Рассказы трех полушарий

Размер шрифта: 13

Lord Dunsany

TALE OF THREE HEMISPHERES

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK

and The Van Lear Agency

ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Издательство Азбука

Последнее видение бваны Хублы

Оставив позади сырые экваториальные долины, где распускаются огромные орхидеи, где жуки размером с кулак садятся на растяжки палаток, а светлячки реют в ночном мраке точно живые звезды, путешественники три дня упорно продирались сквозь кактусовые заросли и наконец достигли обширных равнин, где обитают быстроногие бейзы[1].

О, как же они были рады, когда вышли наконец к колодцу, где до них побывал только один белый человек, – к колодцу, известному меж туземцами как лагерь бваны[2] Хублы, – и нашли там воду.

Этот колодец находится на расстоянии трехдневного перехода от любого другого водного источника, поэтому, когда три года назад бвана Хубла, мучимый жестокой лихорадкой и разочарованием (ибо колодец оказался сух), добрался сюда, он решил, что здесь и умрет, а в этой части света подобные решения нередко оказываются фатальными. Впрочем, умереть бвана Хубла должен был уже давно, и только непоколебимая решимость и сила характера, которые так удивляли носильщиков, поддерживали его, не позволяя остановить караван.

Когда-то у него, наверное, были самые заурядные имя и фамилия, какие и по сию пору можно прочесть на вывесках над десятками лондонских лавочек, но они давно забылись, и теперь отличить его от других мертвецов можно только по имени «бвана Хубла», которое дали ему кикуйю[3].

Несомненно, он был человеком суровым и опасным – человеком, авторитет которого был столь велик, что его продолжали бояться, когда он уже не мог удержать в руке хлыст-кибоко[4] и когда все носильщики знали, что он умирает; даже сейчас, когда бвана Хубла давно мертв, его имя по-прежнему внушает кикуйю страх.

Несмотря на то что лихорадка и палящее экваториальное солнце ожесточили нрав бваны Хублы, ничто не могло совладать с его могучей волей, которая не позволяла ему сдаться и до самого конца налагала отпечаток на все вокруг – да и после конца тоже, как говорят кикуйю. Какими же могучими должны были быть законы в стране, изгнавшей бвану Хублу, какая бы страна это ни была!

Утром того дня, когда двоим путешественникам предстояло достичь лагеря бваны Хублы, все носильщики явились к их палатке и стали просить дау. Дау – это лекарство белых, которое лечит от всех недугов, и чем отвратительнее оно на вкус, тем лучше. Сейчас дау понадобилось носильщикам, чтобы отгонять злых духов, потому что экспедиция уже приблизилась к тому месту, где умер бвана Хубла.

А белые дали им хинина.

К закату путники добрались до лагеря бваны Хублы и нашли там воду. Если бы воды в колодце не оказалось, многие из носильщиков умерли бы, и все же никто особенно не радовался, ибо слишком мрачным выглядело это место; обреченностью веяло от него, и казалось, будто даже в здешнем воздухе витает нечто невидимое и зловещее.

И как только были разбиты палатки, туземцы снова пришли к путешественникам просить дау, которое должно было защитить их от грез и видений бваны Хублы, ибо, как утверждали носильщики, грезы эти оставались здесь даже после того, как последний караван унес мертвое тело назад, к границам цивилизованного мира; это было сделано для того, чтобы доказать белым – никто не убивал этого человека, ибо белые могли и не знать, что никто из местных жителей не осмелился бы поднять руку на бвану Хублу.

И путешественники дали носильщикам еще хинина, но, поскольку в большом количестве это лекарство действует угнетающе, вечером у костров не слышно было веселых бесед, когда все говорят одновременно и хвастаются, кто однажды сколько съел мяса да сколько у кого скота. Угрюмое молчание царило в тот вечер и у лагерных костров, и под маленькими парусиновыми тентами. И носильщики объяснили белым путешественникам, что город бваны Хублы, который он вспоминал до последней минуты и в котором, как считали кикуйю, он когда-то был королем, город, по которому он томился и тосковал, до тех пор пока его грезы не заполнили собой все пространство вокруг, – этот-то самый город вдруг обступил их со всех сторон, и они очень испугались, ибо это был весьма странный город; и, сказав так, они потребовали еще дау. И двое путешественников снова дали им хинина, ибо на лицах носильщиков они разглядели неподдельный страх и испугались, что те могут разбежаться и оставить их одних в этом странном месте, которого они и сами начинали бояться, хотя и не могли бы объяснить почему. И по мере того как вечер постепенно превращался в ночь, их предчувствия становились все сильнее, несмотря на то что путешественники выпили почти три бутылки шампанского, припасенные для того дня, когда кто-нибудь из них убьет льва.

Вот что рассказал впоследствии каждый из них, а носильщики подтвердили, хотя кикуйю, надо заметить, всегда говорят то, что, как им кажется, белые желают от них услышать.

Оба путешественника уже легли и пытались уснуть, но это им никак не удавалось, ибо зловещие предчувствия одолевали их со все большей силой. Стояла полная тишина; даже вой гиен, напоминающий жалобы проклятой души, – а это самый тоскливый звук, какой только можно услышать в дикой природе, – отчего-то стих. Наступала ночь, и близок уже был час, в который три или четыре года тому назад бвана Хубла скончался, не переставая грезить и бредить о своем городе. Внезапно среди тишины послышался негромкий звук; сначала он был похож на шорох ветра, потом – на звериный рык, и наконец оба путешественника услышали шум моторов многочисленных автомобилей и автобусов.

А потом они увидели – увидели, по словам обоих, отчетливо и ясно, – как в глухом и унылом месте, где экватор выползает из джунглей и взбирается на зазубренные вершины гор, вдруг появился огромный город, и это был Лондон.

В ту ночь, по всем подсчетам, не могло быть луны, но оба твердят, что на небе светили яркие звезды. По вечерам в тех краях обычно поднимаются туманы, окутывая вершины никем не покоренных красных утесов, но путешественники заявляют, что в ту ночь туман, должно быть, рассеялся. Как бы там ни было, оба свидетельствуют, что видели Лондон – и не только видели, но и слышали его гул. И оба клянутся, что Лондон явился им совсем не таким, каким они его помнили, – не обезображенным сотнями лживых реклам, а другим: с величественными фронтонами, с дымоходами, как шпили башен, с утопающими в зелени просторными площадями. Да, он был другим, – и все-таки это был Лондон.

В этом городе уютно мерцали во тьме окна домов, приветливо подмигивали выстроившиеся длинными рядами фонари, и пабы казались веселыми и гостеприимными – и все же это был именно Лондон.

Путешественники обоняли лондонские запахи, слышали лондонские песни – и в то же время и тот и другой были уверены, что это не может быть город, который они знают. Должно быть, нечто подобное испытывает человек, который взглянет на незнакомую женщину глазами ее возлюбленного, ибо обоим путешественникам казалось: из всех земных и легендарных городов, из всех грешных и святых мест город, который они видели перед собой, всегда будет самым прекрасным и желанным. Они говорили, что совсем рядом с ними плакала шарманка и пел уличный лоточник; они признавали, что он немного фальшивил и выговаривал слова, как свойственно кокни, и все же оба не сомневались, что в этой песне звучало нечто, чего доселе не было ни в одной из земных песен, и от этого они могли бы заплакать, если бы пробудившиеся в их душах чувства не были слишком глубоки для слез. И оба решили, что тоска, которую бвана Хубла, этот властный человек, способный одним мановением руки управлять целым караваном носильщиков, испытывал в свои последние минуты, – впиталась в окружавшие лагерь скалы и вызвала к жизни мираж, который не рассеется на протяжении еще, быть может, многих и многих лет.

Я пытался и дальше расспрашивать путешественников, дабы установить, насколько соответствует (или не соответствует) истине их история, однако после долгого пребывания в Африке их нрав несколько изменился к худшему, и они были не расположены к перекрестному допросу. Они не могли даже сказать, продолжали ли той ночью гореть в лагере костры, зато оба в один голос утверждали, что примерно с одиннадцати до полуночи видели вокруг себя лондонские огни, слышали гомон толпы и шум уличного движения и безошибочно узнавали, быть может, чуть подернутые туманом, но все же хорошо знакомые очертания огромного мегаполиса.

И лишь после полуночи видение стало колебаться, зыбиться, терять четкость линий и форм. Шум моторов начал стихать, голоса звучали все отдаленнее и наконец смолкли совсем, и прежняя тишина воцарилась там, где, чуть мерцая, таял величественный мираж. И в этой тишине огромный носорог с фырканьем прошел на водопой туда, где только что видны были Пикадилли и парадное крыльцо Карлтон-клуба[5].

Как освободилось место почтальона в Отфорде-на-Пустоши

Обязанности сельского почтальона порой заставляли Амуэля Слеггинса заходить намного дальше его родной деревушки Отфорд-на-Пустоши – за самый последний коттедж на длинной деревенской улице, на большую, унылую равнину, где стоял дом, в котором никто никогда не бывал; буквально никто, если не считать живших там трех угрюмых мужчин, молчаливой супруги одного из них да самого Слеггинса, который отправлялся туда раз в году, когда на почту приходило из Китая странное письмо в зеленом конверте.

Это письмо, адресованное старшему из трех угрюмых мужчин, всегда приходило в тот день, когда листья на деревьях начинали желтеть, и Амуэль Слеггинс относил в дом на пустоши конверт с удивительной китайской маркой и отфордским штемпелем.

Ходить в этот дом он не то чтобы боялся, – в конце концов, он доставлял туда письма на протяжении целых семи лет, и все же каждый раз, когда лето близилось к концу, Амуэль Слеггинс испытывал неясное беспокойство, а заметив первые приметы подступающей осени, вздрагивал так, что окружающие удивлялись.

А потом наступал день, когда ветер начинал дуть с востока и над деревней появлялись дикие гуси, которые, покинув морские берега, летели высоко в небе со странным протяжным кличем; и вскоре их караван превращался в тонкую кривую черточку, которая, изгибаясь и крутясь, уносилась все дальше, словно подброшенная чародеем волшебная палочка; листья на деревьях желтели, над болотами вставали плотные белые туманы, солнце опускалось за горизонт огромное и красное, и с наступлением ночи бесшумно подкрадывалась с пустоши осень, а уже на следующий день приходило из Китая загадочное письмо в зеленом конверте.

И когда наступал этот день, уже не боязнь мертвящего холода, которым веяло с пустоши, а страх перед тремя угрюмыми мужчинами, молчаливой женщиной и уединенным домом на отшибе овладевал почтальоном. В этот день Амуэль страстно желал, чтобы среди почты оказалось письмо и в последний коттедж у околицы, где он мог бы задержаться, поболтать о том о сем с хозяевами или просто поглядеть на лица людей, которые каждое воскресенье бывают в церкви, и только потом отправиться через безлюдную равнину к страшной двери странного серого дома, который назывался Домом на пустоши.

И, добравшись до него, Амуэль Слеггинс стучал в тяжелую дверь, как в любую другую, – так, словно приходил к этому порогу каждый день, хотя не вела к нему ни одна тропа, а с верхних окон во множестве свисали шкурки ласок.

И не успевал его стук разнестись по сумрачному дому, как старший из трех угрюмых мужчин уже спешил к двери. Ах, какое у него было лицо! В этом лице было столько коварства и хитрости, что их не могла скрыть даже борода. Мужчина протягивал худую костлявую руку, Амуэль Слеггинс вкладывал в нее письмо из Китая и, радуясь тому, что тяжкая обязанность наконец исполнена, поворачивался и шагал прочь. И тогда поля перед ним словно озарялись светом, и лишь в Доме на пустоши за спиной чудился почтальону тихий, нетерпеливо-зловещий шепот.

Так продолжалось семь лет, и ничего страшного не случилось; целых семь раз Амуэль Слеггинс ходил к Дому на пустоши и столько же раз возвращался целым и невредимым. Но потом ему приспела нужда жениться. Возможно, все дело было в том, что девушка была юна, а может, в том, что она была белокура и имела на удивление изящные лодыжки, которые он заметил, когда однажды весной – как раз в ту пору, когда зацветают сердечник и петров крест, – она шла босиком через болотистую луговину. Куда меньшее, бывало, губило мужчин, служа силками и тенетами, с помощью которых Судьба уловляет их на бегу.

И вместе с браком в дом почтальона вошло любопытство, и одним вечером – теплым летним вечером, когда они гуляли по цветущим лугам, жена спросила Амуэля о письме из Китая и о том, что было внутри. В ответ Амуэль Слеггинс перечислил все правила почтового ведомства и сказал, что не знает и что это было бы совершенно неправильно, если б он знал; он также прочел супруге нотацию о грехе любопытства и даже цитировал приходского священника, и все равно, когда он закончил, жена сказала, что должна это знать. И они спорили еще много дней – последних дней лета, а пока они спорили, вечера становились все короче и все ближе подступала осень, и летело в Отфорд-на-Пустоши письмо из Китая.

В конце концов Амуэль пообещал, что, когда придет письмо в зеленом конверте, он, как обычно, отнесет его в одинокий дом на отшибе, а потом спрячется поблизости и, когда стемнеет, подкрадется к окну и подслушает, о чем будут говорить угрюмые мужчины; и может статься, что они будут читать письмо из Китая вслух. И прежде чем Амуэль успел пожалеть о своем обещании, подул холодный ветер, леса оделись пурпуром и золотом и стаи ржанок начали кружить по вечерам над болотами, и, когда миновал день осеннего равноденствия, из Китая пришло письмо в зеленом конверте.

Еще никогда дурные предчувствия не одолевали Амуэля Слеггинса с такой силой, и никогда прежде его страх перед путешествием к одинокому Дому на пустоши не был так велик; а жена Слеггинса, пригревшись у очага, предвкушала момент, когда ее любопытство будет удовлетворено, и мечтала, что еще до наступления темноты узнает нечто такое, чему позавидуют все деревенские сплетницы. Лишь одним мог утешаться Амуэль, когда, так и не совладав с дрожью, вышел в путь, – тем, что сегодня у него в сумке лежало еще одно письмо, адресованное в последний коттедж на деревенской улице. Он долго мешкал в доме на околице, глядя на приветливые лица его обитателей и с удовольствием слушая их смех, ибо в Доме на пустоши никто никогда не смеялся; но, когда последняя тема для непринужденной беседы оказалась исчерпана и других предлогов для того, чтобы задержаться еще немного, не нашлось, Амуэль протяжно вздохнул и с тяжелым сердцем отправился дальше. И вскоре он добрался до Дома на пустоши.

Там Амуэль постучал в закрытую дубовую дверь своим почтальонским стуком и услышал, как разносится он по притихшему дому, увидел старшего из мужчин и вложил в его костлявую руку зеленое письмо из Китая, а потом повернулся и зашагал прочь.

На пустоши растет единственная в окрестностях роща; днем и ночью она выглядит уныло и мрачно, словно исполненная дурных предчувствий, а находится она на таком же удалении от любых других деревьев, как Дом на пустоши – от прочих домов. Зато от дома до рощи было совсем недалеко. И сегодня Амуэль не прошел мимо нее быстрым шагом, стремясь нагнать летящий впереди игривый осенний ветер, и не начал беспечно напевать, когда перед ним показалась деревня; едва убедившись, что из дома его уже не увидят, он пригнулся и, скрываясь за взгорком, бегом вернулся к одинокой роще. Там, притаившись в зарослях, Амуэль долго глядел на зловещий дом, но расстояние было слишком велико, чтобы он мог расслышать голоса. Солнце между тем опускалось все ниже, и Амуэль выбрал окно, возле которого собирался подслушивать, – небольшое, забранное решеткой, в задней стене невысоко от земли.

1 Бейза – восточноафриканская разновидность антилопы орикс.

2 Господин (суахили).

3 Кикуйю – народ, живущий в центральной Кении.

4 Кибоко – хлыст из шкуры бегемота.

5 Карлтон-клуб – элитарный клуб консерваторов в лондонском районе Сент-Джеймс, учрежден в 1832 г.

Продолжить чтение