Рябина

Глава 1

День, начавшийся в прохладной предрассветной дымке запахами парного молока и свежего хлеба, к полудню раскалился добела, превратившись в огромное, гудящее от зноя марево, в котором, казалось, плавился сам воздух. Солнце, безжалостный властитель в выцветшем, линялом небе, правило свой долгий июльский бал, заливая бескрайние луга таким щедрым и обжигающим светом, что трава под ним источала густой, пьянящий дух, а тень от одинокого облака, медленно плывущего по небосклону, казалась величайшей милостью и благословением. По всей деревне жизнь замерла, укрылась в прохладной полутьме изб, и лишь здесь, на дальнем покосе за рекой, она не останавливалась ни на миг, подчиняясь древнему, как мир, закону: ухватить погожий день, пока не нагрянуло ненастье, собрать до последней травинки дар земли, чтобы пережить долгую, безжалостную зиму.

Ритмичный, дружный свист кос, рассекающих податливые стебли трав, сливался в единую, тягучую песню труда, под которую мужики, выстроившись в ряд, как войско в наступлении, шли и шли вперед, оставляя за собой ровные, аккуратные прокосы. Их спины, взмокшие под холщовыми рубахами, лоснились на солнце, а на лицах, сосредоточенных и суровых, застыло то особое выражение полного погружения в работу, когда тело движется само по себе, по памяти, а мысли улетают далеко, блуждая свободно, словно пчелы над луговым разнотравьем. Впереди всех, задавая темп и меру, шел Алексей, сын старосты. Его широкие плечи двигались в такт выверенным, могучим взмахам косы, и в том, как легко и в то же время властно он управлялся с тяжелым инструментом, как ровно ложился за ним травяной валок, угадывалась не просто юношеская удаль, а зрелая, уверенная сила будущего хозяина, человека, на котором уже лежит и скоро ляжет в полной мере ответственность не только за свой двор, но и за всю деревню.

Он работал молча, сцепив зубы, чувствуя, как по шее и вискам струится едкий пот, и лишь изредка бросал короткий взгляд на отца, идущего поодаль, ловя его одобрительный, чуть усталый кивок. Но сегодня, сквозь эту привычную усталость и гордость от хорошо сделанной работы, в нем прорастало иное, доселе неведомое чувство – глухое, необъяснимое беспокойство, похожее на зуд под кожей. Он то и дело бросал взгляды туда, где поодаль, на уже подсохшем сене, работали женщины и девки, ворошившие его длинными деревянными граблями. Их яркие платки и сарафаны пестрели на зеленом фоне, словно рассыпанные по лугу полевые цветы, а их звонкие голоса и смех долетали до косарей, смешиваясь со стрекотом кузнечиков и жужжанием шмелей. Он искал глазами одну – ту, что почти не смеялась и работала молча, с той же сосредоточенной грацией, с какой гнется под ветром тонкая березка, – и, не находя, хмурился еще сильнее, вгоняя косу в траву с удвоенной, почти злой силой.

Когда солнце перевалило за полдень и тени стали короче и гуще, староста наконец выпрямился, утер рукавом мокрый лоб и крикнул зычно, перекрывая звон кос: "Пора, мужики! Отдых!" Этот клич был долгожданным сигналом. Работа мгновенно стихла, и на луг снизошла благословенная тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием уставших людей. Мужики побросали косы, повалились на душистые, пахнущие солнцем и медом валки сена, а женщины засуетились, собирая на расстеленной скатерти нехитрый обед: краюхи черного хлеба, крутые яйца, зеленый лук и большой глиняный жбан с холодным, терпким квасом.

Именно тогда он ее и увидел. Варвара, дочь мельника, шла от телеги к отдыхающим, неся в руках деревянный ковш, и двигалась она с такой тихой и плавной поступью, словно не шла по земле, а плыла по ней, боясь потревожить хоть одну травинку. Она была не такой, как другие девки, – не такой крикливой, не такой бойкой на язык. Вся она, от тяжелой русой косы, лежавшей на плече, до ясного, чистого взгляда ее серых, как утренний туман над рекой, глаз, была наполнена особым, тихим достоинством, которое одних раздражало, а других, таких как Алексей, притягивало с неодолимой силой.

Она подошла к отцу, наполнила для него ковш, потом для других старших мужиков, и Алексей ждал, чувствуя, как в груди нарастает странное, глупое волнение. Когда очередь дошла до него, он поднялся ей навстречу. Их взгляды встретились, и в этот миг весь остальной мир с его гудящим зноем, усталостью и чужими разговорами отступил, исчез, оставив их одних в звенящей тишине. Она протянула ему ковш, и их пальцы на долю секунды соприкоснулись – его, большие, огрубевшие от работы, с запекшейся землей под ногтями, и ее, тонкие, прохладные. От этого мимолетного, случайного прикосновения по телу Алексея прошла легкая, горячая дрожь, словно от удара молнии в далекой, летней грозе. Она тут же отдернула руку, и щеки ее залил робкий румянец, сделавший ее еще прекраснее.

– Пей, Алексей, – сказала она тихо, и голос ее прозвучал для него как журчание самого чистого родника.

Он взял ковш и пил квас медленно, жадно, чувствуя не столько его вкус, сколько ее взгляд на себе – смущенный, быстрый, но оттого еще более жгучий. Он вернул ей пустой ковш, снова на миг коснувшись ее руки, и на этот раз она не отдернула ее сразу, позволив их пальцам задержаться на одно лишнее, бесконечно долгое мгновение. И в этом молчаливом прикосновении, в этом затянувшемся взгляде было сказано больше, чем в любых словах: обещание, тайна и робкое начало чего-то огромного и неведомого, что уже зарождалось между ними здесь, посреди жаркого, трудового дня, под безразличным взглядом высокого летнего неба.

Когда день начал клониться к вечеру, и солнце, устав от своей ярости, окрасило горизонт в теплые, медовые тона, люди, собрав инструменты, потянулись обратно в деревню. Алексей шел позади всех, и тяжесть в плечах от целого дня работы смешивалась с непривычной легкостью на сердце. Он больше не искал ее глазами; он просто знал, что она идет где-то впереди, и этого знания было достаточно, чтобы наполнить его душу тихой, светлой радостью. Он смотрел на ее тонкую фигурку, на мерно покачивающуюся в такт шагам тяжелую косу, и понимал, что этот день, такой же, как сотни других до него, навсегда стал для него особенным. День, когда простая работа на сенокосе обернулась предчувствием счастья, а глоток холодного кваса – вкусом зарождающейся любви.

Глава 2

Следующие дни сплелись в одно непрерывное, тягучее полотно изнуряющей работы и звенящего зноя, но для Алексея это однообразие было теперь расцвечено потаенной, согревающей душу радостью. Он жил от одного мимолетного взгляда до другого, от одного случайного прикосновения до следующего, и эти украденные у мира мгновения наполняли смыслом весь тяжелый крестьянский труд. Он нарочно замедлял шаг у колодца, когда Варвара шла с коромыслом, чтобы на долю секунды оказаться рядом и уловить тонкий запах чабреца и речной свежести, исходивший от ее волос. Он находил предлог подойти к мельнице, якобы за мукой для матери, и пока ее отец, Игнат, отмерял зерно, они успевали обменяться несколькими ничего не значащими фразами о погоде или урожае, но за этими простыми словами билось, трепетало и рвалось наружу совсем другое, невысказанное.

Варвара, казалось, стала еще молчаливее и незаметнее, будто пыталась спрятать свой внутренний свет от любопытных глаз. Она опускала ресницы, когда он смотрел на нее, и лишь легкая дрожь этих длинных, загнутых ресниц выдавала ее волнение. Но порой, когда она думала, что он не видит, она поднимала на него свой ясный, глубокий взгляд, и в нем он читал все: и ответное чувство, и страх, и робкую надежду. Эти молчаливые диалоги были красноречивее любых признаний, и Алексей, в чьей прямолинейной и гордой натуре не было места полутонам, уже твердо знал, что будет просить её руки, как только закончится страда и можно будет вздохнуть свободнее.

И вот пришел день, которого ждала вся деревня, день, когда тяжелый труд сменялся заслуженным отдыхом и неистовым весельем, – ночь на Ивана Купалу. С самого вечера воздух наполнился предвкушением праздника. Девушки, собравшись гурьбой, ушли в лес и на луга, чтобы плести венки из двенадцати разных трав, нашептывая им свои самые сокровенные девичьи тайны, а парни, сговорившись, тащили к речному обрыву все, что могло гореть: старые бочки, сломанные колеса, сухие ветки, – сооружая огромный костер, который должен был своим пламенем разогнать ночную мглу и всякую нечисть.

Когда последние отблески зари погасли за лесом и на землю опустились густые, теплые сумерки, староста ударил в било, давая знак к началу праздника. В тот же миг над рекой взвился к черному, усыпанному крупными звездами небу гигантский столб огня. Костер затрещал, загудел, разбрасывая вокруг себя снопы золотых искр, и его живое, пляшущее пламя выхватило из темноты десятки лиц – возбужденных, раскрасневшихся, освобожденных от дневных забот. Зазвучала песня, сначала одна, робкая и тонкая, потом ее подхватили другие голоса, и вот уже мощный, многоголосый хор поплыл над рекой, рассказывая древнюю, как сама эта земля, историю о любви, разлуке и колдовском цветке папоротника.

Алексей стоял чуть поодаль от общего круга, прислонившись к стволу старой березы. Он не любил шумного веселья, но сегодня не мог не прийти, потому что знал – она тоже будет здесь. Он высматривал ее в толпе, в хороводе девушек, кружившихся у самого огня, и сердце его стучало в такт ударам бубна. Он увидел ее у самой воды. Варвара стояла вместе с другими девушками, держа в руках свой венок, сплетенный из ромашек и васильков. В неверном, трепещущем свете костра ее лицо казалось загадочным и прекрасным, как у лесной русалки, а в глазах отражались огненные блики, отчего они казались еще глубже и темнее.

Настал час гадания. Девушки одна за другой подходили к воде и, затаив дыхание, опускали на темную, гладкую поверхность реки свои венки, доверяя течению свою судьбу. Если венок поплывет ровно и далеко – быть скорой и счастливой свадьбе; если закружится на месте – сидеть в девках еще год; а если утонет – жди беды. Алексей, не отрываясь, следил за венком Варвары. Она опустила его на воду с особой осторожностью, будто боялась его потревожить, и легкий венок из ромашек и васильков, подхваченный едва заметным течением, уверенно и ровно поплыл по лунной дорожке, унося с собой ее девичьи мечты. Варвара выпрямилась, и на губах ее мелькнула легкая, счастливая улыбка.

В этот миг Алексей решился. Он отделился от дерева и пошел к ней, не обращая внимания на смешки и перешептывания за спиной. Он подошел так близко, что мог слышать ее дыхание.

– Хороший знак, – сказал он тихо, чтобы слышала только она. Голос его был непривычно глух.

Она вздрогнула, но не от испуга, а от неожиданности.

– Дай-то Бог, – прошептала она, не поднимая на него глаз.

– Твой венок далеко уплывет, Варвара, – продолжал он с нарастающей уверенностью. – И поплывет он туда, куда я его поведу.

Она наконец подняла на него взгляд, и в ее глазах он увидел и смятение, и радость, и вопрос. Вокруг них шумел праздник, гремели песни, парни и девушки, взявшись за руки, с криками и смехом прыгали через очищающее пламя костра, а они стояли вдвоем, в своем собственном, отгороженном от всего мира пространстве, и в этот миг происходило нечто куда более важное и священное, чем все древние ритуалы.

– Пойдем со мной, – сказал он, и это был не вопрос, а утверждение.

Он протянул ей руку. На мгновение она замерла, словно борясь с собой, с вековым девичьим страхом и стыдливостью. Но потом, медленно, почти нерешительно, она вложила свою ладонь в его. Ее пальцы были холодными, как речная вода, но он сжал их в своей горячей, сильной руке и повел ее прочь от шумного костра, от любопытных глаз, вдоль берега, туда, где темнота была гуще, а тишина – глубже, туда, где они могли наконец-то остаться наедине со своей зарождающейся тайной.

Глава 3

Они шли вдоль берега, удаляясь от пляшущего пламени костра и громких песен, погружаясь в густую, пахнущую мятой и речной сыростью темноту. Луна, выбравшись из-за облачной гряды, пролила на землю свой холодный, серебристый свет, который чертил на воде дрожащую дорожку, а стволы старых ив и ольх превращал в причудливых, застывших в молчании стражей их тайны. Здесь, вдали от чужих глаз, мир казался другим – первозданным и чистым, наполненным тихими, едва уловимыми звуками: шелестом листвы, тихим плеском рыбы в темной воде да стрекотом неугомонного сверчка в прибрежных травах. Алексей вел Варвару за руку, и это простое прикосновение было для них сейчас важнее и интимнее любого поцелуя; оно было их якорем в этом огромном, зыбком ночном мире, молчаливой клятвой и признанием.

Они остановились у старой, раскидистой ивы, чьи плакучие ветви спускались до самой воды, образуя подобие уединенного, укромного шатра. Алексей отпустил ее руку, но продолжал стоять так близко, что чувствовал тепло ее дыхания. Он видел, как в полумраке блестят ее глаза, как трепещет на груди простая нитка бус, и сердце его билось так сильно и гулко, что, казалось, этот стук был слышен на всю округу. Он, привыкший к прямоте и простым словам, сейчас не находил их, чувствуя, как все привычные, заготовленные фразы рассыпаются в прах перед величием этого мгновения.

– Я давно хотел тебе сказать, Варя, – начал он наконец, и голос его, обычно такой уверенный, сейчас дрогнул. – С того самого дня на покосе… Как увидел тебя с ковшом, так и покой потерял. Все из рук валится, все мысли только о тебе.

Варвара молчала, опустив голову так низко, что он видел лишь ее темную макушку и кончик тяжелой косы. Но он видел, как напряглись ее плечи и как она с силой сцепила пальцы, и это молчание было красноречивее любых ответов.

– Смеются надо мной уже мужики, – продолжал он с горькой усмешкой. – Говорят, старостин сын совсем одурел, ходит, как в воду опущенный. А я и вправду как опущенный… в омут твоих глаз. И не выплыть мне из него, да и не хочу я.

Он замолчал, подбирая самые главные, самые важные слова, которые должны были решить не только эту ночь, но и всю его дальнейшую жизнь. Он сделал глубокий вдох, набравшись смелости, как набираются ее перед прыжком в ледяную воду.

– Варвара, – сказал он твердо и серьезно, заглядывая ей в лицо и заставляя ее поднять на него свой влажный, сияющий взгляд. – Я человек простой, говорить красиво не обучен. Скажу как есть. Люба ты мне. Больше жизни люба. Нет мне без тебя ни радости, ни дороги. Как страда кончится, как хлеб в закрома ссыплем, так я к отцу твоему сватов зашлю. Ты… – он на миг замялся, словно испугавшись возможного отказа, – ты пойдешь за меня, Варя?

В этой ночной тишине, нарушаемой лишь плеском реки, его вопрос прозвучал как клятва. Варвара не ответила сразу. Она медленно подняла руку и осторожно коснулась его щеки. Ее пальцы были холодными и чуть дрожали, но это прикосновение было таким нежным, таким полным доверия и невысказанной любви, что у Алексея перехватило дыхание. Она не проронила ни слова, лишь глаза ее, огромные и темные в лунном свете, сказали ему все. В них плескалось такое безграничное, такое чистое счастье, что, казалось, оно само светилось изнутри, затмевая холодный свет луны. Она коротко кивнула, и по ее щеке скатилась одинокая слеза, сверкнув на мгновение, как упавшая с неба звезда.

Алексей осторожно, почти благоговейно, притянул ее к себе. Она доверчиво прижалась к его широкой груди, и он обнял ее, чувствуя, как под его ладонью трепетно бьется ее сердце. Он утыкался лицом в ее волосы, пахнущие травами, ветром и чем-то неуловимо родным, и в этот миг он был абсолютно, безгранично счастлив. Ему казалось, что он держит в руках не просто девушку, а весь мир, всю свою судьбу, все свое будущее. И это будущее виделось ему ясным, простым и прекрасным, как эта купальская ночь.

Они стояли так долго, потеряв счет времени, и молчание их было наполнено до краев той нежностью и тем взаимопониманием, которое приходит лишь раз в жизни. Далеко, у костра, все еще слышались обрывки песен и смех, но этот мир праздника и людей казался им теперь далеким и чужим. У них был свой мир – здесь, под плакучей ивой, у темной речной воды.

– Мне пора, – наконец прошептала Варвара, отстраняясь. – Матушка хватится.

– Я провожу, – так же шепотом ответил он.

Они пошли обратно, но уже не той дорогой, что вела к костру, а дальней тропинкой, через луг, к самой околице. Они шли, не держась за руки, соблюдая деревенские приличия даже здесь, в ночной тиши, но чувствовали друг друга на расстоянии, словно между ними была натянута невидимая, упругая нить. У самой калитки ее дома они остановились.

– До завтра, Алексей, – сказала она, и в голосе ее звучала улыбка.

– До завтра, Варя, – ответил он, и ему хотелось добавить "моя Варя", но он сдержался, отложив эти слова до того дня, когда сможет сказать их перед всем миром.

Она скользнула в калитку и исчезла в темноте двора. Алексей еще долго стоял, глядя на темные окна ее избы, вдыхая ночной воздух, который теперь, казалось, навсегда пропитался ароматом ее волос. Возвращаясь домой, он не чувствовал под ногами земли. Душа его пела, и ему хотелось кричать на всю деревню о своем счастье. Но он молчал, бережно храня свою тайну, еще не зная, что счастье, подобно ночному цветку, бывает хрупким и недолговечным, и что чем ярче оно горит, тем легче его погасить первому же порыву злого, завистливого ветра.

Глава 4

Тайное счастье, обретенное в купальскую ночь, изменило их обоих. Алексей, всегда суровый и немногословный, стал мягче, и порой, в разгар работы, мужики с удивлением замечали на его лице внезапную, беспричинную улыбку, которую он тут же спешил согнать, нахмурив брови. Он стал еще усерднее в работе, словно торопился приблизить конец страды, тот заветный день после Покрова, когда он сможет прийти в дом мельника уже не тайком, а открыто, с поклоном и честным словом. Варвара же, напротив, будто еще глубже ушла в свою тихую, сосредоточенную молчаливость, но эта была уже не робость, а та особая, наполненная внутренним светом задумчивость, какая бывает у невесты, мысленно шьющей свое приданое. Их любовь, невидимая для посторонних, жила в едва уловимых знаках: в том, как он оставлял для нее на меже пучок самых спелых лесных ягод, или в том, как она, проходя мимо, "случайно" роняла платок, чтобы он мог поднять его и на долю секунды коснуться ее пальцев.

Но в каждой деревне, как в каждом темном лесу, есть свои хищники, и в каждом тихом омуте – свои подводные течения. И если любовь Алексея и Варвары была чистым, светлым родником, то рядом с ним уже давно бил другой ключ – мутный и ядовитый. Имя ему было Аграфена, или, как звали ее в деревне за бойкий нрав и крепкую стать, Груша. Черноглазая, румяная, быстрая на слово и на дело, она считалась завидной невестой, да и сама себя таковой почитала. И давно уже, с самой юности, она положила глаз на Алексея, сына старосты, видя в нем не просто ладного парня, а выгодную партию, путь к тому, чтобы стать первой хозяйкой на селе. Она всячески пыталась привлечь его внимание: на посиделках пела громче всех, в хороводе кружилась ближе всех к нему, на сенокосе старалась работать рядом, то и дело бросая на него жгучие, многообещающие взгляды.

Но Алексей, ценивший в людях тишину и стать, а не крикливую бойкость, оставался к ее уловкам глух и слеп. Он был с ней вежлив, как и со всеми, но холоден, и эта холодность ранила самолюбие Груши куда сильнее, чем открытая вражда. А с недавних пор, ее острый, наметанный глаз стал замечать то, что было скрыто от других: те самые мимолетные взгляды между Алексеем и "мельниковой тихоней", те самые случайные встречи у колодца. И в ее душе, где уязвленная гордость уже смешалась с женской обидой, начала закипать черная, густая, как деготь, злоба. Она пока молчала, выжидая, копя обиды, словно змея, копящая яд для смертельного укуса.

Однажды, на воскресной службе в церкви, этот скрытый конфликт прорвался наружу. После службы народ, как водится, не расходился, толпился на паперти, обмениваясь новостями. Алексей, стоя рядом с отцом, увидел, как из дверей церкви вышла Варвара с матерью. Взгляды их встретились поверх голов, и в этом взгляде было столько тепла и нежности, что у него сладко защемило сердце. И этот взгляд перехватила стоявшая неподалеку Груша.

– Гляди-ка, – громко, чтобы слышали все вокруг, проговорила она, обращаясь к подруге, но глядя в сторону Варвары. – Некоторые у нас и в храме Божьем амуры крутят. Скромницы… Только и знают, что глазками стрелять да женихов чужих из семей уводить.

Слова ее, брошенные с ядовитой усмешкой, ударили по напряженной тишине, как брошенный в воду камень. Несколько женщин обернулись, с любопытством глядя то на вспыхнувшую до корней волос Варвару, то на помрачневшего Алексея. Мать Варвары, женщина тихая, но гордая, крепче сжала руку дочери и, не удостоив обидчицу взглядом, повела ее прочь.

Алексей почувствовал, как к лицу прилила кровь. Оскорбили не просто его, оскорбили ее, его будущую жену, и сделали это прилюдно, грязно, исподтишка. Он шагнул вперед, прямо к Груше, и глаза его потемнели от гнева.

– Ты бы, Аграфена, язык свой попридержала, – проговорил он тихо, но с такой ледяной угрозой, что у той мурашки пробежали по спине. – Длинен он у тебя, как помело, да метет не в ту сторону. Еще раз услышу от тебя худое слово про Варвару Игнатну – пеняй на себя. Поняла?

Он стоял, нависнув над ней, высокий, могучий в своем праведном гневе, и Груша, на миг оробев, отступила на шаг. Но страх быстро сменился новой волной унижения и ненависти. Он, ее Алексей, за которого она готова была пойти на все, публично, при всей деревне, заступился за эту мымру, пригрозил ей, Аграфене! Этого она простить не могла.

– А что я такого сказала? – взвизгнула она, обретая дар речи. – Правду сказала! Что ж ты, старостин сын, за ведьму заступаешься? Она ж тебя приворожила, опоила зельем! Все видят, а ты ослеп!

– Замолчи! – рявкнул Алексей так, что даже старики на завалинке вздрогнули.

Он резко развернулся и пошел прочь, не желая продолжать этот базарный скандал. Но он уже совершил ошибку. Заступившись за Варвару, он не только не защитил ее, но, наоборот, открыто для всей деревни обозначил их связь, превратив тайну в предмет для сплетен. Он дал в руки Груше то, чего ей так не хватало – подтверждение. Теперь ее злоба имела под собой реальную почву, а ее месть – конкретную цель.

Она смотрела ему вслед, и в ее черных, сузившихся глазах не было ни слез, ни обиды – лишь холодная, расчетливая ярость. Она проиграла этот бой, но не войну. И она поклялась себе, что еще заставит их обоих – и его, гордеца, и ее, тихоню, – заплатить за это унижение. Заплатить так горько, что их хваленое счастье покажется им страшным сном. Она еще не знала, как именно это сделает, но была уверена: случай представится. Нужно было только ждать. И этот случай уже приближался к деревне по пыльной летней дороге.

Глава 5

Скандал у церкви, хоть и утих быстро, оставил после себя тяжелый, неприятный осадок, словно дым от потушенного торфяника. Деревня, всегда падкая до чужих тайн, теперь получила пищу для разговоров на много дней вперед. Бабы, встречаясь у колодца, перешептывались, бросая косые взгляды на окна мельниковой избы, а мужики в кабаке, подмигивая, хлопали Алексея по плечу: "Ну, старостин сын, выбрал себе голубку? Смотри, как бы перья не ощипали". Алексей ходил мрачнее тучи, огрызался на безобидные шутки и с еще большим ожесточением отдавался работе, пытаясь в физической усталости утопить тревогу, поселившуюся в душе. Он понимал, что своей несдержанностью навлек на Варвару еще больше внимания, вытащил их хрупкое, едва оперившееся чувство на всеобщее обозрение, где его теперь мог клюнуть любой.