Список подозрительных вещей

1

Мив

Проще сказать, что все началось с убийств, но на самом деле начало было положено, когда Маргарет Тэтчер стала премьер-министром.

– Это неправильно, что страной управляет женщина. Женщины не для этого, – сказала моя тетя Джин в день объявления результатов выборов. – Как будто последних событий мало… Она – начало конца для Йоркшира, и я объясню тебе почему.

Она суетилась на нашей маленькой кухоньке, энергично протирая поверхности, которые я уже протерла. Я, одетая в коричнево-оранжевую школьную форму, сидела за столом и лущила горох в дуршлаг, стоящий на щербатой желтой столешнице. Когда тетя Джин отворачивалась, я кидала пару горошин в рот. Мне хотелось напомнить, что она тоже женщина, как и Маргарет Тэтчер, но тетя Джин ненавидела, когда ее перебивали. Кроме нас, на кухне никого не было, и это означало, что от ее мнений никуда не деться, а их у нее было предостаточно. Так много, что она принялась перечислять.

– Номер один, – сказала тетя Джин, и ее похожие на проволоку седые кудряшки вздрогнули, когда она покачала головой. – Взгляни на это лицо, и ты увидишь, что власть делает с женщинами: она делает их жестче. Можно сразу сказать, что у нее нет сердца, ведь так? – Взяла с сушилки деревянную ложку и помахала ею для пущей убедительности.

– Гм, – произнесла я.

На мгновение я подумала, а не стоит ли кивать время от времени и тайком читать книгу, открытую передо мной и прижатую дуршлагом, чтобы не закрывалась. Однако, хотя слух у тети Джин был неважный, остальные органы чувств отличались остротой бритвы, и она, как охотничья собака, обязательно учуяла бы мое невнимание.

– Номер два. Она уже отняла молоко у бедных детишек и работу у трудолюбивых мужчин.

Я знала, что отчасти это так. Стишок «Тэтчер, похитительница молока» все еще звучал в нашей школе, а ведь прошли годы с тех пор, как она убрала те маленькие бутылочки с отвратительным теплым молоком, которое нам приходилось ежедневно пить.

– Три. Каждые пять минут – проклятое убийство. Йоркшир уже прославился ими. Мертвые девочки.

Тетя Джин отложила деревянную ложку и открыла наш древний холодильник с ржавыми углами. Дверца заскрипела в знак протеста. Посетовав на отсутствие внутри чего-либо существенного, тетя вытащила потрепанный блокнот на пружинке, который она всегда носила с собой, вынула из пружинки такой же потрепанный карандаш и облизала кончик.

– Сливочное масло, молоко, сыр…

Я видела, как тетя Джин проговаривает слова, выводя их аккуратным почерком, которым она так гордилась, и составляя список. Ей нравилось упорядочивать беспорядок жизни. Иногда я спрашивала себя, не это ли она попыталась сделать с нашей семьей.

Составив список, тетя Джин закрыла холодильник и посмотрела на меня.

– О, и не только мертвые девочки. А еще и эти женщины…

Я очень хотела спросить, каких именно женщин она имеет в виду и относятся ли они к тому же типу, что и Маргарет Тэтчер. Меня всегда интриговали женщины, которых осуждала тетя Джин – а таких женщин было множество, – однако я по опыту знала, что от меня не ждут и не желают никаких комментариев. Поэтому решила ничего не говорить и просто откинулась на спинку стула, а тетя Джин тем временем вернулась к своим мыслям. Надобности спрашивать, какие убийства она имеет в виду, не было. Весь Йоркшир знал, что у него есть собственное чудовище, вооруженное молотком и ненавистью к женщинам.

Впервые я услышала о Йоркширском Потрошителе два года назад, когда мне было почти десять. Я, мама, папа и тетя Джин – все мы сидели в нашей гостиной. Тетя Джин недавно переехала к нам, и я потихоньку привыкала к новому члену семьи, облекая себя в ту форму, которая от меня требовалась. Я постоянно пыталась сделаться поменьше и потише, однако, несмотря на все мои старания, особенности моего характера все время выскакивали наружу, как чертик из табакерки.

По маленькому черно-белому телевизору, примостившемуся на полке, показывали девятичасовые новости. Мама, папа и тетя Джин сидели на диване и таращились в экран, как на проповеди в церкви. Мои волосы еще не высохли после еженедельного мытья, поэтому мне пришлось сидеть в кресле, которое обычно занимала мама, когда она спускалась вниз. Кресло стояло рядом с газовым камином, его решетка ярко светилась, а тепло согревало мне лицо, когда я поворачивалась к нему. В остальной части комнаты было холодно, и это было видно по дыханию. Мой взгляд был занят тем, что следовал вдоль коричневых, оранжевых и горчичных завитков на нашем ковре – они были похожи на узоры, которые мы рисовали с помощью спирографа[1], подаренного мне на прошлое Рождество, – когда я почувствовала, что в комнате что-то изменилось, как будто из нее исчез весь кислород. Мне показалось, что все сделали вдох и затаили дыхание – мы так иногда делали в школе, пока не краснели, а потом сдавались и разражались хохотом.

Я подняла голову и увидела на экране серьезного полицейского, увешанного наградами. Я заметила, что папа пристально смотрит на маму, как будто проверяет, есть ли у нее признаки жизни. Ничего не обнаружив, он повернулся к тете Джин, при этом его брови двигались вверх-вниз. Обычно это было очень смешно, и я начинала хихикать. Но сегодня в этом ничего забавного не было. Я не могла понять, что только что изменилось.

– Сегодня я могу с уверенность утверждать, что двадцатилетняя Джин Джордан является шестой в списке жертв Йоркширского Потрошителя. Ее смерть была жестокой. Ей сначала нанесли удар по голове тупым предметом, а потом несколько ножевых ранений. Жертвой стала еще одна проститутка…

Я выпрямилась – раньше я этого слова не слышала. Папа закашлялся, перекрывая звук телевизора, а тетя Джин встала и переключила на другой канал, однако я успела спросить:

– Что такое проститутка?

Папа и тетя Джин переглянулись. Папа заерзал; тетя Джин словно окаменела. Мама продолжила безучастно таращиться в экран, и только короткий проблеск осознания свидетельствовал о том, что она смотрит; правда, сосредоточенность в ее взгляде исчезла так же быстро, как появилась. На меня никто не глядел. Наконец папа подал голос:

– Гм, это… э-э… человек, который помогает полиции.

– Хочешь «Хорликса»[2] перед сном? – спросила тетя Джин твердым, как гранит, тоном и поманила меня за собой, выходя из комнаты.

Когда я вернулась в гостиную, по телевизору показывали совсем другое, и чувство было такое, будто моего вопроса и папиного ответа и не было.

С того дня Потрошитель маячил где-то на задворках моего сознания. В школе салочки с поцелуями превратились в «салочки с Потрошителем», гораздо более страшную игру с участием мальчишек из моего класса, одетых в блестящие парки, застегнутые только у ворота. Когда мальчишки бегали, эти куртки развевались, как крылья хищной птицы. Они гонялись по игровой площадке за самыми красивыми девочками – в том числе и за моей лучшей подругой Шэрон, – а те с криками бросались врассыпную.

Я не особо задумывалась о жертвах Потрошителя до тех пор, пока за несколько недель до выборов не была убита девятнадцатилетняя Джозефина Уитакер, служащая строительной компании из Галифакса. Папа оставил газету на столе в кухне и ушел в паб, а я решила ее убрать. Тетя Джин ненавидела беспорядок. На первой странице были фотографии, которые врезались мне в память: лицо Джозефины – улыбающееся, с широко распахнутыми глазами, в обрамлении темно-каштановых волос, а рядом – ее частично прикрытое тело в местном парке, где ее убили, нанеся двадцать один удар отверткой.

Я восприняла ее смерть как смерть близкого человека. Возможно, из-за ее возраста – она была достаточно юна, чтобы в телевизоре ее называли «девочкой», – из-за того, что она была не сильно старше меня. Возможно, еще и из-за того, что ее описывали словами типа «невинная» и «приличная». Она была не из «этих» женщин, как их называла тетя Джин. Я смотрела и смотрела на те фотографии, переводила взгляд с одной на другую, и мое сердце билось так часто, что пульс отдавался в ушах.

В день выборов папа вернулся домой уже после чая, и я сидела за кухонным столом, изнывая от голода, и ждала, когда он вымоет руки и присоединится к нам. Когда он сел за стол и потрепал меня по волосам – что было одним из редких проявлений его любви, – кухню наполнил знакомый запах мускусного пота и пасты для очистки рук «Сварфега».

– Остин, почти готово, – сказала тетя Джин, кивая и ставя перед ним кружку дымящегося чая. Я от нетерпения заерзала. – Мив, прекрати, – строго велела она, поворачиваясь ко мне. – Ты прямо-таки как спущенный чулок.

Я тут же замерла и повесила голову, покусывая губу. Мама постоянно так меня называла. Только разница была в том, что мама говорила это с улыбкой.

– Если тебе нечего делать, можешь отнести это наверх, – сказала тетя Джин, протягивая мне поднос с тарелкой. От запаха густого томатного супа дырка в моем пустом желудке только увеличилась. Я бросила взгляд в гостиную и увидела, что в старом кресле никого нет. Должно быть, сегодня плохой день.

Я стала подниматься по узкой лестнице, не отрывая взгляда от подноса и с особой тщательностью ставя ногу на каждую ступеньку, чтобы не пролить ни капли. Наверху я опустила поднос на пол возле закрытой двери и легонько постучала. Я рассчитывала услышать какой-нибудь шорох, но внутри стояла тишина. Я на цыпочках спустилась вниз, и, когда моя нога ступила на последнюю ступеньку, сверху раздался тихий стон открывшейся двери. Я выдохнула с облегчением. Она хотя бы поест. День не такой уж плохой.

К моему возвращению в кухню тетя Джин уже сняла фартук и теперь была в обычном кардигане, заштопанном на локтях и застегнутом до самого горла. Если не считать ее мнения, все остальное у тети Джин было, образно говоря, застегнуто на все пуговицы – от ее тугих кудряшек, которые она еженедельно укладывала в парикмахерской под сушуаром[3], до толстых темно-коричневых колготок, полностью скрывавших плоть. Сейчас тетя Джин резала большой пирог и раскладывала его по тарелкам. Папа увлеченно читал новости крикета в «Йоркшир кроникл», но он тут же сложил газету, едва перед ним поставили еду. Потом мы все трое сидели за круглым столом, почти соприкасаясь локтями, и ели.

До того как тетя Джин переехала к нам, мы обычно пили чай перед телевизором на диване, где было достаточно места, чтобы шуметь и смеяться. В прежние годы во время забастовок, которые оставляли нас без электричества и тепла, мама умудрялась превратить все это в игру. Она делала вид, будто мы в походе и поставили палатку, и мы ели при свечах и в шапочках с помпонами, пели походные песни. И хотя нам приходилось есть в темноте, наша жизнь в те времена была залита ярким светом; в ней не было серости, которая опустилась на нас, когда мама замолчала, а тетя Джин поселилась у нас, чтобы заполнить брешь.

Тетя откашлялась, положила свой блокнот рядом с тарелкой, отчего на столе стало еще теснее, и открыла его. Она уже успела сделать дополнительные заметки, тоже аккуратно пронумерованные, о том, почему Маргарет Тэтчер – «это вред для страны, и в частности для Йоркшира». Слова были выведены на страничке так же четко, как они произносились.

Папа молча ел мясной пирог с почками, его взгляд был сосредоточен на еде перед ним. Он ничем не показал, что слушает, когда тетя повторила те же пункты, что излагала мне днем, а потом добавила еще несколько о том, как же это получается, что «у женщин появляются идеи, не соответствующие их положению», и о чем-то под названием «иммиграция», которая и была виновата в том, что Йоркшир «катится ко всем чертям».

Тетя вздохнула, ее кудряшки задрожали.

– Даже не знаю, Остин. Иногда мне кажется, что с таким же успехом мы могли бы сдаться и перебраться к Югу.

Я замерла с вилкой на полпути ко рту. Неужели она серьезно? В нашей семье юг Англии олицетворял судьбу худшую, чем смерть. «Мы йоркширцы до мозга костей, – обычно говорила тетя Джин. – У нас в крови вересковые пустоши и фабрики».

Я положила кусок пирога на тарелку, звякнув вилкой о ее край. Аппетит пропал. Папа поднял голову. Я не задумываясь выпалила:

– Мы не можем уехать отсюда.

Громкость голоса удивила даже меня. Они оба повернулись в мою сторону.

– Правда, что ли? – сказал папа, и его лицо стало веселым. А вот в лице тетя Джин веселья не было.

– Будет так, как скажут, – заявила она, указывая на мою тарелку и как бы говоря: «И с твоим ужином тоже».

– Но ведь у нас все здесь, – сказала я, имея в виду мою лучшую и единственную подругу Шэрон. В горле появился комок, и я тщетно пыталась его проглотить. Слезы были одним из многого, что не одобряла тетя Джин.

Папа отложил нож и вилку и впервые за все время внимательно посмотрел на тетю Джин, вместо того чтобы разглядывать мясной пирог. Затем взял из горки в центре стола ломоть хлеба, густо намазанный маслом, и вытер им соус с тарелки.

– Эх, а ты, может, и права, – сказал он после паузы. – Новая жизнь пошла бы нам всем на пользу. Надо об этом подумать.

Папа поднял глаза к потолку, где слышались шаги, медленно перемещавшиеся взад-вперед. Я тоже посмотрела вверх. А когда опустила взгляд, оказалось, что тетя Джин наблюдает за нами обоими. Я увидела в ее глазах чувство, которому не могла дать названия. Она быстро убрала его вместе с тарелками.

И тогда я поняла, что все серьезно.

В ту ночь я без сна лежала в кровати, мой письменный стол, книжные полки и тяжелый гардероб из ореха были освещены луной, которая заглядывала в щель между шторами, и отбрасывали молчаливые тени. Мне казалось, что глаза слишком детских для меня фигурок Уомблов[4] на давно выцветших обоях наблюдают за мной. Они были так хорошо знакомы мне, что у меня опять перехватило горло.

Я вцепилась в края кровати, чувствуя под руками жесткое, колючее одеяло, мои разум и желудок бурлили от мысли об отъезде из Йоркшира. Мне вспомнилось, когда мы в последний раз были на праздновании «Ночи Гая Фокса»[5] в нашем городе. Мама решила, что я достаточно взрослая, чтобы покататься на аттракционе «Вальс», и я чувствовала, что вот-вот вылечу с сиденья, когда чашка, кружась вокруг своей оси, скользила по волнообразной поверхности. Единственное, что мешало мне закричать от ужаса, была мамина рука, которая крепко сжимала мою. Я до сих пор помню теплый запах имбирного пряника, что мы ели тогда, – он исходил от ее кожи. Я знала, что больше все это не повторится. Последние два года показали мне, как сильно меняются люди. Так как на людей я рассчитывать не могла, мне были нужны хотя бы места и вещи, чтобы крепко стоять на ногах. Уехать отсюда мы не могли.

Я обратилась к единственной вещи, на которую всегда могла рассчитывать. В куклах или мягких игрушках я утешения не находила, поэтому потянулась к изрядно потрепанной книге Энид Блайтон[6], которую мама купила мне на распродаже. Книга всегда лежала наверху стопки возле кровати; от старости ее переплет растрепался, а страницы плохо держались на корешке. Это была одна из историй о Знаменитой пятерке. На людях я была уже слишком взрослой для нее, а вот наедине с собой эти книги были для меня давними друзьями. Мне нравилось, что все их приключения всегда заканчиваются суетой тети Фэнни, которая старалась приготовить для них кучу сэндвичей.

Чтение знакомых строк отвлекло меня, пока я ждала ежедневного утешения. С тех пор как мама замолчала, папа каждый вечер приходил ко мне в комнату, чтобы пожелать спокойной ночи. Это была скудная замена приходам мамы, когда она пела мне колыбельную, поглаживая меня по голове. Она никогда не пела дурацкие детские песенки, только мелодичные, печальные песни «Битлз» или «Карпентерс», которые ее красивый голос превращал в добрые. Но так как те мгновения были единственными, которые я проводила с папой наедине, это стало драгоценным ритуалом. После него папа спускался вниз и смотрел телевизор с тетей Джин или «убегал быстренько пропустить пинту пива», что случалось гораздо чаще. Я отложила книгу, когда его голова появилась в дверном проеме.

– Мы и в самом деле переедем? – спросила я.

Папа вошел в комнату, сел на край кровати и принялся вертеть в пальцах нитку, оторвавшуюся от моего одеяла.

– Неужели это так ужасно? – спросил он, улыбаясь. Кивнул на лежащую у меня на коленях книгу о Знаменитой пятерке. – Я думал, тебе нравятся приключения.

Я удивленно посмотрела на него. Это был удар ниже пояса – использовать против меня книги.

– А как же крикет? – спросила я. – Ты не можешь быть членом Йоркширского крикетного клуба, если не живешь в Йоркшире.

Крикет был единственной общей темой для нас с папой. Благодаря папиной одержимости этим видом спорта сложные правила и язык игры были вырезаны в моем сознании так же, как название приморского курорта на сувенирном длинном леденце. По семейному преданию, мама и папа едва не отказались от детей, потому что они помешали бы им ездить вместе с йоркширской командой и смотреть, как она играет. В конечном итоге им помешали, но не я. Я понимала, что немного исказила суть правила о том, что нужно родиться в Йоркшире, чтобы играть в команде, однако это не сработало. Папа посмотрел на часы, как будто пинта ждала его к определенному часу.

– Йоркшир теперь уже не тот, – произнес он, вставая и собираясь уходить.

Я почувствовала, как внутри меня снова закрутилась карусель.

– Из-за убийств?

– Да, ну, отчасти, – сказал папа, подходя к двери. – Но тебе не надо переживать из-за этого. – Он одарил меня слабой улыбкой, выключил верхний свет и медленно закрыл за собой дверь.

Я достала из-под кровати фонарик, включила его и вернулась к книге. Через несколько страниц мои разум и тело успокоились, слова подействовали как гипноз. Я знала, что моя любимая героиня Джорджина – известная как Джордж из-за внешности сорванца и еще чего-то под названием «кураж» – не испугалась бы переезда и даже Йоркширского Потрошителя. По сути, она, вероятно, призвала бы Пятерку, чтобы поймать его.

«А что, если кто-то поймает его? – задавалась я вопросом, уплывая в сон. – Что, если убийства прекратятся и мы сможем остаться? Тогда мне не придется расставаться с Шэрон, мы остались бы подругами навсегда».

2

Остин

Остин закрыл за собой входную дверь, постоял секунду и выдохнул. Он медленно расправил поникшие плечи и распрямил сутулое тело, как шахтер, вылезший из-под земли. Его дом превратился в место, наполненное необходимостями: необходимостью отвечать на вопросы, чем-то обеспечивать, что-то исправлять. Однако единственное, что Остин хотел исправить, исправить он не мог. Снаружи у него появлялось ощущение, что он снова может дышать. Остин пошел по улице, повторяя считалочку «Эники-беники ели вареники» под ритм своих шагов по потрескавшейся серой тротуарной плитке, и перебирал варианты, куда пойти в этот вечер. Дойдя до перекрестка, решил, что «Красный лев» ближе и там, скорее всего, будет относительно спокойно, несмотря на вечер пятницы. Большинство местных ходили в паб прямо после работы, никуда не заруливая и не откладывая посещение на попозже. Самым важным было то, что от него ничего не ждали, кроме покупки пинты пива.

Дойдя до паба, Остин открыл тяжелую черную дверь. На улице еще было светло, закат только начался, но внутри темно-красные ковровые покрытия и бордовые обои в крапинку создавали впечатление, будто уже наступила ночь. Он оказался прав в своем предположении насчет спокойствия. Завсегдатаи, естественно, были на месте, сидели на высоких табуретах у коричневой деревянной барной стойки; одетые в коричневое, они склонялись над коричневыми кружками, а над ними клубился дым.

Остин заказал свою пинту и указал на стопку газет рядом с посетителем.

– Ага, бери, – сказал мужчина, не глядя на него и не вынимая изо рта сигарету.

Остин порылся в стопке в поиске местной газеты с новостями о крикете. В центральных газетах всегда было много чепухи, и в сегодняшнем выпуске, как он знал, этого мусора было еще больше. Во всяком случае, хотя бы сегодня первые страницы не были заполнены Потрошителем. В заголовках появились новые интонации триумфа и оптимизма, которые Остин не разделял. Он листал страницы, и каждая была любовным посланием новому премьер-министру: «Мэгги, вперед», «Мэгги, у тебя получилось», «Ты в силах помочь ПМ снова сделать Британию великой».

– Топишь свои печали, да, Остин?

Его отвлек Патрик, невысокий, крепко сбитый бармен, который поставил перед ним пинту.

– Теперь, когда в руководство пришла эта женщина, у нас настоящие проблемы, верно? – добавил он так, будто новость была скорее забавной, чем губительной.

Как и его сестра, Остин не испытывал любви к Тэтчер и, учитывая ее послужной список, отлично видел дальнейшее ухудшение положения жителей Йоркшира. Он стал пить пиво, чтобы не отвечать, но Пэт перешел к еще менее приятной теме.

– Как дела дома? – спросил он, понизив голос, чтобы не услышали завсегдатаи.

– Ой, ты сам знаешь, – дал Остин тот самый расплывчатый ответ, который от него ждали.

Прежде чем Пэт успел заговорить, он взял свою пинту и местную газету и устроился за самым маленьким во всем пабе столиком, даже не столиком, а шаткой деревянной подставкой размером с открытку и с одиноким стулом перед ней.

Остин попытался углубиться в газету, но поймал себя на том, что прикидывает, что Мэриан – прежняя Мэриан – подумала бы насчет Тэтчер в качестве премьер-министра. Он представил, как она страстно рассуждает о правах рабочих, при этом ее щеки от возбуждения разрумянились, а когда он не выдерживает и целует ее, она хихикает и выкручивается из его рук: «Остин, я же серьезно».

Он вдохнул и медленно выдохнул, как проколотая покрышка.

Представлять такое смысла не было, но Патрик своим завуалированным вопросом вынудил его снова задуматься о доме. Что он должен чувствовать, когда у него дома замолчавшая жена, своевольная сестра и, что самое болезненное, заброшенная дочь, смотрящая на мир широко открытыми глазами? Он смыл глотком пива поднимающиеся угрызения совести.

Чтобы отвлечься, Остин огляделся и обнаружил, что в пабе появился еще один посетитель, если не считать тех, кто сидел, ссутулившись, за барной стойкой и кто считался практически частью обстановки, а не посетителями. Мужчина склонился над своей кружкой и сидел в противоположном углу, как будто они с Остином были ограничителями для книг. Он поднял голову, возможно почувствовав на себе взгляд Остина, и тот тут же отвернулся, узнав в этом коренастом мужчине с ледяными глазами Кевина Карлтона. Карлтон был из тех, на кого не пялятся. Остин старался жить своей жизнью и не особо заглядывать в личную жизнь других людей, однако присутствие в семье сестры означало, что ему не избежать сплетен, всегда витавших в таком маленьком городке. По словам Джин, Кевин имел дело с «сомнительными личностями», у него «целый выводок мальчишек», которые в конечном итоге «пойдут по плохой дорожке». Хотя его сестре очень многие казались сомнительными, он и сам однажды увидел, как Кевин ударил кого-то бильярдным кием за то, что тот человек слишком долго таращился на него, и знал, что только количество выпитого пива определяет, воспримет Карлтон зрительный контакт как агрессию или нет. К счастью, было еще рано, поэтому Остину сошла с рук его оплошность.

– Привет, Остин.

Он поднял голову и увидел Гэри Эндрюса, только что вошедшего в паб. Остин стал складывать газету и допил пиво.

– Привет, Гэри, – буркнул он, поймал взгляд Пэта, и они оба закатили глаза.

В пабе стало шумно; Гэри приветствовал всех остальных посетителей, хлопая их по спинам и называя по имени. За ним следовало его маленькое войско, кивками и смехом встречая каждое его слово. Остин никогда не понимал, почему за Гэри таскается так много молодых парней. Почему хихикают девицы, он понимал – как ни крути, Гэри был красивым мужчиной, – но вот, по мнению Остина, его нагловатая дружелюбность, образ «человека из народа» были всего лишь спектаклем. Он подозревал, что Пэт считает так же.

– Принести тебе еще? – спросил тот, кивая на пустую кружку Остина и явно оттягивая момент, когда придется обслуживать Гэри и его приятелей.

Остин посмотрел на часы. Его жена уже в кровати, дочь наверняка уткнулась в книгу, Джин суетится в большой комнате, которую он превратил в спальню для нее. Путь свободен. Но он еще не был готов к тому, чтобы вернуться домой.

3

Мив

В понедельник, как и каждый день, я перед школой зашла за Шэрон.

Дорога до ее дома была знакома мне, как страницы книг о Знаменитой пятерке. Я застегнула свой анорак, чтобы укрыться от колючего холодного дождя, и пошла быстрым шагом. В прошлом семестре, когда мы изучали Первую мировую войну, меня заворожил рассказ о людях, живших в окопах. Выстроившиеся в линию таунхаусы на моей улице заставили меня вспомнить о шеренгах измотанных сражениями мрачных солдат из учебников, многократно раненых или перевязанных за долгие годы борьбы и лишений. Я переходила с одной идентичной улицы на другую, пока не оказалась в более просторной и зеленой части города, где жила Шэрон.

По сути, заходить за ней смысла не было. Чтобы добраться до школы, мы все равно были вынуждены возвращаться тем же путем, что я пришла, но мне нравилось заходить за Шэрон. Мне нравились тихие, чистые улицы, а еще то, что ее дом сулил нечто такое, чего не было у моего. И различие было не в величине зданий и не в расстоянии между соседними домами. Оно было в мелочах: в тяжелых бархатных шторах на подкладке против ужасно колючих и тонких, через которые можно было видеть улицу. В табличке с фамилией против номера дома на двери. В свежеокрашенных окнах с двойными стеклами против обшарпанных деревянных рам. В неторопливой тишине улицы Шэрон, тишине, нарушаемой стуком дождя, криками птиц и шумом редких машин, против никогда не смолкающих воплей детей, которые играли на проезжей части моей улицы, лая собак и непрерывного стука футбольного мяча по мокрой стене.

Шэрон, пряча светлые волосы под капюшоном, ждала меня в конце своей улицы, и мы легко зашагали к школе. Если я была Джорджи из Знаменитой пятерки, то Шэрон – симпатичной и милой Энни. Я вся состою из прямых линий, как человечки, что я рисую в школе: невысокая, с прямыми каштановыми волосами, с прямым носом и прямым, без малейших выпуклостей телом. Шэрон же вся из плавных линий и изгибов: светлые волосы собраны в пучки; носик кругленький, как кнопка; платья в горошек. Даже почерк у нее округлый. Я всегда считала, что окружающим мы кажемся странной парой. Мы продолжили позавчерашний разговор практически с середины предложения, как будто и не прерывались.

Люди, которых мы видели по дороге, напоминали дома, мимо которых мы шли: такие же предсказуемые и неизменные. В восемь тридцать мы в унисон звонко крикнули «Доброе утро!» миссис Пирсон, выведшей гулять своего юркого джек-рассела. Мы знали, что после нее мы поздороваемся с мужчиной из углового магазина и поболтаем с ним, он обязательно будет стоять снаружи и раскладывать свежие газеты на стойку. Он назовет нас «Необыкновенной парочкой», и мы рассмеемся, как будто услышали это впервые.

Еще до того, как мы дошли до него, Шэрон пихнула меня локтем в бок и тихо произнесла:

– Берегись!

Проследив за ее взглядом, я увидела еще одного знакомого, единственного человека, с которым мы не здоровались по пути и которого, как мы откуда-то узнали, звали Брайан, хотя по имени мы к нему не обращались. Для нас он был просто «человек в комбинезоне».

Он бы молод, чуть за двадцать, и ни разу не встретился с нами взглядом. На нем была все та же застегнутая до самого подбородка темно-синяя куртка в масляных пятнах и вязаная желтая шапка с помпоном – ее неожиданная задорность резко контрастировала с его обликом, – и в руке у него был пластиковый пакет, из которого выглядывала газета.

Мы никогда не знали, появится он или нет, а когда появлялся, тут же переходили на другую сторону улицы. Сначала под тем предлогом, что от него, как говорила Шэрон, плохо пахнет, хотя мы никогда не приближались к нему настолько, чтобы определить, так это или нет. Вначале мы считали его безобидным, однако в последнее время наше отвращение к его неряшливому виду переросло в нечто более тревожное. Мы ускорили шаг и прошли мимо него по другой стороне улицы; Шэрон, вцепившись мне в руку, тащила меня за собой, спеша завернуть за угол, к безопасности.

Еще не наступило время, когда взрослые увидят для нас угрозу в Потрошителе. Пока серийный убийца убивал молодых женщин, и в школу мы ходили одни. Эти два аспекта существовали в идеальной изоляции друг от друга. Взрослые из нашей жизни не переживали за нас, однако после убийства Джозефины Уитакер над нами нависла зловещая тень Потрошителя. Мы стали внимательнее приглядываться к мужчинам, которые встречались нам по пути. Мы вглядывались в их лица, вместо того чтобы бросить «здоро́во» в обычном йоркширском стиле. Улыбки на лицах, прежде воспринимавшиеся как дружелюбные, теперь казались недобрыми ухмылками, демонстрировавшими намерения, которые мы представляли очень смутно, но про которые знали, что они плохие.

После магазина мы выбрали один из кратчайших путей, который повел нас через плотно заросшие зеленью проходы и открытые пространства, где можно было забыть, что мы дети из безликого промышленного города, и представить себя первопроходцами, открывающими новую страну. Признаком того, что мы приближаемся к цивилизации, был большой завод с высокими окнами, в которые невозможно было заглянуть, и обнесенный забором с колючей проволокой. Я всегда съеживалась, когда мы проходили мимо, вспоминая одно из наших «приключений», в которое я нас обеих втянула.

Годом ранее так уж случилось, что на Рождество я получила шпионский набор, а потом посмотрела первый для меня фильм с Джеймсом Бондом «Голдфингер», и эта комбинация помогла мне понять, что завод, по сути, прикрытие для русских шпионов. Я обсудила это с Шэрон, и та радостно согласилась, как всегда в те времена соглашалась со всеми моими идеями. А потом я предложила ей перелезть через забор и забраться внутрь.

В ответ на это Шэрон закатила глаза и просто постучала в дверь, заявив мужчине, который открыл нам, что нам очень надо в туалет. То было мое первое знакомство с ее изобретательностью в чрезвычайной ситуации, и она произвела на меня впечатление. Мужчина рассказал, как нам пройти до туалета, но мы, естественно, свернули в другую сторону, надеясь найти что-нибудь интересное, чтобы подтвердить мою версию о шпионах. В конечном итоге дошли до двери в маленький кабинет и заглянули внутрь. За обшарпанным коричневым письменным столом сидел мужчина в коричневом костюме и курил, и стены уже стали коричневыми от сигаретного дыма.

– Что вы здесь делаете? – спросил мужчина так спокойно, как будто это было обычным делом – увидеть в дверях своего кабинета двух одиннадцатилетних девчонок.

– Мы… э-э… ищем туалет, мы, наверное… – начала Шэрон.

– А что здесь происходит? – осведомилась я. Я еще не научилась скрывать любопытство.

Мужчина улыбнулся мне и положил сигарету на огромную коричневую пепельницу с горой оранжево-белых окурков.

– Мы производим вещи. Из металла. Из листового металла. – Он указал на табличку над головой. «Листовой металл Шофилдза» – было написано на ней.

Мы поспешно отступили. Никаких русских шпионов там не было, только Кеннет Пирсон, который жил на моей улице и бросил нам «здоро́во», когда мы уже у выхода прошли мимо него. Наша эскапада закончилась совсем не тем, чего я хотела, и с тех пор я торопилась миновать здание, не желая, чтобы оно напоминало мне о той истории.

Поворачивая за угол и направляясь к школе, обычно мы проходили мимо граффити на стенах заколоченной фабрики, где буквами в фут высотой было написано «В-ги прочь», но в этот день надпись была закрыта большим белым плакатом. Я остановилась и уставилась на него. Заголовок «Полиция Западного Йоркшира» почти полностью занимал верхнюю половину, а под ним жирными черными буквами было «ПОМОГИТЕ НАМ ОСТАНОВИТЬ ПОТРОШИТЕЛЯ И НЕ ДОПУСТИТЬ НОВЫЕ УБИЙСТВА».

У меня возникло ощущение, будто обращаются конкретно ко мне.

Шэрон, продолжая болтать, прошла еще несколько шагов, прежде чем заметила, что меня нет рядом, и остановилась.

– Что там? – спросила она.

– Как ты думаешь, мы его знаем? – спросила я. – Может так быть, что мы видим его каждый день и не знаем, что это он?

Шэрон вылупилась на меня и сморщила носик, словно отгоняя эту идею.

– Не хочу об этом думать, – сказала она. – Пошли, а то опоздаем.

Но я не могла не думать, и ежедневный призыв на плакате заставил меня искать его везде, во всех мужчинах, что мне встречались.

Вскоре после этого мы с классом поехали на экскурсию в городок в Северном Йоркшире, в Нерсборо, недалеко от Харрогейта. Тетя Джин назвала Нерсборо «роскошью Йоркшира». Она выплюнула эти слова с тем же презрением, что обычно относила к Югу, но в то утро, когда я встала, тетя упаковала мне с собой обед и дала подробные инструкции относительно того, что мне нужно взять с собой. Еще один список. Выцветшая желтая страничка, исписанная аккуратным почерком с завитушками, и дважды подчеркнутое «Не забыть» наверху вызвали у меня улыбку.

При посадке в оранжевый автобус, заляпанный пятнами ржавчины, все мы ждали, что первыми сядут Нил Каллахан и Ричард Карлтон. Это были те самые мальчишки, которые придумали «салочки с Потрошителем» и которые имели репутацию драчунов. Их даже поймали на курении. Автоматически предполагалось, что они займут задний ряд. Ричард, высокий, поджарый парень с холодными голубыми глазами, проходя мимо нас, послал Шэрон воздушный поцелуй. Шэрон скривилась и закатила глаза, но я видела, как под веснушками ее щечки покрыл легкий румянец. Выглядела она при этом очаровательно.

Не помню, когда точно это началось – то, что мальчишки стали по-другому реагировать на Шэрон, – но в какой-то момент я заметила, что она привлекает к себе совсем не то внимание, что я. После этого я пыталась смотреть свысока на мальчишек, а иногда и на мужчин, которые таращились на Шэрон или распускали перед ней хвост. Однако иногда от сознания, что я остаюсь невидима для них, у меня перехватывало горло.

– В сторону, – сказал Ричард тихому мальчику по имени Иштиак, собиравшемуся подняться по ступенькам в автобус.

Иштиак встал сбоку, не сказав ни слова. Мы с Шэрон поднялись следующими, морщась от едкого запаха застоявшегося табачного дыма и хлорки. Мы знали наше место и сели посередине; спереди же, под защитой наших учителей мистера Уэра и мисс Стейси, устроились самые тихие ученики, в том числе и Иштиак.

На пути туда я сидела молча, смотрела в окно и старалась, чтобы меня не затошнило. Стивен Кроутер, который сидел впереди, уже поблевал в ведерко, а все, кто был вокруг, с отвращением морщились. И хотя я тайком ненавидела наших мальчишек из класса, я знала, что такого рода внимание мне не нужно.

Шэрон оживленно болтала с девочками позади нас. Шум в салоне усиливался по мере того, как Нил и Ричард устроили веселую потасовку, а остальные стали хором повторять стишок, появившийся после выборов. Нарисовав человечка из палочек на одной руке, мы поднимали руку вверх и двигались в такт словам:

Скандирование заканчивалось триумфальным поднятием другой руки с рисунком. Маргарет Тэтчер была раздавлена и превращена в ничто.

Когда шум достиг передней части автобуса, мистер Уэр оторвал голову от спинки кресла, и тут же воцарилась тишина. Он оглядел нас, и казалось, что взгляд его темных глаз проникает внутрь каждого. Затем выждал несколько мгновений, удостоверяясь в том, что никто не подвергает сомнению его абсолютную власть, опустил глаза на листок перед собой и сказал:

– Итак, ребята. Матушка Шиптон родилась в тысяча четыреста восемьдесят восьмом году и прославилась как пророчица Нерсборо. Кто-нибудь знает, что значит это слово?

– Нет, мистер Уэр, – хором ответили все, кроме Стивена Кроутера, который сидел, уткнувшись в ведерко.

– Это значит, что она могла видеть будущее. Она жила в пещере, которую мы обязательно увидим, и весь город считал ее странной – примерно таким же, каким мы считаем тебя, Кроутер, – сказал он, глядя на беднягу Стивена. – Считается, что ее колодец волшебный, он превращает вещи в камни, и некоторые говорят, что, если бросить в него медяк, твои желания сбудутся. – То, как мистер Уэр закатил глаза и покачал головой, продемонстрировало нам, что именно он думает о легенде.

А мне понравилась легенда о матушке Шиптон и ее колодце.

Когда мы добрались до Нерсборо, потеплело и выглянуло солнце, что являло собой резкий контраст с темным и холодным колодцем и пещерой, в которой пахло плесенью и сыростью. По ней эхом разносился мерный, ритмичный стук капель, падавших с потолка, у входа висели похожие на каменные игрушки, обувь, шляпы и чайники; они напоминали предметы из мрачных сказок. Я подумала, что «окаменевшие» – подходящее слово для обозначения этих предметов.

– Так, тише все. Слушаем внимательно, – сказала мисс Стейси. – Доставайте свои медяки и загадывайте желание. Будьте очень осторожны с выбором того, чего желаете. Убедитесь, что не будет ничего плохого в том, что ваше желание осуществится. И самое главное: помните, что нельзя никому рассказывать о своем желании, иначе оно не сбудется.

Я стояла возле колодца и обдумывала несколько вариантов. Посмотрела на Шэрон, которой не нравился запах сырости, и поэтому она морщила веснушчатый носик. Один вариант был иметь такие же длинные светлые волосы, как у нее, – я немного стыдилась своих каштановых волос, постриженных по-мальчишески коротко. Еще я подумывала о том, чтобы пожелать вернуться в то время, когда мама не изменилась. Но я знала, что волшебства колодца желаний на это не хватит. Я прикинула, а не пожелать ли, чтобы мы не переезжали на Юг, чтобы мне не пришлось расставаться с Шэрон.

В конечном итоге я загадала желание, которое повлияло на жизни всех, кого я знала, желание, о котором мне суждено было пожалеть.

Бросая медяк в колодец, я загадала, чтобы именно я стала тем человеком, который схватит Йоркширского Потрошителя.

Мы с Шэрон не стали бы подругами, если б не ее мама Руби. Однажды в воскресенье она в церкви подошла ко мне и папе. Это случилось вскоре после того дня, когда мама изменилась и перестала посещать церковь, а вот папа продолжил ходить. У него сохранилась вера. Во всяком случае, он приходил послушать, как я пою в хоре, а пела я каждое воскресенье. Это было одним из моих любимых занятий, так как напоминало о маме. Пение помогало мне чувствовать себя ближе к ней. Примерно через год папа тоже перестал приходить. А тетя Джин никогда не ходила в церковь. «Милосердие начинается дома», – обычно говорила она.

Произошло это после утренней службы, когда викарий молился за душу Джин Джордан, последней жертвы Потрошителя, той, о которой говорили во всех новостях. Тогда никто, похоже, не забеспокоился. Всем казалось, что Потрошитель далеко от нашего маленького городка. Он рыскал по большим городам, о его жертвах говорили шепотом и с жалостью. Там были другие люди, не такие, как мы. В нашей церкви мы были в безопасности, нас защищала наша праведность.

Мы стояли у входа, и я разглядывала покосившиеся и заросшие мхом надгробия. Мне стало интересно, где закончили свой жизненный путь убитые. Было ли разрешено похоронить их на церковном кладбище, если учесть, какие слухи о них ходили. Я подняла голову, собираясь задать папе вопрос, но он о чем-то тихо беседовал с Руби, поэтому я ждала. Наконец они заметили меня. Руби – ее окружало облачко аромата «Чарли» – наклонилась, чтобы заглянуть мне в лицо. Я захлопала глазами, а она улыбнулась и сказала:

– Хочешь как-нибудь прийти к нам на чай? Чтобы мама и папа немножко отдохнули?

Я не понимала, что во мне есть такого утомительного, чтобы родители нуждались в отдыхе, но Руби напоминала Парди из «Новых мстителей», ее светлые волосы со стрижкой «паж» обрамляли улыбающееся лицо, и меня вдруг потянуло к этой улыбке и ее приятному запаху. По сути, к ней тянулись все, даже мой папа.

– С удовольствием, миссис Паркер, – сказала я, даже не думая скрывать радость в голосе.

В первый раз, когда я шла по дорожке к Паркерам, ноги у меня были словно ватные. Мне ужасно хотелось взять папу за руку, но я знала, что в десять лет я уже слишком взрослая для этого. Дом Шэрон стоял отдельно и был высоким, его широкие створчатые окна и белоснежные рамы сулили порядок и уют. Руби открыла мне дверь, и я увидела позади нее Шэрон, из-за спины матери выглядывал огромный, как в мультике, голубой глаз, а светлые вьющиеся волосы напоминали половинку золотистого нимба. Естественно, я уже знала, кто такая Шэрон, – как-никак мы учились в одной школе. Но для меня она была персонажем из сказки – принцессой или феей, – а мне места в сказках не было. Выскочив из-за матери, Шэрон протянула мне руку. Я озадаченно посмотрела на нее, и тогда она схватила мою руку в свою и потащила в дом, на лестницу, в свою комнату, горя желанием показать мне обои с Холли Хобби и куклу Холли Хобби. Папа и Руби остались болтать на крыльце. Я даже не попрощалась с ним.

У меня никогда не было столько кукол и мягких игрушек, как у Шэрон. Все они сидели вдоль ее кровати и напоминали мне разноцветную группу наблюдения. Что до меня, то я, будто окаменев, сидела на табуретке перед туалетным столиком, боясь сделать какие-то движения, которые могли бы навлечь на меня неприятности или привести к моему изгнанию. Несмотря на неудобную позу, мне так отчаянно хотелось оставаться там, что я даже испытывала боль. Я чувствовала, что у меня горят щеки, причем не только от застывших взглядов игрушек, но и от уютного тепла, исходящего от радиатора.

Я сидела и молчала. Ждала. К тому моменту я уже обнаружила, что люди готовы очень много раскрыть о себе, когда ты молчишь. За короткое время я узнала, что Шэрон нравятся морские свинки, что ее любимая игрушка – Холли Хобби, которую она назвала – немного неоригинально, на мой взгляд, – Холли.

– А ты неразговорчивая, да? – сказала Шэрон, склонив голову набок, словно я была диковинкой, в которой она никак не могла разобраться.

– Я просто слушаю, – ответила я.

Когда Руби позвала нас вниз к чаю, Шэрон еще ничего не знала обо мне, а я чувствовала, как оттаиваю под ее неустанным теплом и болтовней.

После того как мы съели рыбные палочки, картошку фри и горошек – даже еда в доме Шэрон была более яркой, чем наша, серая и коричневая, – я собралась встать из-за стола.

– Ты куда? Мы еще не ели пудинг, – сказала Шэрон.

После того дня, когда мама изменилась, все, что можно было считать лакомством, быстро исчезло из нашей жизни, и я совсем забыла о пудингах. Когда Руби поставила перед нами мисочки, в которых был рулет с джемом, политый заварным кремом, я едва не запрыгала на стуле от радости. Я замурлыкала от удовольствия – и тут заметила, что ко мне прикованы взгляды обеих, а на лице Руби отражается нежность, смешанная с болью.

Скоро мне доведется ловить на себе такие же взгляды мам других детей.

Перед приходом папы Руби завернула кусок рулета в бумажное полотенце, как будто это был гостинец с празднования дня рождения.

– Вот, – сказала она. – Полакомишься вечером. – Она поцеловала меня в лоб, а потом повторяла этот ритуал каждый четверг, когда я приходила к ним на чай, и так было до тех пор, пока все не случилось.

Так что, вы видите, у Шэрон действительно не было иного выбора, как стать моей подругой – она была доброй, вот и стала, – и каким-то образом мы настолько подошли друг другу, что со временем точки соприкосновения слились в одну большую плоскость и стали незаметны. Наша дружба напоминала качели-доску: я подавала идеи, Шэрон воплощала их. Мы обеспечивали друг другу баланс. Я не могла представить свою жизнь без нее.

И поэтому не могла допустить, чтобы мы уехали из Йоркшира.

После того как я загадала желание, Потрошитель стал являться мне в снах. Меня преследовал повторяющийся кошмар, в котором человек без лица запихивал меня в багажник своего грязного белого минивэна. Почему-то я знала, что он хочет увезти меня, и колотила в двери, однако все мои действия были беззвучными, и я понимала, что никто меня не слышит.

Просыпаясь, я с жадностью набрасывалась на новости. Что полиция упускает из виду? Как его найти? В «Йоркшир кроникл» напечатали интервью с офицером полиции, работавшим над делом; он рассказывал о «сложностях расследования и необходимости все строго структурировать». И хотя я не очень хорошо понимала, что это значит, я уцепилась за эти слова. Они вызвали в памяти тетю Джин с ее списками и попытками внести порядок в нашу жизнь.

Постепенно сформировалось ядро идеи.

Я прикидывала, не рассказать ли Шэрон о загаданном желании. Я помнила угрозу мисс Стейси о том, что желания не сбудутся, если о них рассказать, однако знала, что мне понадобится помощь, если я хочу найти Потрошителя. В конечном итоге я решила, что рассказать Шэрон безопасно – это же не то же самое, если рассказывать всем, это все равно что делиться с самой собой. Поэтому я заговорила на эту тему, когда в следующий раз пришла к Паркерам на чай.

Мы были в комнате Шэрон; я сидела на ее кровати, листая старый журнал «Блю джинс». Обои с Холли Хобби недавно были заменены на рельефные, а мягкие игрушки – на блеск для губ и постеры с «Блонди». Шэрон настояла на этом, когда ей исполнилось двенадцать, а вот мне всегда нравилось видеть куклу Холли Хобби на ее подушке. Шэрон сидела за туалетным столиком, недовольно глядя на свое отражение, и собирала светлые волосы в высокий хвост, как у девушки на постере.

– У меня есть одна идея, – сказала я. – Кстати, очень важная, – добавила я, чтобы отличить ее от глупых полетов фантазии, которыми я увлекала нас обеих. Первой был завод с русскими шпионами, и он был первой из многих. Потом была затея притвориться ведьмами – мы накладывали заклятия на тех, кто нам не нравился. Затем на короткое время мы уверились в том, что один из наших учителей – робот. Иногда – а потом все чаще – я переживала из-за того, что Шэрон может не присоединиться ко мне в этих воображаемых приключениях.

На этот раз она посмотрела на меня через зеркало, изогнула одну бровь, взяла флакон со спреем для тела «Импульс» и, пшикая, окутала себя таким плотным облаком сладковатого аромата, что я закашлялась.

– Я больше не буду притворяться инопланетянами, – сказала Шэрон.

Я покраснела, давясь кашлем. Я и забыла об этой забаве; мы придумали ее после того, как впервые посмотрели «Звездные войны».

– Нет, – сказала я. – Это насчет Потрошителя. А что, если мы попробуем найти его?

– О чем это ты? – спросила она. – Как мы будем ловить Йоркширского Потрошителя, если даже у полиции это не получается?

Я вздохнула. Ее сомнения в моих идеях были частым и неприятным элементом нашей дружбы. Но вопрос был резонным. Как его можно поймать? Нам был нужен какой-то план, способ находить улики и выстраивать их в правильном порядке.

Я подумала о «строгом структурировании», о котором говорил полицейский, потом о тете Джин с ее блокнотом и о своей идее, которая затвердела, как ириска. Я точно знала, что нам надо делать.

– Мы составим список, – сказала я. – Список людей и вещей, которые кажутся нам подозрительными. А потом… а потом мы будем исследовать их.

– И зачем нам этим заниматься?

– Ну, если поймаем его, мы получим то самое вознаграждение, которое предлагает полиция, – сказала я. – Только представь, что на это можно купить! Все книги, все блески для губ и все конфеты, что мы любим!

Отражение Шэрон мне не улыбнулось.

– Но даже если не получим, представь, скольких проституток мы спасем.

Хотя никто из нас не знал, кто такие проститутки, я подумала, что идея их спасения понравится Шэрон, добрее которой я человека не встречала.

– И все узнают, кто я – то есть кто мы такие, – сказала я.

Больше никакой невидимости. Больше никаких сочувственных взглядов от чужих мам.

– Гм, – сказала Шэрон, – я подумаю над этим.

На следующий день по дороге в школу над нами витала моя идея насчет Потрошителя. Я пыталась говорить о чем-то другом, позволить Шэрон свыкнуться с мыслью, но он постоянно был повсюду. От листовок, приклеенных к фонарным столбам, до надписей на стойке у углового магазина; мы не могли избавиться от Потрошителя, как ни старались. Идея поймать его становилась для меня все более и более разумной.

У школьных ворот мы, не сговариваясь, остановились и так стояли плечом к плечу, наблюдая, как перед нами разворачиваются салочки с Потрошителем. Ричард Карлтон с серьезным лицом несся по двору, быстро перебирая длинными ногами. Он нацелился на бедную девочку и не сводил в нее взгляда своих голубых глаз.

Я познакомилась с Ричардом, когда мы учились в младшей школе. Он был меньше других мальчишек, но казался старше, у него были ввалившиеся щеки, а глаза смотрели так, будто он знает то, чего не знают остальные. Он был робким – жался к маме, когда она привозила его в школу, – а потом сидел в дальнем углу, погруженный в себя, пока не наступало время идти домой. Мы первыми в классе научились читать, и, следовательно, у нас были особые привилегии: нам разрешалось читать свои книги, чем я очень гордилась в те времена, когда считаться умным было нормой. Мы часто сидели вместе, и между нами царила тихая гармония. Сейчас от того мальчика не осталось и следа. Его было не узнать в том мальчишке, что сейчас бегал по площадке.

Девочка, за которой он гнался, споткнулась о собственные ноги и упала, при этом ее лицо исказилось от ужаса. Она вскочила и побежала дальше. У меня бешено забилось сердце, когда я впитала ее страх, который не зависел от того, игра это или нет. Я попыталась представить, что испытывали женщины, которых преследовал настоящий Потрошитель. Поежилась – и почувствовала, как Шэрон взяла меня за руку.

– Ладно, – сказала она, – давай. Попробуем поймать его.

Я кивнула и быстро прошла в ворота, чтобы она не увидела улыбку, озарившую мое лицо.

1

Мив

К поискам Потрошителя мы приступили после занятий перед началом коротких майских каникул середины семестра. То был замечательный, по-настоящему теплый день. Солнце высветило ряды постиранного белья, развешанного на задних дворах таунхаусов, и на нашем пути простыни развевались, как привидения из мультиков, пока мы шли к угловому магазину под гул голосов женщин, высунувшихся в окна и обсуждавших положение дел в стране и то, как раньше все было лучше. Они очень напоминали мне тетю Джин.

Мы с Шэрон уже успели сбегать домой и подсчитать, сколько у нас карманных денег, так что в магазине мы могли купить самые свежие газеты.

Хотя Потрошителя на короткое время потеснила Маргарет Тэтчер, он продолжал занимать первые страницы. Даже солнечный свет, казалось, был приглушен его тенью.

Когда мы объединили наши средства, обнаружилось, что мы довольно богаты. В общей сложности у нас было четыре с половиной фунта. По большей части это были деньги Шэрон. Ей еженедельно выдавали двадцать пенсов, я же зарабатывала свои деньги делами по дому, так что получаемые суммы сильно варьировались в зависимости от моего настроя. Кроме газет, мы решили купить блокнот как у тети Джин, чтобы записывать результаты нашего расследования, и конфет на десять пенсов для поддержания собственных сил.

– Это же Необыкновенная парочка, – сказал хозяин магазина, когда мы открыли дверь и звякнул колокольчик. – Где вы были? Моя прибыль сильно упала с тех пор, как вы заходили в последний раз. – Он хохотнул, явно довольный собственной шуткой.

Мы прилежно рассмеялись и изложили свои пожелания, продолжая обсуждать, какую смесь конфет покупать, а хозяин стоял с совком в руке, готовый открыть любую банку из тех, что выстроились разноцветным калейдоскопом позади него. Вошел еще один покупатель, он улыбнулся ему.

– Надеюсь, вы не будете возражать, что придется немного подождать, пока мои самые ценные клиенты сделают свои покупки.

Мужчина что-то буркнул и встал за нами; у него из-под мышки торчала газета, которую он собирался купить.

– Это ваша машина припаркована снаружи? – спросил он. – Вы бы приглядывали за ней, а то вокруг ходят какие-то хулиганы. – Он мотнул головой в сторону улицы и принялся считать мелочь за газету, перекладывая ее из одной руки в другую.

Мы заплатили за конфеты и блокнот на пружинке и вышли из магазина. Стояли на тротуаре и, истекая слюной, заглядывали в наши пакетики и прикидывали, какие конфеты есть первыми, когда из магазина вышел хозяин, огляделся по сторонам и направился к своей машине. Проследив за его взглядом, мы увидели в отдалении троих парней. На таком большом расстоянии их бритые головы казались лысыми, как у младенца, и тем самым только подкрепляли их юный возраст.

– Спорим, это Нил и Ричард, – прошептала я Шэрон, узнав их самоуверенную походку. Думаю, она не услышала меня – подруга таращилась на них, и выражение ее лица я понять не могла. Хозяин магазина запер машину и бросил на мальчишек предостерегающий взгляд, прежде чем вернуться в магазин. Мы же пошли прочь, закинув в рот по «Летающей тарелке». Неожиданно мне в голову пришла одна мысль, и я схватила Шэрон за руку.

– Что это была за машина? – спросила я. – В смысле там, на улице, которую запер хозяин магазина? Ты заметила?

Она рассмеялась и покачала головой:

– С какой стати мне замечать?

Я развернулась, и мы вернулись к светло-коричневой машине, щурясь от ярких бликов металла. Я открыла блокнот с разноцветной обложкой и записала ее номер, а потом прочитала название модели, которое складывалось из серебристых букв, закрепленных на багажнике.

– Это «Форд Корсар», – торжественно выдохнула я, не делая попыток скрыть, как меня радует новая информация по нашему делу.

В нашей кладовке вместе с отрезами бечевки, вымытыми пластиковыми баночками из-под маргарина и тонкими пластиковыми пакетами, засунутыми друг в друга, тетя Джин хранила старые выпуски местных газет – так, «на всякий случай». Я никак не могла понять, что это за случай, но наступил момент, когда я возблагодарила ее за это. После загаданного желания я стала перетаскивать газеты в свою комнату и читала их вместо Знаменитой пятерки, выискивая информацию, которая помогла бы в нашем расследовании. Материала было хоть отбавляй.

По данным «Йоркшир кроникл», девятая жертва Потрошителя, сорокалетняя Вера Миллуорд, вышла из дома в десять вечера, чтобы купить сигарет. Ее нашли рабочие на следующий день, когда приехали убирать сад при Манчестерской королевской больнице. Ей нанесли несколько ударов молотком. Полиция смогла определить, что покрышки машины, которой пользовался Потрошитель, могут устанавливаться всего лишь на одиннадцать моделей, и одной из них был «Форд Корсар».

Шэрон с ужасом посмотрела на меня, потом на магазин.

– Ты же не думаешь, что он Потрошитель, – тихо сказала она. – Это нелепо, Мив. – Скрестив руки на груди, она в негодовании выставила вперед одну ногу. – Я в жизни не встречала более милого взрослого.

Я секунду размышляла над ее словами. Шэрон права. Мне не доводилось видеть, чтобы у хозяина магазина было плохое настроение; он принадлежал к тем взрослым, которые слушают и общаются с нами так, будто мы тоже взрослые. Такие люди – редкость в нашем мире, который все еще придерживается идеи, что детей нужно видеть, а не слышать. Я улыбнулась, вспомнив, как он, когда, кроме нас, в магазине никого не было, включал маленький магнитофон на прилавке и изображал игру на пианино под Элтона Джона, которого очень любил. «Он не поп-звезда, он истинный артист», – не раз говорил он нам.

Я все же прогнала эти сентиментальные мысли, понимая, что в расследовании им нет места, и продолжила делать записи в блокноте и пополнять список того, что мы знали о нем, озвучивая его Шэрон, которая стояла со скрещенными на груди руками и улыбалась, как всегда снисходительно относясь к моей потребности оказаться правой. Только сейчас до меня дошло, зачем тетя Джин составляет списки. Мне казалось, что я стала выше ростом и обрела больше уверенности в себе, записывая свои подозрения.

– Первое: у него темные волосы. Второе: у него усы. Третье: у него темные глаза. Четвертое: он не из нашего района. И пятое: он ездит на «Форд Корсаре».

Нигде не говорилось о том, что у Потрошителя темная кожа, зато в описаниях, что я читала, было множество упоминаний о его «черных» глазах и волосах и о его «мрачном» взгляде, о его «кустистых темных бровях» и «смуглом» лице. Многие из тех, кого я знала, шарахались от любого, у кого цвет кожи был темнее, чем у них. Это само по себе было подозрительно. Шэрон пихнула меня в бок и указала на табличку над дверью.

– Смотри, его зовут мистер Башир. Интересно, почему мы раньше не знали об этом? – сказала она. – Если мы хотим правильно вести расследование, советую тебе записать это.

Я проследила за ее взглядом; раньше я не присматривалась к табличке и сейчас, отойдя на шаг и глядя на дверь магазина, впервые внимательно разглядела ее. Я хочу сказать, что всегда была наблюдательной, замечая те мелочи, которые не видели другие люди, но сейчас надо быть сверхбдительной, если я хочу провести расследование, и провести его хорошо. Магазин располагался в конце ряда таунхаусов и появился там еще до нашего рождения; он стал элементом однообразного серого пейзажа, на который мы никогда не обращали внимания.