Четвёртый томик Хэмингуэя

Её никто не звал по имени. Просто Лана. Хотя, Светой было бы привычнее для слуха. Она откликалась только на Лану, порой забывая о своем настоящем имени. Поэтому, услышав «Света, это Вы?» – не обернулась. Старушка настойчиво дёрнула за рукав: «Света, как Вы похожи на свою маму». Лана обернулась, в неё клюнули блеклые широко расставленные глаза, и морщинки-морщинки вокруг. «Я – Анна Гавриловна, соседка ваша. Когда жили на Маяковского, у нас ещё большая общая кухня была, помните?» Лана кивнула, мгновенно припомнив длинный полутемный коридор, себя на велосипеде в этой «кишке», как она его называла, и женщину в синем платье с белым воротничком. Вспомнила ощущения, какие-то моменты, но не всё. Старушка поняла это, и поспешно заговорила: «Вы были такой крошкой, когда съехали. Но я очень скучала по вашей маме, когда осталась одна. Вы так на неё похожи! Ведь маму вашу Верой зовут?» Они стояли среди тротуара, мешая снующим прохожим. Лана поспешно подвела собеседницу к красному автомобилю: «Куда вас отвезти? Я очень тороплюсь. По дороге поговорим». Женщина закивала головой и смущенно сказала: «Хорошо бы мне съездить в центр. Но мне не нужно туда. Я стою возле дома, я сейчас живу у внука, самой-то уже не доверяют, одна бывает что-то и забуду. Вон наши окна»,– и она подняла глаза на зелёные стеклопакеты. Среди прочих новых белых и старых серых, а некоторых и коричневых, эти резали глаз яркой расцветкой. Но женщина улыбнулась и, перескакивая с «Вы» на «ты» спешно продолжила: «Наши – как раз над зелеными, легко запомнить. Не могли бы Вы передать своей маме, что я хотела бы встретиться с ней? Мне так дорого прошлое, я стольких милых сердцу людей растеряла. А Ваша мама была для меня, как дочка. Витя, сын, служил, я одна жила, с учениками целый день, а вечером – с твоей мамой. А когда ты, Светочка, родилась, я тебя из роддома несла». Лана смущенно улыбнулась: «Я вынуждена проститься. Но обещаю, что передам маме привет, и она зайдет к вам, когда будет здесь, в гости. Понимаете, она живет не в России, и приезжает редко». Старушка стояла и смотрела, как машина исчезает в потоке своих сородичей. На прощанье она успела прошептать слова, засевшие занозой в сердце: «Буду ждать. Очень буду ждать».

Давно.

Анна Гавриловна работала на дому. Музицировала. Квартира была большой, сын – постоянно в плаваньи. Поэтому, когда знакомая предложила заселить квартирантку, Анна Гавриловна долго не думала. Верочке отдала среднюю комнату, самую солнечную, с узеньким раскладным диваном и желтыми занавесками. Вера работала в школе. Носила домой кипы тетрадей, а вечерами из-под двери выбивался свет, струящийся оторанжевого высокого торшера. Когда у Веры появился мужчина, Анна Гавриловна сразу почуяла неладное. Вера приходила, вываливала тетрадки на столик у окна, переодевалась и уходила. Возвращалась поздно, проверяла задания и забывалась коротким сном. Так продолжалось месяца три, пока хозяйка наконец не рискнула поинтересоваться – почему квартирантка не пригласит кавалера к себе. Та смутилась, раскраснелась и поспешила перевести разговор на другую тему. Так повторилось несколько раз и, в конце концов, женщина поняла, что не стоит торопить события. Однажды она увидела их вместе. Вера шла под руку с высоким седовласым мужчиной, который был старше её лет на двадцать. Он нёс портфель «дипломат» в одной руке, а за локоть другой руки позволял держаться Вере. Именно позволял, потому что всё в его облике кричало о его неприкосновенности, о его значимости и о его исключительности. Он выделялся из толпы, как афроамериканец среди рыжих австралийцев, как Гулливер среди лилипутов. Он был не такой, как все. Анна Гавриловна осторожно подошла ближе и услышала его речь, с акцентом, с хрипотцой. Вот и всё, что удалось ей узнать. Спустя некоторое время Верочка перестала отлучаться по вечерам, вскоре начала подолгу утром задерживаться в ванной, чаще перекусывать, и полнела на глазах. Анна Гавриловна догадывалась в чём дело, и однажды постучала вечером в комнату к девушке. Та приподнялась с диванчика, на котором лежала, накрывшись старенькой шалью. Глаза Верочки были заплаканными, она испуганно смотрела на вошедшую хозяйку. «Вера, ты не хочешь мне ничего рассказать о своём положении?» -ис ходу выдала Анна Гавриловна. Вера резко села и трясущимися губами пролепетала: «Вы выгоните меня? Ведь скоро нас будет двое». Она разрыдалась так отчаянно и беспомощно, что Анна Гавриловна не нашлась, что ей ответить. Просто подошла, села рядом, обняла худенькие плечи: «Конечно же, не выгоню. Будем растить твоего богатыря. Когда мы ждём малыша?» «В марте», – и снова заплакала. «Надо готовиться к его приходу в этот Мир, а не плакать. Дети – это счастье. Вставай, пойдём на кухню, попьём чайку, и ты мне всё расскажешь».

В тот вечер в полутёмной кухне, за чаем с сушками состоялся их откровенный разговор. О том, что Эрнест приехал в Москву из Риги, вел курс лекций, не скрывал, что был женат. Когда узнал о беременности, предпочел дать денег на аборт и уехал прочь. Но делать аборт было поздно, да и не было сил прерывать только что зародившуюся жизнь. Вера решила рожать. В коллективе смотрели косо, но молчали, потому что ни в чем предосудительном молодая учительница ранее замечена не была. Вера сумела стойко вынести все язвительные взгляды, ушла в декрет и вскоре родила малышку. В роддом её пришла встречать Анна Гавриловна. Стояла типичная ранне – мартовская погода: ещё не весна, но уже не зима – солнце, снег, лужи. Они шли по этой грязи, и казалось, что сейчас начнётся новая жизнь, всё будет по-другому. Но всё осталось по-прежнему, только добавилось бессонных ночей, безденежья и учеников для подработки. Анна Гавриловна первой увидела, что у Светы вылез зуб, первой услышала «мама», вот только первый шажок девочка сделала с не с ней, а с Верой. Она была копией матери, словно «под копирочку», как любила говорить Анна Гавриловна. Однажды, когда Светлане было два с половиной года, Вера сообщила, что ей нужно уйти вечером. На следующий день это повторилось. В этот раз она ничего не стала скрывать, и рассказала, что встретила мужчину, который хочет связать с ней жизнь. Быстро, очень быстро, она собрала вещи и съехала от Анны Гавриловны, обещая что будет навещать. Но не навещала. Не приходила. Пару раз присылала открытки с восьмым марта, но без обратного адреса. Почему? Может, не хотела ворошить прошлое или боялась, что бывшая хозяйка откроет дочери тайну её рождения? Не известно. Печально. Напрасные ожидания. Потом сын привез подросшего внука на воспитание, и за заботами она стала вспоминать Верочку всё реже и реже.