Мальчик, который стал городом

Глава 1. Анатомия Тишины

Тишина, как обнаружил для себя Эррион, имела свою сложную анатомию. Она не была просто отсутствием звука. Она была многослойным существом, состоящим из приглушенных щелчков настенных часов в прихожей, ровного гула процессора в компьютере отца, доносящегося из-за двери кабинета, и далекого, как из другого измерения, смеха с соседней лоджии. Эта тишина была мягким, но неумолимым вакуумом, высасывающим из комнаты все краски и запахи, оставляя лишь блеклые контуры мебели и собственных мыслей.

Эррион лежал на полу, вцепившись взглядом в знакомую трещину на потолке. За годы наблюдений он изучил ее до мельчайших ответвлений. Сегодня она казалась ему особенно глубокой, словно за слоем штукатурки скрывалась не бетонная плита, а вход в иное измерение, где время текло медленнее, а законы физики имели другую, более монументальную природу.

«Эррион, я ушла! Папа на видеоконференции до вечера. Еда в холодильнике, разогрей в микроволновке, три минуты на максимальной, не забудь накрыть крышкой!» – записка от мамы, прилепленная к магнитной доске в виде яблока, была написана тем же деловым, лихорадочным почерком, что и отчеты, над которыми она корпела по ночам. Ее голос, даже запечатленный на клочке бумаги, звучал для него как сигнал тревоги, который нельзя отключить.

Он подошел к окну, и холодное стекло стало еще одной гранью его аквариума. За ним существовал Другой Город. Не тот, что видели все, – не парадный, вылизанный до блеска стеклянно-стальной кокон, а его душа, его изнанка. Дворы-колодцы, заросшие диким виноградом, старинные особняки с облупленной штукатуркой, сквозь которую проступал кирпич, как сквозь кожу – ребра. Арочные переулки, мостовые, выложенные брусчаткой, стертой до бархатистой гладкости миллионами подошв. Это был город, который дышал историей, а не выдыхал углекислый газ прогресса.

Именно туда, в эти каменные легкие, он и направлялся.

Рюкзак был собран с вечера с ритуальной тщательностью: альбом с плотной, шероховатой бумагой, дорогие карандаши разной твердости в жестяной коробке, термос с чаем и два бутерброда, аккуратно завернутые в пергамент. Никаких гаджетов. Оставив телефон на столе, он ощутил странное, щемящее чувство свободы, словно перерезал невидимый канат, удерживающий его у берегов привычного мира.

Улица поглотила его без остатка, как вода – песчинку. Он был невидимкой, призраком, человеком-фантомом. В школе его слова терялись в грохоте перемен, его присутствие не оставляло следа в коллективной памяти класса. Он был идеальным статистом в чужом спектакле. Но здесь, в лабиринте старых улиц, его одиночество преображалось. Оно становилось не недостатком, а инструментом, особой оптикой, позволяющей видеть то, что недоступно суетливому взгляду.

Он замер у стены бывшего купеческого особняка, притянутый, словно магнитом, к странной лепнины над окном второго этажа. Это был гибрид цветка и птицы, существо из забытой мифологии, с печальными, миндалевидными глазами. Эррион достал альбом. В эти минуты, когда карандаш скользил по бумаге, повторяя изгибы столетнего камня, в его голове наступала та самая, желанная, настоящая тишина. Не пустота, а насыщенное, плотное безмолвие, в котором только он, линия и вечность.

И вдруг… что-то щелкнуло. Не в ушах, а где-то в глубине черепа, в самом сознании. Ощущение было похоже на сдвиг тектонических плит на микроскопическом уровне. Одновременно он почувствовал странный, глубокий зуд в левой руке. Не на коже, а под ней, в самой толще мышц и сухожилий, будто по вене пробежала не кровь, а крупинка песка. Он сжал предплечье, и ощущение исчезло так же внезапно, как и появилось. «Показалось, – убедил он себя, – от долгого нахождения в одной позе».

Но когда он закончил набросок и собрал вещи, ощущение вернулось. Теперь это было не покалывание, а легкое онемение, словно рука затекла от неудобного положения и никак не могла «проснуться». Он с силой сжал и разжал кулак, встряхнул кисть. Стало чуть лучше, но глухая тяжесть осталась.

Его целью была заброшенная часовня . Она стояла на отшибе, на небольшом холме, заросшем бурьяном и корявыми кленами. Сюда не доносился гул машин, здесь не было даже бездомных – только ветер, вороны и всепоглощающая, благородная тишина древних камней.

Поднимаясь по мшистым, просевшим ступеням, он по привычке провел ладонью по грубому, шершавому камню парапета. И снова – тот же странный, глухой толчок изнутри, на этот раз отозвавшийся в груди. Это было похоже на эхо от удара по большой пустой цистерне, закопанной глубоко под землей. Он даже остановился, сбитый с толку, и огляделся. Но вокруг никого не было, лишь ветер шелестел прошлогодней листвой.

Часовня, как всегда, была открыта. Массивная дубовая дверь никогда не запиралась, будто приглашая внутрь само время. Воздух внутри был густым и прохладным, он пах сыростью, старым деревом и чем-то еще, не имеющим названия – запахом забытых молитв и угасших надежд. Пыльные лучи заходящего солнца, пробиваясь из узкого окна под куполом, выхватывали из полумрака облупившиеся фрески. Лики святых смотрели на него с бездонной, вневременной грустью.

Эррион сел на свою любимую каменную скамью у дальней стены, прислонился спиной к прохладной кладке и закрыл глаза. Он приходил сюда не молиться, а чувствовать. Чувствовать тяжесть веков, вмурованную в эти стены, слушать биение каменного сердца города.

И тогда это началось по-настоящему.

Сначала он почувствовал холод. Но не обычную прохладу камня, а глубокий, костный холод, который исходил не от стены, а изнутри него самого. Он поднимался по спине, из того самого места, где его позвоночник соприкасался с кладкой, и расползался по всему телу, как ядовитые корни. Эррион попытался пошевелиться, отодвинуться, но его будто приковало невидимой цепью, налитой свинцом. Он открыл глаза, но не мог повернуть голову. Его взгляд упирался в противоположную стену, в потрескавшуюся фреску, изображавшую святого, побеждающего змия.

И он увидел, как по стене, прямо сквозь изображение, поползла тонкая, как паутина, трещина. Она тянулась от самого пола, извиваясь, будто живое существо, ища путь наверх. И в тот же миг Эррион почувствовал острую, режущую боль на своей собственной спине, ровно в том месте, где начиналась трещина на стене. Он застонал, пытаясь сбросить с себя этот наваждение, но его тело было парализовано.

Трещина на стене удлинялась, ветвилась, создавая причудливый, зловещий узор. И с каждым ее новым миллиметром на его коже расцветала огненная черта. Это не было галлюцинацией. Это была настоящая, физическая боль, словно по его плоти резали раскаленным ножом. Он чувствовал, как его человеческая оболочка расходится, обнажая что-то твердое, холодное и нечувствительное внутри.

Паника, холодная и тошнотворная, подкатила к горлу. С невероятным усилием воли он оторвал спину от стены и рухнул на колени на каменный пол, давясь прерывистым, хриплым дыханием. Дрожащими руками он задрал футболку и попытался посмотреть через плечо.

Спину он увидеть не мог. Но он мог видеть свое левое предплечье, которое он чувствовал онемевшим еще на улице.

Кожа от запястья до локтя была серой. Не синей от холода, не бледной, а именно серой, как мокрый асфальт после дождя. Она стала грубой, шершавой, и на ней, точно повторяя узор только что увиденной трещины на стене часовни, проступала сеть тонких, едва заметных линий.

Он ткнул в нее пальцем правой руки. Ощущение было чудовищным и противоестественным. Кончики пальцев чувствовали шершавую, холодную, абсолютно неживую поверхность, словно он касался старой, потрескавшейся штукатурки. Но сами нервные окончания на предплечье не передавали ничего. Никакой боли, никакого прикосновения. Только глухое, отдаленное давление, будто его руку засыпали толстым слоем песка.

Эррион в ужасе отшатнулся, ударившись спиной о другую скамью. Он сгреб в охапку свой рюкзак и выбежал из часовни, спотыкаясь о ступени. Он бежал вниз по холму, не разбирая дороги, пытаясь убежать от самого себя, от этого чудовищного, необъяснимого изменения. Но куда бы он ни бежал, он не мог убежать от тяжести в руке и от жгучей боли на спине. Он бежал по булыжной мостовой, и ему казалось, что каждый камень под его ногами – это часть его самого, что граница между ним и городом стала призрачной, проницаемой, и город теперь просачивается внутрь, как вода в трюм тонущего корабля.

Он добежал до асфальтированной площади перед своим стеклянным домом и остановился, опершись о фонарный столб. Сердце колотилось, пытаясь вырваться из груди. Он смотрел на свои ноги, стоящие на асфальте, и ему казалось, что они уже начинают прирастать к нему, что он вот-вот укоренится здесь навсегда, как дерево.

Эррион медленно поднял голову и посмотрел на свой многоэтажный дом, который вдруг показался ему хрупким и ненастоящим, карточным домиком, поставленным на века лишь по недоразумению. А вот старый, каменный город, израненный трещинами, как он сам, был настоящим. Он был первичен. И Эррион, сам того не желая, стал его частью. Не гостем, не наблюдателем. А частью. Клеткой в его каменном теле.

«Что со мной происходит?» – прошептал он, и его голос прозвучал хрипло и чуждо.

И в ответ ему показалось, что фонарный столб, на который он опирался, чуть заметно, почти неощутимо, качнулся, подставляя ему опору. Или это было лишь головокружение от бега и ужаса? Эррион не знал. Он знал только, что его прежняя жизнь, жизнь невидимого мальчика в стеклянной коробке, закончилась. Начиналось что-то другое. И первая глава этого «другого» была написана не чернилами, а трещинами на его коже.

Глава 2. Диагноз: Камень

Следующие несколько дней Эррион провел в состоянии, граничащем с помешательством. Он сидел в своей комнате, запершись на ключ, и часами разглядывал свою руку. Серый участок кожи не исчез. Напротив, он, казалось, стал чуть больше, расползаясь к локтю мелкими, едва заметными прожилками, словно корнями. Он экспериментировал: лил на него горячую воду – не чувствовал ничего; колол иголкой – та упиралась во что-то твердое с глухим щелчком, не оставляя следа; пытался соскоблить лезвием – с поверхности осыпалась лишь мелкая каменная пыль, обнажая такую же серую, чуть более темную ткань под ней. Это был не грибок, не экзема, не болезнь в медицинском понимании. Это было превращение.

Он рылся в интернете, вбивая в поиск самые безумные запросы: «окаменение кожи», «человек превращается в камень», «мифологические болезни». Находил истории о Медузе Горгоне, о людях, обращенных в соль в Содоме, но все это были мифы, легенды. В реальном же мире, мире науки и логики, для его состояния не было ни названия, ни объяснения.

Страх сменился отчаянием, отчаяние – странным, оцепеневшим любопытством. Он подошел к зеркалу в полный рост, зажег свет и, содрогаясь от отвращения и мазохистского интереса, снял футболку. Повернувшись спиной и изогнувшись, он с помощью второго, маленького зеркальца попытался увидеть то, что происходило у него за спиной.

То, что он увидел, заставило его кровь похолодеть. Это была не просто серая кожа. От позвоночника вверх, к левой лопатке, тянулась настоящая, глубокая трещина, точная копия той, что он видел в часовне. Края ее были темнее, почти графитового цвета, а внутри, в самой глубине, виднелось нечто плотное и темное, как застарелая грязь в трещине асфальта. Когда он напрягал мышцы спины, трещина чуть расходилась, и ему казалось, что он чувствует сквозняк, дующий изнутри него самого, несущий запах старой пыли и влажного подвала.

«Эррион, ты в порядке?» – голос отца из-за двери заставил его вздрогнуть и уронить зеркальце. Оно разбилось с тихим, зловещим хрустальным звоном.

«Да, все нормально!» – выкрикнул он, и голос его сорвался на фальцет. Он мгновенно натянул футболку, скрывая улики собственной измены человеческой природе.

Он лег в кровать и укрылся одеялом с головой, как в детстве, когда боялся монстров под кроватью. Но на этот раз монстр был внутри него. Он зажмурился, пытаясь убедить себя, что это сон. Страшный, невероятно реалистичный сон, от которого он вот-вот проснется. Но холодок от каменной кожи на руке и спине был слишком настоящим, слишком материальным.

Утро не принесло облегчения. Напротив, когда он спустился к завтраку, он почувствовал себя актером, играющим в самом абсурдном спектакле. Его родители сидели за столом – мама с планшетом, просматривая новости, папа с кофе, составляя план дня в бумажном блокноте. Они были так близко, в метре от него, и так бесконечно далеко.