей? Они у нас теперь каждый день новые.

Гость холодно улыбнулся, и в его глазах не было ни капли тепла.

– Тех, что уже завтра будут решать, кто в этом городе живёт, а кто – нет. Вы человек влиятельный, господин Япончик. Умный. Такие люди нам нужны.

Мишка не спеша размешал сахар ложкой, глядя на воронку в стакане. Звон металла о стекло был единственным звуком в комнате.

– А вы знаете, господин Козловский, – сказал он так же негромко, – что у нас в Одессе больше всего любят, когда с человеком говорят прямо? Без всех этих ваших столичных фокусов.

Козловский чуть наклонился вперёд, его голос стал жёстче.

– Тогда прямо. Мы предлагаем вам выбор: полное сотрудничество – или война.

Повисла тишина. Тяжёлая, звенящая. За окном пронзительно кричали чайки, и ветер трепал мокрое бельё на верёвках.

Мишка отставил стакан и посмотрел на Козловского в упор. Его взгляд был настолько прямым, что тот невольно отшатнулся на шаг назад.

– А если я выберу третье?

– Третьего не дано.

Мишка медленно встал и подошёл так близко, что Козловский почувствовал исходящую от него угрозу.

– Ошибаетесь. В Одессе всегда есть третье. Это когда мы живём по-своему. И никому не позволяем указывать, как нам дышать.

Позже, когда за Козловским бесшумно закрылась дверь, Сенька, всё это время стоявший в тени, спросил:

– Думаешь, сунутся? Пойдут войной?

– Пойдут, – спокойно ответил Мишка. – А мы их встретим.

Он подошёл к окну. С моря тянуло свежестью и свободой. Вдалеке, на рейде, мерцали огни кораблей, словно далёкие звёзды, упавшие в воду.

В этом призрачном свете Одесса казалась живой, прекрасной женщиной, которая улыбается сквозь слёзы. И Мишка вдруг остро понял – всё только начинается. Ни выстрелы, ни кровь, ни политика больше не страшили его.

Страшнее было другое – потерять свою Одессу. Ту, где можно было смеяться во всё горло, драться до первой крови, любить без оглядки и не бояться быть собой.

Он вытащил из кармана медную монету, подбросил её на ладони.

– Пора собирать людей, Сенька.

– Кого именно?

– Всех, кто ещё не разучился отличать честь от выгоды.

Он бросил монету в стакан с остывшим чаем. Тихий звон разрезал воздух, как удар маленького колокола, отсчитывающего новое время.

В ту ночь над городом снова шёл дождь. Капли монотонно стучали по крыше, будто невидимый счётчик отмерял последние мгновения. До той Одессы, которую он знал и любил, оставались считанные дни.

Глава 2. Город и его человек

Тяжёлый, едкий ветер с моря приносил запах мазута, гари и гниющей рыбы. Нервная, лихорадочная весна стремительно перетекла в удушающее, раскалённое лето.

Одесса кипела – то ли от безжалостного солнца, то ли от липкого, всепроникающего страха.

Каждое утро было неотличимо от предыдущего: глухие выстрелы где-то за Балковской, тревожный гул портовых сирен и отчаянные крики газетчиков на углах, выкрикивающих заголовки, от которых кровь стыла в жилах.

На обшарпанных стенах домов, словно оспенные язвы, пестрели свежие афиши – с незнакомыми, суровыми лицами комиссаров, громкими лозунгами и туманными обещаниями «новой жизни».

Но у Молдаванки была своя, неписаная власть. И у этой власти было имя, которое произносили с уважением и опаской. Его звали просто – Мишка.

Его штаб расположился на втором этаже бывшего ресторана «Монте-Карло». Когда-то здесь гремела музыка, лилось рекой шампанское и кружились в танце нарядные пары.

Теперь воздух пропитался запахом дешёвого табака, кожи и оружейной смазки. На стене, вместо зеркал в золочёных рамах, висела подробная карта города, истыканная булавками и перечерченная карандашными линиями, словно у настоящего полководца.

За окном надсадно ржали лошади, а внизу, во дворе, хрипло спорили о том, кто теперь командует портом и кто держит рынок.

Мишка слушал эти звуки, но молчал, погружённый в свои мысли.

– Говорят, красные предлагают тебе звание командира, – в комнату бесшумно вошёл Сенька Псаломщик, его верный помощник.

– Пусть предлагают, – не поднимая глаз от карты, ровно ответил Мишка. – Предлагать – не значит получить согласие.

– Они настроены серьёзно. Прислали официальные бумаги, с печатями. Хотят, чтобы ты возглавил «революционный отряд».

– Отряд чего? – в голосе Мишки прозвучала неприкрытая ирония.

– Отряд защиты Одессы, – усмехнулся Сенька. – С фантазией у них всё в порядке.

Мишка медленно поднялся, прошёлся по скрипучему паркету.

– Они и вправду думают, что если нацепить на меня красную звезду, их грабежи станут честным делом?

– Думают, что ты им нужен, – уже тише, серьёзнее сказал Псаломщик. – А на самом деле – отчаянно боятся.

Во дворе за рестораном собрались его люди. Молодые, измотанные, но преданные до последнего вздоха. Кто-то сосредоточенно чистил старый наган, кто-то жарил на костре картошку, делясь последним.

Трое парней, присев на корточки, играли в карты, лениво споря о будущем.

– Вот увидите, – горячо доказывал один, щербатый парень в тельняшке. – Год пройдёт – и всё изменится. Народ заживёт, как в сказке!

– В сказке, – хмыкнул второй, перетасовывая колоду. – Только ты забыл, что в любой сказке в конце кого-то обязательно съедают.

Мишка вышел к ним на крыльцо. Густая тень накрыла спорщиков.

– Слышу, опять делите шкуру неубитого счастья?

Парни обернулись, и их лица расплылись в улыбках.

– Да мы не спорим, Мишка. Мы просто мечтаем.

– Тогда мечтайте потише, – мягко, но веско ответил он. – Счастье любит тишину.

Он прошёл по двору, раздавая конверты с деньгами – вдовам своих ребят, убитых в недавней перестрелке. Своих Мишка не бросал никогда. Он установил на Молдаванке свой закон: бедных не грабить, детей не трогать, стариков уважать. И даже те, кто его боялся, в глубине души признавали: он справедлив.

***

Вечером он заехал к Софье Рубинштейн. Она жила на Французском бульваре, в тихом доме, где воздух был пропитан сладким ароматом акаций. Её врачебный халат одиноко висел на спинке стула, в квартире царил покой, такой неуместный в этом обезумевшем городе.

Соня встретила его на пороге без тени удивления, словно он только что выходил.

– Опять на бегу, Миша? – в её голосе слышалась усталая нежность.

– Всегда на бегу, – он позволил себе лёгкую улыбку. – В наше время кто остановится – того догонят и растопчут.

Он вошёл, устало опустился в кресло, снял свою неизменную кепку.

– Соня, ты ведь знаешь этих комиссаров. Что они за люди на самом деле?

– Люди разные, – она села напротив. – Среди них есть и честные идеалисты, и страшные фанатики. Но все они без исключения верят, что прямо сейчас творят великую историю.

– А на деле творят только кровь и грязь.

– История никогда не писалась белыми перчатками, Миша.

– Я просто не хочу, чтобы мою историю писали их кровавыми чернилами.

Соня посмотрела на него долгим, пронзительным взглядом.

– Ты не сможешь вечно оставаться в стороне. Рано или поздно они заставят тебя выбрать, на чьей ты стороне.

Он тяжело вздохнул.

– Выбрать? Я уже давно всё выбрал. Я на стороне своего города.

***

Поздно ночью его люди привели двоих самозванцев. Худые, наглые парни, от которых разило дешёвой водкой.

– Шныряли по подвалам, собирали «революционный налог» с лавочников. Представлялись новой властью.

Мишка окинул их ледяным взглядом.

– И какой именно властью? У нас тут каждая вторая подворотня мнит себя властью.

Один из задержанных дерзко вскинул голову:

– Мы из революционного комитета!

– Поздравляю, – спокойно произнёс Мишка. – Только вот революции в Одессе и без вас хватает. А вот порядка – нет.

Он коротко кивнул своим людям. Парней скрутили и вышвырнули за ворота, преподав урок на всю оставшуюся жизнь.

– Пусть идут и хорошенько подумают, чьё имя они пытались использовать зря.

На следующее утро Одесса проснулась под красными флагами. На каждом углу появились патрули. Но люди по-прежнему, по старой привычке, шли за помощью и справедливостью к Япончику.

Он защищал от мародёров, возвращал украденное, мирил повздоривших соседей. Город держался не на бумажках с печатями, а на его твёрдом слове.

В тот день в «Монте-Карло» явился посыльный в военной форме.

– Гражданин Винницкий? Вас срочно ожидают в ревкоме. Сегодня.

Мишка криво усмехнулся.

– А вот и власть пожаловала знакомиться лично.

Сенька нахмурился, его лицо стало жёстким.

– Может, не стоит ходить? Это ловушка.

– Надо идти. Если не пойду я – придут они. А я не люблю, когда ко мне приходят без приглашения.

Он накинул тяжёлое суконное пальто, поправил кепку и тихо, почти шёпотом, сказал:

– В Одессе всегда правят двое: тот, у кого есть слово, и тот, у кого есть пуля. Пойдём посмотрим, кто из нас сегодня кто.

Мишка вышел на улицу. Густой туман стлался над морем, пряча солнце за серыми, безразличными крышами. Его шаги по брусчатке звучали гулко и отчётливо, словно удары метронома, отсчитывающего последние секунды старого мира. Город затаил дыхание. Все знали – сегодня что-то начнётся.

***

Здание революционного комитета разместилось в бывшем особняке сахарозаводчика. Память о былой роскоши – зеркалах, хрустальных люстрах и наборном паркете – была стёрта.

Теперь со стен смотрели агитационные плакаты, у стен сиротливо стояли винтовки, а в воздухе висел густой запах дешёвого табака, пота и страха. Это был запах новой власти.

Мишка вошёл в холл спокойно и уверенно. Он неторопливо снял перчатки, стряхнул с плеча несуществующую пылинку и остановился перед массивной дубовой дверью с наскоро прибитой табличкой: «Революционный комитет. Приём граждан».

– Вы к кому? – дорогу ему преградил юный красноармеец с винтовкой, которая казалась больше него самого.

– Гражданин Винницкий, – ровным, не предвещающим ничего хорошего голосом ответил Мишка. – Я по приглашению.

– А… это вы. Проходите, – парень поспешно отступил в сторону.

В просторном зале, за длинным столом, покрытым красным сукном, сидели трое. Один – в кожаной куртке, с волевым, обветренным лицом офицера, привыкшего отдавать приказы. Второй – суетливый очкарик с перепачканными чернилами пальцами, явно писарь. Третьей была женщина в поношенной шинели, с коротко стриженными волосами и строгими, внимательными глазами. Все трое одновременно подняли головы, когда в комнату вошёл Япончик.

– Михаил Винницкий, – констатировал, а не спросил мужчина в кожанке. – Присаживайтесь.

– Я постою, так удобнее, – ответил Мишка, оставаясь у двери.

– Как будет угодно. Нам доложили, что вы фактически контролируете часть города.

– Я не контролирую, – усмехнулся он, и в его глазах блеснули опасные огоньки. – Я здесь живу. А люди… люди просто со мной.

Женщина в шинели заговорила первой, её голос был на удивление спокоен:

– Мы уважаем ваш авторитет, Михаил. Но времена изменились. Отныне вся Одесса находится под властью революции.

– Власть… – Мишка словно попробовал слово на вкус.

– Видел я много властей. Они меняются чаще, чем направление ветра в порту. А Одесса – стоит.

Очкарик что-то торопливо строчил в своём журнале, старательно избегая смотреть в глаза гостю.

– Мы предлагаем вам, – вновь заговорил мужчина в кожанке, переходя к сути, – официально возглавить батальон. Пятьсот человек под ваше личное командование. Полное обеспечение: жалованье, пайки, патроны.

– И зачем мне это?

– Чтобы в городе был порядок. Чтобы вы служили великому делу революции.

Мишка медленно подошёл к столу, взял протянутый ему документ. Некоторое время он молча держал его в руках, затем прочитал заголовок, выведенный каллиграфическим почерком: «Приказ о назначении командиром 54-го Одесского стрелкового полка товарища Винницкого Михаила Яковлевича».

Он поднял взгляд, и его глаза встретились с глазами комиссара.

– Полк, говорите… А что будет, если я откажусь?

– Тогда, товарищ Винницкий, вы станете врагом революции.

В комнате повисла звенящая тишина. А потом Мишка улыбнулся – тихо, почти незаметно, уголками губ.

– Значит, я согласен стать командиром. Но при одном условии. Полк будет мой. И его законы – тоже.

***

Через неделю улицы портового района снова гудели, но на этот раз гул был иным. К набережной стекался народ – женщины в поношенных платках, дети, суровые рабочие, седые старики.

На причале, выстроившись в почти ровные ряды, стояли его люди – бывшие воры и налётчики, матросы без кораблей, солдаты, вернувшиеся с проигранной войны, бездомные бродяги.

Теперь на каждом была шинель, в руках – винтовка, на рукаве – красная повязка. Но глаза у них были не комиссарские, а настоящие, одесские: умные, хитрые, с вечной искоркой иронии.

Солнце слепило глаза, ветер гонял по брусчатке обрывки старых афиш. На импровизированную трибуну, сколоченную из ящиков, поднялся комиссар в кожанке.

– Товарищи! Сегодня в ряды непобедимой Красной Армии вливается новый 54-й Одесский полк! Его командиром назначается товарищ Винницкий!

Толпа одобрительно загудела. А потом наступила внезапная тишина. Мишка шагнул вперёд, снял кепку, и его голос, усиленный морским ветром, разнёсся над площадью:

– Люди! – сказал он громко и просто. – Мы все выросли на этих улицах. Так пусть теперь наш город живёт по нашим законам. Не по московским, не по петроградским – по одесским!

Кто-то в толпе восторженно засмеялся, кто-то закричал «ура». На мгновение показалось, что даже море замерло и прислушалось к его словам.

***

Вечером они снова собрались в «Монте-Карло». Сенька Псаломщик разливал по стаканам трофейное вино, бойцы, уже обмывшие новое звание, громко смеялись.

На столе, как и прежде, были простой хлеб, селёдка и потёртая колода карт. Но Мишка не пил. Он стоял у окна, вглядываясь в тёмные улицы.

Соня вошла тихо, как тень.

– Мне сказали, у тебя теперь есть собственный полк, – в её голосе слышалась тревога. – Поздравляю.

– Поздравлять пока не с чем. Это не полк – это цепи.

– Но ты ведь сам на это пошёл.

– Чтобы выиграть немного времени. Пока они считают меня своим, у нас есть шанс.

Она подошла совсем близко, заглянула ему в глаза.

– А ты чей на самом деле, Миша?

Он горько усмехнулся.

– Я – одесский.

Она тяжело вздохнула.

– Город не вечен. Его можно разрушить.

– Не пока мы живы.

Он говорил это спокойно, но в груди уже шевельнулось холодное предчувствие. Мишка знал: очень скоро всё это – смех товарищей, вкус вина, даже эта хрупкая дружба – исчезнет. Придут другие люди. С холодными, как лёд, глазами и гербовыми печатями в руках.

Поздней ночью дверь распахнулась, и в комнату влетел запыхавшийся Сенька.

– Мишка! С Пересыпи донесли – белые совсем близко!

– Сколько их?

– Говорят, целый батальон.

Мишка, не говоря ни слова, накинул пальто, проверил револьвер в кармане.

– Поднимай людей. Немедленно. Пусть увидят, что 54-й полк – это не игрушка.

Он вышел на крыльцо. Небо было густым и чёрным, как дёготь. Море шумело глухо и тревожно, словно пытаясь о чём-то предупредить.

– Ну что, Одесса-мама, – сказал он тихо в темноту. – Поиграем в их войну. Но по-нашему.

Он чиркнул спичкой, закуривая. Краткая вспышка на мгновение выхватила из мрака его лицо – усталое, сосредоточенное и непоколебимое. И он шагнул в темноту, навстречу первым, далёким выстрелам.

Глава 3. Маскарад окончен. Япончик повёл свой полк в темноту

Ночь накрыла Пересыпь, как вор накрывает спящий дом.

Тяжёлым, мокрым бархатом.

Туман, пришедший с лиманов, смешивался с угольной пылью и гарью. Он был таким густым, что фонари казались не маяками, а далёкими, умирающими звёздами. Пахло солью, гниющими водорослями и холодным металлом железнодорожных путей.

Где-то далеко, в городе, ещё лаяли собаки, но здесь, на промышленной окраине, стояла мёртвая тишина.

И эту тишину рвал только один звук.

Шарк… шорк… хруст…

Это шёл 54-й Одесский стрелковый полк.

Если бы комиссар, подписавший приказ о его формировании, увидел это «войско» сейчас, он бы или схватился за голову, или за наган.

Это был не полк. Это был маскарад.

Они шли, как привыкли ходить «на дело» – растянувшись, перешёптываясь, то и дело останавливаясь, чтобы закурить. На ком-то сидела новая, с иголочки, казённая шинель, поверх которой была намотана матросская тельняшка. Кто-то щеголял в старом сюртуке и шляпе-котелке, но с винтовкой наперевес.

Они не маршировали. Они крались.

Мишка шёл впереди, рядом с Сенькой Псаломщиком. Он кожей чувствовал этот бардак за спиной. Чувствовал их нервный смешок, их браваду, под которой прятался обычный уличный страх.

Они были ворами, налётчиками, шулерами. Они умели вскрыть замок, взять кассу и раствориться в подворотнях. Но они не умели воевать.

А Мишка только что пообещал им войну.

– Мишка, – Сенька дышал тяжело, его лисьи глаза пытались проткнуть туман. – Тихо-то как. Аж в ушах звенит.

– Тишина, Сенька, это просто пауза, – ровно ответил Мишка, не сбавляя шага. – Пауза перед тем, как заговорят другие.

Он остановился у развилки, где рельсы уходили в тёмные пасти складов. Поднял руку. Вся эта гоп-компания замерла, как по команде.

Вот это они умели. Замереть. Прислушаться.

– Слушайте сюда, орлы, – его голос не был громким, но его услышал каждый. – Это вам не Привоз. Тут за яблоки не спрячешься. Там, за мостом, сидит кто-то, кто пришёл не торговаться.

Он обвёл их тяжёлым взглядом.

– Кто не готов – шаг назад. Прямо сейчас. Никто слова кривого не скажет. Дело добровольное.

Туман окутал их. Сотня человек стояла неподвижно. Пахло махоркой и страхом.

Никто не шелохнулся. Уйти – значило признать себя трусом. А на Молдаванке этого не прощали.

– Тогда тихо, – процедил Мишка. – Как мыши. Разделились на три группы. Псаломщик, берёшь своих десятерых, идёшь по левому флангу, вдоль воды. Рыжий, ты с ребятами – по правому, вдоль пакгаузов. Я иду по центру. Встречаемся у сигнальной будки. Если начнётся – не палить куда попало. Беречь патроны.

Он чувствовал себя режиссёром в дешёвом балагане.

И в этот момент балаган кончился.

ТРАХ!

Сухой, злой винтовочный выстрел ударил из тумана. Пуля с визгом срикошетила от рельса в десяти шагах от Мишки.

И тишина взорвалась.

– А-А-А-А! ДЕРЖИ!

– ЛОЖИСЬ!!

– МАМА!!!

Полк, который он только что пытался строить, превратился в то, чем и был – в толпу.

Вторая половина, наоборот, вскочила и начала палить. Они стреляли во всё. В туман. В небо. В тёмные силуэты складов.Половина его «бойцов» рухнула на землю, закрыв головы руками.

– ПРЕКРАТИТЬ ОГОНЬ! – заорал Мишка, но его голос утонул в грохоте.

И ответили так, что уличная бравада замёрзла на губах.А потом из тумана ответили.

ТА-ТА-ТА-ТА-ТА-ТА-ТА!

Это был не револьвер. И не винтовка.

– Пулемёт… – выдохнул Сенька, вжимаясь в мокрую землю. – Мишка, у них «Максим»!

Хлёсткие очереди прошивали воздух над головами. Пули щёлкали по кирпичной кладке, выбивая крошку. Один из людей Рыжего, что палил без умолку, вдруг коротко вскрикнул, схватился за горло и молча завалился набок.

И всё.

Хаотичная стрельба мигом прекратилась. Наступила та самая тишина, которой боялся Сенька. Только теперь её резал методичный, деловитый лай пулемёта.

Та-та-та… Та-та-та…

Они прижимали к земле тех, кто ещё минуту назад считал себя хозяином Одессы.

Мишка лежал за грудой шпал, и в нём кипела холодная, чёрная ярость. Не страх. Ярость. Его людей, его людей, щёлкали, как орехи. Эти «гости» воевали по-настоящему. Они были профессионалами.

«Если мы будем лежать, – мелькнуло у него в голове, – они нас тут всех и положат. Одного за другим».

Он видел, как его «воины» дрожат. Ещё минута – и они побегут. А бегущих в спину кладут легче всего.

Он не мог воевать с ними, как армия. Значит, надо было делать то, что он умел.

– СЕНЬКА! – заорал он, перекрывая пулемёт.

– Я ЗДЕСЬ, МИШКА!

– БЕРИ СВОИХ! ПОЛЗКОМ! ВДОЛЬ ВОДЫ! – Мишка махнул рукой в темноту, в обход. – Зайдёте им в спину! У вас пять минут!

– Да они нас срежут, пока мы…

– ВЫ ИХ НЕ ВИДИТЕ! ОНИ ВАС ТОЖЕ НЕ ВИДЯТ! – крикнул Мишка. – ПОЛЗИТЕ! РЫЖИЙ!

– ДА!

– ОГОНЬ! ВСЕ, КТО ЕСТЬ! ПАЛИ ПО НИМ!

– Так…

– Я СКАЗАЛ, ОГОНЬ! – Мишка вскочил на одно колено и сам первым выстрелил из своего «Браунинга» в сторону вспышек.

Это сработало.

Страх сменился азартом. «Полк» снова ожил. Терять было уже нечего.

– ПОЛУЧАЙ, ГАДЫ!– ДАВАЙ, ЗА МИШКУ!

Сотня винтовок и револьверов снова ударила по туману. Это была безумная, неточная пальба, но она была громкой. Она заставила пулемётчика нервничать, переносить огонь с места на место.

А Сенька и его десять теней уже растворились в прибрежном тумане, ползком уходя во фланг.

Мишка считал секунды.

Та-та-та… Пулемёт снова заработал.

«Давай, Сенька, давай…»

Люди Рыжего палили не переставая. Они уже вошли во вкус. Это снова превращалось в балаган.

– Гранату! – рыкнул Мишка.

Один из матросов выхватил из-за пояса «лимонку», с хрустом выдернул чеку.

– Куда?!

– В ТУ СТОРОНУ! ДАЛЬШЕ КИДАЙ!

ВЗРЫВ!

Грохот ударил по ушам, земля дрогнула. Пулемёт на миг захлебнулся.

И в эту секунду тишины из тумана, сзади от пулемётного гнезда, раздался отчаянный крик, который Мишка узнал бы из тысячи.

Это был голос Сеньки Псаломщика.

– А ВОТ ТЕПЕРЬ ПОМОЛИМСЯ!!!

И сразу – несколько револьверных выстрелов, хриплый вопль, и ещё один, глухой взрыв.

Пулемёт замолчал.

На этот раз – окончательно.

Мишка вскочил на ноги.

– ВПЕРЁД! ВСЕ!

Его «армия» взревела и бросилась в туман, уже не стреляя, а просто желая увидеть, кого они победили.

У сигнальной будки, в наспех вырытой яме, лежали трое. Двое в шинелях, без погон, но с хорошей военной выправкой. Третий, пулемётчик, так и обнимал свой остывающий «Максим».

Рядом, тяжело дыша, сидел Сенька. Его рукав был тёмным и липким, но он улыбался во весь рот.

– Готово, Мишка. Замолчали.

Люди обступили трофеи. Победа. Первая, настоящая.

– А ну, дай сюда пулемёт!– Мы их сделали! – Видал, как я его!

Они вели себя, как дети, выигравшие у взрослых в карты.

Но Мишка не улыбался.

Он наклонился к одному из тех, в шинелях. Офицер. Ещё дышал, но глаза уже стекленели. Мишка быстро, привычным движением, сунул руку ему во внутренний карман.

Пальцы нащупали плотный бумажный пакет, залитый сургучом.

Он вскрыл его. Внутри, при свете спички, которую зажёг Рыжий, он увидел карту. Карту Одессы. И жирным карандашом обведённый порт, вокзал и… ревком.

А ниже – приказ, с подписями и орлами.

Это была разведка. Настоящая, штабная разведка Белой Гвардии.Это не были бандиты. Это не были залётные мародёры.

Мишка медленно поднял голову. Его люди шумели, празднуя победу над тремя мертвецами и одним пулемётом.