Мясоед

Глава 1

«Японский лагерь 734»

Тьма перед глазами медленно растворялась, как чернильная капля в воде. Свет пробивался сквозь неё неровными пятнами— бледными, размытыми, будто сквозь старую бумагу. Голова гудела, словно в ней застрял раскалённый клинок, и каждый пульс отдавался глухим ударом.

Доктор Масару Кадзима попытался пошевелить рукой и металл стола впился в запястья, напоминая прикосновение зимнего камня. Память возвращалась обрывками: удар сзади, падение на пороге, когда он только открыл банку газировки. Шипящий звук, сладковатый запах мандарина и лайма, хруст ковра под коленями… земля и вонь.

Голые бетонные стены, ровный люминесцентный свет. Много клеток, выстроенных стеной, скрытых за тонкой ширмой, где прячутся демоны, чьи глаза следили за его тенью. Неподвижные, широкие, полные немого ужаса, словно взгляды овец, застигнутых в горах внезапным туманом.

Громкоговоритель в стене щёлкнул, заполнив бункер механическим голосом:

– Доктор Кадзима. Время для операции.

Его сердце сжалось. Операция.

Не та, что он делал, будучи ветеринаром последние 10 лет, аккуратная, стерильная, под тихий гул аппаратов. А другая. Та, что проводилась в бараках.

–Как в 1944-м.

В сознании всплыло что-то тёплое.

Лето. Солнце, палящее спину, пока он сидит на крыльце с чашкой холодного чая. Сахарный ветер с полей, смешанный с ароматом дынь из корзинки у ног. Жена смеётся, дочка бежит по траве, и весь мир обволакивает патокой…

– Начинайте.

Из глубин клетки вырвался тягучий стон.

Пальцы Кадзимы потянулись к скальпелю. Лезвие тускло сверкнуло, на мгновение он снова стал тем, кем был прежде. Холодная сталь легла в ладонь с родовой памятью движений.

Бежать.

Мысль пронзила сознание ударом в ночной тишине. Вырваться. Раствориться. Но пальцы начали дрожать, суставы скрипеть.

А если дрогнет рука?

Громкоговоритель хранил молчание, тишина была гуще крика. В клетках замерли, затаив дыхание. Капли словно в саду. Слёзы и слюна падали на пол.

Кадзима закрыл глаза на секунду.

– Отец, ты вернёшься к ужину?

Голос дочери. Чистый, как колокольчик.

– Конечно, солнышко.

Ложь. Тогда он не вернулся.

Теперь пути назад не будет.

А если откажется – смерть. Не только его, но и тех, чьи глаза сейчас следят за каждым движением.

Глубокий вдох, как при погружении в озеро, медленный.

Память коснулась кожи зимним ветром. Первая капля упала на бетон, расплываясь тёмным цветком пиона. Кадзима осознал с ледяной ясностью: забвение для него больше недоступно. Никогда.

Он скользнул вперёд – точный, безжалостный. Пальцы сжались с привычной силой. Внутри всё горело, кричало, рвалось наружу, будто стая затравленных зверей.

Он поднял голову, встречая шесть пар глаз из клеток. Одни смотрели с смоляной ненавистью. Другие с мольбой, тихой, как шёпот молитвы в заброшенном храме.

Влага от дыхания стекала по прутьям, будто в комнате прошёл ливень.

Кадзима отодвинул бамбуковую ширму.

В крайней левой клетке, в угол забилась женщина.

Её вздутый живот подрагивал при каждом вдохе. Лицо – восковое, с прозрачной кожей, сквозь которую проступали синие прожилки. Нижняя губа, влажная, дрожала, как у ребёнка, который вот-вот зайдётся в крике. Она сжимала кулаки на животе, будто могла защитить тонкими пальцами то, что внутри.

В соседней клетке сидел костлявый мужчина, с продолговатыми кистями, которые беспокойно перебирали грязную солому. Его пальцы, длинные и цепкие, с желтоватыми ногтями, походили на крысиные лапки, готовые схватить, утащить, спрятать.

Лицо узкое, с заострённым подбородком и мелкими, слишком близко посаженными глазами, в которых застыло странное выражение: проницательное и в то же время тупое, словно он что-то понимал, но это что-то было до жути примитивным.

Он не плакал, не стонал. Просто сидел, уставившись в пол, и временами его плечо дёргалось.

Его соседом был человек заполнявший собой всю клетку, как неподъёмный мельничный жернов, массивный, грубый, с кожей, напоминающей потрескавшуюся глину. Его плечи были шире дверного проёма, а голова, круглая и плоская, сидела на почти отсутствующей шее, будто опустевший мешок.

Руки выдавали в нём что-то жалкое и нелепое, короткие, пухлые пальцы с обкусанными ногтями, которые он то и дело засовывал в рот, как младенец сосущий кулак. Глаза, косые и влажные, смотрели в разные стороны, придавая лицу выражение растерянности.

Он кряхтел, посапывал, изредка почесывая живот с какой-то детской сосредоточенностью. И когда его взгляд (правый – левый так и блуждал где-то у потолка) вдруг останавливался на ком-то, в нём читалось недоумение, словно он всё ждал, что вот-вот проснётся.

Следующий стоял застыв, с приоткрытым ртом – неестественно широко, как будто челюсть его отвисла. Зубы, ровные и белые, слишком правильные для его невзрачного лица, блестели, словно фарфоровые пластинки, вставленные в грязь. Жуткое было в глубине – в черноте за языком, где просматривалось влажное горло, розоватые спазмы пищевода, даже, кажется, тень входа в желудок.

Его лицо не запоминалось – ни одной резкой черты, ни одной особенности. Просто белая каша с мелкими порами, плоским носом и глазами.

Он не закрывал рот. Даже когда сглотнул – горло сжалось, но челюсть так и осталась отвисшей, как будто мышцы забыли, как работать. В этой мокрой глубине, было что-то настолько лишённое достоинства, что хотелось брезгливо отвернуться.

Рядом с ним сидела женщина, скорчившись, как сломанная кукла, с прозрачными коленями, прижатыми к груди. Ее волосы черные, когда-то, наверное, густые, теперь висели спутанными прядями, словно паутина, вытянутая ветром. Кожа просвечивала, будто бумажный фонарь, за которым тлеет огонек.