Тень виселицы

Охраняется законодательством РФ о защите интеллектуальных прав. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2025

© Художественное оформление серии, ЗАО «Центрполиграф», 2025

Глава 1. Лучшие друзья

Джорджина Этередж в полугипнотическом состоянии не мигая смотрела на хрустальный графин с водой в центре инкрустированного столика, и от этого ее сияющие черные глаза казались особенно большими. Напротив нее сидел Роджер Брук. Он вытянул свои сильные красивые руки так, что модные кружевные манжеты открывали запястья, и держал в ладонях унизанные кольцами пальцы Джорджины, а она глубоким грудным голосом рассказывала о том, что сулит им будущее.

Джорджине исполнился двадцать один год, она отличалась яркой, поистине роскошной красотой. Черные волосы, уложенные небрежными локонами, ниспадали на крепкую шею и сияли тем блеском, какой говорит об отменном здоровье; безупречная кожа, на щеках румянец, высокий лоб, четко очерченный подбородок. Широкие рукава и подол платья из темно-красного бархата были оторочены соболем, а украшения, надетые ею с утра, были бы вполне уместны и на придворном приеме.

Роджер, выше шести футов ростом, был моложе ее на год с лишним. Узкие бедра, стройные икры, обтянутые белыми шелковыми чулками, широкие плечи, мускулистая спина и в довершение всего прекрасные, ослепительно белые зубы. В его облике не было и намека на женственность, если не считать глаз – темно-синих, с длинными загнутыми ресницами, – таким ресницам могла бы позавидовать любая женщина. Зачесанные назад каштановые волосы были стянуты на затылке. Лента вишневого цвета – в тон камзолу с высоким двойным воротником, обшитым золотым галуном. Из-под воротника виднелся кружевной шейный платок.

Джорджина и Роджер позавтракали в одиннадцать часов и сейчас сидели в будуаре загородного дома Джорджины в ожидании гостей, приглашенных на уик-энд.

То, что Джорджина увидела в графине с водой, было как-то туманно и совсем ей не нравилось. Роджера ожидал проигрыш в карты; ее самое – письмо от чужестранца, в котором она усматривала предательство; ей и Роджеру предстояло морское путешествие, но на разных кораблях, которые проплывут друг мимо друга ночью.

– Ах, Роджер! – воскликнула Джорджина после не долгого молчания. – Я вижу обручальное кольцо. Как странно! Вот уж никак не ожидала! Увы, увы! Оно исчезло, и я так и не поняла, кому из нас двоих оно пред назначено. Погоди, появилось что-то еще. Кажется, зал суда. Никакой связи с предыдущим. Я вижу судью в красной мантии, отороченной горностаем, и в пышном парике. Он рассматривает серьезное дело. Мы с тобой тоже там и очень боимся – беспокоимся друг о друге. Но кто из нас на скамье подсудимых, сказать не могу. Все расплывается… расплывается. Только что было лицо судьи, а теперь… теперь…

Внезапно Роджер почувствовал, как напряглись ее пальцы. В следующее мгновение она вырвала руки и испуганно закричала:

– О нет, нет! О Боже, этого не может быть! Я не верю!

Резким движением руки она смахнула графин со стола, и он разбился о ножку лакированного шкафчика, а вода выплеснулась на цветастый абиссинский ковер. Джорджина широко раскрыла глаза, и лицо ее исказила гримаса, сделавшая ее похожей на Медузу Горгону. Она застонала, всем телом подалась вперед и закрыла лицо руками. Роджер вскочил, быстро обогнул столик и положил руки на ее поникшие плечи.

– Джорджина! Дорогая! – вскричал он. – Что тебя так напугало? Что ты увидела, скажи мне ради Бога!

Она не отвечала, и он легонько потряс ее, а потом, отведя в сторону черные локоны, нежно поцеловал в шею.

– Ну, дорогая моя, – пробормотал он. – Скажи же мне, прошу тебя! Что тебя так расстроило?

– Это… это была виселица, Роджер, – с трудом выговорила она, заливаясь слезами.

Красиво очерченные губы Роджера плотно сжались, синие глаза сощурились – он не хотел верить ужасному предзнаменованию, но все же слегка побледнел. Джорджина унаследовала дар провидения от матери-цыганки, и ее предсказания довольно часто сбывались. Роджер это знал и не мог отнестись к словам своей подруги легкомысленно. Но, не желая выдать своего волнения, спокойно произнес:

– Ну же, радость моя, перестань. На сей раз воображение сыграло с тобой злую шутку. Ты же сама говорила, что твои видения быстро исчезают и в них невозможно разобраться.

– Нет! – воскликнула она, подавив рыдания. – Говорю тебе, это была виселица! Я видела ее так ясно, что смогла бы изобразить все неровности на деревянных столбах. И… еще… веревочную петлю.

Она вновь разрыдалась, и Роджер, подхватив ее на руки, поднял из кресла. Она была чуть выше среднего роста и обладала пышными формами, которые в XVIII веке так ценили любители женской красоты, так что вряд ли ее можно было назвать пушинкой. Но молодой человек, натренированный верховой ездой и фехтованием, без особых усилий отнес Джорджину на позолоченную кушетку и осторожно уложил на желтые атласные подушки.

Именно здесь, в этом будуаре с экзотическим убранством, грациозно расположившись на кушетке, леди Этередж, столь же прелестная, сколь и надменная, обычно принимала самых близких друзей, развлекая их своими меткими насмешками. Но сейчас она не выглядела надменной, и ей было не до колкостей. Она искренне верила в свой природный дар и очень страдала, разом превратившись в маленькую напуганную девочку.

Роджер взял со столика ароматические соли – они очень нравились Джорджине, но она редко ими пользовалась, – сбегал в расположенную рядом огромную спальню, намочил одеколоном из флакончика резного стекла носовой платок и, вернувшись, приложил платок ко лбу девушки. Некоторое время он поглаживал ее руки, шепча слова утешения, но, поняв, что все усилия его тщетны, отошел к окну, решив переждать бурю и дать Джорджине возможность выплакаться. Девушка то и дело прикладывала батистовый носовой платок к огромным черным глазам, под которыми от длинных ресниц, казалось, легли тени.

Была суббота, последний день марта 1788 года. Уже двадцать семь лет Англией правил Георг III, а молодой Питт, которому было всего двадцать восемь, четыре с лишним года являлся его премьер-министром. Оппозиция, возглавляемая Чарльзом Джеймсом Фоксом, представляла интересы дворян-либералов и не утратила своего влияния, но судьбы Британии находились в руках абсолютного до недавнего времени властителя – короля и блистательного идеалиста, почти неспособного на компромиссы, сына знаменитого спикера палаты общин Уильяма Питта Старшего.

Перед самым приходом Питта Младшего к власти метрополия потеряла американские колонии. В период между 1778-м и 1783 годом Британия оказалась одна во враждебном окружении и изо всех сил старалась сохранить наиболее ценные владения в далекой Америке, в то время как ей самой угрожали на всех морях союзные силы Франции, Испании и Голландии; кроме того, ее действия сдерживались вооруженным нейтралитетом России, Пруссии, Дании, Швеции и Австрии, объединившихся против нее.

Она вышла из этой отчаянной борьбы гордо и смело, нанеся противникам удары более тяжелые, нежели те, от которых пострадала сама, но страна была настолько измотана этой борьбой, что почти все население считало свою родину навсегда побежденной, обреченной отныне, в силу своего изолированного островного расположения, играть второстепенную роль среди остальных держав. Однако колоссальный труд и способности молодого Билли Питта как в сфере промышленности, так и в сфере международных отношений за четыре неполных года снова вывели страну на первое место в мире. Его финансовый гений способствовал ее процветанию, а поистине широкие взгляды привлекли к Англии немало друзей. В 1786 году Питт решил избавить Британию от ее самой мучительной болезни – многовековой вражды с Францией – и подписал с нею торговый договор, благодаря которому между двумя странами стали быстро развиваться добрые отношения. Он также успешно провел переговоры и подписал соглашения с Голландией и прусским королем, сформировав таким образом Тройственный союз против возможной агрессии в будущем. Со времен Версальского мира, заключенного в 1783 году, Питт своей мудрой политикой сделал больше, чем любой другой государственный муж, и казалось, в Европе теперь надолго установились мир и спокойствие.

Роджер Брук испытывал законную гордость при мысли, что и он внес свою, хоть и малую, лепту в создание нового альянса. Последние пять месяцев он старался не думать о работе, наслаждаясь почти забытым ощущением безопасности и благополучия, которые мистер Питт снова вернул жителям Англии.

Несколько недель отдыха Роджер провел с родителями – отставным адмиралом и леди Мэри Брук – в своем доме в предместьях Лимингтона, в Хемпшире; остальное время он жил в Лондоне, часто заходя на галерею парламента послушать ученые, хорошо взвешенные, но унылые выступления Эдмунда Бэрка, мелодичные, полные внутренней силы, красноречивые высказывания Фокса и быстрые, колкие ответы молодого премьер-министра. Но большую часть времени он посвящал своей подружке-сорванцу, которая сейчас превратилась в прелестную леди Этередж.

Встретившись после четырехлетней разлуки, они взглянули друг на друга по-новому. Почти весь ноябрь они танцевали, веселились, вместе ужинали, охваченные первой страстной любовью. С тех пор Роджер стал частым гостем здесь, в «Омутах», самом сердце лесов Суррея, неподалеку от Рипли, где царила блистательная роскошь, так гармонировавшая с яркой натурой Джорджины. Великолепный дом, построенный Уильямом Кентом полвека назад, являл собой типичный образец псевдоримской архитектуры. Сорокафутовые колонны поддерживали полукруглый портик с куполообразной крышей; по обе стороны от него разбегались широкие лестницы, которые, закругляясь, выходили на террасу, огороженную балюстрадой, – она имела добрую четверть мили в длину и была украшена вазами, ступени между ними вели на широкий луг, полого спускавшийся к озеру, давшему имя усадьбе. Кент, отец английских садов, заложил широкие цветочные куртины и тенистые дорожки в каждом конце террасы, а природа как нельзя лучше отвечала его замыслам – дом и озеро располагались на дне неглубокой долины, образуя потаенный лесной рай, со всех сторон окруженный соснами и серебристыми березами.

Пришла весна, и голубые и желтые крокусы веселыми звездочками расцветили траву под нарядными деревьями, а на краю леса уже зацветали нарциссы, осененные нежной изумрудной зеленью лесных зарослей. Царившее здесь уединение не нарушало даже присутствие садовника – согласно строгому приказу ее милости, ни один из тридцати работников, занятых уходом за садами, не смел появляться перед окнами будуара после ее пробуждения в десять часов утра.

Такой покой, величие и красоту можно найти только в Англии, но в сердце молодого человека жила тревога. Он нежно любил Джорджину. Они вместе росли, и его чувство к ней лишь усиливалось оттого, что он вел себя не только как возлюбленный, но и как брат. Однако в последнее время Джорджина стала вспыльчивой, и ее предсказание виселицы, якобы уготованной одному из них или им обоим, взволновало Роджера гораздо больше, чем ему хотелось бы признаться.

Через несколько минут, когда девушка перестала всхлипывать, Роджер подошел к ней и поцеловал ее все еще мокрую от слез щеку.

– Любовь моя, – сказал он как мог проникновеннее, – умоляю, выбрось из головы ужасное видение. Ты не хуже меня знаешь, что все это – не более чем возможные варианты того, что может произойти. Они как тропы, но право выбора за нами, и мы можем не ходить по ним, чтобы не очутиться в приготовленной нам судьбой ловушке. Твои предсказания не всегда сбывались, вместо большой беды случалась маленькая неприятность, а то и вовсе удача. Так может быть и на этот раз, если мы окажемся смелыми и решительными и если будет на то Божья воля.

Джорджина обладала слишком твердым характером, чтобы паниковать, и спокойно сказала:

– Ты прав, душа моя, но, должна признаться, меня напугало это видение – однажды я предсказывала бедному капитану Койнему виселицу, а через год он уже болтался на ней в Сетли-Хит.

– Да что ты! – удивленно воскликнул Роджер. – Ведь Койнем – разбойник с большой дороги, о котором ты мне рассказывала. Он тебя поймал в Нью-Форесте, когда тебе едва исполнилось семнадцать, лишил невинности, а заодно и драгоценностей. Выходит, ты потом еще встречалась в этим бандитом? Иначе как бы ты могла предсказать ему судьбу?

– Не стану отрицать, – улыбнулась Джорджина. – Дик Койнем был почти так же красив, как ты, дорогой Роджер, и справедливости ради следует сказать, что он скорее уговорил меня, чем лишил невинности силой. Я никогда не сожалела об этом. Потерять девственность подобным образом – это так романтично!

– Не романтично, а легкомысленно! Ты просто потеряла голову, иначе не отдалась бы известному негодяю. Да как ты могла?!

– А почему бы и нет, сэр? – Джорджина слегка приподняла брови. – Вскоре после моей первой встречи с ним я была представлена ко двору и весь тот сезон проводила ночи с самыми красивыми кавалерами двора. А когда вернулась в Хайклиф, появился ты, но очень скоро уехал во Францию. Надеюсь, ты не забыл, что женитьба папы на цыганке закрыла перед ним двери домов аристократов, и мне пришлось жить в полном уединении. Я изнывала от тоски. У меня не было даже самого завалящего ухажера, который подарил бы мне хотя бы ленты. И когда однажды, во время верховой прогулки, я снова встретила Дика Койнема, то, само собой, стала его тайной возлюбленной. По ночам убегала из дому, чтобы посмотреть, как он грабит экипажи, а потом заняться с ним любовью. У нас в карманах звенели краденые гинеи. Он был смелый, веселый парень, и, клянусь, бывали минуты, когда я буквально умирала от восторга.

– Джорджина, ты безнадежна! – пробормотал Роджер, грустно покачав головой.

Она рассмеялась низким грудным смехом:

– А ты, дорогой мой, ужасный сноб. Тебя шокирует, что я выбрала в любовники разбойника с большой дороги? С того самого дня, когда я сделала из тебя, школьника, мужчину, я никогда не скрывала, что рождена распутницей, и не собираюсь отказывать себе в удовольствиях. Меня совершенно не интересует, чем мужчина зарабатывает себе на жизнь, главное, чтобы он был красивым, аккуратным и веселым. Думаешь, бедный Дик, плативший за золотой галун на своих костюмах крадеными деньгами, был хуже тех лощеных господ, которые брали подачки у короля, голосуя в парламенте в ущерб своим интересам?

– Не, я так не думаю. Я просто боюсь, что твое презрение к приличиям однажды навлечет на тебя большую беду.

– Если такое случится, я буду считать, что судьба ко мне крайне несправедлива. Мужчины не упускают шанса получить удовольствие, а почему женщинам нельзя? Когда ты был во Франции…

Он улыбнулся, жестом остановил ее и сказал:

– Все это правда. Я развлекался с милашками, чье происхождение не позволяло им быть представленными ко двору, и хорошо знаю: соус, годный для гуся, сгодится и для гусыни. Но люди смотрят на это по-другому. И если нам придется расстаться, дорогая моя, молю тебя сдерживать свои порывы.

Подверженная быстрой смене настроений, Джорджина вдруг нахмурилась:

– Ты подумал о моем видении?

– Нет, – поспешно ответил он, злясь на себя за то, что расстроил ее.

– Роджер, для меня ты – открытая книга. Но не беспокойся. Я никогда больше не стану подругой разбойника и не буду болтаться на виселице как соучастница его преступлений. Дик Койнем – исключение. Он был настоящим романтиком. А в большинстве своем лесные разбойники – вонючие, неграмотные, подлые жулики, и ни одна женщина, тем более такая привередливая, как я, даже не подойдет к ним. Скорее ты, в силу своего мужского темперамента, можешь совершить непреднамеренное убийство. Женщина же, в данном случае я, вряд ли прольет чью-то кровь.

– Я буду осторожен. Но, судя по твоим словам, если глупость или поспешность приведет нас на кривую дорожку, мы окажемся на ней вместе.

– Роджер, дорогой! – Она положила ладонь на его руку. – Иначе и быть не может, раз судьбы наши так тесно переплелись! В трудный час мы примчимся на помощь друг другу хоть с края света. Страсть может растаять, как воск, и исчезнуть, и в этом смысле мы с тобой – не исключение. Но нас связывает не только страсть. Мы будем любить друг друга до самой смерти.

Он поднес ее руку к губам:

– В этом ты права, и ни временные разногласия, ни долгие разлуки не разорвут эту дивную связь, которой я дорожу больше, чем жизнью. Но скажи мне, что ты подумала, увидев обручальное кольцо? Кому, по-твоему, оно может быть предназначено?

– Этого я не знаю. Просто по глупости я решила, будто смогу предсказать наше совместное будущее, чего раньше никогда не делала, и получилась путаница. Учитывая, что я уже замужем, вряд ли оно предназначено мне.

– Тут ты не права. Хамфри, носясь на лошади, может сломать себе шею; или умереть от апоплексического удара, если будет закладывать за воротник так, как сейчас.

– Я не желаю ему зла, – вздохнула Джорджина, – но в последнее время наши встречи стали для меня не выносимы. Сначала мы нравились друг другу, но теперь между нами не осталось ни дружбы, ни уважения.

Роджер иронически усмехнулся:

– Ты выбрала его из многочисленных поклонников потому, что твое сердце не устояло перед «Омутами». Теперь ты получила усадьбу, а он не тревожит тебя, позволяя жить как тебе заблагорассудится. По-моему, тебе не на что жаловаться.

– Через год после свадьбы мы договорились, что каждый будет жить своей жизнью, и до прошлой осени он не беспокоил меня. Но теперь он время от времени сует нос в мои дела, а я этого не выношу.

– Ты никогда мне об этом не говорила.

– Просто не было необходимости. Он устраивает мне сцены при каждой нашей встрече не из ревности, а потому, что ему досадно: он больше не может наслаждаться жизнью, как я, все, что ему осталось, – это лошади и бутылка. К тому же он очень боится стать посмешищем в глазах окружающих, если о моих похождениях начнут говорить. Не исключено, что спиртное повлияло на его рассудок. В таком случае его просто придется изолировать, и тогда он может прожить до ста лет. Так что ты женишься гораздо раньше, чем я стану вдовой и получу возможность во второй раз пойти к алтарю.

– Я не собираюсь жениться, – заявил Роджер, – мне не улыбается перспектива быть прикованным на всю жизнь к одной женщине. Но возможно, кольцо предназначено нам обоим? Джорджина, ты выйдешь за меня замуж, если когда-нибудь станешь свободной?

– Конечно нет! – воскликнула она, округлив глаза. – Ты очень мил, но выйти замуж за тебя было бы ужасно глупо. Именно брак наповал убивает любовь, которая могла бы продлиться всю жизнь. Уверена, мы возненавидим друг друга уже через год после свадьбы.

– Нет, этого не может быть. У нас столько общего, мы никогда не скучаем друг с другом. Если даже страсть угаснет, мы все равно будем счастливы.

– Роджер, посмотри правде в глаза, – сказала молодая женщина с нежным укором. – Не прошло и пяти месяцев, как мы с тобой стали любовниками, а ты уже привык ко мне, считаешь, что я никуда не денусь, а может быть, и скучаешь немного со мной.

– Это не так! – с жаром вскричал Роджер.

– Так, дорогой мой. Иначе ты не попросил бы меня пригласить твоего друга лорда Эдуарда Фицдеверела на уик-энд. Видимо, тебе уже не хватает моего общества и возникла потребность в общении с кем-то еще.

– Перестань! Это чушь! Когда приходят гости, ты вынуждена занимать их, а не меня, но я не обижаюсь. Что же касается Друпи Неда[1], то мне просто захотелось показать ему твой чудесный дом. К тому же мне будет с кем побеседовать, кроме твоего отца и герцога, и таким образом я не наговорю грубостей мистеру Фоксу.

– Не любишь ты мистера Чарльза! – рассмеялась Джорджина. – А ведь он очень любезный и к тому же одаренный человек.

– Он интересен и любезен без меры. Но мне не нравится его политика. Какой бы законопроект ни обсуждали в парламенте, он с помощью интриг старается его провалить, если даже этот проект идет на пользу стране и обществу.

– Для лидера оппозиции это естественно.

– Но в некоторых случаях правительство вправе ожидать от оппозиции поддержки, особенно если речь идет о благе народа, – ответил Роджер. – Увы, Фокс не в силах побороть свою ненависть к министрам, хотя бы и в крайней ситуации. Он – раб неуправляемых амбиций и будет цепляться за любую возможность войти в правительство. Подтверждением тому может служить его бесчестное соглашение с лордом Нортом в восемьдесят третьем году. Это был один из самых не приглядных поступков, когда-либо очернявших британскую политику, и почему ты решила выбрать себе в друзья такого человека – ума не приложу.

Джорджина пожала своими роскошными плечами:

– У меня по меньшей мере три убедительных довода. Во-первых, Чарльз нравится мне как человек. Во-вторых, твой кумир мистер Питт – грубый, неотесанный отшельник, презирающий общество, и раз я не могу пригласить к себе премьер-министра, мне вполне подойдет лидер оппозиции. В-третьих, правление мистера Питта не вечно, и когда он уйдет, жильцом дома номер десять по Даунинг-стрит станет Чарльз. Тогда, Роджер, я могу сделать тебя армейским казначеем, как и обещала, когда нам было по пятнадцать лет.

– Насчет мистера Питта ты не права. – К Роджеру вернулось хорошее настроение, и он улыбнулся. – Он очень скромен, а назвать его грубым и неотесанным, да еще отшельником, было бы несправедливо. Ночами, пока твой мистер Фокс держит речи перед дамами в Карлтон-Хаус или проигрывает тысячи фунтов у Брука, мистер Питт трудится на благо народа. А что касается твоего предложения относительно самого доходного места в королевстве, я очень тебе признателен, но скорее сдохну с голода в сточной канаве, чем приму его из рук Чарльза Джеймса Фокса.

– Ах-ах! – поддразнила его Джорджина. – Какие у нас принципы!

Роджер не обратил внимания на шпильку:

– Приедет ли с мистером Фоксом миссис Армистед?

– Да. Его «дорогая Бетти» стала скорее официальной спутницей, чем просто любовницей. Теперь он редко покидает Лондон без нее, а в промежутках между парламентскими сессиями живет у нее в Чертси. Она имеет кое-какое образование и недурна собой, хотя, будучи некогда простой служанкой, достигла своего нынешнего положения сомнительными путями.

– Как же его светлость Бриджуотер и его сестра стерпят ее присутствие? Если леди Амелия Эджертон такая же пуританка, как и ее брат, мне кажется, они будут задирать нос.

– Все обойдется, – весело ответила Джорджина. – Они наши старые знакомые, и я хорошо знаю их вкусы. Его светлость будет бесконечно счастлив поговорить с папа о каналах и угольных шахтах, а леди Амелия, как любая старая дева, жить без скандалов не может. Ради нее я и пригласила этого старого повесу, Джорджа Селвина. Пусть развлекает ее.

– Совсем забыл, что тебе легко удается собирать у себя людей, совершенно несовместимых друг с другом, рассмеялся Роджер.

– Это ничуть нетрудно и моим гостям очень нравится. Надо только немножко подумать и проследить, чтобы каждый гость нашел себе пару по интересам, а когда им хорошо, то до остальных гостей им уже нет никакого дела.

– И все равно ты, моя дорогая, еще в большей степени ведьма, чем об этом говорит твоя колдовская внешность. Немногие женщины отважились бы пригласить на уик-энд политиков из противостоящих друг другу партий, даму полусвета и аристократов, промышленников и дворян, герцога-пуританина и бывшего члена клуба Адского Огня, не опасаясь, что эта смесь может оказаться взрывоопасной.

– Прибавь еще дипломата, – с улыбкой произнесла Джорджина. – Кажется, я забыла сказать тебе, что приедет граф Сергей Воронцов, русский посол.

– И кто будет с ним в паре? – вскинув бровь, спросил Роджер.

– Ну, я просила его занять меня, – с ангельской улыбкой ответила Джорджина, – поскольку ты будешь играть в нарды со своим Друпи Недом.

– Если вспомнить, что Нед не женщина, это вряд ли можно назвать равноценной заменой.

– Нет, это так и есть. Разговоры с другом будут развлекать тебя до самого понедельника, а я еще не встречала женщины, способной занять мое внимание более чем на час или два.

– Что за человек этот московит?

– Он из очень родовитой семьи. Отец его служил канцлером при императрице Елизавете. Одна его сестра была любовницей несчастного императора Петра Третьего, а другая, княгиня Дашкова, принадлежала к противоположному лагерю и сыграла большую роль в заговоре, в результате которого нынешняя императрица Екатерина Вторая сместила своего мужа и узурпировала трон.

– Я хотел бы узнать, что он за человек.

– Он смуглый, довольно молодой, с умным волевым лицом и, отважусь заметить, натура весьма загадочная. Под внешним лоском проглядывает нечто варварское, что привлекает к нему женщин. Этой зимой я встречала его у герцогини Девонширской, и в первый же раз он весьма деликатно, но настойчиво дал мне понять, что хочет стать моим любовником.

Роджер нахмурился:

– Сдается мне, ты пригласила его, чтобы вызвать мою ревность.

– Ну конечно же нет! – весело воскликнула Джорджина. – Мы оба, слава Богу, слишком искушены, чтобы обращать внимание на подобные собственнические чувства. Разве мы, став любовниками, не договорились, что ни единый упрек в неверности не омрачит нашу дружбу?

– Помню! – Роджер подошел к окну. Его темно-синие, унаследованные от матери-шотландки глаза стали еще темнее. – Однако не тот у меня характер, чтобы молча наблюдать за тем, как другой мужчина добивается твоей благосклонности.

Джорджина потянулась и зевнула:

– Тогда, дорогой мой, ты скоро станешь страшным занудой и нарушишь наш договор, что мы оба вольны предаваться случайным любовным утехам, а рассказывать о них или нет – дело вкуса; мы также договорились не обращать внимания на подобные вольности; если же интрижка перерастет в большое чувство, расстаться, не держа черных мыслей. Только на этом условии я решилась изменить мужу, да и ты полностью согласился с тем, что по-другому нельзя, что надо из бегать унылых, утомительных сцен и бесплодных обвинений.

Роджер отвернулся от окна.

– Да, так мы и договорились, – сказал он тихо, – и я буду соблюдать уговор. Но скажи мне честно, ты на мерена завести интрижку с русским?

– Ты лучше, чем кто-либо, знаешь, как быстро меняется у меня настроение, – пожала Джорджина плечами. – Откуда мне знать, что я почувствую при близ ком знакомстве с ним.

Роджер, нахмурившись, посмотрел на молодую женщину.

– В последнее время ты стала какой-то беспокойной, – с упреком произнес он, – между нами уже нет прежнего согласия, но мне и в голову не могло прийти, что расставание так близко.

– Милый Роджер, – промурлыкала она, снова став нежной. – Признаюсь, при звуке твоих шагов, приближающихся к моей спальне, мое сердце больше не бьется так часто, как прежде. Но и у тебя я не замечаю былого обожания, и если ты честен, то не можешь не признать этого. Неизбежно наступает день, когда даже лучшие друзья должны на время расстаться; дальновидные любовники так и поступают, не дожидаясь, пока огонь страсти совсем угаснет. Только в этом случае остается надежда, что пламя любви когда-нибудь снова запылает.

– Пусть так, но позволь мне остаться с тобой хотя бы до конца уик-энда. А в понедельник я уеду вместе с остальными гостями.

– Мне вовсе не хочется причинять тебе боль, – сказала она, немного помолчав. – И молю тебя, не думай, будто ты мне так наскучил, что я готова от тебя избавиться прямо сейчас. В «Омутах» весной прелестно, но я хочу собирать нарциссы в лесу только с тобой, мой милый. Оставайся еще на неделю-другую и составь мне компанию, пока не решишь, что тебе делать дальше. А сегодня вечером позволь мне обратить свои чары на Сержа Воронцова.

Роджер был слишком горд, чтобы согласиться на такие условия.

– Судя по твоему рассказу, – заметил он саркастически, – чтобы разбудить в этом северянине дикаря, потребуется немного. Прости меня, но я должен сказать, что ты слишком торопишься.

– Нет, ты ошибаешься, – прошептала она по-прежнему нежно. – Признаюсь, он очень меня заинтриговал, но я вполне могу подождать, пока мы не расстанемся с тобой, разумеется, если позволят обстоятельства. Видишь ли, Чарльз знает, что этот русский мной заинтересовался, потому и спросил в письме моего позволения привезти Воронцова сюда.

– Дьявол возьми этого Чарльза Фокса! – со злостью закричал Роджер. – Будь проклят он сам и его политические интриги!

– Ну образумься, милый мой. Мне ничего не стоит оказать ему эту услугу, если я увижу, что мои склонности совпадают с его интересами.

– Но ты ведь ничего не потеряешь, если на время отложишь это дело?

– Кто знает. Боюсь, так можно все потерять. Говорят, эти русские столь же горды, сколь отважны. После данных мне клятв он приедет сюда, полный надежд. Если я никак не отвечу на его чувства, он решит, что я просто посмеялась над ним, и не простит мне этого.

Роджер помрачнел:

– Ты, должно быть, давно знала, что он приедет, а мне ничего не сказала. Тебе недостало смелости открыть мне правду.

– Я хотела, но потом передумала, понимая, как болезненно ты это воспримешь, и, чего доброго, поведешь себя как ревнивый муж. Так оно и вышло.

– Напротив, сударыня, я уложил бы чемоданы и освободил вас от своего присутствия. Я мог бы сделать это сейчас, если бы Нед не ехал сюда по моему приглашению. Надеюсь, в силу сложившихся обстоятельств я вправе просить вас о том, чтобы вы избавили меня от унижения и не занимались с Воронцовым любовью, пока я нахожусь в вашем доме.

– Роджер, ты меня утомляешь, – вздохнула Джорджина. – Эти пять месяцев я была тебе верна, но теперь призываю вспомнить о нашей договоренности. Прежде чем Атенаис де Рошамбо отдала тебе свое сердце, ты уже отчаянно любил ее, однако, как ты сам мне говорил, это не помешало тебе развлекаться с любовницами. Откуда же тогда твоя ревность? Ведь мои отношения с Воронцовым никак не скажутся на моем глубоком чувстве к тебе. Кроме того, как я уже говорила, возможно, русскому достанется всего несколько поцелуев.

– Если ты это мне обещаешь, я больше ни слова не скажу.

Джорджина медленно поднялась, расправила складки на широкой юбке своего бархатного платья и выпрямилась во весь рост. Они смотрели друг другу в лицо, красивые, страстные, упрямые.

– Я уже говорила вам, сэр, – твердо заявила Джорджина, – все будет зависеть от того, насколько он мне понравится при близком знакомстве. Я не выношу, когда мне ставят условия, и не буду ничего обещать.

Вдали зазвучал дорожный рожок.

– Ах! Едут! Надо бежать вниз, к папа, встречать гостей.

Она собиралась уйти, но Роджер схватил ее за руку.

– Будь я проклят, если позволю тебе дурачить меня! – закричал он в гневе.

– Посмотрим! – отрезала она, глаза ее пылали. – Будьте любезны запомнить, что с этого момента я запрещаю вам входить в мои комнаты и буду делать то, что захочу!

И, высвободив руку, Джорджина величественной походкой вышла из комнаты.

Глава 2. Проигранное сражение

Роджер догнал Джорджину на верхней площадке главной лестницы. В просторный вестибюль на первом этаже выходили двери четырех гостиных; на пороге одной из них появился отец Джорджины, полковник Терсби. Он обожал и страшно баловал свою дочь и почти все время жил у нее, хотя и сам владел двумя домами.

Увидев полковника, Роджер отвесил Джорджине церемонный поклон и предложил ей руку. Она взяла его под руку, а другой подобрала широкие юбки. Когда по широкой пологой лестнице они спустились в вестибюль, на лицах их не осталось и следа дурного настроения, но сердца после ссоры еще бились с удвоенной скоростью.

Входная дверь была распахнута, и возле нее суетились лакеи в ливреях. Оказалось, это приехали лорд Эдуард Фицдеверел и мистер Селвин. Оба были членами Уайт-клуба; лорд Фицдеверел, узнав, что мистер Селвин тоже собирается в «Омуты», привез его из Лондона в своем экипаже.

Друпи Нед, тощий и очень высокий молодой человек с бледно-голубыми глазами и крючковатым носом, был года на три старше Роджера. Свое прозвище он получил из-за особенностей фигуры, которые, однако, не помешали ему стать настоящим щеголем, а ленивые манеры лорда контрастировали с его живым и необычайно глубоким умом.

Джордж Селвин выглядел моложе своих семидесяти лет. Глядя на его спокойное, кроткое лицо, никто не поверил бы, что в юности он слыл в Лондоне большим повесой. Джордж Селвин обладал проницательностью, дружелюбным нравом и имел бесчисленное множество друзей, относясь с одинаковым вниманием к королеве Шарлотте и к цветочнице Бетти с Сент-Джеймс-стрит.

Согласно этикету тех времен, оба джентльмена галантно поклонились Джорджине, а она ответила на приветствие глубоким книксеном; потом, приложив руку к сердцу, каждый из гостей обменялся поклонами с полковником Терсби и Роджером; зал наполнился гулом голосов – хозяева и гости приветствовали друг друга, перебрасывались замечаниями о дороге и о погоде, когда снова донесся звук рожка. Все остались в вестибюле дожидаться прибытия следующего экипажа.

Это приехали мистер Фокс и миссис Армистед; следом появился и русский посол. Мистер Фокс пригласил его позавтракать в Сент-Эннз-Хилл, где жила миссис Армистед, после чего граф отправился в своем экипаже вслед за ними – так его кучеру было легче найти дорогу.

Знаменитому лидеру оппозиции шел сороковой год. Его большое тело было по-прежнему полно сил, но на смуглом лице проступали следы разгульного образа жизни, которому он предавался с тех самых пор, как отец забрал его, четырнадцатилетнего, из Итона, привез в Париж и бросил в объятия порока. В молодости мистер Фокс был щеголем, предводителем юных фатов, которые шокировали весь город своими экстравагантными костюмами. Но с годами он перестал следить за собой. Его тронутые сединой черные волосы были плохо причесаны, и он даже не старался хоть немного втянуть свой огромный, безобразный живот.

Миссис Армистед, дама неопределенного возраста со следами былой красоты, демонстрировала завидную сдержанность в манерах и выборе туалета – она явно отдавала себе отчет в том, что на фоне своего яркого, как солнце, любовника выглядит бледной луной.

Роджер приветствовал обоих со всей возможной любезностью, но тут же забыл о них и устремил взгляд на графа Воронцова. Его внешность в точности соответствовала описанию Джорджины.

Графу на вид было не больше сорока, весь его облик говорил о сильной, страстной мужской натуре. Он был среднего роста, хорошо сложен и очень смугл. Плоское лицо, высокие скулы и блестящие черные глаза позволяли предположить, что в его жилах течет татарская кровь. Граф носил костюм, явно сшитый в Лондоне, но парик и роскошные драгоценности, украшавшие его ворот и пальцы, выдавали в нем иностранца.

Прежде чем поклониться Джорджине, граф на мгновение задержал на ней взор, и улыбка озарила его мрачное лицо, придавая ему странное очарование. Это было нечто большее, чем простая приветливость или восхищение, скорее самоуверенность, и Роджеру захотелось дать графу пощечину.

Русский посол заговорил на хорошем французском языке. Двое его слуг внесли в дом небольшой кожаный сундучок с круглой крышкой. Граф взял руки Джорджины в свои, поцеловал их и осыпал молодую женщину щедрыми комплиментами. Он молил ее принять маленький подарок, недостойный пустяк, предположив, что забавы ради она может нарядить в него одну из своих служанок. Тут Воронцов подозвал своих людей.

Прожив во Франции пять лет, Роджер в совершенстве знал французский и понял все, что говорил граф; он не удивился, когда двое слуг, опустившись перед Джорджиной на колени, открыли сундук и вынули из него роскошный наряд. Роджер, как и все остальные, был очарован великолепием подарка.

Это оказался праздничный костюм русской крестьянской девушки – юбка и корсаж; филигранная вышивка сияла как радуга. К костюму прилагались прозрачные белые нижние юбки, пара красных кожаных сапожек и чудесный головной убор, украшенный золотыми монетами.

Джорджина вскрикнула от восторга, а Воронцов еще раз поклонился.

– Если миледи, прежде чем бросить своей служанке эти тряпки, изволит примерить их, – произнес граф своим сильным голосом, – то обнаружит, что они ей впору.

– Но, господин граф! Откуда такая уверенность? – спросила Джорджина, во все глаза глядя на графа.

Русский самоуверенно улыбнулся, показав свои крепкие белые зубы:

– Если нет, моему слуге не избежать порки, мошеннику были выданы деньги, чтобы он получил точные мерки у вашей портнихи.

– Сэр, я бесконечно благодарна вам за подарок, – прерывающимся от волнения голосом сказала Джорджина и обратилась к одному из своих лакеев: – Томас! Отнеси этот наряд Дженни. Скажи, что я велю ей выгладить его и повесить в мой гардероб.

Лакей принял у слуг графа костюм, а Джорджина взяла посла под руку и повела через зал в гостиную. Остальные последовали за ними. Шествие замыкали Друпи Нед и Роджер.

Мистер Брук, рассеянно слушая болтовню друга, втихомолку проклинал русского графа. Отец выплачивал Роджеру всего триста фунтов в год. Собственных средств молодой человек не имел, но этих денег ему бы хватало, если бы не его манера одеваться, а за последние месяцы он изрядно поиздержался на подарки Джорджине. Однако для модной дамы его презенты были сущими пустяками, не то что великолепное подношение этого иностранца. Тем более, что Джорджина любила наряды, и едва ли можно было приготовить для нее лучший сюрприз.

Пройдя через длинную анфиладу залов, гости оказались в оранжерее, расположенной в юго-западном крыле дома. Это было не просто помещение, где содержались субтропические растения – цитрусовые деревья, банановые пальмы, мимозы и камелии, – Джорджина, проводила здесь большую часть времени, и поэтому в альковах стояли диваны, кресла и столики.

На столиках мужчин ждали вина и более крепкие напитки, а женщин – чашки с горячим шоколадом.

– Джордж, – обратился полковник Терсби к Сел вину, протягивая ему бокал мадеры, – вы не бывали в последнее время на каких-нибудь экзекуциях?

Вопрос был совершенно естественный – хотя Селвин не отличался ни чудовищной внешностью, ни странным поведением, все знали, что он питает неутолимую страсть к таким зрелищам, как повешения, эксгумация, – словом, ко всему, что так или иначе связано со смертью. Говорили даже, что, когда тело Марты Рей, любовницы лорда Сэндвича, было выставлено на обозрение после убийства, совершенного неудачливым ухажером, Селвин, подкупив гробовщика и облачившись в одежды наемной плакальщицы, получил возможность сидеть в головах у гроба.

– Нет, в Ньюгейте за последние несколько месяцев не было ничего интересного, – ответил Селвин и добавил, глядя на Фокса: – Мне кажется, самые отчаянные наши головорезы скрываются сейчас в парламенте.

– Ну перестаньте, Джордж! – рассмеявшись, воскликнул Фокс. – Как можете вы так резко судить своих бывших коллег, с которыми общались целых двадцать шесть лет?

– В мое время они были из другого теста, Чарльз. Милорд Чатэм ни за что бы не допустил ни импичмента такого верного слуги короны, каким был мистер Уоррен Хастингс, ни этого позорного судебного дела, которое все еще будоражит народ и грозит затянуться навечно.

– Это единственный способ предоставить индийским туземцам хоть какую-то защиту от притеснений и грабежа, чинимых служащими Компании. Сам Питт признал это, выступив с осуждением поступка Хастингса, незаконно оштрафовавшего Заминдара Бенареса на полмиллиона фунтов стерлингов; тогда он дал понять, что это не внутрипартийное дело, а тот самый случай, когда члены парламента должны голосовать, сообразуясь со своими убеждениями.

– Да, сэр, – вступил в разговор Друпи Нед, – премьер-министр не раз заявлял, что для мистера Хастингса все сложилось крайне неудачно, а во многих документах отмечается, что мы не можем вынести все подробности этого дела на публичное рассмотрение, без того чтобы не открыть секретные договоренности с некоторыми туземными князьями.

– В правительстве империи, милорд, нас заботят не столько детали, сколько общие принципы.

Нед помахал перед своим длинным носом надушенным кружевным платочком:

– Может быть, тогда, сэр, вы скажете, какими принципами руководствовался его высочество принц Уэльский, когда перед обсуждением индийского вопроса так накачал мистера Эрскина бренди, что тот в речи, обращенной к премьер-министру, выражался как торговка рыбой с Биллингсгейта?[2]

– Если вы захотите наложить ограничения на количество принимаемой перед заседанием жидкости, – опять рассмеялся Фокс, – тогда, милорд, вам придется начать с премьер-министра. Не далее как позавчера вечером он испытывал такое сильное недомогание, что не смог ничего мне ответить, – и это потому, что всю предыдущую ночь пил у милорда Бэкингема с Гарри Дундасом и герцогиней Гордонской.

– И все же, сэр, – заметил Роджер, – могу поспорить, что о манерах он никогда не забывает.

– Тут я с вами согласен. И признаю, что речь Эрскина тогда выходила за рамки приличия. Но, как заметил лорд Эдуард, принц помогал Эрскину готовиться, а всем известно, что на его королевское высочество никак нельзя положиться.

Фокс говорил, тщательно подбирая выражения, хотя у него были причины высказаться более резко. Ненависть, которую испытывал наследник престола к отцу, заставила его поддерживать оппозицию с той самой поры, как он достиг зрелости. Поскольку Фокс был для короля самым страшным врагом, молодой принц настойчиво добивался его дружбы, а великодушный государственный муж в ответ получал от парламента субсидии не на один десяток тысяч фунтов, чтобы дать его высочеству возможность обзавестись собственным домом и удовлетворять все свои экстравагантные прихоти.

Более того, когда принц отчаянно влюбился в миссис Фицгерберт, именно Фокс и миссис Армистед каждый вечер утешали его, если возлюбленная не желала его видеть. Морганатический брак между наследником короны и простой женщиной был в любом случае нежелателен, но ситуация с Марией Фицгерберт вызывала особую тревогу парламента – Мария принадлежала к Римской католической церкви, хотя и не скрывала, что готова поменять вероисповедание, если принц на ней женится.

Таким образом, когда принц, не таясь, поселил ее в новом дворце, члены парламента потребовали ответа – женат принц на Марии Фицгерберт или нет, заявив, что дальнейшая выдача субсидий, направляемых на погашение огромных долгов принца, будет напрямую зависеть от его ответа. Скандально прославившийся своим поведением молодой человек, загнанный в угол, в апреле минувшего года позволил Фоксу заявить от его имени, что он не женат на Марии. Таким образом, сделав своего ближайшего друга беззастенчивым лжецом, принц получил желаемые деньги. Миссис Фицгерберт, попав в трудное положение, через два дня заставила принца признаться графу Грею, что они поженились 15 декабря 1785 года, то есть около полутора лет назад, и Фокс, разумеется, не мог не узнать об этом.

Фокс, узнав правду от сэра Джеймса Харриса, ощутил такой стыд, что несколько дней не появлялся в парламенте, а его негодование против принца было столь велико, что они не разговаривали почти год, но, по слухам, в конце концов помирились – если с королем случится несчастье, нет сомнений, что принц призовет представленные в парламенте партии сформировать новый кабинет, а Чарльз Джеймс Фокс был слишком честолюбив, чтобы из-за личной обиды навсегда лишиться возможности стать премьер-министром.

Мужчины, собравшиеся у столика в оранжерее, ненадолго замолчали – слова Фокса напомнили им этот неприятный случай. Первым нарушил молчание полковник Терсби:

– Более узколобого и дубинноголового человека, чем наш нынешний монарх, пожалуй, не сыщешь, но даже для него слишком суровое наказание иметь двух таких сыновей.

– Вы правы, сэр, – согласился Друпи Нед. – Герцог Йоркский в грубых разгульных выходках превосходит самого принца. Из-за плебейских замашек и постоянной лжи благородные молодые люди, мои ровесники, избегают его светлости, считая общение с ним дурным тоном.

– В этом, Чарльз, Уайт-клуб имеет преимущество перед Бруксом, – улыбнулся Селвин. – Мне жаль, что вам в вашем клубе часто приходится мириться с присутствием августейших молодых распутников.

– Уже нет, Джордж, – поспешил возразить Фокс. – Вы не слышали, что его королевское высочество обратился с просьбой принять в наш клуб своего приятеля Тарлетона и Джека Пайна? Мы забаллотировали обоих, и королевские отпрыски в страшном возмущении покинули нас. С какими-то дружками они организовали собственный клуб «Уэлси» в Довер-Хаус. Теперь, говорят, генерал Гайдар-Али Смит и адмирал Пиго каждую ночь выигрывают у них по две-три тысячи гиней.

Разговор был прерван прибытием герцога Бриджуотерского и его сестры, леди Амелии Эджертон. Герцогу минуло пятьдесят, он был дурно одет и обладал отталкивающей внешностью. В детстве приемный отец не уделял ему никакого внимания, не развивал его ум. И когда герцогу исполнилось двенадцать лет, а его старший брат умер, встал вопрос о лишении его герцогского титула по причине слабоумия. Путешествие по Европе для завершения образования мало изменило его манеры и взгляды на жизнь, и после несчастливо закончившегося романа с одной из «прелестных мисс Ганнингс» герцог покинул общество и обосновался в своем поместье в Уорсли, неподалеку от Манчестера.

Именно там развился его доселе скрытый талант во всем, что касается промышленности, и в особенности угледобычи. Временами затраты на проекты по прокладыванию новых штреков приводили его на грань нищеты, но сейчас герцог считался некоронованным королем Манчестера, и только его промышленные предприятия приносили доход в размере восьмидесяти тысяч фунтов в год.

Сестра герцога, бледная старая дева, следила за порядком в его южном поместье, в Ашридже, в Харфордшире. Она была единственной женщиной, чье присутствие он терпел. Будучи ярым женоненавистником, герцог даже мысли не мог допустить, чтобы какая-нибудь женщина прислуживала ему.

Герцог привез сестру по настоятельной просьбе Джорджины, жалевшей бедную Амелию, вынужденную вести столь замкнутую жизнь; когда он хотел побеседовать с полковником Терсби о паровых машинах, то обычно приезжал один.

Отец Джорджины, стройный и изящный, с худым лицом, был примерно в том же возрасте, что и герцог, но характер имел совсем другой. Полковник много путешествовал, был начитан и слыл знатоком искусства. Благодаря его вниманию и нежной заботе природный ум дочери Джорджины развился настолько, что она могла свободно беседовать с мужчинами на самые разнообразные темы. Полковник, по натуре дилетант, когда-то служил в инженерных войсках и благодаря своей необычайной прозорливости вовремя понял, какую огромную прибыль может принести применение новых изобретений, которые сейчас завоевывали свое место в жизни. Именно это сблизило его с герцогом, с Исайей Веджвудом, сэром Джеймсом Аркрайтом и другими, и, являясь пайщиком их предприятий, полковник сумел превратить свое весьма скромное наследство в солидное состояние. Таким образом, Джорджина стала богатой невестой.

Когда собравшихся представили его светлости и леди Амелии, Джорджина предложила всем прогуляться по саду. Большинству гостей это предложение понравилось, но герцог покачал головой. Достав из кармана огромную табакерку, он извлек из нее щедрую понюшку, просыпав чуть ли не всю ее на лацканы камзола, уже и так припорошенного табаком.

– Цветы! Я их ненавижу! – воскликнул герцог. – Однажды какой-то глупец посадил их в Уорсли. Я посбивал тростью бутоны и велел все выкопать. Потеря времени и денег! Я лучше останусь здесь и побеседую с вашим отцом.

Полковник знал тему предстоящего разговора. Его друг был настолько рационален, что полностью игнорировал красоту. Будучи опытным садоводом, полковник сделал немало для улучшения парков в «Омутах» и любил прогуливаться там. Но сейчас, скрыв разочарование под маской вежливости, он заставил себя слушать рассуждения его светлости об опытах применения паровых насосов для откачивания воды из шахт, в то время как остальные отправились вслед за Джорджиной на террасу.

Все утро в прозрачном бледно-голубом небе светило солнце; наступил самый жаркий дневной час, и, хотя стоял последний день марта, в закрытой долине было тепло, как в мае. К западу от дома располагался садик, заложенный полковником Терсби три года назад, когда сюда переехала Джорджина. Сейчас молодые деревья уже распустились, а на вишнях, яблонях и сирени набухли почки. В траве виднелись маленькие соцветия крокусов и первоцветов, а длинные зеленые стрелы показывали, где зацветут нарциссы, гиацинты и тюльпаны – через месяц здесь будет настоящий рай.

Пока гости любовались открывшейся картиной, Джорджина повернулась к Воронцову, который ни на шаг не отходил от нее.

– Ваше сиятельство любит сельскую местность? – спросила она.

– Так сильно, мадам, что сам живу в сельской местности.

– Но ведь ваше посольство находится в Лондоне?

– В пригороде Лондона. Мы занимаем чудесный старый особняк в Сент-Джонс-Вуд, где-то в миле от Хемпстеда. Мой персонал настоял на том, чтобы назвать усадьбу моим именем, но вашим лондонцам трудно его произнести, так что усадьба теперь известна как Уоронзоу-Хаус. Надеюсь, вы примете мое приглашение, когда снова будете в Лондоне?

– Вы так любезны… – с достоинством ответила Джорджина. – Но посольство – иностранная территория, а у нас в Англии до сих пор действует старомодный закон, согласно которому женщина не может ступить в чужую землю без сопровождения мужа.

– Тогда я буду молить вас нарушить этот глупый закон, – улыбнулся граф. Он уже узнал от Фокса, что муж Джорджины играет далеко не главную роль в ее жизни, но упоминание о нем означало, что она не та женщина, которая позволит думать о себе как о легкой добыче. – Обещаю вам, мадам, что, хотя мой дом и считается доминионом госпожи моей императрицы, вы не будете чувствовать себя там, как в Сибири.

Намек позабавил Джорджину, но она никак этого не выдала.

– К несчастью, дело не в том, как я буду себя там чувствовать, – ответила она, – а в условностях, сударь, и бывают ситуации, которые, я полагаю, необходимо обсудить с мужем.

Они говорили по-французски, а проходивший мимо Фокс сказал по-английски:

– В четверг я встретил Хамфри. Он выходил из вашего семейного особняка на Сент-Джеймс-сквер.

– Слава Богу, меня не было в Лондоне, – едко заметила Джорджина. – Это единственный дом, где бываем мы оба; Хамфри редко задерживается больше чем на несколько дней, но я нахожу, что и это слишком много. Клянусь, он страшно меня раздражает.

– Однако он очень интересовался вами. Когда услышал, что я еду сюда, то забросал меня вопросами – ему хотелось знать, кто еще приедет, кто приезжал, когда я был здесь в прошлый раз, и в чьих домах вы гостите чаще всего, когда посещаете столицу.

Джорджина нахмурилась:

– Это просто невоспитанность! Сует нос в мои дела! Я возблагодарю Небо, когда наконец от него избавлюсь!

– Возможно, теперь уже недолго ждать, – рассмеялся Фокс, – если он будет по-прежнему пить и сломя голову носиться на лошадях. На этот уик-энд он собирался отправиться в Гудвуд и с жаром говорил о скачках по пересеченной местности на необъезженных лошадях, где намеревался одержать победу.

– Гудвуд? – вдруг сказал Воронцов. – Кажется, я там был. Это название поместья герцога Ричмондского в Суссексе?

– Да, ваше сиятельство, – опешив, ответила Джорджина. Она не слышала, чтобы посол говорил еще на каком-нибудь языке, кроме французского, и решила, что английский он знает плохо, но он, как оказалось, понял весь их разговор с Фоксом, что расстроило Джорджину. Теперь граф узнал о ее отношениях с мужем. Она противилась попыткам Роджера навязать ей свою волю, но очень ценила его чувства и не хотела обижать друга. Если к вечеру ухаживания русского стали бы слишком настойчивыми, она собиралась выставить на первую линию защиты старомодную верность супругу, но сейчас сама выбила почву у себя из-под ног.

Они шли к теплицам, и Воронцов стал пространно рассказывать о том, как вскоре по приезде в Лондон его пригласили в Портсмут посмотреть корабли британского флота, а его кучер, свернув куда-то не туда, сбился с пути. Ни граф, ни его слуги не знали по-английски ни слова, и только добравшись до лесов вокруг поместья герцога Ричмондского, они наконец нашли человека, достаточно бегло говорившего по-французски, который и показал им дорогу.

Еще час, а то и больше гости с хозяевами бродили по саду, потом обошли озеро и вернулись к дому. Джорджина проводила леди Амелию и миссис Армистед в отведенные им комнаты; полковник помог разместиться мужчинам, чтобы все могли переодеться и привести себя в порядок к обеду.

Когда Роджер приехал в «Омуты», Джорджина поселила его в спальне мужа, теперь пустовавшей. Туда вела дверь прямо из будуара. Таким образом приличия были соблюдены, и Роджер мог входить к Джорджине в любое время, не опасаясь, что его увидят в главном коридоре.

Скинув камзол и бросив его на кровать, Роджер нерешительно посмотрел на дверь, ведущую в будуар. Он почти было решил проигнорировать запрет Джорджины и войти к ней, надеясь на примирение. Их роман был поистине удивительным, и, хотя в последнее время они стали немного раздражать друг друга, Роджеру было грустно думать о разлуке с возлюбленной.

Продолжая смотреть на дверь, Роджер вспоминал часы, проведенные по другую ее сторону в радости и веселье. О том, чтобы Джорджина ему наскучила, не могло быть и речи, и он отказывался верить, что надоел ей. Возможно, Джорджина и права, утверждая, что ничем не сдерживаемая страсть у таких непостоянных натур, как Роджер и она сама, недолговечна и может вспыхнуть снова лишь после разлуки. Но расставаться, в этом Роджер был уверен, им пока рано, тем более из-за интриг мистера Фокса.

Засунув руки в карманы панталон, Роджер в мрачном расположении духа принялся шагать по комнате.

Фоксу, размышлял он, так же как и ему, хорошо известны амбиции Джорджины. Ей нравилось оказывать влияние на людей значительных, и она клялась Роджеру, что станет герцогиней раньше, чем седина тронет ее волосы. Напрасно она опасалась остаться привязанной к мужу еще много лет. Роджер подозревал, что Хамфри Этередж умрет скоро, и тогда Джорджина будет вольна в выборе спутника жизни. Если Фокс придет к власти, Джорджина, оказав ему услугу, вполне может рассчитывать на то, что король по ходатайству Фокса пожалует ее второму мужу титул герцога. В этом, по мнению Роджера, и заключалась суть негласного договора между ними. Фокс, как представитель оппозиции, видимо, затеял очередную интригу против правительства и, нуждаясь в поддержке Воронцова, решил использовать в своих целях миссис Этередж. Правда, Джорджину, унаследовавшую от матери цыганскую кровь, ничто не могло заставить лечь в постель с мужчиной, который ей не нравился. Именно на это и надеялся Роджер. Но Фокс очень ловко разыграл свою карту. Он знал страсть Джорджины ко всему необычному. Рассчитывал он и на то, что скрывающиеся под коспомолитическим лоском русского варварские черты привлекут чувственную натуру Джорджины.

Во время прогулки по парку Роджер держался подальше от Джорджины, но по выражению ее лица понял, что русскому удалось не только заинтересовать, но и очаровать ее. А это, Роджер по опыту знал, уже половина победы. Полная же победа – дело времени и случая.

Осознав слабость собственных позиций, Роджер впал в отчаяние. Он плыл по течению их неофициального медового месяца, длившегося чуть ли не полгода, со всем пылом юности – отдался Джорджине душой и телом и теперь не мог предложить ей ничего нового.

Казалось, у него нет выбора, он вынужден проглотить горькую пилюлю и наблюдать триумф соперника, о появлении которого узнал совсем недавно. Один лишь вопрос оставался открытым: наградит ли его прелестная Джорджина парой рогов в этот уик-энд?

Если принять в расчет ее настроение, то, скорее всего, не наградит. Впрочем, все зависит от того, как срочно потребуется Фоксу поддержка Воронцова. И раз Джорджина повела себя как женщина совершенно независимая, она вполне может ускорить события.

Роджер был сыном своего времени. Отважный, находчивый, он высоко ценил личную честь, служа цели, которая, как казалось ему, оправдывает средства, и не терзался угрызениями совести. Еще юношей он превратился в гражданина мира, и превосходное классическое образование вкупе с личным опытом привели его к некоторому цинизму в вопросах сексуальных связей. Он унаследовал от матери не только цвет глаз, но и романтический склад характера; именно поэтому его отношения с Джорджиной оказались относительно долговечными.

Если бы речь шла о любой другой женщине, он позволил бы ей уйти или же стал бы молить, проклинать, угрожать самоубийством, добиваясь верности. Но Джорджина не была для него ни светом в окошке, ни объектом безумной страсти. Она выросла вместе с ним и в то же время сама по себе, и, хотя Роджер готов был, поцеловав ее, уехать месяца на три, все его романтические чувства восставали при мысли, что их прощание окажется запятнанным ее неверностью, в то время как он еще находится в доме.

Роджер бросил еще один неуверенный взгляд на дверь в будуар. Скажи он Джорджине, что ему по-настоящему больно, она, Роджер в этом не сомневался, не оставила бы его упрек без внимания. Но только сейчас Роджер понял, что уже слишком поздно. В эти минуты горничная Дженни помогает Джорджине одеваться и потом, когда госпожа спустится к обеду, останется там прибирать. У Джорджины нет секретов от Дженни, но Роджер не станет выяснять отношения при горничной.

Он начал одеваться; чувство тоски и одиночества с каждой минутой усиливалось. Когда часы работы Дэниела Квара на мраморной каминной полке пробили четыре, Роджер, напудренный, напомаженный, одетый в элегантный шелковый костюм цвета лаванды, стал спускаться по лестнице, полный холодной, злой решимости сорвать планы русского.

Глава 3. Отчаянная игра

Хотя английские аристократы по-прежнему садились за стол в четыре часа, в последнее время вошло в моду обедать позднее, и Джорджина назначила обед на половину пятого. Одеваясь, Роджер придумал, как посрамить русского; время для подготовки у него было.

Войдя в большую гостиную, где Джорджина обычно принимала гостей, Роджер открыл бюро орехового дерева. Он знал, что там, в футляре марокканской кожи, лежали карты для фаро. Шесть колод, все с одинаковыми рубашками, но карты в колодах имели достоинство не ниже десятки. Четыре колоды, содержавшие восемьдесят карт, использовали для игры, а оставшиеся две – для пасьянсов. Из этих двух Роджер вытащил два туза, два короля и две дамы и спрятал их: тузов и королей – в манжеты, а дам – в расположенный достаточно низко на левом бедре внутренний карман камзола.

Он предвидел, что после обеда непременно будут играть в карты, скорее всего в фаро – это была модная игра, и Джорджина ее очень любила. Роджер никогда не жульничал, но сейчас для достижения своей цели решил сделать исключение и никаких угрызений совести не испытывал.

Минут десять Роджер стоял в одиночестве у камина, потом к нему присоединился полковник Терсби. Вскоре и остальные гости стали спускаться вниз. Последней вышла Джорджина и, сделав вид, будто сожалеет об опоздании, принесла свои извинения – появляться последней было эффектно.

На Джорджине было белое платье, и ее полные обнаженные плечи – плечи смуглой Венеры – словно выплывали из пены белого шелка. Но Роджер, любуясь ею, подумал, что есть цвета, которые оттеняют ее чувственную красоту гораздо лучше. Видимо, предположил Роджер, Джорджина выбрала этот девственный цвет, чтобы заинтриговать искушенного русского.

Как только Джорджина появилась, дворецкий распахнул двустворчатую дверь и объявил, что обед для ее милости и гостей подан.

Полковник Терсби, как хозяин, подал руку леди Амелии. За ними последовали граф Воронцов с миссис Армистед. Тогда Друпи Нед поклонился мистеру Фоксу, который, в свою очередь, поклонился Джорджу Селвину как старшему из них, но, получив ответный поклон, все же отступил на шаг, подчеркнув тем самым, что среди оставшихся мужчин первым должен идти к столу младший сын маркиза Эймсбери. Замыкала шествие Джорджина с наиболее именитым своим гостем, грузным герцогом.

Почти все собравшиеся за столом считали хороший разговор не менее важной принадлежностью высшего общества, чем хорошая одежда. Остроумный ответ был возведен в ранг искусства, и люди высшего света стремились превзойти друг друга в остроумии. Из уважения к Воронцову разговор шел в основном по-французски, но даже если бы графа не было, французский все равно звучал бы – это считалось модным; то и дело слышались и латинские цитаты, но никто не произносил их, чтобы покрасоваться, и никто не трудился переводить – все их знали.

Почти два часа ели устриц, омаров, форель, лосося, молочного поросенка, седло барашка, каплуна, утку, пирожные, безе, бланманже и тепличные фрукты, обильно запивая все это шабли, рейнским, кларетом или шампанским, – в те времена хороший аппетит вошел в привычку как у мужчин, так и у женщин. Наконец Джорджина поймала взгляд леди Амелии, и дамы поднялись из-за стола, оставив мужчин рыгать в свое удовольствие и попивать более крепкие напитки.

Вскоре Фокс принялся за неприличные анекдоты, сопровождаемые взрывами хохота. Селвин, Воронцов, Друпи Нед и Роджер добавили кое-что от себя. Полковник Терсби, как хороший хозяин, не давал разговору угаснуть, то и дело вставляя колкие замечания. Только герцог угрюмо молчал. Похоже, у него отсутствовало чувство юмора, но, может быть, и он по-своему был доволен; как только дамы покинули комнату, он тут же вытащил длинную курительную трубку и теперь посасывал ее, так что вскоре его окутало облако дыма, такое же плотное, как те клубы, которые извергали трубы одного из его новых заводов. Остальные приложили немало усилий, чтобы втянуть его в веселье, но в ответ на смех и шутки он лишь слегка подмигивал одним глазом.

Когда остроумные французские стихи вызвали настоящий шквал веселья – Друпи Нед потешал ими компанию, – Воронцов поднялся и, едва заметно поклонившись полковнику Терсби, покинул комнату через главную дверь, ведущую в прихожую. Полковник сосредоточил свое внимание на Селвине, который стал читать такие же забавные куплеты, но поймал взгляд Роджера и сделал ему едва заметный знак.

Роджер сразу догадался, о чем думал полковник. В противоположном углу комнаты была еще одна дверь, за которой помещалось недавно установленное чудо – ватерклозет; все успели воспользоваться им за последний час. Так что посол покинул комнату вовсе не по этой причине. Опасаясь, что Воронцов внезапно почувствовал себя дурно, полковник тем не менее не мог оставить Селвина. Это было бы невежливо. Поэтому он хотел, чтобы Роджер, лучше остальных гостей ориентировавшийся в доме, последовал за Воронцовым и выяснил, что его обеспокоило.

Поднявшись, Роджер поспешил за русским и догнал его уже в дальнем конце прихожей.

– Полковник Терсби отправил меня за вашим превосходительством, – сказал Роджер, поклонившись, – чтобы спросить, почему вы нас покинули. Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете?

Граф улыбнулся и ответил с такой же любезностью:

– Благодарю вас, конечно да. В стране, из которой я приехал, трон занимает женщина. У нас мужчины тоже любят сидеть после обеда за вином, но моя августейшая повелительница склонна немного раздражаться, если ей приходится слишком долго оставаться в обществе своих дам. Стало обычаем одному из нас покидать сотоварищей, чтобы предоставить себя в ее распоряжение. Я считаю, что это приятная обязанность, и сейчас решил навестить леди Джорджину.

– Ах вот как! – сухо произнес Роджер. – В таком случае не смею больше задерживать ваше превосходительство.

Говорил русский правду или только что придумал объяснение, Роджер не знал, но по английским традициям покинуть хозяина, чтобы первым войти к дамам, считалось верхом невоспитанности. Роджер снова поклонился и, уходя, с досадой подумал, что этим ловким ходом Воронцов выиграл самое меньшее час и теперь без помех сможет возобновить свои ухаживания за Джорджиной. Однако он не видел, каким образом можно этому помешать, и, посылая к дьяволу всех иностранцев, вернулся в столовую.

За время его недолгого отсутствия разговор перешел на политику. Друпи Нед в своей обычной ленивой манере блестяще защищал точку зрения Питта, считавшего, что не страна, а Ост-Индская компания должна была нести расходы по отправке четырех дополнительных полков в Индию во время восстания прошлым летом.

Этот вопрос настойчиво и неоднократно поднимался в парламенте – как новый повод обнаружить различные взгляды на реформирование правительства Индии – и на протяжении последних нескольких лет отнимал большую часть времени на заседаниях.

Фокс весьма красноречиво пытался своим мелодичным голосом изложить самые убедительные аргументы, которыми пользовался в свое время в споре с правительством. Но поколебать сутулого близорукого молодого лорда ему не удалось.

– Когда мы сможем приветствовать вас на заседаниях парламента, милорд? Для молодых сыновей пэров, как заметили мы с мистером Питтом, это обычное дело. Ваша логика и педантичность сослужат вам хорошую службу.

– Вы льстите мне, сэр, – поклонился через стол Друпи Нед. – Будь я даже в силах занять такое место, я не стал бы жертвовать теми занятиями, которые сейчас отнимают большую часть моего времени.

– Каковы же они? – спросил герцог, вдруг очнувшись после долгого молчания.

– Я… м-м-м… экспериментирую с разными редкими зельями и собираю античные украшения.

– Античные! – проворчал герцог. – Пустая трата времени и денег. Когда я был молод и меня возили в Рим, мой учитель, дурак, уговорил меня купить несколько мраморных статуй. Его, кажется, звали Вудом. Эти статуи где-то так и стоят в ящиках. У меня все нет времени распаковать их, и сомневаюсь, что оно когда-нибудь появится.

Нед поднял свой искрящийся бокал.

– Могу поспорить, – заметил он не без ехидства, – среди этих статуй найдутся изображения римских богов. Раз уж вы, ваша светлость, решили прятать их от глаз смертных на протяжении чуть ли не тридцати лет, от меня не дождетесь сочувствия, потому что изучение древних религий – мое третье занятие.

– Ну уж нет! – отрубил герцог с резкостью доктора Джонсона (на которого, как считали некоторые, он очень походил). – Эти занятия не только бесполезны, но и опасны. Все языческие религии – порождение дьявола.

Роджер не очень внимательно следил за разговором – его мысли были заняты Воронцовым и Джорджиной. Удалось ли русскому увести Джорджину от дам под каким-нибудь предлогом, например попросив ее показать ему коллекцию серебряных безделушек в дальней гостиной? Может быть, в эту минуту он нашептывает ей там на ушко сладкие слова? Однако сейчас надо было поспешить на выручку другу.

– Надеюсь, ваша светлость не станет смешивать верования древних греков и римлян с поклонением дьяволу в примитивных культах?

– Нет, сэр, стану! – последовал резкий ответ. – Потому что первое развилось непосредственно из второго.

– Позвольте с вами не согласиться, – живо возразил Нед. – Я провел немало времени, занимаясь этим вопросом.

– Если вас, милорд, интересуют ритуалы сатанистов, обратитесь к Джорджу Селвину, – со смехом сказал Фокс. – Пусть расскажет, как он однажды вызывал дьявола.

Все взоры немедленно обратились на величественное, как у архиепископа, лицо старого повесы, который с грустной улыбкой заговорил:

– Кажется, я так и не дождусь, пока люди забудут, что я когда-то состоял в клубе Адского Огня, хотя это было очень давно. Его расцвет пришелся на конец пятидесятых – начало шестидесятых годов. Как раз в шестьдесят втором Дэшвуд, унаследовав титул баронета, стал канцлером казначейства и закрыл клуб. Это случилось, когда некоторых из вас еще не было на свете, так что, пожалуйста, давайте оставим этот предмет.

– Нет-нет! – вскричал полковник Терсби. – Все знают: вы играли там одну из главных ролей, и я не раз хотел расспросить вас о том, что там происходило.

Все, исключая герцога, опять скрывшегося за своей дымовой завесой, поддержали полковника, и Селвин, на которого напали со всех сторон, после некоторого колебания начал:

– Ну раз вы настаиваете, расскажу вам в общих чертах. Идея родилась у сэра Фрэнсиса Дэшвуда однажды вечером в Уайт-клубе. Милорд Сэндвич, Чарльз Черчилль, Бубб-Доддингтон, Пол Уайтхед, Роберт Ллойд и я вызывали тогда духов. Мы все un peu biasés[3] успехом у дам общества и артисток итальянской оперы и теперь иска ли новый выход своим амурным наклонностям. Дэшвуд подал мысль устроить некую игру – с переодеваниями и утехами с незнакомыми дамами. Он предложил нам создать новый орден святого Франциска, но, в отличие от старого, поклоняться Венере, а все церемонии и ритуалы заканчивать вакханалиями.

Сценой для этих забав – а все начиналось именно как забава – Дэшвуд выбрал полуразрушенное аббатство в Медменхеме. Это остров на Темзе между Марлоу и Хенли – чудесное место. Позднее мы стали собираться там каждое лето недели на две. Часть строений была обжита, кладовые и подвалы мы набили всем необходимым, а хорошо известная нам мадам привезла десяток строго отобранных нимф. Мы носили монашеские одеяния и женщин тоже нарядили в соответствующие наряды. Обедали мы в трапезной, а потом, отремонтировав старую церковь, танцевали там. Как вы можете себе представить, вино текло рекой, и часто по ночам мы устраивали веселую преисподнюю.

– Ну перестаньте, Джордж, – заметил Друпи Нед, – наверное, там было не простое бражничество, если, как утверждает мистер Фокс, вы вызывали дьявола.

Селвин как-то рассеянно поглядел на него:

– Верно, с некоторых пор наши намерения несколько изменились. Облачения, которые мы носили, и атмосфера самого места толкали нас на безрассудные забавы. Все мы были убежденными протестантами, и, хотя я признаю, что это дурной вкус, нам тем не менее иногда казалось, что таким образом мы зло пародируем католические ритуалы.

Все подумали, уж не о черной ли мессе говорит Селвин, но никому не хотелось его об этом спрашивать.

– Тут, однако, ничего нового нет, – заметил Нед. – Я много читал, но мне было бы интересно поговорить с человеком, который видел Сатану собственными глазами. Он и правда появлялся по вашей просьбе?

– Не по моей, по просьбе другого человека.

– Но вы его видели?

– Да, один раз. Если не его, то, по крайней мере, его образ.

– И как же он выглядел?

– Он был пониже меня ростом, но шире в плечах и вообще атлетического сложения. Смуглый, волосатый, с плоским черепом и красными глазами, горящими как угли.

– Господи! – воскликнул полковник. – Как вы не умерли во страху?

– Чуть не умерли. У меня до сих пор волосы встают дыбом при одном воспоминании об этом. Половина нашей компании бросилась бежать и добежала до Марлоу. Те, кто похрабрее, остались, чтобы защитить женщин, лежавших в обмороке. И наша храбрость была вознаграждена.

– Каким образом? – спросил Нед.

– Наш гость оказался весьма дружелюбным и просто хотел отужинать с нами, – улыбнулся Селвин.

– Джордж, вы рассказываете небылицы, – рассмеялся Нед. – Я вам не верю.

– Это правда. Даю вам слово. При ближайшем рас смотрении он оказался взятым из цирка ручным шимпанзе. В нашей компании был непревзойденный шутник Джон Уилкс. Накануне он привез обезьяну и спрятал ее в ящик под алтарем. Потом, когда Дэшвуд в роли высшего жреца обратился к Венере, Уилкс нажал на пружину, и зверь выскочил.

Могучее тело Фокса сотрясалось от смеха, на глазах выступили слезы.

– Разрази меня гром! Я отдал бы все, что заработал в прошлом году на бирже, только бы посмотреть на лицо бедного Дэшвуда в этот момент.

– Ну да, теперь это кажется смешным, – серьезно возразил Селвин. – Но полученный урок мы запомнили на всю жизнь; тут и распался наш клуб Адского Огня. Обезьяна Уилкса слишком уж напоминала черта, чтобы продолжать по ночам игры в монахов и монашек на развалинах аббатства.

– Ну и тип этот Уилкс! – воскликнул полковник. – За последние полвека никто в Англии не наделал столько шума, как он.

– Уилкс десятерых стоит! – вскричал Фокс. – Разразившиеся после его статьи в «Норт Бритон» скандалы, его изгнание из парламента и арест чуть не привели к революции. Выборщики Миддлсекса на протяжении двенадцати лет отказывались быть представленными в парламенте каким-либо другим кандидатом и постоянно пытались заставить членов парламента снова принять его. Вместо того чтобы дебатировать войну с Америкой, мы большую часть времени бесновались от ярости, которую вызывал у нас Джон Уилкс очередным своим поступком.

– Удивляюсь, Чарльз, как вы можете об этом говорить не краснея, – улыбнулся Селвин, – особенно если учесть, что ваша тогдашняя роль – вы ведь травили Уилкса и боролись за ограничение свободы прессы – никак не вяжется с вашими нынешними принципами.

Старый искушенный политик только пожал плечами:

– Времена меняются, Джордж. Тогда мне, молодому здоровому аристократу, не было дела до нужд простых людей. Как ни странно, в свое время я горячо поддерживал короля и защищал привилегии знати, а сейчас Фермер Джордж[4] ни одного подданного во всем королевстве не ненавидит больше, чем меня.

– Вы поменялись местами с Уилксом, сэр, – рассмеялся Роджер. – Когда-то король считал его своим злейшим врагом, а недавно я слышал, будто его величество весьма лестно отозвался об Уилксе, когда тому, как лорд-мэру Лондона, пришлось подавать петицию.

– Это правда, – признал Фокс. – И вы только посмотрите, какие чудеса творит магия времени в делах людских! Кто бы мог подумать, что после непристойных «Заметок о женщинах», опубликованных Уилксом, отцы города, известные своими пуританскими взглядами, выберут его главой городского магистрата или что он, некогда член клуба Адского Огня, проведет свои преклонные годы в мрачной роли городского канцлера!

– Память людей досадно коротка, – заметил полковник Терсби. – Огромная популярность давно затмила все его прежние грехи – никто из того поколения не сделал больше, чем он, для расширения гражданских свобод.

– «Уилкс и свобода!» – кивнул Фокс. – Одним этим призывом можно было поднять толпу. Никогда не забуду, как однажды после моей речи против него люди напали на мою карету и изваляли меня в грязи; не забуду я и ликующую толпу, которая тащила Уилкса на Людгейт-Хилл, когда его выпустили из тюрьмы. В последние же годы, увы, глубокая апатия охватила народные умы, и мои надежды на реформы не встречают понимания, да и нет больше того могучего духа противостояния дурным действиям кабинета министров, какой был в те времена, когда Уилкс осмелился бросить вызов королю.

– Причину этого не надо искать далеко, сэр, – заметил Друпи Нед. – Бесчинства разбушевавшихся толп во время восстаний Гордона заставили правительство принять жесткие меры против этого тысячеголового монстра, который использовал проект смягчения участи католиков как повод для удовлетворения своего зверского аппетита. Все, кто видел объятые пожаром кварталы Лондона, навсегда разуверились в благих целях массовых народных выступлений. Один лишь король не потерял тогда головы и приказал ввести в город войска для усмирения орд пьяных мародеров – ничего удивительного, что в глазах законопослушных граждан он стал спасителем отечества.

Роджер не переставал думать о Джорджине и с беспокойством ждал, когда наконец мужчины присоединятся к дамам, – тогда он сможет по-настоящему взяться за русского. Но сейчас он вступил в разговор:

– Вполне вероятно, что недолгий террор, так напугавший всех в июне восьмидесятого года, спас нас от больших бед. Недовольство старым укладом довольно часто наблюдается в разных странах. Особенно во Франции, откуда я вернулся прошлым летом, прожив там четыре года. В этой стране средний класс объединился с народом и требует положить конец привилегиям; даже аристократия считает революцию неизбежной.

– Вы правы, говоря о лондонском простонародье, Роджер, – кивнул ему Нед. – Увидев своими глазами, на что способна разъяренная толпа, правители теперь поостерегутся дать повод к новым выступлениям.

– Все это разумно, – согласился Фокс, – и раз уж речь зашла о Франции, я не стану опровергать утверждение мистера Брука, что там грядут большие беспорядки. Страдания жителей этой великой страны от злоупотреблений властью и притеснений правительства вызывают сочувствие всех честных людей. Людовик Шестнадцатый слишком слаб и нерешителен, чтобы долго продержаться у власти. Еще несколько веков назад следовало разогнать присосавшихся к трону паразитов. Под этими словами я первый готов подписаться. Из-за собственной близорукости и мотовства монархия стоит на краю пропасти, и если взрыв потрясет ее до основания, тем лучше для страны. Посрамление парочки мотов, царствующей в Версале, непременно отзовется и в Виндзоре.

– Нет, нет, сэр! – вскричал полковник Терсби. – Я протестую. У вас эмоции взяли верх над рассудком. У короля Георга и королевы Шарлотты много грехов, но в мотовстве их никто не может упрекнуть. Всему миру известно, что они устраивают приемы не чаще раза в неделю, а еда у них до того скудная, что даже самые бедные министры стараются уклониться от приглашения к ним на обед.

– Это верно, – рассмеялся Нед. – А вы не слышали о последнем нововведении королевы по части экономии? Говорят, всю неделю она собирает с королевского стола крошки, а по субботам к чаю подают присыпанные этими крошками печеные яблоки, и это называется пирог шарлотка.

Еще с полчаса они продолжали беседовать, затрагивая и веселые и невеселые темы, пока полковник, взглянув на часы, не сказал:

– Господа, уже восемь, уверен, многие из вас хоте ли бы сесть за карточный стол, так что предлагаю при соединиться к дамам.

В гостиной все было так, как и предполагал Роджер. Леди Амелия привезла свое шитье и, сидя у камина, объясняла вежливой и скромной миссис Армистед, как делаются разные хитрые стежки, а в самом дальнем конце комнаты Джорджина внимала речам посла.

Когда вошли мужчины и она поднялась, чтобы сделать реверанс в ответ на их поклоны, раздались возгласы изумления и восхищения. Джорджина была уже не в белом шелковом платье, а в пестром русском костюме, подаренном ей Воронцовым. Едва покинув столовую, она с помощью двух служанок переоделась.

Яркие вышивки и полукруглый головной убор подчеркивали ее красоту, а в сочетании сапожек и юбок длиной чуть ниже колена все нашли какую-то особую прелесть. Вооружившись лорнетами, мужчины окружили Джорджину, как пчелы улей, и даже его светлость герцог Бриджуотерский не удержался от восклицания:

– Чертовски пикантный костюм! Разрази меня гром, не понимаю, почему бы женщинам не носить такие коротенькие юбочки?

Когда волнение улеглось, Джорджина вызвала звонком двух лакеев, велела им принести ломберный стол и стала считать, сколько человек собираются играть в карты. Полковник и его светлость отказались, сославшись на дела, и удалились в библиотеку. Леди Амелия заявила, что никогда в руки не брала карты и будет вполне довольна, если ей позволят и дальше заниматься шитьем. Фокс, Селвин, Воронцов, Нед и миссис Армистед изъявили желание сыграть с Джорджиной в фаро. Оставался Роджер.

Джорджина знала, что он не может себе позволить игру на деньги даже при самых скромных ставках, и, чтобы не создавать неловкости, бросила на него лишь небрежный взгляд, предлагая тем самым Роджеру составить компанию старой деве, как того требовала вежливость.

Однако Роджер не поддался на уловку и, к удивлению Джорджины, как ни в чем не бывало заявил:

– Рад услужить вам, мадам, и с удовольствием сыграю.

Они всемером разместились вокруг большого карточного стола и раздали инкрустированные перламутром фишки разной формы. Договорились, что круглые будут представлять кроны, квадратные – полугинеи, прямоугольные – гинеи, а восьмиугольники – пятифунтовые банкноты. Пять фунтов решили считать максимальной первой ставкой; игрокам разрешалось повышать ставки не более чем вдвое за раз и не более чем пять раз подряд. Ради Роджера Джорджина держала ставки по возможности низкими, сознавая в то же время, что Фоксу, например, подобные суммы покажутся пустяковыми, – тот за ночь у Брука или Альмака мог проиграть или выиграть до десяти тысяч фунтов.

– Боюсь, Чарльз, – сказала она ему с улыбкой, – наша игра вам покажется детской забавой. Но, я полагаю, вы нам простите нашу деревенскую скромность.

– Дорогая моя, – весело рассмеялся Фокс, – это вы мне оказываете услугу, потому как девять раз из десяти я непременно проигрываю.

Сдавать первый раз выпало Воронцову, который сразу же принялся тасовать карты.

Очень простая сама по себе игра в фаро не требовала особого умения. Сдающий выкладывал перед собой в ряд туза, короля, даму, валета и десятку, и играющие делали на них свои ставки. Потом из колоды, в которой находились старшие карты из четырех обычных колод, он раскладывал карты лицом вверх, по очереди то направо, то налево. Перед этим сдающий объявлял, какие карты – правые или левые – будет оплачивать он; соответственно деньги за карты с противоположной стороны причитались ему. При предъявлении каждой карты он либо выигрывал, либо проигрывал столько денег, сколько было поставлено на данную карту, – таким образом сдавалась вся колода, после чего обязанности банкомета переходили к его соседу слева и игра начиналась снова.

Поскольку карты находились у банкомета, у игрока была единственная возможность смошенничать – когда он сам оказывался в этой роли. Получив банк, опытный человек мог распорядиться колодой так, чтобы большая часть карт, на которые сделаны высокие ставки, выпала на его сторону. Роджер не был искушен в таких делах и тем более не собирался обыгрывать Джорджину и ее друзей столь жульническим способом. Когда придет его очередь сдавать, он вытащит ту из спрятанных карт, на которую поставит Воронцов, и сдаст ее себе, позволив при этом русскому поймать его на мошенничестве.

Одеваясь, Роджер ломал голову над тем, как бы законным образом выдворить русского со своей, как он считал, территории; но все, что он смог придумать, – это принудить Воронцова к дуэли. Роджер, высоко ценя Джорджину, был уверен, что, как бы ни старался соперник, она не поддастся русскому в первый же вечер его пребывания в усадьбе. Но впереди суббота и воскресенье, и если под давлением Фокса Джорджина согласится сыграть свою роль в интересах оппозиции, то еще до окончания уик-энда Воронцов добьется того, к чему так упорно стремится. Она несколько раз встречалась с ним в Лондоне, что, согласно свободным нравам времени, не выходило за рамки приличия.

Поэтому, убеждал себя Роджер, если в ближайшие двенадцать часов удастся вывести русского из игры, цель будет достигнута. Его не пугала дуэль – он уже сражался на трех и считал себя искусным фехтовальщиком. Дуэли в Англии были запрещены, но и это не смущало молодого человека – наказания на дуэлянтов налагались редко, только в том случае, если один из них погибал, а Роджер хотел лишь ранить соперника. Главное – заставить Воронцова принять вызов сегодня, чтобы завтра с утра уже драться.

Тут были свои трудности. Затеять ссору не составляло труда, но, будучи гостем Джорджины, Роджер не осмеливался оскорбить русского в открытую. Джорджина может так возмутиться, что никогда больше не пожелает его видеть, а он не хотел рисковать. Вот он и подумал, что лучше спровоцировать графа на оскорбление. В такой маленькой компании никто не ждет жульничества, но если пострадавшим окажется человек значительный и неробкий, он сразу заметит обман и объявит об этом. Тогда тот, кто жульничал, может либо признаться в своем неблаговидном поступке и обратить все в шутку, компенсировав проигрыш, либо, сочтя себя оскорбленным, потребовать сатисфакции. Роджер знал, что его не считают плутом, и, если действовать осторожно, никому, кроме Воронцова, и в голову не придет, что он передергивает. А значит, вызов на дуэль будет выглядеть совершенно естественно.

Роджеру с его планами выгоднее было не выигрывать, а проигрывать; с другой стороны, он никак не мог позволить себе проиграть мало-мальски значительную сумму. Поэтому во время первого банка он выставил пятишиллинговые фишки и, выиграв, распределял деньги так, чтобы, когда удача отвернется от него на втором, третьем и четвертом кругу, всем показалось, что он в большом проигрыше, хотя на самом деле он потерял только свою первую ставку. В обычном случае при соблюдении этой тактики Роджер проиграл бы пять-шесть фунтов, но сейчас ему везло – дважды его ставка поднималась до установленного пятикратного предела, и ему приходилось убирать лишние деньги; оба раза его пять шиллингов превратились в восемь фунтов. Таким образом, к тому моменту, когда настала его очередь сдавать, он выиграл тринадцать фунтов.

Так как любой игрок мог по желанию ограничить ставку, крупный проигрыш был возможен только в одном случае – когда держишь банк, потому что банкующий играл против всех и должен был принимать все ставки – и самые большие, и совсем мелкие. С лимитом в пять фунтов, если будет сделана большая ставка, да еще и удвоена пять раз, банкующий мог бы проиграть сто шестьдесят фунтов одному игроку. Вполне вероятно, что большую часть этого проигрыша он отыграет у остальных, но все же риск оставался, и немалый. Желающие могли пасовать или даже продать очередь – правила это разрешали. Миссис Армистед только что за двадцать фунтов продала свою очередь Фоксу, а Джорджина объявила пас. Зная денежные обстоятельства Роджера, она надеялась, что и он сделает то же самое, поэтому очень удивилась и слегка обеспокоилась, видя, что он собирает карты со стола в колоду с явным намерением сдавать их.

– Думаю, все же я возьму банк, – сказала она. – Вы продадите мне, сэр? Даю двадцать фунтов.

Роджер был тронут ее предложением. Она, наверное, решила, что, выиграв деньги, он хочет дать партнерам возможность отыграться, и, движимая благородством, захотела помочь Роджеру избежать риска проиграть больше, чем он мог себе позволить. Но Роджер в ответ улыбнулся и покачал головой:

– Благодарю вас, мадам. Кажется, мне сегодня везет, так что я буду сдавать сам.

Они играли уже почти час, и Роджер решил, что настал удобный момент привести свой план в исполнение. Фокс и Воронцов все время играли на максимальных ставках, Селвин, Нед и Джорджина ставили по гинее и лишь иногда, предчувствуя выигрыш, побольше. Миссис Армистед, как и Роджер, ограничивалась самой маленькой ставкой. Сначала банк ложился почти ровно, потом Фокс трижды удвоил ставки, и Роджер потерял сорок фунтов. Вскоре Воронцов удвоил ставку на туза – опять до сорока фунтов, и Роджер снова проиграл.

Этого-то он и ждал. Он положил карты, чтобы достать носовой платок и высморкаться, а убирая платок назад, вытащил из рукава туза и, прикрыв его ладонью, положил на верх колоды, которую снова взял в руки. Сдав этого туза себе, он отыграл у Воронцова сорок фунтов.

Роджер не был карточным шулером, и задача, которую он себе поставил, оказалась непростой. Ему совсем не хотелось, чтобы в жульничестве его обвинил не Воронцов, а кто-нибудь другой, поэтому он не отваживался передергивать в открытую. Расчет его заключался в том, что обычные игроки обращают внимание только на собственный проигрыш, так что если Воронцов несколько раз проиграет, сидя рядом с банкующим, то начнет наблюдать за сдачей карт более бдительно и заметит подтасовку, тогда как другие ничего не заподозрят.

К концу игры Роджер высморкался еще раз и ухитрился вытащить из-за обшлага короля. Русский удвоил ставку на короля, и Роджер выпотрошил его еще на двадцать фунтов. Воронцов ничего не сказал собирающему фишки Роджеру, только пристально посмотрел на него, и Роджер остался доволен, что во время своего первого банка сумел посеять в душе соперника подозрения.

Выигранные Фоксом сорок фунтов подорвали банк, и, если бы не деньги русского, Роджер проиграл бы двадцать шесть фунтов. А так, включая и честный выигрыш в тринадцать фунтов, у него стало сорок восемь. Однако Роджер считал шестьдесят фунтов Воронцова долговым обязательством. Если бы игра велась честно, русский мог бы выиграть в два раза больше или, наоборот, все потерять, так что Роджер решил, что, выведя своего противника из строя, он обязан вернуть ему деньги. Таким образом, подведя баланс, он сказал себе, что проиграл двенадцать фунтов.

Во время следующего банка Роджер ставил только кроны, но ему везло по-прежнему: он отыграл восемь фунтов. С какой стороны ни посмотри, он весьма преуспел. Когда снова настала его очередь держать банк, перед ним лежала горка фишек на сумму более шести-десяти фунтов. Ничего не подозревавшая Джорджина уже не пыталась спасти Роджера от Фортуны, с которой он явно решил помериться силами.

Его банк пошел хорошо для него: за пять минут он выиграл тридцать фунтов. Потом Селвин отыграл у него шестнадцать, а Джорджина – двенадцать, так что две трети этой игры прошли ровно. Но Роджера беспокоило, что Воронцов все время ставил на десятку, а сам он, подумав, что не стоит брать слишком много карт из запасных колод, десятку припрятал. Поставив несколько раз на десятку без всякого видимого успеха, русский неожиданно поставил на короля; ставка начала расти. Когда она достигла сорока фунтов, Роджер как бы невзначай поинтересовался, который теперь час. Все, кроме Воронцова, оглянулись на часы, стоявшие на каминной полке, и, когда Роджер вытащил из-за обшлага второго короля, несколько игроков произнесли:

– Ровно десять.

Роджер открыл короля, уверенный, что его жертва заметила, как он сунул лишнюю карту на верх колоды. Протягивая руку, чтобы забрать выигрыш, он каждую секунду ожидал, что Воронцов разоблачит его, но, к его изумлению, русский, не протестуя, позволил ему собрать со стола все фишки, а глянув на него, Роджер поймал едва заметную мрачную улыбку; в темных восточных глазах мелькнула искра понимания.

В тот момент Роджер обогатился еще на сорок фунтов, но на этом его везение кончилось. Друпи Нед неожиданно удвоил ставку на трех тузов, которые выпали один за другим, и выиграл тридцать два фунта, Селвин тоже ставил на туза и выиграл десять фунтов, а на самой последней карте, даме, Фокс взял двадцать. Перед Роджером по-прежнему лежала изрядная кучка фишек, но, подсчитав, он встревожился, так как оказалось, что он проиграл еще и шестьдесят фунтов личных денег, кроме взятых им «в долг» у Воронцова.

Теперь он понял, как сглупил, рассчитывая с помощью карт добраться до русского посла. Роджер совершенно забыл о том, что, независимо от выигрыша у противника, он ничем не застрахован от удачи других игроков.

Роджер тешил себя надеждой добиться своего, когда снова станет сдавать. Взгляд русского, который удалось поймать Роджеру, недвусмысленно говорил, что Воронцов обо всем догадался и теперь только ждет случая, чтобы разоблачить шулера. Остальные ничего не подозревали. Роджер понял – сейчас надо употребить все свое мастерство; Воронцов караулил его, как рысь, и, заметив, как Роджер вытаскивает очередную карту из рукава, мог уличить его, прежде чем карта будет выложена на стол.

Банк шел по кругу, а Роджер мрачнел, и небольшие выигрыши не очень его веселили. Он подумал, что, должно быть, совсем сошел с ума, если решился на такой риск. Обдумай он все хорошенько, ни за что не пошел бы на это. Когда он одевался к обеду, вся затея казалась простой, но теперь Роджер понял, что ревность и упрямство ослепили его и он действовал под влиянием порыва. Между тем, чтобы выполнить эту бесчестную задачу, требовался навык настоящего шулера. Однако не в правилах Роджера было отступать от принятого решения, и то, что он зашел слишком далеко, лишь прибавило ему твердости.

Джорджина, заметив, как много он проиграл, когда в последний раз сдавал, сделала еще одну попытку спасти его, пока, казалось, у него оставалось еще кое-что от предыдущих выигрышей. Когда банк метал третий от Роджера игрок, она зевнула и произнесла:

– Для такой деревенской простушки, как я, уже весьма поздно. Что скажете, если мы закончим игру, сдав еще один раз?

– Но ведь нет еще и одиннадцати, – удивился Фокс, а Воронцов добавил с галантным поклоном:

– Мадам, только невежа может отнимать мгновения отдыха у такой прелестной женщины. И все же, если еще двадцать минут не отразятся на вашем завтрашнем самочувствии, молю вас позволить нам доиграть третий круг – мистер Брук выиграл у меня почти сотню, и мне хотелось бы отыграться.

На это мог быть только один ответ, так что игра продолжалась, и пришла очередь Роджера в третий раз сдавать карты. У него остались только две дамы и туз, его возможности были ограничены всего двумя картами из пяти, а Воронцов, к досаде Роджера, опять поставил на десятку. Играли последний раз, и все, кроме Джорджины и миссис Армистед, держали высокие ставки. Примерно на трети колоды проигрыши и выигрыши уравновесились; потом Фоксу и Неду не повезло – оба потеряли по пять фунтов, поставленных на туза, но Воронцов взял сорок фунтов на десятке, сократив тем самым выигрыш Роджера со ста фунтов до шестидесяти. Если вычесть долг Воронцову, у Роджера денег оставалось всего ничего.

Собрав выигранные фишки, Воронцов снова вступил в игру; теперь он поставил на даму. В колоде оставалось не более двадцати карт, но в восьми сданных оказалось три дамы, и все легли в проигрыш Роджера.

Он понял – сейчас или никогда. Если бы удалось достать из рукава даму и положить ее на верх колоды так, чтобы никто, кроме русского, этого не заметил, его нелепая затея увенчалась бы успехом. Но Роджер чувствовал, что все глаза, горящие обычным возбуждением, сопровождающим конец игры, устремлены на него. Он не мог прерваться – ему приходилось сдавать карты все в том же темпе и с тем же показным спокойствием.

Следующая проигрышная для него карта опять оказалась дамой. Он придвинул фишки Воронцову, выигрыш которого увеличился с сорока фунтов до восьмидесяти; в горле у Роджера пересохло, на лбу выступили бисеринки пота.

Он ожидал, что русский заберет жетоны, но тот и не подумал это сделать, и Роджер пришел в замешательство. Выросшая ставка давала Роджеру еще один шанс: либо попытаться отыграться, либо рискнуть и подкинуть в колоду даму. Но если ему не удастся сделать ни то ни другое, вместо восьмидесяти фунтов он потеряет сто шестьдесят, а так как, согласно правилам, удваивать ставку можно не более пяти раз, Воронцову придется забрать ее, тем самым лишив Роджера возможности вернуть потерянное.

На Роджера были устремлены шесть пар глаз, и он не отважился мошенничать. Облизнув губы, он перевернул карту – король, потом туз; следующая пара – туз и десятка, потом – валет и дама.

Над столом прошелестели сдавленные вздохи. Роджер опять проиграл. Он равнодушно пожал плечами, как и положено игроку, умеющему проигрывать, и вытащил из резервной груды фишек шестнадцать пятифунтовых восьмиугольников, чтобы расплатиться с послом.

Но русский снова не забрал фишки, а поставил все на даму.

– Может быть, среди оставшихся карт найдется еще одна дама, – негромко произнес он. – Если месье Брук согласен поднять лимит, я дам ему возможность испытать судьбу.

Глаза Джорджины молили Роджера бросить игру, но он даже не взглянул на нее. Оставить все как есть значило проиграть гораздо больше, чем он сможет заплатить, а русский провоцирует его идти еще дальше или отказаться. Раз уж Роджер затеял это безумие – что ж, двум смертям не бывать.

– С удовольствием, ваша светлость, – натянуто улыбнувшись, ответил он Воронцову.

Теперь Роджер и не думал о том, чтобы сжульничать, но его руки так вспотели, что, когда хотел перевернуть следующую карту, она прилипла к пальцам и, вместо того чтобы лечь справа от него, отскочила к краю стола и слетела на пол. Наклонившись за ней, Роджер подумал, что судьба посылает ему еще один шанс. Он быстрым движением вытащил даму из внутреннего кармана, спрятал в кружевной манжете и, пробормотав извинения, передал карты Фоксу.

– Сэр, – сказал Роджер, – перетасуйте карты вместо меня.

Фокс выполнил просьбу Роджера и вернул ему карты. Роджер накрыл их манжетой и скользящим движением отправил даму на верх колоды. Пятеро из шести игроков ничего не подозревали, и никому из них и в голову не пришло, что Роджер уронил карту намеренно и потому так неловко взял колоду у Фокса. Но тот, кто его заподозрил, наблюдал за каждым его движением.

Роджеру показалось, что время остановилось. Он ожидал, что русский сейчас схватит его за руку и во всеуслышание обвинит в мошенничестве. Следующей картой оказалась дама – что ж, это лишь прибавит веса обвинениям, но не явится доказательством. Тогда у Роджера будут все основания вызвать Воронцова на дуэль. Снова мелькнула мысль, что нелегко будет выплатить противнику сумму, которую Роджер должен ему. Но сейчас это его почти не занимало. Роджер напряженно ждал, и предчувствие близкой победы согревало сердце – то, что еще несколько мгновений назад казалось совершенно невозможным, обретало реальность.

Однако восторг его мало-помалу угас. Воронцов ничего не говорил и не делал. Наконец Фокс сказал:

– Сдавайте, сэр. Чего вы ждете?

Роджер, напряженно улыбаясь, взял карты. Он уже почти перевернул даму, чтобы положить ее на свою сторону, когда Воронцов его остановил.

Сердце Роджера застучало. О деньгах он не думал, с нетерпением ожидая разоблачения, чтобы бросить сопернику вызов. «Слава Богу, – подумал он. – Наконец-то».

– Поскольку мы превысили лимит, – как ни в чем не бывало произнес русский, – я перетасую карты еще раз. Не возражаете?

Роджер побледнел, но с поклоном ответил:

– Не возражаю, ваше превосходительство.

Ловкими движениями опытного игрока Воронцов перетасовал совсем тонкую колоду и, шлепнув ее о стол, положил перед Роджером.

Роджер взял карты и с мрачным видом начал переворачивать их одну за другой, думая о том, что его дама теперь похоронена где-то в середине этой пачки. Раскладывая карты направо и налево, Роджер принимал и выплачивал фишки по небольшим ставкам. Наконец осталось всего две карты. Одна оказалась десяткой, последняя – дамой.

Роджер понял, что угодил в яму, которую рыл другому. Вместо того чтобы уличить его в жульничестве, Воронцов дождался удобного случая и, будучи опытным шулером, на глазах у всех ловко перетасовал колоду, перекинув даму на самый низ.

Делать было нечего. Того, что осталось у Роджера, хватило, чтобы расплатиться со всеми, кроме графа, после чего у него осталось еще тридцать шиллингов. Поскольку Воронцов сжульничал, Роджер не собирался отдавать проигранные ему деньги. Но факт оставался фактом, он задолжал русскому триста двадцать фунтов – больше, чем его годовой доход.

Роджер понимал, что получил по заслугам, но от этого ему легче не стало. С приличествующей случаю любезностью он поклонился послу:

– Поздравляю, ваше превосходительство. У меня нет с собой требуемой суммы, надеюсь, вы примете от меня долговую расписку?

– С удовольствием, сударь, – поклонился в ответ Воронцов, сардонически улыбаясь.

Пока проигравшие небольшие суммы расплачивались с долгами, Роджер подошел к голландскому бюро в простенке между окон и написал долговое обязательство на триста двадцать фунтов.

По окончании игры Джорджина позвонила в стоявший на камине колокольчик. Через несколько минут слуга вкатил двухэтажную тележку, в которой наверху помещался чайный сервиз, а внизу – блюда с булочками и рогаликами. Пожилой слуга слегка прихрамывал и, в отличие от остальных слуг в напудренных париках, был облачен не в алую с золотом ливрею, а в простую синюю блузу и фартук.

Гости, не раз бывавшие в этом доме, не выказали ни малейшего удивления, зато Воронцов был так ошеломлен, что Джорджина не сдержала смех.

– В том, что касается слуг, у меня есть свои причуды. С девяти часов вечера они свободны и могут делать что хотят, а наши прихоти исполняет старый Барни. Днем он отдыхает, а на ночь садится в кресло в прихожей, следит за огнем в каминах и развлекается, начищая мои сапоги для верховой езды, – в детстве он учил меня ездить верхом; к тому же он замечательно управляется с кожаной обувью. – Она повернулась к старому слуге и, улыбаясь, спросила его по-английски: – Барни, как там мои сапоги от Лобба?

– Отлично, миледи, – ответил он, просияв. – Мне бы еще недельку, и вы сможете смотреться в них не хуже, чем в зеркальце.

Старик отошел в сторону.

– Отпускать слуг после обеда – весьма необычное нововведение, – заметил Воронцов. – Боюсь, мои слуги сошли бы с ума, попытайся я сделать что-либо подобное. Впрочем, это говорит о вашей доброте.

– Благодарю вас, сэр. А сейчас, пока чай еще не готов, мне бы хотелось, чтобы вы взглянули на картину Каналетто, которую я купила в прошлом году в Италии. Она в малой гостиной. Вы не предложите мне руку?

Роджера с детства учили, что на людях следует сдерживать свои чувства, как бы тяжело тебе ни было, и сейчас, хотя это стоило немалых усилий, вел легкую беседу с гостями, словно и не проиграл солидную сумму. Воронцов с Джорджиной покинули комнату: проведенных вместе двенадцати часов им вполне хватило, чтобы стать друзьями. Роджер усилием воли прогнал эту мысль, а также мысль о проигрыше.

Через несколько минут Джорджина и Воронцов вернулись к гостям. Молодая женщина загадочно улыбалась. Старый Барни тем временем вкатил еще одну тележку со всевозможными напитками. Некоторые пили чай, другие – вино.

Джорджина подошла к окну и, задергивая тяжелые парчовые занавеси, выглянула наружу: ночь была ясная, звездная.

– Хорошо подышать воздухом перед сном, – обратилась она к Роджеру. – Вы знаете, где висит мой плащ. Прошу вас, принесите его и пойдемте прогуляемся.

Гадая, что бы все это значило, Роджер проводил ее до двери, сходил за плащом и догнал Джорджину уже на площадке лестницы, ведущей на террасу.

– Что на тебя сегодня нашло, Роджер? – спросила Джорджина, когда они стали спускаться. – Что за безумие?

Он пожал плечами:

– Дорогая, стоит ли выяснять? Да, я вел себя глупо, проигрался, но теперь уже ничего не поделаешь.

– Черт возьми! Такие траты тебе не по карману! Тебе ли тягаться с Фоксом, с Селвином или с послом? Где был твой здравый смысл? И с какой стати ты сел с ними за игорный стол?

– Все это верно, но мне и в голову не могло прийти, что я в пух и прах проиграюсь!

– Ты сам виноват, – сердито сказала она. – Это совсем на тебя непохоже, Роджер. Вот уж не думала, что ты способен потерять голову. Ты не игрок и вообще редко садишься за карты. Что тобой двигало, и вообразить не могу. Я всячески старалась умерить твой пыл, делала тебе знаки, но ты не обращал внимания и увязал все глубже и глубже.

– Так и есть. Но прошу тебя, избавь меня от упреков. Ведь мне придется выплатить больше, чем я получаю от отца за год, – тяжелейшее для меня наказание.

– А где ты собираешься достать эти деньги?

– У меня есть наличными почти двести фунтов. Еще я могу продать лошадь и кое-что из гардероба, все, что купил по возвращении из Франции. Потом уеду за границу и стану жить, полагаясь только на себя.

Джорджина остановилась и положила свою ладонь ему на плечо. Она решила, что хватит бранить его за безрассудство, и голос ее потеплел:

– Бедный Роджер! Не падай духом. Такие отчаянные меры не понадобятся. Долг уже оплачен или очень скоро будет оплачен.

– Что ты хочешь сказать? – воскликнул Роджер, резко повернувшись к ней.

Она вытащила из-за корсажа смятый листок и сунула ему в руку:

– Вот твоя расписка, мой дорогой, и больше не вспоминай о своем трехчасовом приступе безумия.

– Как… как она к тебе попала? – ошеломленно пробормотал Роджер, внезапно прозрев.

Джорджина рассмеялась:

– Я попросила Воронцова отдать ее, когда показы вала ему Каналетто, вот и все. Он вернул ее в обмен на привилегию нести мою свечу, когда мы отправимся спать, и посветить мне в спальне.

Глава 4. Ночь всей жизни

Роджер был выше Джорджины почти на целую голову; несколько мгновений он смотрел в ее запрокинутое лицо, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами. Только что его одолевали мрачные мысли и он был близок к самоубийству. Но сейчас, осознав, что не придется расставаться со своим скромным капиталом и ценными вещами, почувствовал облегчение. Джорджина не ждала от него бурного изъявления заслуженной благодарности. Ведь она позаботилась о нем, натворившем столько глупостей.

Однако признательности к Джорджине Роджер не ощущал, хотя она не задумываясь пришла ему на помощь. Горько было думать, что ей придется заплатить за расписку Роджера, которую ей возвратил Воронцов. Ее благородный порыв лишь приблизил момент, который Роджер старался оттянуть всеми самыми невероятными средствами.

– Джорджина, ты на редкость любезна, – произнес он, стараясь унять дрожь в голосе, – но, поступив подобным образом, ты подвергла меня унижению, которое я не в силах стерпеть.

– Чушь, – бросила она. – Я только сказала его превосходительству, что, поскольку мы отпускаем слуг по вечерам, в прихожей нам оставляют свечи, и когда ты бываешь здесь, то на правах старого друга провожаешь меня в спальню, неся в руке свечу. Он клюнул на эту наживку, как форель на майского жука, и заметил, что готов вернуть тебе твою расписку в обмен на эту привилегию. Так и состоялась сделка. Что же в этом унизительного?

– А то, что тебе приходится платить подобным образом за мои долги.

– Ничего особенного я ему не обещала.

– А мне сдается, обещала.

– Что ж, – пожала она плечами, – признаю, обещала. Но все будет так, как я захочу.

– Ты в этом уверена? Я – нет. Уж если ты впустишь русского в свои охотничьи угодья, бьюсь об заклад, он не остановится на полпути.

– О Роджер, ну почему тебе все представляется в таких мрачных тонах? Ты ведешь себя как романтичный школьник. Ухаживаешь за мной, как за девушкой, которую только-только стал вывозить в свет. Я заплачу твой долг, как могу, и, надеюсь, ты догадываешься, что вексель к оплате предъявлять не стану.

– И все же, если бы не я, ты не сдалась бы ему так скоро.

– Возможно. Но своим поведением ты ускорил ход событий.

– Значит, я не ошибся. Ты продалась ему, чтобы заплатить мой долг. И это унижает меня.

Джорджина гордо выпрямилась:

– Как ты посмел предположить, что я стану продавать себя за какие-то жалкие триста фунтов!

– Дело не в деньгах, а в принципе. Ты не хуже меня знаешь, что заключила с этим человеком сделку, и гордость не позволяет тебе идти на попятную.

– Говорю тебе, никакой сделки не было! Русский вступил в игру только потому, что я этого пожелала. Пусть считает себя счастливчиком, если я позволю ему поцеловать меня на ночь!

Роджер горько рассмеялся:

– И ты думаешь, он этим удовлетворится?

– Не знаю, да и что мне за дело? – вскипела Джорджина. – Я еще утром сказала тебе, что с первого взгляда почувствовала к нему расположение. Потом обнаружила, что он умен и интересен. Так что прошу тебя, не думай, будто я все делаю в пику тебе, из-за твоего безрассудства. Я принимаю ухаживания русского, потому что этого требуют и политические интересы, и мои собственные склонности. Ускорив же события, я просто оказала тебе услугу. А теперь, сэр, прошу вас, проводите меня в дом.

Роджер поклонился.

– Раз таково ваше решение, сударыня, мне больше нечего добавить. – Он предложил Джорджине руку и в полном молчании отвел ее в гостиную.

Время близилось к полуночи, и вскоре после возвращения Джорджины и Роджера гости решили идти спать. В прихожей каждый взял свечу, зажег ее, и гости и хозяева все вместе поднялись по широкой лестнице, пожелали друг другу доброй ночи и разошлись по своим комнатам.

Джорджина и Воронцов повернули направо. Роджер заметил, что они миновали спальню и направились в будуар. Дверь за ними закрылась как раз в тот момент, когда он проходил мимо. Прикусив губу, он направился к комнате сэра Хамфри Этереджа, где его поселила Джорджина, вошел внутрь и со стуком захлопнул за собой дверь.

Воронцов, зажигавший в это время в будуаре свечи на трехрожковом канделябре, стоявшем на столике у позолоченной кушетки Джорджины, услышав стук, бросил быстрый взгляд на молодую женщину:

– Это мистер Брук, не так ли? Кажется, он отправился спать в расстроенных чувствах.

Она скорчила гримаску:

– Бедняга! Он высоко ценит привилегию нести мою свечу и неохотно уступил ее даже в обмен на свою расписку.

– Я могу его понять, сударыня. Возможно, от волнения молодой человек не сможет уснуть, и нам следует принять меры предосторожности, чтобы он не потревожил вас.

С этими словами русский шагнул к двери, соединяющей обе комнаты, и закрыл ее на задвижку. Затем повернулся к Джорджине и пристально посмотрел на нее.

Он был не так высок ростом, как Роджер, но шире в плечах, и все его движения выдавали в нем порывистую, решительную натуру. Его плоское лицо не казалось отталкивающим благодаря резким чертам и твердому взору, а слегка приподнятые кончики бровей делали его чем-то похожим на сатира.

Джорджина ответила на его взгляд едва заметной улыбкой. Ей было любопытно, как поведет себя русский дальше. Станет ли, как это обычно бывает в подобных ситуациях, засыпать ее комплиментами, вызывать жалость к себе, падать на колени, клясться, что совершит самоубийство, если она не залечит сладкую, но смертельную рану в его сердце от стрелы Купидона. Тут дама, в данном случае Джорджина, если мужчина ей не нравился или она хотела помучить его, могла отвергнуть все его мольбы. Либо, изобразив невинность, ответить на чувства поклонника и в конце концов с томными вздохами отдаться ему.

За последние пять лет Джорджина не раз подвергалась подобным утомительным и скучным для нее атакам и очень надеялась, что русский окажется оригинальнее других мужчин и не разочарует ее. Воронцов пристально посмотрел на нее, взял свечу и решительно направился к ее спальне.

– Месье! – воскликнула Джорджина. – Зачем вам туда?

– Хочу зажечь свечи, не раздеваться же вам в темноте, сударыня, – весело ответил Воронцов. – Как вы могли догадаться, я из тех, кто любое дело доводит до конца, и, надеюсь, вы соблаговолите пойти вместе со мной, показать, какие именно надо зажечь свечи.

«Уж не собирается ли он взять меня силой?» – подумала молодая женщина, к такому обороту дела она не была готова. Однако игривый тон Воронцова успокоил Джорджину, и она, правда колеблясь, последовала за ним.

– Буду вам признательна, – сказала Джорджина, держась от него на почтительном расстоянии, – если вы зажжете свечи на туалетном столике и ночник у кровати.

Воронцов сделал все, как просила Джорджина, поставил свечу рядом с ночником на столике у широкой кровати под балдахином, отошел на середину комнаты и огляделся.

– Как здесь уютно, – заметил он. – Настоящее семейное гнездышко самой прелестной женщины в Англии!

– Фи, сударь! Мы с вами едва знакомы, а вы позволяете себе говорить о таких интимных вещах.

– Ну что вы! – насмешливо произнес он, слегка приподняв брови. – Значит, англичане в любовных делах еще более сухи, чем о них принято думать. В моей стране любовь может вспыхнуть с первого взгляда, как божественная искра.

– Должно быть, ваша страна очень опасное место для бедных женщин, – улыбнулась Джорджина. – А теперь давайте вернемся в будуар, и, прежде чем я вас отпущу, вы расскажете мне что-нибудь еще о своей родине.

С этими словами Джорджина направилась к дверям, но тут Воронцов шагнул к ней и крепко обнял одной рукой, а другой, взяв за подбородок, приподнял ее лицо и поцеловал в губы. Джорджина стала вырываться, но его объятия были словно тиски, а его губы буквально впились в ее губы.

Наконец он вскинул голову и, глядя ей в глаза, учащенно дыша, произнес:

– Чем рассказывать разные небылицы о России, я лучше покажу вам, как умеют русские любить. – Он подхватил Джорджину на руки и отнес на кровать.

Молодая женщина не кричала, не вырывалась, и Воронцов про себя уже праздновал победу, но он не знал Джорджину. Она вдруг соскочила с постели, отбежала на несколько шагов и, повернувшись лицом к Воронцову, крикнула:

– Немедленно прекратите! Ваше превосходительство заблуждается, полагая, что со мной можно обращаться подобным образом.

Он рассмеялся, блестя белыми зубами и сверля ее взглядом:

– Напрасно вы не сказали, что предпочитаете русский стиль французскому, сударыня. Я неплохо справляюсь с обязанностями горничной и с удовольствием помогу вам раздеться. Только прошу вас, избавьте меня от притворных слез, вздохов и обмороков, без которых не обходится почти ни одна английская дама, прежде чем отдаться мужчине.

– Избавлю и от этого, и от всего остального, – холодно промолвила Джорджина. – Вы, видимо, привыкли к легким победам, но в данном случае просчитались. Поэтому соблаговолите оставить меня.

– О нет! Вы слишком многого просите, – отвечал он. – Таких женщин, как вы, одна на миллион, и я полюбил вас всем сердцем. Не сочтите неуважительным, если я скажу, что вы давно не живете с мужем и у вас есть любовник. К тому же вы подали мне надежду. Так что решайте – либо мы займемся любовными играми на чисто французский манер, либо я овладею вами, как умею, по-русски.

Сердце Джорджины бешено колотилось. Новизна и острота ощущений в отношениях с Воронцовым превзошла все ее ожидания. Однако пришло время решать – либо продолжать эти отношения, либо в корне пресечь их.

Она не могла не думать о Роджере. Разумеется, он слишком бесцеремонно вмешался в ее жизнь. В то же время она понимала, как уязвлена его гордость, и намеревалась утром успокоить его, сказав, что ничего не позволила себе с Воронцовым, кроме поцелуев, и рассталась с ним.

Теперь, решив, что уже достаточно развлеклась этой ночью, она пошла на хитрость.

– Сударь, – сказала она, – я не просто прошу вас оставить меня, я молю вас об этом, чтобы не попасть в неловкое положение. Мы с отцом очень привязаны друг к другу, и он непременно заходит ко мне пожелать спокойной ночи. В любой момент он может здесь появиться и увидеть все, а мне не хотелось бы этого.

Воронцов и верил, и не верил, но вынужден был уступить. Однако сдаваться не собирался:

– Будь по-вашему, сударыня, но скажите, когда мне вернуться?

– Я… что-то не понимаю вас, – запинаясь, произнесла Джорджина.

– Все очень просто, – ответил он уже без прежней любезности. – Когда я смотрел вашего Каналетто, мы заключили с вами негласную сделку. Вы попросили меня взять свечу и проводить вас сюда. Но это был лишь предлог. Женщина не приглашает к себе мужчину в такой час и в такое место, чтобы читать детские стишки. И потом, этот наряд, который на вас! Вы о нем забыли?

Джорджина оглядела себя.

– Нет, не забыла! – Она нахмурилась. – Это ваш подарок, костюм русской крестьянки.

– Сударыня, вы не могли не догадаться, что это свадебный наряд, и когда надели его, то дали мне понять, что нынешней ночью я займу место вашего мужа.

Джорджина покачала головой:

– Я надела его, чтобы оказать вам честь, сударь, мне и в голову не могло прийти, что этот наряд что-то означает.

– Ладно, пусть будет так, – пожал он плечами. – Однако наш негласный договор остается в силе.

– У вас хватит наглости полагать, что меня можно купить за три сотни фунтов? – вскричала Джорджина.

– Что вы, – возразил он. – Просто вы захотели помочь тому молодому человеку. А деньги эти пустяковые. Я готов бросить к вашим ногам драгоценности, которые стоят в десять раз дороже, а также оказать вам важные услуги. Я не глуп, сударыня, и знаю, что вы честолюбивы, а мистер Фокс имеет большие виды на Россию. Если вы не забудете, при каких обстоятельствах вы пригласили меня сюда и о моем подарке, я буду в полном вашем распоряжении.

Джорджина колебалась. Она сразу поняла, что этот упрямый дипломат может оказаться восхитительным любовником, но не была уверена, что он позволит ей влиять на его политику. И вот сейчас он сам ей это предложил. Сбывалась ее заветная мечта.

– Я должна подумать, – тихо ответила она. – Прошу вас, дайте мне немного времени.

– Сударыня! Вы играете моими чувствами! – В его голосе зазвучали нотки гнева. – Мы, русские, не привыкли к таким тонкостям, и если чего-то хотим, то хотим всей душой. Вы взрослая женщина и должны знать, что вам надо. Перестаньте причитать и скажите «да» или «нет».

– Завтра, – умоляюще произнесла она, робко улыбаясь. – Завтра я вам скажу. Наберитесь терпения.

Обогнув угол кровати, Воронцов порывисто подошел к Джорджине, опустился перед ней на колени, взял ее руки в свои и покрыл поцелуями.

– Завтра! Зачем ждать до завтра, когда сегодняшняя ночь может быть нашей? О, моя прелестная Джорджи на, молю вас, пожалейте меня! Я не смазливый прыткий юнец, я – зрелый мужчина и достоин вашей любви. С того момента, как нынешней зимой я вас увидел в доме Девонширов, я не переставал восхищаться вами, поклонялся вам, как русские поклоняются только святым. Я не смогу жить без вашей любви. Я ваш раб, делайте со мной что хотите, но позвольте мне через полчаса вернуться, чтобы почтить вас в прелестнейшем из храмов. Позвольте мне вернуться – умоляю!

Сердце Джорджины снова забилось. Будь она в состоянии мыслить здраво, она заметила бы, что русский не изменил обычного сценария, только разыгрывает его в обратном порядке – сначала он попытался взять ее силой, оставив смиренные мольбы напоследок, однако именно мольбы возымели действие. Джорджина ощутила трепет – этот сильный, мужественный человек молит ее на коленях о любви. Она растаяла.

– То, чего я не стала бы делать ни за какие сокровища мира, я могу сделать под влиянием чувств. Ваша страсть не оставила меня равнодушной. Но обещаний я не даю.

Он выпустил ее руки и поднялся.

– Сударыня, – продолжал он, – зачем вы меня мучаете? Будьте моей, или же мне придется считать вас жестокой кокеткой.

– О нет, в порыве страсти я не сдамся, – заявила она с неожиданной твердостью. – Пока я буду раздеваться, сударь, вы должны набраться терпения и ждать. Если желаете, можете вернуться, чтобы задуть свечу и выслушать мое решение.

Пылающее лицо Воронцова осветилось улыбкой. Он отступил и низко поклонился:

– Теперь я доволен, сударыня. Если только у вас не каменное сердце, я встречу первого апреля счастливейший в моей жизни рассвет.

Он повернулся, чтобы уйти, и Джорджина вслед ему нервно рассмеялась:

– Вряд ли стоит надеяться на что-либо первого апреля, ведь это день дураков.

Пытаясь справиться с волнением, Джорджина неудачно пошутила. Воронцов это понял. Поэтому он ничего не ответил и пошел прочь, даже не оглянувшись. Джорджина слышала, как захлопнулась за ним дверь.

Устало вздохнув, она села к туалетному столику и принялась откалывать золотой головной убор. Затем сменила свадебный наряд на прозрачную ночную рубашку и снова села перед зеркалом.

Она словно застыла, любуясь собой. Ее красота была в самом расцвете, ни единая морщинка не тронула ее кожу, и Джорджина, отличаясь отменным здоровьем, надеялась надолго сохранить свою молодость. Она попудрилась пуховкой, потом заячьей лапкой расчесала свои блестящие черные волосы, но накручивать их на папильотки не стала, просто завязала синей атласной лентой.

Задув свечи на туалетном столике, Джорджина прошла в будуар, чтобы погасить там канделябры. Возвращаясь, она оставила дверь приоткрытой, вытащила из-под одеяла медную грелку и забралась в теплую, мягкую постель, утонув в ней.

Теперь комнату освещал только догорающий в камине огонь и светильник у кровати.

Джорджина легла на спину, томно потянулась, потом расслабилась, устремив взгляд на балдахин.

Она никак не могла привести свои мысли в порядок. Меньше всего ей хотелось провести эту ночь с Воронцовым, но так получилось из-за сумасбродства Роджера. И все же она не могла винить его, всегда такого выдержанного и рассудительного. Только страдания толкнули его на безумие, и причиной этих страданий была она, Джорджина.

Она уже раскаивалась, что под каким-нибудь предлогом не заставила Роджера уехать еще несколько дней назад, чтобы он ничего не знал о появлении Воронцова. По крайней мере, он сохранил бы о ней добрые, романтические воспоминания, хотя и знал бы, что очень скоро она найдет ему замену. Во всем случившемся она винила только себя. Просто у нее не хватило решимости ни расстаться с Роджером, ни отказаться от предложения Фокса пригласить к себе русского посла. И все потому, что она любила Роджера и, несмотря на их мелкие ссоры, надеялась, что он проведет в «Омутах» всю весну.

Джорджине и сейчас хотелось, чтобы пришел не Воронцов, а Роджер. Благодаря на редкость счастливому характеру он был прекрасным любовником, страстным и нежным, и в то же время веселым. Сколько раз он дразнил и забавлял ее, когда они занимались любовью.

Но в минуту гнева и раздражения Джорджина запретила ему входить к ней, а после событий нынешнего вечера он вряд ли рискнет нарушить ее запрет и подвергнуться новому унижению.

Сейчас он, наверное, уже спит или мечется в постели, погруженный в горькие размышления. Джорджина подумала было пойти к нему, но тут же отказалась от этой мысли. Поступи она так, дело могло дойти до дуэли между Воронцовым и Роджером. Она запуталась в сети, которую сама и сплела, и ей оставалось лишь забыть о Роджере и ждать Воронцова, совершенно чужого ей, жестокого человека.

За полчаса, которые она попросила у русского на раздумья, она так и не приняла решения и хорошо понимала, что никакие отговорки ей теперь не помогут. Ей не спастись от сильных рук русского, от его жадных губ. Он был гораздо старше всех ее прежних любовников, но Джорджина ни на минуту не усомнилась в его мужских качествах. Может быть, его неординарность подействует на нее возбуждающе. Она поморщилась, представив себе, как его плоское разгоряченное лицо прижимается к ее лицу. Впрочем, ей уже приходилось отдаваться мужчинам просто из любопытства, не испытывая при этом страстного желания. Недаром говорят: что посеешь, то и пожнешь. Воронцов обещал встретить в ее постели рассвет. Сердце ее сжалось от тоски, и она не могла избавиться от мысли, что возненавидит графа еще до утра.

Ее внимание привлекли тихие шаги и звук закрываемой двери. Она вздрогнула, закрыла глаза и притворилась, будто спит. У нее появилась слабая надежда, что Воронцов не отважится ее будить и тихо удалится. В то же время она понимала, что такой пустяк не остановит его на пути к победе.

Шаги все приближались и замерли у кровати. Прошла минута, показавшаяся Джорджине вечностью. Она слышала стук собственного сердца, к горлу подступил комок. С трудом сдерживая готовый вырваться из груди крик, она вдруг услышала тихий голос:

– Как приятно видеть тебя без папильоток!

– Роджер! – Джорджина приподнялась на локте, сильно побледнев и глядя на него широко раскрытыми глазами. – Как ты здесь оказался?

– Я хотел убедиться, что с тобой все в порядке, и пожелать тебе спокойной ночи, – весело ответил Роджер.

– Но я запретила тебе приходить!

– В качестве любовника – да, конечно, но ты не лишила меня привилегий брата.

– Сейчас не время заниматься казуистикой. Ты должен немедленно уйти.

– Чего ты боишься? – улыбнулся молодой человек. – Почему так стремишься избавиться от меня?

– Потому что… в любой момент может появиться Воронцов. И если он тебя увидит… – Она испуганно замолчала.

– Что тогда будет?

– Ты с ума сошел! – Джорджина села и заломила руки. – Прошу тебя, избавь меня от скандала прямо здесь, в моей комнате! Я не говорю уже о том, что он может вызвать тебя на дуэль и убить!

– Я с удовольствием насадил бы его на шпагу, словно надутого индюка, на которого он сильно смахивает, на вертел. Ярость душила меня, когда я видел, что он обращается с тобой как со своей собственностью.

– Роджер, ну пожалуйста! – умоляла Джорджина. – Я знаю, я виновата. Я не старалась ускорить события, так получилось. Клянусь! Если я тебя обидела, то уже наказана за это. Я бы все отдала, чтобы он сейчас не пришел. Но теперь слишком поздно. Не добавляй мне горя, ведь может разыграться настоящая трагедия!

– Значит, ты не хочешь, чтобы он пришел?

– Не хочу. Но сейчас это уже не важно. Это будет стоить мне un mauvais quart d’heure[5], а потом я от него избавлюсь. Главное, чтобы он не обнаружил тебя здесь. Оставь меня, заклинаю!

– В таком случае, – он улыбнулся, – я тоже оказал тебе услугу. Не беспокойся, дорогая, граф Воронцов не придет.

– Роджер! – вскочив, в ужасе закричала она. – Что ты сделал?

– Я расстался с ним минут пять назад, сообщив кое-что якобы от твоего имени.

– От моего имени?

– Да. Я оставил дверь в свою комнату приоткрытой и видел, как он покинул твой будуар через десять минут после того, как вошел. Мешок блох против миллиона фунтов – десятиминутный разговор с тобой не мог оказаться достаточной платой за мою долговую расписку. Я заметил на его лице самодовольную улыбку и понял, что ты разрешила ему вернуться. Тогда я отправился к нему, заплатил свой долг и сказал, что поскольку теперь ты ему ничего не должна, то просила меня передать, что ты его не ждешь.

– Ты заплатил долг? Но как?

– Я пошел к Неду, он выписал мне чек на предъявителя в своем банке, и русскому ничего не оставалось, как только принять его.

– Но твой долг – не единственное, что подвигло меня на такой шаг, – возразила Джорджина. – Я без труда нашла бы тебе эти три сотни на следующей неделе. Но по договоренности с Фоксом я должна была обеспечить ему политическую поддержку русских. Не могу не признаться в этом. О Роджер, он еще может вернуться.

– Исключено. Я предполагал нечто подобное и принял радикальные меры. Вручая чек, я обратил внимание русского на дату.

– Что?! – ахнула Джорджина. – Ведь это же первое апреля!

– Вот именно, любовь моя! – тихо рассмеялся Роджер. – Я сказал, что он – первый, кого мы в этом году разыграли.

– Роджер, не может быть! – Чувство юмора взяло верх над страхом, и Джорджина расхохоталась.

Чуть больше минуты они веселились, как дети. Наконец Джорджина вытерла слезы и воскликнула:

– Дорогой мой! Ты меня погубишь. Как же бедняга это скушал?

– Боюсь, ему не понравилось, – признался Роджер. – Он побледнел, и я подумал, что мне не избежать дуэли. Но он лишь едко заметил, что со временем привыкнет к английскому юмору.

– Ты действительно принял радикальные меры, – уже серьезно заметила Джорджина. – Такой обиды он не забудет, могу поклясться, и станет мстить. Поэтому мы должны теперь быть начеку.

– Я вполне могу о себе позаботиться, – пожал плечами Роджер, – а тебе нечего беспокоиться. Завтра постарайся вести себя с графом немного высокомерно и не оставаться с ним наедине. А в понедельник утром, перед его отъездом, дай ему возможность объясниться. Спроси, почему он к тебе не вернулся сегодня ночью, а потом сделай вид, будто ничего не знала. Вали все на меня и клянись, что я один во всем виноват. Здесь ты не покривишь душой. Потом назначь ему свидание в Лондоне, или нет – в общем, как хочешь.

– Бесполезно, – покачала она головой. – Сегодня, как это часто случается, мы на какой-то миг пришли к пониманию, но, когда он уходил, я сказала, что наступило первое апреля. Этого он никогда не простит и, разумеется, не поверит, что я не была в сговоре с тобой.

– Выходит, из-за меня ты навсегда потеряла его. Мне остается лишь попросить у тебя прощения и надеяться, что ты не очень об этом жалеешь.

– Нет. Боюсь только, бедный Чарли Фокс будет очень разочарован. Впрочем, он знал, что положиться на меня можно только в том случае, если мои желания совпадут с его интересами. Теперь я убедилась, что ты был прав: под внешним лоском русского скрывается настоящий варвар. Может быть, русским женщинам и нравится жестокость мужчин, но о себе я этого не скажу. Я не из пугливых, но признаюсь, со страхом ожидала его возвращения.

– Слава Богу, что мне пришло в голову обратиться к Неду.

– Роджер! – Джорджина всем телом подалась вперед. – Только сейчас я сообразила, что ты снова попал в должники!

– Да, это так, – грустно улыбнулся Роджер. – Но я расплачусь с Недом так же, как собирался расплатиться с русским. У меня есть сбережения, потом я продам лошадь и еще кое-что.

Джорджина с нежностью посмотрела на молодого человека:

– О Роджер, милый! Какую же подлость я совершила! Уже пять месяцев ты мой любовник и, чтобы провести со мной еще одну ночь, пожертвовал своим годовым доходом. Никто никогда не делал для меня ничего подобного.

– Я по-прежнему в милости, и мне будет позволено провести с тобой ночь? – спросил Роджер, прищурившись.

– Ты еще спрашиваешь? – Ее улыбка была сладкой, как поцелуй.

– Не знаю, оставаться мне или нет, – поддразнил ее Роджер. – Ты так плохо себя вела!

– Грубиян! – вскричала она. – Ты мне за это заплатишь!

– Не знаю, смогу ли я заменить твоего предыдущего гостя!

– Ну хватит, Роджер! Ты – единственный, кого я когда-либо любила по-настоящему. И тебе это хорошо известно. Иди же ко мне!

Роджер медленно снял голубой шелковый шлафрок, положил его на стул. На миг он склонился над Джорджиной, и ее нежные руки легли ему на плечи. Ему было двадцать лет, а ей – двадцать один. Оба были беспечны и не задумывались о будущем. А эта ночь принадлежала им.

Часы пролетели быстро. Первая серьезная размолвка не только не отдалила их друг от друга, но еще крепче соединила. Время от времени они погружались в дрему. Она лежала в его объятиях, ее голова покоилась у него на груди. Они ласкали друг друга, болтали о всяких пустяках.

Наконец Роджер очнулся от блаженного забытья.

– Мне пора, любовь моя, – прошептал он, – надо поспать хоть несколько часов. Скоро рассвет.

– Задержись еще ненадолго, – сонно прошептала Джорджина. – Так не хочется расставаться с тобой!

– Вчера ты говорила совсем другое, – поддел он ее.

Она приподнялась на локте и прижалась к нему.

– Наверное, я была не в себе, – прошептала она улыбаясь. – Поцелуи вылечили нас, и теперь мы здоровы. Ты не уедешь в понедельник, а, Роджер?

Он помолчал.

– Я и не помышлял об этом. Но ты так горячо убеждала меня, что надо проститься, пока наша страсть не угасла, чтобы потом она вспыхнула вновь, что я не мог противиться и согласился уехать.

– Да, это так. Но минувшая ночь вдохнула в наши чувства новую жизнь, и теперь нам незачем расставаться. Отложи свой отъезд на месяц-другой. «Омуты» весной – настоящий рай для влюбленных.

– Т-с-с! – вдруг произнес он.

В наступившей тишине оба услышали отдаленный стук лошадиных копыт.

– Кто это ездит кататься в такую рань? – нахмурился Роджер.

– Не знаю, да и не все ли равно, – пожала плечами Джорджина. – Наверное, конюх лошадь прогуливает.

– Нет. Сегодня воскресенье. К тому же хороший конюх не станет выгуливать лошадь на мощенном брусчаткой дворе.

– Ну что? – Она потрясла Роджера за плечи. – Сэр, ответьте же мне, останетесь вы или нет?

– Останусь. – Он улыбнулся. – Раз таково твое желание, милая колдунья. Одному Богу известно, что будет с нами следующей весной. Так что будем есть апельсин, пока не съедим, да и кожура совсем не бесполезная вещь, как и наша нежная дружба.

– Хорошо сказано, любимый, – прошептала Джорджина, целуя его. – Когда покинешь мою постель, я забудусь только для того, чтобы увидеть тебя во сне.

– Тогда я уйду прямо сейчас, уступив место моему более удачливому двойнику.

Роджер хотел встать с постели, но Джорджина толкнула его обратно.

– Может быть, это Воронцов разгневался и отправился в Лондон? – спросила она.

– Нет, – покачал головой Роджер. – Он явился сюда в карете в сопровождении верховых и не стал бы возвращаться в одиночестве.

– Молю Бога, чтобы он поскорее уехал, – вздохнула Джорджина. – Просто не представляю себе, как я с ним встречусь.

– И не представляй, ангел мой. Я весь день буду с тобой, и ему придется оставить тебя в покое.

– Увидев тебя рядом со мной, он еще больше разозлится. После твоего ночного визита к нему сто к одному – он наверняка догадался, что ты – мой любовник.

– Будь ставка сто к одному, я бы ее не принял, – рассмеялся Роджер. – Ставлю все свои деньги: как только я вышел от него, он крался за мной по коридорам, чтобы убедиться в том, что ты не одна. К тому же скромность – не главная твоя добродетель, любовь моя. Сколько раз я просил тебя не шуметь, но ты игнорировала мои советы, так что граф слышал все, что здесь происходило.

– Очень может быть, – отозвалась Джорджина.

Некоторое время они тихо лежали рядом, и он нежно покусывал ее ушко. Вдруг они услышали приближавшиеся тяжелые шаги и, отпрянув друг от друга, сели в постели. Джорджина схватила свою рубашку, а Роджер потянулся за висевшим на стуле шлафроком.

Шаги затихли у самой двери, она распахнулась, и в комнату ввалился высокий тучный мужчина лет тридцати, светловолосый, краснолицый, широкоплечий. Его сапоги со шпорами и одежда были покрыты пылью. В правой руке он держал хлыст, в левой – платок, которым вытирал пот с лица. Роджер никогда его не видел, но сразу подумал, что это муж Джорджины.

И понял, что не ошибся, когда женщина тихо вскрикнула:

– Хамфри! Что привело вас сюда? Как вы смеете нарушать мой покой!

Захлопнув дверь, сэр Хамфри Этередж подошел к изножью кровати.

– А вы, сударыня! – заревел он, как разъяренный бык. – Как вы осмеливаетесь распутничать в моем доме!

– Это не ваш дом, – возразила Джорджина. Ее черные глаза метали молнии. – По нашему брачному контракту «Омуты» принадлежат мне пожизненно.

– Мне плевать! – заорал муж. – Когда мы с вами встречались в Лондоне, я просил вас вести себя прилично. Предупредил, что не потерплю открытых насмешек. Не допущу, чтобы в меня тыкали пальцем, как в паяца.

Джорджина натянула одеяло до подбородка, и, пока между ней и Хамфри шла перепалка, Роджер выскочил из постели, надел шлафрок и шагнул к сопернику.

– Сэр Хамфри, – жестко сказал он. – Меня зовут Роджер Брук. Я готов дать вам полное удовлетворение в любое время, когда пожелаете. А сейчас давайте прекратим безобразную сцену и будем вести себя как джентльмены. Сделайте одолжение, покиньте комнату вместе со мной и назовите имена ваших секундантов.

Разъяренный муж повернулся к Роджеру:

– Я не с вами разговариваю, сэр! Этот француз, уж и не знаю, кто он, сообщил мне в записке, которую прислал в Гудвуд, что если я немедля сяду на лошадь и приеду сюда еще до рассвета, то найду молодого петушка, который согревает для меня постель моей жены. Я проехал двадцать пять миль, чтобы поймать эту шлюху. А теперь намерен задать ей хорошую трепку, потому что другого языка она не понимает.

С этими словами он быстро обогнул кровать и, размахнувшись, ударил Джорджину хлыстом.

Роджер попытался защитить молодую женщину и отнять у Хамфри хлыст, но это ему не удалось, и хлыст, просвистев всего в паре дюймов от ее лица, больно ударил Роджера по руке. Тогда он бросился на сэра Хамфри, однако краснолицый баронет снова ударил Джорджину. Она потянулась к тяжелому хрустальному флакону духов, стоявшему на ночном столике, и в этот момент хлыст обжег ее шею и спину. Джорджина всхлипнула, а Роджер, обезумев от ярости, ударил баронета в грудь. В тот же миг Джорджина запустила в мужа тяжелым флаконом, угодившим ему прямо в висок, и Хамфри со стоном рухнул на пол.

Сначала он лежал тихо, и они в ужасе на него смотрели, потом захрипел. Джорджина вскочила, но, когда хотела склониться над ним, Роджер ее оттолкнул.

– Предоставь это мне, – пробормотал он. – И, ради Бога, надень что-нибудь, пока на шум не сбежалась вся челядь.

Джорджина надела пеньюар и халат, Роджер быстро развязал сэру Хамфри шейный платок. Баронет продолжал мотать головой, стонать, но по-прежнему был без сознания.

Джорджина подбежала к умывальнику, набрала в кувшин воды и выплеснула ее на Хамфри.

Роджер уже успел осмотреть пострадавшего. Раны на голове не было, лишь небольшая ссадина, из которой сочилась кровь. В комнате стоял удушливый запах духов.

Джорджина опустилась на колени и носовым платком вытерла кровь на голове мужа. В этот момент из горла Хамфри вырвался ужасный хрип.

Молодые люди стояли возле него на коленях, не в силах пошевелиться. Через минуту все было кончено. Роджер и Джорджина оторвали взгляд от безжизненного тела Хамфри, и глаза их встретились.

Глава 5. Ставка – жизнь

Роджер и Джорджина так и остались стоять на коленях, он слева от трупа, Джорджина – справа. Бледные и потрясенные, они словно оцепенели.

Вдруг Джорджина заговорила испуганным шепотом:

– Роджер, помнишь, вчера в графине? Твой… твой проигрыш в карты!

– А помнишь – предательство в письме, написанном рукой иностранца?

Обоим пришло на память еще одно видение, явившееся Джорджине накануне утром: зал суда, судья в алой мантии, виселица.

Джорджина шумно вздохнула и громко застонала. В один миг Роджер преобразился. На месте испуганного юнца теперь был настоящий мужчина, готовый действовать. Он легонько шлепнул Джорджину по щеке.

Крик замер у нее на губах. Она зажмурилась, по щекам заструились слезы. Роджер взял ее за руку, его крепкое пожатие и тихий ровный голос успокоили молодую женщину.

– Прекрати истерику и забудь о дурных знамениях. Надо спасать свои шеи от петли. Примириться с неизбежным будущим – значит заранее признать свое поражение. Если Бог даст нам немного времени, мы придумаем, что сказать, как убедить правосудие, что Хамфри умер в результате несчастного случая.

Джорджина не отвечала, и Роджер принялся ее тормошить:

– Говори же, Джорджина, говори! Скажи, что пони маешь меня!

Она едва заметно кивнула, посмотрела на дверь и чуть слышно произнесла:

– Странно, что на шум до сих пор не прибежали слуги.

Роджер тоже опасался, что крики сэра Хамфри поднимут на ноги всех гостей и слуг, но в это раннее утро в доме стояла тишина.

– Чует мое сердце, – сказал Роджер, – что Бог дарует нам спасение. Стены достаточно толстые, а комнаты в этом коридоре пустуют. Напротив только твой гардероб, и слугам здесь просто нечего делать. Плохо, если старый Барни видел, как сэр Хамфри поднимался по лестнице и последовал за ним. Он мог стоять под дверью и слушать.

Джорджина покачала головой:

– Пусть даже так, Барни скорее даст разрезать себя на части, чем навредит мне. Он не скажет ни слова. К тому же в это время он занимается каминами и вряд ли что-нибудь видел. – Она бросила взгляд на мертвого мужа, и глаза ее снова стали наполняться слезами. – Бедный Хамфри! – воскликнула она. – Подумать только. Еще несколько лет назад он был молодым красавцем, а в какую развалину превратился! И какую ужасную принял смерть! И все из-за моей распущенности!

– Перестань! – грубо оборвал ее Роджер. Любыми средствами следовало удержать ее от нервного срыва, и он безжалостно продолжал: – Его сгубила не ты, а беспробудное пьянство, оно сделало его циничным и грубым и лишило сил ублажать жен конюхов, его любовниц. Твой муж только посмеивался над твоей неверностью, пока в последние месяцы спиртное не затуманило его рассудка. Те пять минут, что сэр Хамфри пребывал здесь, он вел себя как безумный. Единственным выходом для него была смерть, и я ничуть не жалею, что избавил тебя от него.

– Не ты, Роджер, убил его, а я, запустив в него тяжелым флаконом.

– Нет, ведь это я ударил его прямо в сердце. Я не мог смотреть, как он тебя избивает, и в ярости забыл о том, что он не в себе.

– Ты хочешь взять всю вину на себя. Очень благородно с твоей стороны, но я не позволю тебе так поступать. Скорее сама поеду на Тайберн[6] в арестантской повозке.

– Храбрая моя Джорджина. – Роджер сжал ее руку. – Сохраняй присутствие духа еще час или два, и мы забудем о виселице. Все будет зависеть от того, что мы расскажем о его смерти. Тебя могут обвинить в чем угодно, если станет известно, что твой муж застал тебя in flagrante delicto[7]. Поэтому объявить о его смерти, как это ни тяжело, должна ты. После этого я снова буду рядом с тобой, и, если дело примет плохой оборот, ничто не помешает сказать, что смерть наступила после моего удара. Хватит у тебя духу убедительно изложить историю, которую мы придумаем?

– О да, – ответила Джорджина, облизнув пересохшие губы. – Я не подведу тебя в игре, где на кону – наши жизни, и сыграю главную роль одна. Иного выхода нет. Но что я скажу? Как объясню его тайное прибытие в такой час, внезапное нападение и рану на голове?

– Рану объяснить просто – скажешь, что при падении он ударился головой о столбик кровати. Апоплексический же удар случился, видимо, оттого, что сэр Хамфри проехал, не щадя ни себя, ни лошадей, целых двадцать пять миль. А тут необходимы силы и хорошее здоровье. Участвовать в скачках или охотиться верхом куда легче, там можно передохнуть.

– Это он заявил, что без остановок отмахал двадцать пять миль, но кто поручится, что так оно и было? Выехав из Гудвуда после обеда или даже в полночь, он вполне мог без излишней спешки прибыть сюда к рассвету.

– Дорогая! Неужели ты до сих пор не поняла, кому мы обязаны таким несчастьем?

– Хамфри говорил о записке какого-то француза, с которым он как будто не знаком. Но кто бы вдруг захотел мстить мне или просто знал, что…

– Какой там француз! Это был человек, который обычно пользуется французским языком, Воронцов, и никто иной. Так он рассчитался с нами за нашу выходку.

– Проклятье! – воскликнула Джорджина. – Как можно пойти на такую подлость?

– Ты сама говорила, что он показался тебе человеком, не обремененным совестью; его ответный ход можно было рассчитать с большой долей вероятности. Не сомневаюсь, он подслушивал за дверью, когда мы над ним смеялись, и, предположив, что я останусь у тебя до утра, отправил со своим верховым записку в Гудвуд.

Джорджина кивнула:

– Появление Хамфри ужаснуло меня, и я плохо соображала. Но ведь именно так все и было. Воронцов умышленно скрывал, что хорошо понимает по-английски. Вчера он слышал, как мы с Фоксом говорили о том, что Хамфри шпионит за мной, и как Фокс сказал, что Хамфри будет в Гудвуде.

– Мне это известно. Я в это время стоял в ярде от тебя. Воронцов еще заметил, что однажды был в Гудвуде. Он знает, где это, и послал туда своего слугу.

– Но как слуга мог съездить так быстро, а Хамфри приехать столь рано?

– Я тоже об этом думаю. Я пришел к тебе примерно без четверти час. Русскому надо было написать записку, вызвать через Барни кого-нибудь из своих слуг и объяснить, куда ехать. Его посыльный вряд ли смог пуститься в путь ранее, чем в половине второго, – таким образом, для поездки туда и обратно оставалось не более пяти часов, а ведь еще надо было поднять сэра Хамфри с постели и дать ему время одеться. На портсмутской дороге легко сменить лошадей. Все равно Хамфри должен был нестись сломя голову, чтобы поспеть сюда к рассвету. А в его состоянии такое испытание на выносливость вполне могло оказаться губительным.

– Я скажу, что вскоре после его прибытия с ним от перенапряжения случился удар. Но как объяснить его внезапный и поспешный приезд среди ночи?

– В этом-то и загвоздка. Рассказать, как все было на самом деле, нельзя. Сразу возникнет подозрение, что ты была не одна, а это очень опасно для нас.

– Но от подобных подозрений мы не застрахованы. Посланец русского мог проболтаться о поручении.

– Едва ли он знал о содержании письма.

– Может быть, Хамфри оставил письмо в комнате, и, если его там найдут, мы пропали.

– Скорее всего, оно у него при себе, – пробормотал Роджер и, наклонившись, начал обшаривать карманы покойника.

Через некоторое время он вытащил листок бумаги и подошел с ним к окну; сквозь плотные портьеры уже пробивался яркий утренний свет. Роджер с облегчением вздохнул.

– Слава Богу! – воскликнул молодой человек. – Это оно! Письмо анонимное и очень короткое. Сэр Хамфри практически процитировал его. Так что на этот счет можно не волноваться.

– Нет, – покачала головой Джорджина. – Приехав в Гудвуд, слуга Воронцова должен был разбудить кого-нибудь из тамошней челяди, чтобы его провели к сэру Хамфри. Да и вообще не каждый день случается, чтобы человек в три часа пополуночи требовал лошадь и сломя голову мчался на ней неизвестно куда. В таком состоянии Хамфри вполне мог проговориться, что хочет застать меня с любовником. Нельзя полагаться на то, что он приехал сюда неузнанным.

Роджер не знал как быть. Опасения Джорджины были не напрасны. Посланец Воронцова заставил сэра Хамфри среди ночи отправиться из Гудвуда в «Омуты», и это событие никак не скроешь. Если сэр Хамфри перед отъездом проболтался кому-нибудь о письме, версию Джорджины, приведенную ею в свое оправдание, сочтут ложью. Таким образом, ее рассказ о смерти мужа тоже вызовет сомнения. А их спасение целиком зависело от того, примут ли на веру эту историю.

Роджер, конечно, мог уничтожить письмо.

Но если его содержание известно кому-либо в Гудвуде, сам факт его исчезновения подвергнет Джорджину еще большей опасности. Могут подумать, что она или тот, кто с ней находился, нашел у ее убитого мужа это злосчастное письмо и избавился от него, чтобы снять с себя вину.

Если же оставить письмо в кармане у покойника, его непременно найдут, и это наведет на мысль, что муж действительно поймал Джорджину на месте преступления и был убит либо ею самой, либо ее любовником.

Часы тикали как-то неестественно громко. Прошло минут пятнадцать с тех пор, как сэр Хамфри испустил дух, но Джорджина никак не могла решиться объявить о смерти мужа, и каждое мгновение ее молчания ухудшало ее и без того опасное положение. С Хамфри мог приключиться удар в тот момент, когда он, взбежав по ступенькам, вошел в спальню жены, но эта версия представлялась маловероятной, тем более что Джорджина не могла бы объяснить, почему не сразу позвала на помощь. Роджер стоял, глядя в пол, с ужасом сознавая, что времени почти не остается, а он так ничего и не придумал, и что любая версия может оказаться рискованной.

– Воронцов и не представляет себе, какое принес нам несчастье. Его подлость представляется ему не больше, чем злой первоапрельской шуткой в ответ на нашу.

– Думаю, мы обернем эту его выходку в нашу пользу! – воскликнул Роджер.

– Каким образом?

– Отведем от тебя подозрение. Заставить человека проскакать напрасно среди ночи двадцать пять миль – это ли не выходка для дня дураков! Сама подумай! Ревнивый муж получает анонимное письмо, изобличающее его жену, и несется по портсмутской дороге так, словно за ним гонятся черти. И что же он застает дома? Спящую невинным сном жену. Если бы не трагический конец, это была бы шутка века!

Глаза Джорджины засияли.

– И когда Хамфри понял, что его разыграли, его от ярости хватил удар.

– Разумеется, ведь гнев может убить.

– Но погоди! Почему Воронцов решил сыграть эту шутку с Хамфри? Ведь они даже не были знакомы!

– Всем известно, что вы с мужем не ладили. Вот и скажи, что в последнее время он донимал тебя приступами ревности и ты попросила Воронцова проучить его.

– А если он станет все отрицать?

– С какой стати? Убежден, что ты угадала – Воронцов решил устроить нам первоапрельский розыгрыш. И ты не очень погрешишь против истины, если заявишь, что объектом его шутки были не мы с тобой, а Хамфри. Как еще он может объяснить это письмо?

– Он может сказать правду.

– Не посмеет. Как дипломат, он вынужден считаться со своим положением в обществе. Все станут его презирать, если он признается в том, что так подло отомстил женщине лишь за то, что она предпочла ему другого.

– О, он попался!

Роджер опустился на колени и положил письмо обратно в карман сэра Хамфри.

– Говори правду, любовь моя, – сказал он, поднимаясь, – и все будет в порядке. Как только русский узнает о случившемся, ему придется заняться собственными проблемами. Вряд ли ему захочется, чтобы все узнали, как ты его обдурила, из-за чего, собственно, Хамфри и появился здесь. Готов биться об заклад, он будет поддерживать твою версию.

– Пожалуй, ты прав, – мрачно отозвалась Джорджина.

– Моя дорогая, умоляю, не отчаивайся. – Роджер сжал ее руку. – Ты должна сама поверить в свою историю, тогда и остальные поверят.

– Остальные поверят, а Воронцов – нет.

– Отчего же? Он ведь не знает, был ли я у тебя, когда сэр Хамфри ворвался в комнату, ведь я мог уйти и раньше.

– Его не может не удивить, что мне известно про письмо.

– Но тебе мог сказать об этом сэр Хамфри, так оно, собственно, и было.

– Однако Воронцов точно знает, что я подговаривала его разыграть Хамфри.

– Он подумает, что, утверждая это, ты просто хочешь избежать скандала, который непременно случится, если правда выплывет наружу. В то же время ему не придется делать унизительные признания в подлых намерениях, приведших к такому исходу.

– Молю Бога, чтобы это было так. Боюсь только, что Воронцов, зная, что я солгала в одном, заподозрит ложь и в другом.

– Перестань! Если даже его интересы не совпадают с твоими, не настолько же он тебя ненавидит, чтобы отправить на виселицу.

– Нет… надеюсь, что нет. Но он последний, с кем бы я желала поделиться своими секретами, и мне неприятно думать, что он знает их.

– В самом худшем случае он попытается уличить тебя во лжи. Но у него нет никаких доказательств! Смелее, Джорджина, смелее! Говорю тебе, нам нечего бояться, если только тебе удастся убедительно рассказать свою версию.

– Постараюсь, – порывисто вздохнула молодая женщина. – Скажу, что Хамфри ворвался ко мне утром и что при нем было письмо, которое по моей просьбе послал ему русский. Что это была злая шутка и мы хотели проучить его за то, что он меня ревновал. Он принял шутку всерьез, а когда понял, что над ним посмеялись, разволновался так, что его хватил удар. Что я еще должна сказать?

– Вот еще что, – быстро произнес Роджер. – След от удара хлыстом на твоей шее, бедняжка ты моя! Скрыть его невозможно. Расскажи, что муж тебя ударил и ты упала в обморок, поэтому не сразу позвала на помощь, и сделала это, как только пришла в себя.

– А ты? Когда ты появишься и поддержишь меня?

– Я все испорчу, если слишком потороплюсь. Воронцов поймет, что я все время находился здесь. Я ни секунды не промедлю, но придется подождать, пока кто-нибудь не прибежит сюда на твой зов.

– Роджер! – воскликнула она, глянув на него широко открытыми глазами. – Поклянись!

– Охотно, если сдержать клятву окажется в моих силах.

– Поклянись, что, если дело примет плохой оборот, ты не признаешься в преступлении. Паркам достаточно будет и одной жизни взамен жизни Хамфри. Это я его убила, так что долг за мной.

– О нет. Он умер после удара в сердце, который я ему нанес. Так что не проси меня о том, чего я не в силах исполнить. Я скорее соглашусь болтаться на виселице, чем умереть от стыда, и, сделав признание, избавлю тебя от подозрений.

– Тогда обними меня, прежде чем уйти, чтобы у меня хватило сил бороться за нас обоих.

Роджер обнял Джорджину с неожиданной силой. Они не целовались – просто стояли, крепко прижавшись друг к другу, – ее руки обвились вокруг его шеи, а он так сжал ее в объятиях, что, казалось, сейчас сломает ей ребра.

Наконец влюбленные вздохнули и разжали объятия. Роджер заглянул Джорджине в глаза, улыбнулся, поцеловал ей руку и вышел.

Как только дверь будуара закрылась за Роджером, Джорджина снова опустилась на колени рядом с телом мужа. Она больше не ощущала страха – только волнение. Мысли ее были на редкость ясными – она знала, что ей следует делать. Джорджина чувствовала, как сильно колотится сердце, но дышала глубоко и спокойно. Она стала отсчитывать удары сердца, чтобы дать Роджеру побольше времени, и, когда дошла до пятидесятого, принялась звать на помощь.

Ее душераздирающие крики эхом отдавались в просторной комнате. Какое-то время, показавшееся Джорджине вечностью, они единственные нарушали тишину в доме. Джорджина снова ощутила страх. Что же случилось? Все разъехались или умерли? Почему никто не приходит? Покойник смотрел на нее остекленевшими, пустыми глазами.

Вдруг ей показалось, что его веки шевельнулись, и Джорджина похолодела от ужаса. Схватив мужа за лацканы сюртука, она принялась его трясти.

– Хамфри, Хамфри!

В этот момент в комнату вбежал Воронцов. Джорджина увидела его, лишь когда он вплотную подошел к ней.

– Сударыня! – воскликнул он, положив руку ей на плечо. – Что случилось, скажите ради Бога!

Джорджина в растерянности молчала. Потом поняла, что он, видимо, не спал, желая убедиться, что месть его свершилась, и зарыдала.

– Он мертв! Мертв! Он мне сказал, что его вызвали сюда письмом из Гудвуда, а от кого оно могло быть, как не от вас? Смотрите, что вы наделали!

Смуглое лицо Воронцова пылало. Он стиснул плечо Джорджины и встряхнул ее:

– Ничего не говорите об этом ради вашего и моего блага, если не хотите скандала.

– Я скажу всю правду! – взорвалась она, ухватившись за представившуюся возможность. – Он вбежал в комнату едва живой после бешеной скачки и, найдя меня в одиночестве, решил, что это я сыграла с ним шутку. В гневе он стал бить меня хлыстом, а потом с ним случился апоплексический удар. Это вы во всем виноваты!

– Он решил, что это вы послали письмо? – сверля ее взглядом темных глаз, спросил Воронцов. Джорджина видела, как лихорадочно размышляет русский в поисках выхода. – Я хотел отплатить вам с мистером Бруком за шутку, которую вы сыграли со мной. А ваш муж решил, что это вы над ним подшутили. Такая версия может спасти и вас, и меня!

Из коридора донеслись торопливые шаги.

– У нас есть пословица, – быстро проговорил Воронцов, – нет дыма без огня. Если я открою всю правду, представьте, что подумают люди. Если же я скажу, что послал это письмо, намереваясь подшутить над вашим мужем с вашего согласия, это спасет ваше доброе имя и мое тоже.

Джорджина была близка к истерике. Русский вел себя так, как предсказал Роджер. Воронцов появился первым, и это оказалось милостью Провидения. Джорджина молча кивнула, а в следующий миг в комнату вбежали отец, Роджер, Селвин и старый Барни, одетые кто во что, а за ними начала собираться и челядь.

Полковник Терсби бросил взгляд на тело зятя и стал отдавать распоряжения:

– Барни! Быстрее! Отправьте кого-нибудь из слуг за доктором и пришлите сюда еще двоих, чтобы перенести сэра Хамфри на кровать.

– Он мертв, – заметил Джордж Селвин, разглядывая труп с болезненным любопытством, которое в нем возбуждало все, что имело отношение к смерти.

– Я понял, – ответил полковник Терсби. – Но необходимо скорее привезти сюда доктора.

– Он умер от приступа, – продолжал Селвин. – Цвет лица во многом объясняется образом жизни, который вел баронет, к тому же налицо все признаки удара, вызванного чрезмерным физическим напряжением или сильным волнением.

– Приступом гнева, – ввернул Воронцов. – Боюсь, эта трагедия – результат розыгрыша, затеянного этой ночью мною и леди Этередж.

Джорджина все еще стояла на коленях возле мертвого Хамфри, закрыв лицо руками. Отец взял ее за запястье, поднял и повел к стулу.

– Прошу всех, кроме его превосходительства, оста вить комнату, – произнес он, повысив голос.

Огорченные тем, что их лишили возможности узнать детали столь захватывающего трагического события, гости и горничные, с трудом скрывая разочарование, удалились. Один Джордж Селвин, пропустив мимо ушей просьбу полковника, остался и закрыл за вышедшими дверь. Мужчины прибежали прямо из спален, не успев надеть парики, и лысая блестящая макушка делала Селвина похожим на ласкового грифа.

– Итак, ваше превосходительство, – произнес полковник. – Может быть, вы объясните нам, что вы имели в виду, заявив, будто смерть сэра Хамфри последовала из-за неудачной шутки?

Русский пожал плечами и развел руками:

– Я не очень хорошо знаком с вашими английскими обычаями, но знаю, что сегодня – первое апреля, день дураков, и по традиции в этот день все подшучивают друг над другом, и никто на это не обижается.

– Совершенно верно, – согласился полковник. – Хотя подобные развлечения скорее к лицу грубым деревенским жителям, которые до сих пор пляшут вокруг шеста в мае и прыгают через костер в ноябре. Значит, вы с моей дочерью решили разыграть сэра Хамфри?

– Увы, сэр, боюсь, шутка слишком хорошо удалась, – признался Воронцов и коротко рассказал о своем письме и о том, что отправил одного из своих слуг в Гудвуд.

Когда он закончил, полковник повернулся к Джорджине. Она, поникнув, сидела в кресле спиной к свету и вытирала слезы уголком платочка.

– Ты можешь собраться с силами, душа моя, – обратился к ней отец, тронув ее за плечо, – и рассказать нам, что произошло, когда сэр Хамфри вошел к тебе?

– Рассказывать недолго, – отвечала Джорджина, сдерживая слезы. – Я спала, когда он ворвался ко мне, едва переводя дух, поскольку мчался на лошади сломя голову, чтобы попасть сюда к рассвету. Он мне сказал о письме и потребовал, чтобы я назвала имя своего любовника. Я ответила, что у меня нет любовника, что я просто разыграла его, чтобы впредь он не мучил меня нелепыми подозрениями. Он пришел в ярость и ударил меня хлыстом. Взгляните! Вот след здесь на шее и еще, кажется, внизу на спине. От боли и ужаса я лишилась чувств. Когда же пришла в себя, в комнате было тихо, а Хамфри лежал на полу, вот здесь. Я вскочила с постели, ослабила на нем галстук, плеснула на него холодной водой, но все было тщетно. Я взглянула на его лицо, испугалась, стала кричать, звать на помощь. Это, собственно, все.

– Вот, значит, как было дело, – пробормотал полковник. – Жаль беднягу, так нелепо окончить свои дни! Но он всегда отличался буйным темпераментом, да и не он первый умер от припадка гнева.

Джорджина подавила вздох облегчения. Роджер сказал, что все будет зависеть от того, поверят ли ее версии случившегося. Кажется, поверили. О лучшем и мечтать было нечего.

Селвин между тем не сводил глаз с покойника.

– Вот тут на голове небольшая рана, – заметил он, – над левым виском содрана кожа. Это весьма уязвимое место, и, возможно, он остался бы жив, если бы не удар в висок.

Прикрыв лицо рукой и платком, Джорджина прикусила губу. Ей показалось, что в молчании прошла целая вечность, она похолодела от страха: вдруг правда все же выйдет наружу. Но тут отец сказал:

– Видимо, падая, он ударился головой.

Раздался осторожный стук в дверь, полковник сказал «Войдите», и в комнате появились два лакея, которые унесли тело сэра Хамфри в одну из свободных спален.

Как только они вышли, Воронцов заметил лежавший на полу хрустальный флакон для духов, который не был виден, пока не убрали тело.

– Сударыня, как эта вещица оказалась на полу? – пытливо глядя на Джорджину, спросил русский.

У Джорджины пересохло у горле, и она судорожно сглотнула.

– Не знаю, сударь, – ответила она, пожав плечами. – Должно быть, Хамфри сбил его с туалетного столика, когда размахивал хлыстом.

– Теперь понятно, почему в комнате так пахнет духами, – произнес отец. – А сейчас, дорогая, тебе надо лечь в постель и немного отдохнуть после такого потрясения. Я пришлю к тебе Дженни. Пойдемте, господа, здесь нам больше нечего делать.

Мужчины откланялись, и Джорджина, к своему великому облегчению, осталась одна. Напряжение схлынуло, и она дала волю слезам. Вскоре в комнате появилась Дженни и застала госпожу плачущей.

Преданная хозяйке всей душой, Дженни отличалась добрым сердцем и сообразительностью. Она прислуживала Джорджине с тех самых пор, как та была представлена ко двору. Дженни очень любила свою госпожу и сейчас стала тихонько ее успокаивать, вытирала ее заплаканное лицо, расчесала ей волосы, поправила постель, уложила хозяйку и заботливо подоткнула одеяло. Потом зажгла огонь и, заметив, что Джорджина закрыла глаза, пошла готовить успокаивающий напиток из цветков лайма.

Через некоторое время Дженни вернулась с дымящейся чашкой.

– Выпейте, госпожа моя, – сказала она. – Вам ста нет легче. – Она указала на две большие пилюли на блюдце и добавила: – Я встретила милорда Фицдеверела, и его милость очень просил вас принять эти пилюли – они помогут вам уснуть и избавят от головной боли.

– Спасибо, Дженни. – Джорджина через силу улыбнулась. – Мистер Брук говорил мне, что лорд Эдуард большой знаток по части разных снадобий. Поблагодари его светлость и передай, что я с величайшим удовольствием приму его пилюли. Не встретился ли тебе мистер Брук, когда ты шла ко мне?

– Конечно, миледи, – тоже с улыбкой ответила Дженни. – Он отвел меня в сторонку, чтобы расспросить о вас, и просил передать, что, наверное, сегодня ему лучше не появляться у вас в будуаре, если, конечно, вы не попросите его об этом в записке, которую я ему передам. Еще он просил сказать, что любит вас.

– Я знаю, Дженни, и тоже его люблю, но никому не говори об этом.

– Я скорее дам отрезать себе язык, – обиделась Дженни, – чем скажу хоть слово, и вы это знаете. Примите пилюли и поспите. А я посижу у огня – вдруг понадоблюсь вам.

– Благослови тебя Бог, Дженни. Что бы я без тебя делала, – пробормотала Джорджина. Она проглотила пилюли, допила настой и поудобнее устроилась в своей большой уютной постели.

Джорджина немного поплакала, вспомнив о своей жизни с сэром Хамфри, поначалу счастливой. Юная Джорджина Терсби была не только первой красавицей в городе, но и богатой наследницей. Полсотни женихов добивались ее руки – старые и молодые, одни обладали высоким титулом, другие – огромным состоянием, а третьи – лишь приятной внешностью и кучей долгов. Хамфри был одним из полудюжины претендентов, которые могли рассчитывать на ее руку. Он походил на большого ребенка, а рассуждать мог исключительно о лошадях. Но он был стройным, красивым и очень веселым. К тому же владел «Омутами». Именно это обстоятельство и сыграло решающую роль, когда Джорджине пришлось выбирать между Хамфри и молодым, тоже красивым, графом.

Сначала все складывалось удачно, как это часто бывало в XVIII веке при заключении подобных браков. В первую зиму их совместной жизни они часто охотились, и Джорджина гордилась молодым мужем, самым лучшим и самым красивым наездником. Но потом у Хамфри начались запои, о которых Джорджина не могла без отвращения вспоминать, и он соблазнял каждую горничную, которую брали в дом. Дело было даже не в супружеской неверности, просто интрижки Хамфри в собственном доме казались Джорджине пошлыми, отвратительными. Впрочем, тут была и доля ее вины. Хамфри ей быстро надоел своей глупостью, и она стала развлекаться с другими мужчинами.

И вот все кончено. Бедный глупый Хамфри умер и никогда больше не станет дудеть в свой охотничий рог, багровея при этом лицом. Джорджина вспомнила его жизнерадостный смех, и глаза ее снова наполнились слезами. И не потому, что он умер, а потому, что они не смогли остаться добрыми друзьями. Ей вспомнился обеденный сервиз из трехсот предметов с гербом Этереджей, который она заказала вскоре после свадьбы. Торговец в Сити сказал, что сервиз доставят через три-четыре года, так что как раз теперь он мог прибыть в любое время.

Постепенно Джорджина погрузилась в сон без сновидений.

Проснулась она, когда день уже перевалил далеко за полдень. Джорджина чувствовала себя отдохнувшей, голова была ясная, но воспоминания о событиях нынешнего утра нахлынули на нее с новой силой. Все представилось ей слишком отчетливо, чтобы принять случившееся за ночной кошмар.

Услышав, что хозяйка проснулась, Дженни принесла ей на подносе заливное из цыпленка и фрукты.

– Сейчас вы выглядите гораздо лучше, миледи, – заметила служанка, ставя поднос на столик у кровати. – Сон пошел вам на пользу. Теперь поешьте и почувствуете себя совсем хорошо.

– Спасибо, Дженни. – Джорджина села и, пока служанка поправляла подушки, с плохо скрываемой тревогой спросила: – Что там внизу?

– Все шторы опущены, и так мрачно, что лучше сидеть здесь, миледи. На утреннюю службу в церковь никто не ходил, а гости уехали в Лондон. Все, кроме мистера Брука, который все равно что член семьи, и русского господина. Говорят, полковник попросил русского остаться и присутствовать на дознании, поскольку он первый вошел в комнату, где были вы и сэр Хамфри.

– Дознание! – Джорджина уронила вилку.

– Ну да, миледи. Сэр Хамфри умер так неожиданно, что без дознания никак не обойтись. Мне сказали, что оно будет завтра в десять часов в библиотеке.

– И что… они захотят, чтобы и я присутствовала?

– Не знаю, миледи. Но не беспокойтесь. Если даже вас и позовут, вам потребуется не больше пяти минут, чтобы рассказать, как умер сэр Хамфри.

Дженни вытащила из кармана фартука записку:

– Русский господин просил меня передать вам вот это, госпожа, а мистер Брук и полковник спрашивали о вашем самочувствии.

Джорджина прочла записку, написанную по-французски изящным почерком, поджала губки и с пренебрежением отбросила ее. Однако в глубине души не на шутку разволновалась.

В записке говорилось:

«Миледи,

завтра в десять часов будет дознание по делу о кончине мужа Вашей милости. Полковник Терсби попросил меня остаться и дать показания на сей счет. С его слов я понял, что и Вашу милость пригласят на разговор. Я далек от мысли, будто Ваша милость намеревается скрыть правду, но, думаю, Вы согласитесь, что совсем необязательно посвящать чернь в незначительные детали этого дела. В этом случае Вы должны понимать, насколько важно, чтобы наши показания совпали. Если Ваша служанка не передаст мне записку, свидетельствующую об обратном, прошу Вашу милость оказать мне честь и принять меня в своем будуаре сегодня вечером в восемь часов.

Вашей милости покорный, надежный и самый обязательный слуга».

Доедая цыпленка, Джорджина обдумывала последствия неожиданного для нее поворота событий. Все в ней противилось самой мысли встретиться с русским в будуаре. Она понимала, что прошлой ночью вела себя глупо и плохо обошлась с Воронцовым. Но он отомстил ей столь бесчестным образом и навлек на нее такие серьезные неприятности, что она решила – они в расчете. Она-то надеялась, что он уедет и они никогда больше не увидятся.

Однако если ей не избежать этого ужасного дознания, то свидание с русским не лишено смысла. Главное, чтобы не выплыли подробности отправки злополучного письма, которые могут повлечь за собой и более страшные вещи. Подумав об этом, Джорджина вздрогнула и решила повидаться с графом.

В семь часов она сказала Дженни, что хочет подняться с постели на несколько часов, и села за туалетный столик, к зеркалу. Понимая, что для встречи с человеком, знавшим о ее истинных отношениях с мужем, траурный наряд не подойдет, Джорджина надела строгое серое платье, отделанное кружевами.

«Вряд ли в сложившихся обстоятельствах русский позволит себе что-нибудь лишнее», – думала Джорджина, но на всякий случай велела Дженни оставаться в спальне, чтобы при необходимости ее можно было позвать. Где-то около восьми часов Джорджина уже ждала у себя в будуаре с книгой в руках.

Воронцов был пунктуален – он появился минута в минуту, одетый неброско, как и приличествовало случаю, в темно-пурпурный атласный камзол и такие же бриджи. Он бросил на Джорджину быстрый пытливый взгляд, но ей не удалось разгадать, о чем он думает. Присев в реверансе в ответ на его поклон, Джорджина указала Воронцову на кресло.

– Я обязана вам, сударь, за ту услугу, что вы мне оказали, – произнесла она как могла весело и заставила себя улыбнуться. – Ваше предложение встретиться перед этим ужасным дознанием очень разумно. Конечно, я с удовольствием отказалась бы там присутствовать, но, насколько мне известно, это необходимо.

– Боюсь, да, сударыня, – улыбнулся он в ответ. – Я понимаю, вам сейчас тягостно появляться на публике. Но надеюсь, вы отнесетесь к этой процедуре должным образом. Это чистая формальность, и, если мы договоримся, дознание будет не более чем повторением утренней беседы.

– Что касается прошлой ночи… – Она помолчала и, набравшись духу, продолжала: – Я намеревалась принести вам свои искренние извинения. Но надеюсь, вы не станете отрицать, что ваша месть полностью снимает с меня какие бы то ни было обязательства по отношению к вам. Могу лишь сказать, что во всем этом деле возникли совершенно непредвиденные для меня обстоятельства.

– Так я и думал, – кивнул он. – Мне еще вечером стало понятно, что мистер Брук страдает от жгучей ревности. Не стану оправдываться, я действовал сгоряча, разгневанный злой шуткой. Однако моя месть была скорее нацелена на мистера Брука, а не на вас.

Джорджина подавила вздох облегчения. Обстановка несколько разрядилась. Они оба сохранили лицо.

Разговор оказался не таким трудным, как ожидала Джорджина, и она поняла, что, если повести дело тактично, поддержка русского обеспечена.

– Может быть, сударь, – произнесла она, помолчав, – вы раскроете мне свои планы на завтрашний день?

– Да, сударыня, раз мы теперь снова добрые друзья, я не должен ставить вас в неловкое положение.

– Я тоже не хочу вас подвести. И не в наших с вами интересах рассказывать всем о том, зачем вы отправили в Гудвуд послание с письмом.

– Обо мне не беспокойтесь, сударыня, – пожал Воронцов плечами. – Это теперь ни к чему.

– Что вы хотите сказать?

– Если вы не поняли, надеюсь, вы извините мне излишнюю прямоту. После вашего утреннего признания у вас есть всего лишь ваше слово против моего. Более того, ваше заявление может быть подкреплено убедительными доказательствами, а может быть и опровергнуто, если вы скажете что-нибудь не то.

Она сразу догадалась, к чему он клонит, и поняла, что попалась. Воронцов уже не зависел от нее – если вдруг он решит пойти на попятную и заявит, что утром лишь старался уберечь ее от скандала, а теперь, приведенный к присяге, не может подтвердить ее слова, Джорджина окажется в страшной опасности.

– Мы ведь договорились, – произнесла она, – что объявим записку плодом нашего общего заговора – якобы я придумала ее, чтобы посмеяться над Хамфри, не так ли?

– Да, конечно. Если вы, сударыня, сможете достаточно убедительно объяснить, почему решили так жестоко подшутить над мужем.

– Да хотя бы потому, что в последнее время он без конца вмешивался в мои дела. Чарльз Фокс, да и не он один, сможет это подтвердить.

– Хорошо.

Воронцов поднялся, и Джорджина обрадовалась, что этот нелегкий разговор прошел без всяких шероховатостей. Но, вместо того чтобы откланяться, Воронцов остановился перед ней, глядя ей в глаза с едва заметной недоброй улыбкой.

– Мне остается только принести вам свои поздравления, – произнес он наконец.

– О чем вы, сударь? – Джорджина удивленно вскинула бровь. – Я что-то не пойму.

– У вас такая короткая память? – притворно изумился Воронцов. – Не далее как вчера вы заявили при мистере Фоксе и при мне, что мечтаете избавиться от своего мужа.

Такой поворот темы не понравился Джорджине, и она ответила с заметной холодностью:

– В раздражении и не то можно сказать, не имея в виду ничего плохого. Сударь, напоминать мне сейчас об этих словах – дурной тон.

Воронцов поклонился в ответ:

– Точнее, вам не хотелось бы упоминать об этом на дознании.

Джорджина отвернулась:

– Конечно, сударь, иначе кто-то может сделать из моих слов ложные выводы.

– Тут разрешите мне не согласиться с вами, сударыня. И, рискуя заслужить еще большее ваше неудовольствие, я все же еще раз поздравлю вас. Все было сделано чисто. Я просто восхищаюсь вашим самообладанием.

– Что вы имеете в виду, сударь? – нахмурилась Джорджина, но в голове ее уже мелькнула страшная догадка.

– Мне тоже известен один маленький секрет. К счастью, кроме меня, никто его не знает.

– Вы говорите о подлинной причине, толкнувшей вас написать это письмо?

– Нет, сударыня. Это мелочь. Раз вы спасли мою репутацию заодно со своей, я и думать забыл о письме. Моя тайна не касается появления сэра Хамфри. Она связана с его смертью.

Джорджина побледнела. Что заподозрил русский? Что он может знать? Уж не хочет ли Воронцов спровоцировать ее, надеясь, что она проговорится о каких-нибудь подробностях? В любом случае надо быть очень осторожной и не говорить лишнего.

– Я… не совсем понимаю… – начала она.

– Сударыня, вы все отлично понимаете, – перебил он ее и продолжал с галантной циничностью: – Я не могу не подивиться вашей решительности. Его жизнь была совершенно бесполезной, и я восхищаюсь вами еще больше потому, что вы сумели воспользоваться удобным случаем, когда поняли, что вас загнали в угол.

– Сударь! – Джорджина вскочила. – Как вы смеете бросать мне такие обвинения?

– Если не вы нанесли сэру Хамфри удар, – пожал плечами Воронцов, – значит, это был мистер Брук. Вы вдвоем убили мистера Хамфри Этереджа.

– Это ложь!

– Успокойтесь, сударыня, прошу вас. Вашу тайну я никому не выдам. Но лишь при условии, что мы сумеем договориться.

– У меня нет тайн! – вскричала Джорджина с плохо скрываемым волнением. – Мистер Брук здесь ни при чем. Он ушел раньше. Клянусь!

– Вот как! – рассмеялся русский. – Значит, вы признаете, что, к моей великой досаде, он большую часть ночи провел с вами?

– Не стану отрицать, но если вы где-нибудь скажете об этом, я при всех назову вас лжецом.

– Вы оба хороши. Раз мистер Брук, как вы уверяете, ушел раньше, значит, вина лежит полностью на вас.

– Говорю же вам, его не было в спальне! А что касается остального, то все произошло именно так, как я рассказала. Когда сэр Хамфри появился, он был на грани сумасшествия. Узнав, что над ним посмеялись, он в ярости ударил меня хлыстом, я потеряла сознание, а когда пришла в себя, то увидела, что он лежит на полу.

– Извините, сударыня, я уточню, – с поклоном сказал Воронцов. – Вам следовало сказать: «Он лежит на полу после того, как я запустила в него хрустальным флаконом».

Джорджина с ужасом глядела на русского.

– Именно этот флакон дал мне ключ к разгадке, – спокойно продолжал Воронцов. – Вы заявили, что ваш муж, должно быть, сбил его хлыстом с туалетного столика. Готов поклясться, что вчера вечером флакон стоял на столике у кровати. Более того, сюртук сэра Хамфри и его шейный платок были забрызганы духами. Каким образом, если он случайно сбил флакон хлыстом? Нет, сударыня, вы запустили флакон в сэра Хамфри, он угодил ему в висок, сэр Хамфри упал и, возможно, его хватил удар. И вы воспользовались случаем. Не сомневаюсь, вы действовали как леди Макбет. Мистер Брук позаботился о том, чтобы ваша жертва так и не пришла в себя.

– Говорю вам, мистер Брук ушел раньше! – Голос Джорджины сорвался на крик.

Темные глаза русского наблюдали за ней, как за птичкой.

– Напрасно стараетесь, сударыня, – он покачал головой, – м-м-м, как это у вас говорится… отвести мне глаза. Мистер Брук пытался защитить вас от удара хлыстом и теперь перевязал руку, будто случайно повредил ее. Но сегодня утром след от хлыста на ней был отчетливо виден. Как и у вас на шее. Вот и доказательство – он был с вами, когда произошла ссора и с сэром Хамфри случился удар.

– Вы все это придумали с какой-то низкой целью.

– Не верите? Когда я уйду, позовите мистера Брука и посмотрите на его руку.

Джорджина вспомнила, как Роджер бросился между ней и Хамфри. Ощутив противный холодок где-то внизу живота, она поняла – русский не блефует. То, что он сказал о флаконе, можно счесть остроумной выдумкой, а вот след от хлыста на руке Роджера, чего доброго, отправит их обоих на виселицу.

– Вы… вы собираетесь рассказать об этом на дознании? – пролепетала она.

– Ну что вы, сударыня! – воскликнул Воронцов. – Как вы могли такое подумать? Разве мы с вами не договорились не держать зла друг на друга? Теперь, когда мы снова добрые приятели, мое единственное желание – угодить вам.

– Благодарю вас, сударь. – Она облизнула пересохшие губы и решила ему подыграть. – Я весьма признательна вам за готовность помочь мне. Впредь можете полагаться на мою дружбу.

Воронцов поцеловал протянутую ему руку:

– Знайте, ваша дружба для меня дороже всех сокровищ. Нам остается только скрепить ее.

– Что вы хотите сказать? – искоса глянула на него Джорджина.

Воронцов улыбнулся, поймав ее взгляд:

– Разве я не сказал вам, сударыня, что еще больше, чем красоту, ценю ваш характер, позволивший вам так стойко держаться в столь опасном деле?

– Странный комплимент, сударь.

– Нет-нет! Есть в моей душе струны, способные откликнуться на прикосновения смелой и жестокой женщины, особенно если она, как вы, божественно красива. В котором часу вы позволите мне прийти к вам сегодня?

– Сегодня?

– Ну да. Надо же скрепить нашу дружбу.

В ее глазах снова отразился страх, но, чувствуя, как важно сохранить благорасположение графа, Джорджина торопливо заговорила:

– Сударь, поймите, я не могу принять вас нынешней ночью. Возможно, в чем-то я действительно смела и жестока, но я не лишена понятий о приличиях. Мой муж умер утром, и его непогребенное тело все еще находится в доме. Принять вас будет не только неприлично, но прямо-таки бесстыдно с моей стороны.

– Не верится, что вы всерьез озабочены подобными пустяками, – улыбнулся Воронцов. – Женщина, подобная вам, не может не знать, что смерть лишь усиливает аромат любви. Уже одна мысль о том, какую роль вы сыграли в сегодняшних событиях, возбуждает меня.

– Нет! – воскликнула Джорджина, отпрянув от него. – Я не лягу в постель с мужчиной сегодня!

– Да вы смеетесь надо мной, – неожиданно резко произнес Воронцов. – Вы принимаете мою дружбу или отвергаете ее? Отвечайте же!

– Я… принимаю, – запинаясь, ответила Джорджина, с ужасом подумав о том, что может сделать Воронцов, если он станет ее врагом. – Но вы просите слишком многого. Может быть, когда я приеду в Лондон…

– Вы, видно, считаете меня глупцом, сударыня. Неужели после того, что вы проделали со мной прошлой ночью, я стану вам верить? Или дам вашему мистеру Бруку повод вызвать меня на дуэль? О нет! Дознание – завтра, после него мой козырь теряет всякую ценность. Вы примете меня сегодня или никогда.

– Вы же… вы же не хотите сказать, что, если я не соглашусь, вы расскажете все, что знаете… подозреваете?

Он иронично поклонился:

– Сударыня, вы сделали совершенно правильный вывод. Волею судьбы вы оказались в моих руках! Вы предпочли мистера Брука после того, как дали мне надежду, и я заставлю вас заплатить за это. В одиннадцать часов постарайтесь остаться в одиночестве и не запирайте дверь.

Джорджина взорвалась.

– Ни за что! – побледнев и сверкая глазами, закричала она. – Я не лягу с вами никогда! Даже если вы окажетесь последним мужчиной на земле! Пусть меня лучше повесят! А теперь убирайтесь! Прочь, или я позову слуг, и они вышвырнут вас из моего дома!

– Гнев делает вас еще более желанной, – поддел ее Воронцов. Дойдя до двери, он обернулся: – Сударыня, у вас есть два часа на размышления. Не сомневаюсь, время остудит ваш пыл и вы примете разумное решение. Можете прислать мне записку со своей горничной. Помните – только ваши поцелуи могут запечатать мои уста на завтрашнем дознании.

Глава 6. Пути разошлись

Когда дверь за Воронцовым закрылась, Джорджина не поддалась ни панике, ни слезам. Гнев душил ее, но она понимала – сейчас не время для истерик. Надо все спокойно обдумать и решить, какое из двух зол выбрать.

Русский был полон решимости покарать Джорджину за нанесенное ему оскорбление. Вчера он показался ей диким, необузданным, и, как она сейчас поняла, это было не напускное, он и в самом деле отличался крайней жестокостью, порочностью и цинизмом. Если она не уступит Воронцову, он наверняка погубит ее жизнь.

Касайся дело только ее, она сумела бы отвести от себя подозрения русского, но сейчас приходилось думать о Роджере. Один только Воронцов разгадал придуманный им план спасения, и то лишь потому, что хорошо знал о случившемся ночью. У него были основания подозревать, что Роджер не покидал комнаты Джорджины, поэтому след на руке Роджера он сразу сравнил с тем, что остался от хлыста на шее Джорджины. Только Воронцову было известно, что флакон духов стоял не на туалетном столике, а возле кровати. Версия Джорджины ни у кого не вызвала сомнения, и, если бы русский смолчал, Джорджине поверили бы, но теперь, чтобы избежать разоблачения и страшной кары, Джорджине остается уповать лишь на сообразительность и решительность Роджера, проявленные им в самый отчаянный момент. И сейчас, пока в ее силах повлиять на ситуацию, может ли она упустить этот шанс? Конечно, Роджер ничего не станет требовать от нее, однако его жизнь в ее руках. Приговор ему будет приговором и ей, слишком сильно Джорджина любила Роджера, чтобы позволить ему погибнуть. Она должна спасти его любой ценой.

При мысли об этом Джорджина внутренне содрогнулась. Удивительно – только вчера такая перспектива казалась ей интригующей, хотя и немного пошлой, и даже пугающей, но не более. Сегодня она вызывала у молодой женщины ужас. Она вспоминала угрозы Воронцова, как он сказал, что заставит ее заплатить за все, и у нее мелькнула страшная догадка. Чтобы отомстить сполна, Воронцов станет вести себя грубо, даже жестоко. Во время их первой встречи она догадалась о его намерениях. А сейчас у него не будет никаких причин сдерживаться. Вчера, допусти он грубость, Джорджина могла бы позвать на помощь, заявив, что русский силой ворвался к ней в спальню. Но сегодня она не сможет так поступить. Он заставит ее подчиниться его воле, и семь долгих часов до рассвета, по крайней мере, ей придется его терпеть.

Капельки пота выступили на лбу у молодой женщины; ладони стали влажными. При мысли о том, что ее ждет и как сможет она это вынести даже ради спасения собственной жизни и жизни Роджера, ее затошнило от отвращения. Воображение рисовало ей кошмарные сцены, которые могут разыграться нынешней ночью в ее спальне, и в голову ей пришла страшная мысль. Джорджина была неравнодушна к оружию и в ящике столика хранила изящно отделанный итальянский стилет. Она воспользуется им, если русский зайдет слишком далеко.

Допустим, она убьет Воронцова, тогда ее повесят. Нет, она скажет, что русский проник к ней в комнату, когда она спала, и пытался ее изнасиловать, и ее оправдают. Глаза Джорджины зловеще сверкнули. Другого решения не было. Острый как бритва стилет в самой широкой своей части был не толще большого пальца Джорджины. Один быстрый удар – и все кончено. Потом, что бы с ней ни случилось, граф Воронцов уже получит свое и никогда не сможет заговорить. Тогда, по крайней мере, Роджер будет спасен.

Но тут в голову ей пришла еще одна мысль. Она никогда не ложилась спать раньше полуночи, и, когда они с Роджером спали порознь, он обычно заходил к ней пожелать спокойной ночи. Сегодня он тоже придет и застанет у нее русского. Тогда в этой комнате свершится очередное убийство.

Нельзя допустить, чтобы Роджер пришел к ней. Но как это сделать? Целый день он не видел Джорджину, наверное, беспокоится о ней и хочет помочь ей подготовиться к завтрашнему дознанию.

Можно было, конечно, перенести свидание с русским на более позднее время, предупредив об этом запиской, но вряд ли он согласится – он ведь хочет получить все сполна. Так что встречи соперников не избежать. Если же она попытается выпроводить Роджера пораньше, он непременно что-нибудь заподозрит.

Впрочем, он и так заподозрит. Они слишком близки, чтобы обманывать друг друга, и лгать могут лишь посторонним. Стоит Роджеру побыть с Джорджиной каких-нибудь десять минут, как он обо всем догадается.

Выход только один. Встретиться с Роджером и рассказать ему о случившемся, не упоминая о своих опасениях и о том, что она собирается делать в случае крайней необходимости. Он не должен знать, чего Воронцов требует от нее в качестве платы за их спасение. Пусть думает, что все будет так, как прошлой ночью.

Приняв решение, Джорджина написала записку и велела Дженни отнести ее Роджеру.

Добрых пятнадцать минут Джорджина нетерпеливо мерила шагами комнату. Наконец появился Роджер. Они обменялись взглядами и, не говоря ни слова, кинулись друг другу в объятия.

– Любовь моя, – прошептал Роджер. – Я чуть с ума не сошел, представляя, как ты провела тут весь день в одиночестве.

– Я беспокоилась о тебе, – прошептала Джорджина в ответ. – Наша разлука в такой момент для меня про сто невыносима. Но я понимаю, самое благоразумное для нас сейчас не встречаться.

Роджер слегка отстранил ее и улыбнулся:

– Пока все идет хорошо! Не стоит беспокоиться о завтрашнем дознании. Суд будет состоять из местных фермеров и городских лавочников. Большинство из них – ваши арендаторы. Они примут на веру версию полковника Терсби еще до твоего появления. Единственное, что от тебя требуется, – это появиться в траурном одеянии и изложить происшедшее в самых общих чертах. Вопросов не будет, они просто посочувствуют тебе.

Выслушав его, Джорджина покачала головой:

– Не все так просто, Роджер. Дай мне руку.

Нахмурившись, Роджер протянул ей обернутую шелковым платком ладонь:

– Ничего особенного. На тыльной стороне – след от хлыста сэра Хамфри. Никто ничего не заподозрил. Я сказал…

– Зачем подозревать? Кое-кто знает все наверняка, – перебила она его.

– Кто? – ахнул Роджер.

– Воронцов! Всего полчаса назад он был здесь. Русский обо всем догадался. – Джорджина пересказала Роджеру свой разговор с Воронцовым.

– Ты не можешь его принять, – заявил Роджер, когда Джорджина умолкла. – Я этого не допущу.

– Почему? В конце концов, это мое дело; цена за наши головы небольшая.

– Но ведь он тебе противен. Ты сама вчера об этом сказала.

– Отвращение появилось незадолго до твоего прихода. А до этого было просто любопытство. Вот как сейчас.

– Ты лжешь, Джорджина. Я вижу это по твоим глазам.

– Мой благородный Роджер, прошу тебя, не усложняй дело еще больше, – вздохнула Джорджина. – Я никогда не довольствуюсь тем, что у меня есть, и по глупости играю с огнем. Сегодня утром этот огонь едва не превратился в адское пламя, и только твой ум и храбрость спасли нас. Теперь же, в худшем случае, мне придется немного потерпеть, и завтра ты снова придешь, чтобы меня поцеловать. Не упрямься и не возражай. Я знаю, тебе будет еще труднее, чем мне. Я не ценила твоих чувств, и теперь мне стыдно за это. Но сейчас у меня нет выбора, и ты должен меня поддержать. Я не стала бы ничего говорить, но боялась, что ты столкнешься здесь с Воронцовым. Завтра мы начнем жизнь сначала. Но сегодня я должна покончить с этим делом. Другого выхода нет. Роджер слушал ее, держа за руки и глядя ей в глаза. Когда же она умолкла, сунул руки в карманы и принялся расхаживать по комнате.

– Есть, конечно, и другой выход, – тихо произнес он. – Я пошлю Воронцову вызов.

– Бесполезно. Он просто посмеется над тобой. Мы оба у него в руках, зачем же ему дуэль? Но если даже по глупости он согласится, ты не сможешь сразиться с ним до завтрашнего утра.

– Я мог бы подкараулить Воронцова у твоей двери, затеять с ним драку и убить.

– Ты не станешь этого делать! – твердо заявила Джорджина. – Иначе тебя повесят. Если же ты все-таки пойдешь на такой шаг, я во всем признаюсь и расскажу, при каких обстоятельствах ты убил его. Клянусь моей любовью к тебе. Ты ничего не добьешься, а меня погубишь.

По ее тону Роджер понял, что она не шутила. Однако душа его протестовала против решения Джорджины. Роджер все больше хмурился, продолжая шагать туда-сюда и пытаясь найти выход из ловушки, в которой они с Джорджиной оказались.

Джорджина, прищурившись, наблюдала за ним, моля Бога, чтобы Роджер отказался от рискованной затеи избавить ее от того ужасного выбора, который ей пришлось сделать.

Долгое время они молчали. Лицо Роджера отражало напряженную работу мысли – варианты, приходившие ему в голову, оказывались либо бесполезными, либо невыполнимыми, и он ни на одном не мог остановиться. Джорджина не осмеливалась прервать его размышления, опасаясь, как бы он не прибег к крайним мерам.

– Пусть будет по-твоему, – произнес наконец Роджер. – Но свидание должно состояться не здесь. Достань из секретера перья и бумагу и напиши то, что я тебе сейчас продиктую.

– Роджер, что ты задумал? – не без волнения спросила Джорджина.

– Окажи любезность, сделай, что я прошу, – строго ответил он. Джорджина села писать. – Никаких предисловий не надо. Пиши: «Наша встреча должна пройти в полном уединении. Постороннее вмешательство может оказаться губительным как для вас, так и для меня. По причинам, о которых вы можете догадаться, мои покои – место небезопасное. Поэтому прошу вас быть нынче в полночь в оранжерее и ждать меня там». Этого вполне достаточно, – задумчиво прищурился Роджер. – Воронцов подумает, что ты не рискнула рассказать мне о его притязаниях и он не застрахован от моего неожиданного появления. У него хватит ума понять, что в твоих покоях дело может окончиться убийством, и примет твое предложение, хоть и без особого удовольствия.

– И чего мы этим достигнем? Сократим на час время моего пребывания в его обществе?

Лицо Роджера осветилось улыбкой.

– Если он согласится прийти в оранжерею, душа моя, тебе не придется ни минуты провести в его обществе. Я вместо тебя отправлюсь к нему на свидание.

Джорджина пристально посмотрела на Роджера:

– Я поклялась, что если ты убьешь его…

– Нет же, я просто хочу поговорить с ним наедине.

– Зачем попусту сотрясать воздух? Ни мольбы, ни угрозы не заставят его отступиться, а твой приход только еще больше разозлит его.

– Посмотрим. Если Дженни еще не легла, отправь с ней ему записку.

– Не могу поверить, что ты решил просто поговорить с русским, – неуверенно произнесла Джорджина, – и не отправлю записки, пока ты не поклянешься, что не станешь посягать на его жизнь.

– Обещаю не провоцировать его на ссору и ни при каких обстоятельствах не проливать его грязную кровь. Ты довольна?

– Я знаю, что за этими невинными синими глазами скрывается недюжинный ум, – лукаво улыбнулась Джорджина, – наверняка ты уже что-то придумал. Обещания мне вполне достаточно. Когда я смогу узнать, чем закончилась ваша встреча с Воронцовым?

– Чтобы уговорить его, потребуется какое-то время, а я не хотел бы будить тебя среди ночи.

Джорджина с горечью рассмеялась:

– Неужели ты думаешь, что я смогу уснуть, не зная, что меня ждет?

– Ну хорошо, загляну к тебе, когда пойду спать. Если задержусь, не беспокойся.

– Я готова на коленях молиться, только бы ты пришел, как бы ни было поздно.

Роджер взял Джорджину за руку:

– Не отчаивайся, любовь моя, отправь письмо и доверься мне.

– Да-да. Но прошу, будь осторожен. Воронцов – подлый, как бы он не навредил тебе.

– Я позабочусь об этом, – пообещал Роджер, поцеловал Джорджину и ушел.

Едва Джорджина успела вручить Дженни записку, как в будуар вошел отец и с улыбкой поцеловал Джорджину в щеку.

– Рад узнать, что ты уже в добром здравии и даже можешь принимать гостей, дорогая моя. Вот я и поду мал, что нынешний вечер подойдет для разговора не хуже любого другого.

С этими словами полковник Терсби уселся в кресло напротив дочери.

Отец и дочь были очень дружны и близки друг другу по духу, поэтому личная жизнь Джорджины не являлась для полковника тайной. Джорджина не скрывала от отца своих отношений с мужем и призналась, что была рада избавиться от сэра Хамфри.

Полковник, так же как Роджер, заверил дочь в том, что дознание будет простой формальностью, и, переменив тему, заговорил об их будущем, очень интересном путешествии за границу. Его мягкость и легкий юмор немного успокоили Джорджину в первые же десять минут, и она была бесконечно благодарна отцу за то, что он зашел ее навестить. Два часа пролетели, как один миг.

Полковник уже собирался поцеловать дочь на ночь, но вдруг остановился.

– Джорджина, – неожиданно серьезно произнес он. – Ты ничего больше не хочешь мне рассказать о событиях, случившихся утром?

Джорджина, глядя ему в глаза, покачала головой:

– Нет, папа. Мне больше нечего прибавить к тому, что я уже сказала.

Полковник взял понюшку табаку и кивнул:

– Ты уже взрослая и должна решать свои проблемы сама, дорогая моя. Но никто не знает лучше меня, ка кой горячий у тебя характер и как далеко ты можешь зайти. Я полагаюсь только на рассудительность Роджера и надеюсь, что ты прислушиваешься к его советам. Не перечь ему и не говори лишнего на дознании. Спокойной ночи, любовь моя, и да не оставит тебя Господь своей милостью.

После ухода отца Джорджина начала ломать голову над тем, как далеко зашел он в своих догадках. Конечно, он знал, что Роджер ее любовник, да она никогда и не скрывала этого. Но почему тогда отец так пытливо смотрел на нее? Видимо, чувствовал, что она не все рассказала ему об обстоятельствах смерти мужа.

А он хотел знать всю правду. Но полковник всегда учил ее нести ответственность за свои поступки, говоря, что перекладывать ее на чужие плечи – трусость.

– Законы, придуманные человеком, – говорил отец, – это лишь самые общие правила для защиты общества. Ими следует пренебречь, если они идут враз рез с твоим собственным чувством справедливости. Делай что пожелаешь, но при условии, что твоим судьей будет совесть. В случае же неудачи надо иметь мужество раскаяться в своих поступках, от которых могли пострадать и другие люди.

Именно этим принципом Джорджина всегда руководствовалась в жизни, и у нее не было времени менять его на какой-то другой. Отец, видимо, догадывался, что Роджер ночью был у Джорджины, поэтому у него и возникли подозрения. Если бы отец мог ей помочь, она открыла бы ему всю правду. Но признаться в содеянном отцу только для того, чтобы поплакать у него на плече, вряд ли стоило.

Убедив себя, что поступает правильно, Джорджина решила прилечь. Было почти одиннадцать часов – время свидания с Воронцовым. Но Роджер прав – русский скорее согласится на более позднее время, чем рискнет появиться в ее покоях, подвергаясь опасности.

Когда Джорджина разделась, расчесала волосы, задула свечи и легла, время приблизилось к полуночи.

Ее проняла дрожь, стоило ей вспомнить, что произошло с тех пор, как она лежала здесь вчера, счастливая, свернувшись калачиком и прильнув к Роджеру. Интересно, Роджер и Воронцов уже встретились? Чем все это кончится? Она не очень надеялась на благополучный исход, несмотря на все усилия Роджера, поскольку не представляла себе, какую сделку Роджер предложит русскому.

В ответ Воронцов может рассмеяться Роджеру в лицо и заявить, что не собирается отказываться от свидания с ней. От исхода встречи Роджера с русским зависит все. Отступится ли Роджер? Сдержит ли данное Джорджине обещание? Ведь поставлена на карту и его и ее жизнь. Впрочем, горячий по натуре, бесшабашный Роджер в момент опасности не терял рассудка.

Отец объяснил Джорджине, что молиться можно не только на коленях, но стоя или даже лежа. Это не имеет никакого значения. Когда молишься за другого, а не за себя, молитва скорее доходит до Господа. И Джорджина молилась за Роджера, молилась страстно и горячо, чтобы Бог ниспослал ему мужество, спокойствие и мудрость.

Через некоторое время молодая женщина попыталась мысленно связаться с Роджером: не для того, чтобы подчинить его своей воле, а чтобы отдать ему свои силы. Джорджина почувствовала, что ей удалось добраться до него. Это было как яркая вспышка света в царившем вокруг мраке. Джорджине показалось, что Роджер смеется.

Роджер действительно смеялся, хотя ситуация была далека от веселой. Он вез распластанного поперек садовой тачки русского посла с болтавшимися, как у тряпичной куклы, руками и ногами по обсаженным густыми кустами, залитым лунным светом дорожкам парка.

Оранжерею тоже освещала только луна. Десять минут назад туда явился Воронцов со своим обычным самодовольным видом. Его раздосадовало лишь, что предвкушаемый триумф откладывается на час, хотя у Джорджины были на то веские основания. Воронцов, однако, не собирался отпускать свою жертву после короткого свидания среди тропических растений. В отношении женщин он был эпикурейцем и хотел насладиться женским телом в тишине и уюте, намереваясь увести Джорджину в свою комнату, раз уж у нее им могут помешать.

Он с нетерпением ждал предмет своей страсти, когда из-за банановой пальмы вышел Роджер и изо всех сил ударил его по затылку мешочком с четырьмя фунтами сырого песку.

Роджер покинул Джорджину два часа назад, у него было достаточно времени на подготовку, поэтому все шло как по маслу. Воронцов, получив удар, издал какой-то неопределенный звук и рухнул на мозаичный пол. Роджер поднял графа, вынес из оранжереи и уложил в заранее приготовленную тачку. В ней же находился небольшой саквояж с вещами, которые могли понадобиться Роджеру. Он взялся за ручки тачки и, посмеиваясь, покатил ее по садовой дорожке, уводившей прочь от дома.

Миновав кусты, Роджер двинулся вдоль восточного края фруктового сада и без особых усилий перетащил тачку через крутой китайский мостик над ручьем. Сад кончился, но дорожка бежала дальше, петляя по полям с еще нераспустившимися рододендронами, которые здесь было великое множество. В четверти мили отсюда в ночном небе вырисовывались верхушки шотландских сосен, посаженных на специальном возвышении. В глубине этого холма под землей располагалось большое низкое круглое помещение, попасть туда можно было минуя короткий коридор, который заканчивался массивной дубовой дверью.

Почти во всех загородных усадьбах того времени имелись такие искусственно насыпанные холмы, под которыми находились погреба. Многие из них были сделаны очень давно и использовались еще римлянами для хранения летом запасов льда. Когда зимой замерзали озера, из льда выпиливали большие глыбы и складывали под землю, где температура круглый год не менялась, и даже в самую жару тень деревьев защищала от зноя толстый слой земли, под которым хранился лед.

Роджер во время прогулки с Джорджиной несколько дней назад побывал в погребе и выяснил, что он не запирается. Остановив тачку у подножия холма, Роджер за плечи подтащил русского ко входу в погреб, открыл дверь, из которой дохнуло холодом, и затащил Воронцова внутрь. После этого он вернулся, взял саквояж и зажег от кресала небольшой потайной фонарь.

Воронцов все еще был без сознания. Посветив ему в лицо, Роджер наклонился и пару раз ударил его по щекам. Русский помотал головой и застонал. Роджер снова пошлепал его по щекам, и граф открыл глаза. Грубо подняв Воронцова на ноги, Роджер протащил его по небольшому коридору к круглому низкому залу и бросил на пол. Затем достал из саквояжа четыре свечи, расставил их и зажег. Тут же вспыхнули искристые радуги на гранях ледяных глыб, и теперь все здесь напоминало седьмой, ледяной круг Дантова ада.

В помещении было холодно, как в могиле; русский сел, подтянув колени, и злобно посмотрел снизу вверх на своего заклятого врага.

Роджер усмехнулся, бросив на него взгляд.

– Это не совсем те забавы, к которым вы, ваше превосходительство, стремились, – любезно произнес Роджер, – однако советую вам принять их со всем спокойствием, на какое только вы способны, иначе вам же будет хуже.

Его пленник пробормотал что-то на своем родном языке и выругался по-английски. Роджер наклонился, схватил Воронцова за кружевное жабо и минуты две тряс изо всех сил. Потом открыл саквояж, вытащил оттуда две розги и показал Воронцову:

– Слушай ты, крыса. Слушай внимательно, что я сейчас скажу, потому что от этого зависит твоя жизнь. Не сомневаюсь, что в твоей стране у тебя есть такие местечки, как это. Сам понимаешь, лед здесь не тает. Мне остается только связать тебя, заткнуть тебе рот и засунуть куда-нибудь за ледяную глыбу, где ты и умрешь. Как тебе такая перспектива?

Русский уже пришел в себя:

– Вам и без того грозит виселица. Но если вы меня убьете, вам ее наверняка не избежать.

– Напротив, сударь. В этом случае вы и слова не сможете произнести на завтрашнем дознании. Поверьте, мне очень хочется избавиться от вас.

– Вы сможете избегнуть обвинения в пособничестве леди Джорджине, расправившейся со своим мужем, но вас обвинят в том, что вы убили меня.

– Здесь вы не правы, сударь крыса. Мой план в том и состоит, что никто меня не заподозрит. Если я сделаю то, что задумал, к утру вы умрете, но на вашем теле не останется ни следа. Садовники время от времени заходят сюда, чтобы пополнить запасы льда в доме, но я прикрою чем-нибудь ваше тело, и его тут долго никто не найдет. Я собираюсь покинуть «Омуты» завтра после дознания и потихоньку вернусь через несколько дней, вытащу ваш труп и брошу в какую-нибудь расселину. За ночь он оттает, и, когда вас найдут, не составит труда объяснить, как вы умерли. Просто подумают, что вы решили отправиться на ночную прогулку, вам стало плохо, и когда вы попытались пройти к дому коротким путем, то свалились в яму и отдали Богу душу раньше, чем ваши крики о помощи привлекли внимание.

Замерзший и напуганный, Воронцов содрогнулся при мысли, что попал в руки человека такого же безжалостного, как и он сам, но более умного, который перехитрил его.

– Сударь, вы этого не сделаете! – не очень уверенно заявил русский. – Иначе сами себе навредите. Если утром обнаружат, что я исчез, расследование обстоятельств смерти сэра Хамфри будет проведено всерьез, а вам это только повредит. Подумают, будто я не явился на дознание, чтобы не давать показаний, или же кто-то не хочет, чтобы я их дал. Не забудьте – только я могу подтвердить слова леди Джорджины, объяснившей, почему было послано такое письмо. В противном случае ей могут не поверить, проведут настоящее дознание и отправят вас обоих прямиком на виселицу.

– Ваши слова не лишены смысла, – признал Роджер со скрытым удовольствием. Он готов был убить русского, если потребуется, но только в бою. И граф словно угадал его мысли. – Значит, вы готовы купить свою жизнь?

– Вижу, другого выхода просто нет. – Воронцов снова вздрогнул. – Скорее назовите вашу цену и пойдем отсюда.

– Вы напишете письмо полковнику Терсби. Объясните, что из-за трагических событий забыли о важной встрече в Лондоне завтра в полдень, посему никак не можете остаться на дознание, и предложите полковнику зачитать вместо этого ваше письмо. Вы также подробно изложите, как решили с леди Этередж разыграть сэра Хамфри. В конце принесете свои извинения полковнику и леди Этередж за то, что поспешный отъезд не позволил вам с ними попрощаться. – Роджер помолчал немного и продолжал: – Ваше письмо подтвердит показания леди Этередж так же, как сделали бы это вы сами. Согласны на мое предложение?

Воронцов пристально посмотрел на Роджера:

– И это все, что вы от меня требуете?

– Вы также дадите мне записку для вашего кучера с приказом готовить карету к семи часам утра и пообещаете уехать именно в этот час, не оставив никаких других записок и ни с кем не ведя разговоров о смерти сэра Хамфри в «Омутах».

– В сложившихся обстоятельствах, сударь, вы мне льстите, говоря о каких-то моих обещаниях.

Роджер уже продрог до костей.

– Об этом мы побеседуем немного позднее, – торопливо ответил он. – Вы принимаете мои условия?

– У меня нет выбора, – стуча зубами, ответил Воронцов. – Ради Бога, давайте уйдем отсюда.

– Тогда возьмите в каждую руку по две свечи, – сказал Роджер, – и идите вперед. Не пытайтесь убежать в лес, бросив свечи, – у меня ноги длиннее ваших. Не успеете сделать и десятка шагов, как я догоню вас и уж тогда не откажу себе в удовольствии задать вам хорошую трепку.

Роджер взял саквояж и пошел следом за русским к выходу. Там он велел Воронцову остановиться и сесть на землю. Поставив свечи так, чтобы их не задуло ветром, Роджер достал из саквояжа перо, чернильницу и бумагу, после чего Воронцов опустился на землю, положил саквояж себе на колени и приготовился писать. За десять минут с делом было покончено. Роджер положил в карман письмо и улыбнулся – все прошло лучше, чем он рассчитывал.

Собрав вещи, Роджер закрыл дверь в погреб и направился вместе со своим пленником к тачке.

– Эта тачка вполне могла оказаться катафалком для вашего превосходительства, – заметил Роджер. – Но поскольку этого не произошло, не окажетесь ли вы на столько любезны, чтобы откатить ее в сарай, откуда я ее взял? Я покажу вам, где это.

Русский хотел было возразить, но Роджер довольно грубо толкнул его, и Воронцов покатил тачку по дорожке.

– А теперь поговорим о данном вами обещании, – сказал Роджер после того, как они прошли сотню ярдов. – Как вы понимаете, у меня нет возможности помешать вам оставить еще одно письмо и предать леди Этередж и меня. Надеюсь, вы знаете, что за этим последует?

– Вы с леди Джорджиной однажды утром на потеху толпе окажетесь на Тайберн-сквер, – со злобной ухмылкой отвечал Воронцов.

– Пожалуй, вы правы, – согласился Роджер. – Это вполне вероятно. Значит, вы понимаете, что в случае вашего предательства шансы остаться в живых у меня невелики?

– Настолько невелики, сударь, что я даже куплю себе место у окна в ближайшем доме, чтобы посмотреть, как вас повесят.

– Напрасно потратите деньги, потому что занять его вам не придется. Знаете поговорку? «Двум смертям не бывать, а одной не миновать». Вы понимаете, о чем я?

Воронцов метнул на Роджера косой взгляд:

– Вы хотите сказать, что если вас повесят, то вам все равно – за одно убийство или за два.

– Я рад, что вы, ваше превосходительство, так точно истолковали мою мысль. Если на завтрашнем дознании что-нибудь случится, я до вас доберусь. Предупреждаю – это случится раньше, чем меня поймают. Сейчас я никак не могу оставить леди Этередж, но завтра мне не составит труда выскочить из дому и сесть на лошадь прежде, чем шериф успеет отдать приказ о моем аресте. Конечно, меня будут преследовать парни с Баустрит. Делают они это хорошо и успешно. Но на некоторое время мне все же удастся скрыться от них, и где бы вы ни были, я вас найду и убью. Обещаю.

Русский понял, что снова попался. Он привык наслаждаться жизнью, и перспектива каждое мгновение ожидать появления убийцы на протяжении нескольких недель, а может быть, и месяцев ему совсем не улыбалась.

– Кажется, сегодня все козыри у вас, сударь, – произнес Воронцов по некотором размышлении. – Можете положиться на мое честное слово, и если какие-то подробности о смерти сэра Хамфри и выплывут на дознании, то не по моей вине.

– Я не сомневался, что, когда расскажу вам, как обстоит дело, вы сами поймете свою выгоду, – вежливо заметил Роджер.

Через несколько минут они добрались до служб позади дома, поставили тачку в сарай, вошли в оранжерею, а оттуда – в прихожую. Там сидел старый Барни и начищал до зеркального блеска сапоги Джорджины для верховой езды. Роджер незаметно положил в руку Воронцова записку, которую тот написал своему кучеру, и граф передал ее Барни с просьбой вручить по назначению. Потом заклятые враги бок о бок поднялись по ступеням и, пожелав друг другу спокойной ночи, расстались на верхней площадке.

Шел второй час ночи, но, заглянув в спальню к Джорджине, Роджер увидел, что она еще не спит, а откинувшись на подушки, дремлет, полузакрыв глаза. Как только едва слышно скрипнула открываемая дверь, Джорджина вскочила и, бросив быстрый взгляд на Роджера, воскликнула:

– Это ты! Слава Богу!

– Надеюсь, ты не ждала никого другого в такой час? – улыбнулся Роджер.

– Сейчас не время для шуток! – с упреком отвечала она. – Расскажи все поскорее. Ты… ты не убил его?

– Нет. Минуту назад я оставил нашего друга в добром здравии и хорошем расположении духа – он отправился спать. Дело улажено, и мы можем не опасаться его ни завтра и никогда впредь.

– Как тебе это удалось? – выдохнула Джорджина. – Говори же скорее. Разве такое возможно?

Роджер присел на край кровати и коротко рассказал о своих приключениях, начавшихся в полночь. Закончив, он увидел, что Джорджина плачет, закрыв лицо руками.

– Что же тревожит тебя, любовь моя? – с нежной заботой спросил он. – Не думай, что я недооценивал грозившую нам опасность. Но, зная, что мы не хотели пролить невинную кровь, Господь взял нас под свое покровительство и дал нам проницательность и отвагу, чтобы защитить себя. Уверяю тебя, бояться больше нечего. Худшее позади, и через несколько часов ты сможешь навсегда забыть эти страшные события.

– Нет, – прошептала Джорджина. – Я плачу не от страха, а от любви к тебе.

Роджер мягко отвел ее руки от лица и улыбнулся, заглянув в ее полные слез глаза:

– Тогда незачем плакать. Если любовь предполагает готовность отдать жизнь за другого, ты знаешь, я был бы счастлив пожертвовать ради тебя жизнью.

– Я знаю это, и не печаль, а радость и гордость наполняют мои глаза слезами. Ты – самый прекрасный мужчина, о каком только может мечтать женщина. По мнишь, когда я была совсем еще маленькой, все эти глупцы, сельские жители, которых я теперь презираю, избегали меня лишь потому, что во мне течет цыганская кровь? Никто из их придурковатых отпрысков даже не здоровался со мной при встрече. Только у тебя достало духа не подчиниться запрету и скрасить мое одиночество. Теперь ты смелый, решительный мужчина, к тому же красивый, и любая женщина с радостью согласится отдать тебе сердце. Однако ты по-прежнему пред почитаешь меня всем другим и рискуешь жизнью, оберегая от последствий моих же глупостей. Я плачу от радости, что мне так повезло.

Роджер поцеловал ее руки и улыбнулся:

– Не плачь, любовь моя, я обязан тебе гораздо большим. Разве не ты сделала из меня, робкого школьника, мужчину, указав мне правильный путь и придав реши мости? Да и сейчас я бедняк, без образования и чинов, а ты, самая красивая женщина во всей Англии, богатая, могущественная, всеми обожаемая, выбрала меня в любовники. Это я должен почитать за честь защищать твое счастье всеми доступными мне способами.

Как солнечный луч после апрельского дождя, в глазах Джорджины засияла улыбка.

– О Роджер, мы – странная пара. Никто не поймет нас. Ведь я свободна и могу выйти замуж! Только вчера ты спросил меня, согласилась ли бы я стать твоей женой. И я по легкомыслию отказалась, не в силах оценить то, что имею. Спроси меня об этом еще раз, и я дам тебе другой ответ. Нет на свете мужчины, которого я могла бы так почитать, как тебя.

– Ты была права в том нашем споре, – покачал головой Роджер. – Тогда ты собиралась отдать предпочтение Воронцову. Еще до конца лета может снова случиться нечто подобное, если не с тобой, то со мной. Рассуждать об этом легко, но, когда дойдет до дела, все может измениться. У тебя или у меня появится новое увлечение, и один из нас будет страдать. Не случись в этот уик-энд всех трагических событий, мы расстались бы добрыми друзьями. А поженись мы, нам не избежать еще больших ссор. Чтобы жениться, нужна уверенность, что брак продлится хотя бы год.

– В прошлом году с Атенаис де Рошамбо ты так не сомневался и женился бы на ней не раздумывая, если бы не разница в вероисповеданиях.

– Да, признаю. Но тогда я был моложе и тосковал.

– А со мной ты, значит, не тоскуешь?

– Нет, Джорджина, и никогда не буду. Если у меня появится желание жениться, которого пока нет, я попрошу твоей руки: только в этом случае я буду уверен, что женюсь не на мечте, которая может оказаться пустой, а на женщине, чьи достоинства перевешивают ее недостатки.

– Сэр, что-то у вас концы с концами не сходятся, – возразила Джорджина. – Только что вы говорили, что мое легкомысленное поведение больно ранит ваше сердце. Где же ваша логика?

– Напротив, сударыня, – улыбнулся Роджер. – Это логика и моя, и ваша. В глубине души вы со мной согласны, признайтесь!

Джорджина потянулась, зевнула и рассмеялась:

– Так и есть, милый Роджер. Поженись мы, я выцарапала бы глаза любой красотке, которой бы ты улыбнулся. Но ты ведь проведешь со мной всю весну, не правда ли? Я настаиваю.

– Я буду с тобой, – лукаво улыбнулся Роджер, – до тех пор, пока твой шаловливый взор не остановится на каком-нибудь другом красавце или же мой не упадет на какое-нибудь прелестное создание.

– Ты чудовище! Насколько я понимаю, ты решил отплатить мне моей же монетой.

– Нет, все это шутки. Я хочу одного: чтобы ты поскорее забыла это ужасное дело. – Роджер нежно поцеловал ее в щеку. – А теперь, любовь моя, я покину тебя, чтобы немного поспать.

Она ласково перебирала его волосы.

– Ты прав. Я тоже очень устала. Мне остается молиться, чтобы утром все обошлось.

– Все будет хорошо, любовь моя. Не бойся. – С эти ми словами Роджер ушел.

Его предсказание сбылось. Ровно в семь часов Воронцов уехал. Полчаса спустя Роджер передал полковнику Терсби его письмо. Незадолго до десяти в библиотеке собрались участники дознания. Простые, но честные люди, они почти не задавали вопросов и вели себя очень осторожно: как-никак дело касалось именитых особ.

Осмотрев для порядка тело Хамфри, они почтительно выслушали рассказ полковника Терсби и зачитанное им письмо Воронцова. Джорджина была приглашена совсем ненадолго. Она явилась в черном платье и черной вуали, недостаточно плотной, чтобы скрыть ее прелестное лицо, очень спокойно ответила на несколько вопросов и, выслушав соболезнования, ушла. Доктор констатировал, что смерть сэра Хамфри наступила от удара, вызванного сильным волнением, усугубленным крайним напряжением физических сил во время быстрой и продолжительной скачки верхом. Все это, как и положено, было зафиксировано в вынесенном вердикте. После дознания членов комиссии пригласили в столовую, где они основательно выпили и закусили в свое удовольствие, а к двум часам уже разъехались, чтобы вернуться к своим повседневным заботам.

Роджер не принимал участия в процедуре и, чтобы не мозолить глаза, решил прокатиться верхом и вернулся только в половине двенадцатого. Около полудня дворецкий сообщил Роджеру о решении суда, после чего молодой человек устроился с книгой в оранжерее. Вскоре после того, как уехал последний участник дознания, Роджера разыскал лакей.

– Полковник будет рад, сэр, если вы составите ему компанию в библиотеке, – сказал он.

Роджер нашел полковника за большим письменным столом красного дерева. Отец Джорджины с мрачным видом потягивал мадеру, однако на его умном худом лице не было заметно признаков беспокойства. Полковник указал на графин с вином и пустой бокал рядом с ним.

– Не сомневаюсь, – начал он, – вы уже слышали – все прошло гладко и дело закрыто. Но, думаю, будет лучше, если я познакомлю вас с некоторыми фактами. Наливайте себе вина, мой мальчик, и устраивайтесь поудобнее.

Роджер наполнил бокал, с любопытством ожидая, что еще за сюрприз приготовил ему полковник.

– Как вы, наверное, понимаете, сэр Хамфри не оставил завещания, и его наследником является его старший дядя, сэр Исайя Этередж. Вчера я отправил к нему курьера с известием о смерти племянника и предложил устроить похороны в среду. Поэтому его можно ждать завтра или даже сегодня к вечеру, если он захочет выяснить подробности трагедии до приезда остальных членов семьи. Став баронетом, он может рассчитывать на кое-какие привилегии, но не будь у Хамфри жены, он получил бы гораздо больше.

– По брачному соглашению она получает в пожизненное владение «Омуты», не так ли? – спросил Роджер.

Полковник кивнул:

– И изрядный капитал, чтобы вести хозяйство. На это уйдет большая часть состояния Этереджа. Сэру Исайе под шестьдесят, так что вряд ли ему когда-нибудь достанется этот дом и капитал. По брачному соглашению к Джорджине перейдет часть наследства гораздо большая, чем обычно причитается вдове. На этих условиях настояла Джорджина, и я не виню ее за это. Ведь при желании она могла выйти замуж за человека куда более богатого. С другой стороны, едва ли можно осудить сэра Исайю да и остальных представителей клана Этереджей, которых вряд ли устроит такое положение дел. Надеюсь, вам все понятно?

– Да, сэр, – ответил Роджер, радуясь, что полковник обеспокоен лишь некоторыми денежными недоразумениями, которые могут возникнуть между Джорджиной и ее родственниками по мужу, а не чем-то более серьезным.

– Тогда вы должны понять и то, что у сэра Исайи есть особые причины интересоваться делами моей дочери.

Роджер с недоумением взглянул на полковника:

– Он-то здесь при чем?

– Если она объявит о повторном замужестве, для сэра Исайи многое изменится, – ответил полковник.

– Но ведь «Омуты» все равно будут принадлежать ей, независимо от того, выйдет она замуж или нет.

– Да, есть такой пункт в договоре, но я не об этом. Вижу, придется задать вам прямой вопрос. Вы собираетесь просить руки Джорджины?

Роджер слегка покраснел:

– Вчера после ужина мы обсудили с ней этот вопрос и пришли к заключению, что брак может только разрушить нашу долгую и прочную дружбу, как бы мы ни любили друг друга, и поэтому решили остаться друзьями.

– Рад это слышать, – заметил полковник. – Хотя и не возражал бы против такого зятя. Вы нравитесь мне, и я вас очень ценю. Денег у Джорджины хватит на двоих. К тому же я знаю, как вы друг к другу привязаны, так что при других обстоятельствах я с радостью дал бы вам свое благословение.

– Благодарю вас, сэр. Но почему все же вас радует, что мы с Джорджиной решили не вступать в брак?

– Ваш союз окажется опасным и для вас, и для нее, в частности из-за сэра Исайи.

– Я не совсем понимаю вас, сэр.

– Не хотелось вам говорить, но придется. – Полковник сурово глянул на Роджера. – Впрочем, вы и без меня все это знаете. Джорджина – прелестная молодая женщина, но ее нравственность по ортодоксальным понятиям далека от совершенства. Страстная натура, унаследованная ею от матери, – не единственное тому объяснение. Боюсь, есть тут и моя вина. Я всячески развивал ее ум, взгляды у нее значительно шире, чем у женщин ее круга. Я научил ее мыслить, как мыслят мужчины. Мужчины, которым не чуждо понятие чести. Я приучил ее к самостоятельности, чтобы она жила полной жизнью, сражаясь с мужчинами их же оружием, если возникнет необходимость. Я не жалею об этом, но вынужден признаться себе, что, хотя и воспитал дочь незаурядную, окружающие не понимают ее и осуждают.

Полковник взял понюшку табаку и продолжал:

– В делах любовных Джорджина ведет себя по-мужски. Не раздумывая охотно пускается в авантюры, не скрывая этого. Вот почему люди считают ее безнравственной. Мы с вами знаем, что это не так. Но многие полагают, будто Джорджина ни перед чем не остановится для достижения своей цели и, если понадобится, может даже убить собственного мужа.

Некоторое время Роджер сидел молча.

– Может быть, сэр, – заговорил он наконец, – вы потрудитесь… м-м-м… объяснить…

– К сожалению, придется, – тихо ответил полковник. – Вы должны знать, в чем дело. Я не прошу вас ни отрицать, ни подтверждать того, что я вам скажу, но есть вещи, которые я не могу понять. Написал ли Воронцов письмо сэру Хамфри по просьбе Джорджины? Да, она разлюбила мужа, но не в ее характере устраивать глупые розыгрыши и тем более вызывать его сюда. Но если не она просила Воронцова написать это письмо, зачем он его отправил? И зачем они утверждали, что решили разыграть сэра Хамфри? Уж не для того ли, чтобы скрыть кое-какие факты до начала дознания? В письме, посланном сэру Хамфри, говорится, что если он немедленно отправится в путь, то застанет Джорджину с любовником. И если бы Джорджина действительно попросила Воронцова отправить такое письмо, то должна была бы ждать мужа рано поутру в субботу и уж конечно не пригласила бы никого к себе. Но мне кажется, что, когда сэр Хамфри ворвался к ней, она была не одна. Когда доктор осматривал тело, я заметил на груди у сэра Хамфри, возле сердца, большой синяк.

Роджер, не поднимая глаз от ковра, пытался справиться с волнением, а полковник продолжал ровным голосом:

– Совершенно ясно, что кто-то ударил его кулаком, но не Джорджина, на такой удар у нее просто не хватило бы сил. Однако одно то, что она скрыла этот факт, говорит о ее заинтересованности в трагическом исходе, что само по себе является преступлением. Таким образом, Джорджина заслуживает кары столь же суровой, как и тот, кто напал на сэра Хамфри.

Роджер сильно побледнел и поднял наконец глаза:

– Прошу вас, сэр, скажите мне все, даже самое плохое. Кто-нибудь еще подозревает…

– Думаю, нет, – покачал головой полковник. – К счастью, я придумал, как объяснить происхождение этого синяка. Я сказал, что синяк мог быть результатом падения. А упасть сэр Хамфри мог еще днем, когда скакал на норовистой лошади, о чем всем было известно. Доктора вполне устроило мое объяснение, и на дознании он ни словом не обмолвился о синяке.

Роджер вдохнул с облегчением, полковник никогда бы не предал родную дочь.

– Вы меня успокоили, сэр, надеюсь, теперь все в порядке.

– Боюсь, радоваться еще рано. С древнейших времен мотив и возможность часто служили поводом для людей подозрительных раскопать правду и добиться смертного приговора. Джорджина никогда не скрывала от меня, что вы ее любовник, к несчастью, из-за ее неосторожности об этом знают и слуги. И если нечто подобное станет известно сэру Исайе, не станет ли он подозревать Джорджину в намерении избавиться от мужа, чтобы он ей не мешал наслаждаться жизнью?

Роджер снова побледнел:

– Вы хотите сказать, что если сэр Исайя что-либо заподозрит, то не успокоится, пока Джорджину не осудят и он не завладеет «Омутами» и состоянием Этереджей?

Полковник допил вино.

– Этот кошмар мучает меня весь день. Однако мы можем избежать несчастья, предприняв простую предосторожность. Я имею в виду устранение мотива. Если вас не будет в «Омутах» рядом с Джорджиной, никто не заподозрит, что сэр Хамфри пал жертвой убийства.