Возрождение
ПРОБУЖДЕНИЕ
Глава 1. Пробуждение во Тьме
Сознание возвращалось обрывками. Не мысли, а смутные ощущения. Где-то на периферии давила тишина, но сквозь нее пробивалось мерное, навязчивое пиканье. Пиканье приборов. И ритмичный стук. Нет, не стук – это билось чье-то сердце. Громко, оглушительно. Мое сердце.
Первая мысль, острая и холодная, как лезвие: «Кто я?»
Вторая: «Где я?»
Память была девственно чиста, словно кто-то взял и аккуратно вырезал из моего черепа все содержимое, оставив лишь голый, ничем не заполненный череп.
Я попыталась открыть глаза. Веки были свинцовыми, но поддались. Темнота. Непроглядная, бархатная. От этого становилось только страшнее. Я скомандовала телу сесть – и ничего не произошло. Мышцы не отреагировали. Они не были парализованы, нет. Они были… чужими. Как будто мозг посылал сигналы по оборванным проводам, и импульсы терялись где-то в пути, доходя до цели с крошечной, но заметной задержкой.
Страх, острый и животный, заставил сконцентрироваться. Я приказала пальцам сжаться в кулак. Сначала ничего, а потом – медленное, ленивое движение. Длинные, незнакомые пальцы послушно сомкнулись. Это было не мое тело. Или это было мое тело, но побывавшее в руках какого-то безумного скульптора.
С невероятным усилием, упираясь ладонями в прохладную, гладкую поверхность под собой, я смогла приподняться и сесть. Голова закружилась, в висках застучал тот самый метроном-сердце. Я свесила ноги с края… ложа? Саркофага?
Передо мной, уходя в непроглядную тьму, стояли бесконечные ряды таких же гнезд. Сотни. Тысячи. Молчаливые, покрытые толстым слоем пыли саркофаги, сливавшиеся в причудливые геометрические узоры. Воздух был густым, затхлым и имел вкус – вкус времени, выдохнутого тысячелетием забвения. Я была единственным, кто дышал в этом царстве вечного сна.
И тут я поняла, что знаю. Я не помнила своего имени, но слово «криокапсула» всплыло в сознании само собой. Я не знала, где я, но понимала, что это «пещера-убежище». Знания были там, под слоем амнезии, как готовые файлы, к которым нет доступа. Это безумие – чувствовать себя пустой и переполненной одновременно.
Своды пещеры кое-где слабо освещались тусклыми светильниками, которые едва пробивались сквозь вековые наслоения пыли. Но что-то было не так с тенями. Они ложились под неправильными, пляшущими углами. Я зажмурилась, снова открыла. Нет, это не галлюцинация. Где-то в глубине зала, в самом сердце этого некрополя, ритмично мигала тусклая рубиновая точка. Как циферблат часов на руке умирающего великана.
И тогда боль обрушилась на меня. Не головная боль, а ощущение, будто в мой череп влили раскаленный свинец. Он растекался, выжигая извилины, заполняя пустоту огненной лавой. Я с глухим стоном откинулась назад, врезаясь головой в прохладную подушку капсулы.
Хорошо, что я не успела встать. Лежала бы сейчас на пыльном полу, без сознания, захлебнувшись болью и этой пылью. Я вжалась в ложемент, пытаясь сбежать от кошмарной боли, но всё было тщетным. И именно в этот момент плотину прорвало.
Мне семнадцать. Плакала в подушку, потому что отчим, единственный мужчина, которого я считала отцом, больше не придет. Мама смотрела в стену пустыми глазами. А потом ей начали сниться сны…
Воспоминания хлынули потоком, смывая амнезию. Имя – Любовь. Мать – гениальный ученый, провидица. Комета. Сдвиг орбиты. Гибель всего. Пятнадцать лет на подготовку.
Картины сменяли друг друга, как кадры старой кинопленки:
…Мы с братьями сортируем бесчисленные пробирки и контейнеры. Не просто семена пшеницы или кукурузы. Здесь всё: от гигантских секвой до арктических мхов, от банальных подорожников до орхидей, чьи названия я едва выучила. Каждый вид – запечатанный в вакуумную оболочку, помеченный биркой с ДНК-кодом. "Мы не можем позволить Земле возродиться в виде безжизненной пустыни, даже красивой", – говорила мама, и в ее глазах горела одержимость. "Нужно всё. Вся биосфера. Каждый кирпичик."
…Дальше – уровень с животными. Ряды капсул, здесь не только коровы и волки. Здесь крошечные летучие мыши-шмели и могучие слоны, стаи перелетных птиц в специальных групповых криокамерах и одинокие орлы. Потом пришла очередь "малых сил". Целые боксы, густо уставленные капсулами с насекомыми-опылителями: пчелы, шмели, бабочки. Отдельно – почвенные обитатели: дождевые черви, ногохвостки, мокрицы. "Без них почва будет мертвой, – наставляла мама. – Они – великие невидимые архитекторы жизни." Даже часть видов жуков, самых живучих и важных для экосистемы, удостоилась места в этом Ноевом ковчеге.
…И наконец, самый сложный уровень – водный. Огромные акриловые цилиндры, где в анабиозной мути застыли обитатели рек, озер и морей. От микроскопического планктона, основы пищевой цепочки, до косяков сельди и нескольких пар акул. Сложнейшие системы поддерживали жизнь коралловых полипов, замороженных в момент роста. "Океан был колыбелью, – сказала мама как-то раз, глядя на гигантскую капсулу с молодой акулой. – И он ею снова станет."
Последние воспоминания обрушились на меня, самые горькие и ясные.
…Мастерская. Пахнет озоном и расплавленным металлом. Мама, исхудавшая, с темными кругами под глазами, но с прежним неугасимым огнем внутри, дни и ночи колдует над одной-единственной капсулой. Своей. Я вижу, как дрожат ее руки, когда она калибрует сенсоры. Слышу сдавленный кашель, который она пытается заглушить.
– Мам, ты должна отдохнуть! – умоляю я, поднося ей чашку с чаем, который она уже третий раз забывает выпить.
– Успею, Любавушка, успею. Мне нужно только доработать стабилизатор… – ее голос хриплый, но упрямый. – Я не могу оставить вас одних. Не могу.
Но ничего не выходило. Капсула, послушная для молодого организма, для нее становилась орудием пытки. Тестовые запуски заканчивались сбоями, кристаллизацией жидкостей, мучительными мышечными спазмами. Ей было пятьдесят пять. На двадцать лет больше того рубежа, за которым организм не выдерживал перестройки и либо умирал, либо мутировал в нечто чудовищное. Ее гений мог обмануть законы биологии для миллионов, но оказался бессилен перед ее собственным истощенным телом.
Она отдала проекту всё. Каждую каплю здоровья, каждую секунду времени.
В тот день, когда мы, дети, легли в свои капсулы, она подошла к каждому из нас. Ее рука на моей щеке была холодной и легкой, как осенний лист.
– Прости, что не могу последовать за тобой, моя девочка, – прошептала она, и в ее глазах стояла не печаль, а бесконечная, тихая любовь. – Но вы… вы будете жить. Это главное.
Крышка капсулы плавно закрылась, отделяя меня от нее. Последнее, что я видела перед погружением в тысячелетний сон – ее улыбку. Усталую, измученную, но самую ласковую на свете.
Я лежала в капсуле, смотря в черноту сводов, и по моим щекам текли соленые слезы. Я помнила всё. Весь этот титанический труд, всю эту надежду, запечатанную в сталь и лед, и ее последний дар – ее собственную жизнь, отданную за наше будущее.
Теперь я понимала. Это знание не было просто тяжестью ответственности. Оно было долгом. Живым, дышащим долгом перед той, что осталась там, в прошлом, чтобы мы могли быть здесь.
Я была первая. Я – одна. А вокруг – лишь безмолвные ряды спящих и мигающий красный глаз компьютера, словно спрашивающий: «Вот оно, всё, что она спасла ценой себя. И что ты теперь будешь делать?»
Стиснув зубы, я медленно, преодолевая слабость и головокружение, снова поднялась и повернулась к краю капсулы. Пора было искать ответ.
Глава 2. Выяснение обстоятельств.
Тишина. Она была не просто отсутствием звука, а плотной, почти осязаемой субстанцией, впитывающей каждый шорох. Даже эхо моего собственного сердца, недавно оглушительное, теперь тонуло в этом бархатном безмолвии. Знание, обрушившееся на меня, было тяжелее свинца, залитого в череп. Я не просто Любовь. Я – стартовая команда. Первая скрипка в оркестре, который еще не проснулся. И дирижер этого оркестра, мама, осталась там, в прошлом, заплатив за наш будущее своим настоящим.
Это знание жгло изнутри, не давая погрузиться в пучину отчаяния. Страх был роскошью, на которую у меня не было времени.
Я медленно, преодолевая слабость в непослушных мышцах, соскользнула с холодного края капсулы. Пыль, веками копившаяся на полу, поднялась мягким облаком, заставившим запершить в горле. «Дурында, надо было думать!» – мелькнула укоряющая мысль. Вдохнуть эту древнюю труху – верный путь к неизвестной инфекции.
Мне нужно было добраться до того самого рубинового маячка, что мигал в глубине зала. Он был единственным признаком работы, жизни в этом царстве смерти.
Дорога к компьютеру показалась вечностью. Я шла, как по дну морскому, мимо рядов молчаливых саркофагов. Мои босые ноги оставляли четкие отпечатки на пыльном ковре, и этот след был первым нарушением вечного покоя этого места.
Компьютер, вернее, его центральный узел, оказался массивным кристаллическим деревом, прорастающим из камня. Рядом, покрытые тем же серым саваном, стояли кресло и странный металлический обруч. И тут же, безо всяких усилий, в сознании всплыла готовая инструкция: проведи рукой и пожелай. Мама не просто оставила знания. Она встроила в нас интуитивный интерфейс.
Я замерла, вспомнив о пыли. Но колебаться было нельзя. Провела ладонью над упаковкой, мысленно представив ее исчезновение. Пленка не растворилась, а резко сжалась, сминая внутри себя всю осевшую пыль, и превратилась в маленький, плотный куб, который с тихим щелчком отвалился и укатился под кресло. Гениально.
Сев в кресло, я надела обруч на голову. Мир взорвался светом.
Информация хлынула не текстом, а готовыми образами, ощущениями, картами. Я видела, как по планете, словно капли ртути, растекались отряды роботов-терраформеров. Видела леса из синих и фиолетовых деревьев, пустыни, упорно сопротивляющиеся озеленению, и новые русла рек. Сроки… Да, мы проспали дольше. Не семьсот пятьдесят, а целую тысячу лет. Но мир был жив. Он был готов нас принять.
Рубиновый же маячок был всего лишь напоминанием о необходимости технического обслуживания – прочистки систем от той самой пыли, что меня чуть не задушила. Никакой катастрофы.
Облегчение было таким острым, что я засмеялась, и смех мой прозвучал дико и неуместно в этом склепе. Отвлекшись от потока данных, я обвела взглядом компьютер. И заметила странное. Кристаллов было больше, чем я помнила. И один из них, крупный и мерцающий внутренним сапфировым светом, был помечен знаком матери – стилизованным деревом жизни.
Сердце снова заколотилось, но теперь от предвкушения. Я прикоснулась к нему.
Голограмма возникла не сразу, сначала послышался знакомый, любимый кашель. Потом проступили черты. Мама. Она выглядела уставшей, исхудавшей, тени под глазами были похожи на синяки. Но в ее взгляде горел тот самый неугасимый огонь.
«Привет, моя сладенькая…»
Голос, хриплый от усталости, прошелся по моей душе, как по струнам.
«Если ты это видишь, значит, самый страшный кошмар позади, и ты проснулась. А я… я все еще здесь.» Она тяжело вздохнула. «Сегодня произошла катастрофа, земли как таковой нет. Есть просто шарик, голый шарик. Вам очень многое предстоит сделать. То, что вы выжили это огромный плюс. Мое сердце наконец спокойно бьется и не заходится от тоски и страха вас потерять. Уже месяц как вы все в капсулах.»
Она замолчала, и в тишине снова послышался ее сдавленный кашель.
«Мне продолжают сниться сны, Любавушка. Новые знания. Я все скидываю на кристаллы. Но просто отдать их всем – все равно что вручить ребенку заряженный бластер. Поэтому я распределила информацию. Знания будут приходить к вам выборочно, в зависимости от вашей природы, вашего «дара». То, что будет подходить именно тебе, ты усвоишь легко, как родной язык. Чужие навыки будут даваться труднее. Так мы избежим хаоса и создадим общество, где у каждого есть своя, жизненно важная роль.»
«Когда вы выйдете из капсул, и у вас появятся дети, их тоже можно будет обучать при помощи этих кристаллов, но строго после 16 лет. Разум должен созреть, чтобы выдержать такой поток.» Последовали сложные, но кристально ясные объяснения о порядке активации и передачи знаний.
«Да… Я постараюсь записывать тебе сообщения каждый день. Не знаю, сколько я протяну, но ты должна каждый день просматривать мои послания. Компьютер настроен передавать тебе только одно мое сообщение в сутки. Не пропускай их. Они не все будут сохранены на кристаллы, что-то будет во временной памяти и после просмотра будет удалено. Кристаллов мало, и я буду заполнять их только самыми важными, проверенными знаниями.»
Ее лицо исказила гримаса боли, быстро сглаженная усилием воли.
«Я продолжаю опыты со своей капсулой. Если не удастся… то она хотя бы сохранит мое тело. Я хочу, чтобы вы похоронили меня в земле. Не хочу лежать скелетом на кресле у компьютера и дожидаться вас там…»
Она посмотрела прямо на меня, и ее взгляд был полон такой бездонной любви и печали, что у меня перехватило дыхание.
«И еще, Любавушка. Если все-таки я буду жива в криокапсуле, не открывай её. Не сразу. Если я смогу доработать ее, то я оставлю тебе отдельное сообщение об этом. Но всему свое время. Доверься мне в этом, как доверяла всегда. До встречи, моя девочка. Я вас очень люблю…»
Изображение погасло. Я сидела, не в силах пошевелиться, по лицу текли соленые слезы.
– Мама… – прошептала я в пустоту. – Я одна. Ты слышишь? Мне так страшно… Брать на себя все это…
Ответом была лишь тишина. Память о последних царапинах на моей капсуле и ее слова «не открывай» зажгли во мне огонь – огонь страха за нее. Я помчалась к ее капсуле, не обращая внимания на пыль, покрывавшую ее плотным, как шуба, слоем.
Стекло было не прозрачным, а молочно-матовым. Сквозь него ничего не было видно. Я обошла капсулу, подойдя к панели управления. Сметать пыль рукой было опасно – можно было задеть случайную кнопку. Я замерла в нерешительности, и в этот момент мое тело приняло решение за меня. Изможденные пробуждением и эмоциями, легкие сжались в спазме. Я чихнула.
Облако древней пыли взметнулось в воздух. Я отпрянула, закрывая лицо руками, и стала ждать, беспомощная и раздосадованная. Когда пыль улеглась, я ринулась к панели. Зеленые огоньки жизненных показателей горели ровно. Она была жива. Просто… в другом режиме сна. От сердца отлегло. Я решила ждать. Ждать ее следующего сообщения, как голодный ждет милостыни.
Но сидеть сложа руки было невозможно. Пыль и спертый воздух медленно, но, верно, грозились стать моими убийцами. Я вернулась к компьютеру. Воспоминания, как ключи, открывали нужные файлы. Роботы-уборщики. Их ангар был неподалеку.
Найдя его, я снова провела рукой. Скрытая панель отъехала, и из стены бесшумно выкатились несколько сфер размером с мяч. Они зажужжали, и этот механический гул был самой прекрасной музыкой, нарушавшей гнетущую тишину. Я наблюдала, как они без устали принялись счищать вековые наслоения, и впервые за долгое время почувствовала, что контролирую ситуацию.
«Как приберутся, запущу программу вентиляции», – подумала я.
Следующей моей остановкой стала ниша для приема пищи. Мама предусмотрела все, даже небольшой запас провизии на первое время – питательные батончики и пасты. Есть не хотелось, но я заставила себя проглотить стандартный набор для «запуска» пищеварительной системы после тысячелетней спячки. Он был безвкусным, как картон.
Затем – снова к компьютеру. Ставила на расконсервацию строительных дронов, проверяла логистические цепочки. Дел был непочатый край.
Когда силы окончательно покинули меня, я побрела обратно к своей капсуле. Она была не только ложем, но и исцеляющим боксом. Легкая вибрация пронзила тело, снимая мышечное напряжение, накопленное за день.
Перед сном я нашла в личных файлах матери текстовый дневник. Не отчет, не инструкцию, а сокровенные мысли. Первые же строчки пронзили меня острее любого лезвия:
«Сегодня Любава в пятый раз спросила, когда же у меня будет новый мужчина. Я не смогла ответить. Как объяснить подростку, что я так боюсь любви, потому что она заканчивается болью? Мои сны показывают, как спасти миллионы, но не показывают, как спасти одно-единственное сердце – свое собственное».
Я закрыла запись. Она не была бездушным гением. Она была раненой женщиной, которая, спасая всех, так и не смогла исцелить себя. И в этом осознании была странная, горькая надежда. Возможно, и мое собственное одиночество было не слабостью, а наследием. И с ним тоже предстояло справиться.
Завтра начиналась новая жизнь. А сегодня… сегодня я просто закрыла глаза, слушая, как за стенами капсулы жужжат роботы, расчищая пространство для будущего.
Проснулась я с новыми силами. Вот только пыль, въевшаяся в поры за тысячелетие, зудела на коже. Осознание этого стало навязчивым, почти невыносимым. Комфорт, который обеспечивала капсула, был функциональным, но сейчас тело требовало одного – воды и ощущения чистоты. Воспоминания, как всегда, пришли на помощь сами собой: за компьютерным залом, в скальной нише, был обустроен санблок.
Дорогу преграждала массивная каменная глыба, бесшумно ушедшая в пол, едва я подошла близко. За ней открылось помещение, поражавшее стерильным, почти хирургическим порядком. Воздух здесь пах озоном и слабым, чуть горьковатым ароматом антисептика – запах, который мама называла «запахом жизни» в условиях изоляции.
Слева рядами стояли десять душевых кабин и столько же кабинок с туалетами. Их стены были матовыми, непрозрачными. Напротив – еще одна дверь. Интуитивное знание подсказало: там – склад. Я толкнула ее.
Помещение было огромным, уходящим вглубь скалы. Его стены от пола до потолка были усеяны ячейками, похожими на пчелиные соты. Каждая была помечена именем. Я шла вдоль ряда, сердце сжимаясь от щемящей грусти, читая знакомые имена друзей, коллег, братьев… Наконец, я нашла свою. «Любовь».
Ячейка открылась беззвучно. Внутри лежал тот самый стандартный набор, который мама демонстрировала когда-то на совещании, назвав его «базовой экипировкой выживальщика для целой жизни».
Содержимое:
Два комбинезона: Один – тонкий, серебристо-серый, на ощупь напоминавший прохладный шелк. Второй – более плотный, с матово-черным, слегка ребристым покрытием.
Семь комплектов нижнего белья из того же серебристого материала.
Обувь: Легкие сандалии, дышащие полуботинки и крепкие, высокие ботинки с толстой, амортизирующей подошвой, явно предназначенные для сложного рельефа.
Гигиенический набор: Расческа, заколки, резинки для волос. Все – из прочного, матового пластика.
Я взяла тонкий комбинезон, один комплект белья, полуботинки и гигиенический набор, и вернулась в душевую. Дверь закрылась, и я оказалась в абсолютно пустом, белом кубе. На секунду меня охватила растерянность, но потом из глубин памяти всплыла инструкция. Нужно было просто представить.
Я мысленно представила себе теплый тропический ливень, бьющий сверху. И тут же с потолка хлынули струи воды той самой, идеальной температуры. Это было блаженство. Я стояла с закрытыми глазами, позволяя воде смывать пыль веков. Затем я представила, что на мою ладонь падает капля густого геля. Так и произошло. Гель был прозрачным и не имел запаха. Я растерла его по телу и волосам. Почти сразу же он начал самоактивироваться, покрываясь легкой, нежной пеной. За две минуты он растворил и поглотил всю грязь, жир и отмершие клетки кожи, оставив лишь ощущение невероятной чистоты. Вода смыла пену, и я мысленно отдала команду на остановку. Воздух в кабине мгновенно стал сухим и теплым.
Пока я мылась, мой взгляд упал на маленький дисплей на стене. На нем горела индикация: «Запас моющих полимеров: 97%. Регенерация цикла: 12 часов. Требует УФ-облучения и 0.5л ионов гидроксония для восстановления полной функциональности.» Значит, гель самоочистки не бесконечен. Нужны вода и энергия. Это было важным ограничением.
Чистой, я наконец решилась посмотреть на себя. По стене пробежала легкая рябь, и она превратилась в идеально ровное зеркало.
То, что я увидела, заставило сердце на мгновение остановиться.
В отражении на меня смотрела незнакомка. Девушка лет двадцати. Ее фигура была подтянутой и сильной, с четко очерченными мышцами пресса, округлыми, накачанными ягодицами и стройными, но крепкими ногами. Грудь осталась скромной, второго размера, но теперь это выглядело не как недостаток, а как часть гармоничного атлетичного сложения.
Я повернула голову. Мои волосы… это было самое шокирующее изменение. Раньше светлые и жидкие, они теперь были густыми и тяжелыми, и ниспадали роскошной волной цвета красного дерева с рубиновым отливом ниже ягодиц. Лицо… мое, но не мое. Кожа была идеально гладкой, без единой поры, прыщика или знакомого шрама над бровью, оставшегося с детства. Глаза, мои миндалевидные глаза светло-карего цвета, смотрели на меня с непривычной ясностью и глубиной. Губы казались чуть более пухлыми.
Я была красивой. Идеальной куклой, в которую вдохнули жизнь. Но за этим восхищением тут же поднялась волна горькой потери. Мое старое «я» – уставшая, вечно спешащая женщина с сутулой спиной и руками, исчерченными царапинами от лабораторного оборудования, – исчезло навсегда. Мама не просто «улучшила» меня, она стерла все следы тех лет, что я прожила рядом с ней, всех тех трудов и лишений. Это новое тело было подарком, но в нем не было памяти моего труда, моей преданности. Было чувство, будто я получила в подарок чужую, пусть и прекрасную, оболочку.
Я надела комбинезон. Материал мгновенно принял температуру тела и прилег к коже, как вторая натура. Он был невероятно комфортным. Я заплела свои новые, послушные волосы в тугую косу, и еще раз посмотрела на незнакомку в зеркале.
«Это я теперь, – подумала я. – И мне придется с этим жить».
Старую одежду, которая тоже обладала функцией самоочистки, но, судя по всему, исчерпала свой ресурс за время сна (она не отталкивала пыль, а наоборот, будто притягивала ее), я аккуратно сложила и отнесла в свою капсулу. Это была последняя ниточка, связывающая меня с прошлым.
Глава 3. Здравствуй, старый-новый мир.
Каждый день я выводила из криосна по десять человек. Это был не конвейер, а мучительный, выматывающий ритуал рождения в новом мире. Я стояла у активационной площадки, сердце колотясь в унисон с шипением разгерметизирующихся капсул, и ждала. Ждала тот миг, когда в глазах пробудившегося сменится животный ужас на осознание, а затем – на оглушительное, сокрушительное изумление.
Первым был Марк, архитектор. Его капсула раскрылась, и он метнулся прочь от нее, как ошпаренный, глаза дико бегали по сводам пещеры.
– Где я? Что происходит? – его голос срывался на фальцет.
Я подошла медленно, как к раненому зверю, и коснулась его руки. Мой дар эмпата уловил бурлящий коктейль его эмоций: паника, дезориентация, слепой страх. Я позволила ему почувствовать мое спокойствие – не искусственное, а выстраданное, тяжелое, как свинец.
– Вас зовут Марк. Вы в безопасности. Проект оказался успешен. Мы выжили, – говорила я медленно, глядя ему прямо в глаза, вкладывая в слова всю уверенность, на которую была способна.
Я видела, как волна паники отступала, сменяясь нарастающим шквалом воспоминаний. А потом… потом хлынули новые знания. Он закачался, схватившись за голову, и его лицо исказилось от перегрузки. Это было не мирное пробуждение, а второе рождение, и оно всегда было сопряжено с болью.
В первой десятке были мои братья. Когда крышки их капсул отъехали, что-то внутри меня, сжатое в тугой комок, наконец расслабилось. Мы не говорили, просто обнялись, и в этом объятии было больше, чем в тысяче слов. Теперь все ежедневные сообщения от матери мы смотрели вместе, втроем, и ее голос в нашем кругу звучал уже не как упрек моему одиночеству, а как наставление всей нашей маленькой команде.
Каждого пробужденного мы пропускали через диагностический круг. Мама в одном из посланий назвала его «кузницей потенциала». Я наблюдала, как люди стояли в сияющем контуре, а их браслеты-заготовки начинали видоизменяться, обретая уникальную форму. У кого-то это был простой серебристый ободок. У других – сложные узоры, напоминавшие микросхемы или живые лозы.
Мои собственные способности расцветали с пугающей скоростью. Благодаря кристаллам, впитанным за тысячелетний сон, я могла с одного взгляда определить состав любого растения и его свойства. Но основным моим даром стало иное. Взглянув на человека, я видела не просто тело, а все его внутреннее содержимое, от костей до внутренностей. Я могла различить малейший сбой в ритме сердца, зарождающуюся хрупкость костной ткани, воспалительный процесс, еще не подавший внешних признаков. И тут же, как готовый рецепт, в сознании всплывало знание о лечении – будь то генная коррекция, настой из синелистного мха или ультразвуковая терапия. Это было всеобъемлюще, почти божественно, и от этого становилось еще страшнее.
У Дария, моего старшего брата, открылся дар сканирования и телепортации. Он мог мысленным взором охватить радиус в сто километров, ощущая каждое живое существо – не как образ, а как пульсирующую точку жизни, считывая его вид, пол, физическое состояние. Это делало его идеальным разведчиком. Но за эту силу он платил страшную цену. После массовой телепортации первой сотни людей на поверхность он весь вечер пролежал в полном изнеможении, его лицо было серым, а по коже бегали мелкие, неконтролируемые судороги.
– Как будто все нервы вывернули наизнанку и пропустили через мясорубку, – прошептал он мне телепатически, его мысленный голос был слабым и прерывистым.
Я положила руку ему на лоб, чувствуя не физическую боль, а глубочайшее истощение его энергетического поля, которое моему медицинскому дару было не под силу исцелить. Только время и покой.
Родион, младший, обладал самым загадочным даром. Он мог, просто взглянув на любое творение рук человеческих или природы, понять его структуру. Он видел не просто дом, а каждый его кирпич, каждую прокладку в проводке, каждый чип в управляющем компьютере. Он знал, как его создать, улучшить или… уничтожить. Это распространялось и на программы. Но и его дар был палкой о двух концах. Погружаясь в анализ сложного механизма, он впадал в подобие транса, не видя и не слыша ничего вокруг, становясь уязвимым. После проектирования целого района он приходил в себя с головной болью, жалуясь, что его мозг «перегревается» от бесконечных вычислений.
Помимо основных, мама заложила в нас, своих детей, три общих семейных дара, которые должны были передаваться по крови.
Телекинез. Сила, которую пока решались использовать лишь для мелких бытовых задач, опасаясь таких же последствий, как у Дария.
Эмпатия. Умение считывать истинные чувства, ложь, полуправду. Этот дар заставлял меня постоянно быть настороже, иначе поток чужих, часто темных эмоций грозил захлестнуть меня. Порой мне приходилось уходить вглубь пещеры, к молчаливой капсуле матери, просто чтобы побыть в тишине собственной головы.
Телепатия. Мы могли общаться друг с другом мысленно, на любом расстоянии, чувствуя состояние друг друга. В отличие от браслета, это общение было мгновенным, скрытым и не требовало касаний.
Именно эта третья способность и позволила нам принять молчаливое, но единодушное решение.
«О наших семейных дарах – ни слова, – мысленно провел черту Дарий, его «голос» был твердым. – Максимум – телекинез, и то лишь в крайних случаях. Эмпатию и телепатию скрываем».
«Согласен, – тут же откликнулся Родион. – Это наша страховка. Это сейчас все хорошие и добрые, но мало ли что принесет с собой будущее?»
Я молча поддержала их. Мы были не просто пробудившимися. Мы были первой семьей нового мира, и у нас были свои секреты. И своя цена, которую приходилось платить за силу, чтобы этот мир удержать на своих плечах.
В течение месяца у подножия гор, хранивших наши пещеры, вырос Первый город. Он не был простым скоплением зданий – это была архитектурная поэма, сложенная Родионом из света и переплетенных сплавов. Он не строил в привычном смысле, а скорее направлял рост структур, которые поднимались из самой земли, как кристаллы, принимая формы плавных, струящихся линий и сфер. Дома выглядели как выросшие из почвы гигантские раковины, а улицы между ними напоминали не четко распланированные и разлинованные дороги с тротуарами, а разветвленную нервную систему живого существа.
Но истинным чудом, связавшим наши поселения, стали стационарные телепорты. Родион, неделю просидевший в трансе над чертежами, сумел разложить дар Дария на физические принципы и воплотить их в конструкции из фазовых кристаллов и сплава с эффектом памяти. Теперь, чтобы попасть в соседний город, нужно было просто войти в мерцающий аркой портал и мысленно представить цель. Путешествие занимало мгновение и ощущалось как легкое головокружение – ничтожная плата за преодоление сотен километров. Это избавило Дария от изнурительных нагрузок, и теперь он лишь изредка переносил нашу команду в пещеры для ежедневных ритуалов.
К шестому месяцу нам удалось пробудить всех обитателей нашего убежища. На поверхности, у подножия других горных хребтов, уже стояло еще пять городов, образуя небольшую сеть возрождающейся цивилизации. Каждый из них был укрыт под прозрачным, переливающимся куполом – не для красоты, а для защиты. Новая орбита сделала солнечный свет ядовитым в полуденные часы. Купол фильтровал жесткое излучение, превращая его в мягкий, рассеянный свет, под которым можно было жить без риска заработать лучевую болезнь. Мы сознательно создавали отдельные, самодостаточные поселения, не желая создавать монолит, уязвимый для единой катастрофы. Наши роботы, завершив работу здесь, как послушный металлический рой, ушли на помощь другим спящим.
Так началась наша новая жизнь на планете, которую мама завещала назвать Харлив – «Возрождение».
И мир, в котором мы возродились, с каждым днем поражал и тревожил все больше. Это была не старая добрая Земля, а ее дерзкая, преображенная и чужая сестра.
Растительность напоминала сны ботаника-сюрреалиста. Леса состояли из гигантских сине-фиолетовых «деревьев» без листьев, чьи ветви были похожи на кораллы и испускали в сумерках фосфоресцирующее свечение. Трава под ногами могла быть упругой, как резина, и иметь цвет от ядовито-салатового до угольно-черного.
Съедобное осталось в зеленой гамме, но его листья и плоды приобрели металлический блеск и прочность, требовавшие специальных инструментов для обработки. Правда осталась зелень, которую мы могли просто употреблять в пищу, не используя дополнительную обработку.
Нейтральное буйствовало красками: серебристые папоротники, испускавшие облако блесток при касании; ярко-желтые мхи, пахнувшие озоном; бархатисто-фиолетовые кустарники, в чьей тени всегда царила прохлада.
Ядовитое и лекарственное пылало кровавыми оттенками. Алый мох, одно прикосновение к которому вызывал ожоги, и рубиновые ягоды, способные остановить сердце, но в микродозах – излечивать лучевую болезнь. Чем смертоноснее было растение, тем глубже и насыщеннее был его красный цвет.
Фауна претерпела разительные перемены, будто эволюция, получив встряску, решила пошутить. Стаи птиц с переливающимися перламутровыми крыльями проносились в небе, и их клекот напоминал скрежет металла. В лесах мы встречали существ, в которых с трудом угадывались черты прошлого.
Заяц-исполин, размером с крупную собаку, передвигался мощными прыжками. Его задние лапы были вооружены когтями, способными разрывать твердую, как асфальт, почву, а из-под безобидной морды торчала пара острых клыков, идеальных для перекусывания жестких стеблей местной флоры.
Лошади стали массивными, как тяжеловозы, их шеи покрылись защитными костяными пластинами. Зубы эволюционировали в мощные резцы, способные перемалывать ветки, а взгляд их умных глаз стал более пронзительным и диким.
Даже насекомые изменились до неузнаваемости. Бабочки с крыльями размером с ладонь имели хитиновый блеск, а жуки щелкали брюшками, издавая стрекочущие, почти электронные звуки.
Мы выходили за пределы купола в защитных комбинезонах, чувствуя себя чужаками на собственной планете. Воздух был гуще, тягучей, с непривычным привкусом озона и сладковатым ароматом цветущих фиолетовых лиан. Гравитация, хоть и компенсированная нашими телами, постоянно напоминала о себе легкой, но не проходящей тяжестью. Но это все было только в мозгах. Нам требовалось время, чтобы привыкнуть к новому.
Мы, в своих улучшенных телах, с нашими новыми дарами и знаниями, были всего лишь очередным видом в этой новой, суровой и прекрасной экосистеме по имени Харлив. Мы выжили, чтобы найти свой путь не хозяев, а соседей по возрожденному, но чужому миру.
Глава 4. Влюбленность и неожиданные новости
Завтрак был неспешным. Я сидела на террасе нашего дома, глядя, как первые лучи солнца, смягченные куполом, играют на перламутровых фасадах города. Шесть месяцев после пробуждения… Иногда мне все еще казалось, что я вот-вот открою глаза в капсуле, и это окажется сном. Но нет – легкий ветерок, несущий странный, сладковатый запах цветущих фиолетовых лиан, был реален. Как и приятная тяжесть в мышцах после вчерашней работы в биолаборатории.
Внезапно браслет на моей руке, обычно мерцавший ровным серебристым светом, вспыхнул тревожным алым. Голограмма, возникшая перед глазами, выбросила скупые, сухие строки: «ЧП. Город-4. Ребенок. Травма на незащищенной территории. Криокапсула неэффективна. Требуется вмешательство биокорректора. Координаты …»
Легкая утренняя расслабленность испарилась, сменившись холодной, собранной концентрацией. Я уже мысленно перебирала возможный порядок действий, когда Дарий, почувствовав мой всплеск адреналина через телепатическую связь, вышел на террасу.
«Координаты знаешь?» – прозвучало у меня в голове его мысленное касание, быстрое и деловое.
Я кивнула. Через мгновение знакомое головокружение охватило меня, и пейзаж террасы сменился стерильной белизной медпункта Четвертого города.
Хаос. Именно это слово лучше всего описывало картину. В центре помещения, на операционном столе, лежал мальчик лет восьми. Его защитный комбинезон был разорван в клочья, обнажая глубокие, страшные рваные раны на боку и ноге. Кровь, густая и темная, сочилась, несмотря на давящие повязки. Рядом металась женщина – мать, ее лицо было искажено немым ужасом, а в глазах стояла пустота отчаяния. Ее тихие всхлипывания резали слух острее любого крика.
Возле стола, спиной ко мне, стоял молодой человек. Он что-то быстро наговаривал на браслет, и я уловила обрывки фраз: «…кровотечение не останавливается… повреждена бедренная артерия… требуется…» Но его руки, в отличие от голоса, были спокойны и точны. Он менял датчики, вводил сыворотку-коагулянт, и я сразу оценила его выдержку и профессионализм.
– Биокорректор из Первого города на месте, – громко и четко объявила я, подходя.
Он обернулся. Высокий блондин, выше меня на голову. Спортивное телосложение, прямой нос, и… голубые, очень ясные глаза, в которых читалась та же концентрация, что и у меня. В них не было паники, лишь сосредоточенная работа.
– Степан, – коротко представился он. – Зооадаптолог. Моих знаний не хватает. Травмы слишком тяжелые. Капсула не справляется с регенерацией, ткани сшиваются хаотично.
Я кивнула. «Надо же, Степан, а имя то родное, русское». Думала я подключая свой браслет к медицинским сенсорам. Мои пальцы легли на неповрежденные участки кожи ребенка. Мой дар сработал мгновенно, обрушив на меня шквал информации. Я не просто видела раны – я чувствовала каждый разорванный сосуд, каждый надрыв нерва, видела искаженную картину болевых сигналов, бьющих в мозг.
– Хорошо, – сказала я, и мой голос прозвучал странно спокойно даже для меня самой. – Сейчас будем исправлять. Ассистируйте. Гемостатик – двойная доза. Нейроблокатор на позвоночник на уровне L2.
Мы погрузились в работу. Это был танец на грани жизни и смерти, где каждое движение было выверено. Я отдавала тихие, четкие команды, направляя своим даром клетки к регенерации, сшивая ткани на микроуровне. Степан предугадывал мои потребности, подавая инструменты, корректируя показатели жизнеобеспечения. Он был идеальным партнером – его спокойствие было не каменным, а глубоким, озерным, и оно гасило мою внутреннюю дрожь. В такие моменты я особенно остро чувствовала бремя своего дара – поток чужой боли и страха пытался прорваться через мои барьеры, но я сжимала зубы и гнала его прочь.